В Ленинградском порту, пахло смолой и рыбой. «Красин» стоял далеко — в Угольной гавани. Надо было ехать через Морской канал на катере, который поддерживал сообщение с «Красиным». Катер качало.

Молодой парень в синем комбинезоне сидел на носу.

Другой, кочегар катера, спрашивал парня:

— Значит, идешь с «Красиным»?

— Иду.

— А если льдами затрет? Зимовать?

— Если затрет — зимовать, — равнодушно ответил парень.

Молодой кочегар пожал плечами:

— Не приходилось мне зимовать во льдах. Вот дело какое.

Парень в комбинезоне усмехнулся:

— Слыхал пословицу? «Зимовки бояться — во льды не ходить».

Кочегар посмотрел на него с беспокойством:

— Может, и мне с вами?

— С «Красиным»? Поздно, братишка! Ночью снимаемся. Знай шуруй теперь на своей лоханке, жди нас, когда вернемся!

Кочегара все еще одолевали сомнения:

— Еще вопрос, с чем вернетесь. Может, вам и идти даже не стоит. Еще до льдов не дойдете, а этих итальянцев во льдах и без вас найдут! Читал? Уже четырнадцать экспедиций разных стран вышли на поиски!

— Мало ли, сколько их вышло! Да пока что ни одна во льды войти не сумела! — возразил парень. — Нет, братишка, искать пусть они себе ищут, а спасать людей нам придется.

— И я! — вдруг завопил кочегар. — Не я буду, если с «Красиным» не пойду!

Не знаю, что делал молодой кочегар во вторую половину дня 14 июня, но через неделю, в день, когда мы шли в Немецком, или Северном, море, когда на горизонте излучались ослепительной белизной вершины норвежских гор, я неожиданно встретил его на корме ледокола. Одетый в матросскую робу, он возился с какой-то доской, вымерял ее, обстругивал и опять вымерял.

А парень в синем комбинезоне был пекарь. На «Красине» в ледяной пустыне он вьпекал нам хлебы, белые и большие, которые поедались с черной печенкой тюленя, с медвежатиной — трофеями охоты во льдах, и жесткой, копченой колбасой, которой снабдили нас в Ленинграде.

В глубине Угольной гавани двухтрубный великан «Красин» грузился углем. Его окружали баржи и катера. Над ним взвивался столб угольной пыли, пели лебедки, с железным шумом передвигались пароходные краны. На кранах поднимались огромные двухстворчатые стальные раковины. Опускаясь над баржей с углем, они раскрывались, черпали черное топливо, захлопывались, взлетали кверху, кран опускал их, створки распахивались опять и низвергали в глубины красинских трюмов тысячи тонн угля.

Еще мальчиком я впервые прочитал «Путешествие на корабле «Фрам» Фритьофа Нансена. Потом читал эту книгу еще и еще. И всегда удивлялся первым страницам книги. Как долго Нансен готовился к экспедиции «Фрама», как бережно он выбирал людей! Восемь лет подготовки!

Другие экспедиции готовились год или два. Это были экспедиции, которые надеялись дойти до Северного полюса.

«Красин» не собирался на полюс. Но «Красин» — первый корабль, который решался войти в вечные льды в самом начале полярной весны.

Люди, отправлявшиеся на «Красине», знали, что они должны быть готовы к возможности встретить зимовку во льдах, отдаться во власть вечной ночи, быть затертыми вечными льдами. Вот что делало экспедицию «Красина» равноценной тем, что собирались пересекать девяностый градус, место, где сходятся все меридианы земного шара, — Северный полюс.

Восемь лет ушло на подготовку экспедиции «Фрама».

И только три дня было в распоряжении советского ледокола.

Три дня — большим сроком «Красин» не располагал.

«Так могут собираться большевики или сумасшедшие», — писали буржуазные газеты о молниеносных сборах «Красина».

Маленький катер в Ленинградском порту пришвартовался к высокому борту корабля, у которого было всего три дня на сборы в далекую и суровую Арктику.

По веревочной лестнице, спускаемой с борта судна — штормтрапу, — я втащил свой багаж на борт ледокола и остановился в растерянности. Куда идти, с чего начинать свое участие в экспедиции? Первый человек, с кем пришлось заговорить на «Красине», оказался старшим помощником капитана — Павлом Акимовичем Пономаревым. Тогда ему только недавно перевалило за тридцать. Небольшого роста, коренастый, в фуражке, низко надвинутой на светлые живые глаза, он оглядел меня так критически и с таким сомнением, что мне сразу стало неловко. Взгляд Павла Акимовича спрашивал: «Что вам здесь надо и кто вы такой?»

Я вытащил свой мандат Комитета помощи Нобиле и предъявил старпому.

— Ах, вот оно что. Ладно. Вещи пока в кают-компанию. Живей. Предупреждаю: работать придется всем. На палубе не курить. Всё!

Право, он показался мне удивительно нелюбезным, этот человек, ныне прославленный как лучший арктический советский моряк. Должно быть, в час нашего первого с ним свидания я бы ни за что не поверил, что в будущем нас свяжет более чем тридцатилетняя славная дружба!

Когда я увидел его впервые, в облаках угольной пыли, в грохоте, лязге и шуме кранов, он командовал погрузкой угля и одновременно следил за изготовлением помоста на палубе для самолета. Пономарев проверял костыли и гвозди, которыми сбивали леса, щупал бревна, поднимался на капитанский мостик, чтобы на минуту охватить хозяйственным взором все происходящее на палубе, затем торопился в машинное отделение. Через некоторое время он оказывался в матросском кубрике, заглядывал в камбуз, в кают-компанию, снова устремлялся наверх и снова отдавал команду в облаках угольной пыли, в шуме и грохоте кранов, из которых одни поднимали уголь, а другие — ящики с консервами.

За месяцы спасательного похода во льдах с нами не раз случалось такое, от чего многие теряли всякое чувство реальности. Кому из нас не приходилось спрашивать самого себя: не во сне ли привиделись нам необыкновенные события лета 1928 года? Даже капитан корабля Карл Павлович Эгги — на что видавший виды и не восторженный человек! — однажды не выдержал и воскликнул, что чувствует себя действующим лицом какого-то приключенческого кинофильма. У Пономарева не было даже такого «однажды». Подвижной, быстрый и энергичный, он вместе с тем всегда поражал спокойствием своей речи, выдержанностью. За все дни похода на «Красине» и за тридцать с лишним лет, протекших после похода, я ни разу не видел его вспылившим, повысившим голос, раздраженным. Улыбается он очень часто, но я никогда не слышал, чтобы он громко смеялся. Этот человек способен забраться на край света, во льды, в туманы, находить в ледяной пустыне затерянных в ней людей, спасать идущие ко дну пароходы, рисковать собственной жизнью и удивляться только тому, что «некоторые» могут считать все это чем-то необыкновенным!

Я не сразу выполнил его приказание спустить свой багаж в кают-компанию — он смутил меня не слишком гостеприимной встречей. Сначала я стоял и смотрел, как он с видом озабоченного хозяина шагал по палубе. Но Пономарев скоро ушел в машинное отделение, а я перенес свои чемоданы в большую кают-компанию и бросил их там в угол, на полукруглый узкий диван, обитый зеленым бархатом.

Мог ли я подозревать тогда, что именно на этом неудобном зеленом диване я проживу два месяца жизни — два месяца, которые стоят сотни необыкновенных лет!

Ночью в обитой светлым дубом кают-компании «Красина» собрались участники экспедиции и провожающие. Людей набралось так много, что невозможно было различить, кто будущий спутник, кто прибыл проститься, пожелать доброго пути.

Высокий лысый человек лет сорока пяти в пенсне, со свисающими на рот усами — начальник красинской экспедиции, известный полярник профессор Рудольф Лазаревич Самойлович. Капитан «Красина» — Эгги, уроженец Эстонии, еще молодой человек. Ему тридцать пять лет. Свою морскую карьеру он начал с чистки картофеля на маленьком паруснике, плававшем по Балтийскому морю. Потом поступил в судоходную школу, плавал матросом, дослужился до штурмана малых плаваний. Октябрьская революция застала его на миноносце в открытом море. Весной 1918 года в Архангельске он уже сдал экзамен на штурмана дальнего плавания и незадолго до похода на «Красине» служил командиром одного из крупных ледоколов Ленинградского порта.

В кают-компании в этот час находилось все руководство красинской экспедиции, за исключением члена руководящей тройки и начальника летной группы Бориса Григорьевича Чухновского. Со своими помощниками летчик хлопотал на палубе у самолета, укрепленного на специальном помосте. Самолет выглядел инородным телом на ледоколе. Плоскости с него были сняты. Он походил на огромную птицу, для которой не нашлось подходящей клетки и ее привязали к помосту цепями.

Летчики во главе с Чухновским не спустились в кают-компанию. Им было некогда.

Большое зеркало в желтой дубовой раме отражало людей в кают-компании «Красина». Люди в пальто, в шляпах, в кожаных куртках, плащах, кто в чем. Кресла вокруг длинного стола ввинчены в палубу кают-компании. Кресел всего шестнадцать. Людей во много раз больше. Не хватает и зеленых диванчиков по углам.

Нас провожали президент Академии наук Карпинский, итальянский консул Спано и другие. Произносились речи, напутственные слова, пожелания. Пожимали руки, прощались.

Кто-то притащил корзину огромных белых и палевых хризантем. Корзину водрузили на стол.

— Довезите хризантемы до льдов!

Мы довезли их. Далеко за Шпицбергеном «Красин» боролся со льдами, а корзина с белыми и палевыми хризантемами еще жила. Хризантемы сморщились и пожелтели на обратном пути. Их не трогали. Они оставались в корзине в течение всех дней экспедиции. Они украшали жилище ста тридцати шести человек красинцев, в го время самых северных людей в мире.

Под утро мы остались одни. Спали не раздеваясь. Выбившийся из сил Чухновский показался в своем кожаном пальто, которое он так и не снял. Опустив голову, летчик задремал, сидя напротив меня за общим столом.

Наступило утро 15-го числа. «Красин» стоял на месте.

Павел Акимович Пономарев кончил погрузку «своего» корабля. Назвать «Красина» своим Пономарев мог с правом наибольшим, чем кто бы то ни было другой.

Нас будили в кают-компании, где мы уснули кто сидя, кто скорчившись, полулежа, кто чуть ли не стоя.

Нам принесли робу — рабочую одежду, вместе с приказом:

— Живей на палубу! Живей, если хотите, чтобы к полудню выбрали якоря!

К правому борту «Красина» прилепилась баржа, на которой высились горы бочек и ящиков. С борта на баржу спускались необычной длины две доски. По доскам подымали на борт бочки и ящики.

На борту ледокола толпились люди. Они тащили веревку, к концу которой была привязана тяжелая бочка. Бочка егозила на скользких досках и ежеминутно грозилась свалиться в воду.

Люди, тащившие бочку кверху, гремели бранью по адресу бочки, по адресу скользких досок, по адресу веревки, которая непослушно выскакивала из рук тащивших. И вовсе не в том было дело, что люди не умели работать, а в том, что работали они без отдыха день и ночь, работали — и изнемогли. Горы бочек и ящиков, громоздившиеся на барже, казалось, не уменьшались.

— В полдень якоря нам не выбрать, Павел Акимович!

Капитан хмуро смотрел на бочки и ящики.

Тогда Павел Акимович сложил желтые рукавицы рупором и закричал что было сил:

— Кудзделько!

Боцман Кудзделько появился, как черт из люка, покрытый непроницаемым слоем жуткой смеси из сажи, угля и масла.

Когда появился Кудзделько, старпом полетел на спардек, где еще прикрепляли самолет к бревенчатому помосту.

Появление боцмана на ненадежном месте успокаивало Пономарева. Он уже хлопотал о другом.

Кудзделько повел глазами, как будто желал сказать:

«А что тут у вас такое?»

Потом подошел к людям, которые неумело тянули веревку, каким-то особенным голосом выкрикнул «эх» и ухватился обеими руками за свободный конец веревки. Остановившаяся было бочка мигом взлетела на борт ледокола. Люди, стоявшие рядом, подхватили ее, стащили с нее веревку и покатили бочку в сторону, где были свалены ящики и тюки. Кудзделько поймал веревку, ловко свернул ее, словно ковбой, орудующий лассо, и веревка стремительно полетела вниз на баржу. Там изловили, обвязали ею новую бочку, крикнули «вира», Кудзделько опять сказал «эх» и потянул за конец веревки. Другие также держали руками этот конец и волей-неволей должны были поспевать за боцманом…

Необыкновенная у боцмана была манера подгонять товарищей, когда следовало ускорить работу. Он не торопил их, не уговаривал.

Кудзделько действовал собственным примером. Когда он замечал, что где-нибудь работают медленно, он молча приближался к работающим и, ни звука не проронив, принимался работать с такой энергией и быстротой, что у остальных не хватало духу отставать.

Меня и моих товарищей журналистов боцман Кудзделько заставил ухватиться руками за конец веревки.

— Работать! — приказал он.

Работа заключалась в том, чтобы на веревке поднимать по доскам, соединявшим борт ледокола с баржей, бочки и ящики. И ящики и бочки были очень тяжелы. Доски поминутно отъезжали одна от другой. Втащив груз наверх, надо было освободить веревку, ловко свернуть ее и так же ловко швырнуть вниз, на баржу.

Пять или шесть человек тянули одновременно конец веревки, втаскивая груз на борт ледокола. Они работали необыкновенно ритмично. И, когда мне удавалось полностью войти в ритм их работы, тогда мною овладевало чувство почти физической радости. Мои руки испытывали удовольствие, которого они не знали до той поры. Удовольствие возникало только тогда, когда мои трудовые усилия полностью совпадали с усилиями других. Для этого надо было не только не отставать от других, но и ни в коем случае не опережать их. Нельзя было выскакивать, нельзя было быть в хвосте. Следовало быть как другие.

Первое ощущение ритма трудового процесса — одно из сильнейших, пережитых за месяцы красинской экспедиции.

Низкий поклон боцману и старпому! Спасибо за утро 15 июня!

Я научился не только работать так, как другие, то есть тянуть веревку с подвешенным к концу ее грузом в полном согласии с усилиями других. Я выучился поднятую наверх веревку освобождать от груза, свертывать кольцом и швырять ее рабочим, стоявшим внизу, на барже. Швырять нужно было так, чтобы кольца не разлетались в воздухе, по дороге, а другой конец оставался в руках. И каждый раз, как шлепалось веревочное кольцо с мертвым стуком о деревянный хребет баржи, я испытывал незнаемую прежде радость.

Многому научили меня дни красинской экспедиции. Большее, чему они научили меня, — это умение пользоваться чувством, до тех пор мне неизвестным. Это чувство шестое в общеизвестном ряду человеческих чувств — чувство ритма коллективной работы. Боцман Кудзделько, старпом Павел Акимович да еще, может быть, матрос палубной команды Исаичев лучше других владели этим чувством работы. Я обязан им прекрасной учебой, уроками, которые не забываются, как не может забыться самое главное из всего, что случается в человеческой жизни.

Спасибо учителям!