#img_10.jpeg

Проснулся. Тер лицо, зевал со стоном, по-стариковски без радости возвращаясь к жизни. Смотрел в окно. Ничего там не было, в окне, ни единого живого огонька. Бесприютный пейзаж с дождиком еще только вырисовывался, выплывал из ночи. А он все сидел в полутьме спящего автобуса, вглядываясь в поле и лес, что-то там различая особенное, в этой проносящейся мимо размытой картине, только ему одному знакомое и понятное.

Сошел на пустом шоссе. И, не мешкая, перепрыгнув кювет, к лесу — через поле, без дороги. Водитель автобуса не уезжал, смотрел вслед: пассажир уходил в никуда! Вот он растворился в тумане, канул. Напоследок из тумана будто даже донесся его смех.

…Старик двигался по прямой, не сбавляя шагу, как по тротуару. И не спотыкался, не увязал в низинах, с портфелем в руке шел и шел напролом — выныривал из чащобы на светлые уже поляны и опять устремлялся в заросли, настигая ночь. Лес перед ним расступался.

Наконец дал себе передышку, уселся на пенек, нежась в первых лучах солнца. Достал из портфеля приемник. Лес огласил голос диктора. В стране начинался день, передавали новости. Старик слушал внимательно, кивал с одобрением. Но вот он обернулся и чуть не упал со своего пенька… За спиной в метре стоял пес. Крупный и угрюмый, глядевший прямо в глаза. Не пес это был — волк. И он не стоял на месте, а все перебирал лапами, готовясь к прыжку. Взвыл тихонько и словно улыбнулся, показались клыки. И тут, опережая зверя, путешественник сам бросился навстречу. Встав на четвереньки, тоже взвыл. Так они выли друг на друга, пока волк не попятился, не заскулил вдруг, по-собачьи поджав хвост. Зверь побежал стремглав прочь, а старик все сидел на траве, утирая платком бледное лицо.

Солнце вовсю светило, когда стали редеть деревья, показались крыши дачного поселка. Путешественник выбрался на асфальтовую дорожку, пошел вдоль заборов, за которыми уже начиналась жизнь.

Вот и за этим забором, в этом тихом дворе, куда, толкнув калитку, прошмыгнул старик: распахнулись вдруг ставни, и мрачноватый, с виду необитаемый двухэтажный дом ожил, исторгнув из себя аккорды фортепиано.

Пианист играл в свое удовольствие. Он сидел почти нагишом, в трусах, глядя в одну точку. Немузыкальные его руки были, однако, быстры, крепкие толстые пальцы нежно касались клавиш. Мучая инструмент, он и сам страдал, хоть и неказисто, но прекрасно. Блаженствуя, он не видел ничего. Не увидел и головы с приметной лысиной, возникшей в окне, не почувствовал на себе горячего взгляда. А ведь мгновение-другое они со стариком смотрели глаза в глаза.

Потом выскочил из дома с ракеткой, стал приседать, подпрыгивать на лужайке. Делал взмахи, шумно дышал. Размявшись, потрусил к калитке мимо малинника, где притаился, лакомясь ягодами, незваный гость.

За калиткой седоватый атлет прибавил скорость, побежал, наращивая темп, по поселку, сворачивая в тенистые улочки, и вот влетел на обнесенный сеткой корт и замер, сгруппировавшись, на линии.

Дожидавшийся его партнер сказал:

— Семак переметнулся. Доброе утро.

— Не очень-то доброе.

— От вас к нам. С идеями.

— Вот как.

— Получите в уголок от перебежчика Семака!

Взмахнув ракеткой, партнер запустил мячик в угол площадки, как и было обещано.

— А это вам от художественного совета! Горячий привет. Получите! Воробьев щипал профессора, но колокол звонит по вас! Воробьев копает под репертуар. В уголок от Воробьева, ну-ка!

Партнер бил слева и справа, комментируя удары. Тот, кому все это было предназначено, покряхтывая, бегал по площадке. Удары он отражал, слова улавливал. Такая шла игра.

— Крученый вам от оппозиции, берегитесь! Свечу от поджавших хвост единомышленников, ха-ха! Проголосовали единогласно. Профессор поднял ручонки. Морщась. Обе!

— И вы для конспирации?

— Ирония неуместна. Воробьев все равно косится.

— Мужайтесь, Штирлиц. Обменяем вас на Семака при случае.

— Вы считаете, мы, я и Семак, одно и то же?

Последовал ответ:

— Не скажите. Ваш коллега музыкант.

Партнер слегка растерялся, даже, не среагировав, пропустил удар. На мгновение он забыл об игре:

— Сложный вопрос, Павел Сергеич. Кто музыкант, кто нет. А?

— Пожалуй.

— Не будем отвлекаться. Получите-ка от профессора! Пожалуйста. От самого профессора!

И партнер, поправив очки на носу, опять взмахнул ракеткой. Бил изо всех сил, вложив в удар обиду. Мячик улетел в сторону, за ограду.

«В честь профессора!» — засмеялся партнер, и они ушли с корта, стали искать пропавший мячик. Ползали на четвереньках среди кустарника, шарили в траве. Тут раздался голос:

— Холодно, ребята. Очень холодно!

Человек в шляпе, в возрасте, с виду пенсионер, сидел поодаль на скамейке и, глядя на их поиски, улыбался непонятно. Обрадовался, когда они пошли к нему:

— Теплее, уже теплее!.. А то замерз. Еще теплее! Жарко!

Теннисисты приблизились, встали в ожидании. Пенсионер их разглядывал, все радовался неизвестно чему:

— Жарко, ребята! Ой, жарко! Горячо!

Мячик при этом был у него в руках. Он негромко сказал:

— Возьми, на. Отбери, Шакал.

И уже громче:

— Шакал! Ты оглох?

К кому это относилось? Партнеры застыли в недоумении. А дальше произошло уж совсем необъяснимое:

— Смирно! Стоять смирно, Шакал! — прокричал пенсионер и, вскочив, полез обниматься. Он повис на Павле Сергеевиче, который вдруг будто одеревенел и впрямь вытянулся по команде. «Соскучился, веришь — нет? Вспоминал! А ты вспоминал?» — шептал старик со слезами на глазах. Павел Сергеевич очнулся, стал робко его отторгать… Другой теннисист был растерян не меньше, все поправлял очки и искал объяснения, и объяснение в конце концов нашлось:

— Опохмелился, шляпа! С утра пораньше, ай-яй-яй!

И академического вида очкарик со знанием дела выкрутил «шляпе» за спину руку, и в долю секунды все стало как было: пенсионер снова сидел на скамейке, а партнеры, завладев мячиком, отправились на корт.

— Ты отдыхай, папаша. Не позорь седины. Поспи!

Это очкарик сказал на прощание пенсионеру. И — партнеру:

— Шакал? Я не ослышался?

— Именно так. Шакал.

— Не подходит вам. Зря он!

— Пьяный.

— Нелепо. Неактуально, я бы сказал.

«Но симптоматично!» — это очкарик сказал сам себе, пробормотал. И упал; отражая удар соперника, он оступился. И теперь лежал, схватившись за ногу.

Партнер помог ему подняться. Игра была закончена. Очкарик с гримасой на лице поковылял к выходу. Обернувшись на пустую скамейку, процедил: «Сглазил, сука!» И ушел с корта.

И опять он спускался с крыльца, пересекал двор. Теперь он шел степенный, в костюме, при галстуке, за калиткой уже урчал мотор, подъезжала машина; вышел со двора, машина подкатила, минута в минуту. Павел Сергеевич опустился на сиденье рядом с водителем. Поехали.

Уже выбрались с проселка на шоссе, и тут Павел Сергеевич жестом велел водителю остановиться. На обочине стоял с поднятой рукой пешеход.

— Возьмем, — сказал Павел Сергеевич.

— Кого? — не понял водитель.

— Старого человека.

— Да ну, ханыга, только сиденье перемажет, — проворчал водитель, но тут же, услужливо кивнув, затормозил.

Старик проскользнул в машину. Сидел тихо как мышь, о нем забыли. Когда въехали в город, Павел Сергеевич сказал водителю:

— Останови! Стоп.

Машина причалила к тротуару.

— Вылезай. Пусти меня за руль.

Просьба была странная, совсем уж неожиданная. Павел Сергеевич больше ничего не сказал, молча ждал. И водитель без лишних вопросов полез из машины. Лишь кивнул по обыкновению, был воспитан.

Смотрел вперед, на дорогу, сжимая в руках руль. Смотрел назад, в зеркальце: что там за спиной? А там покачивалась в такт движению голова в шляпе, в тени шляпы темнело лицо пассажира, чудилась неясная улыбка.

Старик нарушил молчание:

— Я тот русский, который не любит быстрой езды.

— Слушаюсь, слушаюсь.

— Ты забыл.

— Да.

— Ты думал, меня нет уже на свете, умер. Думал?

— Да, приходила в голову печальная мысль.

— Так и было, — сказал старик. — В прошлом году я скончался в реанимации. Но мне все-таки запустили сердце по-новой. Двое ребят-практикантов не позволили уйти, не попрощавшись с тобой! Куда едем?

Дорога спускалась в тоннель, они окунулись в полутьму, покинув солнечный день. Мелькали фонари, впереди, в конце тоннеля, уже маячило пятнышко дня, но этот день был другой, с дождиком и снегом, сумрачный день то ли осени, то ли зимы.

Въехали летом, выехали зимой-осенью. Водитель был в куртке, пассажир на заднем сиденье в пальто и шляпе. Водитель и пассажир, это были они. Только оставили в тоннеле десяток-другой лет вместе с солнечной погодой.

Пассажир сказал:

— Как тебя звать? Познакомимся.

— Клюев я. Клюев Павел. Я вас знаю.

— Кто же я?

— Вы Гундионов.

— Да. Правильно.

— Парень рассказывал. Который вас раньше возил. Не любите ездить быстро. Садитесь всегда за спину. Свет в салоне средь бела дня включаете. Ну и еще. Много чего.

— А про лук с чесноком? Про запах изо рта?

— Учтем.

— Ты после армии?

— Так точно. Солдат демобилизованный. Десантник.

— Я тоже в прошлом десантник.

Водитель посмотрел в зеркальце на пассажира, промолчал. Они уже выбрались за черту города, ехали мимо пустых раскисших полей. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в черную грязь.

Гундионов сказал:

— Мы должны стать друзьями. Впереди у нас большой путь.

— Я постараюсь.

— Ты не будешь возле меня холуем, а на голову я себе не дам сесть, не бойся.

— Никак нет.

— Я тебя сам выбрал. Я не мог ошибиться. Ты понял?

— Так точно.

— Ты ко мне не приставлен по крайней мере. Раз я тебя сам выбрал. Так хочется думать.

— Ага. Понял.

— Я вижу ясно цель. Многие запятнали себя. Это мои враги и друзья, которые хуже врагов. Они потеряли веру и стали как слепые котята. Лакают молочко в свое удовольствие. Тьфу!

И пассажир в сердцах махнул рукой, досадуя на своих недругов. Этим жестом он в то же самое время приветствовал милиционера, вытянувшегося на обочине с приставленной к фуражке ладонью.

Между тем они давно уже ехали в сопровождении эскорта автомобилей. Впереди, распугивая сиреной ворон, шла милицейская машина, остальные, целая кавалькада, следовали по пятам, пристроившись в хвосте.

— Взяли в тиски. Чтоб мы вдруг куда не надо не свернули! — проворчал пассажир. Он зажег свет в салоне, зашуршал бумагами.

Процессия вкатилась в поселок, остановилась у распахнутых заводских ворот. Прибывшие выскочили из машин, встали в почтительном ожидании, образуя коридор. Сюда должен был войти тот, кто пока что сидел в освещенном салоне автомобиля, уткнувшись в бумаги. Сидел и сидел, неподвижный, как памятник.

Но вот Гундионов наконец ожил и, убрав бумаги в портфель, сказал Павлу со значением:

— Я по складу теоретик. Теория — моя любовь, стихия, идея — оружие. Я пропагандист, окрыляю людей, а это уже жизнь, практика. Я теоретик и практик в одном лице, понятно?

Еще он сказал, вылезая из машины:

— Приглядывайся. Кое-что можно перенять, с чем-то придется смириться. Имею в виду свои привычки.

— Ваши привычки станут моими! — отозвался водитель.

Гундионов был уже снаружи. Вернувшись к машине, он склонился к окну и отчеканил в лицо Павлу:

— Это сказал раб!

И пошел, не оглядываясь, по ковровой дорожке, положенной на снежную жижу, в глубь заводского двора. Встречавшие и прибывшие устремились за ним следом.

Павел тоже покинул машину. Выбравшись наружу, он сделал неприличный жест. Туда, в ту сторону. Вдогонку. Раздался дружный смех, очень громкий. Смеялись шофера. Здесь сейчас были только водители служебных машин, они одни, и это была их минута. Кто-то повторил жест Павла, кто-то погрозил ему пальцем, другие смеялись.

Водитель Гундионова, впрочем, не разделил общего веселья. Он мог сделать жест, но мог и шагать, не глядя на коллег, по пустой ковровой дорожке. Дойдя до здания клуба, украшенного транспарантами, Павел слегка приоткрыл дверь, просунул голову в зал. Гундионов стоял на сцене, держа знамя наперевес. К нему приближался тучный человек в наглухо застегнутом пиджаке. Тучный взялся за древко, Гундионов отпустил, руки стали свободными, и он зааплодировал. Павел увидел главное: сам момент вручения. Он прикрыл дверь и, сойдя с ковровой дорожки, устроился на скамейке у забора.

К скамейке сразу направился Гундионов, только вышел из клуба.

— Ты не слушал мою речь, — проговорил он с обидой.

— Не слышал, никак нет.

— Не слушал, я настаиваю. Не слушал! — Хозяин поднял палец, и водитель его стал как этот палец — вскочил, вытянулся.

И тут вдруг гнев сменился на милость, Гундионов рассмеялся:

— Не слушал и стал жертвой показухи!

Сзади Павел был цвета скамейки. Куртка, брюки — все было зеленым. Он растерялся, чуть не плакал от досады. Хозяин сказал Павлу с назиданием:

— Слушай мои речи!

Прозвучало как заповедь. «Идем! Эх ты!» — уже иным тоном, дружески произнес Гундионов и, приобняв Павла за плечи, повел к выходу.

…Ночевали в гостинице. Павла разбудил шум в коридоре, грохот. Он выглянул из номера и глазам своим не поверил: мимо шли футболисты, целая команда; в гетрах, трусах и майках с одинаковыми эмблемами, стуча бутсами, они шли и бежали трусцой по гостиничному коридору, перетасовывали друг другу мячи, и ловил мячи, падая на паркет, вратарь. Игрок с капитанской повязкой толкнул двустворчатые двери, и вся команда, проследовав за своим вожаком, скрылась в номере-люксе Гундионова.

Как был, в трусах, под стать футболистам, Клюев пошел следом по коридору. За двустворчатыми дверьми он застал такую картину: Гундионов, стоя посреди номера с выражением полного удовольствия на лице, отбивал чечетку. Гости его тоже не отставали, притоптывали неловко, но от души и даже пытались петь.

Увидев Павла на пороге, хозяин объявил:

— Я их переквалифицировал, дармоедов! Ноль-два, ноль-три, сколько же можно? Из команды — в ансамбль! — прокричал он. — Да станут спортсмены танцорами!

Клюев вернулся в свой номер. За окном начинался день. И уже, конечно, не спалось. Оделся, опять вышел в коридор. Двустворчатые двери притягивали магнитом, любопытство распирало.

И вдруг они распахнулись, эти двери, заставив Павла отпрянуть: из номера-люкса выскочила уборщица, очень испуганная, со слезами на глазах, побежала, бросив пылесос, по коридору.

Следом осторожно выглянул Гундионов, тоже испуганный:

— Зачем приходила, как думаешь?

— Прибраться у вас.

— Кто она, а?

— Уборщица, кто!

— Я ее выгнал. Слишком хороша для уборщицы.

— Не сказал бы.

— Госпожа провокация приходила! — заключил торжественно Гундионов. — Это кое-кто с утра пораньше проверял мою бдительность, хотел скомпрометировать!

— Кто?

— Есть человек, есть.

Поманив Павла, он скрылся в номере.

— Он у меня за спиной. Большой человек. Почти как я, — говорил Гундионов, прихлебывая из стакана. Они с Павлом были вдвоем в номере, пили чай. — Всю жизнь за мной как тень. Следит, ждет, когда я споткнусь. Я не спотыкаюсь, а он все подталкивает. Край идет семимильными шагами, но наши успехи его не радуют, мой авторитет раздражает. Он рвется к власти и готов на все, даже в спину нож воткнуть!

— Да кто же он, кто? — опять спросил Павел.

Хозяин покачал головой:

— Я тебе пока что не доверяю полностью.

И замолчал. Павел тоже сидел тихо. То вглядывался в лицо Гундионова, то по сторонам озирался, будто ждал чудес. Никаких чудес: скучный гостиничный быт, кипятильник, граненые стаканы, чай с плавленым сырком. Лысый человек напротив, с виду командированный. Была, впрочем, на столе еще коробка конфет, большая красивая коробка.

Хозяин положил в рот конфету, запил чаем.

— Слышал ты такое: Гундионов всем жуликам жулик?

— Говорят жулики, которым Гундионов на хвост наступил.

— Разделяешь?

— Что вы. Все говорят: Гундионов честный. Его обманывают. Творят безобразия за спиной.

— А, может, он сам творит? Чужими руками?

Павел не знал, что сказать. Глядя на него, хозяин улыбнулся, взял еще конфету. Павел тоже взял. И скривился от боли, схватившись за челюсть.

— Ну? Что такое?

— Зуб сломал!

Конфета с металлическим звуком упала на блюдце.

— Не по зубам тебе, — усмехнулся Гундионов.

— А это… что?

— Это золото.

— Как?

Кусочек металла тускло желтел на блюдце. Павел смотрел ошарашенно.

— Ешь мармелад. А это золото в шоколаде. Ассорти.

— Бывает такое?

— Как видишь.

— В пайке у вас?

— У меня — да. Возьми на память. Будет золотой зуб.

— Нет, не бывает! — закричал Павел. — И в пайке не бывает! Нет! — Он вскочил из-за стола. — Я не могу с вами, не хочу! Отпустите, Андрей Андреевич! Я не буду вас возить!

Тут хозяин подошел к нему, положил руки на плечи. И под тихую музыку из приемника повел, чуть подталкивая, осторожно по номеру. Павел стал переступать неловко вслед за Гундионовым и кружиться вместе с ним, не понимая, что танцует.

— Танцы — моя слабость, — сказал хозяин. — Я поставил на ноги весь наш прекрасный край! Танцуют везде, всюду, как хорошо! Я даже тех поставил, кто уже стоять не мог, в луже лежал пьяный. И что примечательно, сразу подскочила производительность труда.

Клюев не разделял воодушевления хозяина. Лицо его выражало крайнюю растерянность.

— Ты не беги от меня, Павел Клюев. Я один, совсем один! — вдруг проговорил Гундионов. — Давай-ка мы закрепим нашу дружбу раз и навсегда. Прыжком!

— Куда?

— На землю, куда. С неба на землю. Мы же десантники!

Павел Сергеевич сам себе улыбнулся в зеркальце, обнажив зубы. Тот, золотой, блеснул и погас, будто подмигнул. Мгновенное это легкомыслие за рулем едва не кончилось бедой: он, затормозив, вывернул руль, мимо пролетел встречный грузовик.

Гундионов заерзал на заднем сиденье:

— Как водитель ты деквалифицировался.

— И во всех других отношениях.

— В это трудно поверить. Главные навыки ты вряд ли растерял.

— Это какие же?

— Какими был славен.

— Полный ноль, честное слово!

— Посмотрим, — сказал старик.

Павел Сергеевич опять затормозил резко. На этот раз помех на дороге не было, он всего лишь останавливал машину.

Обернулся к пассажиру:

— Я не смогу быть вам полезен, Андрей Андреевич.

— Сможешь, сможешь.

— Было бы странно, вы не находите? Сегодня, сейчас.

— Почему же?

— Потому что люди меняются.

— Кто тебе это сказал? — засмеялся хозяин. — Не выдумывай. Ты каким был, такой и есть. Главное, не утратил самый ценный свой навык: отгадывать мои мысли. Я захотел пройтись по улице, и ты тотчас остановился. Молодец, Шакал! Ты же знаешь, — продолжал он благодушно, — я иногда люблю замаскироваться и погулять среди людей. Когда величие распирает, залезаешь в старый костюм и спускаешься на землю. Идешь куда глаза глядят. Такой, как все. Эти прогулки — моя слабость!

— Слабость к дешевым эффектам. Узнаю Гундионова, — пробурчал Павел Сергеевич, не разделявший настроения пассажира.

В следующее мгновение хлопнула дверца, старик выскочил из машины, пошел, не оглядываясь, по улице. Павел Сергеевич достал платок, вместе с испариной стер с лица волнение. А потом тоже выбрался наружу, стал ходить по оживленной улице туда-сюда, толкаться среди прохожих, высматривая пассажира. Побежал, наобум свернул в арку и замер посреди двора, увидев старика на детской площадке. Тот раскачивался от души на качелях, взмывал ввысь, зажмурившись.

«Прости меня!» — прошептал вдруг Павел Сергеевич, не он — губы его прошептали. Он двинулся к качелям, и тут Гундионов, заметив его, прокричал с восторгом:

— Я в родном городе! Ты понял? Я в родном городе!

— Альты! Ни черта альты не строят! — сказал негромко Гундионов сквозь пение хора и был услышан; взмахом руки дирижер адресовал его распоряжение женщинам в белом и мужчинам в черном; Гундионов прикрыл ладонью лицо, внимая многоголосью строгим, неприемлющим фальшь вниманием.

Пели женщины в белом и мужчины в черном, дирижер, добросовестно жестикулируя, вел их партии, и все это предназначалось лишь двоим зрителям, сидевшим в пустом зале. Одним был сам Гундионов, другим его водитель Клюев Павел.

— Альты, альты, елки-палки! — снова раздался негромкий, но всегда отчетливо звучащий, доходящий до нужных ушей голос, и опять дирижер кивком что-то обещал Гундионову, а тот, недовольный, ерзал в кресле, вздыхал сокрушенно: нет, не строили сегодня альты, ни черта не строили!

В паузе Гундионов сказал:

— Товарищ дирижер, перестаньте жестикулировать. Вы мешаете.

Снова пел хор. Гундионов, сидя в кресле, дирижировал сам, собственноручно. Он забыл о Павле. И тут до него донесся словно стон. Хозяин обернулся: Клюев сидел у него за спиной, глядя в точку. Но вот он поднялся, пошел к сцене напрямик, перешагивая через ряды. «Давай!» — вдруг закричал Гундионов с болельщицкой страстью, что-то их в эту минуту объединило — и того, кто остался в кресле, и того, кто уже карабкался на сцену.

И, встав перед хором, как недавно еще стоял изгнанный дирижер, слыша за спиной гундионовское «давай!», Павел закрыл глаза и замахал руками, будто поплыл, окунувшись в многоголосье. Потом он как бы очнулся и увидел перед собой удивленное лицо солистки с открытым поющим ртом, и ему даже подмигнул хорист из последнего ряда, но это сейчас уже не имело значения: он дирижировал!

И так же, лицом к поющим и спиной к переполненному залу, стоял он спустя годы и отточенными движениями рук управлял хором. А потом стоял на авансцене, кланялся, в знак благодарности прижимал руку к груди. Девушка из партера вручила ему цветы, он передал их солистке. Тут кто-то схватил его снизу крепким рукопожатием, потянул, заставив присесть на самом краю сцены. Павел Сергеевич увидел Гундионова, старик держал его, не отпуская, и все тянул вниз, что-то бормотал взволнованно, со слезами на глазах.

Подоспела дюжая билетерша, не без труда оторвала от Павла Сергеевича потерявшего голову поклонника. Она тащила его в сторону, подальше от сцены, а старик махал прощально и не бормотал уже — кричал:

— Горжусь, люблю! Павел Клюев, браво!

В поздних сумерках шел по дорожке к дому, насвистывая и взмахивая вдруг руками, но вот будто споткнулся и замер, увидев свет на втором этаже. «Мария, Маша!» — пробормотал Павел Сергеевич. И все стоял, задрав голову, глядя на освещенные окна. Потом побежал к клумбе. Рвал цветы без разбора, ломал стебли.

С букетом поднялся на крыльцо.

В гостиной за столом сидел сын Павла Сергеевича, невестка с внуком на коленях. Увидев деда, мальчик захлопал в ладоши. Павел Сергеевич и впрямь стоял в дверях торжественно, как на подмостках.

— Я все знаю! — сказал он весело.

— Что ты знаешь?

— Там свет в кабинете.

— Да.

— Догадался я, догадался! Мать приехала. Конспираторы!

Сын с невесткой молчали таинственно, переглядывались, и ему эта игра надоела, он взбежал вверх по лестнице, распахнул дверь и застыл на пороге кабинета: в кресле за письменным столом, лицом к нему, сидел старик Гундионов.

Он здесь, в его доме. В его кабинете. В его кресле. Храпит, раскрыв рот. Снизу из гостиной слышны голоса, звенит посуда, а здесь, в кабинете на втором этаже, тикают на стене часы, но храп Гундионова более реален, он возвращает к жизни: нет, не видение это, не исчезнет гость в кресле с запрокинутой головой, он уже просыпается, трет глаза и зевает, уже смотрит украдкой из-под опущенных век.

Павел Сергеевич поспешил прикрыть дверь и снова спустился в гостиную.

— Он кто? — спросил сын.

— Никто. Гость.

— Старый твой друг. Так представился.

— Пожалуй. Да.

— Малость не в себе, по-моему.

— Ошибаешься.

— Тем более интересно! — заметил сын. — Пойду, говорит, к себе в кабинет. И пошел. К себе. Мы выразили легкое недоумение. Но он сказал, что это его дом.

— Так и есть, — отозвался Павел Сергеевич.

Сын с невесткой уже не переглядывались, смотрели на него с удивлением. И он продолжал удивлять:

— Это его дом, так и есть.

— В смысле мой дом — твой дом?

— В смысле дом ему принадлежит. Соберите-ка на стол, ребята.

— Не понимаю, — сказал сын.

— Не надо все понимать. Соберите на стол и уходите. Оставьте нас вдвоем.

— Ну, рассказывай. Как живешь?

— Хорошо живу.

— Вижу. Полтинник набежал?

— Вот-вот будет.

— Звание дают?

— Послали документы.

— Таланты в тебе открылись. Кто бы мог подумать.

— Не говорите.

— За это стоит выпить. Будь здоров, Паша!

— И вы, Андрей Андреевич!

— А меня вспоминал? — спросил гость. Подмигнул, почувствовав заминку: — Понял, понял! А первые годы еще с праздниками поздравлял, не жалел открыток!

— Жизнь, знаете, закрутила.

— Да понял я, не оправдывайся. Какая радость вспоминать? Ты ведь не любишь свое прошлое. Но прошлое сделало твое настоящее, не забудь.

— Всегда помню.

— Я поживу у тебя несколько деньков. Не очень стесню?

— Что вы, что вы.

— В баньке спину потрешь, а? Чайку заваришь, как я люблю? Спать уложишь? Не слышу ответа!

— Да, да, да! — отозвался Павел Сергеевич.

Гость улыбнулся и придвинул тарелку. Некоторое время поглощен был трапезой. Павел Сергеевич глаз с него не спускал, ждал. И дождался:

— Ну? Читаю в твоих глазах вопрос. Хочешь спросить — спроси.

— Спросил, считайте.

— Зачем я приехал? Повидаться, Паша. Соскучился. Хотя, конечно, приехал не на прогулку.

— Догадываюсь.

— Полной радости нет. Что-нибудь всегда найдется, ты ж знаешь. Не одно, так другое.

— В чем дело?

— Да огорчил тут один из ваших мест. Написал на меня бог знает что!

— Это кто же?

— Ну кто меня всю жизнь преследует? Он и написал.

— Брызгин! — выдохнул Павел Сергеевич. — Брызгин… Жив?

— Жив, пока я жив, — усмехнулся гость. — Мой черный человек, видно. Помнишь, как он стерег меня и как сам погорел в один день. С тех пор открыто копает, не знает, за что зацепиться. Сейчас вот с этой автокатастрофой столетней давности, в которой башку расшиб. Вроде я причастен, организовал ему, представляешь? А там водитель его сам организовал по неопытности, уже отсидел свое, вышел, столько воды утекло! Нет, снова-здорово, и ведь опять без толку. Совсем сдурел на старости лет!

— Да.

— Что — да?

— Чепуха, — сказал Павел Сергеевич. — Слишком сильно головой ударился.

— Не без того, конечно, — согласился гость. — Помнишь ведь, сколько его в этой самой больнице держали, с каким диагнозом. Помнишь? Но на почерке не отражается, видно.

— Да, неприятно.

— Ты б нашел его, что ли. Успокоил.

— Это как?

— Раньше ты знал как. Умел.

— Я уже не помню, Андрей Андреевич.

— Я помню, — улыбнулся гость. — Разве забудешь? Для тебя же нет невозможного, Паша. И друзей ты в беде не бросаешь, знаю! Так ведь?

— Да, то есть нет, — выдавил Павел Сергеевич.

— Не слышу ответа!

— Нет, не бросаю.

Гундионов кивнул, поклевал носом, откинувшись в кресле. Очнулся:

— Такая моя печаль. Ну? А где ж Мария, супруга твоя?

— Сейчас в санатории.

— Что такое?

— Ничего особенного. Вроде нервы. Так называется.

— Это как раз особенное, — заметил гость. — Все такая же красавица? Ай да Маша! А парень ваш совсем взрослый. Студент?

— На философском.

— Ого! Помогает осмысливать?

— Еще как.

— И еще внук Павлик в твою честь.

— Точно.

— Хорошая жизнь, Паша.

— Да. Есть что терять.

— Зачем терять-то?

— Ну, отдавать долги, платить за прошлое, — усмехнулся Павел Сергеевич.

— Платить надо, но недорогой ценой! — пробормотал Гундионов, стремительно и на сей раз безвозвратно проваливаясь в сон.

Заснул, захрапел. А Павел Сергеевич все сидел, смотрел на гостя, еще чего-то ждал. И вот Гундионов, будто не сам он, а организм его исторг вдруг клич, капризный и властный:

— Пашка!

Павел Сергеевич знал, что делать. Приподнял спящего, понес его на руках к дивану. Уложив, снял с гостя туфли, стаскивал с него пиджак, брюки.

Гундионов улыбнулся во сне, сказал:

— Узнаю твою руку, Паша!

А Павел Сергеевич в эту минуту стоял над ним замерев. Очередь дошла до галстука, надо было развязать узел у гостя на шее. Но заботливый хозяин словно погрузился в раздумье. Так он стоял, сжимая в руке галстук, и было мгновение, когда он готов был не развязать узел, а затянуть потуже, насколько хватит сил.

Но он только усмехнулся сам себе. И, развязав проклятый узел, освободил шею Гундионова.

Проснулся от стука, топота над головой. Качалась люстра, ломилась к нему в спальню новая жизнь, гнала вон из тихого уголка, из недолгого забытья. Чечетка била в голову: выходи, Паша, выходи!

Ноги гостя выбивали дробь, лицо выражало полное удовольствие. Увидев Павла Сергеевича на пороге, он закричал:

— Вот так-то! Можем!

Да, он мог. И у сына получалось. Сын Павла Сергеевича топал от души, поспевая за стариком. Они стояли друг против друга посреди кабинета. Звенели стекла в окнах, дрожали картины на стенах.

— Давай, молодой дедушка! Давай! — позвал гость.

Павел Сергеевич присоединился без охоты, получилось у него нескладно. Потопал немного, сел на диван.

Гундионов смотрел укоризненно, с удивлением:

— Разучился! Как же так, Паша? Забыл!

Он замер посреди комнаты, очень был огорчен.

— Картины на стенах твои? — спросил погодя. — Ты еще и художник?

— В свободное время.

— Кто же тут изображен?

Одна из картин привлекла внимание гостя. Подошел к стене, долго смотрел.

— Кто же это, кто? Вот человек на фоне леса?

— Никто конкретно.

— А все-таки?

— Никого не имел в виду.

— Это же я! — сказал Гундионов. — Я!

Он снова повеселел. Подмигнул хозяину:

— Значит, имел в виду. Я сам твоей кистью водил!

Сын напомнил:

— Андрей Андреевич, на пляж! За мной!

— Вперед, Валерий! — подхватил гость, и через мгновение они были у двери, так неразлучной парочкой и выпорхнули из кабинета. Павел Сергеевич пошел следом.

На глазах всего дачного поселка, высыпавшего в погожий день на берег, он втаскивал в воду Гундионова. Тот висел на нем, обхватив шею, дрыгал ногами, фыркал. Еще успевал оправдываться: «Не обессудь, не могу я по корягам, не могу!» Выйдя на глубину, Павел Сергеевич сбросил с себя ношу, старик уплыл.

Одиночество было недолгим. Возникла рядом голова в очках:

— Ждал вас на корте. Где вы? — Партнер по теннису, взволнованный, подгребал ближе. — Надо ехать на смотр! Бойкот отменяется. Фомичев обещал поддержку. Вы берете слово на конференции, он выступит следом. Всю правду в глаза, без дипломатии. Двойным ударом по хребту рутинерам. Сейчас или никогда!

— Никогда, — сказал Павел Сергеевич.

— Прошу разъяснений.

— Оставьте меня в покое.

Голова теннисиста на мгновение скрылась под водой, казалось, он пошел ко дну.

— Вы что, капитулировали? Не верю!

— Я болен, извините.

— Но за вами люди! Есть обязательства, в конце концов.

— Нет обязательств.

— Вы действительно больны! — проговорил растерянно партнер.

Клюев перевернулся на спину, поплыл. Оторвавшись от собеседника, он перестал грести, лег на воде и лежал, прикрыв глаза.

И услышал другой голос:

— Ты, Паша, с этим делом не тяни. Ты его успокой, приложи свое волшебное умение. Ведь мы пока плаваем, он пишет и пишет. Я волнуюсь: а вдруг в тебя рикошетом? И спросят строгие люди: куда это запропастился Паша по кличке Шакал? Откуда взялся Павел Сергеевич, без пяти минут заслуженный? Интересный ведь вопрос!

Павел Сергеевич перевернулся в воде, чуть не захлебнулся. Гундионов засмеялся и уплыл.

— И все же, — спросил сын, — кто он, этот человек?

— Старый человек прежде всего. И я многим ему обязан.

— Помнишь добро, уважаешь старость. Это заметно. Бросается в глаза!

— Что именно?

— Твоя зависимость.

— Ты подумай о своей зависимости. Пока что ты, как маленький, вцепился в юбку жены и по моим прогнозам будешь держаться за нее всю жизнь.

— Это в моем характере, допустим. От кого-то зависеть. Но про тебя не скажешь, что ты слуга! Я привык, что все вокруг для тебя и ради тебя, и ты это, наверное, заслужил не по должности, раз тебе прислуживают все подряд. В чем же дело? Что между вами? Какие страшные тайны?

Обсыхали на берегу. Гундионов все барахтался в реке. Они на него смотрели и о нем говорили:

— Он много для меня сделал. Все сделал в свое время.

— Когда учился в консерватории?

— Я не учился в консерватории.

— Вот как! — удивился Валерий.

— Да.

— Как же ты стал дирижером? Без диплома?

— С поддельным дипломом. Но это не помешало мне добиться некоторых успехов, — заметил Павел Сергеевич.

— Так ты самородок, папа!

— Да, наверное. Похоже на то, — усмехнулся Клюев.

Сын смотрел растерянно, с тревогой. Он сказал:

— Ну? Какие еще нас ждут открытия? Слушай, мне это все не нравится!

— Это правда, что поделаешь.

— Такая правда не нужна. Ничего хорошего не будет. Тем более это ведь еще не вся правда, верно? — Помолчав и не дождавшись ответа, Валерий произнес твердо: — Ты вот что, ты гони-ка его в шею, своего благодетеля! Пока не поздно.

— Не могу, — отозвался Павел Сергеевич.

— А хочешь, — вдруг прошептал сын, — он сейчас утонет? Раз — и нету. Никто не заметит.

Лицо Валерия было серьезно. Клюев похлопал его по плечу:

— Он в воде не тонет, в огне не горит!

— Проверено?

Гундионов уже призывно махал Павлу Сергеевичу, кричал:

— Пашенька, сюда! Вылезаем! Пашенька!

Клюев пошел вытаскивать гостя из воды.

Позвонил в дверь. Открыла женщина средних лет в халате.

— Леонид дома?

— В рейсе. Вы кто?

— Приезжий. Коллега бывший.

Стал спускаться по лестнице. Женщина все стояла в дверях, потом пошла следом. Он спускался, и она молча спускалась. Вышел из подъезда, двинулся к арке, пересекая двор. Тут женщина догнала Павла Сергеевича, схватила за рукав.

— Ты чего пришел? Я ж узнала тебя, узнала. Клюев ты! Не ходи к нему, не трогай!

— С кем-то вы меня спутали! — сказал Павел Сергеевич, высвобождая локоть. Он вошел в арку, свернул на оживленную улицу.

Женщина шла за ним по улице. В домашнем халате, тапках на босу ногу, шла и шла. И тогда он побежал, втиснулся в отходящий автобус.

Проехал остановку, спрыгнул. Встал, опершись о перила на углу площади. Напротив за стеклом часовой мастерской лицом к нему сидел лысый человек с окуляром в глазу, занятый тонкой работой. Человек поднял голову, посмотрел, снова опустил. Один ждал у перил, другой сидел, но встреча их уже состоялась, пути пересеклись. Часовщик будто невзначай махнул рукой, и Клюев вошел в мастерскую.

…Стояли в закутке, за перегородкой.

— Смотрю, ты или не ты? Давно не видно.

— Давно, да.

— Исчез. Вдруг раз — и нету. Отбывал?

— Бог миловал.

— Это кого как. Принес чего-нибудь? Я возьму.

— Ничего.

— Пустой? Тогда я могу предложить.

— Не надо.

— А чего надо, Павлик?

— Найти тут одного надо. Повидать. Тут, у вас.

— Шею свернуть, а я потом навел. Не годится.

— Ему давно свернули, не бойся. Где наши все?

— Да в гараже, где еще. Один юморист в церковь подался. Василий, Зеленяева возил, помнишь? Сторожем пошел, теперь священник.

— В бога поверил?

— Да вовремя спрятался. А может, и поверил. Все может быть, — сказал часовщик. — А что ж хозяин тебя в столицу с собой не взял? Как же он без помощи твоей и заботы?

— Нашел, значит, другого помощника.

— Ну? А ты без него?

— Живу, видишь.

— Вижу. Другой стал. То же, что ли, священник? — Часовщик смотрел с усмешкой. — Раньше-то по ногам ходил, не замечал, а? Помнишь? Вот так! — И он показал как, наступив Клюеву на ногу. — Может, ты теперь долги платишь? В карты, забыл? Я тогда и спросить не смел!

Павел Сергеевич достал бумажник:

— Сколько?

Опять лестница, дверь.

— Михаил дома?

— На дворе с собакой. Вы кто?

Сбежал по ступеням. Другая женщина смотрела вслед.

По площадке перед домом носилась овчарка. Хозяин сидел на скамейке с газетой в руках.

— Не помешаю? — спросил Павел Сергеевич, присаживаясь.

— Пожалуйста.

— Мы с тобой в одном гараже, помнишь меня?

Мужчина, оторвавшись от газеты, бросил на Клюева беглый взгляд. Ничего не сказал.

— Брызгина ты возил, пока в столб не влетели.

Опять молчание.

— Где его найти?

— Столб?

— Шефа твоего бывшего. Дело срочное, разговор.

— Переехал он. В Угловом спроси.

Мужчина отложил газету, засвистел. Подскочила собака, он стал ее ласкать, гладить. Когда Клюев поднялся со скамейки, он сказал, все так же глядя в сторону:

— Говори не говори, а самосвал давно уехал.

— При чем самосвал? Какой?

— Который поперек дороги стоял.

— Это кто ж его так, какой дурак?

Мужчина поднял голову, впервые посмотрел на Клюева.

— Тот, за кого я срок тянул. — Он улыбнулся и сказал: — Беги!

Не собаке сказал — Клюеву.

— Что? Куда? — опешил Павел Сергеевич.

— К хозяину своему. Беги! — повторил мужчина.

Клюев застыл на месте. Овчарка рычала, рвалась к нему, мужчина с трудом ее сдерживал. И будто уговаривал Павла Сергеевича, просил:

— Ну беги же, беги! Что, разучился? Давай, ну! Беги!

И, видно, сам себя уговорив, он выпустил пса. Клюев отскочил от скамейки, бросился наутек, но бег его был недолгим, овчарка ударила лапами в спину, свалила. Он все же поднялся, вскарабкался по ступеням на деревянную горку. Собака и здесь его настигла, Клюев скатился вниз, упал в детскую песочницу. Одежда на нем трещала, он вставал и падал на песок, закрывая руками лицо.

Толкнул калитку, ввалился во двор. Шел, ступая нетвердо, к дому. Кричал:

— Выходи, старый хрыч! Вылезай, змей многоголовый! Рубить тебя буду, гад! Добрыня Никитич идет!

Выбежал навстречу внук Павлик, выскочили на крыльцо сын с невесткой, очень испуганные. Клюев отстранил сына, прошел в дом. Внук, смеясь, побежал следом, любил играть с дедом.

— Берегись, старый хрыч! — еще разок прогремел Павел Сергеевич и стал подниматься по лестнице. Ногой распахнул дверь, скрылся в кабинете.

Домашние стояли внизу, в гостиной, ждали с замиранием. Вот дверь наверху снова открылась. Вышел Павел Сергеевич с неясной улыбкой. Постоял и опять скрылся в кабинете. Но теперь он постучал, прежде чем войти, а войдя, аккуратно притворил за собой дверь.

— Что происходит? Почему хамим? Безобразничаем! В чем дело? — Гундионов сидел за письменным столом, смотрел сквозь очки строго. — Ты теперь интеллигентный человек. Не имеешь права распускаться. Посмотри на себя!

Вид у Павла Сергеевича и впрямь был жалкий: рубашка порвана, на лице ссадина. Гундионов сложил бумаги в папку, поднялся.

— Что, горе-сыщик? Брызгина доставал? А? Сунулся куда не надо, а там собачка злая. Так? — Он подмигнул Клюеву, знал, что угадал. — Ты как всегда, Паша. Перестарался! Кто ж тебя просил жизнью жертвовать? Она принадлежит искусству. А вот Брызгин не нужен никому, и бог с ним! Отменяется просьба. Все. Свободен.

Павел Сергеевич поднял голову:

— Свободен? Кто свободен? Я? — проговорил он с кривой улыбкой, которая не сходила у него с лица. — Я же твой раб, вот кто я! Ты ко мне опять присосался, пиявка! Я опять с тобой — подонок!

— Нализался, бесстыжий, — произнес со вздохом Гундионов.

Клюева было не остановить:

— Приехал! Чтобы я опять плясал под твою дудку! Спляшу, давай! Чечетку могу! Ну? Чего надо? Уже ведь задумал, чувствую. Давай, Андрей Андреевич! Все сделаю, все исполню!

Он начал отбивать чечетку. Гундионов пришел вдруг в восторг:

— Получается! — закричал он. — Смотри! Получается! Ты опять научился! Ай да Пашка, дорогой! Давай, давай!

Он стал бегать вокруг Павла Сергеевича, хлопал в ладоши.

Клюев рассмеялся и сел на диван.

— Бросьте, Андрей Андреевич, — проговорил он уже спокойно, с усмешкой. — Что вы, ей-богу. Я другой человек. У нас с вами ничего не получится, поверьте.

— А что должно получиться?

— Ну, вы же хотите, чтобы я убил этого несчастного Брызгина, который не дает вам покоя.

— С ума сошел! — растерялся Гундионов.

— Это вы сошли с ума, раз об этом думаете. Это у вас в голове постоянно. Я не утратил навык, вы правы, читать ваши мысли. Так вот, — продолжал Павел Сергеевич с твердостью, пожалуй, даже раздраженно, — давайте договоримся, дорогой гость: живите, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. Тем более это ведь ваш дом, вы мне когда-то его оставили с царской щедростью. Живите, я вам рад, хоть и не скажу, что от души. Но не рассчитывайте на меня. Я не пляшу, вокруг меня теперь пляшут. Кто бы мог подумать?

Реакция гостя была неожиданной: он опять зааплодировал. Он был восхищен, растроган:

— Да, Пашенька, да! Ты стал сильным, вижу. Сильным!

— Какая слабость у сильного, знаете?

— Какая же?

— Одна-единственная. Добрые дела. Стараюсь. Очень. Ненавижу прошлое, искупаю. Это понятно?

— Гм. Что же ты искупаешь? — спросил, помолчав, Гундионов.

— Дела опять же. Другие дела, — отвечал Павел Сергеевич с невеселой усмешкой.

— Ну, без тех не было б этих, — сказал гость, поразмыслив. — Без плохого хорошего. Ты и сегодня забивал бы козла в гараже. Подумай об этом!

Он стал ходить по кабинету взад-вперед, вдруг сделался мрачен:

— Что ж ты там натворил такое? Может, выпил и зря каешься? Что там было-то?

— Дела-делишки. Ничего хорошего.

— И это у меня за спиной! Пока я речи на митингах говорил! Как же я в тебе ошибся! — произнес Гундионов сокрушенно. — Ты предал нашу дружбу. И не только: ты дискредитировал мои идеи, ты это понимаешь? Понимаешь или нет?

— Ваши идеи, мои дела, — отозвался Павел Сергеевич. — Что, не улавливаете связи?

Гундионов присел рядом на диван, сказал с улыбкой:

— Улавливаю. Такую: раз органы подключились, значит, и впрямь тебе есть что искупать. Не зря каешься, нет. Как добрые дела, не знаю, а вот прежние тебе зачтутся, будь уверен!

— А органы-то при чем, я не понял? — спросил Павел Сергеевич.

— Всегда при чем, при ком. При тебе особенно.

— Вот как!

— А ты думал. К следователю вызывали, нет? Ну, вопрос времени.

— Что же у них там есть против меня? — проговорил после паузы Клюев.

— А вот это тебя надо спросить, — опять улыбнулся Гундионов.

Он вглядывался в лицо Павла Сергеевича и видел, как оно бледнело.

— Ты успокойся.

— Я спокоен, спокоен.

— Они все равно не докопаются, кто там был, в этом самосвале, — сказал гость. — Если только вдруг не осенит, как меня сейчас! — помолчав, добавил он.

А домашние все ждали в гостиной, прислушивались к каждому звуку из кабинета, и внук Павлик даже поднимался, крадучись, по лестнице, смотрел в замочную скважину и приникал ухом к двери, за которой скрылся его дед.

И вот отворилась наконец, дверь, Павел Сергеевич сбежал по лестнице и, ни слова не говоря, вышел из дома.

Валерий за ним тотчас последовал, выскочил на крыльцо. Не сразу увидел отца: тот лазил по кустам под яркой луной, пригнувшись, что-то искал, шарил.

Выйдя наконец из кустов на дорожку, он объяснил, заметив сына:

— Мяты, видишь, набрал. Чай заварим.

— Вижу, как же. Ты очень гостеприимен.

— Ты в не меньшей степени проницателен.

— Я утром матери телеграмму дам, пусть приезжает, — сказал Валерий.

Павел Сергеевич обернулся к нему:

— Матери? Зачем?

— Потому что все летит кувырком, все к черту!

— Что? Зачем? Не надо! Матери не вздумай! Молчи! — вдруг прошептал, прошипел Павел Сергеевич и схватил сына за ворот. — Молчи, понял? Язык прикуси!

Что-то незнакомое, жесткое мелькнуло на его лице, и это испугало и рассмешило Валерия:

— Ты сейчас знаешь на кого был похож? — сказал он. — Вот сейчас только? Знаешь? На шакала, ты извини меня.

Павел Сергеевич не извинил, ударил сына по лицу, не сильно получилось, но звонко.

Они все стояли на дорожке друг против друга. Сын держался за щеку. Он сказал:

— Ладно, отец. Не переживай. Это не ты ударил.

— А кто, Валера?

Сын ничего больше не сказал, только усмехнулся, глядя в сторону, наверх, где горело окно на втором этаже.

Вывалились один за другим в бездну, понесла их, переворачивая, стихия, и ни самолета уже не было видно, ни земли внизу; потом их прибило, и вновь разорвало, и опять прижало, они схватились намертво, вцепились и так летели, обнявшись, глядя друг другу в глаза.

— Родина моя! Родина! — кричал до хрипоты Гундионов.

Потом в небе раскрылись два парашюта.

…Встретились, как после долгой разлуки. Долго ходили по лесу, искали друг друга, оглядывались на каждый шорох, аукались — и вот встретились:

— Живой?

— Так точно. Что нам, десантникам!

— Настроение?

— Бодрое, товарищ генерал.

— Я был простой рядовой.

— А я сержант.

— Вот и командуй! — сказал Гундионов. И сам скомандовал: — Идем, за мной!

Он бодро зашагал в глубь леса. Не спотыкался о корни, не увязал в низинах, деревья перед ним будто расступались.

— А мы куда, что там? — спросил Павел, шедший следом.

— Я знаю что. Знаю.

— Ну?

— Ты иди, вопросов не задавай. У меня хорошее предчувствие! — отозвался Гундионов. Шел он быстрее и быстрее, Павел за ним еле поспевал, уже бежал.

Ничего необычного их, однако, не ждало. Было обычное, невыразительное: поселок городского типа, пыльные разбитые улочки, станция с застрявшим у перрона товарняком. Была при станции столовая, где они за стояком перекусывали, ели гуляш. Были еще тут две женщины, средних лет и помоложе, одна в окошечке на раздаче, другая на мойке. Эта, помоложе, только раз выглянула, посмотрела, кто пришел, и скрылась в недрах кухни. Ее было не видно, не слышно: звенели тарелки, бряцали ложки-вилки.

Гундионов спросил женщину в окошечке:

— А кто там на мойке у вас, а? Что за девушка?

— На мойке посудомойка у нас, Зимина Маша. А что?

— Да так. Лицо знакомое, — пробормотал Гундионов.

Он перестал жевать, отставил тарелку и сказал Клюеву:

— Ты это, ты пойди посмотри, как там чего. Машину проверь.

— Так вроде без машины мы, Андрей Андреевич.

— Ну, взгляни, чего там шлет небесная канцелярия. Дождь, нет?

К чудачествам такого рода Павел относился с пониманием: вышел и тут же вошел обратно. Но Гундионова он не увидел, его след простыл.

Хозяина своего Павел обнаружил на кухне возле мойки. Гундионов стоял на коленях на кафеле перед онемевшей от испуга молодой женщиной в фартуке и резиновых перчатках и говорил, прижав руку к сердцу:

— Я люблю тебя и любил всегда, я узнал тебя и теперь не потеряю ни за что! — Он был в крайней степени волнения. — Я не могу на тебе жениться, потому что женат, а развестись в моем положении невозможно, но ты ведь помнишь, как я тебя любил в том походе на Волге, когда этих всех еще и близко не было, а мы с тобой жили и любили друг друга, Мария! И ты мне сейчас поверь, я не исчезну, как тогда, я приду за тобой и озолочу в силу своих нынешних возможностей, как, помнишь, озолотил, когда со Стенькой купца на реке грабанули?

Сказав всю эту чушь, Гундионов бодро поднялся с колен и представил Клюева:

— Мой водитель и друг. Тут рядом его деревня. Мы туда отправляемся. А то ведь он домой носа не кажет, оторвался от корней, негодник. Но с утра пораньше ты жди нас, Мария Зимина, приедем за тобой!

Гундионов удалился, отвесив поклон. Павел потащился следом. Женщины, ни та, ни другая, так и не двинулись с места.

Мылись в деревенской бане. Павел тер Гундионову спину.

— Шрам-то с войны у вас? — спросил он.

— Ага, с войны, — проворковал размягченно Гундионов.

— Штык, что ли, не пойму?

— Копье. Драпал, было дело, вот тут мне один с лошади копьем.

— Это что ж за война такая? — засмеялся Павел.

— Мало ли их было, проклятых.

Павел не вытерпел, забылся:

— Ладно языком-то трепать! Не может такого быть!

— Но бывает. Иногда, — не обиделся Гундионов. — Очень редко. Крайний, конечно, случай. Ну, что стоишь? — Он все же с опозданием рассердился: — В бане с веником стоит, варежку раскрыл! Бей, хлещи! Хлещи меня!

— Слушаюсь, — кивнул Павел.

Он не бил, он избивал Гундионова веником. Изо всех сил, с остервенением. Он отводил душу, но скоро устал и уже не получал удовольствия от случайной этой трепки, тем более что удовольствие получал сам наказуемый. Начальник его смеялся, пищал и иногда вскрикивал:

— Ох, Пашка, милый, дорогой! Ой спасибо! Ой услужил! Ох век не забуду! Да чего там век, — заговорил он вдруг осмысленно, — как деревня твоя называется?

— Малиновкой называется.

— Теперь в твою честь будет Павловка, — заключил Гундионов. — Нет, отставить. Лучше: Павловская Слобода! Как?

— Годится, — оценил Павел.

…Ночевали в доме Клюевых, в избе. Все улеглись, Гундионов уже всхрапнул раз-другой на печи. Павел вышел во двор покурить.

У крыльца в одиночестве стояла старушка.

— Ты, бабушка, чего тут? Ложись иди, — сказал Павел.

— Это кто ж такой? — проговорила старушка.

— Кто?

— Да на печи лежит.

— А! Сам Гундионов. Хозяин наш, поняла?

— Так кто? — упрямо твердила старушка, лицо ее было испуганным.

Павел сжалился:

— Ты чего, бабушка? Да шеф мой, шефуля, шефчик.

— Малость с придурью, а так ничего, хороший мужик.

Старуха перекрестилась. Залаяла собака.

Коридор, дверь. За дверью комната, человек в пижаме за письменным столом. Изучает бумаги, помешивает ложечкой чай в стакане.

— Войдите. Это кто? Ближе, пожалуйста. Они мне устроили аварию, я почти не вижу. Но обострилось внутреннее зрение. Можешь не представляться, Павел Клюев. Вот ты и пришел ко мне, настал этот день! Садись, рассказывай. Как жизнь, какие дела?

— Идут дела.

— Наслышан. Слежу за тобой. Радуюсь. Талант талантом, он на тебя с неба упал, а характер сам приобрел, верно? Дома у тебя как?

— Все хорошо.

— А сам? Устаешь? Как здоровье?

— Не жалуюсь.

— Пришел меня убить? Действуй. Теперь осечки не будет. Ткнешь пальцем — и готов. Умру от старости.

— Вы прекратите! — сказал Павел Сергеевич.

— Ты никуда не денешься. Это в голове у твоего хозяина. Прочтешь его мысли и убьешь. Так было не раз.

— Я никого не убивал.

— И это придется взять на душу! — Брызгин извлек из стола папку. — Вот, досье на тебя. Его мысли, твои свершения. Он и не приказывал, а ты действовал!

— Под гипнозом, что ли? — усмехнулся Павел Сергеевич.

— Не исключаю. Но главное, сам хотел угодить. Вот так, Павел Клюев!

Зазвонил телефон. Брызгин взял трубку:

— Занят. Нечего советоваться. Не можете без няньки, Сырцов. Разбирайтесь.

И снова обернулся к гостю:

— Был на концерте у тебя, Верди слушал. Я твой горячий поклонник. — Старик разглядывал Павла Сергеевича с доброжелательным любопытством. — Ты не огорчайся. Все, вместе взятое, не потянет на срок. Тебя, может, и не посадят совсем. Точно, не посадят.

Помолчав, он счел нужным договорить:

— Если, конечно, не причастен к аварии. А есть у меня такое подозрение, есть!

— На чем основано? — поднял голову Клюев.

— На твоей совестливости. Ты когда-то дочку мою в хор зачислил, квартиру ей вне очереди. Уж не за талант же, там им и не пахнет. Что, совесть замучила? Вот так-то, Павел Клюев! — Брызгин рассмеялся. — Не делай добрых дел!

Тут в дверь постучали, на пороге возник еще один старик, тоже в пижаме. Строевым почти шагом он подошел к столу, вручил Брызгину бумаги. Тот взял молча, посмотрел, кивнул. Старик удалился.

— Поверь, я на тебя зла не держу, — сказал Брызгин. — Попался ты ему на пути, не повезло. Что ж теперь? Жил достойно чуть не четверть века — и все прахом? Несправедливо! Видишь, — вздохнул он, — я тебе сочувствую и тебя же разоблачаю. Какой выход?

— Вы бросьте ваши бумажки и не сочувствуйте, — сказал Клюев.

— Да я бы бросил.

— В чем же дело?

— Не в тебе, конечно, — ответил Брызгин. — Ты кто? Ты несчастный человек, если разобраться. Ты никто, кем бы там ни был. Только часть его, руки. Чтобы схватить его за руки, мне придется схватить тебя, Павел Клюев! Ты понял?

— Да. Нет выхода.

— Выход всегда есть, — вдруг лукаво улыбнулся Брызгин. — Ты подумай.

— Ума не приложу, — сказал Павел Сергеевич. — Только убить вас. Но я предпочитаю более приличный вариант.

— Деньги? Деньги пригодятся пенсионеру! — усмехнулся Брызгин. — Но не там ищешь, не там.

Павел Сергеевич только пожал плечами.

— Эх, Гундионов, Гундионов! — вдруг с грустью произнес старик. — Вечно ты подсовываешь мне какого-нибудь ничтожного слугу. Где же ты сам, Андрей? Как мне до тебя добраться?!

Глаза Брызгина горели, а рука все гнула чайную ложечку, пока не согнула пополам. Он швырнул ее под стол в корзину для мусора, взял новую, которая была наготове, и продолжал, глядя в далекую, только ему ведомую даль:

— Ты свернул мне шею, но я не отступлюсь, нет! Не из мести, ради будущих поколений, ради самой жизни. Я сорву с тебя маску, разоблачу твою злую силу! Ты гений зла, Гундионов! Губишь природу, пускаешь реки вспять. Порабощаешь народы, стираешь их память, традиции. Ты разрушаешь, чтобы строить, и строишь, чтобы разрушить. Ты поощряешь коррупцию, растлеваешь людей, а потом заточаешь их в тюрьмы. Добродетель ты объявляешь пороком, а порок возводишь в истину. Ты гений хаоса, Гундионов!

Брызгин замолчал и будто выдохся, сразу как-то потускнел. О госте он забыл. Сидел и сидел, поникший, постаревший. Жизнь, впрочем, уже опять его звала, не отпуская в небытие, она, жизнь, уже в прямом смысле стучалась в дверь:

— Роман Романович, вас ждут! — сказал, ступив на порог, еще один старик в пижаме. — Собрались, к построению готовы. Какие будут указания?

— Иду, — с живостью отозвался Брызгин.

В длинном коридоре распахивались двери, выходили старики, их сплоченная группа все росла, они шли бодро к какой-то своей цели, и Брызгин тут был не на последних ролях; расставаясь у выхода с Павлом Сергеевичем, выбравшись из кольца окружавшей его свиты, он сказал напоследок, отведя гостя в сторону:

— Пока он есть на этом свете, ты моя мишень. Пока живой он! Вот здесь поищи, подумай, Павел Клюев!

Брызгин удалился. Павел Сергеевич вышел из здания, зашагал по тенистой аллее.

Среди ночи раздался крик:

— Пашка!

Опять он, Гундионов! И не с печи кричит, из кабинета зовет, требует. И Павел Клюев не в родной своей избе, в другом он доме, большом, двухэтажном. Лежит один в спальне без жены, слышит зов хозяина, и не хочется ему вставать, бежать наверх.

— Паша, Пашенька! Помоги! — опять прокричал Гундионов, но уже негромко, сдавленно, и Павел Сергеевич выскочил из-под одеяла, как был, в трусах, поспешил наверх.

Гундионов лежал посреди кабинета с запрокинутой головой, в стороне валялись очки. Он был в брюках, рубашке, еще, видно, не ложился. Горела настольная лампа.

— Скорей! — прохрипел он, держась за сердце. — Ну! Сделай что-нибудь! Массаж! Пашенька!

Павел Сергеевич будто не слышал. Стоял, глядя на лежавшего у его ног хозяина, стоял и стоял. И даже не шелохнулся, когда тот закрыл глаза, умолк.

Похоже, совсем закрыл, навсегда умолк. Лицо Павла Сергеевича ничего не выражало. Не дрогнуло оно и когда мертвый опять ожил, приподнявшись на локте зашептал с последней страстью:

— Умираю, Паша! Помоги, помоги мне! Слышишь! Что же ты стоишь, Паша! Помоги!

Он открыл глаза, взгляд его выражал мольбу, недоумение, ненависть. Губы тронула усмешка.

И снова он стал умирать, и тут Павел Сергеевич дрогнул, что-то с ним произошло. Упал на колени, стал расстегивать на хозяине рубашку.

— Нет! — услышал он вдруг за спиной. — Нет! — повторил Валерий и схватил отца за плечи.

Павел Сергеевич сбросил его руки. Он массировал хозяину грудь. Изо всех сил давил, трещали кости. Потом дышал ему в рот.

— Давай-давай, — сказал сын, — еще в губы его поцелуй.

Он выскочил из кабинета, а Павел Сергеевич перенес Гундионова на диван. Тот уже дышал ровно. Открыл глаза, улыбнулся:

— Пашка, Пашка!

Павел Сергеевич сел, откинувшись. С него градом лил пот.

Гундионов сказал:

— Ты был там!

— Где?

— У него. У Брызгина.

— Нет.

— Был, был, — усмехнулся Гундионов. — Ты не можешь меня обмануть. И убить не можешь, понял? Сколько б он тебя ни уговаривал!

Хозяин прикрыл глаза, и Павел Сергеевич увидел, как по щекам его катятся слезы.

В антракте в уборную к Павлу Сергеевичу заглянули двое поклонников. Они так и представились:

— Поклонники пришли, здорово!

Один был часовых дел мастер, давний-давний знакомый Клюева.

— Маэстро! — воскликнул он и упал на колени, в знак признательности прижав к сердцу руку.

Спутник его сказал напрямик:

— Дай четвертной, Паша. До получки.

— А ты кто?

— Бывший механик твой, в одном гараже.

— Я тебя не помню.

— Зато я тебя помню, кулак твой, — улыбнулся механик. — Я пришел с тебя получить, но могу и отдать, если внешностью не дорожишь.

Разговор происходил в присутствии артистов и был им не совсем понятен. Две хористки выскочили из уборной.

— Дай ты ему четвертной, — вмешался часовых дел мастер, — а мне не надо. Мне искусство давай.

Павел Сергеевич, поразмыслив, достал бумажник, отдал механику купюру.

— Плохо ты, видно, кулак мой помнишь, — сказал он.

— Ага. За каждую поломку метелил.

— Жаль, не прибил. Надо дела до конца доводить, как жизнь показывает, — усмехнулся Клюев.

Прозвенел звонок, поклонники заторопились.

— Мы в пятом ряду, если что, — сообщил, уходя, часовых дел мастер.

Дверь закрылась и отворилась снова, возник еще один поклонник, сегодня к Клюеву было целое паломничество.

Этот, проковыляв, сел в кресло рядом с Павлом Сергеевичем, заглянул ему в лицо.

— Нет! — закричал Клюев, так что гость вздрогнул.

— Нет так нет, — сказал Брызгин. — А что именно?

— То, что в мыслях у вас. Я и ваши научился отгадывать.

— Если все-таки «нет», — улыбнулся старик, — значит, я не обладаю такой силой внушения.

— Вы многим не обладаете, чем он обладает, — сказал Клюев.

— Ну-ну. И где же он сейчас?

— Наверняка в кресле храпит. Живой.

— И пусть храпит, на здоровье, — опять улыбнулся Брызгин. — Не будем судьбу подхлестывать. Пусть все идет своим чередом, все события. Если тебя, конечно, это устраивает! — счел нужным договорить гость.

Снова прозвенел звонок, второй.

Шел в темноте по дорожке к дому. Не насвистывал, руками не размахивал, дирижируя невидимым хором. Не споткнулся, не замер, увидев свет в окне на втором этаже — привычно горело оно, это окно, привычно ждал Клюева его бессонный гость-хозяин.

Но вместо Гундионова в кабинете Павел Сергеевич увидел свою жену. Она сидела с ногами на диване, читала книжку. Обернулась с улыбкой к мужу. Средних лет женщина, в очках, с короткой стрижкой.

— Ты?! — выдохнул Павел Сергеевич, застыв на пороге. — А где… где он?

— Кто-то еще должен быть?

— А почему ты здесь?

— А где ж мне? — Жена тоже стала удивляться. — Закончилась путевка, вот я и приехала. Какое сегодня число?

— Забыл.

— Может, ты все-таки подойдешь?

— Да, конечно, — спохватился Павел Сергеевич. Вошел в кабинет, сел рядом на диван.

— Плохо с памятью стало, Паша? Провалы?

— Ничего не означает.

— Надеюсь, — сказала жена.

— А у тебя? У тебя хорошо с памятью?

Павел Сергеевич спрашивал со значением, приблизив к жене лицо, глядя в глаза. Но смысл вопроса, похоже, был Марии Петровне непонятен. Брови ее чуть дрогнули, и только. В ней уже трудно было узнать Машу из станционного буфета, бессловесную девушку в фартуке и резиновых перчатках.

Проснулся от стука, топота. Опять в потолок била дробь чечетки, молотком в голову била: выходи, Паша, выходи! Он рванулся, испугав жену, с постели, выскочил из спальни.

Сын Валерий стоял посреди кабинета, ноги его выбивали дробь. Он был один, без своего партнера. Павел Сергеевич остановился в дверях, разочарованный.

Валерий сказал ему с грустной усмешкой:

— Давай!

Отец присоединился, постучал ногами. Но не получалось у них, не ладилось. Валерий засмеялся и сел на диван.

Павел Сергеевич спустился по лестнице. И тут вдруг двери спальни распахнулись, вышел… Гундионов. Не старый еще, каким был два десятка лет назад.

Это было тогда, в той жизни.

Гундионов вышел из спальни и, приложив палец к губам, шепотом сказал своему водителю:

— Тсс! Иди за мной.

Он завел Павла в сад, в укромный уголок. Здесь они сели на лавочку.

— Ты ведь холост? — спросил Гундионов.

— Ну, как сказать. И да, и нет.

— Так и скажи: расписаны?

— Да вроде есть задумка.

— Задумка мне нравится, — кивнул Гундионов. — Надо тебе жениться. Но на другой женщине.

— Зачем же мне другая?

— Ты брось. Я тебя не зря холостым на работу брал, — сказал Гундионов. — Свои виды, значит, имел. Вот я хочу, чтобы ты на Марии женился.

— Это на какой же?

— Ну, какая есть Мария?

— Ваша, что ли? — Павел смотрел оторопело.

— Моя, моя, — сказал Гундионов, и голос его дрогнул. — Не могу, пойми ты, я с ней жизнь соединить. Призван я. Слишком много на другой чаше весов. Но хочу, чтобы у нее счастье было. Семья, дети. Что ж она, не заслужила?

Помолчав, он продолжал с усмешкой:

— Жизнь кого к мойке, кого в аспирантуру, кого куда, без разбору, без справедливости. Вот мы ее сейчас подправим, жизнь! — Глаза хозяина загорелись. — И тебе хватит баранку крутить. Я тебе, Паша, хор подарю. Ты пойдешь далеко, я это знаю. Другим станешь, сам потом удивишься. Я тебя только немного подтолкну, понял?

— Да. То есть нет, — сказал Клюев.

— Что ж тут непонятного? — удивился Гундионов. — Здесь дом, там хор. Тебе, ей. Всем сестрам по серьгам.

— А вам?

— А мне воспоминание, — с грустной улыбкой проговорил Гундионов. — Я уезжаю, Паша. Насовсем.

— Повышение?

— Угадал.

— Высоко?

Хозяин приблизил к нему лицо, прошептал:

— Дух захватывает.

Он помолчал и спросил:

— Ну? Согласен? Мы договорились?

— Я… я подумаю, — выдавил Павел.

— Это будет памятью. Нашей дружбы, ты понял?

— А она знает? Маша?

— Да.

— И что, согласна? — спросил Павел.

— Тоже — да, — опять грустно улыбнулся Гундионов. И сказал: — Ну? Иди к ней. Иди.

…Павел крадучись поднялся на крыльцо. Спиной к нему на веранде сидела Мария. На цыпочках он подошел к ней сзади, ладонями прикрыл глаза. Мария не пошевелилась, ни слова не проронила. Она знала, кто пришел и стоит у нее за спиной, и упрямо молчала. Но Павел был терпелив, ладоней не отнимал. Так он стоял долго, пока Мария все так же без слов ни погладила его руку.

Жена сказала:

— Тебе, Паша, повестка.

— Так!

— К следователю. Я не стала расписываться.

— Да-да.

Он прошел в гостиную, взял из рук Марии Петровны повестку.

— Ну? Что бы это могло значить? — спросила жена.

— Конец нашей жизни.

— Будем умирать?

— Наоборот. Нам теперь не страшен серый волк, — усмехнулся Клюев.

— Что за панические настроения! — сказала Мария Петровна. — Мы в этом доме прожили целый век, вложили уйму средств. Это уже давно наша собственность, так или иначе.

— Да-да, — кивнул Павел Сергеевич.

— Что — да-да?

— Вызывают не по поводу дома.

— Других не существует, — сказала жестко жена. — Это единственная их зацепка, а остальное — дело, как говорится, негосударственное, и вообще, быльем все поросло. Наш дом им всегда мозолил глаза, особенно твоему Лялину, который тебя подсиживает, это опять его рука! Кстати, — продолжала оживленно Мария Петровна, — ты правильно решил уйти от прямой конфронтации, этого не надо!

— Я молодец, — сказал Клюев.

— Эти все волны еще схлынут, Паша.

Мария Петровна замолчала, стала смотреть бумаги, которые лежали перед ней стопкой.

— Тут у меня подколото, счета и прочее. Но, главное, Андрей Андреевич обещал заново оформить дарственную, это решит дело.

— Какой Андрей Андреевич?

— Ну, Гундионов. Я ему утром звонила.

— Вот как, — слегка удивился Павел Сергеевич.

— Ну да. Ему, кстати, тоже не понравилось твое настроение, — усмехнулась жена. — Опасается, как бы ты не наломал дров, неправильно истолковав его слова.

— Какие?

— Уж не знаю, что он тебе говорил, когда был здесь в мое отсутствие, — сказала Мария Петровна и снова углубилась в бумаги.

— Ты часто ему звонишь? — спросил, помолчав, Клюев.

Жена подняла голову:

— Иногда.

И снова склонилась над бумагами. Павел Сергеевич сидел напротив, смотрел на жену. Потом он поднялся и, зайдя ей за спину, закрыл ладонями лицо. Мария Петровна вздрогнула, замерла. Он опять долго стоял сзади, а она сидела в напряжении и вот дотронулась до его руки. И, обернувшись, подалась к мужу, тот вдруг схватил ее, сжал, стал целовать. Но она уже испуганно отстраняла его, объятия ее душили, и тогда Клюев столкнул жену со стула, она неловко повалилась на пол… Она только и успела вскрикнуть: «Шакал, Шакал!»

Автомобиль Гундионова стоял у парадного подъезда многоэтажного здания. Водитель в костюме, при галстуке дожидался в салоне с книжкой в руках.

Павел Сергеевич, робея под взглядом милиционера, подошел к машине:

— Хозяин скоро твой выйдет? — спросил он водителя.

— Не докладывал.

Водитель был молод, подтянут и исполнен достоинства. Клюев смотрел на него с улыбкой.

— Демобилизованный?

— И призванный, — отвечал молодой человек, не отрываясь от книжки.

— Десантник?

— Опять угадали.

— Хозяин тебе за спину садится. И свет в салоне всю дорогу!

— Точно! — удивился наконец водитель. — Вы это откуда?

— В самосвал не пересаживался?

— В какой?

— Все впереди, — усмехнулся Павел Сергеевич. — А как насчет скорости? Ведь он тот русский, который не любит быстрой езды.

— Вы его как облупленного знаете! — восхитился водитель. — Только мне кажется, он не русский.

Заметив оживление у входа, Клюев сказал на прощание:

— Бывай, Павел!

И поспешил к подъезду. Водитель помахал ему вслед.

Раскрылись массивные двери, милиционер взял под козырек. Вышел Гундионов. Павел Сергеевич был тут как тут:

— Повестку получил! — проговорил он, подстраиваясь под шаг хозяина.

Гундионов его словно не видел, не слышал. Не останавливаясь, шел к машине.

— Повестка мне пришла, Андрей Андреевич, — повторил Клюев.

Хозяин наконец нарушил молчание:

— В военкомат?

— Совсем не в военкомат! — теряя терпение, сказал Павел Сергеевич. Но надо было успеть сказать все, до автомобиля оставалось все меньше шагов. — Их Брызгин, видно, дожал. Ведь и для вас чревато, а? Что-то надо делать!

— А это кто, Брызгин? — последовал вопрос. — Не знаю такого.

Павел Сергеевич начал понимать игру, усмехнулся:

— А меня знаете? Я кто?

Гундионов впервые на него посмотрел. Недоумение его было столь искренним, что Павел Сергеевич поспешил представиться:

— Да Клюев я, Клюев. Водитель ваш бывший.

— Клюев? Да, ты водитель мой, да! — оживился хозяин, будто и впрямь только узнав Павла Сергеевича. — Клюев, точно. В Белогорске меня возил, было дело. Ты Клюев, да!

Не останавливаясь, он с ходу как бы вошел в автомобиль и уехал. Павел Сергеевич стоял у здания, смотрел вслед. Большая машина Гундионова по-хозяйски вписывалась в напряженное движение города.

Он сказал:

— Здравствуй, отец Василий! Мы с тобой в одном гараже, помнишь? Ты Зеленяева возил, я Гундионова. Ты от этого уже отрекся?

— Нет, — отвечал священник.

— Ты узнал меня?

— Конечно.

— Вот я и пришел к тебе, Василий, отец Василий.

— Зачем?

— Просто. Посмотреть. Все сейчас ходят на меня смотреть, а я пришел на тебя.

Малолюдно было в церкви, сумрачно. Мерцали огни, смотрели с высоты лики святых.

— Ты мне не скажешь ничего, и я тебе не скажу. Наверное, мы виноваты, что они такие и мы их возили.

— Да, — отозвался священник.

— Ты тоже святым не был, а, видишь, стал. И я хотел, да не судьба, видно!

Павел Сергеевич двинулся к выходу, вернулся. И вдруг, склонившись, приник губами к руке бывшего коллеги.

…Вышел из церкви. Свет дня ударил в глаза, ослепил. Клюев не сразу заметил «Москвич», двоих его пассажиров. Они как раз вылезали из машины. Он не увидел — услышал:

— Маэстро! Опять в наших краях!

— Ну? Как? Отпустил тебе Васька грехи?

Это были они, его горячие поклонники. Они шли к Клюеву бодрым шагом, и он тоже пошел навстречу.

— Дай, Паша, четвертной до получки! — уже начал свою песню бывший механик.

И уже вторил ему часовых дел мастер:

— А мне не надо. Мне искусство давай!

— Сейчас, сейчас, — успокаивал их Павел Сергеевич, приближаясь. — Все будет, все. И искусство будет, обязательно! Ну что, — сказал он весело, когда они сошлись, — приступим, помолясь?

Он бил их по очереди. Он дирижировал руками и ногами тоже: механика, часовщика, снова механика. Часовых дел мастер кричал с земли, уже не мог подняться:

— Тебе руки для другого даны!

— Для этого! — отвечал Клюев. Механик оказался покрепче, лицо его было в крови, но он еще стоял, пошатываясь, и Павел Сергеевич последним ударом добил его, свалил наповал.

— Шакал, Шакал! — прохрипел с земли механик, на лице его мелькнул ужас. — Шакал!

— Ключи! — сказал Клюев часовщику, тот отдал. Павел Сергеевич сел в «Москвич» и уехал.

Старики прохаживались по тенистой аллее. Брызгин, как всегда, был в окружении свиты. Его не оставляли одного ни на минуту. Не раз и не два он прогуливался мимо кустов, где сидел в засаде Павел Сергеевич. Даже приостанавливался в соблазнительной близости. И уходил. Меж тем уже зажигались окна массивного здания, где коротали свою жизнь старики, подступали сумерки.

В конце концов Клюев не выдержал, открыто вышел из-за кустов и, вежливо взяв Брызгина под руку, вывел из плотного кольца телохранителей. Старики ничего не поняли, застыли на месте. Брызгин тоже растерялся, шел покорно рядом, не требуя объяснений. Так они миновали ворота, Павел Сергеевич распахнул дверцу машины, и тут наконец Брызгин запоздало дернулся, а свита его устремилась к «Москвичу». Но было поздно, похищение состоялось, заурчал мотор, машина поехала. Старики недолго бежали следом, потрясая кулаками.

— И куда же ты меня? — спросил Брызгин.

— Далеко. Наберитесь терпения.

— Грубо, очень грубо.

— Наоборот. Полон к вам почтения и сочувствия, как и вы ко мне.

— Ответишь.

— Уже все равно. За мной угон, избиение. Плюс изнасилование собственной жены, — вздохнул Клюев.

— Полицай. Вот самое точное слово, — сказал, помолчав, Брызгин.

Водитель обернулся к нему с улыбкой:

— Роман Романович, вы когда-нибудь пробовали кляп? Это невкусно.

Долго ехали. Всю ночь. В кромешной тьме, по пустым, будто забытым дорогам. Павел Сергеевич гнал и гнал машину. Пассажир затих за его спиной, его, казалось, вообще не было.

И вот среди ночи фары выхватили из тьмы: «Павловская Слобода». Вспыхнули и погасли буквы на придорожном щите, сзади раздался смех Брызгина. Пронеслась уже, отвалилась в бездну деревня Клюева, сгинули родные огоньки, а старик все смеялся, не мог успокоиться.

На рассвете вкатились в большой город. Высотные башни, площади, проспекты; Павел Сергеевич ехал против правил, куда хотел, сворачивал. А потом была улица, двор, дом. Затормозил у подъезда, выскочил.

Стоял в парадном, наугад, без успеха давил кнопки кода. Вышел. Примерившись, прыгнул, вскарабкался на пожарную лестницу, полез вверх. Снова прыгнул, по-обезьяньи ловко перескочил через решетку балкона и вошел в квартиру. В первой комнате спали, и во второй спали. Никто не проснулся. Только девочка привстала с постели и снова легла, Клюев ей привиделся.

Он эту квартиру прошел насквозь. На лестнице вызвал лифт и поехал в другую квартиру.

Дверь, звонок. Старушка на пороге, совсем дряхлая:

— Таисия Ивановна, это я, это Паша Клюев. Супруг еще отдыхает?

Гундионов лежал в постели, глаза его были закрыты. Павел Сергеевич склонился над ним: нет, не было сна на лице хозяина, только страх.

— Вставай, — приказал Клюев.

…Он вывел Гундионова во двор. Хозяин был в пижамных брюках, тапках, в пиджаке на голое тело. Видно, Клюев не дал одеться.

— Иди, он там.

Гундионов поковылял к «Москвичу». Подошел к машине, постоял и вернулся.

— Ты мертвого привез, — сказал он.

Павел Сергеевич побежал. Рванул дверцу. Брызгин сидел в машине с открытыми глазами. Он был как живой, но мертвый.

— Но я… я не хотел! — пробормотал Павел Сергеевич.

И услышал сзади рыдание:

— Роман! — плакал Гундионов. — Роман, все не стоит выеденного яйца! Роман, Роман!

— Я не хотел, — снова сказал Клюев. И закричал: — Я не хотел, я не хотел!

Эхо пустого двора ударило, оглушило его самого, он побежал, вернулся:

— Ты, ты этого хотел! Хотел, хотел. И я привез!

Гундионов смотрел на Павла Сергеевича с сожалением:

— Ты, Паша, перестарался, как всегда, — сказал он.

Павел Сергеевич побежал без оглядки. Через двор, в арку, по улице, по пустому проспекту.

Клюев стоял лицом к хору, спиной к залу. Он знал, что это в последний раз. Пели женщины в белом, мужчины в черном. Он дирижировал, он словно то бил с силой, то нежно касался своих черно-белых клавиш, исторгая из людей вместе с голосами души.

Да, он знал, что все в последний раз. Знал, чувствовал, что в переполненный зал уже вошла, предъявив особые свои билеты, троица молодых людей в вечерних костюмах, вошла и встала воспитанно у дверей.

Потом Клюев уже воочию увидел их совсем близко, у сцены. Молодые люди хлопали в ладоши вместе с залом, хоть и были далеки от музыки. И он им кланялся, улыбался, и они тоже улыбались, вписываясь в среду, и терпеливо его ждали.

Но он добился новой отсрочки. Зрители все аплодировали, Павел Сергеевич опять повернулся к хору. Поднял руки: приготовиться! И вдруг в наступившей тишине… оглянулся. И так стоял, обратив лицо в зал. Стоял, окаменев, как памятник.

Он увидел другой зал. Гундионова с Марией среди зрителей. Тогда был первый его концерт. Смущенный и неловкий, злой даже на себя и свою долю, стоял Павел Клюев перед публикой, и Гундионов с Марией хлопали ему громче всех и даже кричали «браво». А потом Мария поднялась, пошла к нему с букетом цветов.

В тот же вечер после концерта провожали Гундионова.

Поезд тронулся, он встал на подножку. Сказал:

— Еще увидимся, такое предчувствие!

Павел с Марией шли по перрону все быстрее. Гундионов был еще рядом, они видели близко его лицо. Они пока не расставались, были все вместе. А поезд набирал ход, Павел с Марией уже бежали, Гундионов смотрел на них с подножки.

— Паша с Машей! — улыбнулся он.

И в эту последнюю минуту он был еще здесь, с ними, на расстоянии вытянутой руки, но вот и эта минута умчалась, канула, как все минуты. Кончился перрон, все кончилось. Павел с Марией стояли на краю, махали вслед поезду. Потом посмотрели друг на друга: началась жизнь!

1987