В конце мая месяца того же года по мутной шири величавого Енисея быстро плыл, удаляясь от Минусинска, плот несколько необычного вида. На помосте из досок, настланном на бревнах, на передней части его стояли два шалаша, казавшиеся копнами из зеленых хвойных веток. Третий шалаш ютился среди аккуратно сложенных поленниц дров у заднего руля. Близ него на большом железном листе горел бледным огнем костер. Средину плота занимал простой белый стол, вокруг которого сидели в кожаных шведских куртках, подпоясанных широкими ремнями, в высоких сапогах и в широкополых темных и серых шляпах трое наших знакомцев — ученых. Спиной к ним, за тем же столом, сидел, развалясь, еще один невысокий, но чрезвычайно плотно сложенный господин лет сорока пяти, в серой охотничьей куртке с зелеными отворотами. Рыжая, мягкая, похожая на жокейскую, шапочка, сдвинутая на затылок его, открывала выпуклый лоб, вытаращенные серые глаза, толстый, словно обрубленный нос и длиннейшие русые усы, свисавшие на грудь владельца их в виде огромной буквы «п».

То был приятель Михаила Степановича, полтавский помещик, Свирид Онуфриевич Горленко. У ног его спал, положив лобастую, умную голову на передние лапы, весь шоколадного цвета, пойнтер Кузька.

Закинув нога на ногу, Свирид Онуфриевич посасывал короткую трубочку, следя за выпускаемым дымом, сквозь который рисовались ему на безоблачном весеннем небе за водяной равниной прихотливые изгибы подернутых синеватым туманом гор. Солнце стояло почти отвесно, но на реке дышалось легко.

Ученые, погрузившиеся в изучение какой-то бумаги и странного вида предметов, кучей лежавших на середине стола, не замечали красоты и приволья окружавшей их природы.

— Странная надпись… очень странная!.. — задумчиво говорил Иван Яковлевич, в десятый раз перевертывая бумагу, исписанную его же рукой.

— И главное, несообразность какая: говорится в ней о море, а мы нашли ее на скале в степи под Бийском. Море в тысяче верст оттуда!..

Михаил Степанович взял листок из рук старого ученого и, разделяя каждое слово, медленно прочел: «Здесь, дойдя до края земли, у беспредельного моря стоял я… и возвращаюсь великой водой… мертвъх предав…»

— Какая обида, что иероглифы так были изъедены временем! — воскликнул он. — Но ведь они совершенно, совершенно одинаковы с тем образцом, что я привозил вам в Петербург?

— Точь-в-точь те же, — подтвердил Иван Яковлевич, кивая головой и полузакрыв глаза, что он делал всегда в минуты самоуглубления.

— Не он ли, не наш ли это «царь царей» стоял там? — продолжал Михаил Степанович. — Тайна какая-то перед нами, рукой словно ощупываю ее вокруг себя!.. Но вот море-то, море где же?

— Море? — Павел Андреевич, внимательно разглядывавший какой-то зеленовато-грязный комок, поднял голову. — Море там было несомненно!

Михаил Степанович чуть не подпрыгнул на табурете.

— Вы уверены в этом? Когда оно могло быть там?

— Убежден вполне. Остатки этого моря вы встречали сами в виде многочисленных соленых озер среди солончаков в степи. А когда оно было, определенно сказать не могу, так как тщательно не изучал там наслоений. Во всяком случае, есть несомненные данные, что существовало оно за много, много тысячелетий до наших времен.

Иван Яковлевич и Михаил Степанович обменялись выразительным взглядом.

— Это совпадает и с нашими предположениями, — заметил первый, потирая пухлые руки.

— И если он написал, что стоял на «краю», т. е. на конце земли… — начал Михаил Степанович.

— …то это значит, что мореплавание было еще неизвестно в те времена, — с улыбкой докончил Иван Яковлевич. — Все это, дорогие мои, подтверждает наш вывод о глубочайшей древности открытого языка! Именно, как я и предполагал, он прародитель арийских!..

Павел Андреевич опять погрузился в рассматриванье предметов на столе.

— A у вас как дела? — спросил Михаил Степанович, нагибаясь к палеонтологу. — Определили, чьи эти кости: газелей каких-нибудь или людей?

— И тех и других, — произнес тот, отодвигая от себя груду изъеденных временем окаменелых остатков. — Только вместо первых здесь кости северного оленя.

— Чьи? — переспросил молодой этнолог; старый ученый насторожился тоже.

— Северного оленя, — спокойно подтвердил Павел Андреевич.

— Позвольте, как же так? — Михаил Степанович заволновался и поднялся с табуретки. — Да ведь в те времена, о которых мы говорили, там чуть не тропическая жара была, пальмы должны были расти! — и вдруг северный олень?!..

Павел Степанович пожал плечами.

— Скажу более: те непонятные длинные отпечатки и куски пальмового дерева, что мы видели в окаменелом песке, я склонен теперь считать за следы саней и за сани, за настоящие сани, вроде современных эскимосских.

— Погодите, значит, мы раскопали более поздний могильник; там в степях много монгольских, сравнительно недавних курганов!

— Нет, — возразил Павел Андреевич и, взяв со стола темный, сильно растрескавшийся и раздавшийся во швах продолговатый череп, поднял его.

— Это долихоцефал, все же туземные курганы принадлежат желтым племенам, брахицефалам. Затем взгляните на глазные орбиты: показатель их 79, тогда как показатель у европейцев около 85, а у желтых до 95. — Это череп черного человека!

Михаил Степанович потер себе лоб, точно ошпаренный.

— Черного?… — вдумчиво повторил Иван Яковлевич.

— Да, да… так могло быть… даже, так должно было быть!..

— Негр, ездивший среди пальм на санях, запряженных северным оленем?!.. — сказал Михаил Степанович. — Удивительно! Да ведь это же сапоги всмятку, господа!

— Все бывает на свете! — согласился Павел Андреевич. — Относительно же степени культурности негра могу сказать, что она была довольно высока: об этом свидетельствуют не только сани, указывающие, что он жил уже не исключительно охотой, но и собачьи кости, лежавшие вместе с ним: собака появилась при человеке в более просвещенный период; затем очень недурная отделка бронзовых предметов, найденных с ними…

— Бронза?!.. Час от часу не легче! Но бронзовый же период сравнительно поздний, Иван Яковлевич!..

Старый ученый, к которому обратился Михаил Степанович, спокойно наклонил голову, молча слушая палеонтолога.

— Тип этих предметов и отделка их, — продолжал последний, — совершенно новы для меня и, думаю, совершенно неизвестны и вообще. Могу добавить еще, что погребенный имел религию и верил в загробную жизнь. А вот сему и доказательства… — Павел Андреевич отодвинул от общей груды несколько предметов. — Вот куски бронзового меча, это, — черепки от кувшинов или чего-то похожего на них. В них несомненно находилась пища и питье для покойника на том свете, меч же предназначался для обороны в далеком пути туда.

Наступило молчание. Слышался только плеск воды о плот, да изредка жалобный крик чаек, носившихся над рекой на белых, похожих на серпы, крыльях.

— Что вы скажете, Иван Яковлевич? — спросил немного погодя Михаил Степанович.

Старый ученый решительным движением поправил очки свои.

— Я во всем согласен с ним. В межледниковую эпоху, например, местность эта несомненно была покрыта тропической растительностью, о чем свидетельствуют и окаменелые отпечатки листьев, которые мы нашли в отложениях горы, вместе с могилой; а так как человеческие расы соответственны климатам, то здесь должны были жить черные люди. А вот находка саней… — ученый несколько запнулся, но тотчас же заговорил прежним, не допускающим возражения тоном, — ее я объясню тем, что, вероятно, произошел какой-нибудь геологический переворот, разом вызвавший резкую перемену в климате.

— Так думаете вы? — насмешливо вставил Павел Андреевич. — А в действительности мы знаем, что в межледниковую эпоху человек не находился еще на такой высокой ступени развития, да и общие геологические перевороты совершаются не разом, а в течение десятков тысячелетий. Следовательно, ваша находка целой новой культуры — или великое открытие или, выражаясь деликатно, — великая ерунда!

— Наше дело доказать первое! — с необычной терпеливостью возразил Иван Яковлевич.

— Как именно?

— Путем исследований, — так же сдержанно продолжал старый ученый. — Эта надпись и надпись, привезенная Михаилом Степановичем, сделаны на одном языке и, может быть, находятся в связи между собой. Словом, мы перед величайшей загадкой и мы разгадаем ее, да, разгадаем! — с твердостью повторил Иван Яковлевич. — Год нужно будет — год проведу здесь, десять — десять лет не выеду отсюда, но…

Грянувший из-за шалашей оглушительный выстрел прервал речь ученого и заставил его подскочить и взмахнуть руками как от удара в спину.

Гул покатился далеко вниз и вверх по воде. Через несколько секунд с противоположной стороны слабо откликнулось эхо; над самым плотом с криком заметались чайки, как бы грозя виновнику переполоха.

— Что такое? — в испуге воскликнул Иван Яковлевич. — Что случилось?

Михаил Степанович подался назад и увидал за шалашами на самом краю плота Свирида Онуфриевича, стоявшего с ружьем в руках.

Никто из увлекшихся разговором ученых не заметил, как спутник их, не интересовавшийся, кстати сказать, никакими раскопками и надписями, отошел от стола.

— Свирид Онуфриевич забавляется, — проговорил Михаил Степанович. — Утку он, кажется, убил.

Действительно, саженях в двадцати от плота на поверхности воды чернело что-то, похожее не то на бутылку, не то на торчком стоявший утиный хвост. К нему быстро плыл какой-то другой, продолговатый предмет.

— Смотрите, Кузька плывет! — добавил Михаил Степанович, вглядевшись в него.

Голова собаки была уже невдалеке от добычи, как вдруг сперва птица, а затем и собака, точно подхваченные невидимой силой, стремительно вынеслись вглубь реки и помчались по течению, опережая путешественников.

— Кузька, Кузька!! — донеслись до ученых вперемежку со свистом вопли с другого конца плота.

Свирид Онуфриевич, поздно сообразив опасность, какой подверг своего любимца, послав его в быстрину, приседал, подскакивал и вне себя размахивал ружьем и руками. Кузька оглянулся на зов хозяина, но выбиться из течения был не в силах.

— Утонет! — кричал Свирид Онуфриевич. — Кузька, иси! Черт меня побери, дурака!.. — и он сорвал с головы шапку и, швырнув на плот, с бешенством принялся топтать ее ногами. Лысина на голове его, словно продолговатое медное блюдо, засветилась на солнце.

Михаил Степанович бросился к нему. На плоту все пришло в движение; из заднего шалаша показалось мрачное лицо Антона.

— Что за шум? — вполголоса спросил румяный молодой парень, лакей Михаила Степановича, выглянув из-за плеча Антона.

— Пан мой кричить… — с хохлацким выговором отозвался равнодушный голос откуда-то позади него из глубины шалаша. — Горло соби чистить…

— Пес тонет… — проговорил Антон, прикрыв глаза костлявой рукой, — ишь как тащит его вода! О-хо-хо… все как псы потонем! — зловеще добавил он, поджав губы.

Молодой малый, не дослушав старика, кинулся к краю плота, затем метнулся к огромному правилу, у которого стоял вожатый — татарин. Расстегнутый ворот синей рубахи того открывал загорелую широкую грудь; широкое добродушное лицо, с пучком редких волос на подбородке, блаженно улыбалось.

— Правь к середине, живо! — скомандовал парень.

— Моя все видит, Василь! На середину нельзя! — возразил татарин. — Наш не догонит. К берегу надо; пес на берегу будет и мы на берегу будет. Ай, какой смешной барин!

Татарин закрутил головой, отчего плоская, круглая шапчонка из рысьей шкуры съехала совсем на затылок ему, и, смеясь от души, навалился всем телом на брус. Руль заскрипел, и плот медленно стал заворачивать к берегу.

Василий, как истый ярославец, встряхнул волосами и побежал к Михаилу Степановичу.

— Что, утоп? — лениво спросил тот же голос из заднего шалаша.

— Должно, что так, не видать уже… — ответил Антон. — Эка барин-то твой шальной, Филипп, — добавил он с презрением, поглядев на все еще бесновавшегося охотника. — Слаб… — Он выразительно вскинул вверх брови и постучал себя по лбу.

В ответ послышался протяжный, аппетитный зевок.

Плот был уже близко от лесистой кручи, полукругом вдавшейся в том месте в реке. Старый ученый, рассеянно следивший все время то за чайками, то за собакой, вдруг оглянулся и с недоумением смотрел несколько секунд на приближавшийся берег; затем он сообразил, что ему не кажется, а действительно плот собирается остановиться, и негодование изобразилось на лице его.

— Михаил Степанович, Михаил Степанович! — громко позвал он, начиная теребить золотые очки на носу своем.

— Здесь я! — откликнулся тот из-за шалашей. — Что скажете? — и этнолог вышел к столу.

— Мы, кажется, к берегу собираемся пристать, Михаил Степанович?

— Да.

— Зачем-с?

— Собаку надо спасти как-нибудь!

— Позвольте-с! — перебил ученый, — сообщите, пожалуйста, зачем мы поехали сюда: собак ловить или за иным чем-нибудь?

— Дорогой мой, не волнуйтесь, пожалуйста…

— Какое мне дело до его собаки?! — окончательно вскипев, закричал Иван Яковлевич. — Он каждый день по пяти раз будет топить ее, а мы вытаскивать?! Когда же мы доедем? Я поехал-с сюда искать надписи, а не собак удить: ни времени, ни желания у меня нет на это! Я желаю двигаться вперед!

— Но ведь нам и провизией надо запастись сегодня: она на исходе у нас.

— Я знаю только одно: мы должны плыть без остановок в Красноярск, а оттуда сухим путем ехать в Иркутск!

— Уверяю вас…

— Должны плыть… — Сильный толчок сбил ученого с ног, и если б Михаил Степанович, сам едва устоявший, не принял его в объятия, Иван Яковлевич растянулся бы ничком на бревнах… — вперед! — тем не менее договорил, хотя и невнятно, упрямый ученый, уткнувшись лицом в плечо Михаила Степановича.

— Что еще за история? — сердито добавил он, выпрямляясь и поправляя очки и съехавшую на шею шапку.

Плот уже стоял неподвижно, касаясь правым передним углом отмели, полукруглым серпом желтевшей под бурыми скалами. Причиной толчка явилась остановка плота.

Проводник-татарин, он же и рулевой, держа на плече причальный канат, согнувшись, шагал к берегу по воде, чуть покрывавшей мель. За ним спрыгнул Свирид Онуфриевич и, подняв ружье, побежал, разбрызгивая воду, как добрый конь.

— Поверьте, мне самому не меньше вас хочется добраться поскорей до исписанных скал, — мягко заметил Михаил Степанович, — но ведь нужно же позаботиться и об еде?

Иван Яковлевич не ответил ни слова и, кинув молниеносный взгляд на спину виновника остановки, — отошел от Михаила Степановича.

Татарин закрепил причал вокруг огромного камня и вернулся к плоту; через минуту он, кряхтя, потащил к берегу на широких плечах своих Павла Андреевича. Палеонтолог уселся на них с комфортом, скрестив на груди руки и широко растопырив огромные ноги. За палеонтологом таким же способом переехал и Михаил Степанович. Слуги, сняв сапоги, перебрались сами, и скоро все разбрелись среди скал.

Иван Яковлевич остался один и, выпятив грудь колесом и заложив руки за спину, с задорным видом еще не остывшего от боя королька-петушка, долго шагал взад и вперед по плоту.