Океан был голубой, акварельный. Блестело небо, лишь кое-где тронутое ватой перистых облаков. Сверкали глетчеры и снежные вершины гор.

По левому борту тянулся остров Форелянд с его острыми, окутанными снегами вершинами.

Мы только недавно встали из-за стола в кают-компании.

В тринадцать часов пятьдесят пять минут в радиорубке дежурный радист принимал весть с большого океанского парохода «Монте-Сервантес».

Пароход вез туристов. Их было тысяча пятьсот человек. Они выехали из Гамбурга, чтобы посмотреть южные берега Шпицбергена и встретиться с «Красиным».

Обычно туристские пароходы доходили до кромки льда и поворачивали обратно. Кроме полутора тысяч пассажиров, на пароходе было триста человек команды. «Монте-Сервантес» шел в тумане и наскочил на льдину, пробившую борт парохода. С пробоиной, через которую вода полилась в трюмы, он укрылся в глубоком заливе Решершбее. Нижние трюмы судна уже были залиты водой. Пароход медленно погружался в воду.

Капитан «Монте-Сервантеса» сообщал, что судно в состоянии продержаться на воде не более шестнадцати часов…

Снова знакомый отчаянный призыв в океане: «Спасите наши души! SOS! SOS! SOS!»

Все, что с нами происходило, было похоже на кинофильм.

Если бы нам показали его на экране, мы сказали бы, что он перегружен неправдоподобными приключениями.

Преждевременно красинцы прощались с берегами Шпицбергена.

Капитану принесли из радиорубки желтый бланк, исписанный карандашом радиста. Он прочитал радиограмму и молча передал ее Пономареву.

— Им нужны водолазы, Карл Павлович, — сказал старпом, прочитав радиограмму с борта «Монте-Сервантеса».

— В каком состоянии водолазный аппарат?

— Сейчас отдам распоряжение готовить.

Пономарев был невозмутим, как всегда.

Капитан пожал плечами:

— Поразительно все-таки… Отправляться к берегам Шпицбергена, имея на борту тысячу восемьсот человек, и не предусмотреть водолаза!

— Видимо, придется класть пластырь.

— Капитан «Монте-Сервантеса» доносит, что форпик и трюм номер один заполнены водой… Неизвестно, какой еще пластырь поможет…

Эгги, ворча, поднялся на командирский мостик.

Восемь часов «Красин» шел полным ходом к месту аварии «Монте-Сервантеса».

В солнечную полночь мы входили в Решершбей.

На ослепительно синем фоне исполинского глетчера цвел красными полосками на белых огромных трубах печальный «Монте-Сервантес». Он накренился на правый борт. Нос его был зарыт в воду. Деки, верхние палубы, мостики и спасательные шлюпки «Монте-Сервантеса» переполнены людьми. При появлении «Красина» на «Монте-Сервантесе» раздалось тысячеголосое «ура». Тысяча восемьсот человек, толпясь на тонущем корабле, рукоплескали.

Берега Шпицбергена еще никогда не слыхали подобных аплодисментов.

* * *

Восемь дней в глубине бухты, на юго-западном берегу Вест-Шпицбергена, у подножия синих глетчеров, стояли борт о борт спасаемый «Монте-Сервантес» и спасающий «Красин». Капитан «Монте-Сервантеса» крутил пухлыми пальцами золотую пуговицу своей двубортной форменной куртки и говорил командиру «Красина»:

— Пробоина под ватерлинией. Трюм номер один залит. Так же залиты два носовых отсека. Цемента на корабле нет. Железных листов нет. Можете ли вы нам помочь?

Эгги задумался:

— Листы железа? Черт возьми, есть ли у нас листы железа, Павел Акимович?

Тогда Павел Акимович, переведя взор с немецкого капитана на Эгги, пожал плечами и равнодушно сказал:

— Если надо, значит найдется.

Он вышел из каюты, где командир принимал немецкого капитана.

На палубе Пономарев сложил рупором руки и привычно крикнул:

— Кудзделько!..

* * *

По соседству с «Красиным» высилась накренившаяся громада «Монте-Сервантеса», плавучий отель туристов, многоэтажное сооружение, с его мягкими каютами, кафе, ресторанами, барами, дансингами и белыми променаддеками, по которым ходили люди. Три недели назад они собрались в порту города Гамбурга, чтобы на туристском пароходе совершить эксцентрический рейс до кромки полярного льда. На «Монте-Сервантесе» говорили на двадцати языках.

Здесь были учителя из Швейцарии, немецкие мелкие буржуа, французские журналисты, итальянские коммерсанты, испанские молодые люди, о которых невозможно было сказать, чем они занимаются. На пароходе находились еще одна румынка, три англичанина, один японец, два негра и индиец.

В девять утра на корабле пили кофе. В одиннадцать завтракали под музыку. В большом ресторанном зале пели псалмы, и зал был полон. Четырнадцать священников на корабле посредничали между людьми и богом.

Катастрофа было нарушила распорядок жизни на пароходе. Но, когда вблизи оказался «Красин» и появилась надежда на спасение, жизнь на «Монте-Сервантесе» пошла по-прежнему.

Снова пили вино, молились богу и танцевали фокстрот.

От «Красина» отошла шлюпка с людьми. Шлюпка пристала к носовой части борта «Монте-Сервантеса». Красинский водолаз влезал в темно-зеленый скафандр.

На глубине тринадцати с половиной футов под водой водолаз обнаружил пробоину. Пробоина оказалась с правого борта от форштевня. Она имела почти четыре метра в длину, и ширина ее была больше метра.

На палубе «Красина» готовили деревянный пластырь в виде подушки на пробоину «Монте-Сервантеса».

Пономарев кликнул Кудзделько.

Боцман появился, как всегда вымазанный в угле и машинном масле, в блестевшей робе и в огромных кожаных рукавицах.

— Кудзделько, — сказал Павел Акимович, — ты того… ты объясни ребятам, что с вахтой теперь считаться нельзя. Понял?

— Понял, Павел Акимович. Какая там вахта, когда пароход, можно сказать, ко дну идет.

Кудзделько посмотрел в сторону громады «Монте-Сервантеса». Он прислушался:

— Черти, и в ус не дуют! А ведь в спасательных шлюпках сидели, пока мы не пришли.

И он качал головой, слушая звуки фокстрота, вылетавшие из открытых зеркальных дверей немецкого парохода.

Кудзделько, Исаичев и другие мастерили гигантский пластырь на пробоину «Монте-Сервантеса». Пароход продолжал держаться в том же положении, накренившись на правый борт и зарывшись в воду носом. Два отсека корабля были заполнены водой. Но отсеки держались крепко, вода не просачивалась в соседний трюм, и медленное погружение парохода для глаз оставалось почти незаметным.

— Знать бы, какие у них переборки между трюмами, — бормотал Павел Акимович, наблюдая за сооружением пластыря, которое происходило на палубе ледокола.

В то время как молодой Исаичев, забыв о еде и о сне, с товарищами своими сбивал доски для пластыря, Кудзделько хлопотал над водоотливными приспособлениями.

Люди на «Монте-Сервантесе» отправляли домой радиограммы.

Они объясняли, что задерживаются не по своей вине. На корабле были служащие, которые по радио просили извинения у своих шефов за невольное продление отпуска. Буржуа беспокоились о делах, которые были оставлены ими на срок больший, чем это казалось нормальным.

Но вот пассажиры «Монте-Сервантеса» сделали радостное открытие: нос их судна поднялся из воды на одиннадцать футов. Тогда разноязычная толпа пассажиров немецкого парохода сгрудилась на борту корабля, хлопала в ладоши, смотрела на стоявшего рядом «Красина», кричала «вив», «виват», «гох», «ура». Потом мужчины подали руки дамам, и все пошли в ресторанный зал завтракать.

На деревянном помосте играл оркестр. Помощник капитана «Монте-Сервантеса» вышел в зал, движением руки остановил оркестр и поздравил господ пассажиров. От имени капитана и от имени пароходной компании он объявил, что все обстоит совершенно благополучно, угроза исчезла, кораблю не угрожает ничто. В самое ближайшее время будут сделаны необходимые исправления и многострадальный пароход выйдет из бухты.

Господа пассажиры могут не беспокоиться.

Помощник капитана «Монте-Сервантеса» пожелал пассажирам доброго аппетита, здоровья и, раскланявшись, вышел.

Пробоина в правом борту немецкого корабля была заделана пластырем, изготовленным молодыми руками Исаичева.

Только теперь появилась надежда на откачку воды из затопленных трюмов.

Помпы «Красина» выбрасывали до тысячи тонн воды в час.

Люди работали круглые сутки, отказываясь от еды и забывая о сне. Исаичев ходил с осунувшимся лицом, он еле двигал ногами.

А Кудзделько, а матерый водолаз Желудев, а человек палубной команды Филиппов и другие люди советского ледокола с беспокойством следили за откачкой воды из трюмов «Монте-Сервантеса».

— Отсеки не освобождаются от воды, — разводил руками боцман Кудзделько, докладывая старпому Павлу Акимовичу.

Пономарев проверил работу помп, велел проследить, не пропускает ли воду только что поставленный пластырь, и, когда все оказалось в порядке, отправился к капитану немецкого корабля.

— На вашем корабле должна быть вторая пробоина.

Немец был удивлен заявлением красинского старпома. Он пожал плечами и позволил себе намекнуть, что если вода не откачивается из отсеков, то не потому ли, что в пластыре есть дефект?

Пономарев настаивал на своем. Он был уверен в пластыре и не сомневался в качестве помп.

— Ваше судно имеет где-нибудь еще пробоину, о которой никто не знает, — твердил Павел Акимович.

Немец морщился, пробовал рассмеяться и наконец объявил красинскому старпому, что «ничего не имеет против нового осмотра бортов парохода».

Водолаз Желудев спустился в мутно-зеленую воду и ощупывал, осматривал левый борт немецкого корабля. Пономарев дожидался Желудева на шлюпке.

— Есть! — закричал Желудев, вылезая из скафандра.

— Что есть?

Желудев жадно глотал свежий воздух. На его огромных растрепанных усах висели капельки пота.

— Пробило его и с левого, — заметил усач.

Левая пробоина «Монте-Сервантеса» расстроила пассажиров туристского корабля. В дансинге было совсем немного народу.

Люди нервничали, ходили по променаддеку и громогласно обсуждали событие.

На «Красине» шло обсуждение печального открытия водолаза.

Старпом «Красина» вопросительно смотрел на своего капитана.

— Так как же быть, Карл Павлович? Нужно железо!

— Да ведь где взять, если нет его?..

— Железо нужно, — упорствовал Пономарев, — без железа не обойтись… Сами знаете… Я думаю, если поискать на корабле, то что-нибудь выкроить можно.

Пономарев хитро улыбнулся.

Эгги, как будто речь шла о пустяке, пожал плечами и будто невзначай заметил:

— Пробуйте, товарищ старпом. Пробуйте… Себя жалеть нам теперь не приходится…

Старпом, поднимая глаза на капитана, нерешительно говорил:

— Если, скажем, лист, другой или третий… оторвать от палубы в машинном…

Капитан махнул рукой.

— Действуйте, Павел Акимович!

И тогда Павел Акимович сделал то, что при других обстоятельствах он не сделал бы никогда. Он отдал другому человеку красинской экспедиции, боцману Игнату Кудзделько, необыкновенный приказ: вырвать из палубы машинного отделения корабля железные листы настила — разрушить какой-то участок «Красина», чтобы помочь чужому кораблю — «Монте-Сервантесу»!

И боцман Игнат Кудзделько, который тоже при других обстоятельствах ни по чьему приказу не позволил бы себе участвовать в разрушении своего корабля, собственными руками отдирал железные листы от палубного настила в машинном отделении «Красина»!

Знали ли пассажиры «Монте-Сервантеса», какой ценой дается «Красину» спасение их корабля? Разумеется, нет. Им было известно лишь то, что спасает их тот самый «Красин», который уже прославлен как спаситель людей во льдах. Собственно, все они только затем и пустились в туристский арктический рейс на «Монте-Сервантесе», чтобы встретить знаменитого «Красина». Так обещала им гамбургская пароходная компания, решившая подзаработать на мировой славе советского ледокола. Обещание было выполнено.

Пассажиры «Монте-Сервантеса» не только увидели «Красина», но и попали в положение спасаемых «Красиным».

Люди команды «Красина» производили спасательные работы, откачивали воду из залитых трюмов громадного туристского парохода, отдирали от своего корабля листы железа и накладывали пластырь на пробоины «Монте-Сервантеса». А пассажиры «Монте-Сервантеса» в это время не давали нам покоя ни днем, ни ночью.

Оба судна стояли борт о борт. Переход с одного на другое по перекинутым мосткам был беспрепятствен и для обитателей «Монте-Сервантеса» и для нас.

Туристы двадцати национальностей так досаждали нам на нашем собственном корабле, что у нас оставалась одна возможность спасаться от них — удирать по мосткам на их корабль. Конечно, и там нас не оставляли в покое, выпрашивая автографы, словно каждый из нас превратился в какую-то модную кинозвезду.

Наверняка каждый из пассажиров «Монте-Сервантеса» увез с собой минимум по десятку автографов любого из красинцев. И все же это было легче, чем осада, которой мы подвергались на борту нашего корабля.

Иностранцы — мужчины и весьма элегантные женщины — совершенно бесцеремонно вваливались в наши каюты, осматривали всё, вплоть до простыней, на которых мы спали, и… умоляли позволить им отрезать на память по кусочку простыни любого из нас. Им было интересно смотреть, как и что мы едим, как выглядят помещения, где мы провели исторические дни похода, и каюты, где недавно еще размещались спасенные итальянцы. Они рассаживались на койках матросского кубрика и без конца выпрашивали сувениры на память.

Теперь уже никто из пассажиров туристского парохода не сомневался, что спасательные работы будут доведены до конца. Медленное погружение «Монте-Сервантеса» в воду прекратилось уже через несколько часов после прихода «Красина» и начала спасательных работ.

Гибель туристского корабля предотвращена.

Когда красинцы наложили первый пластырь на пробоину «Монте-Сервантеса», а вода в отсеках, сколько ее ни откачивали, продолжала их заполнять, среди разноязычной толпы туристов возникли было сомнения. Мол, русские довели дело только до половины! Им не под силу освободить залитые отсеки «Монте-Сервантеса»! Но вот обнаружилась вторая пробоина — и тут всякое доверие к капитану немецкого корабля было подорвано.

Нам приходилось выслушивать бесконечные жалобы пассажиров туристского корабля на их капитана.

После наложения второго исполинского пластыря откачка воды из отсеков пошла на лад. Осадка носа «Монте-Сервантеса» уменьшилась почти до нормы. Пономарев был уверен в прочности наложенных пластырей. Руководство «Красина» предложило капитану Мейеру самостоятельно отправиться в Гамбург. Но стоило только Мейеру объявить о том, что «Монте-Сервантес» пойдет в обратный путь в открытом океане без «Красина», как среди туристов началась паника.

Незадачливый капитан пришел к Самойловичу с просьбой дать на «Монте-Сервантес» одного из наших штурманов. Он умолял, чтобы «Красин» сопровождал его поврежденный корабль до Гаммерфеста.

Уже были выкачаны последние остатки воды из трюмов, вынут песок, еще раз проверены прочно зацементированные заплаты. На девятый день мы прощались с пассажирами «Монте-Сервантеса».

Люди на спасенном пароходе рукоплескали красинцам, кричали на всех языках «вив», «гох», «виват», «ура»…

Оркестр на борту «Монте-Сервантеса» в честь Красина сыграл гимн нашей родины.

Расстояние между нашими судами росло. С капитанского моста немецкого парохода нам улыбался наш штурман Брейнкопф. Он перешел на «Монте-Сервантес», с тем чтобы в Гаммерфесте вернуться к нам.

А туристский пароход под германским флагом до самого Гаммерфеста плыл, стараясь не слишком отдаляться от нас.

Трое суток мы шли до этого самого северного города Европы. Но для нас это было путешествие к югу. Поход кончался. На третий день в океане заголубели каменистые острова.

Далеко-далеко на востоке дымилась синяя полоса Нордкапа.

В этот час впервые за шесть недель мы увидели, как заходит солнце.

Семнадцать жизней

История похода на «Красине» могла бы здесь и закончиться. Но автор позволяет себе чуть-чуть затянуть рассказ, для того чтобы досказать о людях, встречавшихся на пути.

Шестого августа мы прибыли в Тромсё. И неожиданно снова повстречали ван-Донгена.

Еще прежде чем поздороваться, он сообщил, что едет на две недели в Голландию и потом вернется к себе.

— То есть как — к себе? Разве ваш дом не в Голландии?

— Мой дом — это Шпицберген! Это ничего не значит, что я прожил на нем только пять лет. Я проживу на нем еще столько же, если не больше. Да, дорогие мои господа, я очень люблю Шпицберген.

Он взволнованно расхаживал по комнате «Гранд-Отеля» в городе Тромсё, куда мы к нему зашли. Перед диваном на столе стояла ваза с бананами. Рядом в металлическом ведерке в виде благородного корабля викингов — опустошенная наполовину бутылка.

Ван-Донген был возбужден.

— Я еще побываю на острове Фойн! Я еще непременно побываю на острове Фойн, на котором вы обнаружили меня вместе с Сора! На этом острове однажды я был счастлив более чем когда-либо в жизни!

В последний раз мы пожали руку голландцу и поспешили на «Красин», который отплывал к югу Норвегии.

В Ставангере, в этом норвежском городе роз и сардинок, «Красин» вошел в сухой док залечивать раны, полученные во льдах. Я был в числе трех человек, которые тогда, простившись с людьми красинской экспедиции, выехали через Осло, Швецию и Финляндию в Советский Союз.

Стокгольм в те дни можно было назвать городом Финна Мальмгрена. В шведской столице его имя звучало буквально на каждом шагу.

Суханов, Южин и я отправились к матери Финна Мальмгрена, в стокгольмский пригород Эппельвик. Нас сопровождали представитель одной из стокгольмских газет, взявший на себя роль переводчика, и журналист Кнут Стуббендорф. Тот самый Кнут Стуббендорф, что два года спустя прославился открытием на острове Белом останков экспедиции Андрэ, летевшей в 1897 году к Северному полюсу на воздушном шаре «Орел» и с той поры исчезнувшей без вести.

В Эппельвике нас уже ждало скопище репортеров стокгольмских газет.

Переводчик привел нас к низкой калитке, за которой мы очутились в крошечном мирке роз и душистого горошка. Шоколадного цвета домик с островерхой кровлей был обвит вьющейся зеленью. На медной дощечке в дверях выгравировано единственное слово: «Мальмгрен».

В ту пору не было в Швеции дома более прославленного, чем этот.

Дверь открыла седая женщина с коротко остриженными волосами, лет шестидесяти пяти, вся в черном.

Это была мать Финна Мальмгрена.

Дзаппи, который успел ее посетить незадолго до нас, рассказал ей о гибели сына, о том, как Финн уговорил своих спутников покинуть его. Закончив рассказ, Филиппо Дзаппи воскликнул:

— Ведь вы знаете силу воли вашего сына!

Восклицание Дзаппи правильно раскрывает главное в характере Финна Мальмгрена. Но как представить себе, что испытывала мать, видя перед собой человека, покинувшего ее сына во льдах? Быть может, еще менее возможно представить себе, что чувствовал Дзаппи и как мог он смотреть в глаза матери, сына которой он живым уложил в ледяную могилу!

Мы ждали от этой старой и перенесшей страшное горе женщины прежде всего слов о ее трагически погибшем сыне. Финн был ее единственным сыном — и каким! Она имела право гордиться им как одним из самых выдающихся людей нашего времени!

Ни слова она не произнесла о сыне! Вскользь упомянула, что недавно Дзаппи был у нее. И только.

Зато с живейшим интересом расспрашивала нас о «Красине», интересовалась сроком, необходимым для исправления повреждений нашего корабля. Расспросила подробно о сломанном руле и оторванной лопасти винта, о дальнейших намерениях красинцев и уже на прощание, пожимая нам руки, сказала тихим, чуть слышным голосом:

— Я бы хотела, чтоб ваш «Красин», который уже так много сделал, спас также и остальных. Всеми силами своей души желаю, чтобы удалось спасти всех, о судьбе которых еще ничего не известно.

Финн Мальмгрен и его мать были достойны друг друга.

* * *

«Красин» отремонтировался в Ставангере и снова вышел на дальний север.

В Кингсбее он взял на борт Чухновского и его товарищей. Потом двинулся от Шпицбергена к берегам Земли Франца-Иосифа, но не обнаружил ни Руала Амундсена, ни следов группы Алессандрини.

Рыбаки с золотых скал Андеснесса осиротели: их старый Руал погиб.

Имя великого норвежца стоит первым в ряду имен семнадцати человек, погибших в Арктике в это трагическое лето.

В результате неудачного полета итальянского дирижабля к Северному полюсу семнадцать человек не вернулись из Арктики. Норвегия потеряла Амундсена. Швеция — Финна Мальмгрена. Франция — летчиков, пытавшихся помочь погибающим: Гильбо, Дидриксена, де-Кювервиля, Валета и Брази. Италия — летчиков Пенцо, Крозио и Катто и летевших на дирижабле физика Понтремоли, Помеллу, Алессандрини, Лаго, Ардуино, Чакко и Каратти.

Семнадцать человеческих жизней поглотила Арктика в эти летние дни 1928 года.

Тридцать два года спустя

Тридцать два года назад в последний раз я снял с доски у матросского кубрика «Красина» уже устаревший бюллетень экспедиции. Вот они все в раскрытой папке передо мной — эти двадцать с лишним пожелтевших листков с чуть изорванными краями. Одни отпечатаны на пишущей машинке, другие написаны от руки наспех чернильным карандашом… Бережно перелистывая их, я вспоминаю необыкновенные дни красинского похода.

У кораблей, как у книг, у людей и песен, своя судьба.

Печальна судьба корабля «Монте-Сервантес», спасенного «Красиным» в Решершбее. Кто мог бы подумать, что «Монте-Сервантеса» снова ждет катастрофа! 23 января 1930 года у берегов Южной Америки, в Магеллановом проливе, «Монте-Сервантес» наскочил на камень и пошел ко дну. Команде и четыремстам пассажирам удалось спастись и на этот раз. Но вместе с кораблем погиб его капитан, тот самый Мейер, который вел злополучный корабль навстречу нашему «Красину» в 1928 году.

Громадный плавучий отель, корабль-город в четырнадцать тысяч тонн водоизмещения, с залами, барами, дансингами, магазинами, многоэтажными палубами, нарядными променаддеками, широкими, как бульвары, похоронен вместе со своим капитаном в глубоких водах Магелланова пролива.

А «Красин» давно уже перестал быть самым могучим ледоколом на свете. Он уступил первенство новым советским ледокольным судам, сооруженным ему на смену.

Много событий с той поры произошло в Арктике. Десятки белых пятен исчезли с географической карты. Вместо них появились точные контуры прежде неисследованных островов, берегов, заливов, отметки морских глубин и течений в районах, окружающих Северный полюс.

Каким несовершенным и слабым кажется теперь техническое снаряжение арктических экспедиций еще недавнего прошлого по сравнению с техникой нашего времени!

Походом «Красина» началась эпопея советских походов в Арктику. Как известно, вся длинная цепь этих походов завершилась освоением и изучением недавно еще недоступных ледовых пространств. Красинская экспедиция доказала громадное значение согласованных действий авиации с ледоколом. Стали появляться у нас новые, более мощные, чем «Красин», ледоколы. Но и старый «Красин» по-прежнему совершал один за другим новые подвиги в царстве вечного льда.

В декабре 1931 года ледокол «Ленин» был затерт льдами в бухте Варнека. На помощь ему выслали из Ленинграда «Красина».

Командиром ледокола на этот раз был Павел Акимович Пономарев.

И снова «Красин» вызволил из беды застрявший во льдах корабль.

Зимой 1933 года «Красин» совершил поход в Арктику полярной ночью. Он доставил продовольствие зимовавшим на мысе Желания, на Новой Земле, охотникам и фактически спас их от гибели. А в историю арктических плаваний был занесен подвиг, до той поры казавшийся недоступным человеческим силам.

Год спустя Павел Акимович Пономарев командовал «Красиным», ведя его на помощь челюскинцам. После спасения челюскинцев Пономарев расстался с «Красиным».

Прошло немного времени, и старый, заслуженный ледокол объявили комсомольским судном. Команда его отныне состояла из комсомольцев. Комсомольский «Красин» на долгое время стал флагманом ледокольного флота в восточном секторе Арктики.

В дни, когда я пишу эти строки, «Красина» уже не узнать. Нынешний «Красин» внешне почти ничем не напоминает прежнего двухтрубного «Красина». Заново обшит весь его корпус, испытавший на себе сотни героических битв со льдами. Модернизированы машины «Красина», и новые котлы его будут теперь работать на жидком топливе.

Ледокол сможет плавать по два месяца без захода в порт.

Но, признаться, одолевает легкая грусть при мысли, что никто из нас никогда больше не увидит «Красина» в том виде, в каком мы знали его в месяцы спасательной экспедиции.

Никогда больше не спуститься по хорошо знакомому трапу вниз, в кают-компанию с полукруглыми зелеными диванами по углам. Теперь кают-компания «Красина» вынесена наверх, ярусами наращены надстройки на палубе.

Новую жизнь и с новыми силами начал наш старый «Красин».

«А люди? — вероятно, спросит читатель. — Что стало с с людьми, с теми, кто уцелел после аварии дирижабля «Италия», и с теми, кто был на «Красине»?»

Какова судьба Нобиле, Дзаппи и Мариано?

Какова судьба наших товарищей красинцев?

Умберто Нобиле недолго пробыл на родине.

Вскоре после возвращения с севера его разжаловали из генералов в полковники.

Нобиле поселился в СССР и работал здесь как инженер-конструктор. В те годы — перед Великой Отечественной войной — его часто можно было встретить на симфонических концертах в Большом зале Московской консерватории.

Маленького роста, седой, обычно в сером костюме, он чаще всего бывал один или с дочерью и, помнится, энергично вышагивал в антрактах по коридорам, заложив руки за спину, сосредоточенный, глубоко ушедший в себя.

После войны он вернулся в Италию.

Я слыхал, что Дзаппи не стало житья на родине. Его именем матери пугали своих детей, и Муссолини отправил его куда-то в Китай.

Мариано вышел в отставку как инвалид и поселился с родными.

Увы, только очень немногие из красинцев живы.

Давно нет в живых ни начальника экспедиции Самойловича, ни его заместителя Ораса, ни капитана Эгги, ни многих, многих других…

Еще до войны разбился никогда не унывавший Джонни Страубе.

Вошел в семью Героев Советского Союза Анатолий Дмитриевич Алексеев.

Борис Григорьевич Чухновский, мой недальний сосед в Москве, — ныне консультант по оборудованию самолетов для Антарктики. В часы досуга он пишет воспоминания и, несмотря на свои шесть десятков лет, увлекается теннисом.

Давно не плавает и живет где-то в Эстонии старый штурман Брейнкопф.

Жив и как-то даже выступил со статьей в газете «Водный транспорт» бывший красинский боцман Кудзделько, пенсионер.

За эти три бурных десятилетия куда только не водил корабли Павел Акимович Пономарев! Не одно кругосветное путешествие совершил он за время, протекшее со дней красинской экспедиции. И не одну новую книгу можно было бы написать об удивительных плаваниях этого чудесного моряка! А они еще далеко не окончены!

Уже вошел во льды Арктики первый в истории советский атомный ледокол «Ленин». И капитан его — первый капитан атомного ледокола — наш друг Павел Акимович!

Всякий раз, приезжая из Ленинграда в Москву, он заходит ко мне, давно поседевший, но по-прежнему с сияющими, молодыми глазами, как и в дни похода на «Красине».

— Ты помнишь, — спрашивал он в один из таких приездов, когда атомный ледокол еще только строился в Ленинграде, — ты помнишь картину «Красин» во льдах» в желтой ореховой раме, что висела в кают-компании «Красина» над пианино?

Еще бы я не помнил ее!

— Теперь она висит, разумеется временно, в моем кабинете на судостроительном заводе, где монтируется уже спущенный на воду атомный ледокол! — Павел Акимович усмехнулся. — На сохранении у меня, пока «Красин» переоборудуется. Потом снова повесят ее, уже в новой кают-компании «Красина». Должно быть, тоже над пианино.

Разве это не символ преемственности?

Памятную картину, украшавшую кают-компанию «Красина», передали именно Павлу Акимовичу! Был ведь он сначала старпомом, а после и капитаном когда-то самого могучего ледокола «Красин». А вот теперь, на шестьдесят третьем году жизни, стал капитаном первого в мире атомного ледокола!

Удивителен этот корабль без кочегаров! Да, да, ни одного кочегара на атомном ледоколе. Да ведь и кочегарки на нем нет никакой. Вместо кочегаров — инженеры-физики!

Павел Акимович предается воспоминаниям:

— Ты помнишь, как мы бункеровались в Бергене, Ставангере? Помнишь, как еще в Ленинграде я заставил вас, журналистов, грузить уголь со всей командой? Помнишь?

И мы оба смеемся, вспоминая, как он с первого дня — мы еще из Ленинграда даже не вышли! — взял всех нас, как говорится, «в работу».

Тридцать два года минуло, а я и поныне благодарен ему за это!

Атомному ледоколу не придется бункероваться: целый год может плавать, не заходя в порты, не заряжаясь горючим.

Опасности, что льды могут его затереть, не существует для этого корабля. Даже с полного хода, то есть без специальных усилий, без напряжения, он способен брать двухметровый лед. А какие льды, какой мощности, в состоянии он расколоть, если начнет наступать на них в боевом порядке, применяя ледокольный стратегический план!

Да, «Ленина» ни в Арктике, ни в Антарктике не затрет!

Мы беседуем с Павлом Акимовичем, сидя за круглым столом, на котором сложен весь мой красинский домашний музей.

Вот папка с листками бюллетеней. На некоторых еще сохранились надписи карандашом: «Товарищи! Не срывайте бюллетеней!»

Их срывали, чтобы сберечь на память.

Вот написанное карандашом заявление группы матросов и кочегаров «Красина» с просьбой разрешить им пойти по ледовым полям на розыски исчезнувшего Чухновского… Груды фотографий, запечатлевших быт на «Красине», все события экспедиции… Вот подаренный Вильери кусок оболочки дирижабля «Италия»… Значок, которым были награждены все участники экспедиции… Матросская ленточка с корабля «Монте-Сервантес»… Книги о красинском походе на двенадцати языках… Карта Шпицбергена и Семи Островов — подарок Гуля… И наши красинские удостоверения, подписанные Эгги и Самойловичем…

Павел Акимович вытаскивает из бумажника и кладет поверх красинских реликвий квадратный кусок ватманской бумаги с нарисованной тушью большой буквой «Л» над тремя взаимно пересеченными дисками. Вензель атомного ледокола «Ленин»! Этим вензелем ныне украшены спинки стульев в кают-компании, в курительной комнате, в каютах, клубе, обширной столовой «Ленина». Этот вензель и на тарелках, чашках и на одеялах, которые в свое время заказывал капитан атомного ледокола для своего корабля!

Я взглянул в веселые молодые глаза седовласого шестидесятитрехлетнего капитана и не смог удержаться:

— А ведь ты еще совсем молод, Павел Акимович! Единственный из красинцев, кто еще плавает в Арктике!

Павел Акимович развел руками и сказал очень серьезно:

— Так ведь это естественно. Пока действуешь, будешь молод.

Ты прав, капитан: жить — значит действовать!

1928–1960

Примечания

{1}Кингстóн — клапан в подводной части судна, служащий для доступа забортной воды.