#img_11.jpeg

Корабль уходил в ночь. Светили гирлянды его огней, летела музыка с палубы. Прохожий на набережной под эту музыку отплясывал, кричал кораблю: «Армавир»! Ну, даешь! Ух ты, «Армавир»!» Ноги его еле держали, но он все плясал, радовался, что перепало веселья. Вдруг музыка смолкла, он обернулся и не увидел в море огней, одну лишь черную ночь. Корабля как не было. Он стоял под фонарем, одинокий прохожий, самый последний. Что ему померещилось: внезапная эта тьма или огни, которые сгинули? Не веря себе, он зажмурился и опять посмотрел… Не было «Армавира»!

Ну, значит, не было совсем. Пошел, побежал. Будто слышал вместо музыки за спиной голоса. Кричало море человеческими голосами, звало на помощь. Прохожий поскорей свернул с набережной на тихую улочку. Здесь ему уже ничего не чудилось, все было знакомо — и дом с палисадником, и сарайчик, где он, видно, собрался ночевать и куда двинулся нетвердой походкой… Но потом все же вошел в дом.

Зажег свет в комнате, встал на пороге. Не так уж он был молод, этот веселый прохожий, и мать у него была старая, она давно устала ждать его по ночам. И сейчас не повернулась даже к нему, не посмотрела, так и лежала к стенке лицом.

— «Армавир»-то, «Армавир»! — забубнил он. — Слышишь? «Армавир»-то… Раз — и нету. И все.

Мать молчала, а он не уходил, все стоял на пороге.

— Слышишь, мать? Вроде накрылся «Армавир», слышишь?

Нет, не слышала. Только вздохнула в ответ. Относилось это не к кораблю, к нему.

Утром выскочил из сарайчика, сбежав по тропинке, прыгнул в море. Волну головой пробил, вынырнул и увидел перед собой утопленницу. Прямо на него она летела, женщина в разодранном платье с обломком доски в руках. Промчалась на волне мимо, он еле успел увернуться. Море ее тащило, переворачивало. Выбросило на мелководье, и там она осталась лежать. Неловко, лицом в песок.

А он все стоял, не веря себе, своим глазам. Подошел к утопленнице с опаской. Она так и лежала без движения. Перевернул на спину, склонился над ней, приподнял. Утопленница его вдруг обняла. Встал, двинулся, ноги его сами пошли. Женщина оказалась у него на руках, живая или мертвая, она сжимала его шею. Он не понял, что случилось, ничего не понял, но руки держали, ноги шли.

В сарайчике, когда уложил на матрас, она его отпустила. Схватил початую бутылку, стал вливать в утопленницу. И себя не забыл, конечно.

И вот открыла глаза. Он прохрипел:

— «Армавир»? «Армавир»?

Снова заставил ее выпить, не жалел заначки. Услышал:

— Я была с мужем, но меня спас другой человек. Он где?

— Кто? Не знаю.

— С палубы смыло скамейку, мы на ней всю ночь плыли. Он меня вытаскивал за волосы, когда теряла сознание. Он где? Пусть придет! Пусть придет!

Еще раз повторила свое «пусть придет!» и закрыла глаза, заснула. Скрипнула за спиной дверь, заглянула в сарайчик мать и ушла, ко всему привычная.

Спала утопленница, дышала ровно. А он еще разок хлебнул, его была очередь. И сразу по-другому все увидел. И сарайчик укромный, и картинки с обнаженными красавицами на стенах, и молодую гостью не на картинке, а прямо перед собой на матрасе. Увидел все, как на самом деле было. И она улыбнулась, открыла глаза, когда он ее стал гладить, она не боялась его рук в татуировках. А потом подалась к нему, и это хозяину сарайчика не мерещилось, так и было.

Но смотрела не на него, а ему за спину и обнимала, чтобы только подняться навстречу тому, кто мгновенье назад возник в дверях, кого вызвала она из морской пучины страстной мольбой «пусть придет!». И вот он пришел, вернее, приполз, этот парень с раскосыми глазами, мокрый, измученный, синий не от холода, а потому, что весь был в краске. Тут только заметил хозяин сарайчика пятна на утопленнице, на теле ее, на обрывках платья — и она была мечена синим. И сейчас у него на глазах синее соединялось с синим, двое меченых плакали и смеялись, жалели друг друга и ласкали, а он сидел с пустой бутылкой, упершись в гостей взглядом.

А тот, кто приполз, все шептал и шептал, не мог остановиться:

— Я думал… думал, потерял тебя, все! В воронку когда затянуло, не отпустил, удержал, а у берега потерял! Очнулся, нет тебя, нигде нет! А в руке, в руке — вот! — Он показал, что у него в руке — обрывок ткани, ее платья. — Я тебя изо всех сил держал! Я себе сказал: иди, в море иди! Она там осталась, и ты иди! Потом на песке следы… я ползком… Сюда!

Утопленница обернулась к хозяину:

— Я не знаю, кто он, честно. Даже имени не знаю. Подошел, пригласил танцевать. Тут все и случилось. Мы танцевали, и тут — раз! Так вместе и прыгнули в воду. Всю ночь плыли. Я тонула, а он меня вытаскивал, вытаскивал…

— Он вытаскивал, а я вытащил, — сказал хозяин.

Она уже не слышала, опять вцепилась в парня. Вот теперь она была живая, точно. И парень за нее ухватился с новой силой. Так и держались друг за друга, будто срослись.

— Возьмите в компанию! — не унимался хозяин.

Его не слышали, не видели. И он вспомнил:

— А муж?

Утопленница посмотрела растерянно:

— Муж? — И тоже вспомнила, всплеснула руками: — Муж!

— Да, муж. Где мужик твой, муж? — твердил он с кривой улыбкой, выкидывая последний свой козырь. — Ты была с мужем, сама говорила. Где муж?!

А муж мой, Валера, стоял, отвернувшись, у перил, смотрел в темноту. Я за ним следила, ждала, что оглянется. Мы были в свадебном путешествии и, можно сказать, за все время впервые расстались. Вот минуту назад, когда меня пригласили танцевать. Оглянется или нет? Партнер тянул на середину площадки, а самую толчею, и я стала терять мужа из виду, только раз-другой мелькнула его спина: как отвернулся, так и стоял, будто ему было все равно. Тут музыка смолкла, но я не успела уйти, начался новый танец, опять заиграл оркестр. Нарочно или нет, но партнер меня все путал, кружил, я уже не видела Валеру, только маяк справа по борту, который словно мне подмигивал. Я сказала себе: пройдем маяк и все, ухожу! И тут вдруг посреди танца сильно качнуло палубу, кто-то даже упал, не удержался на ногах, но всех это развеселило, партнер мой засмеялся:

— Танец до упаду!

Оркестр продолжал играть, пассажиры вовсю отплясывали, старались. Что-то под палубой бухнуло, взорвалось, зазвенели стекла. Партнер обрадовался:

— Это барабан! Барабан!

Уже выла сирена, она была как музыкальный инструмент в грохочущем оркестре, бегали уже по палубе люди, махали руками, они будто тоже танцевали, от восторга кричали. Судно начало заваливаться набок, люди падали и, как ваньки-встаньки, тут же вскакивали, опять плясали. Не остановить было танец, пока не повалило всех в кучу-малу, не потащило по палубе вниз, в волны. А они уже захлестывали борт, и там, вцепившись в перила, с повернутой ко мне головой стоял мой муж Валера, вот когда он оглянулся! Волны росли, гуляли уже по палубе, стаскивали в море людей, а Валера все держался, будто ждал, когда я к нему скачусь, смотрел на меня и ждал.

А я бежала, ползла и снова бежала, тот, с кем танцевала, так и не отпустил меня, тянул за собой. Я оборачивалась и не видела Валеру, уже никого не видела у перил, кричала, звала его. И он меня звал из темноты, я слышала его голос: «Наташа!»

— Наташа, Наташа! — хрипел партнер по танцам. — Наташа и Тимур! Ты, Наташа, и я, Тимур! И я, Тимур!

Он втащил меня в коридор, людской поток подхватил нас, понес. Выскакивали из кают, бежали, на ходу натягивая спасательные жилеты, падали. Потом все остановились, мы застряли в коридоре, в толчее. И опять помчались, в обратную сторону. Вынесло нас на корму. Последнее, что я помню: вода приближается, люди прыгают на плоты. Мы толпимся на корме, сзади грохот, катятся бочки. Удар, щепки летят, нас заливает краской. Женщина, совершенно голая, становится синей. Прыгает в воду мужчина с ребенком, за ними скатывается вместе с огромным барабаном музыкант. «Все будет хорошо!» — кричит с плота матрос. Мы на краю кормы, перед нами человек в костюме, в руках у него почему-то бильярдный кий. И вот он в воде, теперь наша очередь. «Наташа!» — это мой партнер по танцам, он рядом. Мы прыгаем, взявшись за руки.

Зазвонил телефон. Вахтер снял трубку.

— Отставной козы барабанщик? Здравия желаю! — прокричал мужской голос. — Ну, чего ты там? Все чаи гоняешь?

— Помаленьку.

— Не дремлешь на боевом посту. И телевизор у тебя?

— А как же! — улыбался вахтер, со скуки приняв игру.

Он помешивал ложечкой чай, мерцал экран телевизора, так и было. Из уютной полутьмы коридоры простреливались ярко освещенные, пустые.

— Ногу-то себе изувечил, не жаль?

— Чего тебе нога?

— Ведь членовредительство, трибунал. Как же не доперли?

— Хитрый я. Ну, дальше, шутник?

— Хитрый, хитрый ты, Семин, точно! — засмеялся мужчина. — Чего там по телевизору крутят, видишь?

— А чего там крутят?

— Вот смотри, смотри.

На экране телевизора водолазы спускались на дно моря. Темнел корпус затонувшего судна, надпись видна была на борту: «Армавир». Тут же показали здание морвокзала, толпу полуодетых людей на площади.

— Да… посмотрел, — вздохнул вахтер.

— Тебя касается, тебя, — сказал голос.

— С какой же стороны, интересно?

— Ну, какая всю жизнь у тебя сторона. Маринкина.

— Я не понял. Но ты трубочку не клади, — попросил вахтер.

— Не понял? От тебя Маринка ушла, туда пришла!

— Куда она, куда пришла?

— А вот туда, куда смотришь.

Вахтер уже стоял с прижатой к уху трубкой, глядя в телевизор. На другом конце провода мужчина вдруг будто поперхнулся, донеслись сдавленные звуки, рыдание. А потом хрип:

— «Армавир», «Армавир»!

— Не клади! — закричал вахтер, но из трубки уже летели гудки.

Он сел, опустил трубку на рычаг. Сказал:

— А не может этого быть. Как она, откуда там? Это ж, милый, три тысячи километров!

Надел очки, в газету уткнулся. Сидел, прихлебывая чай. Потом одной рукой он отложил газету, другая потянулась наверх, к пульту, дернула рубильник. Завыла сирена.

Бежал по пустым коридорам, по заводскому двору. Был еще не стар, ловок. И подвижен, как оказалось. Вот только нога… Он на нее заметно припадал. Выла за спиной сирена, окна домов зажигались. «Армавир»!» — твердил вахтер. Выскакивали на улицу люди, издали голосили уже пожарные машины.

Поднял же он в городе переполох. С высоты птичьего полета, взмывая ввысь в воздушном лайнере, увидел в иллюминаторе высвеченный прожекторами завод, улицу, по которой бежал. Свой собственный след увидел, горевший в ночи.

Полстраны пересек в самолете, догоняя вчерашний день. Ему туда и надо было, во вчерашний, покрытый тьмой. И когда за тридевять земель у моря оказался, еще была ночь. Самый последний ее час застал, предрассветный. И слышал: «Марина, Марина!»

Не сам в забытьи кричал, и не мерещился отчаянный этот зов. Девушка мелькнула под фонарем на парковой аллее, за ней человек пробежал, скрылись в темноте. И оттуда, из темноты, опять: «Марина!» Недолго Семин раздумывал, следом пошел, побежал. Люди на скамейках спали, на газонах, лежа, сидя, кто-то бодрствовал, прогуливаясь. Навстречу, выбравшись из лодочки, торопливо спускалась с аттракциона пожилая женщина. «Минутку!» — сказала она и вцепилась в Семина.

— Ну вот, дождалась! Ты! Посмотреть тебе в глаза! Ты, ты меня топил! — кричала женщина. — Жилет с меня спасательный! Здоровый, сильный! Топил!

На скамейках спали, не просыпаясь, кто-то сонно приподнял голову. Вахтер вырвался наконец, опять побежал. Одно только звучало в ушах: «Марина, Марина!» Выскочил на набережную — и по лестнице вниз, к морю. Опять долетело: «Марина!», мужчина кричал. Семин на крик помчался, увязая ногами в гальке. Женщину догонял, Марину не Марину, но тот, кто выкрикивал, тоже был интересен. А потом выглянула луна, и никого он не увидел на берегу. Так и кончилась вдруг бесконечная ночь-марафон, еще до рассвета. Вахтер встал, тяжело дыша: ни женщины, ни мужчины, за двумя зайцами погнался!

Трое их было перед громадой «Армавира», трое в полумраке на дне морском; только что они спустились сюда в глубоководном лифте-клети, привычном своем транспорте, спустились и уже опять поднимались, но теперь сами, без всякого комфорта, карабкаясь по-альпинистски на лежавшее вверх дном судно, на искусственную эту, злой судьбой воздвигнутую гору. Из бока «Армавира», будто с мясом, был вырван кусок, зияла обугленная дыра, торчали балки, и водолаз, шедший первым, поймал балку петлей троса, а двое других сработали как лебедка, подтянув своего товарища на высоту, к самой дыре; потом стал подниматься следующий, и третий его страховал снизу, держа трос, слыша в наушниках команды, шаги сквозь тяжелое дыхание.

Тот, шедший первым, был уже внутри «Армавира», в ресторанном зале с ввинченными в пол столиками над головой и люстрами под ногами. Не задерживаясь, он выплыл из ресторана в коридор, на четвереньках стал взбираться по винтовой лестнице. Снова потянулся коридор с перевернутыми каютами, холлами, с полами-потолками. В мире наоборот водолаз шел к цели тоже наоборот, поднимаясь по лестницам, он спускался ниже и ниже, в вознесенные вверх недра судна. «Ты чего разбежался, Квасов, ты где, Квасов?» — раздалось в наушниках.

Стойка бара, зеркала, эстрада в углу, все это привычно уже нависало над головой. Только что водолаз проник сюда, с трудом отжав дверь, и теперь стоял без движения, не внемля призывам напарника: «Квасов, ты где, Квасов, хватит в молчанку, ты где, отвечай!» В зеркалах многократно отражался застрявший в иллюминаторе утопленник, последний посетитель бара. Нет, не последний! Была здесь еще девушка — сейчас, в эту минуту, живая!.. «Воздушная подушка!» — очнулся водолаз и стал всплывать.

Девушка, вцепившись в пробковый матрас, дрейфовала под самым полом-потолком, где оставалась полоска воздуха; войдя в бар, водолаз, видно, что-то нарушил в хрупком равновесии — вода пошла вверх, поднимая матрас, девушка уперлась головой в эстраду. Водолаз вынырнул, увидел близко лицо с вытаращенными глазами. Лицо сразу придвинулось, обняли водолаза руки, повисло на нем тело. Вода наступала, со свистом уходил воздух, в запасе у спасателя были мгновения и дыхательный аппарат наготове.

И вот уже опять отжимал он дверь, протискиваясь в коридор, да еще потом вытягивал за собой тело. Навстречу двигались водолазы, новая смена. Другие, невидимые, работали в недрах судна, он слышал, как кряхтели они, карабкаясь по лестницам, гремели дверьми кают. «Подушка, подушка, трое в кинозале!» — звучало в наушниках. «Стучат в кубрике, слышу стук, не могу пробиться в кубрик!» — «Аппараты в бильярдную, двое в бильярдной!» Спасатели тяжело дышали, всплывая к потолкам-полам. Стучали в стены узники «Армавира».

По аллеям, как по улицам, ходили люди, свои тут были законы движения. Затишье свое и напряженные часы пик, когда со скамеек вставали, с газонов, из кустов выскакивали на перекличку, офицера со списками обступали молчаливой толпой. Или появлялись в воротах родственники, прямо с поезда вбегали в парк, имена выкрикивали. А потом снова отбой, тишина, приезжие разбредались кто куда, рассеивались по скамейкам, газонам. Лезли на аттракционы в неподвижные лодочки и самолеты, даже кабины чертова колеса спешили занять.

А он не бегал, не кричал, он без слов на пути вставал, фотографию показывал. И будто ответа не ждал, только в лица смотрел. Ему говорили:

— Вы ж подходили уже, спрашивали.

— Еще раз спрашиваю.

Людей разглядывал, пока они Марину разглядывали. Одно и то же слышал, неутешительное: не встречали, не видели. Отходил ни с чем и дальше, прихрамывая, шел, чтобы снова встать у кого-то на пути. Ни минуты покоя не знал.

А потом уже не ходил-бродил по парку, просидел день в кустах, в укромном шалашике. И ночью там спал, и весь другой день сидел. Поселился, в общем, в этой своей гостинице, где одно только и было удобство: аллея просматривалась, и, кто бы ни шел, все оказывались перед ним, перед его всевидящим оком. Раз-другой выскакивал он зря из засады, вываливался, пугая людей, из кустов. Схватил даже шатенку, шептал ей в лицо: «Марина, Марина!», она в ужасе выдавила: «Светлана!»… Потом не женщину, мужчину настиг, встал перед ним и стоял молча, лицом к лицу, глядя в глаза. А потом больше не покидал убежища, сидел только и смотрел, и, пока росла у него борода, все быстрее вокруг хоровод кружился, громче звучали голоса, и летел уже с аллеи смех. С каждым мгновением жизнь брала свое, а его надежда таяла, таяла: где же Марина, если она здесь, не в пучине морской, а на берегу, здесь?

Вот голос ее почудился. Выглянув из-за кустов, Семин увидел человека в тенниске посреди аллеи, полная женщина перед ним стояла стеной, преграждая путь. Даже руки расставила, чтобы его задержать:

— Куда, куда ж ты, Паша? Ты посмотри на меня, это я, Катя, жена твоя! Что ж ты бегаешь от меня, Паша?

— Так вы за мной, по-моему.

— Да что ты, Паша? Я не понимаю. Я ж жена, жена! Свадьбу с тобой серебряную в апреле!

— Да бросьте вы ерунду-то! — Мужчина, пожилой, солидный, начал сердиться. — Дайте пройти, жена! Не моя, слава богу… Руки! Ну? Руки, я прошу вас!

— А вон сынок твой, Славка. Или тоже не твой?

Подошел молодой лейтенант, обнял мужчину:

— Ну, батя! На похороны, честно. Ехал… А ты вон живой!

— Еще и сына придумали. Руки! — уже кричал мужчина. — Руки, воин! Смирно!

Но они в него вцепились с двух сторон, повисли. И еще на подмогу человек подоспел, стал укорять:

— Что ж ты прикидываешься, Павел Петрович, стыдно слушать. Может, и меня ты не признал? Кокорин я, зам твой с арматурного, может, ты и меня, как? Или, скажешь, я не Кокорин, ты не Смирнов, что ли?

— Соловьев.

— Это с каких же ты пор Соловьев? — Женщина перестала плакать, промокала глаза платочком.

— Я Соловьев, физик-теоретик. Товарищи, вы обознались, я другой человек, поверьте, — убеждал Смирнов-Соловьев. — Арматурный тут ни при чем. И жена моя, извините, на вас непохожа. Я как раз иду ей звонить, на переговорный. Я в отпуске, товарищи, в доме отдыха «Чайка»…

— В доме отдыха? Ну батя! — изумился лейтенант. — Тебя ж из корабля вынули, из этого, как его… из пузыря, что ли, или подушки!

— То-то и оно! — вздохнул зам.

А женщина сказала не Марининым голосом, а своим собственным, громким, внятным:

— Ну-ну. Я не я, и кобыла не моя. Так теперь, значит, будет. Здорово придумал, теоретик.

Она грозила мужчине пальцем, готовясь продолжить речь, ей было что сказать. Но выскочил вдруг из кустов Семин, чуть не сбил женщину с ног. Побежал по аллее.

Две шли впереди, он и она, неразлучная парочка. За руки держались, будто срослись. Шли и ушли, прогуливаясь, от погони, хоть и бежал за ними Семин изо всех сил. Исчезли вдруг, растаяли в сумерках. А он, потеряв парочку из виду, ходил взад-вперед по аллее. И нырнул наконец в кусты, отыскав едва приметную тропинку.

Когда выбрался на поляну, они уже лежали в траве. Еще мгновенье, и он бы увидел то, что постороннему взгляду не предназначалось. Но Наташа вдруг оттолкнула своего спасителя, села, вглядываясь напряженно в темноту, туда, где стоял Семин.

— Валера? Ты, Валера? — сказала она. — Это ты, я знаю. Ты здесь, ты пришел!

Она все сидела неловко с повернутой к Семину головой. Платье на ней было задрано, волосы растрепаны. Но смотрела без страха, говорила без волнения:

— Зря в Угловое не поехали, в дом отдыха! Просила, просила: поехали, Валерочка! Еще б сэкономили. А ты с этим круизом завелся. Бегал по-тихому путевки выбивал. Упрямый ты, Валера!

Отвернулась, прикрыв лицо ладонями. Опять подняла голову:

— Валера? Это ты? — Слезы наконец брызнули у нее из глаз: — Прости меня, Валера, прости! Я не виновата! Прости!

— Так это не он, ты чего? — сказал ее спаситель Тимур. — Это ж совсем другой чувак.

Семин подошел ближе, но Наташа его словно не видела:

— Придешь, я знала. Но я не виновата. Я всю жизнь с тобой хотела, а получилось? Недели не прожили! Потому что… потому что ты не умел танцевать! — вдруг сказала она и вытерла слезы. И повторила: — Ты не умел танцевать, Валера! Ты со мной не пошел! Тянула тебя, а ты никак! Другой какой-то пошел, нерусский. Я не виновата, не виновата!

Опять она плакала, Тимур ее утешал. И опять уже сидели, обнявшись, в траве, привычно исцеляя горе ласками. И не отвлечь теперь было их друг от друга, не разнять.

Но страсти эти Семина не занимали, слезы сердца не трогали. Он сказал парню:

— Погоди, джигит, ночь длинная.

Тимур поднял голову:

— Вы кто?

— Не Валера.

Семин ждал, неумолимо возвышаясь над парочкой. Тимур встал с травы. И когда Семин двинулся в глубь кустарника, он без слов пошел следом. Он был в себе.

…На аллее Семин сказал:

— Я тебя давно поджидаю. Борода вон выросла. — Он провел рукой по небритой щеке. — Ты вор? Кто? Любовник? Или в одном лице?

— Насчет вора я не понял.

— Кто ж по каютам шурует, пока хозяева на палубе развлекаются? Но там в сто третьей пассажирка была, она тебя приметила.

— Не меня, значит. Спутала.

— Тебя ведь не спутаешь. Ты здесь один такой.

— Да, верно! — вдруг согласился легко парень. — Но я ее тоже приметил. Из душа голая вышла. До сих пор приметы перед глазами!

— Чего ты полез в сто третью?

— Ну, вор, вор. Интересуют женщины и вещи их особенно, — смеялся Тимур. — Вы уж очень издалека подъезжаете, — помолчав, сказал он. — Там в каюте только эта голая была. Больше никого.

— Кто ж там еще должен быть? — спросил Семин.

— Ну, другая пассажирка, соседка голой.

— Кто-кто?

— Ну, кто вас интересует в сто третьей. Марина.

— Повтори.

— Марина!

Семин молчал. Парень на него смотрел с любопытством, разглядывал. Спросил:

— Тоже, значит, на ней зациклены? Поздравляю.

— Кто ж еще на ней?

— Еще? Ну, вот я! — отвечал после заминки Тимур. — В баре познакомились. Каждый вечер она там. Я ее так и прозвал: девушка из бара. А потом пропала. Прихожу — нет ее. День нет, другой. На танцах, нигде. Я весь корабль обегал. В каюту стучу. Сунулся, а там соседка. Марины не было.

— Не было?

— Нет. Я ее больше не видел.

Семин постоял молча и двинулся по аллее. Тимур не знал, идти ли за ним. Пошел. Нет, не окончен был разговор, без слов продолжался: сели на скамейку, Семин достал фотографию. Парень ее долго изучал в неясном свете фонаря.

— Разглядел?

— Разглядел.

Тимур кивнул, что означало: она.

— Как это ты впотьмах?

— Помню хорошо. Шатенка, бледная такая, красивая. В синем платье. Светлые глаза. В баре сидели, весь вечер я ей в глаза смотрел. И еще походка!

— Что походка, что?

— Ну, не походка… Держится так прямо. Она как струнка!

Семин сидел, прикрыв ладонью лицо. Сказал вдруг:

— В подъезд вошла. Понимаешь, в подъезд… Я сейчас, говорит, жди, я к подружке. И все. И она на корабле. Бывает? Вдруг — девушка из бара! — Рассмеялся невесело: — Стерег-стерег, а она — шмыг! Мышка. В подъезд!

Снова посмотрел на парня, увидел:

— Где она, где?

— Кто знает, кто сейчас где.

— Сейчас… А тогда? После каюты? Потом?

— Не видел, не встречал.

— Дальше, дальше.

— А дальше на другой день был конец, — сказал Тимур.

Семин встал со скамейки, пошел, не оглядываясь. Парень за ним не последовал. Точка была поставлена, точка.

…С аттракциона, выбравшись из лодочки, спускалась навстречу женщина и кричала: «Топил, топил! Вот он!» Все это уже было: ночь, костры, женщина посреди парка с гневно воздетыми руками. Семин вовремя изменил маршрут, ускользнув в кусты… Но тут же на полянке подбежали к нему с объятиями двое: «Лёха, живой! Лёха!» Молодые, веселые, они сжали его так, что Семин едва выдавил: «Я не Лёха!» Незнакомцы в четыре руки тискали его, мяли: «Ты чего, Лёха? Это ж мы, Ваня и Тарас!» Встреча была пылкой, короткой, они уже бежали прочь, а он, замерев, стоял посреди полянки, рылся в кармане пиджака. Закричал: «Фотография!» Следом помчался: «Фото! Фото там в бумажнике!» Выскочив на аллею, он только спины их увидел вдалеке, прохрипел: «Убью!» Ваня с Тарасом услышали, посмеялись на прощанье беззлобно: «Ладно, хрен хромой!»

А Семин обернулся и разглядел на скамейке еще двоих… Нет, ночь необычная выдалась, и с приключением! Эти двое, тоже молодые мужчины, одетые кое-как, перепачканные синей краской, сидели рядышком, обнявшись, один другому голову на плечо склонил. «Что ж вы, мужики? Задницу трудно поднять? На ваших глазах!» — напустился на них Семин. И отошел, поняв тщетность упрека: не видели его, не слышали. Двое было, а казалось, один сидит, смотрит безучастно. Все же голова приподнялась с плеча, вдогонку засмеялась: «Задницу-то? Можно!»

Но другое донеслось до Семина, далекое: «Марина!» Он стоял посреди аллеи, обратившись в слух. Не мерещилось: «Марина, Марина!» Семин побежал. По парку, по набережной. По лестнице вниз, к морю. Кричал: «Марина!» Вдруг та ночь опять вернулась: женщина мелькнула под фонарем, за ней человек промчался. Снова их Семин догонял. Все было как тогда, только бежал быстрее, себя подхлестывал, судьбу. И не ушел от него невидимка, не растаял, не испарился привычно, нос к носу они столкнулись, и Семин замкнул объятия:

— Вот так. Познакомимся!

— Давай! — Человек тоже полез обниматься.

— А за ушко да на солнышко?

— Эх, где ж оно теперь, солнышко!

— Да никуда не денется, выйдет!

— Вот тебя за ушко, тебя!

— А «Марина» кто кричал?

— Ну кто? Ты, по-моему!

— А чего это мы с тобой одно и то же кричим? — спросил Семин. Он не отпускал невидимку, держал крепко.

— И я, между прочим, интересуюсь! — отозвался тот и схватил Семина. Светало, они шли по берегу, друг друга конвоируя.

— Что, имя распространенное?

— Или на двоих одна, — последовал ответ.

На лестнице человек споткнулся, встал, тяжело дыша. Семин все пытался в лицо ему заглянуть. Присел следом на ступеньку:

— Отдохни, отдохни. Гнался-то за кем, догнал?

— Старушку до смерти напугал. А ты за кем на одной ноге? За молодой, конечно!

— За тобой.

— Гм. Страшно! — пробормотал человек. — А ты вообще кто?

— Вообще тоже в поисках. Но уже нашел. Вместо женщины мужчину. Скажи: отставной козы барабанщик!

— Это кто?

— Это я. Повтори! Повтори!

— Доброе утро, барабанщик! — провозгласил невидимка, приветствуя своего спутника и новый день, который начался вот сейчас, мгновенье назад. Невидимка был уже не невидимка, на солнышке щурился; оно, обещанное, первым своим светом все высветило, тайны ночные рассеяв, недомолвки: двое на лестнице сидели, друг к другу повернувшись мятыми лицами, долго, нелепо глаза в глаза смотрели.

— Доброе, доброе, — отозвался Семин. — Думал, это ты, но это не ты.

— А я думал — ты, и это ты! — сказал мужчина. — Как он выглядит, думал. Тот, кто за ушко берет. А вот так и выглядит.

Он был одного с Семиным возраста, под пятьдесят, седой уже, с неясной до конца улыбкой на худом небритом лице.

— Ну? Вопросы?

— Ты кто?

— Это на засыпку, — вздохнул мужчина. — Не знаю уже, честно. Затрудняюсь. Вчера нырнул, русалка подплыла. Вот как тебя вижу. Марина, жена моя. Такие дела, понимаешь. Крыша потихоньку едет! Но с другой стороны, — продолжал он, спеша самого себя опровергнуть, — крыша крышей, а выражение лица у нее было ее, обычное. То есть на меня она смотрела властно. Я же подкаблучник был, и мне нравилось. Молодая, красивая! Я унижался, чуть не ползал. Кофе хочу, говорит. Пожалуйста! Через весь корабль в бар бегу. Потом с этой чашечкой, только б не расплескать! Кругом уже паника, люди кричат, корабль набок, а я с чашечкой. Вернулся на палубу, там никого, волны гуляют. И знаешь что? — Мужчина помолчал и неожиданно подмигнул Семину: — Я кофе сам выпил. Ошалел!

Он вдруг поднялся и, ни слова не говоря, пошел вверх по лестнице. Обернулся удивленно:

— А ты чего, я не понял? Вставай.

— Куда?

— Ну, куда. Туда. Дорога одна.

Дорога и впрямь была одна. Семин шел за мужчиной, не зная, куда идет, но шел, другой-то не было. Тот оборачивался, взмахивал нетерпеливо рукой, потом побежал, оба побежали, немолодые уже люди. Этот бег, к которому они успели пристраститься, при свете дня опять же нелепо выглядел, некрасиво, но они бежали и в конце концов прибежали туда, куда должны были: за площадью на тихой улочке остановились, влетев в ворота больницы. Обогнули корпус и встали, зайдя с тыла. Спутник Семина с трудом перевел дух:

— Окно вон, смотри.

— Где?

— На третьем, угловое.

— Там кто?

— Ну, кто, как думаешь? Женщина. Водолаз из корабля достал, из бара, чуть не на вторые сутки. Не знаю, кто, что. Молодая, по слухам.

— Откуда? Откуда достал? — спросил Семин.

Он не ждал разъяснений, двинулся к зданию. И уже карабкался вверх по водосточной трубе, мужчина и глазом не успел моргнуть. Вошел в приоткрытое окно, как в дверь, только на четвереньках.

В полутемной палате Семин разглядел женщин, старую и молодую. Они в углу лежали, на соседних койках. Старая не спала, смотрела на Семина молча и даже вроде улыбалась. А он на другую смотрел, спящую, на молодую совсем. Подошел, встал над ней, склонясь. И не заметил, как рядом, тут как тут, возник его ночной спутник.

— Ну? — выдохнул он.

— Не она. Нет.

— То же самое. Мимо, опять мимо.

Потом, выбравшись наружу, шли по дорожке вдоль здания. Вдруг стало не о чем говорить. Навстречу в ворота уже входили первые посетители. Мужчина заторопился:

— Ну, разбежались?

— Разбежались.

— Я тебе пожелаю. Сам знаешь.

— И я тебе.

— Давай на прощанье. — Мужчина протянул руку: — Виктор.

— Герман. Еще увидимся.

— Куда ж денемся!

Шагнув на тропинку, мужчина уходил, скрывался среди деревьев. Вдруг он обернулся:

— Ну, костлявая! Ох, стерва!

— Кто?

— Да старуха, кто. Рядышком, главное, лежит, сторожит! Ты не понял? Костлявая! — говорил мужчина, губы у него дрожали. — Старая не заснет, молодая не проснется. Вот ведь как!

— Почему? Почему не проснется?

— Ну, вечным сном спит. Ты что же, не понял?

Недавний спутник постоял еще, глядя на Семина. Он больше ничего не сказал, повернулся и опять пошел по тропинке. Семин тоже пошел. К воротам, на выход.

Там в воротах, раскрыв объятия, стоял человек в больничной пижаме, к нему женщина со всех ног бежала. Вот она уже повисла на нем, еще детишки с двух сторон облепили. Смеясь, плача, вцепилось в человека его семейство, гладило, будто ощупывало: он — не он? Он это был, он и бодрился изо всех сил:

— Да ладно, вы чего? Я ж в воде не тону, в огне не горю, не знаете, что ли? Такой вот у вас папка!

— Так ведь потонул же, — всхлипывала жена. — А как же ты там дышал, интересно? Под водой?

— Ну, как. Жабрами.

— Ой! И все в каюте?

— Так ты ж меня заперла!

— А ты, Коля, на ногах не стоял.

— Не стоял, конечно. С тобой танцевал! — обиделся муж. — Два танца подряд, дуплетом! Потом в кино с Витькой погнала, потом еще с ним в кафе-мороженое…

— Вот после мороженого и зашатался! — не отступала жена.

— Все зашатались. Качка была!

Жена опять всхлипнула, другие, горькие слезы выступили у нее на глазах:

— Качка! Знаю, какая у тебя качка на уме была… За черненькой этой весь вечер бегал!

— Это тебя надо насчет черненького спросить! Мужа на ключ! Избавиться хотела!

Она кричала, он кричал, ногами уже друг на друга топали. Дети их привычно отошли в сторонку, там играли.

— Витьку в кино потащил! Чтобы там рядом в темноте с ней!

— Так черненький? Или беленький, какой? На ключ, а я вот он, живой! Все равно… живой!

И тут жизнь его стала покидать, он пошатнулся. Говорил еще яростно беззвучным ртом, а ноги подкашивались, жена его вовремя поймала, подхватила:

— Коля, Коленька, ты что? Ой, не надо, Коля! — И опять пошли объятия, начали они все сначала, будто только встретились. Потыкавшись носом в шею жене, он быстро излечился, снова орлом глядел.

На ней было платье, на нем костюм. Вдвоем сидели, уединенно, не замечая соседей за столиком. С бокалами в руках, с долгими взглядами друг на друга, которые выразительнее слов. Сразу вдруг повзрослевшие, красивые. Не узнать их было.

И все нарушилось, когда подошел к их столику человек. Близость, исполненное смысла молчание, другим непонятное. Оттуда он, прихрамывая, явился, из прошлого, которое они забывали, глядя друг на друга. И Тимур поднимался уже обреченно навстречу Семину, и Наташа смотрела с испугом.

— В каюте не застал. Дальше? — спросил Семин. Они вышли из ресторана на улицу.

— Я вам все сказал.

— Не все, джигит, не все. Это что же, свадьба у вас?

— Не знаю. Свадьба, поминки. Решили перед отъездом.

— Куда же вы? — удивился Семин.

— Ну, куда! Отпуск кончился. Дела, аспирантура. Там, между прочим, жизнь идет, — вдруг с тоской сказал Тимур.

— Да?

— А как же!

— Пусть себе идет, — отозвался Семин. — Это там. А ты здесь, ты не аспирант, ты просто джигит. Вон еще краску не отмыл! Послушай, — продолжал он, помолчав. — Я тебя искал, нашел. Мне повезло, что ты такой раскосый. Но раз я тебя нашел, я не могу не узнать, понимаешь? Не могу не узнать. Значит, ты не можешь не сказать!

— Ух, логика.

— Ты понял, вижу.

Тимур засмеялся невесело:

— Вот они мне тоже угрожали. Только еще нож приставили.

— Кто?

Парень раздумывал, говорить или нет. Сказал:

— Три человека, компания. В карты катали по-крупному. Ваша-моя Марина с ними была. Я потом ее видел на палубе, раз подошел, другой. И они мне приставили, чтоб не лез. Ну? Все? Или опять снова-здорово?

Он рванулся, хотел уйти, но Семин взял его за локоть, держал крепко:

— Кто они? Где? Встречал? Они здесь?

— Нет.

— Что ж дрожишь как осиновый лист? Ну? Говори! Где они, кто? Говори! И все! Ты, аспирант!

— Вы меня ввязываете!

— Ты — аспирант!

Семин все держал парня, не отпускал. Некуда было Тимуру от него деться. И он сдался, потянул опять в ресторан:

— Идем. Далеко ходить не надо.

В зале, в углу, за столиком сидел мужчина. Поблескивая очками, он как раз наливал себе из бутылки. Полноватый, в пиджаке, кажется, с чужого плеча. Один сидел, коротал с удовольствием время.

Семин подошел:

— Вас там спрашивают.

— А? Кто?

— Семин.

Мужчина, помешкав, встал, двинулся вслед за Семиным. Тот шел, не оборачиваясь. «Семин? Это кто, Семин?» — недоумевал мужчина. Спустились по лестнице в гардероб.

Семин наконец обернулся:

— Снимите очки. И к стенке лицом.

Мужчина обвел взглядом пустое помещение:

— Вот так, значит.

— К стенке. Руки над головой.

— Ну, допустим.

Он не испугался, не удивился, встал, как было велено, упершись в стену ладонями. Сказал:

— Ладно, не знаю, что у тебя там в кармане!

— В кармане пистолет. Я стрелок ВОХРа. Прихватил с поста.

— А кто тебя знает!

— Что в ваших, посмотрим!

Семин обыскивал мужчину, тому вдруг стало весело:

— Ты чего? Я ж пустой, дурочка! Ребятишки меня выпотрошили, двое ребятишек, профессионалы, попал под них. Да пустой, пустой, опоздал ты, друг! Месяц бы назад, перед круизом этим… Но тогда б я тебя сам поставил!

— Нож?

— А нож у этого был, как его… у Левы. Лева утонул. И второй, который в паре с ним, тоже утонул. Вверх ногами перевернуло, жилет не так надел. Бабки мои из него полезли, всплыли. Ну? Идем?

Не дожидаясь, мужчина направился к лестнице. Махнул Семину:

— Идем стакан налью. Выпьем за жизнь!

…Сидели за столиком.

— В первый день познакомились, только отплыли. Вдруг стук, входит. Это я потом понял, не случайно она ко мне, не по ошибке. Ну, что тебе сказать? Все время я с ней, день, ночь, и карты эти как наказание. Не могу играть, не хочу, только о ней думаю. До того дошло, веришь — нет, допустим, даму надо скинуть, а я держу. У нее Маринино лицо! Черт-те что! Ну, ребятишки чешут меня, радуются. А ведь я сам их чесать ехал, на работу. Что происходит? В общем, только в порт зашли, деру дал. Все! Нет, не все: на поезде догонял. И на корабль опять, к ней. Выпьем за любовь!

Хозяин поднял бокал. Семин тоже взял и опрокинул на скатерть.

— Не хочешь за любовь? — Мужчина выпил один. Он не сердился на гостя, он ему опять налил, хорошее было настроение. За жизнь пил, за любовь, имел такое право.

— Приметы, — сказал Семин.

— Опять тебе приметы! Ну, какие еще? Родинки там всякие. Но это, понимаешь, при близком знакомстве.

Мужчина взглянул на гостя, улыбка сошла с его лица.

Помолчали. Хозяин все смотрел на Семина. Ему хотелось говорить, воспоминания грели. Даже очки потели у него, он их снял.

— Не хочешь за любовь? Вообще, правильно, друг, — сказал он. — Ведь не зря она ко мне в каюту. Сунули они мне ее, подставили, понял? Вот и работала. По карманам, в чемодан, сколько у меня там капитала. Колоду два раза меняла. Вот так! И я знаю, кто она, а сделать ничего не могу. Веришь — нет, любовь у нас. И она тоже, чувствую, не играет со мной, все серьезно. По ночам, слышу, плачет. А утром снотворное сыпет, чтобы карты из рук валились. Так и плывем!

Тут женщина подошла, села рядом с хозяином за столик. Он ей вина налил, руку положил на плечо. И продолжал:

— Ну, потом решил: все! Как раз шестое число было. Или, думаю, она мне сегодня признается, или… В общем, до вечера срок!

— А вечером мы все приплыли, — сказала женщина.

И хозяин опять поднял бокал:

— За жизнь!

Он смеялся, глядел на Семина. И шатенка в синем платье, сидевшая рядом, тоже от души смеялась. Она была молодая, с бледным лицом, красивая. И прямая как струнка.

— Марина! Но это не ты! Не ты! — сказал Семин.

Шел по ресторану, оглядываясь, находил Марину взглядом. «Не ты! Не ты!» — твердил. И снова шел, оглядывался: «Не ты! Не ты!»

— С поста сбежал… Еще, понимаешь, сирену! Город на ноги поднял. Потому что вдруг этот звонок… Я себя не помнил. Чистый шантаж, ясно. А с другой стороны, неделю ее нет, где она? Бегу, лечу, не знаю куда. А потом вообще с ума сошел. Чуть не за каждой вдогонку: «Марина!» А это не Марина, это шлюха в ресторане сидит!

В вагоне у окна с попутчиком стоял, лейтенантом. Сам себе рассказывал, удивлялся:

— Ну вот что со мной? Не было же ее там, откуда? На корабль не садилась, точно. В списках нет. Может, она дома уже дожидается, а я все вокзал стороной обхожу. И бегаю, бегаю. И опять не она, не она, не она!

Вышел из купе пожилой человек с газетой, обняв лейтенанта, постоял недолго у окна:

— Ну что, вроде едем, Вячеслав?

— Еще как едем! — отвечал за лейтенанта Семин.

Он был другой, разговорчивый:

— Что, признал тебя батя? — подмигнул лейтенанту.

— Полностью, — серьезно кивнул тот. — Вот где был, вытащили откуда, это он, никак, забыл.

— Я тоже уже все забыл, — засмеялся Семин.

Поезд тормозил. Море за окном блестело, море, бескрайнее, залитое последним светом дня.

Семин недолго молчал:

— Ну, две звездочки, за мной!

— Куда?

— Выполнять! У тебя они маленькие, понял? У меня большие. Ну, в недалеком прошлом, — усмехнулся он, и они пошли по коридору.

— Нога? — догадался лейтенант.

— Нога, милый, нога.

— А где вы? В Афгане что ли? Воевали?

— Воевал. На личном фронте, — сказал Семин.

В тамбуре он быстро разделся, отдал лейтенанту вещи.

— Смотрю, море! Вдруг море увидел! — Поезд остановился, Семин в трусах пошел к двери.

Обернулся и заметил некстати, без улыбки:

— Этот, который звонил, тоже лейтенант был, я его вычислил. Обиженный. На точку ему помог, к белым медведям!

Поезд стоял у светофора. Семин, спрыгнув на насыпь, уже бежал к воде. Пассажиры смотрели из окон. Вот он прыгнул с криком в море, поплыл…

— А вот и сосед наш, полка верхняя! — сказала средних лет женщина, когда Семин вошел в купе. Спутник ее, сидевший напротив, спросил:

— «Армавир»? — Это было как пароль.

— Вроде мимо проплыл, — сказал Семин.

— А мы — «Армавир», — сообщила женщина. — Мы там, представьте, работали, веселили публику, но получилось несмешно. Если бы знать заранее!

— Если бы! — проговорил мрачно мужчина. — Если бы вдруг курс, паскуда, не изменил, если бы в баржу не въехал, если бы… Вся жизнь — если бы!

— Как же вы ее веселили, публику? — спросил Семин, глядя на пассажирку с интересом.

— Знаете, нет сил об этом говорить!

— И все-таки?

Он все смотрел на женщину. Она улыбнулась, отвела глаза.

— Вот Артур. Он вообще-то царь Нептун. А я главная русалка. Ну, культурная мы программа, массовики-затейники…

— Ха-ха! — Семин поднялся, вышел из купе.

И тут же снова возник, сказал мужчине:

— Вас там спрашивают.

— Кто?

— Семин.

Мужчина вышел, он закрыл за ним дверь, запер.

— Это что еще? — возмутилась пассажирка.

Семин усмехнулся, пошел к ней. Женщина вскочила, рванулась было к двери. И села на столик, Семин ее, подтолкнув, посадил.

— Идиот, там же мужик мой!

— Царь Нептун?

Он шел к ней, тянулся руками.

— Ну, идиот ты, идиот!

— Не то, не то! — шептал Семин и все тянулся к шее женщины. Дотянулся, сорвал цепочку с кулоном.

— Это… это откуда?

Он вдруг замер и так стоял, держа кулон на ладони.

— Откуда?

— Мое!

Семен сжал ладонь в кулак и поднял глаза:

— Не твое. Откуда?

В дверь стучали, он не слышал. Придвигался к женщине, вжимая ее в окно. Тут пассажирка быстрым движением что-то выхватила, кажется, кошелек:

— Вот еще, бери! Бери! На!

Бросала ему кость, а Семин все твердил:

— Откуда у тебя, откуда?

— У пацана с рук взяла! Там эти пацаны в баре!

Ломились уже в дверь. Он к ней опять потянулся, женщина вскрикнула, закрыла лицо руками. Но не ударил, нет, вдруг погладил:

— Скажи мне… Я прошу… прошу!

В дверь ломились, а Семин рядом с женщиной неподвижно стоял, гладил ее волосы, плечи. И она открыла лицо, взволнованная неожиданной лаской.

— Ты скажи мне, скажи… Где взяла?.. Я прошу… Ну, пожалуйста, русалочка! Прошу, прошу!

Он правда просил, лицо его кривилось, чуть не всхлипывал. И женщина сама заплакала, на него глядя.

Я была русалкой, главной. Я кричала:

— Где ты, где ты, царь Нептун! Отзовись! Из глубин морских явись! Ох, соскучилась я, батюшка! Слезы лью горючие!

— Иду, иду! — слышался трубный голос царя.

— Идет, идет батюшка! — волновались пассажиры на палубе.

Высвеченный прожектором царь Нептун, к всеобщему восторгу, явился из тьмы:

— Издалека я к вам, устал морями-океанами! Ну? А где ж свита моя?

Пассажиры кричали, тесня друг друга:

— Мы, мы! Здесь мы!

Царь, усевшись, занялся свитой, а я выскользнула из толпы, по лестнице спустилась в пустой коридор. Там в самом конце была дверь, я на всякий случай постучала. И стала подбирать ключ, их у меня имелась целая связка. Щелкнул замок.

Кулон сразу взяла с трюмо. Еще мужские часы на цепочке, там же они лежали, на видном месте, под зеркалом. И деньги сразу нашла в столе. Денег было много, я вынула ящик, стала сгребать. И тут за спиной услышала женский крик, выронила ящик, деньги разлетелись.

Каюта-люкс была двухкомнатная, и там, во второй комнате, через открытую дверь я разглядела мужчину с девушкой. Они были в постели, ничего не слышали, не видели, хоть девушка, молодая совсем, лежала ко мне лицом, на меня смотрела. Вещи их, разбросанные, валялись где-попало, только капитанский китель висел на стуле.

Когда вернулась на палубу, царь Нептун, воздев к небу трезубец, спросил строго перед всей свитой:

— Где плавала русалка? Нашла ли сокровище на дне морском?

— Множим твое богатство, батюшка! — отвечала я, входя в роль.

— Множим, множим! — кричала свита.

Дверь купе отъехала с лязгом. Атлетичный Артур, потеснив проводника, вошел и схватил Семина. Он ударил его лицом о полку, а потом ждал, пока тот проползет у него под ногами в коридор. Здесь он его поднял и еще раз ударил. Выглянул из соседнего купе лейтенант. «Славка!» — закричал Семин. Парень вцепился в атлета, держал, а Семин спешил к тамбуру. Выскочил из коридора в тамбур и с поезда — в никуда, в ночь.

Он бежал, опять бежал. Обратно. Возвращался. Навстречу шли поезда. С одним он едва разминулся в тоннеле. Прижался к стене и стоял, ослепнув от света. И не слышно было в грохоте, что кричал. Только рот раскрывал беззвучно: «Марина!»

Открыл глаза. Где это он?

Комнатка, окошко мутное. Чуть двинулся, диван проваленный стонет. Рухлядь по углам, паутина. Не комнатка — сарай. Только на стене ходики свое тикают.

— Ты отлежись, отлежись. Прошу, как говорится, к моему шалашу! Бабка сердобольная попалась, пустила за спасибо. Видит, на берегу околачиваюсь. По ночам-то уж не жарко!

Кто это говорит?

— Я тебя с колеса чертова снял, помнишь — нет? Ночью слышу крик. А это ты там в кабинке устроился. Во сне, причем, кричишь, надрываешься. Ну, потащил тебя, все же знакомый, товарищ по несчастью!

А, это тот, спутник ночной, Виктор, что ли. У зеркала стоит, намыленный, водит бритвой по щеке. Вот обернулся, смотрит с сочувствием, морщится:

— Кто ж тебя отделал так зверски?

— Царь Нептун.

— Трезубцем? Да… Вон, вижу, кулак до сих пор сжатый! А я в Песчаное… там женщина в больнице, вдруг? Ну, уж боюсь верить! Но решил все-таки марафет, на всякий случай. Не любит, когда небритый, терпеть не может!

Он вытерся полотенцем, опять обернулся:

— Ладно. Я любопытный. Что в кулаке? Вчера, честно, разжимал, никак. Что?

— Украшение женское.

— Откуда?

— Нашел. Теряешь, находишь.

— Что теряешь-то?

— Теряешь дочку.

— Почему решил?

— Потому что нашел, — сказал Семин.

Он разжал ладонь, там был кулон. Мужчина взял, разглядывал, отойдя к окну.

— Инициалы тут. Эм — понятно, Марина. А вторая буква?

— Тот, кто подарил. Герман. В балетное когда поступила, — сказал Семин. — Балет — тоже я. Видишь, хромой. Ну вот. Искусство требует жертв. Не понял?

— Нет. Что ж ты один здесь? А мать?

— Я ей и отец, и мать. С самых пеленок растил, воспитывал. А матери нет. То есть она есть, но, считай, нет.

— Где же она?

— В командировке, в длительной. В спецкомандировке.

— Опять непонятно, — сказал мужчина. — Но понятно, что один в двух лицах. Даже во многих лицах.

— Именно. А потом человек появляется и крадет ее у тебя. Кто? Тот, кто стоит во дворе с другой стороны подъезда. Ты! — Семин ухватил хозяина за штанину. — С замочком ловко как справился, а он с секретом! Ты, ты, любопытный!

Мужчина засмеялся:

— А что? Все может быть, подозрительный.

— Нет, не может. Она не замужем.

— А вдруг?

— Нет, нет, — сказал Семин.

— Ну почему?

— Потому что… Ну, считай, я ее муж. Так считай.

Хозяин развел руками:

— Тогда пас. Неувязочка.

— А я ведь думал, он мимо проплыл.

— Кто?

— «Армавир».

Глаза Семина были закрыты. По щеке катилась слеза.

— Ну, это мы успеем, слезки пустить, — заметил хозяин. — Это всегда у нас в запасе. «Армавир» на всю жизнь. — Он помолчал. — Значит, я соображаю, что сейчас самое время, ты понял? Ну, кого течением отнесло, кто по больницам, по селам, они как раз оклематься должны. Уже вот возвращаются, но это ж дело не одного дня. Поэтому ты завтра в строю. Мы крылышки опускать не будем. Так? Ну-ка, открой глаза! Что, не хочешь?

Хозяин еще помолчал, глядя на Семина.

— А чего разнылся-то? Распустил тут, понимаешь! Я тебя, девяносто килограммов, для чего на горбу пер? Чтоб ты тут с соплями? Еще выправка военная, тьфу! Тряпка!

Он вышел, хлопнув дверью. Аж штукатурка посыпалась.

Когда открыл глаза, увидел такое, во что и поверить не смог, опять зажмурился поскорей. В тусклом свете фонаря в окошко из сада влезали женщины, одна за другой. Соскальзывали бесшумно в комнатку, крались к дивану. Их было много, они все приходили, новые и новые, и первая гостья наяву склонялась уже, смеясь, над Семиным, синяя краска мерцала на ее лице:

— Что, кот? Окопался? Сюда, Галина Павловна! Девочки! — звала она подруг. — Здесь он, здесь! На дно залег, думал, не отыщем! А мы вот, встречай! Что ж не рад?

— Всей вахтой в гости к тебе! — подхватила другая. — Ты нам поодиночке приказывал, а мы все пришли, кто жив остался! Вместе!.. Соскучились! Галина Павловна, а чего он не шевелится?

— Сейчас зашевелится, — сказала женщина постарше, но все равно молодая. — Ира, там бритва под зеркалом. Сейчас все будет! Следствие, суд. Но сначала суд!

Миловидная девушка подошла к дивану, бритва блеснула у нее в руке. Засмеялась:

— Что, ссышь, кот? Девочки, что у него такое есть? Ну, самое дорогое?

— Знаем, знаем! — закричали все.

И навалились на Семина, вцепились в руки, ноги.

— Ну, держись, капитан! — шептала Ира, она уже расстегивала жертве брюки, — Сейчас… Давай хобот свой проклятый! Чтоб не пытал нас, гад! Сейчас мы хобот тебе!

— Давай, Ирка! Хобот ему, хобот! — подбадривали девушки.

Непоправимое свершалось, и у самой роковой черты Семин обрел наконец дар речи, издав нечеловеческий вопль. Ночные гостьи отшатнулись, Ира с бритвой тоже соскочила с дивана. Зажегся свет.

Женщины пораженно смотрели на Семина. Ира расплакалась. Галина Павловна, она была старшей, видно, не только по возрасту, первой обрела хладнокровие:

— Вы должны нас простить, — сказала она. — И понять. Это самосуд, потому что мы не верим в суд. Рано-поздно его поймают, но он все равно вывернется, найдет лазейку. Тут даже нет сомнений!

— Кто, кто? — выдавил Семин.

— Тот, кто должен был лежать на этом диване. Из-за кого вы чуть не пострадали! — улыбнулась Галина Павловна, и девушки тоже улыбнулись. — Он пассажирский помощник капитана. Согласно пункту триста двадцать восьмому Устава должен был принять меры к спасению пассажиров. Мер не принял, вел себя невразумительно, в конце концов сам остался на тонущем корабле. Но ведь это его личное дело!

Девушки заговорили наперебой:

— Бежим: «Что делать, скажите?» А он от нас как от чумы. Глаза безумные!

— А мне вдруг: «Ты кто?» Будто не знает.

— Притворялся. Мне руками показывает, мол, плыви. И улыбочка такая паскудная.

— А Ирку, секретаря комсомольского, прямо отпихнул. Так вот рукой ее — раз!

— Ну, тут, конечно, есть тонкость, — вмешалась Галина Павловна. — Об этом как-то неловко говорить, но объективности ради… Я скажу, девочки, можно? В общем, наша женская обида, понимаете? Некоторые из нас, чего скрывать, ну, были с ним близки… Были, были! Отчасти это было вынужденно…

— Отчасти по своей воле, — засмеялась Ира.

— Не так важно, Ира. Важно, что предательство! Бросить на произвол судьбы! А сейчас, значит, трусливо прячется и все по ночам, по ночам, как волк!

— Соскучились, — промямлил Семин. — Не он, не он. Зря сюда. Не я, не он. Не ваш. Как выглядит?

— Брюнет жгучий. Он выглядит хорошо.

— Дурашки, он седой. Старый, седой. Развалина. Не ваш. Другой. Утром вернется.

Они опять загалдели:

— Чего он вдруг седой?

— Нет, девки, мимо. Опять вокруг пальца!

Гостьи вылезали в окошко, бесследно ускальзывали одна за другой. Ира уходила последней, она обернулась:

— Он не вернется. Старый, седой. Не вернется.

…Семин поднялся с дивана. Ноги держали, ничего. Даже приседание сделал. Полез в окно.

Шел в темноте по берегу. Ночные его гостьи еще были с ним, невидимо плескались в воде, кричали.

Николай, взлетев над сеткой, погасил мяч, жена парировала его удар, грузно присев на площадке. Они были соперниками, играли в разных командах, дети их сидели на газоне среди зрителей. Бывший узник каюты выглядел вполне спортивно, бегал-прыгал без устали, еще партнеров подбадривал. Те тоже не отставали… Мужчины, женщины, молодежь — все они были с «Армавира» и теперь в пыли, потные, пестрой толпой носились по площадке, падали, отражая мячи, им хотелось падать… Живые, живые! И уже другая команда нетерпеливо дожидалась своего часа — играли «на вылет»… Вот Николай опять прыгнул, от души по мячу ударил, опять в жену угодил…

— Знает, куда бьет! — смеялись волейболисты.

Мяч в сторону укатился, за кусты, Николай за ним побежал. Так и выскочил на аллею… Навстречу шла женщина, он, глядя на нее, замер с мячом в руках.

— Черненькая!

Она и впрямь была черненькая, хорошенькая. Узнала его:

— Ты? Ах, это ты!

— Я, я! Вот он!

— Рыженький! Вот молодец ты… живой!

— Влюбленный по-прежнему! Может, мы… это… по новой? Вечерком как?

— Ох, смотри, опять тебя в каюту!

— Так мы ж на суше! — сказал Николай, и они засмеялись. Вдруг вспомнили, обрадовались.

А из кустов уже неслось:

— Николай, ты чего там?

Черненькая уходила по аллее, прощально махала рукой.

— Я мячик… это… надувал! — пролепетал Николай.

— Не лопнул? — улыбнулась жена. Она была уже тут как тут, рядом.

И на другой день, когда шли в толпе по перрону, Николай все головой по сторонам вертел, и жена опять улыбалась, хоть видно, уже и до слез недалеко было… Но все терзания ее кончились, лишь только поплыл за окном перрон, Николай на полку лег; стучали колеса, проводник чай разносил.

А там, на пустом перроне, человек под дождем стоял. Все уехали, все. Выдернул скорый морских путешественников из небытия, прямиком в жизнь помчал. Напоследок из окна вдруг бледная шатенка высунулась, лже-Марина, прокричала Семину непонятное, да еще блеснули очки ее спутника…

Вошел в парк… Никого. Пусто непривычно, дождик накрапывает. Вытоптанные газоны, следы костров. Аллеи вымершие простреливаются… И ветер сор несет, обрывки, вовсю хозяйничает. И ни души!

Только человек на скамейке сидит. Он.

— Был в Песчаном?

Молчит, потерянно уронив голову на руки.

— Что будет?

— Не знаю.

— Я знаю. Сколько там натикало?

— А?

— Время! Потерял счет?

— Часы.

— Я нашел, — сказал Семин.

И протянул соседу часы. Карманные, на цепочке. Тот взял, посмотрел. Спрятал, кивнув. Молчали, сидели под дождиком.

— Зайцем она?

— Да, можно так сказать. Неофициально.

— Одного звена не хватает.

— Почему жена? Стала в круизе. Когда в Туапсе зашли, регистрировались. Все просто. У тебя есть еще вопросы?

— Нет вопросов, — сказал Семин.

Опять молчали.

— Я тебе расскажу, все расскажу! Выслушай меня! — заговорил, встрепенувшись, сосед. — Я всю жизнь ее ждал… На глазах у меня росла. Она в песочнице сидела, когда жена моя умерла, Зина. Выросла, в салочки в моем дворе, на велосипеде мимо окон… Оренбург… тебе что-нибудь говорит?

— Говорит. Это не важно.

— Помню… я же помню, как вы с Ольгой из роддома вышли! Я там на ступеньках стоял, встречал знакомую. Идем две пары, вы с Маринкой на руках, мы с подружкой, наоборот, без ничего… И она там в свертке у вас орет благим матом, моя судьба! Оренбург, Оренбург! Вы на Энгельса, я на Бойцова! Помню тебя, твою Ольгу, всю вашу семью. Потом тебя перевели в эту тмутаракань, и я туда приезжал, ходил за ней по улицам. Она, ты по пятам, и я следом. Троица! Ты меня не слушаешь?

— Нет.

— Ну, тогда держись, в обморок не падай, чур! Смотри на меня… Это я, я. Аксюта моя фамилия. Ну? Неужели не помнишь, где мы с тобой и что?

— Не имеет значения, — сказал Семин.

— Ладно, в другой раз…

— Другого не будет. Зачем ты мне звонил?

— Ну, как? Подключил. Твои дни, мои ночи. Я ж в бегах.

— Зря!

— Что?

— Зря звонил, капитан, — усмехнулся Семин. И повернулся к соседу, в руке его был пистолет. Приставил к виску… Щелчок, осечка!

Дождик все накрапывал. Аксюта сидел окаменев.

— Это я уже на том свете? — спросил он.

— На этом. Извини.

За что извинялся? Что хотел пристрелить? Или что не пристрелил? Шел по пустому парку к чертову колесу. Смеркалось, летели по бледному небу облака, колесо, казалось, падало на Семина. Он залез в кабинку, сел, прикрыв глаза.

Утром солнце его ослепило. И в уши музыка, как гром, ударила. Он взлетал вверх в кабинке, колесо двигалось!

— Что? Музыка почему? Что такое? — бормотал поражение Семин, поднимаясь над парком. Пестрые толпы курортников ползли по аллеям, грохотали ожившие аттракционы. Колесо остановилось, он повис в вышине, кабинка раскачивалась. Вдруг открылось море, бескрайняя шевелящаяся лента пляжа, запруженная транспортом набережная. И — вдали еще парки, аттракционы, а над ними, совсем далеко, самолет в небе. Все двигалось, сверкая, бухало и свистело, все куда-то бесконечно шло и пело бодро эстрадным голосом.

— Отставить! — закричал Семин, он оглох, ослеп на солнце. Никто не услышал.

Нет, услышали:

— А траур кончился! — сказала девочка с бантом, она была рядом, в соседней кабинке.

Опять поехало колесо. Да Семина вдруг донеслось:

— Нашел! Нашел!

Был еще один в парке, кто кричал среди грохота без надежды. Он, Аксюта. Стоял внизу в толчее, махал отчаянно Семину.

Только кабинка приземлилась, он выскочил, бросился вслед за вечным своим спутником, не привыкать было. Аксюта отважно рассекал толпу. Сгорбленный, будто для тарана, с растрепанными седыми волосами, он бежал впереди и все оглядывался, кричал что-то Семину. Они были уже за пределами парка, свернули с многолюдной площади в переулок, потом во двор и еще в другой двор, шли мимо гаражей и наконец остановились в каком-то заваленном хламом закутке, где Аксюта сразу привычно выдвинул из угла пустой ящик, уселся. Здесь, видно, теперь было его убежище.

— Ну? Что? Где она? Где? — выдохнул Семин.

Аксюта, казалось, не слышал, смотрел в сторону.

— Говори! Где? Что молчишь?

Опять не услышал ответа.

— Ты чего? А? Я… я спрашиваю! — Семин подошел, стал трясти своего спутника: — Спрашиваю, спрашиваю, говори!

И вытряс:

— Ну, пристрели меня, пристрели!

— Что?

— Не нашел, нет, нет… нет!

Семин отпрянул. Он так и не понял:

— Что? Ты… нет? Нет? Но ты кричал!

— Да.

— Почему ты кричал?

— Я не знаю. Вырвалось. Вдруг захотелось, чтоб ты с этой верхотуры слез!..

Семин тяжело опустился на ящик.

— А я ведь тоже… рисковал! — повысил голос Аксюта. — На маскировку плюнул, бегал, тебя искал!.. Думал, все, уехал, прощай!..

Он порылся, откуда-то из-за спины выдернул бутылку, нашелся и стакан, один, правда.

— Давай?

Взглянув на гостя, больше, однако, не настаивал, налил, быстро выпил.

— Ну, ты прости меня, ладно? Простил? Тут такое дело… Я без тебя не могу. Влюбился! — Аксюта засмеялся, подмигнул Семину, настроение заметно улучшилось. — Ну, вот чего я тебе звонил, ты спрашивал? Подключал, да. Потому что замкнутый круг. КПЗ меня не пугает и пушка твоя тоже. Но если я к ним сам приду, кто ж за ней-то будет, за Маринкой? Я ведь один знаю, что она на корабле плыла. А так вроде ее там и не было… Ты понял? — Он и впрямь с нежностью смотрел на Семина, улыбался. — Так чего звонил, сказать? Честно? Сам-то ты мне не нужен, ты мне сдался! Но теперь ты — это она, ясно? Потому что папина дочка, копия. Ух, ямочка у тебя на щеке, точь-в-точь!..

Помолчал. Все разглядывал с улыбкой Семина, любовался.

— Ну, давай, давай, бабахни из пушки, вон как хочется! Что, слабо еще разок? Давай! — Вдруг рассердился: — А себе в лоб? Как? Офицер! Честь! Это же она от тебя сбежала, от тебя! Думаешь, я, что ли, был ей нужен? Да она лишь бы приткнуться, все равно к кому! Ты же ее замучил, девчонку, кровь сосал, душу! — Помолчал, усмехнулся: — И что за любовь у отца такая? Почему ты, как Ольгу посадил, не женился? Вот поэтому. Потому что Марина, потому что любовь! Понятно, нет?

— Понятно, — отозвался равнодушно Семин.

Аксюта притих, но ненадолго:

— Да только копни!.. Ну, вот этот балет ее? Это ж твой балет! Сольный, можно сказать, номер. За всю жизнь полковника не высидел, давай из дочки Уланову! Ломал, муштровал, прямо заложницей своей сделал. А добирал ведь, чего генерал не дал… Так? Жадный ты оказался, старик. И рыбка золотая тебе хвостиком… Ну, бабахни, бабахни, разрешаю! — засмеялся Аксюта.

— Что-то, правда, сегодня слабо, — сказал Семин.

— Вот-вот.

— Сам не пойму, брюнет. Ну, может, завтра, посмотрим.

Он встал, двинулся через двор. Аксюта его, конечно, догнал, пошел рядом. Спросил вдруг:

— Что дальше, что? Что будет? — Он схватил Семина за рукав, лицо было испуганным. — Подожди… Что будет? Дальше что, я не знаю… Я был брюнетом, красавцем будь здоров. Зеркал на «Армавире» понавесил, любовался. Потом корабль тонет, я один, один… Ну вот оно, все! Ни детей, ни родных, никого… Заканчивается, значит, мой род! И надежды моей со мной рядом нет, последней моей соломинки! Нет, нет! Только я да эти зеркала… Глядь, а там уже другой, не брюнет! Другой какой-то!

Семин не слышал, сам по себе шел, один, своей дорогой. Аксюта забежал вперед, встал перед ним:

— Подожди. Куда? Не уходи. Мы все равно вместе… Куда, куда ты?

— Мы не вместе.

— Всю жизнь. Ты не знаешь. Я прошу… Выпей со мной!

— Не буду.

— Я прошу. Ну? Ладно, меня нет! — решил Аксюта. — Нет меня! Ты один! — Бутылка была в кармане, и стакан опять нашелся. — Давай… Один, один! Давай! — И он провозгласил: — Она есть, она вернется!

Семин посмотрел на своего спутника, взял стакан. Выпил и дальше пошел. Аксюта все же заставил его обернуться, он вдруг закричал на весь двор:

— Стоять, Семга! На месте!

— Как… Как ты меня назвал?

Аксюта уже опять был тут как тут, тянулся к Семину руками:

— Что, что дальше, говори! Что будет? Говори, говори, Семга! Ты знаешь! Ты всегда знал, ты был первым среди нас! Почему ты не стал генералом? Стоять! — снова скомандовал он, хотя Семин и без приказа рядом стоял, не двигался. — А я… да ты хоть раз посмотри на меня, посмотри внимательно! Ну, кто, кто? Всю жизнь я с тобой… Оренбург, Энгельса и Бойцова, в одной роте в Суворовском, а потом Маринка, Маринка, Маринка… А потом… Кто ж знал, что будет потом! — произнес Аксюта сокрушенно и замолчал.

— Аксюта, Аксюта… — вспоминал Семин. — Ну, был такой… Ты? Аксюта, который, что ли, Ксюша?

— Который с тобой в шеренге на параде… В Москву нас повезли… это какой год? Строем идем, головы повернуты, равнение… куда равнение, на кого, сам знаешь… Ухо твое вот оно, рядом, ну, я в ухо тебе частушку — раз! Ты аж затрясся, зафыркал. Идем, равнение, там Сталин на трибуне стоит! А ты на него смотришь и давишься со смеху, фыркаешь! «Моя милая на крыше ухватилась за трубу…». Нет, другая была. Эх, забыл, черт!

— Я помню. Повторял потом на гауптвахте, — отозвался Семин.

— Ну, скажи. Давай.

Семин стал смеяться. Смех душил его. Хотел выговорить, не мог… Так и стояли посреди двора, Аксюта вокруг ходил: «Ну! Ну!» и уже хохотал заранее.

У чертова колеса протаранили очередь, все было нипочем. Подвинули кого-то, потеснили, нажали, поругиваясь незлобно — и прошли, сели в кабинку, поплыли в сумерках вверх.

Они, в общем, и без колеса уже плыли, давно, весь день… Аксюта как сел, так сразу и затих. Семин, наоборот, говорил громко, горячился, а спутник в ответ все кивал согласно, а может, просто носом клевал…

— Там сто было, понял? Сто на одно! А Мариночка ножками своими раз-раз — и у них у всех шары на лоб… Моя золотая! Ты подожди радоваться, подожди… Что имеем, расклад? Балет чуть не за тысячу километров и объект в тундре, возле которого раб на цепи! Это я. И вот скоро начало занятий, она, лапочка моя, конечно, и вида не показывает, но…

Замолчал, обиделся:

— Спишь? Ну-ну. Давай, ладно.

— Кто спит, кто? — бодрым голосом сказал Аксюта. — Дальше, дальше. Я тебя слушаю внимательно!

Семину самому хотелось говорить:

— В общем, объект ого-го, нужный, конечно. Какой? А может, ты шпион? Не удивлюсь. Короче, цепь, цепь. Еще должность. Ну, так! Лыжный кросс, офицерский. Батя с округа приехал, вперед! И вдруг, знаешь, повело куда-то, я с лыжни скок… Не сам, повело. Там не горка была, обрыв, дна не видно. Туда меня! И что? Да ничего, живой, невредимый. Так, еще разок! Опять ерунда, шишка на лбу… Ну, потом получилось. Бог троицу любит. Ногу в осколки. «Папочка, милый, зачем?» Но уже едем, все! Балет, балет!

Кабинка приземлилась, встала. Приехали, выходить не спешили. И не вышли совсем. Кто-то дергал снаружи дверь, но они дверь крепко держали, а что кричат, не слышали. И уже опять взлетали!..

— Давай уж, давай, ладно.

— Чего?

— Есть еще, есть. Вот карман-то топорщится.

Аксюта, очнувшись, без лишних слов извлек бутылку. Выпили.

— Что ж ты как вор? Не мог по-человечески?

— По-человечески лейтенант. Ты командировку ему оформил.

— Пришел бы… Так и так, извините дедушку… Дедушка очень жениться хочет, моря́чки надоели! Ну, Ксюша! — смеялся Семин. — Главное, кличка-то… Обман!

Помолчав, он сказал вдруг:

— Ольгу не вешай на меня. Это не надо. Ольга сама покатилась.

— Она и покатилась. Подтолкнул.

— Не скажи. Все наоборот. Я первое время вообще в тряпочку помалкивал. Пьешь с подружками? Да залейся. Батя тебя подмял? Ладно, звездочки у нас маленькие. Ну, такая ты мне попалась, какая есть, что ж теперь? Одно только… — Семин замолчал, лицо его стало жестким. — Забыла, что дочка у тебя! Мариночка едва глазки на мир раскрыла и что же видит? Тетку пьяную с соплями: «Девонька моя!» Ну, я пресек. Я немедленно оградил девочку. Развод разводом, но еще права материнские — раз! Выдернул! — И он жестом показал, как. И увял, произнес, позевывая: — Ну, потом в торговлю, что ли, она… оттуда дорожка-то прямая…

Семин опять зевнул. Напротив, склонив голову, с бутылкой в руке, откровенно посапывал Аксюта… Кабинка повисла, они оба уже спали, покачиваясь, как в люльке, над парком.

Внизу на аллее стояла женщина, толпа ее неспешно обтекала. Средних лет, в очках, с мороженым. На эстраде играл оркестр, казалось, заслушавшись, женщина встала некстати, мешая движению. И вдруг она стала кричать. Люди шарахались, даже оркестрант на эстраде обернулся. Вокруг уже была пустота, а женщина, застыв неподвижно с мороженым, все кричала:

— Армавир! Армав-и-ир! — Она это из себя вытягивала мучительно: — Армав-и-ир!

Семин с Аксютой проснулись, закричали в ответ:

— Армавир! Армавир!

И тут из соседней кабинки донеслось:

— Воркута!

— Семипалатинск! — отозвались из другой.

Мальчишка закричал:

— А мы тут киевляне! Киев! Киев!

Колесо поехало, кабинки раскачивались:

— Челябинск! Ура!

— Армавир! Армавир! — не унимались Семин с Аксютой.

Но крик их потонул, пропал в общем хоре.

— Ташкент! Москва! Херсон!

— Хрен вам в сон! — огрызнулся Аксюта.

…Наконец путешествие закончилось, выбрались кое-как из кабинки, побрели по темной аллее.

— Ну что, Герман… как тебя там по батюшке… Не будем больше друг от друга бегать? — сказал вдруг Аксюта трезвым голосом. — Куда? Жизнь-то, видишь, узелки свои крутит, крутит, а в конце еще морским завязывает, потуже…

— Да не жизнь, — отозвался Семин. — Ты сети крутил. Подглядывал за нами и крутил. Зачем мы тебе с Мариночкой сдались, ты скажи?

— Ну, вот сдались, значит.

— Мало тебе было, брюнет.

— Ну, не обижай меня, — сказал Аксюта. — Я муж твоей дочери, ты все не хочешь понять. Твой зять, как ни смешно. Нам еще жить. Что мы будем?..

Семин остановился. Вот этот под фонарем… Всклокоченный, мятый, даже сердитый… Зять?

— Или ты ее что… Может, еще поставишь перед выбором, жестко?

— Да! Только так! Хотя… я не думал об этом, — проговорил Семин. Он вспомнил: — Ее же… ее нет!

— Почему ты решил? Успокойся, скоро будем делить сокровище, — усмехнулся Аксюта. И сказал погодя: — Вот что, тесть… Попался ты мне, конечно, не дай бог, хуже тещи, но Марина ведь правда скоро появится, ты понял? И вот важно сразу, знаешь, взять правильный тон, ну, без бабских этих истерик… Страсти-мордасти оставим, ты даже из пистолета стрелял, все было. В общем, тесть дорогой… не омрачай!

Рассуждения Семина не занимали. Его только одно интересовало:

— А почему ты так уверенно?

— А?

— Ну что Марина… ведь если б была, так уже была бы… А ты уверенно!

— Я знаю это, чувствую. И говорю: Марина жива, она есть, вернется! Достаточно?

— Ах, «чувствую»!

— Ну, агитировать не буду, — пожал плечами Аксюта. — Это годами проверено. Я сам Фома неверующий, но что-то там между нами есть, связь особая, контакт, как хочешь называй. Вот чувствую, надо к окну подойти — точно, там школьница по улице идет, Маринка. Или в другой раз — велосипедистка. Опять она! И всегда так. Безошибочно!

— Ох, мелешь, пьяный.

— Или ты в Алексеевке служишь, я мимо на пароходике раз в неделю хожу. Вот если точно знаю, что сегодня надо к пристани причалить, значит, Маринка там меня ждет, ручкой машет. Да вот она! Ну, я ее на корму сажаю — и хода, в обратную сторону!.. — Аксюта помолчал, вздохнул мечтательно. — Там выше по реке горы, вид сказочный, Маринка, деточка моя, десять лет ей только, сидит, любуется, аж замерла! Ну, пассажиры, конечно, с ума сходят: что это пароходик вдруг курс изменил, куда плывем?

Семин замедлил шаг. Спросил:

— Что пароходик?

— Да курс изменил, курс! — улыбался Аксюта.

— Повтори.

— Курс изменил. А что?

— Ничего, — сказал Семин. — И на «Армавире»?

— Что на «Армавире»?

— Курс на «Армавире», курс.

— Я-то к этому какое отношение? — возмутился Аксюта.

— Ты, ты! — сказал Семин. Стояли под фонарем, он вглядывался в лицо спутника и повторял все тверже: — Ты! Ты! Ты!

— «Ты», «ты», «ты»! — передразнил вдруг Аксюта. — Ну? Дальше? Свободен был от вахты, ребят в рулевом попросил поближе к берегу… В чем же криминал? Не приказ, просьба!.. Я! Я! Я! — закричал он. — Вольно было им в баржу втыкаться!.. Это же все если бы да кабы, так любого можно! Ты… подожди! Куда? Стой!

Догнал Семина, схватил за рукав:

— Я ей, ей! Там набережная, огни… красиво! Она развеселилась, в ладоши хлопала. Я же Маринке этой, ей! Я все время ей угождал, постоянно… Скрутила меня девчонка, моргнуть не успел! Подожди! Куда?

— Уйди ты, уйди! — сказал Семин и сам ушел в темноту.

Дождь барабанил в стекло, а потом смолк в одно мгновение, зашуршал вкрадчиво, обернувшись снегом. Вдруг белый занавес опустился, отодвинул перрон, толчею; поезд тронулся… Последнее, что увидел Семин: старик, как привидение, размыто маячит в окне, бьет по стеклу костяшками пальцев, губы его шепчут, шепчут беззвучно: «Нашел!»

— Я ее нашел.

Это он уже возник в вагоне вполне реально, что называется, живьем.

— Вы не разлеживайтесь, нам сейчас сходить, на следующей.

Семин с верхней полки молча смотрел на Аксюту, мимо смотрел, не видел.

— Трешка найдется проводнику? Я, в общем-то, из-за вас тут безбилетный.

Почему «вы»? И все в сторону смотрит. Сгорбленный, поникший. Старый… Говорит, не стесняясь пассажиров:

— Тут я выследил одного… Всю неделю на барахолке терся, женские вещи скупал. Так вот целый гардероб кому-то… Вчера проследовал за ним в пригород. И, как оказалось, не напрасно. Не разлеживайтесь. Семин, не разлеживайтесь. Я там в тамбуре, давайте!

Пришлось все-таки слезть с полки.

— Это что… опять «нашел»?

— Нет, не опять. В данном случае соответствует.

Голос слабо звучит в грохоте колес. Стоит у двери, смотрит равнодушно на бело-зеленый пейзаж.

— Что-то радости не вижу.

Молчание.

— Что с ней? Что? Скажи!

Отстранил руки Семина:

— Все в порядке. Жива, здорова, весела.

— Ты видел ее? Даже весела?

— Я бы сказал, сверх меры.

— Ну, понятное дело! А что говорит?

— Ничего.

Старик все же заволновался, сглотнул судорожно.

— Ну? Ну?

— Вот в полном смысле ничего. Списала меня, и все дела. Не нужен, видно, стал. Им же, молодым, старого человека на свалку… раз плюнуть! Еще издевается! — голос Аксюты задребезжал обиженно. — Кто такой, говорит? Не знаю, мол, и знать не хочу! И вообще, катись отсюда колбаской… Так и сказала! И этот хмырь уголовный рядом прямо со смеху дохнет! — Он всхлипнул, замолчал. И вдруг рассмеялся бодро, зло: — Только я другое помню… Что в ушко-то шептала! Ох, не забыл!

И уже сник, забеспокоился:

— Тут вот ступенька-то… лед… Не навернуться бы!

Домик с палисадником, сарайчик. Старуха с охапкой дров в безлюдье вписывается, в тишину. Падают, падают, кружась, белые хлопья… Вдруг домик исторгает переборы баяна, из распахнувшейся двери девушки во двор выбегают… Они налегке, жарко им, весело, лепят снежки, и одна уже кричит, завидев пришельцев:

— Ой, умру, кто идет! Опять юморной этот! Сейчас на коленях будет! Эй! Давай сюда, давай! Еще, смотри, с товарищем заруливает!..

Другая тоже увидела, машет призывно, смеется:

— Давай уж, ладно! Сюда, муж! Праздник как-никак! Давай, ребята, я сегодня добрая!

Ребята уже бегут к ним со всех ног, чавкая грязью. Семин, толкнув калитку, первым подскакивает, он уже ту, другую, которая добрая, схватил, уже гнет, гнет ее, тонкую, гибкую, поцелуями осыпает… И тащит с глаз долой в угол двора, в сарайчик впихивает!

— Мариночка, ненаглядная, зайчик мой!.. Я не верю, не верю! — Он жмурит глаза, таращит, снова жмурит и кричит так, что стены дрожат: — Наше-е-ел! Наше-е-ел! — И молчит, смотрит, любуется. — Мариночка!.. Ты? — В дверь старик робко заглядывает, Семин машет на него рукой, хохочет вслед: — Это ты правильно, дочка! Ход конем! Так его, так! А чего разводить, рассусоливать! Раз! И все, нету мужа! Я его вообще чуть не прикокал, этого Аксюту, рука-то не дрогнула, пистолет!

Марина, шатенка бледная, настоящая Марина, смеясь, руки его отстраняет, а Семин опять гнет, переламывает:

— Дочка, дочка… золотая моя!

— Что, папочка?

— Мариночка!

— Ой, папочка, пусти! Не надо! Ну, все, все! Хватит, все!

Она смеялась и смеялась, а потом ткнула его зло кулачком в грудь:

— Ну, ты уж прямо… залапал совсем! Вчера этот тут, который муж, ручонки шаловливые, теперь, значит, еще папочка! Да вы чего, сговорились?

Семин на это ничего сказать не смог. Застыл с раскрытым ртом. Марина засмеялась:

— Идем, опохмелишься хоть. В честь праздника.

— Какой… какой праздник?

— День седьмого ноября, красный день календаря!

Семин наконец все понял:

— Ну, Маринка! Заодно, значит, и отца родного! — Он ей пальцем грозил, впрочем, и в ладоши бил, аплодировал: — Артистка! Но я перепугался, честно! Ох, живот с тобой надорвешь!.. Все! — Рубанул рукой воздух, отсекая смех. Серьезен стал, произнес озабоченно: — Давай разбираться, дочка… узелки эти проклятые распутывать, что поделаешь… Ну, по порядку? — Обвел взглядом сарайчик, матрас на полу, красавиц голых на стенах… Скривился: — Ты вообще чего здесь?

— Вообще живу, — пожала плечами Марина.

— Ну, понятно. Временно… Забросило тебя сюда, это понятно.

Она удивилась:

— Как же это временно, когда постоянно, всю жизнь!

— Всю… жизнь?

— Ну, если родилась тут, живу? Это как?

— Маринка… ты не валяй дурака!

Она даже руками всплеснула:

— Это кто ж из нас валяет!

— Ну-ка, ты смотри мне в глаза. Смотри!

— В гляделки? Давай!

— Марина! — закричал Семин.

— Ну, прямо заклинило с этой Мариной! — обиделась девушка. — Да Лариса я, Лариса!

Опять Семин замер, слова не мог выговорить. И опять пошел к ней, потянулся:

— Нет! Нет! Марина! Это же ты! Марина!

— О, господи, вот настырный! — снова она отталкивала его руки, смеялась. — Ты что? Ну, куда от тебя, папочка, куда?

— Мариночка! Милая моя, золотая!

И вдруг она подалась к нему, губы раскрылись… Семин вздрогнул, отшатнулся… Он пятился, пятился к двери. Так спиной и вышел во двор.

Стоял, белые хлопья все падали. Рядом возник какой-то… парень не парень, без возраста, взял крепко под руку, повел в дом.

Там праздник был, под баян плясали. Парень не парень толкнул Семина куда-то в закуток, дверь прикрыл.

— Это… это… так? — Семин все что-то выговорить хотел, не мог.

— Это, это! — передразнил без злобы хозяин, бутылку взял, налил. Поднес в татуированной руке стакан: — Вот это! Давай!

Подождал терпеливо, пока Семин выпьет. Спросил:

— Дед там с тобой, звать? Замерзнет дед!

— Не надо.

— Ладно. — Он поднял глаза на Семина. — Что было — было, а что сейчас есть, я тебе скажу, проясню… Скажу — и тебя нет, ушел, исчез… Так?

— Так.

— Ты ж правда папа ее…

— Да.

— Знаю. Ты ж ее сделал… сколько там лет назад, правильно?

— Да.

Хозяин улыбнулся, подмигнул Семину:

— Хорошо постарался, молодец! И доказательство есть, что ты… вот! — Он порылся, извлек из кармана фотографию. — Это ж мы тогда в парке тебя с дружком пощупали. Бумажник ушел, извини, а фото твое, как просил… На память!

Он все вертел в руках фотографию Марины, с сожалением расставался.

— Ну, так! — сказал погодя. — Значит, сосед тут, Валька, водолазом, вот он лично ее из «Армавира» поднимал, из каюты. Это аж на третьи сутки… Ты понял? О чем и речь. Дальше… Из больницы она ушла. Совсем без понятия была, куда, что… В общем, раз прихожу, а в сарайчике у меня скелет кошмарный! Натурально, кости одни и сверху халат больничный. Что ж, стал я ее выхаживать… С ложечки, с ложечки… Ну, косточки затянуло, личико округлилось, и вдруг… красавица! Я, честно, растерялся… Куда мне такая?

Хозяин и сейчас вдруг простонал, за голову схватился. Но стон был радостный…

— Что упало, то пропало, — сказал Семин.

— Это как?

— А вот. У меня со стола — раз! — Он смахнул пустой стакан, поймал другой рукой. — И нету! Уже у тебя…

— С какого стола? Я за тем столом никогда не сидел, — помолчав, отозвался хозяин.

— Это точно! — усмехнулся Семин. — Ничего… Косточки затянуло, и раны заживут! Ничего!

Хозяин посмотрел на него внимательно:

— Ну вот, ожил! Ты к чему… Встревать будешь?

— Да…

— Ну, так… — пожал плечами хозяин. — У нас уже тут… вообще… ребенок наметился… — Он опять взял бутылку, налил. — Ты пей, пей. Ладно… было и было… А что есть, я тебе сказал… Пей! — Потянулся, дотронулся до плеча Семина: — А мы с ней душа в душу! Вон какая веселая! И меня уже в рог, понял? Скелет этот! Вот не пью, видишь? А ты давай!

Семин взял стакан, выпил.

— Еще?

— Нет.

— Ладно, — сказал хозяин. — Пьешь — пей, а идешь — иди… И спокоен будь, если сможешь… Ну? Ушел, исчез?

Семин ушел, исчез, дверь за собой прикрыл.

…А за дверью там веселье было в разгаре, баян наяривал, Марина плясала! Переполняла ее радость, азарт, она жмурила глаза, вскрикивала и все в пол каблучками била, восторг свой вгоняла. Вокруг двое-трое ходили вприсядку, бубнили: «Хоп, хоп, оп-ля!»

Во дворе пусто было, снег. Старуха с поленьями навстречу брела, ко всему привычная… Семин толкнул калитку, вышел. Все…

Вдруг за спиной:

— Подожди!

Марина к нему бежала…

— Ты чего, куда? Уже пошел? — Встала рядом, разгоряченная, с пылающим лицом. Засмеялась: — Ну, ты прости меня, что я другая!.. Ладно? Сам ведь обознался!

— Да.

— Видно, похожа на кого-то здорово. Он не слышал. Сказал:

— Помнишь, девочкой была, болела сильно, мы с тобой через лес?.. В госпиталь ночью я тебя по снегу…

Марина молчала, слушала с интересом.

— Иди, простудишься, — сказал Семин.

Она все стояла, не уходила. Тогда он прошептал:

— Это ты?

Что-то дрогнуло на ее лице, неуловимо вдруг проступило, открылось Семину… Он ждал, затаив дыхание…

Марина усмехнулась, покачала грустно головой:

— Нет.

И шагнула к калитке.

— Марина! — сказал он.

Она обернулась, прокричала вдруг на весь поселок:

— Лариса!

Засмеялась и опять пошла. Семин смотрел ей вслед.

— Ножки-то врозь… По-балетному! — проскрипел рядом Аксюта.

Семин не сразу его заметил. Старик сидел у забора, в грязи, держался за сердце.

— Ты что?

— Ничего. Так.

— Не можешь идти?

— Я уже пришел. Все.

Аксюта смотрел на Семина, сквозь улыбку кривился от боли.

— Ну? Прощайся с дедушкой!

Семин постоял, пошел к нему.

Тащил Аксюту на спине.

— Как же мы на одной ноге? — смеялся тот, обхватив шею Семина. Потом заплакал.

…Ночью сидели на станции в зале ожидания. Семин услышал шум поезда, открыл глаза. Старик мирно посапывал рядом, руки его держали соседа мертвой хваткой. Гул нарастал, Семин уже осторожно высвобождал локоть. И вот он поднялся… Аксюта все сидел, запрокинув голову, но глаза его были открыты, он смотрел на Семина… Поезд грохотал мимо, дрожали стены.

— Беги! — прошептал Аксюта. — Давай, Семга! Беги!

Семин выскочил на перрон. Летели в рассветной мгле вагоны. И вот он, последний… дверь открыта, в тамбуре парень стоит!

— Руку! — закричал Семин.

Парень нагнулся, выдернул Семина с перрона, и они уже дальше вместе понеслись, вдвоем.

— «Армавир»? — спросил Семин как пароль.

— «Армавир»! — был ответ.

Солнце взошло, ударило им в лицо. Парень щурился, курил.

— Я там с женой… Только свадьбу сыграли, медовый месяц… Танцевать она, танцевать… Еще, говорит, разок, самый последний!.. Я в сторонке стоял, ждал ее… Ну, и не дождался, меня волной, волной!..

— Как… Как тебя звать?

— Валера.

Она думала, все, нет меня, унесло, уже и звать перестала. А я еще долго Наташу видел, кричал. Танцор тащил ее за собой, спасал. Она была в белом платье, в воду спорхнула, как бабочка… Вместе с доской меня вниз утянуло, я вынырнул, увидел на небе луну, очень яркую. И тут корабль пошел вниз, на глазах стал проваливаться… И поднималась, все росла, уже мчалась навстречу стеной огромная волна… Меня подбросило и будто скинуло в пропасть… И я увидел вдруг за стеной спокойное море… Волна прошла, за ней не было ничего, только лунная дорожка на воде.

1989

А. Миндадзе и В. Абдрашитов на съемках фильма «Охота на лис». 1979 г.

Режиссер Вадим Абдрашитов.