#img_9.jpeg

Уже в сумерках приехали втроем на видавшей виды легковушке и сразу застряли на краю поселка в снегу. Вылезли, стали выталкивать свой транспорт, тут один провалился в сугроб. Двое других вытащили товарища, и они двинулись своим ходом, уже не надеясь на легковушку. Дороги не было. Ни дороги, ни тропинки, ни приветливого огонька в занесенных снегом домиках. А они все шли, шли — пробирались к необитаемому поселку — и, видно, знали, куда шли, подняв воротнички, нахлобучив поглубже шапки, куда шли и зачем; вот еще забор и еще дача в снегу, темная, необитаемая, — тут они, солидные уже мужчины, разом вдруг приободрились и без лишних слов полезли через забор. Знали, конечно, что делали, каждый выполнял свой маневр, окружая мрачный дом. Один встал под окном, прижался к стене. Другой поднялся на крыльцо, толкнул дверь, но она не поддалась. Третий, обойдя дачу, занялся другой дверью, дергать не стал, вытащил ключ, отпер.

Хоть и с черного хода проник он в необитаемый дом, был спокоен, шел не торопясь. Не удивился, услышав голоса. Не отшатнулся, столкнувшись с парочкой в загроможденном мебельным хламом закутке. Отшатнулась испуганно сцепившаяся в объятии парочка, девица не успела вскрикнуть — он на ходу прикрыл ей рот ладонью. Дальше была другая дверь, за ней комната и в комнате те, кого он постарался застать врасплох. И застал. Еще парочка расположилась на диване, за столом играли в карты, не до него здесь было.

Он сел за стол и потребовал:

— Карту!

Тут только и увидели гостя.

— Это… это кто и откуда? Ты кто такой? — пробормотал усатый с сигарой в зубах.

— Откуда взялся, дядя? Сквозь стену, что ли? Эй! — вторил ему вихрастый юнец.

— Карту, карту, — твердил гость.

Прошла растерянность, компания очухалась, все же много их было, а он один, незваный гость, с виду не очень крепкий, седенький уже. Весело стало, заговорили разом, попыхивая сигарами, — почти все они почему-то были с сигарами:

— Так чего, играть будешь?

— В трусах замерзнешь, смотри.

— Дай карту, просит человек!

Гость взял карту, посмотрел. Еще одну взял.

— Плохие картишки, — сказал он.

— Не нравятся?

— Не нравятся.

— Фортуна, дядя, — вздохнул юнец.

Тут гость потянулся, против правил взял со стола всю колоду, стал вертеть в руках, разглядывать. Особый тут был какой-то интерес, с игрой не связанный.

— Ну ты! В чем дело-то? Не понял! — возмутился усатый.

— Сел играть — играй или вон пошел!

— Сейчас в сугроб зароем! — пообещал юнец, самый из всех наглый.

Гость, не взглянув на юнца, приставил палец к губам: молчи! Бросил на стол колоду.

— Плохие картишки. Из киоска. Киоск вы третьего дня взяли. Угол Трубной и Энгельса. Трофейные картишки, плохие! — Он говорил без выражения, бубня себе под нос, а сам лез уже, не теряя темпа, в пиджак соседу, в боковой карман, в то же время другой рукой он делал знак беспокойному юнцу: сидеть! Из пиджака была извлечена пригоршня вещиц, в том числе и свинчатка, но не свинчатка заинтересовала гостя, а новенький брелок, который он покрутил на пальце, заметив: — Брелочек-то? У кого еще такие брелочки? На стол! Сигары изо рта вон! — вдруг, выходя из себя, закричал гость, а сам, привстав, уже тянулся к девице, наконец, изловчившись, выхватил у нее из волос заколку, сразу разрушив прическу. — И это… Не твое! И помада на губах ворованная! Накрасилась! — Вспыхнув, гость тотчас успокоился, поскучнел и, откинувшись в кресле, привычно пробубнил без выражения: — Стекла для звона били? Ну, дверь взломали, вошли, стекла-то зачем? Свиньи!

Странно все было, необъяснимо. Все, начиная с появления, все, что гость делал и говорил. Гипнотизировала его уверенность. И более всего вот эти вещицы на столе, ставшие доказательствами.

Кто-то тупо спросил в тишине:

— Ты мент, что ли?

И кто-то прошептал:

— Седой!.. Это ж Седой, ребята!

Гость, не реагируя, сидел в прежней позе, нога на ногу, но никто уже не сомневался: он, Седой! Седина и впрямь выделялась, не вязалась никак с внешностью гостя, с его лицом, вполне еще молодым.

Хлопнула дверь, еще один гость бодро сказал с порога:

— Чего, привидения, поехали личности устанавливать? А то, понимаешь, слухи по городу, прямо паника! Завелся кто-то в поселке, по дачам туда-сюда шастает! Кто? Сила нечистая! Привидения!

Второй гость, сложением повнушительней первого, стал ходить взад-вперед по комнате с улыбкой на лице, но смотрел зорко, приглядывался. Усатый парень его сразу заинтересовал.

— Вот так, усы. Будем тебя устанавливать.

— А чего меня устанавливать?

— Силу нечистую надо устанавливать или нет?

— Да я с арматурного.

Второй гость опять стал смеяться. Был очень веселый.

— Ты же не с арматурного, потому что я с арматурного. Встать! — посуровев, скомандовал он. — Кто такой? Отвечать. Откуда? Отвечать! — И тут же снова подобрел, подойдя к дивану. Долго стоял, глядя на девицу, стоял и смотрел, любуясь, потом ласково сказал ей, смущенно: — Опять вы? Мы с вами где-то встречались, нет? Не помните? Дырявая память? Что вы мне ответили тогда? Напомнить? И где встречались? Не надо? Почему? Стоять, усы! Отвечать! — снова перекинулся он на усатого.

— Так чего отвечать, чего? — промямлил тот. — Из Каменска я, Панов.

— По усам вижу, давно гуляешь.

— Если видишь, чего же спрашиваешь?

— С осени, что ли, с амнистии? А к нам чего залетел? В Каменске киосков не хватает?

Усатый усмехнулся:

— Много вопросов сразу. Ты по порядку.

— По порядку следователь спросит! — заключил назидательно веселый гость, а между тем в комнату входил еще один незнакомец. Никто не удивился, увидев очередного гостя, — эти незваные гости уже были здесь полновластными хозяевами. Третий вломился не один, привел не очень трезвого малого, без пальто, раздетого.

— Через форточку из уборной, — прояснил ситуацию третий, высокий очкарик.

Седой оживился:

— Ага, еще один, правильно. Пятеро и барышни две. — И скомандовал: — Вперед! Как говорится, с вещами на выход! Только без шалостей, чур!

Но без шалостей не обошлось, все же трое их только было, конвоиров, а задержанных вдвое больше. И, едва выбрались со двора, побежал вдруг юнец и еще двое увязались за ним. Седой тут же подсечкой свалил в снег усатого, хоть тот и не помышлял о побеге, стоял обреченно у забора. Веселый же с очкариком ленивой трусцой отправились вслед беглецам в темноту. Невидимая погоня была недолгой, тут же привели двоих, в том числе и юнца, третий вернулся сам.

Седой распорядился:

— Этого резвого юношу — в машину. И Панова, разумеется.

Об остальных он и не вспомнил, только эти двое интересовали. Машина побуксовала и уехала, оставив компанию на темной аллее.

В дороге они словно поменялись ролями. Одни, сделав дело, успокоились, притихли, другие без надежды вдруг развеселились. Юнец особенно: хоть и кривился от боли, держась за руку, болтал без умолку, смеялся громко.

— Слышь, Панов, чего они затеяли? Куда нас? Зачем мы им сдались? Вдруг честь такая особая! Вы как, мужики, добровольно по сугробам? Или платят вам за ваши подвиги?

Юнец, конечно, зарывался, держа шутливый тон, но внимания на него не обращали. Веселый невозмутимо крутил руль. Седой, прикрыв глаза, то ли дремал, то ли слушал музыку по радио, молчал и третий, очкарик, расположившись на заднем сиденье между задержанными.

Въехали в город. Замелькали улицы, дома.

— Так куда нас? — не унимался юнец. — Вообще, предъявите документы! Кто такие? По какому праву?

Усатый тоже ухмылялся, с охотой подыгрывал:

— Они себя предъявили. Батальонцы!

— Кто-кто?

— Батальонцы. В штаб везут.

— Что за батальон в мирное время?

— Ну, эти. Энтузиасты. Хуже ментов.

Седой очнулся:

— Панова сразу в милицию. Насильно мил не будешь. Разворачиваемся, Лопатов. В горотдел!

— Слушаюсь, — отозвался водитель.

Седой заерзал недовольно, уже, видно, нарушен был его покой. Выключил музыку и обернулся к усатому:

— Дружок твой где?

— Дружок? Вот он дружок мой, рядом.

— Вот он я, здесь, — подтвердил юнец.

— Я про Ткача спрашиваю.

— Не знаю такого, — отрезал усатый.

Седой кивнул, отвернулся, снова включил музыку.

— Это ты зря, — сказал он. — Все равно по делу вместе с Ткачом пойдешь, никуда друг от дружки не денетесь. Нам только хлопот лишних, беготни.

— Не знаю Ткача, не знаю! — твердил усатый. — И возле киоска близко не был! Не знаю, не был!

— Ты про киоск, я про квартиру, — пожал плечами Седой. — Я про квартиру в Угольном толкую. С Ткачом вы ее брали. Еще в октябре месяце.

Панов рассмеялся:

— Давай-давай, вешай. Чего еще есть нераскрытое?

Выехали на площадь. Впереди бессонно светилось окнами здание горотдела.

Вдруг послышался стон усатого, возня, голос очкарика:

— Чего напрягся-то? Не напрягайся. Выпрыгивать не вздумай, вместе выпрыгнем!

Вылезли вдвоем, задержанный и конвоир, стали подниматься по ступенькам. Панов шел обреченно, не оглядываясь, очкарик дружески держал руку у него на плече. Так неразлучной парочкой и скрылись в массивных дверях.

Другой задержанный, юнец, оставшись один, хранил молчание, все тер, кривясь, ушибленный локоть. Глядя на его муки, Лопатов предложил:

— Давай потяну, герой. Давай. Раскряхтелся!

— Сколько весу в тебе? — спросил юнец.

— Весу-то? Ну, под центнер.

— Тайга ты, вот ты кто! Всей тушей навалился!

— А как бы я тебя достал, когда ты драпанул? Чего драпанул вдруг?

— Ну, для правдоподобия.

— И я для правдоподобия! — нашелся Лопатов. — Терпи, казак, терпи… Роман Иванович, это он и есть. Тот самый парнишка.

— Я понял, — кивнул, не оборачиваясь, Седой. — Наш человек в Гаване.

— Ваш, ваш, — усмехнулся юнец. — Плюмбум. Моя подпольная кличка. Обойдемся без фамилии.

— Да Чутко он, — вмешался Лопатов. — Ты чего, темнило? Сосед мой, в одном дворе. Руслан Чутко. В батальон к нам стремится…

— Возраст, возраст, — развел руками Седой.

— Это я молодо выгляжу, мне семнадцать, — сказал юнец. — Не хватает немного, но, думаю, не в возрасте дело, а в том, что я готов вам помогать. Ну, конечно, заранее ничего не обещаю и тем более не гарантирую…

Он говорил, мог говорить еще долго, но его не слушали. Лопатов уже завел мотор, в машину ввалился очкарик, плюхнулся на сиденье. Лопатов кивнул, что означало «поехали», — и они поехали. Очкарик сообщил:

— Из рук в руки. Майор на седьмом небе.

Остановились на людном перекрестке.

— Приехали, — сказал юнцу Лопатов.

Юнцу пора было вылезать, очкарик уже выбрался наружу, чтоб выпустить лишнего пассажира. Но юнец вылезать не собирался.

— Совершаете ошибку. Недооцениваете! — сказал он веско. — Могли бы меня использовать. Сегодня вы же меня использовали!

— Ну? И что? — нехотя отозвался Седой.

— И в дальнейшем. В плане информации.

— Мы не нуждаемся в информации, — теряя терпение, отрезал Седой.

— И что же, нет ко мне вопросов?

Седой вдруг сменил гнев на милость:

— Один. Почему именно Плюмбум?

— А почему Седой?

— Ну мягкий же металл, свинец. Понимаю, сталь.

— Сталь!.. Без намеков. Я всего лишь Чутко, — улыбнулся юнец и объяснил без перехода: — Отдам вам Ткача по случаю знакомства. В «Сатурн», шеф!

Седой наконец обернулся:

— Ткач? Ткач в баре? Сейчас? Откуда известно?

— Информация, — усмехнулся юнец.

— Знаешь его в лицо? Он тебя?

— Лишние вопросы, — посуровел юнец. — Поехали!

В баре Плюмбум долго стоял со значительным видом. Смотрел. А трое во главе с Седым, ожидая поодаль, смотрели на него, ловили каждое выражение. Но лицо Плюмбума ничего не выражало. Он с удовольствием тянул паузу. Капризничал: «Да отойдите вы, чего встали, засветился уже с вами, деятели!» И, слыша его свистящий шепот, троица послушно отступала дальше и дальше. Потом он сам к ним подошел с загадочной ухмылкой.

— Ну? — не выдержал Лопатов.

— Здесь, здесь.

— И не тяни резину.

— Столик там, в углу.

— В каком углу? Где?

— Он не один, с подругой!

— Здесь все с подругами!

Да, юнец «тянул резину». Он вдруг обмяк, на лбу его выступил пот. «Не обещаю и тем более не гарантирую…» — бормотал он свое и готов был говорить и говорить, но тут Лопатов ловко вставил ему в рот папиросу, развернул лицом к залу.

— Где он? Пойди прикури.

Тот же Лопатов слегка подтолкнул его, придав ускорение, и юнец устремился к цели. Словно в оцепенении лавировал он между танцующими, но шел и шел, не сводя с Ткача взгляда, приближался неотвратимо. Его выпустили, как торпеду, промаха быть не могло. Ткач, едва удостоив юнца взглядом, щелкнул зажигалкой и вновь обернулся к своей подруге. Так, щелкнув не глядя, и подписал себе приговор — троица мгновенно отделилась от стены, двинулась к столику.

Юнец задохнулся дымом, закашлялся. Ткач поднял голову. Подруга улыбнулась. Юный курильщик все кашлял. Ткач тоже улыбнулся. Потом снова улыбнулся, кивнул снисходительно — паренек непредвиденно потянулся к его даме, приглашая на танец. Дама, смеясь, поднялась навстречу. Плюмбум наконец поборол кашель, тоже выдавил улыбку: троица была на подходе, в нескольких метрах, первым шел Лопатов. Седой замыкал.

Он прижался к партнерше. Танец был сверх плана, но самодеятельность доставляла удовольствие: партнерша была хороша, и хоть был он ей до плеча, в талию вцепился крепко. Развернул спиной к столику. Еще сильнее прижался. Партнерша шевельнулась недовольно, но Плюмбум внимания не обратил, наблюдал завороженно: трое у столика, быстрое слово на ухо, заминка, тяжелая рука на плече Ткача, тот послушно встает — пришли втроем, ушли вчетвером, все это в мгновенье ока; а партнерша все шевелилась и шевелилась, отторгаясь, отодвигалась, уже отталкивала возмущенно.

— Тебе чего? Ты! Кому сказала! Тебе чего?

— Тебя.

— Ну-ка еще пошепчи. Ну-ка!

— Тебя! — громко сказал Плюмбум.

— А по шее? Пусти! — Она растерялась от его наглости. Обернулась, увидела пустой столик и еще больше растерялась.

— Ха-ха, — сказал Плюмбум.

— Сейчас он вернется, похохочешь!

— Он не вернется.

— Не вернется? Почему это он не вернется?

Плюмбум засмеялся и отпустил девушку.

— А теперь сама.

— Что?

— Иди сюда.

Лицо партнерши стало испуганным.

— Почему не вернется?

Плюмбум улыбнулся неясно, вытянул руки.

— Танцуй!

Теперь он не стал прижиматься, теперь он неотрывно смотрел на нее, буравил:

— Универмаг на Салютной. Продавщица. Так?

— В чем дело-то?

— Продавщица.

— Ну? Ну продавщица. И что?

— Продавщица краденого.

— Нет!

— Продавщица краденого!

— Ошибочка!

— Ну-ка, покрутись!

— Зачем?

— Красивая фигура. Повихляйся.

Она повихлялась, как он просил, лицо ее оставалось испуганным.

— С Лёхой была. Потом с Ткачом была.

— С тобой не буду. Пиявка!

— Шмотки эти у тебя дома?

— Какие?

— Эти самые шмотки. Давай танец живота!

Он стал прихлопывать, снова превратившись в зрителя, весьма заинтересованного, и партнерша уже готова была танцевать под неумолимые аплодисменты, но тут на плечо Плюмбума легла все та же тяжелая рука…

Лопатов смотрел на девушку. Седой с интересом — на юнца.

— Ну-ну, Плюмбум, — сказал он.

Потом Лопатов взял танцовщицу под руку, еще мгновение — и они растворились в толчее. Седой тоже исчез. Плюмбума под руку никто не взял, он стоял, смотрел оторопело.

Потом стоял на улице у входа в бар, опять смотрел. Урчал мотор «Москвича», рассаживались по местам пассажиры. Втиснулись на заднее сиденье Ткач с подругой, следом сел очкарик.

Плюмбум в последнюю секунду подскочил к машине, рванул дверцу. Очкарик обернулся, поглядел без выражения, не узнавая. И с непреклонностью конвоира дернул дверцу на себя. «Москвич» поехал. Плюмбум побежал за машиной, поскользнулся, упал. Слепил снежок, швырнул вслед в темноту.

Не прошло и получаса, и он с жаром рассказывал, сидя в уютной гостиной:

— Окружили, вломились без стука. Мы в картишки по второму кругу пошли, я как раз на банк сел, вдруг — явление! Для меня, положим, неожиданности не было, я их сам на эту кодлу навел, а все равно — мороз по коже! Дверь скрипит, откуда ни возьмись седенький такой появляется, за стол садится… Брр!

— Мистика! — кивал моложавый очкарик, внимая рассказчику.

— Колоду сразу заграбастал, игру поломал. Благодаря ему я в плюсе остался.

— Какой же получился плюс?

— Рубль.

— Ого! — оценила молодая женщина в очках.

— Потом я спровоцировал побег. Вы слушаете?

— Очень внимательно. Ну? А потом?

— Потом ничего. Все.

— Да мы слушаем, слушаем! — запротестовали очкарики. Это были родители Плюмбума. — Чем все кончилось? Успешный побег?

— Безуспешный.

Плюмбум помрачнел. Отхлебнул чай и уставился в телевизор.

— Нет, — сказал отец. — Это плохая концовка. Как известно, доблестный барон с честью выходил из любых положений.

— Мюнхгаузен, что ли?

— Именно. Жанр! — заметила мать.

Плюмбум зевнул громко, мог себе позволить дома.

— Вы про жанр, я про жизнь.

— То есть?

— Как на самом деле было.

— И как же было? Значит, поймали?

— Поймали, потому что должны были поймать. Это только начало. А финал в баре. Там я выявил рецидивиста.

— С рецидивистом пришлось повозиться?

— Я повозился с его подругой. То есть подержался. Не мог отказать себе в удовольствии.

— Фу! — сказала мать.

Отец засмеялся:

— Не скажется на завтрашней контрольной?

Плюмбум задрал рукав, показал опухший локоть.

— Что это? — ахнула мать.

— Оперативник навалился.

— Гм. Правда? — Отец задумался, глядя на внушительный синяк.

— Я всегда говорю правду, — сказал Плюмбум.

Родители озадаченно молчали, созерцая локоть-доказательство. Потом отец рассмеялся, погрозил пальцем:

— Опять мистификация! Ты что мистифицируешь?

— Войдет в привычку, Руська, — предупредила мать.

Плюмбум локоть, однако, не убирал. Неумолимо демонстрировал.

Отец вдруг поскучнел, зевнул, правда, прикрылся ладонью воспитанно.

— На лыжах упал. В воскресенье. Вопрос снят.

— Нет, — сказал Плюмбум.

— С горки вперед носом! Забыл? Вот мать свидетель.

— Я свидетель! — Мать была тут как тут. — Летел ты, Руська, вверх тормашками!..

На перемене он был конем, скакал с седоком на спине по школьному коридору.

— Голос, Гюльсары! — командовал верзила с лицом ребенка.

— И-го-го! — отзывался Плюмбум.

— До слез твое ржание, соскучился! Где пропадаешь?

— Задают нам много, зубрежка…

— Эх, лошади пошли образованные!

В лихой кавалерийской схватке сошлись два класса, все кончилось детской кучей-малой.

В классе он сидел за партой с девочкой, бледненькой, неприметной, похожей на отличницу. Но девочка отличницей не была, наоборот, она привыкла у Плюмбума списывать.

Вот и сейчас, во время контрольной, выполнив уже задание, он сидел, равнодушно отвернувшись к окну, а соседка, не поворачивая головы, привычно скашивала глаза в его тетрадь.

Пожалуй, он был демонстративно равнодушен. Учитель сказал:

— Не скучайте, Чутко. Тетрадь на стол — и свободны.

Плюмбум отдал учителю тетрадь. Тот раскрыл, посмотрел:

— Даже так? Оба варианта? Аплодирую.

— Тянем, тянем на медаль, стараемся, — сказал Плюмбум.

— Заметно. А общественные нагрузки?

— Ну, красный следопыт. Стенгазета. Два кружка. Умножаем знания.

— Поделились бы с соседкой. Она себе зрение испортит.

— Это свершившийся факт, — проворчал Плюмбум.

Девочка догнала его на улице. Он радости не выказал.

— Что, Орехова, что?

— У тебя новая нагрузка, я слышала.

— Это какая же?

— Будешь делиться со мною знаниями. А то я совсем окосею!

— Ладно, ладно.

Она взяла его под руку:

— Нагрузки для тебя святое. Бедный! Встречаться хочешь не хочешь лишний раз. Приходить меня подтягивать!

— Хорошо хоть не натягивать.

— Ну-ну.

— Может, перестанешь наконец за мной шпионить? — пробурчал Плюмбум.

— Я не шпионю!

— А кто целый месяц по пятам, интересно?

— Ты от меня бегаешь, поэтому так кажется.

— А трубки кто бросает? — не мог успокоиться Плюмбум.

Он свернул в переулок, остановился.

— А сейчас? Соня!

— Что — сейчас? Нам просто пока по пути.

— Нет!

Плюмбум побежал от Сони по переулку, нырнул в подъезд, который, конечно, был проходным, потом выскочил на площадь и вдруг замер на переходе посреди проезжей части… У светофора, в нескольких от него метрах, дожидаясь сигнала, стоял среди других машин видавший виды зеленый «Москвич»!

Плюмбум подошел, распахнул дверцу водителя:

— Я вам Ткача отдал, а вы из меня клоуна!

— С ума сошел, парень! — Лопатов пытался захлопнуть дверцу, но Плюмбум не отпускал, держал крепко.

— Не узнаешь! Короткая память, — усмехнулся он.

— А, это ты.

— Кто же еще. Ваш человек в Гаване!

Сзади дружно сигналили, образовалась пробка, но Плюмбум всем телом навалился на дверцу. Он кричал сквозь гудки:

— Сделал дело — гуляй смело, что ли?

— Гуляй, гуляй! — прокричал Лопатов, теряя терпение.

— Ага! На все четыре стороны! — не унимался Плюмбум. Он все кричал, но слов уже было не разобрать среди сигналов, к перекрестку спешил милиционер. Лопатов сделал знак — в машину, садись в машину!

Плюмбум сел, они поехали.

— Чего концерт устраиваешь? — пробурчал Лопатов.

— Болезненно реагирую на вашу неблагодарность.

— Что? Нам нервные не нужны.

— А какие нужны?

— Скромные! — произнес назидательно Лопатов. — Сделал на копейку и благодарность вымаливаешь. На всю площадь орешь.

— Делай и помалкивай, — сказал Плюмбум. — И обиду проглоти.

Лопатов продолжал ворчать:

— Ты видел, сколько нас было. Машина не резиновая.

— Так вы меня берете в ряды? Или еще надо выявить?

— Кого? Ты о чем? Кого выявить?

— Ну, может, еще нужны заслуги.

— Чего ты вдруг прилепился, я не пойму? — проговорил Лопатов. — Какая такая у тебя цель?

— Я бы сказал.

— Вот и скажи. «В ряды», «в ряды»!

Плюмбум потерял интерес к разговору.

— Чего говорить. Ты все равно не решаешь.

— А кто же решает? — удивился Лопатов. — Я второй человек в батальоне. Ну, третий!

Подъехали к стадиону. Плюмбум вылез вслед за водителем. Лопатов извлек из багажника спортивную сумку.

— Тренировка?

— Да, разомнемся, — сказал Лопатов. — Так кто ж решает, по-твоему? — повторил он свой вопрос. — Кто ж решает, если решаю я?

— Решает мозг, — сказал Плюмбум. — А ты исполнитель. Ты водитель-энтузиаст. И грубая сила по совместительству. Это комплимент!

Лопатов поверил.

— Правильно. Добро должно быть с кулаками, слышал? — И он продемонстрировал свой внушительный кулак. — Ну вот. А где твои кулаки? Идем! — скомандовал Лопатов. И они двинулись по аллее к стадиону.

В зале Плюмбум сидел в сторонке, наблюдая за событиями на борцовском мате. Лопатов, разумеется, был в самом центре этих событий.

— Захват, подсечка, бросок с переводом в партер! — комментировал он свои действия. Очередной партнер падал на мат, Лопатов, лежа на нем, продолжал: — Действия в партере, смотрим в оба: переворот, захват запястья и… болевой, пожалуйста!

После «пожалуйста» партнеры хлопали Лопатова по спине, что означало «сдаюсь», кое-кто даже взвывал негромко — болевой прием, конечно, действовал. Среди батальонцев были совсем молодые ребята и мужчины постарше, уже даже с некоторой солидностью, и всем происходящее было по душе. Падали, вскакивали, снова падали, возились, кряхтя, слегка зверея в единоборствах, кому-то становилось больно — и все эти муки были в удовольствие, терпели их с улыбкой.

Лопатов очень удивился, увидев перед собой Плюмбума. Он позабыл о нем. Плюмбум был без пиджака, в носках, в школьных форменных брюках.

— Как ты это делаешь? Давай! — сказал Плюмбум.

— Что?

— Ну, это… Через что там бросок? Через бедро?

— В другой раз. Сегодня ты зритель.

— Давай. Я тебя прошу.

Лопатов еще больше удивился, но сделал все, как просил Плюмбум. Захват, бросок, болевой прием в партере. Он все сделал и напомнил:

— Когда сдаешься, надо по спине, понял?

— Я не сдаюсь, — отозвался Плюмбум.

— Так я ж прием провел!

— Не подействовал.

Лопатов в очередной раз удивился и изо всех сил налег партнеру на руку. Плюмбум никак не отреагировал.

— Ну, морально-волевые! — оценил кто-то из зрителей.

Напрягшись, Лопатов даже крякнул. И вдруг отпустил партнера, сел.

— Ты чего? — спросил он растерянно.

— Ничего, — Плюмбум, смеясь, поднимался с мата.

— Ты это брось, парень.

— Ладно, — сказал Плюмбум.

Он отошел к скамейке, стал натягивать пиджак.

— Я ж тебе руку ломал, ты не чувствовал, что ли?

— Нет.

— Ну как? Я ж ломал! — доказывал Лопатов.

— Я не чувствую боли, — сказал Плюмбум.

Лопатов не нашелся что ответить. Пошел к скамейке, стал переодеваться..

— Чтоб это в последний раз, — сказал он Плюмбуму.

— Это такая хитрая публика, сразу не ухватишь. Ухвати его, если он нигде и никем. Нос высунет — и обратно в нору, нет его! И ведь у него чутье, у невидимки этого, привык маскироваться…

— В Угловом одним рейдом вычистили. Все вместе взялись. Они как? Они с утра к магазинам, к открытию. Час времени вся акция!

— Не надо никого вылавливать. Надо двоих-троих взять — и под суд. Чтобы процесс показательный, остальные разбегутся. Там и бродяжничество, и уклонение от алиментов, и паспортный режим. По принципу — бери любого, никто без статьи не останется…

Плюмбум был весь внимание. Он, как в укрытии, сидел за широкой спиной Лопатова. Разговор внезапно прервался на полуслове, все присутствующие дружно встали. Плюмбум тоже поднялся… В дверях появились трое, среди них Зарубин — Седой. Батальонцы расступились, пропуская троицу к столу.

— Сели. Сколько будет групп? — спросил Седой.

— Четыре. В каждой по двадцать человек.

— Это вы на парад собрались? А, Лопатов?

— Почему на парад, Роман Иванович? Мы рассредоточимся.

— Для начала сосредоточьтесь, — сказал Седой. — После того, что случилось, показухой заниматься поздно. А военное положение вводить рановато. Так что маневры под командованием маршала Лопатова отложим до следующего ЧП. А пока будем скромнее: сорок человек. Вполне достаточно, если разобьемся на группы по трое-четверо. Список старших у Лопатова. Рейд планируем на воскресенье. Инструктаж в семь утра в милиции. Вопросы?

— Не числом, а умением, браво! — раздался вдруг мальчишеский голос. Это, помимо воли, вырвалось у Плюмбума. Он сказал про себя, но слишком громко.

Его не услышали. Слово взял средних лет мужчина в кожаном пиджаке:

— Акция эта вынужденная, деликатная и отчасти запоздалая. Нам надо было в свое время вмешаться, кое-кого изолировать в их же интересах. А вмешались подростки и кое-кого совсем изолировали, простите за каламбур. Есть две жертвы, выявлена группа молодых людей, которая прямо-таки устроила охоту на этих бродяжек. Вы должны понять, что наш рейд в интересах тех же людей, против кого он направлен…

— Гуманизм! — снова раздался голос. То ли опять у Плюмбума поневоле вырвалось, то ли он не утерпел, решил вмешаться…

На этот раз Седой услышал.

— Это что еще за гость у нас?

— А я разве гость? — сказал Плюмбум.

— Чего вы здесь, я не понял?

Лопатов подошел к Седому, пошептал на ухо.

— Какой же я гость, если на вас работаю и в курсе всех дел? — продолжал удивляться Плюмбум.

Но Седой был непреклонен.

— Так я не понял, что вы здесь делаете? Выйдите. Ну-ка, выведите его.

— Да как же «выведите», когда я знаю ваши секреты! — сказал Плюмбум.

— Это кто ж такой? — спросил Седого мужчина в пиджаке.

Плюмбум сам ответил за Седого:

— Это молодой человек, совсем молодой, который давно крутится у вас под ногами и клянчит, чтобы его приняли в оперотряд. Его единственный недостаток — молодость, но он рассчитывает на исключение, потому что… потому что он ненавидит зло, и у него есть на это причины. Он никогда не подведет вас, оправдает доверие, если надо, отдаст в борьбе жизнь, и это его клятва!..

Монолог был со слезами на глазах, причем, кажется, искренними. Раздались дружные аплодисменты. Седой, однако, отвечал невозмутимо:

— Вы передайте этому молодому человеку, — сказал он, обращаясь к Плюмбуму, — что нам не нужна его жизнь. Это было б неверно, если бы он отдал жизнь в наше мирное время. И чтобы исключить даже малую вероятность этого, мы пока что не можем ему позволить оправдывать наше доверие. И пусть он не крутится под ногами и больше не клянчит, а займется учебой. И, кстати, пусть скажет там, в школе, что его не очень хорошо воспитали!..

— Да, ребята! С вами не договоришься! — заявил Плюмбум.

Но Седой уже углубился в бумаги. Ему надоело. Не поднимая головы, он сделал знак, и Лопатов, для ускорения событий подхватив Плюмбума, потащил его к выходу.

Но Плюмбум все-таки прокричал напоследок:

— По принципу холодно-горячо… Ищите, где горячо, не ошибетесь. Они возле батарей, сейчас зима. Ищите, короче, батареи!

Единой семейной стайкой мчались они по ледовой дорожке сквозь пеструю толчею катка. Отец, мать, мощные, фигуристые в облегающих трико, слившиеся в движении, — и Плюмбум с ними, неуместный, портящий дело коротышка. Первое время он еще поспевал за родителями, потом стал безнадежно отставать, и в конце концов они улетели, скрылись из виду.

Гремела музыка, перекрывая разноголосицу, в свете прожекторов, толпясь, катился по ледяному кругу город. Мелькали знакомые лица, Плюмбум кого-то окликал, кому-то махал, и кто-то бросил в него снежок, сбив с головы вязаную шапочку.

И здесь, в толчее, высмотрев группу парней с повязками на рукавах, он не смог отказать себе в удовольствии прокричать:

— Деятели! Вы в темноту давайте, где шпана! Где ножичком чик-чик! Дружинники-фигуристы! Ловко!

Он переобулся и как раз в темноту и пошел — по безлюдной, освещенной редкими фонарями аллее. Так он брел, пока после недолгого затишья не грянула на весь парк новая музыка. Первый же аккорд словно ударил Плюмбума по голове, он опустился на скамейку и так сидел, сжав ладонями виски.

— Ты что, Русик? Что с тобой? — услышал он голос и увидел рядом Соню, которая кричала, тормошила его. — Что, что, Русик? Тебя ударили?

— Да, нокаут, — пробормотал Плюмбум.

— Кто тебя, кто?

— Музыка.

— Не понимаю.

— Вот эта музыка. Проклятая.

Соня не знала, что сказать. Музыка, слава богу, смолкла.

— Так в чем дело? Ты скажешь?

— Эту музыку ненавижу. Не могу слышать.

— Именно эту?

— Да, да!

— Сейчас это самое модное. На каждом шагу. Тра-ти-та-та!

— Молчи, молчи, — сказал Плюмбум.

Они встали, пошли по аллее. Он впервые посмотрел на Соню. Она шла рядом, с коньками через плечо, слезы еще блестели у нее на глазах.

Усмехнулся:

— Наловчилась шпионить. Я и не заметил. Ну-ка!

Он остановил ее под фонарем, приблизился. И она уже закрыла глаза, ожидая поцелуя, но Плюмбум сказал строго:

— Смотри внимательно!

И он прикрыл ладонью глаза. Потом уши. Потом рот.

— Не вижу. Не слышу. Молчу. Ты поняла?

Она торжественно, как ритуал, повторила его жест.

— А о чем молчать? — спросила погодя.

Плюмбум засмеялся:

— Я на всякий случай. Вдруг разоблачишь. Мата Хари!

Соня вздохнула:

— Да, у тебя, конечно, есть тайная жизнь. Я давно чувствую. Предполагаю.

— Что предполагаешь? — удивился Плюмбум.

— Что эта женщина старше тебя, на которой ты свихнулся по малолетству…

Плюмбум сказал, помолчав:

— Не надо, Соня. Не надо больше вопросов.

Соня тут же вопрос задала:

— Ты нарочно выбираешь места потемнее? Тебе не страшно?

— Видишь ли, я выработал в себе определенные качества.

В темном месте она чуть забежала вперед, замерла, ожидая. Но он опять прошел мимо.

Он подогнал такси к зданию вокзала. Разглядев в толчее отца, вылез из машины навстречу. Отец тоже его увидел, обрадовался, неуклюже поднял занятые коробками руки.

— Сыну!

— Отцу!

— Учащимся!

— Командированным!

Так они энергично приветствовали друг друга на расстоянии. Мать шла рядом с отцом с букетиком в руках, улыбалась, очень довольная. Отец не унимался.

— Отличникам!

— Рационализаторам! — не остался в долгу Плюмбум.

— Хвастуны, — остановила их мать.

Но их было не остановить.

— Обними отца, не стесняйся чувств!

— И ты будешь сентиментален!

Обнялись наконец. Таксист поднял крышку багажника, отец стал укладывать коробки.

— Кроссовки в чемодане, — доложил он сыну, материализуя эту радостную встречу.

— Аплодирую! — оценил Плюмбум.

— А чемодан-то, чемодан? — спохватилась мать.

Тут же появился и отцовский чемодан. Его тащил следом мужчина в плаще и легкомысленной кепочке не по погоде. Он поднес чемодан к такси и, пошатываясь, то ли под тяжестью ноши, то ли от собственной слабости, с грехом пополам сунул в багажник.

— Это еще кто? — спросил Плюмбум.

— Кто — кто? — не поняла мать.

— Зима-лето попугай этот. Он кто?

Отец расплатился с мужчиной. Тот кивнул и удалился.

— Так я спрашиваю: он кто?

— Никто. Там носильщика не было, — объяснила мать, усаживаясь в такси.

— Добровольный, что ли, помощник?

— Помощник, да. А что, Русик?

— Ничего, — сказал Плюмбум.

Родители уже ждали его, сидя в машине, но он сказал:

— У меня дела. Поезжайте.

— На вокзале у тебя дела? Как интересно! — удивился отец.

— Встретили отца, называется! — пожаловалась мать. — У тебя же ничего не было, никаких дел… И вдруг — дела!

— Появились, — сказал Плюмбум.

— Когда?!

— Вот минуту назад. Поезжайте.

И он пошел, не теряя больше времени на разговоры, а они поехали, потому что он пошел и его было не остановить.

На перроне Плюмбум настиг «добровольного помощника». Мужчина в кепочке тащился, пошатываясь, вдоль поезда — на спине мешок да еще чемодан в руке. Рядом семенила старушка. Плюмбум пытался было взять чемодан, но мужчина не дал, вцепившись в свою ношу.

— Ты чего? — пробурчал он.

— Помочь, доходяга.

— Нет.

— А пупок развяжется?

— Гуляй.

— Ох, жадина! — развеселился Плюмбум. — Еще бабусю верхом посади. Ты, мать, залезай на него, не робей!

Помешкав, он зашел мужчине за спину, стал поддерживать мешок. Тот вроде не заметил, а скорее всего, принял эту помощь — тяжело было!

Так и шли. Все же донесли старушкин багаж до вагона. Старушка начала отсчитывать мелочь, а мужчина в кепочке, ожидая в стороне, все не мог отдышаться, хрипел, кашлял с мучительной гримасой на лице. Потом, привычно сунув выручку в карман, собрался удалиться, но Плюмбум придержал его, взяв под руку.

— Давай вместе, Коля. На пару.

— Я не Коля.

— Коля, Коля. Будем вместе работать.

— Нет.

— В смысле в долю не берешь?

— В смысле отвали от меня, малолетка! — занервничал мужчина и вырвал со злостью руку. Не потому, что мальчишка ему надоел, — очередной клиент уже возник в толчее, махал призывно.

Двинулись в обратном направлении, к вокзалу. Теперь «помощник», согнувшись, тащил бумажный куль. Плюмбум шел следом, не отставая, — намертво приклеился к «объекту». У самого вокзала случилось непредвиденное: мужчина поскользнулся, упал, бумажный бок куля лопнул, на снег посыпались мандарины… Усатый клиент издал крик и онемел, застыл; застыл в неподвижности, лежа на снегу, и виновник катастрофы, а мандарины сыпались и сыпались, разливаясь оранжевым морем. Виновник все же очухался, первым пришел в себя. Он вскочил и побежал, делать было нечего. И Плюмбум побежал за ним следом.

Бежали по перрону, сквозь толчею, сквозь переполненные залы ожидания, по оживленной привокзальной площади. Погоня Плюмбума забавляла, он кричал:

— Жадность фраера сгубила! Держи его, держи! Коля-Николай, государственный преступник! Стой, доходяга, стой!

Так он гнал, веселясь, мужчину до самого сквера, а в сквере, пустом и мрачном в подступавших сумерках, беглец остановился, обернулся, дожидаясь своего преследователя.

Плюмбум подошел к нему без опаски:

— А ну вынь руку из кармана. Чего у тебя там? Бабкина мелочь? Ну вот. Сразу в карман! Вообще, Коля, брось эти штучки. Все равно теперь никуда от меня не денешься. Физически ты не сильнее меня. И я тебя всегда доклюю, понял?

Мужчина опешил от этого напора. Он стоял в оцепенении перед мальчишкой, пожирая его взглядом.

— Все, успокоились, — сказал Плюмбум.

— Успокоились, — согласился мужчина.

— Почему в плаще?

— Закаляюсь.

— Алкаш?

— Сразу «алкаш»!

— Труженик и примерный семьянин.

— Да, мне нужно домой, — сказал мужчина.

— Иди!

Шли по улице. Плюмбум не отпускал «объект», шагал рядом.

Мужчина не выдержал:

— Слушай, пацан, ты чего? Чего надо?

— Есть интерес.

— Ну? В чем дело-то?

— Ты иди. Не обращай на меня внимания.

Мужчина постоял и снова пошел, окончательно сбитый с толку.

Свернули во двор.

— Вон мой дом, — сказал мужчина.

— Хорошо. Вижу. Иди.

— Может, ты двинутый? Ты, вообще, откуда, кто?

— Санитар. Родной город от мрази чищу.

Мужчина засмеялся, покрутил пальцем у виска:

— И сколько ж тебе лет, санитар?

— Сорок.

— Ого, ровесники. Карлик, что ли?

— Грубишь?

— Нет времени тебе уши надрать.

— Иди, иди, — произнес миролюбиво Плюмбум. — Привет семье.

Мужчина скрылся в подъезде. Плюмбум не спеша пересек двор. На детской площадке он оседлал качели. «Гнать, держать, вертеть, обидеть, видеть, слышать, ненавидеть…» — бормоча себе под нос, повторял он урок. Раскачиваясь, не терял из виду подъезд. Когда, озираясь, мужчина вышел наружу, Плюмбум закричал ему весело:

— Погрелся, доходяга? Давай сюда!

Мужчина приблизился с опаской.

— Ты раньше кем был?

— Я не был, я есть, — сказал мужчина.

— Сомневаюсь.

— Ну, временные трудности.

— Житейский переплет. Алименты не плачу, потому что не работаю?

Качели скрипели, Плюмбум раскачивался от души. Разглагольствовал он тоже от души. Мужчина смотрел на него, посмеивался.

— А логово твое где, Олег?

— Ты меня называл Колей.

— Не важно. Где логово, в котором ты с дружками?

— Это что еще за логово, ты о чем?

— Ну, такое укромное место. Где вы пьете, а потом спите. Подъезд? Подвал? Котельная? Мы туда пойдем. Я буду твоим дружком. Как?

— Договорились, — сказал Коля — Олег.

— Только без этих твоих детских хитростей, понял? — продолжал Плюмбум. — Без уловочек. Я обращаюсь к остаткам серьезного человека, если ты когда-нибудь им был. Запомни: я тебя насквозь вижу, мысли читаю. Ты подумать не успел, а я все знаю. Какая тебе сейчас глупость в голову придет…

— Договорились, — успокоил Коля — Олег.

Все так же посмеиваясь, он отошел к забору и, выломав штакетину, бросился к качелям. Но Плюмбум будто и впрямь предвидел события: увернулся, спорхнул на противника с высоты, толкнув ногами в грудь. От этого удара, вполне сокрушительного, мужчина упал навзничь, деревяшка вывалилась у него из рук.

— Вставай, притвора, — сказал Плюмбум.

Его противник все лежал, не шевелился.

— Может, я тебя убил, а? Эй!

Плюмбум испугался, стал тормошить мужчину. Замер. Встал. Снова замер. И побежал.

Тут мужчине надоело, он легко поднялся, начал стряхивать снег. Смеялся, кричал вслед:

— Куда? Куда, двинутый? Давай сюда. Пойдем отметим это дело!

…Он своего добился: подвал, трубы котельной, захмелевший Коля — Олег в тусклом свете, мятые лица его дружков. Над головой была громада здания, они тихо, как мыши, сидели в его недрах, слыша шум другой жизни, обрывки музыки. Где-то играл оркестр, Коля — Олег вдруг начинал мычать, подхватывая мелодию, двое дружков равнодушно ему подпевали. Плюмбум оживлялся, с удовольствием подтягивал тонким голосом: вот она, тайная, невидимая жизнь, темная средь бела дня, вот ее герои. Вот они! Он своего добился!

Потом в полумраке долго карабкались по лестнице черного хода, спотыкаясь, поддерживая друг друга, — этаж, еще этаж, громче музыка — и вот ударил в глаза свет, открылся зал с люстрами, паркетным полом. Они стояли на колосниках, глядя вниз украдкой: в танцевальном зале Дома культуры шли занятия, дамы и кавалеры в вечерних туалетах разучивали па.

Седой, он же Зарубин Роман Иванович, работал в скромном учреждении, в плановом отделе, в должности также не бог весть какой. Очки, подтяжки и нарукавники подчеркивали сугубо мирный характер его дневных занятий. Он удивленно поднял взгляд, когда в рабочей комнате, где он сидел не один, а среди таких же сотрудников, появился возбужденный юноша, жестами требуя немедленного свидания.

— Ну что, молодой человек? — спросил Седой, положив руку на плечо Плюмбума и таким образом поскорей выводя его в коридор. — Что случилось, какие проблемы?

— Я невидимок достал! — выпалил Плюмбум.

— Кого, поясните?

— Ну, бродяжек этих, которых чистите. Я же знаю, слышал.

— Вы не оставляете нас своими заботами, молодой человек.

Они стояли в коридоре. Мирный человек в подтяжках и нарукавниках улыбался, кивал проходящим мимо сотрудникам.

— От меня трудно отделаться, — сказал Плюмбум.

— Да уж! — заметил Седой с усмешкой, на этот раз не такой строгой.

И, почувствовав слабину, Плюмбум слега «нажал»:

— Их можно брать в любой день!

— Прямо так уж в любой? Не сбегут?

— Никогда в жизни!

— Уверены?

— Не бойтесь, они в надежном месте. Мы даже подружились! — похвастался Плюмбум. — Вот сейчас за пивом меня послали. Я им пиво несу!..

Колю — Олега вместе с двумя дружками вывели из котельной. Задержанные не проявляли беспокойства и тем более агрессивных намерений — вместе с батальонцами, одной компанией, шли прогулочным шагом к «газику». Видно, не внове им были эти вынужденные прогулки и переезды, перемены мест и обстоятельств. Кому-то садиться в поезд, кому-то в «газик» — каждому свое.

Увидев Плюмбума в зеленом «Москвиче», Коля — Олег подошел, постучал в окошко. Плюмбум опустил стекло.

— Ты чего здесь? — удивился Коля — Олег.

— Тебя провожаю.

— А машина?

— Машина оперативная.

— Тебя тоже взяли, двинутый?

— Куда взяли?

— Туда же, куда и нас.

— Нет, нам в разные стороны, — сказал Плюмбум.

Коля — Олег наконец понял.

— Так ты что…

— Да, да, да!

— Тоже, значит, оперативник?

— С сегодняшнего дня.

— Так это ты нас, что ли, в путь-дорожку? Ты? — тыча в стекло, повторял Коля — Олег. — Ты? Ты? — повторял, словно заикаясь.

— Я, я, — чуть поддразнивая его, отвечал Плюмбум. — Я тебя выдал, братец. Я! — вдруг прокричал он, выходя из себя.

Колю — Олега уже подталкивали в спину дружинники. Но он очень хотел еще что-то сказать напоследок. И сказал беззаботно, махнув рукой:

— Ну, ладно, чего ж… Может, оно и к лучшему!

И еще помахал Плюмбуму на прощание.

Прошло время, он, конечно, изменился… Выше ростом не стал, да и тренировки пока не укрепили фигуру, но выглядел все же посолидней, по-другому ходил, особой такой походкой, чуть раскачиваясь, поглядывая по сторонам, и было в этих взглядах уже другое выражение, очень какое-то спокойное.

Сейчас, впрочем, это выражение скрывали дешевые темные очки, которые Плюмбум время от времени поправлял на носу. А под носом на губе у него пробивались усы, довольно пока неубедительные. Тем не менее говорил он веско:

— Вот ты зачем мне сейчас пепельницу придвинул? Ведь знаешь, что не курю. Зачем этот подхалимаж на людях?

— Сервис, — отвечал бармен. Разговор происходил в баре, Плюмбум сидел за стойкой в числе других посетителей.

— Ты этим сервисом меня нарочно светишь, ясно. А? Вашим и нашим? На два фронта?

— Вашим, вашим, — успокаивал Плюмбума средних лет бармен.

— А ваши — наши?

— Это как?

— Видишь, то-то и оно, совсем ты запутался! Вообще, что-то я давно от тебя не слышал ничего толкового, — продолжал Плюмбум свистящим шепотом, погрозив бармену пальцем. — Столько вокруг швали — и ничего. Сачкуешь? Ты работай, не стой возле меня. Можешь сотворить мне пока гоголь-моголь.

Бармен отошел ненадолго, вернулся.

— За неимением ничего лучшего ты сам всегда интересен, — сказал Плюмбум. — Валюткой больше не балуешься? Ладно. Все равно не верю. Значит, я опять насчет этих духариков, которые всякую иностранщину на майки лепят, эти словечки не наши, поганые…

— Были ж здесь в среду двое. Я вашим ребятам указывал.

— Ты укажи, где у них это все хозяйство, где они лепят по сотне штук в день… Ты вот это выясни, цены тебе не будет!

Плюмбум замолчал, стол поглощать гоголь-моголь. Спросил погодя:

— Ну? А моя просьба?

— Да вроде мелькнула твоя машина. В Каменске на толчке.

— Что ж ты молчишь?!

Плюмбум оставил гоголь-моголь, даже в волнении очки снял.

— Задрипанный такой кассетник, на крышке царапина.

— Да мне не кассетник, не кассетник!

— Так ведь ты их толком не описал, ну, внешние приметы, то, се, гадаем на кофейной гуще…

— Не их, а его. Его.

— Так он что, один был? — удивился бармен.

— Именно. Один. Наглостью взял. Я не ожидал. Я на скамейке сидел с этим кассетником. Была у меня одна вещь любимая, я, когда ее слушал, обо всем забывал, с ума сходил. А он подошел и забрал! Пацан вроде меня. Особых примет не назову, но увижу — вспомню, обязательно!

— Как — забрал? А ты?

— Забрал. Знаешь, как забирают сильные у слабых. — И он показал жестом. — Вот так и забрал. Я был слабее. Но я себе дал слово…

— Понятно, — сказал бармен.

Плюмбум усмехнулся:

— Что тебе понятно? Я был слабее не мускулами. Морально слабее!

— А теперь? — спросил бармен. Но Плюмбума уже звали. В зеркале возникло отражение Лопатова.

Потом вдвоем они ехали в зеленом «Москвиче». Лопатов привычно крутил баранку. Плюмбум переодевался на заднем сиденье. Костюм он сменил на телогрейку, на ноги натянул сапоги. Венчала наряд видавшая виды кепка, которую он залихватски заломил набок.

Остановились на самой окраине города возле вытянутого в длину здания складов. Ворота то и дело разъезжались, туда-сюда, притормозив для проверки, двигались фургоны с ящиками, но Плюмбум с Лопатовым пока что никаких действий не предпринимали, только напряженно вглядывались сквозь подступавшие сумерки.

Наконец из ворот выкатился тот самый фургон. Тот, который был им нужен. Из будки пропускного пункта вышел человек с бумагами, сел в кабину рядом с водителем. Фургон тронулся.

«Москвич» тоже тронулся, поехал следом. У железнодорожного шлагбаума во время остановки Плюмбум без особого труда перебрался в кузов фургона, спрятался среди ящиков. Лопатов высунулся из легковушки, благословил его жестом на прощание.

…А потом он уже не прятался среди ящиков, вместе с двумя такими же грузчиками он эти ящики переворачивал, высыпал гнилые фрукты на бетонный пол. А еще двое в ту же кучу ссыпали фрукты из других ящиков. Потом все вместе они все это перемешивали с помощью лопат под присмотром крепкого еще мужчины в летах, который командовал парадом в этом тускло освещенном помещении с низким потолком. «Сделаем, Банан Петрович, сделаем!» — говорили грузчики хозяину с фруктовым прозвищем и делали свое дело.

Снова звучала ненавистная мелодия, да еще во всю мощь, хоть уши затыкай, на весь ресторан. Плюмбум на сей раз уши затыкать не стал, а подошел к сцене, к оркестру. «Что?» — глазами спросил стоявший с краю флейтист и предусмотрительно нагнулся.

Плюмбум сунул ему в карман купюру:

— Смени репертуар.

Музыкант все так же глазами показал, что он вполне понял, и быстро свернул свою партию. За столик Плюмбум возвращался уже под другой аккомпанемент.

Соня понимающе улыбалась, вопросов не задавала. Плюмбум оценил ее выдержку:

— Про свои взаимоотношения с этой песенкой я тебе потом расскажу.

Он, однако, преждевременно отдал должное своей спутнице. Буквально через минуту, не утерпев, Соня спросила:

— А что ты, Русик, все смотришь на тех людей в углу? Прямо на них уставился, неудобно же!

Вопрос был по существу. За столиком в углу гуляла компания, гулял там и Банан Петрович, с которого, конечно, Плюмбум глаз не спускал.

Соня продолжала, по-своему истолковав его внимание:

— Красивая женщина, да?

— Где?

— Там, там.

— Не вижу. У тебя мороженое растаяло, — сказал Плюмбум.

Он вдруг повернулся к Соне, переключил на нее все внимание. Она покорно принялась за мороженое, а он смотрел — неотрывно, пристально.

— Ты, Соня, помнишь наш уговор?

— Да.

— Не надо на все говорить «да». Я тебе сейчас напомню, смотри внимательно.

Он с серьезным видом поочередно прикрыл ладонью глаза, рот, уши… Соня повторила жест да еще приложила ладонь к груди, что означало клятву.

— Что бы ни случилось, — сказал Плюмбум.

— А что может?

— Все, что угодно. Смерть.

— Нет!

Это у нее вырвалось, потому что он был очень серьезен, даже мрачен. И гнул свое:

— Сейчас или потом. Что бы ни случилось. Слово?

— Слово!

Глядя на нее, он улыбнулся, сжалившись.

— Смотри, испугалась. Боишься смерти?

— Да. То есть нет.

— Не бойся.

— Ладно.

— Речь-то не о тебе!

Речь шла, конечно, о нем самом. А он смерти не боялся.

— А я вот сейчас пойду и заклею ту бабенку в углу. Ты будешь молчать?

— Да, да, да!

Он никуда не пошел. Они посмеялись. Стали разглядывать красивую женщину за столиком. И тут вся компания дружно поднялась, и это было уже кое-что, маленькое событие, начало всего дальнейшего. Плюмбум тотчас встал и скомандовал:

— За мной, моя хорошая!

Вышли из ресторана вслед за компанией. Мужчин было трое, они стали усаживать женщин в машину, потом сели сами. Плюмбум равнодушно за ними наблюдал. Наконец «Волга» тронулась, набирая ход. Плюмбум побежал, бросился под колеса.

Соня вскрикнула и села на тротуар, села как стояла. Так и сидела не шевелясь. Пассажиры вылезли из «Волги», окружили Плюмбума. Кто-то первым обрел хладнокровие, сказал, озираясь по сторонам:

— Берите-ка его! Быстро в машину. Быстро!

Плюмбума подняли, бездыханного, понесли. Это было последнее, что видела Соня. «Волга» укатила. События развивались стремительно…

А он был жив, лежа в машине на заднем сиденье, на коленях у пассажиров, которые держали его, оцепенев. Он простонал, открыл глаза, и они тоже ожили, заговорили все сразу, наперебой:

— Ну вот, жив! Надо жить, надо, парень. Ноги, руки, чего там у тебя? Сейчас посмотрим. Позвонок? Привстань-ка. Ну? Пробуй, пробуй. Ногой, теперь рукой. Давай, милый!

Плюмбум, кряхтя, ворочался с боку на бок, они ему помогали, щупали, гладили, а красивая женщина плакала, держа его голову на коленях. Только водитель сидел неподвижно, вцепившись в руль.

— Девчонка там с ним была. Плохо! — сказал он.

Красивая женщина вскрикнула:

— Ой, он глаза опять закрыл! Мальчик, мальчик!

Дальше все продолжалось в том же духе, хотя уже в другой обстановке, в просторной комнате, где вокруг тахты с выражением сочувствия на лицах стояла ресторанная компания в полном составе. На тахте под одеялом с тряпкой на лбу возлежал Плюмбум.

— Ну? Ты как? Очухался?

— Полегче, да.

— Отлежись до утра. Тебе здесь нравится?

— Мне сейчас все равно.

Плюмбум отзывался слабым голосом. Трое мужчин и две женщины склонялись к тахте, чтобы его услышать.

— Какие-нибудь пожелания?

— Чтоб вы все отсюда убрались. Голова трещит!

— Слушаемся! — отвечал за всех Банан Петрович и двинулся к двери, увлекая компанию.

Водитель, однако, задержался у тахты:

— А ты чего ко мне под колеса-то? Счеты, что ли, с жизнью сводил?

— Ты со мной, пьяный, сводил. Потом следы заметал.

— Что пьяный, экспертиза не покажет!

— Покажет, — еле слышно отозвался Плюмбум. — Все покажет. Сотрясение мозга покажет.

Банан Петрович счел нужным вмешаться:

— Не сердись, парень. Мы воздадим тебе за муки!

— Хотя бы за брюки. Джинсы были совсем новые.

Ночью в комнату вошла красивая женщина. Она возникла в темноте как привидение, стала менять компресс у Плюмбума на лбу.

— Ты кто? — спросил он.

— Я Маша, Мария. А ты?

— Я Плюмбум. Свинец. Дурацкая школьная кличка… Мария? Да, не очень-то подходящее имя для шлюхи.

— Ну-ка, замолчи. Спи.

— Мария!

— Не спишь, потому что голова?

— У меня ничего не болит. Так что будем делать, Мария?

— Ты это о чем?

— О тебе и твоей жизни, на которую ты махнула рукой.

Она засмеялась:

— У тебя бред, бред.

— Надо что-то делать, Мария. Выкарабкиваться! Сколько они тебе платят в сумме?

— Бедный мальчик.

— Ты бедная. Сколько лет?

— Двадцать три.

— Разведенная.

— Наоборот, мальчик. Выхожу замуж! — Она просияла в темноте. Плюмбум это не увидел — почувствовал.

— Водило, что ли, твой избранник?

— Упаси бог!

— А который из троих?

— Зачем тебе?

— Хочу познакомиться.

— Он рано утром уедет.

— Куда это он?

— В Симферополь. Какой любопытный! Ну, спи, спи.

— Мы еще встретимся, Мария. Запомни. Встретимся. Ну-ка, дай руку. — Он взял ее руку и продолжал: — Теперь я буду контролировать каждый твой шаг. Мы еще встретимся.

Она вскрикнула, потому что он укусил ее за палец:

— Это еще зачем?

— Чтобы ты помнила наш разговор. Спокойной ночи!

А утром его навестили Банан Петрович с хозяином «Волги». Они пришли вдвоем, третий их спутник исчез. Банан Петрович был в домашнем халате, в очках, с книжкой в руке. Он на правах хозяина сел на тахту к Плюмбуму в ноги, спросил участливо:

— Как здоровье пострадавшего? Голова? Вид бледный! Бессонница? Бедняга… Что ж, надо и впрямь воздать тебе за твои страдания…

— В том числе и моральные, — сказал Плюмбум.

— Разумеется, — согласился Банан Петрович. — Что ж, слово непосредственному виновнику! Он, думаю, больше всех заинтересован, чтобы у тебя не осталось плохих воспоминаний.

Хозяин «Волги» кивнул без энтузиазма:

— Велосипед.

— У меня есть велосипед, — сказал Плюмбум. — Мотоцикл! И закончим. Станете торговаться, я передумаю.

Банан Петрович поддержал Плюмбума:

— Это в разумных пределах. Нокаут при свидетеле. Непосредственный виновник впал в задумчивость, насупив мохнатые брови.

Банан Петрович протянул Плюмбуму книгу, которую давно держал наготове:

— И еще книжку хотел тебе подарить. Ты читать как, в состоянии?

Плюмбум нерешительно принял в руки книгу, повертел.

— Страница двадцать семь, второй абзац, — подсказал Банан Петрович. — Читай вслух!

Плюмбум раскрыл книгу и прочел:

— «Выждав момент, инспектор бросился под колеса автомобиля. Это был хоть и рискованный, но единственный шанс войти в контакт с бандой Крейга, не привлекая подозрений…»

Он захлопнул книгу, снял с головы компресс и легко поднялся, со спокойствием профессионала восприняв разоблачение. Стал натягивать порванные на видном месте джинсы, за которые теперь не полагалось никакой компенсации.

Хозяин «Волги», пораженный удивительным превращением своей жертвы, смотрел оторопело… Банан Петрович смеялся до слез:

— Давно не был в цирке! Альбина, Маша, где вы там? Сюда!

Банан Петрович хохотал, все не мог успокоиться, женщины стояли на пороге раскрыв рты. Плюмбум сказал:

— А этот третий, который с вами, Тарик, что ли, или Шарик, как его? Он-то куда испарился? С которым вы всю ночь свои делишки обсуждали.

— Уши-локаторы, — оценил хозяин «Волги».

— Глаза-фотоаппараты. Я этого вашего с собачьим именем раньше видел, — продолжал невозмутимо Плюмбум. — Я вспомню, вспомню. Очень он мне не понравился, этот ваш третий!

Он вдруг зажмурился и сел на тахту. Так и сидел.

— Ты чего? Эй! — позвал хозяин «Волги».

— Еще усилие, и я вспомню!

Банан Петрович сказал, глядя на него:

— Я думал, ты вымогатель, хотел с нас что-нибудь слупить с помощью собственного здоровья и этой своей девчонки, которая всегда при случае варежку развяжет! А ты детективов начитался и совсем, вижу, сдурел, да? Вбил себе в голову, что мы банда, и теперь не успокоишься…

— Да, — сказал Плюмбум.

— Что — да?

— Вспомнил. Он рядом с шофером сидел. Тарик-Шарик этот. В гнилом фургоне. Фотоаппараты! — похвастался Плюмбум. Он поднялся с тахты, обвел присутствующих прощальным взглядом: — Вы моя банда. Вот вы все и такие, как вы. Ненавижу. — Пошел к двери, остановился. Сказал буднично: — Я вас выведу на чистую воду. И как жрали вчера в ресторане, так будете жрать гнилье из ящиков, пока все не сожрете.

Банан Петрович засмеялся:

— Нет уж, подожди. Не спеши. Мы сейчас тебя утопим в ванной. Мы банда. Или сбросим с седьмого этажа. Выбирай. — Помолчав, решил: — Закончим наши игры. Снимай штаны и ложись на живот. Не знаю и не хочу знать, кто ты. Фанатик, псих или тебя подослали. Дурак, скорее всего. И беспримерный хам!

Хозяин «Волги» ожил, поняв, что наступил его час. Он ловко выдернул из брюк ремень, на лице его мелькнуло осмысленное выражение.

— Снимешь сам или помочь? — спросил он Плюмбума.

— Сам, сам. — Плюмбум без колебаний обнажил зад и лег на тахту. Хозяин «Волги», не откладывая, приступил к экзекуции.

В лихой кавалерийской атаке мчались по школьному двору. Верзила пришпоривал Плюмбума, рубил своих и чужих. Докатились до ворот и в пылу боя атаковали шедшую навстречу женщину. Случайная жертва вскрикнула, когда Плюмбум уперся ей головой в живот, а верзила занес разящий кулак…

Женщина была красивая, модная. Хоть и напуганная, она улыбалась, даже словно радуясь нападению.

— Узнаешь меня? Здравствуй, — сказала она Плюмбуму.

Верзила слез со своего коня, впечатленный внешностью женщины. А еще больше — ее вниманием к потному приятелю.

— Поговорим? — продолжала улыбаться женщина.

— И-го-го, — отозвался Плюмбум.

— Надо поговорить!

— И-го-го! Про Тарика, который в Симферополе? Ну, мы его скоро доставим. Что такое словесный портрет, ты представляешь? Поинтересуйся.

— Да, я тогда глупо проговорилась. Простить себе не могу!

У верзилы от удивления челюсть отвисла. Детское его лицо выражало замешательство, даже испуг. А когда женщина, продолжая улыбаться, вдруг громко всхлипнула, верзила попятился… Так и ушел, пятясь.

Сдержав слезы, Мария сказала:

— Он ни при чем. Они его втянули. Воспользовались доверчивостью. — Плюмбум слушал с равнодушным видом. — Втянули, втянули! Не знаю, кто ты и зачем говорю, но чувствую, от тебя опасность исходит, я это хорошо чувствую! Ты под него копаешь!

— Да, — сказал Плюмбум.

— Кто ты?

— Не важно.

— Оставь его в покое. Забудь. Он уехал, его нет. Он с ними порвал. Зачем копать? Был человек — и нет. И забудь.

— Не могу.

— Почему, почему?

— Память, — сказал Плюмбум.

— Может, тебе деньги нужны?

— Миллион.

Она взяла его за подбородок, повернула лицом к себе, желая достучаться, пробиться сквозь равнодушную усмешку:

— Ошибаешься, мальчик, ты ошибаешься! Он не жулик, который там миллионами, просто влип, как последний дурак! Они его сначала незаметно втянули, а потом шантажировали, а он все равно порвал, только момент выждал… С бумагами уехал, отомстил!

— Что за бумаги?

— Какие-то там невыгодные для них бумаги, за которые ему много денег сулили, а он не отдал! Потому что он все равно честный человек, хоть и ошибся, может, замарал себя, но ты не смей под него копать, не смей!

Она это выкрикнула с ненавистью, внезапной, ошеломившей, видно, ее самое, и даже чуть его не ударила — был такой короткий жест, непонятный, яростный, — она тут же спрятала руку за спину.

Плюмбум не шелохнулся. Смотрел на Марию без выражения.

— Эти вот шмотки на тебе — Тарик или Банан? Или вместе они, а? Адрес! — вдруг прокричал он.

— Что?

— Адрес! Быстро! Его адрес! Давай!

— Нет!

— Где там в Симферополе? Адрес! Быстро! Все равно ты опять ля-ля! Проговорилась. Адрес!

Она тоже прокричала в ответ:

— Ни за что! Никогда! Нет!

Плюмбум успокоился, потерял интерес к разговору. Так же внезапно погас, как вспыхнул. Подняв с асфальта пузатый портфель, сказал:

— Забыла про фотоаппараты.

— Какие?

— Вот эти!

Он выразительно вытаращил глаза.

И пошел, волоча портфель. Он пошел, и она пошла, с тревогой вглядываясь в лицо спутника. Хоть и доставал он ей едва до плеча, но был исполнен достоинства. Приказал:

— Не ходи за мной, не ходи!

— Ну как… Как не ходить, если у тебя эти самые фотоаппараты? И ты единственный, кто его сфотографировал!

— В том-то и дело! — сказал Плюмбум.

— В чем?

— Если не я… Кто же вспомнит?

— Пойдешь в милицию?

Она спросила и обомлела, услышав свой вопрос, простой и грубый в своей конкретности. И ответ вдруг стал ясен, хоть мальчик и молчал, но выразительней слов была его энергичная походка, все та же равнодушная усмешка на лице…

И тогда она схватила его за руку, потянула в сторону, сбивая с пути, удерживая, а он вырывался.

— Мальчик, мальчик, не надо, я прошу тебя… Его же нет, он исчез, и ты забудь! Я уеду к нему и тоже исчезну, понимаешь? Ты же добрый мальчик! Я для тебя что угодно, только ты молчи и забудь…

— Адрес, — сказал Плюмбум.

— Нет, только не адрес. Что угодно! Я все, все для тебя!

Плюмбум перестал вырываться:

— Что угодно?

— Да. Только не копай под него.

— У меня много желаний, имей в виду.

— Ты говори, я исполню.

— Золотая рыбка? — усмехнулся Плюмбум и, поразмыслив, изрек: — Мороженое!

Второе желание у него возникло, когда было исполнено первое, в открытом кафе, где они с Марией сидели среди других посетителей.

Покончив с мороженым, Плюмбум сказал Марии:

— А теперь, пожалуйста, прокукарекай!

— Что? — она расслышала, но не поверила.

— Прокукарекай. Громко.

— Глупости.

Посетителей в кафе было немного, но они были.

— Давай! — сказал Плюмбум.

Мария пожала плечами. Она и хотела, но никак не могла себя побороть. Потом все же собралась с духом и прокукарекала.

— Ну вот, сразу видно, что из деревни! — заключил Плюмбум и принялся за мороженое, придвинув к себе следующую порцию. — Давно ты с Тариком-Шариком своим?

— Три года.

— Что ж раньше не зарегистрировались?

— Ну, обстоятельства.

— Может, это он от тебя — в Симферополь? — Покончив и с этой порцией, он сказал: — Давай еще разок напоследок. Петушком.

— Хватит.

— Ты отказываешься?

— Третье желание и последнее?

— Второе, ведь ты схалтурила. Я просил громко!

— Кукареку! — крикнула Мария, чтоб побыстрее отделаться.

Посетители опять стали на них оборачиваться, они опять ничего не поняли.

— Чего не сделаешь во имя любви! — сказал Плюмбум. — И, помрачнев, добавил: — Или ради денег, которые он нахапал и с собой прихватил.

Мария смотрела на него с ненавистью.

С ненавистью смотрела на него и Соня, сидевшая инкогнито за столиком в углу.

Плюмбум поднялся, взял свой пузатый портфель и пошел на выход, провожаемый взглядами.

— Чего не сделаешь во имя любви! — сокрушалась Соня. — Можно перемениться до неузнаваемости, растерять друзей. Ходить с таинственным видом, изображая из себя бог знает что, и выглядеть в глазах других городским сумасшедшим. Чтобы в конце концов по-настоящему свихнуться и кончить свою жизнь под колесами автомобиля.

— Ты разочарована?

— Да уж, большего ждала, судя по твоему виду. Всякие там приключения мерещились, погони…

— Ну, знаешь! У тебя богатое воображение, — усмехнулся Плюмбум.

Сидели в переполненном зале кинотеатра. Начинался сеанс.

Соня все не могла успокоиться:

— Под колеса! Вот из-за нее, из-за этой… с позволения сказать, женщины!

— Из-за мужчины.

— Совсем зарапортовался, — вздохнула Соня.

— Однажды я принял опрометчивое решение: всегда говорить правду, — сообщил Плюмбум. — Всегда, что бы то ни было. И знаешь, мне все почему-то перестали верить. А когда день и ночь бессовестно врал — верили! Почему? Правда фантастичней, чем ложь? Или они просто взяли и поменялись местами?

Соня пожала плечами, все это было для нее сложновато.

В зале стал гаснуть свет. И вдруг Соня услышала:

— Он! Это он!

— Кто? Где?

— Там. В шестом ряду. Он! — Плюмбум вдруг рассмеялся счастливым смехом, на радостях даже приобнял Соню. — Он. Нашел. Это он!

Потом, схватив за руку, он тащил ее сквозь толпу, вывалившую из зала на улицу, лавируя стремительно в толчее, пока не настиг паренька в куртке, которого тут же оттеснил в сторону.

— Вот мы и встретились. Как я рад! — сказал Плюмбум. — Ты узнал меня?

— Нет, — отвечал паренек.

— Ну и память! Это ж я, дружище! Я! Ты помнишь это? — И Плюмбум просвистел ненавистный мотивчик.

Что-то дрогнуло в лице паренька, и, чтобы это что-то скрыть, он закашлялся.

— Не забыл! — обрадовался Плюмбум. — Познакомься, Соня. Старый-старый мой приятель. Я его давно ищу!

Паренек смотрел с едва заметной ухмылкой, оценивая ситуацию. Не такой уж он был и паренек при своей мальчишеской фигуре, юность его была опытная, бывалая, привычная и не к таким переплетам…

— Как я скучал по тебе, старина! Даже по ночам снился! — продолжал Плюмбум, дав волю своим чувствам, и это было уже лишнее, что-то было утеряно, какой-то темп — он и глазом не успел моргнуть, как паренек растворился в толпе.

Плюмбум рванулся за «приятелем»… Сквер, темный переулок, проходной двор и еще один двор — здесь паренек бесследно исчез. Плюмбум метался по двору туда-сюда, в подъезды заходил, даже под скамейки заглядывал…

Прибежала Соня, запыхавшаяся и очень удивленная:

— Ну и приятель у тебя! Сорвался на полуслове!

— Да, он со странностями. Ты его запомнила?

— А что?

— Вдруг опять прибежит. Ты бы пару дней здесь подежурила…

— Пошпионила. А в чем дело-то? — спросила Соня.

— А зачем тебе знать?

— Ну, все-таки!

— Если я правду скажу, ты все равно не поверишь.

— Ну, соври что-нибудь. Соври.

— Нет! — засмеялся Плюмбум.

— Закон молчит, мразь гуляет! — сказал Плюмбум.

Громко сказал, чтоб услышали. Это было его «здравствуйте», обращенное к Седому и Лопатову. Нет, не услышали. Слишком поглощены были игрой. Седой кидал биты, Лопатов ставил фигуры. Потом менялись. Лопатов лишь взглянул недовольно: не говори под руку!

Плюмбум твердил свое, наболевшее:

— Не нашли — значит, не искали! Ревизия! Да он их с потрохами купил, этих ревизоров. Честные не честные, а суммы такие, что отказаться неудобно!

Лопатов пошел выставлять очередную фигуру. Седой собирал биты.

Плюмбум терпеливо присел на скамейку. Он не думал сдаваться.

— Дворец в центре города. Два автомобиля. Дача с бассейном. Он издевается. У него, наверное, самолет свой. А закон молчит. Не можем или не хотим?

— Не можем, — отозвался Седой.

— Такое бывает?

— Бывает, бывает.

— А может, он вас купил?

— Кого? Кого купил? — заинтересовался Лопатов.

— Вот вас, которые в городки. Предводителей!

В тишине гулко стукнула о гравий бита.

— Не горячитесь, Чутко, — сказал Седой.

— Ладно.

— У вас конкретное предложение, судя по всему.

— Да-да, выкурить из подвалов бродяжек!

— В свое время вы в этом преуспели, по-моему.

— Конкретно есть город Симферополь. Человек с бумагами… И мы их всех передавим. Всех, всю банду фруктовую. В бумагах — приговор! — Плюмбум замолчал. Задумался. — А абстрактно? Что этому человеку будет? Если он сам, добровольно бумаги отдаст?

Биты летели, сметая фигуры. Седой снова выставлял. Лопатов кидал. Потом менялись. Игра продолжалась.

Три стандартные девушки под музыку расхаживали по помосту, демонстрируя моды. Происходило это в зале большого универмага на глазах у многочисленных зрителей.

— Давай, красавица, закругляйся! — говорил Плюмбум Марии, когда она приближалась к краю помоста. Говорил во всеуслышание, нервируя соседей, но Мария с кукольным выражением на лице проплывала мимо, замкнутая в своей механической жизни.

После сеанса Плюмбум вошел в закуток за помостом. Манекенщицы были полуодеты, но он этого не заметил. Сказал Марии:

— Волка, козу и капусту надо на другой берег. И чтоб никто никого не сожрал. Это для пионеров ребус. А я такой же для взрослых решил. Как мне с чистой совестью остаться, тебе со своим Шариком, а ему на свободе. Закругляйся!

Механические девушки ничего не поняли, а Плюмбум распространяться не стал, удалился.

Когда Мария вышла, он сказал:

— Иди за мной.

— Слушаюсь, мой повелитель!

— Купальник возьми. А можешь не брать, тебе грех носить купальник.

Она смотрела на него без злобы и страха, с одним лишь изумлением:

— Мальчик, мальчик, ты кто, правда? Ты же меня околдовал со своей детской чушью, тебе самый раз уши надрать! У меня просто с нервами не того, ну и настроение, но ведь на самом деле я не боюсь ни тебя, ни этих твоих угроз…

— Боишься, боишься, — сказал Плюмбум. — Хватит митинговать, иди за мной.

Он двинулся сквозь толчею универмага, не сомневаясь, что она идет следом. И Мария действительно шла за ним, плелась, словно на поводке, невидимом, но прочном, который она и не пыталась оборвать.

Плюмбум притормозил, дождался, когда Мария подошла, и произнес:

— В твоем катастрофическом положении нет ничего глупее, чем делать вид, что ничего не происходит. Его имя уже всплыло. Фигурирует! И уж совсем неумно отталкивать единственного человека, который хочет помочь тебе и твоему Шарику выкарабкаться. Иди за мной!

Потом шли по улице, Мария еле поспевала за Плюмбумом, он шагал впереди, не оборачиваясь, решительный, отчужденный.

Ехали в электричке. Он хранил упорное молчание.

Пробирались сквозь лес. «Иди за мной!» — твердил свое Плюмбум, когда Мария отставала.

Потом он вывел ее к реке на безлюдный пляж. День был пасмурный, темный, река свинцово блестела, сливаясь с небом.

— Моя любимая погода! — сказал Плюмбум. — Раздевайся. Вся, догола. Давай.

— Ну, придумал!

— Слышала? Я сказал.

— Перестань. Да нет, нет! — Никого кругом, вдвоем они, будто на краю света, — она и этот мальчик, глядящий без улыбки… И Мария вдруг засмеялась и легко сняла с себя все, как он приказывал.

— Слушаюсь, мой повелитель.

— Ну, рассказывай, — пробурчал он.

— Что рассказывать? Что?

— Все. Свою жизнь. Рассказывай. Вот этот шрам на бедре. Откуда? — Он провел пальцем, повторяя едва заметную линию шрама.

Мария смотрела с испугом:

— Кто ты, мальчик, кто?

— Никто. Школьник.

Сверкнула молния, где-то вдалеке загрохотало.

— В самый раз! — с восторгом произнес Плюмбум.

— Сколько лет тебе?

— Сорок.

— Сколько?!

— Сорок. Это правда. Мне сорок лет. Не веришь?

Он был серьезен, спокоен. Еще бы немного, и Мария поверила. И чтобы не поверить, она быстро спросила:

— Ну а в паспорте у тебя?

— В паспорте семнадцать, но это для отвода глаз, чтобы не волновать общественность. Я маскируюсь.

— А родители? У тебя есть родители?

— Есть родители, конечно. То есть на самом деле их нет, но они есть, потому что должны быть.

— Тоже для маскировки?

— А как же.

— И все остальное?

— Ну да, конечно. — Нового тут для него ничего не было, он уже скучал, теряя интерес к разговору.

— Хорошо ты замаскировался! — оценила Мария. — А девочка? Девушка? Подружка?

— Нет!

— В чем дело? Какие проблемы?

— Неразрешимые. Мне нравятся негритянки, а они в нашем городе не живут, — отвечал он, позевывая. — А тебе негры?

— Не очень, — засмеялась Мария.

— Странно. Я был уверен в обратном.

С неожиданной бодростью он вскочил с песка:

— Пока ты у меня на крючке, научи плавать! Научи!

— И для этого…

— Что?

— Для этого ты меня сюда притащил? — усмехнулась Мария.

Плюмбум пожал плечами.

— Конечно. А ты думала? Подходящий день, когда некому глазеть на мой позор. А ты думала?

И тут небо затрещало, полил дождь.

Они вошли в реку. Плюмбум как ребенок плескался на мелководье. Мария его поддерживала. Он бил по воде руками, поднимая снопы брызг, визжал, когда Мария отпускала и он шел ко дну.

…Потом был обратный путь. Лес, электричка, город…

Но уже в лесу Плюмбум будто споткнулся на ровном месте, ноги у него подогнулись, он медленно опустился на хвою… Сидел, прислонясь к стволу, громко стуча зубами…

— Перекупался, — определила Мария.

— Пере, пере, пере, — простучал в ответ Плюмбум.

Она волокла его на себе, продираясь сквозь кустарник.

В электричке, уронив ей голову на плечо, Плюмбум вдруг некстати потянулся, приник к Марии, забормотал: «Мама, мамочка!» Она сидела не шевелясь очень долго, пока он вдруг сам не очнулся, не посмотрел на нее ясно.

— Пусть отдаст бумаги и катится на все четыре стороны. Пусть отдаст и катится. И ты за ним! И больше мне не попадайтесь.

Электричка тормозила, причаливая к перрону.

Сидели втроем перед телевизором. Отец с Плюмбумом капитально, развалившись в креслах и подремывая, мать же, что называется, на кончике стула, то и дело покидая свое узаконенное семейное место. Можно сказать, она больше ходила, чем сидела, — кружилась по комнате, подражая движениям манекенщиц. По телевизору демонстрировали моды.

Когда на экране появилась Мария в брючном костюме, Плюмбум слегка оживился, заерзал в кресле. Это, конечно, не осталось незамеченным.

— Разделяю симпатии! — сказал отец. — Симпатии, но не восторги.

— А я в восторге! — Мать, не отрывая взгляда от телевизора, ходила по комнате, повторяя движения Марии.

— Твои симпатии перерастут в восторг, когда она прокукарекает, — сказал отцу Плюмбум.

— Кто прокукарекает? — не поняла мать.

— Вот она, она.

— Вряд ли это входит в программу показа, — усомнился отец.

— Не входит, но сегодня войдет! — сказал Плюмбум.

— Нереально, Русик.

— И тем не менее. Я ее об этом просил. Она в безвыходном положении.

— Безвыходных не бывает! — заметила мать.

— Бывает, бывает, — сказал Плюмбум. — Все бывает. Даже такое бывает, чего не может быть!

И тут Мария вдруг раскрыла рот и издала звук, очень странный и впрямь напоминающий «кукареку».

— Халтурщица, — проговорил Плюмбум.

Мать споткнулась, так и замерла, глядя в телевизор.

— Все слышали? — сказал Плюмбум.

— Что все слышали? — спросил отец.

— Она прокукарекала.

— Разве?

— Да вот только что!

— Тебе показалось, — сказал отец.

— Показалось, — подтвердила мать.

Родители смотрели на сына с доброжелательным любопытством, прощая фантазии. Отец, как мог, пытался его утешить:

— Желаемое за действительное, называется. Мираж. Очень хотел увидеть — и увидел.

— Не должно войти в привычку, Русик! — предупредила мать. — Эта безобидная привычка становится небезобидной чертой характера! Ты меня понял?

Отец подвел черту дискуссии:

— Нет, Русик. Манекенщицы не кукарекают, этого не может быть. Не может быть, потому что не может быть никогда!

Плюмбум смотрел в телевизор. Мария с дежурной улыбкой демонстрировала моды.

Шли по перрону вдоль поезда. Мария тащила за руку карапуза. Плюмбум нес чемодан.

У вагона стали прощаться. Плюмбум вдруг сказал:

— Подожди… А ведь этот поезд… он совсем в другую сторону!

— А мне в другую сторону, — сказала Мария. — В другую.

— Как? А Симферополь?

— Нет-нет.

— В чем дело? Ничего не понимаю, — удивился Плюмбум.

— Ну, обстоятельства. Все переменилось.

— Вот так вдруг… В один день?

— Именно, в один день.

Мария поцеловала Плюмбума, забрала у него свой чемодан.

— Странно! — сказал Плюмбум.

— Прощай, мой повелитель.

— Прощай, золотая рыбка! — пробормотал Плюмбум, недоумевая все больше и волнуясь, а Мария с карапузом тем временем скрылись в вагоне.

Потом они появились в окне внутри вагона. Плюмбум подошел, встал перед Марией. Она смотрела на него с улыбкой, без выражения.

Поезд тронулся, и тут Мария сделала странный жест, очень короткий. Скрестив пальцы, показала: решетка! Плюмбум по инерции повторил жест, снова получилась решетка…

Он все понял. И сказал негромко, будто Мария должна была слышать за стеклом:

— Это не я!

Мария смотрела без выражения. Поезд набирал ход. Плюмбум шел все быстрее, потом побежал.

— Не я, не я! — твердил он. — Его не должны были… в тюрьму! Не я твоего Шарика!..

— Ты, — явственно прошептали за стеклом губы Марии. — Ты.

Карапуз напоследок показал язык…

Перрон кончился, Плюмбум затормозил на краю. Поезд умчался.

Потом он бежал по коридору штаба. Толкнул дверь, вошел.

Седой сидел за столом под портретом, углубившись в бумаги. Он мельком взглянул на Плюмбума, ничего не отразилось на его лице. Плюмбум тоже молчал, застыв посреди кабинета.

— Вы что-то хотели сказать, Чутко? — наконец проговорил Седой, не отрываясь от бумаг.

— Нет. Ничего, — отозвался Плюмбум.

— А я вам хотел сказать. По вашей информации приняты своевременные меры. Лица, подозреваемые в злоупотреблениях, задержаны. Так что поработали не зря, спасибо вам… — Он опять посмотрел на Плюмбума, который все не уходил. — Что-нибудь не ясно?

Три лодки подплывали к берегу в предрассветной мгле. На берегу в камышах их поджидали люди в ватниках, куртках, вязаных шапочках и шарфах. Разные люди с одинаковым выражением терпеливого ожидания на лицах.

Лодки причалили. Высадившихся на берег мгновенно обступили плотным кольцом. Вспыхнули факелы. Бодрый голос сказал в мегафон:

— С добрым утром, товарищи браконьеры!

Дальше все пошло своим чередом. Извлекли из лодок сети, вынесли на берег и немалый ночной улов. Потом случилась неожиданность, но во имя таких неожиданностей и устраивали ночные засады эти предусмотрительно одетые люди, вполне еще молодые и спортивные.

Трое или четверо задержанных вырвались из кольца, побежали к лесу. За ними с готовностью, можно сказать, с удовольствием устремились батальонцы.

Среди преследователей, растворившихся в сумраке чащи, был и Плюмбум, твердивший, как всегда в таких случаях, свое «гнать, держать…». И он гнал, и он держал! Долго гнал атлетически сложенного браконьера, мощно, с треском прокладывавшего свой путь сквозь чащу, а потом он его и держал — прыгнул, схватил за ноги, повалил и держал! Но держал недолго, потому что противник легко отбросил его в сторону, но Плюмбум снова на него прыгнул… Они повозились немного, пока в синем предутреннем свете не разглядели друг друга: отец — сына, сын — отца.

Отец был в восторге.

— Сыну!

— Отцу! — отвечал Плюмбум в том же духе.

После легкой заминки отец придумал:

— Грибникам!

— Браконьерам! Ты браконьер, отец?

— Конечно!

— Идем, я буду тебя допрашивать.

— Вперед! — с энтузиазмом согласился отец.

Вышли из леса.

— Ого, пацан, какого лося свалил! — позавидовал кто-то то ли в телогрейке, то ли в куртке.

В дальнейшем разговор происходил в комнате штаба. Они сидели за столом друг против друга, отец и сын.

— А бывает такое, чтобы сын отца допрашивал? — смеялся отец.

— Бывает, конечно.

— Нереально, Руська.

— Фамилия, имя, отчество.

— Но я могу тебе дать отвод как близкому родственнику!

— Фамилия, имя, отчество.

Отец перестал улыбаться.

— А может, мне это вообще мерещится? Это ты, Руська? Дай руку… Ты!

— Фамилия, имя, отчество.

— Чутко моя фамилия, — отвечал отец. — Чутко Виктор Сергеевич. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Женат. Имею сына семнадцати лет. Не судим. Пиши, пиши!

— Пишу.

— Руська! Я давно за тобой наблюдаю. Оперотряд! Ты что, хочешь стать милиционером? Я помню, в детстве ты хотел стать милиционером, потом подался в пожарные. Правда, это было давно, в первом классе… Что ты все пишешь?

Плюмбум молча писал.

— А может, тебе нравится власть? Смотри, это опасно! Вчера в «Известиях» была статья, я специально отложил, ты прочти. О том, какая опасная штука власть, когда человек еще не созрел морально. Или ты считаешь, что ты созрел? Может, ты видел в жизни столько зла? Но где и откуда, я не понимаю!

Плюмбум поднял глаза, промолчал.

— Ты меня слышишь, Руська? Смотри, какой у тебя почерк замечательный, ты уже с первого класса пишешь как взрослый, ты вообще очень способный парень, учителя говорят, что ты…

— Вот здесь, пожалуйста, — сказал Плюмбум.

— Что?

— Распишитесь.

— Вот даже как. — Усмехнулся отец.

— «С моих слов записано верно». Подпись и число. Вам на первый раз выпишут штраф, оплатите в сберкассе.

— «Оплатите» или «оплотите» — как правильно?

— Оплатите.

— Видишь, какой ты молодец. А пошел в сыщики. А может, это у тебя пройдет?

— Вот здесь, пожалуйста. Распишитесь.

— Матери не будем говорить, да? Давай условимся с тобой. Что ее огорчать, правда? Матери — ни слова. Ты — обо мне, а я — о тебе. По рукам?

— Ага, — сказал Плюмбум.

— Я могу быть свободен?..

Стояли в арке двора.

— Вот в тот подъезд он, во второй слева.

— Давно?

— Ну, час назад. Я теперь кто? Твой агент? — Глаза Сони светились восторгом. — Ты хоть объясни, во имя чего все это? Я тут третий день торчу по твоей милости.

— Тише, тише. Не кричи.

— А кто кричит?

— Ты!

Плюмбуму было не до разговоров. Он обдумывал план действий.

Решил:

— Ты оставайся, за мной не ходи!

И пошел через двор к подъезду.

В темном парадном он занял место под лестницей, застыл, прислушиваясь. Но конспирация была нарушена, хлопнула дверь, в подъезд влетела Соня:

— Что за такая непонятная затея? Ловить своего приятеля?

— Потом, потом, тише, — сказал Плюмбум.

— Опять потом!

— Объясню я, объясню. Молчи.

Они долго стояли в темноте. На сей раз Соня решила подстегнуть судьбу — сама обняла Плюмбума. «Люблю тебя все больше и больше!» — прошептала она, но он не ответил, не шелохнулся. Ему было не до разговоров.

Когда тот, кого он ждал столь терпеливо и сосредоточенно, появился на лестнице, Плюмбум вышел навстречу с улыбкой.

— Иди сюда, старина. Дай я тебя обниму!

И он, как при первой встрече, просвистел ненавистный мотивчик. На этот раз паренек ему ответил, тоже засвистел с ухмылкой на лице. А потом бросился вверх по лестнице.

Плюмбум бежал, слыша за спиной шаги Сони, бежал вверх изо всех сил, пока не кончилась лестница, пока не уперся в стену на верхнем этаже. Здесь никого не было, но, выглянув в распахнутое окно, он увидел «приятеля» уже на другой лестнице, пожарной. Плюмбум на нее, не колеблясь, перебрался с карниза. Того, кого он преследовал, это только позабавило, паренек снова, рассмеявшись, просвистел мотивчик и с ловкостью кошки перелез на крышу.

На крыше Плюмбуму опять пришлось искать «приятеля». Наконец он его увидел. Паренек стоял, привалившись спиной к кирпичной трубе. Он ухмыльнулся и показал Плюмбуму нож.

Плюмбум к нему пошел не задумываясь.

— Давным-давно маг твой уплыл, я ж пустой, дурочка! — сказал «приятель» уже без улыбки.

— Как я соскучился по тебе, старина! — отвечал ему Плюмбум, раскрывая объятия.

И тут услышал:

— Русик!

— Соня! — прокричал он в ответ.

Паренек не понял действий противника, растерялся. Похоже, это была хитрая тактика, его хотели выманить, оторвать от трубы. Так он воспринял неожиданный маневр Плюмбума, когда тот сошел на край крыши и встал, глядя вниз. Но маневр что-то затягивался, и паренек тоже спустился к краю, любопытство пересилило страх. Он спустился и посмотрел.

Внизу на асфальте лежала Соня, казавшаяся совсем маленькой. Девочка-кукла, небрежно брошенная, с откинутой головой и расставленными ногами.

1984