Во вторую половину необыкновенного дня 12 июля 1928 года мысли всех ста тридцати шести человек красинской экспедиции были обращены к еще невидимой, но уже недалекой льдине группы Вильери.

Вот уже на протяжении многих недель вся мировая печать изо дня в день печатала самые фантастические догадки о том, что происходит на этой льдине. Рассказы Лундборга, побывавшего на ней очень недолго, были слишком неполны, отрывочны и только подогревали всеобщий интерес к жизни и состоянию арктических робинзонов.

С каждой минутой мы приближались к льдине.

Что мы застанем на ней? Что откроется нашим глазам? Что бы ни застали, что бы ни увидели своими глазами, — обо всех сорока девяти днях жизни людей на льдине мы можем узнать только со слов спасенных. Разумеется, каждый из них впоследствии рассказал нам то или другое из истории этих сорока девяти дней в океане, однако рассказ чешского ученого доктора Франца Бегоунека наиболее объективен из этих рассказов.

И вот как представилась нам жизнь лагеря Нобиле, рассказанная доктором Бегоунеком вскоре после спасения.

Льдина лагеря аэронавтов «Италии» плавает в океане почти под восемьдесят первой параллелью северной широты. Километрах в ста от этой льдины к югу или юго-востоку вдается в обледенелый океан северовосточный угол Норд-Остланда, самого большого из островов Шпицбергена. Угол этот носит название Лей-Смита. В 1928 году на картах он еще отмечался пунктиром, так же как и рядом чернеющий островок Грэт. Пунктир означал, что точные очертания Лей-Смита и острова Грэта неизвестны. Пространство вокруг них было мало исследовано.

Льдина лагеря дрейфует, окруженная со всех сторон другими большими и малыми льдинами. В ширящихся разводьях холодно зеленеет вода Северного Ледовитого океана. Тут и там темнеют круглые полыньи. У краев их иногда греются под холодными лучами желтого полярного солнца блестящие медлительные тюлени. Это они, плавая подо льдом, прогревают своим дыханием дырки — лунки во льду, чтобы дышать через них, оставаясь под ледяным покровом.

Льдина, на которой уже около тридцати дней живут шесть затерянных в Арктике человек, продолговата, неправильной формы. Длина ее — метров около трехсот, а ширина — едва ли больше двухсот. Края льдины окружены высокой стеной торосов. Посреди этого маленького ледяного поля — брезентовая походная палатка. Вокруг палатки на снегу — банки консервов, жестянки, флажки. С северной стороны палатки в десятке метров — вбитая в лед мачта с натянутой на нее антенной. Темнолицый маленький человек, обросший бородой, стоит на коленях и держит ручку радиопередатчика.

Другой человек — за спиной радиста. Он толст и огромен, с розовым лицом, поросшим светлой бородкой. На нем коротенькие, из очень плотной, непромокаемой ткани штаны, толстые, вымазанные в машинном масле обмотки, грязная куртка с меховым воротником, мохнатая шапка на голове. Он ждет, пока опустившийся на колени радист передаст в эфир очередной призыв спасти души обитателей льдины — «SOS»!

В который раз за сегодняшний день радист сообщает всему миру о новых координатах проклятой льдины! Толстяк всматривается в напряженное лицо радиста.

— Говорите же, Бьяджи! Летят к нам? Летят?

— Нет, господин Бегоунек. Ничего не слышно. Без перемен.

— Слушайте еще, Бьяджи. — Бегоунек говорит, мешая французские слова с итальянскими.

Пока Бьяджи вслушивается в эфир, а Бегоунек с нетерпением ждет новостей, высокий человек, одетый, как Бегоунек и Бьяджи, также обросший каштановой бородой, в очках дымчатого стекла, возится неподалеку от радиомачты, возле квадратного лоскута брезента. На брезенте лежат компас, прибор для астронавигационных наблюдений — секстан и хронометр.

Два человека стоят у брезентовой палатки. Один, седобородый, большой, опирается на сломанное весло. Правая нога у него перевязана какими-то тряпками и кажется укороченной. Другой — худой, с тонким лицом и очень высоким открытым лбом.

Раненый не отрывает глаз от радиомачты. Если бы сломанная нога позволяла ему, он был бы возле радиста, как толстяк Франц Бегоунек. Но стоящий рядом большелобый уговаривает его войти в палатку.

— Вы только вредите себе, Чечиони. Пойдите в палатку и посидите там с начальником.

— Нет.

— От того, что вы будете стоять на больной ноге, вместо того чтобы дать ей покой, новостей не прибудет.

— Э, Трояни, оставьте, пожалуйста! Не все могут быть так равнодушны, как вы!

Трояни пожимает плечами.

— Я вовсе не равнодушен, но я просто спокоен, так как знаю, что скоро всему конец. Либо нас с вами спасут, либо мы с вами погибнем. По крайней мере, всего только две возможности. Хуже, когда их много и начинаешь теряться в догадках.

— Перестаньте шутить. О мадонна, да когда же он кончит! Бьяджи!

— Не мешайте ему. Можете утешаться тем, что если нас с вами спасут, то никогда больше ваша нога не переступит за черту Полярного круга.

— Напрасно так думаете. Только бы мне спастись и выздороветь! Я буду счастлив побывать в Арктике еще и еще! Я не сдаюсь, Трояни!

Инженер внимательно смотрит на седобородого больного товарища. Чечиони страдает больше всех. Он переживает катастрофу глубже и болезненнее, чем его начальник Умберто Нобиле, лежащий в этот момент в палатке со сломанной ногой и рукой и с тяжелой раной на голове. А между тем вот уже во второй раз, беседуя с инженером Трояни, механик погибшего дирижабля Чечиони вслух мечтает о новом путешествии в Арктику.

Проходит еще минут пять, прежде чем Бьяджи наконец снимает наушники, поднимается и шагает к палатке. Почти тогда же оставляет свою примитивную обсерваторию на льдине и высокий итальянец с каштановой бородкой. У него белый свитер длиннее верхней курточки и высовывается из-под нее наподобие широкого светлого пояса.

— Вильери, каково положение? — Данные наблюдения Вильери, по-видимому, занимают Трояни не меньше, чем новости радиста Джузеппе Бьяджи.

Но Вильери не считает возможным объявлять что-нибудь прежде, чем новости не будут доложены начальнику лагеря. Ничто внешне не напоминает в троих из этих людей о принадлежности их к военной среде. Ничто, кроме их манеры обращения друг с другом: больного генерала Умберто Нобиле, офицера Вильери и нижнего чина Джузеппе Бьяджи. Впрочем, им всем вместе с остальными тремя — чешским ученым Бегоунеком, инженером Трояни и механиком Чечиони — приходится есть из одной общей миски. Это обстоятельство не может не внести значительную простоту в обращение трех военных и значительно ослабить чинопочитание.

Забинтованная голова Умберто Нобиле выглядывает из палатки.

— Генерал, лучше мы подойдем к вам!

— Нет, нет. Я побуду на воздухе. Помогите, пожалуйста.

Ему помогают выползти из палатки. Голова в бинтах. Сломанную руку поддерживает повязка. Грязные бинты покрывают поврежденную ногу. Он оброс бородой так же, как и его товарищи. Поверх легкой брезентовой курточки на нем вязаный свитер, толстые башмаки. Из-под повязки на голове тускло поблескивает тонкое серебро седины, которого не было еще месяц назад. Дымчатые очки-консервы сдвинуты на смуглый, в морщинах лоб.

Его усаживают на обломке ящика. Раненый Чечиони садится рядом. Трояни, Вильери и черномазый Джузеппе Бьяджи опускаются на корточки. Бегоунек продолжает стоять, оглядывая итальянцев.

Бьяджи заговаривает первым. Со вчерашнего дня, судя по сообщениям, ничего значительного не произошло. Пароход «Читта ди Милано», плавучая база итальянской экспедиции, стоит сейчас в Виргобее, на Шпицбергене. «Читта ди Милано» доносит о готовящихся полетах шведских летчиков в район мыса Лей-Смита. То же сообщалось вчера. По-прежнему ничего о Руале Амундсене. Где-то у берегов острова Надежда, к востоку от архипелага Шпицберген, дрейфует во льдах советское судно «Малыгин». Экспедиция на «Малыгине» вышла в прошлом месяце из Архангельска, пытаясь с востока пробиться к льдине Нобиле…

Вильери вздыхает:

— Наименьшее количество шансов добраться до нас именно у «Малыгина».

— Я верю только в спасение самолетами, — замечает Бегоунек. — Но сможет ли тут опуститься какой-нибудь самолет?

Бьяджи напоминает о другом советском ледоколе, который также вышел на розыски аэронавтов «Италии». Ледокол называется «Красин». Он уже миновал Берген и держит курс норд.

— Я не могу представить себе, чтобы какое-нибудь судно в состоянии было пробиться сквозь подобные льды, — высказывает свое мнение инженер Трояни. — Советские люди слишком самоуверенны. У меня больше надежды на маленькие норвежские суда «Хобби» или «Браганца». По крайней мере, ими управляют норвежцы. А норвежцы знают толк в плавании среди льдов.

— Я продолжаю настаивать на своем, — повторяет Бегоунек. — Если нам еще суждено спастись, то только с помощью самолетов. Мы или погибнем на этой льдине, или нас спасут летчики. Но я спрашиваю, сможет ли тут опуститься самолет? Да или нет?

Вильери разводит руками:

— За ночь нас опять отнесло к востоку. Положение льдины беспрерывно меняется. На второй день после аварии наши координаты были: восемьдесят один градус четырнадцать минут северной широты и двадцать градусов двадцать пять минут восточной долготы по Гринвичу. Сегодня наши координаты — восемьдесят градусов тридцать три минуты северной широты и двадцать семь градусов двадцать четыре минуты восточной долготы. О течениях в здешних местах ничего не известно. Где гарантия, что нас снова не отнесет далеко на север? Наконец, площадь льдины сокращается изо дня в день. Вы измеряли сегодня, Трояни?

— Длина триста семнадцать метров, ширина двести один.

— Другими словами, льдина стала короче еще на три метра и уже еще на два!

Нобиле поднимает голову:

— Нет оснований предаваться тревоге. Пространство льдины еще вполне позволяет совершить здесь посадку самолета.

Но Бегоунек не доверяет льдине:

— Вы забываете, генерал, что вода подтачивает нашу льдину снизу. А солнце, как оно ни холодно здесь, мало-помалу подогревает наше ледяное жилище сверху. И льдина тает! Я утверждаю, что льдина тает!

Нобиле прерывает его:

— Нас спасут! Италия! Финляндия! Швеция! Норвегия! Даже Советское государство, как это ни странно, бросило свои технические силы, чтобы найти и спасти нас. Как смеем мы с вами роптать, когда самое страшное позади! Мы уже в состоянии поддерживать радиосвязь с «Читта ди Милано», а через него со всем миром! Наши родные уже знают, что мы с вами живы. Разве судьба не была к нам милостивее, чем к другим нашим спутникам, — к тем, кто остался в объятом пламенем дирижабле! Живы ли они? И где? Что было бы с нами, если бы в час несчастья из горящего дирижабля на лед не выпал вместе с нами мешок с запасной радиоаппаратурой? Что, если бы вдогонку мешку не полетели продукты, палатка, все, без чего мы не прожили бы здесь так долго! Подумайте о тех, кто унесен дирижаблем! Ведь у них нет запасной радиоаппаратуры, а установка на дирижабле безусловно погибла! Насколько мы счастливее их! И кто скажет, есть ли у нас с вами право на это счастье! Дорогой Бегоунек, придите в себя и оставьте ваши мрачные мысли. Когда это будет необходимо, мы перейдем с этой льдины на следующую. Нас спасут. Я бы хотел быть так же уверен в том, что спасут тех, кто исчез… Титинка! Титинка! Поди сюда, собачка моя… Ах ты бедная моя путешественница!

Седьмое живое существо, обитающее на ледяной площадке, с веселым лаем бросается к ногам Нобиле. Титинка — первая и пока единственная собака, побывавшая если не на самом полюсе, то, по крайней мере, над ним. Любимица Нобиле, с которой он не расставался даже во время полета на дирижабле. Небольшая, белая, с черными пятнами на смышленой морде, она выпала на лед в момент катастрофы вместе со своим хозяином. Иногда Нобиле со страхом смотрит на беспечного фокстерьера. Что, если настанет момент, когда иссякнут последние крохи провизии? Что, если голодные глаза его спутников остановятся на Титинке как на единственной возможности утолить голод? Правда, пока запасов хватает. Норма — триста граммов на человека в день.

Желтое слепящее солнце медленно катится над горизонтом, не закатываясь, не поднимаясь.

— Скоро полночь, — говорит Чечиони.

— Не все ли равно, день или ночь! — вздыхает Трояни. — И ночью и днем все то же солнце! Хотел бы я сейчас полюбоваться на золотую луну в моем Ривароло… Увы, Арктика — не Ривароло!

— Дзаппи любил говорить, что Арктику надо сжечь, — подхватывает Вильери. — Я, кажется, понимаю Дзаппи.

— Где теперь Дзаппи! — задумчиво произносит Бегоунек. — Где Финн Мальмгрен!

— И Дзаппи, и Мариано, и Мальмгрен, наверное, уже достигли земли, — говорит Бьяджи. — Я убежден в этом.

Бегоунек, защищая глаза от ночного солнца, вглядывается туда, куда много дней назад ушли Дзаппи, Мариано и Финн Мальмгрен.

— Если они достигли земли, их должны были уже обнаружить. Я боюсь…

— Это необязательно. Они могли затеряться среди горных хребтов Норд-Остланда, — высказывает предположение Трояни. — Вот только чем они смогут питаться?

Бегоунек вспоминает, что Мальмгрен считал возможным встретить оленей. Наконец, можно убить медведя и питаться медвежьим мясом, которое, кстати, поддерживает и шестерых на льдине.

Бьяджи с тоской смотрит в сторону невидимых берегов. Разве не хотел он идти вместе с Мальмгреном! Не надо было оставаться на льдине! Идти лучше, чем ждать.

Крик Вильери прерывает размышления Бьяджи:

— Медведь! Медведь!

Вильери бросается в палатку за револьвером.

Большое животное, покрытое длинной мохнатой шерстью, белой от рождения и желтой от грязи, подбирается к лагерю. Медведь удивленно разглядывает невиданных никогда двуногих. Вильери стреляет — и неудачно. Медведь скрывается за торосами.

— Обидно! — досадует Вильери. — И все-таки он не уйдет от нас. Вернется! Его привлекает могила бедняги Помеллы.

Бегоунек предлагает поправить крышу над телом товарища. Трояни вызывается идти с ним. Бьяджи тоже готов идти, но Нобиле просит его не отдаляться от радио.

Толстый Бегоунек и хрупкий Трояни идут к краю ледяного поля. Полынья преграждает дорогу. Итальянец и чех переползают через торосы. Дальше им приходится перепрыгивать через небольшое разводье, отделяющее соседнюю льдину. На льду бесформенной массой выделяются изуродованные части деревянной гондолы. В торос зарылся полуразбитый штурвал. Тут и там множество смятых кусков алюминия, жестянки, грязные полотнища прорезиненного бело-розового шелка, разрушенные приборы и груды бумаг. Голубой лед вымазан пятнами черного машинного масла. Несколько мокрых флагов валяются у самого края льдины.

— Кладбище дирижабля, — качает головой Трояни.

Метрах в пятидесяти от них — ледяной холм почти правильной конусообразной формы.

— Крыша могилы немного подтаяла, — говорит Бегоунек. — Я думал, она в худшем состоянии.

Они разрывают один из ближайших торосов, выбирают из него большие куски крепко-слежалого снега и укрепляют ими могилу.

Трояни смотрит на Бегоунека.

— Помелла — первая жертва. Но никто из нас не знает имени второй. И есть ли вторая?

— Меня беспокоит судьба Мальмгрена и его спутников, — признается Бегоунек.

— Они в меньшей опасности, чем те, которых унесло на дирижабле, друг Бегоунек.

Бегоунек закрывает глаза. И вновь в памяти оживают трагические часы 25 мая…