Туман задерживал ледокол у льдины. В радиорубке каждые четыре часа сменялись радисты. У всех у них было много работы. Наиболее интересная часть красинской переписки отбиралась для бюллетеня, и шестнадцатый бюллетень оказался одним из самых важных.
«БЮЛЛЕТЕНЬ № 16
1
Комитет помощи Нобиле и вся советская общественность горячо приветствуют экипаж «Красина» и всех участников экспедиции с первым успехом самоотверженной работы.
2
Эгги — Матвееву. 12/VII, 21 час 45 мин.
На широте 80°38′5'' и долготе 29°12′ подошли к группе итальянцев, состоящей из пяти человек. Производится погрузка остатков дирижабля и самолета.
Эгги.
3
Нобиле — «Красину». 12/VII, 23 часа 40 мин.
Я не знаю, что выразить вам в этот день, когда душа моя наполнена радостью от вашего замечательного, великодушного и удивительного поступка. Могу ли я вас просить сообщить мне, насколько возможно в ваших условиях направиться к востоку на десять — пятнадцать миль, чтобы исследовать местонахождение дирижабля, имевшего направление на восток от палатки десять — пятнадцать миль. Я чувствую, что я прошу слишком много, за что, я надеюсь, вы меня простите. Если бы вы действительно смогли это сделать, то исследование сейчас возможно в наилучших условиях, так как в дальнейшем будет трудно найти место палатки, когда там никого не будет. Я бы просил просмотреть сектор от восьмидесятого до ста сорокового градуса компаса, центром которого является палатка, и от нее, как уже сказано, десять — пятнадцать миль. Во всяком случае, еще раз глубочайшим образом благодарю вас от всего моего сердца.
Нобиле
4
«Читта ди Милано» — «Красину». 12/VII, 9 час. 40 мин.
Прошу принять поздравления и восхищение перед чудодейственными усилиями, которые были вами предприняты в связи со спасательными действиями.
«Читта ди Милано»
5
«Браганца» — «Красину». 13/VII, 12 часов 20 мин. Наше место — 80°32′ широты и 20°54′ долготы. Мы медленно подвигаемся к Кап-Вреде.
«Браганца»
(По-видимому, «Браганца» хочет подойти к группе Чухновского.)
Телеграмма Нобиле заставляла задуматься. Нобиле просил нас продвинуться на некоторое расстояние к востоку, чтобы произвести розыски группы Алессандрини. Но «Красин» уже получил серьезные повреждения: был неисправен руль, потеряна лопасть. Наши запасы угля таяли с каждым днем. Давно назрела необходимость пополнить запасы пресной воды. В этих условиях всякая попытка дальнейшего продвижения к востоку в районы все более тяжелых льдов грозила слишком большой опасностью для поврежденного ледокола. А надежда на успех розысков группы Алессандрини была слишком ничтожной.
Гораздо разумнее было бы предпринять воздушную разведку. Только самолет мог бы еще обнаружить местонахождение группы Алессандрини, если только эта группа продолжала существовать. И только в случае обнаружения ее было бы целесообразно двинуть нашего «Красина» на спасение этой группы. Но Чухновского с нами не было: он продолжал сидеть со своими товарищами и со своим самолетом в ледяном плену у мыса Кап-Вреде.
Вот почему руководство красинской экспедиции сообщило Нобиле, что «Красин» готов идти дальше к востоку при условии, что итальянские летчики предпримут необходимую разведку с воздуха.
Можно себе представить всеобщее удивление, когда «Читта ди Милано» известил об отказе итальянского правительства производить воздушную разведку, а значит, и продолжать дальнейшие поиски.
«Читта ди Милано» просил доставить семерых спасенных «Красиным» в Кингсбей.
Мы ждали, пока разойдется туман у льдины бывшего лагеря группы Вильери, чтобы повернуть на запад.
В обсуждении радионовостей прошла почти вся вторая половина дня 13 июля. Особенное впечатление произвело сообщение, что маленькая героическая «Браганца» пытается прийти на помощь нашим чухновцам.
После чая в четыре часа в кают-компании собралось много народу. Джудичи с сигарой в зубах, как всегда, выстукивал на машинке свою очередную тысячу слов. Гуль продолжал пить чай, сидя в конце длинного стола. Массивный розовый Бегоунек медленно ходил из угла в угол. Маленький черноволосый Бьяджи и радист Экштейн беспрерывно чокались рюмками. Грустный Трояни смотрел в иллюминатор, за толстым стеклом которого виднелась белая масса арктического тумана. Чечиони полудремал в глубоком зеленом кресле. И, только когда Трояни вдруг начал философствовать о бессмысленности полярных пространств, о неразумности природы, создавшей эти пространства, Чечиони внезапно стряхнул с себя дрему и, морщась от боли, приподнялся с кресла и вышел, опираясь на свои новые костыли. Он не желал слышать, как оскорбляют его любимую Арктику.
На «Красине» было очень тесно: он вовсе не приспособлен для размещения стольких людей. Но Дзаппи настойчиво требовал, чтобы ему и Мариано отвели отдельную каюту.
Доктор Средневский лишь пожимал плечами и жаловался:
— Не знаю, что делать! Дзаппи хочет о чем-то говорить с глазу на глаз с Мариано. Но нет никакой возможности удовлетворить его просьбу. Ни одной свободной каюты! Ни одного безлюдного уголка! Их негде оставить наедине.
Сам Дзаппи не решался просить остальных спасенных удалиться из санитарной каюты. Так ни разу за все время Дзаппи и Мариано не оставались одни.
Мариано, по-видимому, отнюдь не горел желанием беседовать с Дзаппи. Но Дзаппи явно нервничал из-за невозможности остаться наедине со своим несчастным спутником.
Доктор Средневский и его незаменимый помощник, никогда не унывающий фельдшер Щукин, — два человека красинской экспедиции, которым были поручены заботы о спасенных. Семеро иностранцев, снятых с двух льдин, плававших в Арктике на большом расстоянии одна от другой, первое время находились целиком на попечении нашей немногочисленной медицинской части.
Через несколько дней Мариано и Бегоунек попросили у нашего врача разрешения воспользоваться его блокнотом. И вот что каждый из них написал.
«Италия». Командору Адалъберто Мариано.
Турин. Вот мой адрес, который я с радостью передаю прекрасному врачу Средневскому, которому я обязан за его уход, который вернул мне жизнь, и страстно желаю через будущее личное знакомство закрепить мою благодарность. Адальберто Мариано».
* * *
«Г-ну доктору Антону Средневскому, врачу на борту ледокола «Красин».
Нижеподписавшийся участник полярной экспедиции Нобиле, переживший катастрофу с дирижаблем «Италия» на северной широте 80°50′ и долготе 27°5′ к востоку от Гринвича, в 11 часов 30 минут 25 мая 1928 года, спасен русским ледоколом «Красин» 12 июля 1928 года, в 20 часов 24 минуты по гринвичскому времени, настоящим благодарит г-на доктора Антона Средневского, врача ледокола «Красин», за всю неутомимую и любезную помощь, оказанную мне, а также за его изумительную сердечность.
Моменты, пережитые нижеподписавшимся на борту «Красина», принадлежат к красивейшим в его жизни и являются незабываемыми.
Без помощи, которую оказали русские, семь человек были бы мертвы. Что сделала русская спасательная экспедиция, останется навсегда в истории гуманности. Д-р Франц Бегоунек. Государственный Радиологический институт, Прага, Подоли, Санатория».
В санитарной каюте жили, кроме Дзаппи и Мариано, Бегоунек, Вильери и Трояни. Для Чечиони нашлось место в отдельной каюте. Отдельную было решено предоставить ему как раненому. В санитарной каюте предполагалось еще поместить и Бьяджи. Но Дзаппи запротестовал:
— Бьяджи — сержант, а сержант не может быть в одном помещении с офицером!
Вначале Вильери, Бегоунек, Трояни с большей или меньшей охотой рассказывали о катастрофе «Италии» и жизни на льду.
Неожиданный приказ, полученный ими от итальянского правительства и предлагавший им воздерживаться от каких бы то ни было объяснений, заставил их стать еще более скрытными, чем прежде.
Вечером 13 июля Вильери, еще до приказа итальянского правительства, рассказывал о катастрофе:
— За много времени до аварии дирижабль начал тяжелеть. Он плохо реагировал на действие руля. Я все-таки думаю, что главная причина катастрофы — это потеря газа, который стал выходить из-за повреждения баллонов хвостовой части. Пропеллеры обледенели, с них срывались куски льда и, отлетая, разрушали оболочку дирижабля. Корма сильно накренилась книзу, дирижабль опускался. Мы пробовали сбрасывать балласт, но ничего не помогало. Дирижабль ударился о лед и кормой и носом. Должен сказать, что все надежды на наше спасение уже после того, как мы очутились на льду и похоронили Помеллу, я возлагал на Мальмгрена, который собирался достичь Кап-Норда и найти там промысловые суда.
— Простите, пожалуйста, господин лейтенант, — обратился к нему Шпанов, — что взяли с собой Мальмгрен, Дзаппи и Мариано, когда уходили от вас?
Вильери пожал плечами.
— Я удивлен тем обстоятельством, что командор Дзаппи и командор Мариано голодали тринадцать дней. Они получили от нас провианта на сорок пять дней, считая по триста граммов в день на человека.
— Но ведь Мальмгрен был с ними только две недели. Значит, после него еще оставалась довольно значительная доля провианта, которая увеличила порции Дзаппи и Мариано?
— О да! — подтвердил Вильери. — Я тоже ничего не могу понять. Ведь после смерти Мальмгрена Дзаппи и Мариано получили его часть провианта. Но, вероятно, они либо потеряли что-нибудь из своих запасов, либо просто с непривычки к условиям, в которых находились, превысили норму суточного расхода и съели свои пайки раньше срока.
Вильери было неприятно продолжать разговор на эту тему.
Он под каким-то предлогом отошел к Трояни. Беседа продолжалась с профессором Бегоунеком.
Чех сидел на краю бархатного дивана, нервно кусал край папиросы и поминутно краснел. Было похоже, что он не может решиться сказать то, что ему хотелось бы.
Он отнял изжеванный конец папиросы ото рта и, решившись, сказал:
— Хорошо, а где мои письма?
Большой розовый человек растерянно смотрел на меня, на Шпанова, на доцента Адольфа Гуля, на маленького Бьяджи, который всегда улыбался, на красинского радиста Экштейна, неразлучного с Бьяджи. Каждый из нас немногое мог сказать недоумевавшему Бегоунеку.
Бегоунек смотрел глазами, в которых удивление было смешано со страхом.
— Где мои письма? — со вздохом спросил Бегоунек. — Мальмгрен согласился взять с собой только два письма. Оба были мои. Если он передал Дзаппи свою одежду, то в одежде должны быть письма, которые я писал. Где они? Почему Дзаппи о них ничего не знает?..
* * *
Истекали последние часы нашей стоянки у льдины бывшего лагеря. Под утро в тумане появились просветы. Туман расползся, раздвинулся, открылась необозримая ледяная пустыня — океан, покрытый большими ледяными полями.
«Красин» тронулся в обратный путь. Четыре человека были на верхнем мостике: Вильери, Южин, Орас и я. Сизое небо висело над ледяной пустыней. По небу вдоль горизонта двигалось красновато-желтое солнце, холодное, безжизненное.
С верхнего мостика мы смотрели вниз, на белое поле, окруженное торосами.
«Красин» бережно обходил льдину. Вот единственная льдина, которую намеренно пощадил наш ледокол.
Вильери не отрывал глаз от голубого пятна на месте, где недавно стояла палатка. Можно было подумать, что ему грустно расставаться с местом, где он провел самые интересные и удивительные дни своей жизни.
«Красин» отваливал от льдины Вильери, как пароход от пристани.
— Вам, наверное, грустно сейчас покидать эти места? — Я вопросительно смотрел на Вильери.
Он улыбнулся:
— О, я покидаю эту льдину без всякого сожаления, поверьте…
Потом он с живейшим интересом принялся следить за первой небольшой схваткой ледокола с ледяной глыбой.
Глыба и «Красин» на секунду застыли. Потом ледокол вздрогнул и медленно стал наползать на глыбу. Глыба сопротивлялась, как живая. Она отказывалась уступать дорогу, упорствовала, выскальзывала из-под носа корабля, изворачивалась, сияя при этом прозрачной голубизной своих ребер. «Красин» решительно надвинулся на нее. Глыба оказалась подмятой. Ледокол проломил ей хребет. Затонув на минуту, она всплыла уже в виде двух небольших кусков.
— Я никогда не видел, как работает ледокол. Это замечательно! — сказал Вильери. — Вот когда я мщу льдинам, которые были моими врагами! Я аплодирую ледоколу, который их рушит!
Он внимательно вглядывался в поле, отделенное от нас небольшим каналом, по краям которого громоздились бесформенные торосы. В центре его виднелись бурые следы, подмятый снег.
Вильери указал рукой на новую льдину и тихо сказал:
— Это место нашей предыдущей стоянки. Четыре раза нам приходилось перебираться с льдины на льдину. Каждый раз поле, которое мы выбирали, через некоторое время начинало разваливаться, и нам приходилось искать новое убежище.
Мы разошлись под утро. Вильери простился и пошел спать в санитарную каюту. Хозяином ее считал себя фельдшер Анатолий Иванович. Щукин холодно называл Дзаппи «Филипп Петрович», а офицер-итальянец переделал имя и отчество Анатолия Ивановича в «Анну Ивановну».
«Анна Ивановна» не жаловался, что Филипп Петрович доводит его до слез. Дзаппи пальцами показывал на окно, давая понять, что ему душно. Тогда Щукин открывал иллюминатор. Через десять минут Филипп Петрович кричал на фельдшера, и бедный фельдшер бросался к иллюминатору и закрывал его. Через полчаса Дзаппи вызывал доктора и жаловался, что «Анна Ивановна» намеренно держит его в духоте. Ему не нравилась посуда, в которой Щукин приносил завтрак, обед и ужин. Он ворчал, бранил фельдшера и требовал — есть, как можно больше есть.
Рыжебородый Мариано не поднимал головы. Он питался тем, что позволял ему врач, был тих и безропотен, лежал с полузакрытыми глазами. Его часто мучила отмороженная нога. Он стонал.
Трояни устроился на верхней койке над Мариано. Всю ночь, лежа над больным, Трояни слышал, как стонет Мариано, и натягивал одеяло на голову, может быть для того, чтобы Мариано не слышал, как стонет Трояни. Бегоунек говорил во сне. Он произносил длинные монологи на незнакомом фельдшеру языке. Бегоунек шумно переворачивался с боку на бок, не переставая говорить, как будто читая длинную лекцию или доклад.
В санитарной каюте было темно, иллюминатор закрывали на ночь щитами, чтобы желтое ночное солнце не заливало каюту мучительным светом. На диване, не раздеваясь, спал Щукин. Но вдруг пробуждался испуганный Бегоунек, умолкал Мариано и вскакивал на койке Трояни, откидывая от головы одеяло; в страхе срывался с дивана Щукин и вздрагивал красивый офицер Вильери. Это происходило тогда, когда вдруг среди ночи в санитарной каюте раздавался человеческий крик, иногда напоминавший вой или рычание.
Кричал во сне неспокойный Дзаппа. К нему подходил Щукин и, трогая его рукой за плечо, будил:
— Минутус, одинус минутус, Филипп Петрович, проснитесь, проснитесь!
Но маленький Бьяджи спал отлично. Это я видел сам. Он калачиком свертывался на зеленом диване и спал так сладко, что, если бы его не будили, он всегда просыпал бы завтрак.
И только о Чечиони никто не мог бы сказать, спит или страдает бессонницей этот седоволосый человек. У Чечиони было только два желания: излечить сломанную ногу и еще раз отправиться на Северный полюс.
Каждое утро он входил в кают-компанию, опираясь на бамбуковые костыли, и тяжело опускался в зеленое бархатное кресло, в котором застывал на много часов.
Даже Ксения боялась нарушить покой Чечиони. Проходя мимо кресла, в котором он сидел, она переставала дышать и становилась на носки.