Многие думают, что жизнь зимовщиков наполнена бездельем, скукой. Это абсолютно неверно. Любители безделья пусть лучше не едут в Арктику, — она безжалостно обманет их ожидания.

По уходе «Литке» нам предстояло до наступления зимы проделать громадную работу. Зима же была не за горами, и дни быстро мчались. Прежде всего предстояла разборка и рассортировка различных товаров, выгруженных с судна. Они лежали большой беспорядочной кучей на косе невдалеке от нового склада и далеко от старого, куда мы должны были сложить большую часть грузов. Рассортировать товары нужно было так, чтобы отделить всё, что боялось морозов, то-есть все влагосодержащие продукты. Для них необходимо было отыскать такое место, где они были бы предохранены от мороза.

На острове таких мест было немного. Это были только… наши жилые комнаты.

Нужно было решить, что нам будет наиболее нужно в первую зиму, отобрать эти товары и поместить их в склад, так как весь товар в склады поместиться не мог, — это стало ясно еще в тот момент, когда мы начинали выгрузку. Весь остальной товар, не являвшийся необходимым на первых порах, решено было оставить на зиму под открытым небом, так как его разместить было негде.

Помещения, которые мы с собой привезли: большой дом (для радиостанции, жилья радистов и метеоролога), малюсенькая баня и железный склад, в основном, были собраны командой «Литке», но еще требовали много доделок, и нужно было потратить много времени и труда, чтобы привести их в готовое для жилья и хранения товаров состояние.

Мы не могли уделить все свое время этим работам. Радисты Шатинский и Боганов должны были немедленно приниматься за монтаж радиостанции и выпадали таким образом из общих работ по фактории; метеоролог Званцев должен был устанавливать некоторые приборы, — поэтому тоже не мог отдавать всего времени общей работе. Помимо работ по новому строительству, дом, бывший на острове, требовал большого внимания. Под одной и той же крышей в трех смежных комнатах были три различные «климата». Если у начальника острова Ушакова в комнате было тепло даже и в ветреные дни, то в комнате врача было холодно и в безветреное время, а при ветре там стояла адская стужа. Жить в доме, в котором температура при условии неограниченного расходования угля опускалась до -16°, удовольствие небольшое. А ведь надо жить не дни и недели, а годы.

В прежнее время, до нашего приезда, эскимосы, приезжавшие со всех сторон острова торговать на факторию, останавливались в жилой комнате Павлова. Я не счел это положение нормальным, потому что у Павлова было двое ребят, а эскимосы, приезжавшие на факторию и располагавшиеся на ночевку у Павлова, создавали тесноту, и тем самым делали существование семьи Павлова крайне неприятным. Поэтому я решил из наличного у нас строительного материала построить небольшое жилье, — «гостиницу», как мы говорили, — в которой эскимосы могли бы, приезжая на факторию, останавливаться. Кроме этого, была куча более мелких, но тем не менее неотложных дел.

К моменту ухода «Литке» нас было, не считая эскимосов и чукчей, семеро. Эскимосов тоже можно было бы использовать как рабочую силу, и они сами не возражали против этого. Но я считал, что загрузка эскимосов посторонними их хозяйству делами вредно отразится на промысловой жизни острова, поэтому при расчетах рабочей силы я не принимал эскимосов во внимание.

Только первые четыре дня, пока нужно было разобраться хотя бы вчерне с товарами и найти грузы, необходимые эскимосам, я использовал их как рабочую силу. Но как только были найдены все нужные товары, я, не дожидаясь окончательной записи по книгам этих товаров, открыл ящики и постарался наделить эскимосов нужными им предметами.

В кассе острова почти совершенно не было денег, у туземцев же их не было совершенно. В правлении АКО ко времени нашего отхода в море не было наличных денег. Вся торговля осуществлялась либо путем прямого обмена, либо путем товарного кредитования под пушнину и сырье. Это обусловило и самую форму торговли. Операции начинались или у нас в комнате, или в комнате Павлова. Сперва производилась запись необходимого тому или иному промышленнику, подсчитывалась стоимость товаров, а уже потом действие переносилось в склад.

Туземцы, которых я наблюдал как покупателей впервые, произвели на меня впечатление больших детей. Они были невероятно падки на всякие яркие и блестящие предметы, иногда совершенно ненужные в хозяйстве. Если кто-либо из них покупал никкелированный поднос, то все остальные тоже хотели приобрести точно такие же подносы. Мои доводы о ненужности для них тех или иных вещей первое время не давали результата. Только впоследствии, когда туземцы привыкли верить мне, мои увещания действовали.

Нужно было долго доказывать, что лучше брать больше муки, сахару, круп, сухих и консервированных овощей, меха, мануфактуры, а не дорогие подносы, ложки и прочее.

Позже у меня по отношению к ним выработалось такое правило. При записях я сперва записывал предметы необходимые: муку, сахар, чай, табак, спички, а уже потом все остальное, — если на остальное оставались деньги. Первое время туземцы бывали немного недовольны, а потом поняли, что это делается в их же интересах, и не возражали против подобного порядка.

9 сентября на территории фактории не осталось ни одного эскимоса и чукчи, — все они разъехались по своим зимовьям. Я потребовал ухода туземцев, потому что с приходом судна многие из них пришли на Роджерс, не закончив заготовку мяса на зиму. Если бы я их задержал и не отправил бы в становища, они остались бы на зиму без мяса. Допускать этого, конечно, нельзя было.

Еще несколько дней тому назад коса бухты Роджерс и смежные с ней участки тундры были наполнены людьми, людским говором, суетой, звоном топоров и стуком молотков. Жизнь била ключом. С уходом «Литке» людей стало значительно меньше, но, пока были эскимосы, не было заметно большой пустоты. Когда ушли и они и остались только мы — колонисты, пришедшие с материка, бухта Роджерс и окрестности опустели.

Мертвая тишина навалилась на этот маленький заполярный мирок. Горы, тундры были пустынны и безмолвны. Только иногда где-то в тундре по-человечьи захохочет поморник; он собирается к югу; гусей уже не видно; совершенно пропала мелкая птаха, раньше оглашавшая пространства своим гомоном. Только в бухте видна жизнь: на воде громадное количество шилохвостых уток и гаг. Они в беспрестанном движении, — то разойдутся, то собираются кучками, как досужие кумушки, то уходят в воду. На время пусто в бухте, но потом птицы как тени возникают из воды и снова снуют без-устали. Но все это совершается в полной тишине, — только издалека, с косы, со склада мяса доносится стенанье чаек, как бы оплакивающих ушедшее лето.

Скучно кругом, пустынно…

Но нам было не до скуки. Перед нами непочатый край дела, — некогда скучать.

В течение нескольких дней мы наполнили товарами верхний склад. Втроем перетаскивали на себе в гору по нескольку тонн за день. Верхний склад был скоро заполнен настолько, что трудно было повернуться. Этот склад являлся и магазином. Нужно было подумать о том, чтобы оставить какой-то участок свободным, где можно было бы разложить штучные товары, чтобы не доставать их каждый раз из ящиков.

Второй наш склад, который мы привезли с собой, стоял недостроенным. Каркас был возведен и накрыт крышей командой «Литке». Все остальное нужно было достраивать. Мы вдвоем с врачом Синадским занялись этой работой. Когда мы вывели стены до самой крыши и нужно было закрывать фронтоны и нам нехватило собственных сил, пришлось на полдня приостановить монтаж радиостанции и вместе с радистами окончательно закончить склад.

Склад был готов. Этот склад мы набили товарами так плотно, что можно было только стоять в открытых дверях, а дальше в склад проникнуть было невозможно. «Как мы будем, — думал я, — добывать товар, заложенный в глубину склада?» Утешением было то, что товар был под крышей.

Больше складочных помещений у нас не было. Жилье было забито тоже доотказу, а товара было еще много: почти вся мука, которую мы привезли, много сахару, различные крупы, масло и многое другое. Все это было на дворе. На зиму товары незакрытыми оставлять нельзя. Морозы и снег не могли повредить товару, но с первыми вешними днями, когда начнется таяние снега, вода пропитает товары и погубит их. Необходимо было думать о том, как устраивать оставшиеся товары на зиму.

Еще до отъезда Ушакова я толковал с ним о складах и просил его указать такое место на косе, которое, по его трехлетним наблюдениям, не заносилось бы снегом, а если и заносилось, то не сильно. Ушаков такое место мне указал.

Мы не учли одного: это место не заносилось первые три года, когда на косе не было ни одной постройки и оно свободно обдувалось ветрами всех румбов. Но после того как мы его застроили помещениями, сложили большую угля и товаров, коса стала заносимым местом. К сожалению, это обнаружилось тогда, когда уже ничего нельзя было поделать.

Мы перетащили весь товар к месту, указанному Ушаковым, уложили ею в компактную груду. Укладывали не просто на землю, а устроили нечто вроде пола из толстого теса, чтобы товар непосредственно не касался земли и чтобы под ним всегда был слой воздуха. Мы с собой привезли крупные, хорошо проолифенные и прокрашенные брезенты; вот этими-то брезентами накрыли товар как можно плотнее, обвязали веревками и концы брезентов у пола завалили землей. Вокруг всей кучи выкопали канаву для отвода воды.

В то время когда мы втроем возились с товаром и со складами, радисты занимались, как уже было сказано, монтажем радиостанции, а повар Петрик, взятый нами из Петропавловска, неожиданно для всех оказался печником. Вместо приготовления щей и каши мы поручили ему доделку печей. В помощь ему я отрядил в свободное от работ метеорологической станции время Званцева для подноски кирпичей, глины.

В самом начале работ Петрик обнаружил, что запас глины и песка, который был привезен с материка для постройки печей, был израсходован. Пришлось искать глину на острове. И что же? Оказалось, что возить глину на остров Врангеля незачем, глины на острове великое множество, при чем глина неплохого качества. Добывать ее, правда, не совсем приятно: она перемешана со щебнем, и нужно потратить время на освобождение ее от щебня. А песок? Песок был прямо под ногами. Верхний слой гальки снимался при помощи лопаты, и внизу оказывался очень мелкий хороший песок. Несмотря на то, что глина, привезенная с материка, кончилась, производство печей прекращено не было.

Петрик делал печи очень медленно. Они росли кверху, как говорят, «через час по чайной ложке». Мы давно покончили с товарами, принялись за ремонт старого дома, а он все возился с печами на радиостанции. Хотя печей на радиостанции было две, но размерами они были так велики, что мы их прозвали в шутку «индийскими гробницами», и позже оказалось, к нашему несчастью, что это были в полном смысле «гробницы» для угля: жрали угля много, а тепла давали мало.

Петрик наконец закончил печи на радиостанции и принялся за каменку в бане. С печами он провозился всю осень. На это время за поварские обязанности, «в порядке общественной нагрузки», взялась Власова. Кроме нее мы не могли выделить ни одного человека для кухни.

Мы наконец принялись за старый дом. Прежде всего мы решили выяснить, почему же так холодно было в некоторых частях этого дома. В комнате у врача Савенко стояла печурка, которая даже в безветреные дни не могла отопить комнату: это была какая-то безалаберная кучка кирпичей, смешанных с глиной. Поверх кирпича торчал странный чугунок, из чугунка вздымалась труба, идущая прямо в потолок. Ясно, — сколько ни жги в такой печке угля, тепла она даст мало.

Мы тщательно обследовали стены дома, и оказалось, что вся северная стена была не конопачена. Щели между бревнами были настолько велики, что можно было насквозь просунуть руку без опасности содрать кожу.

Целую неделю, втроем, с тяжелыми молотками и конопатками в руках толкали мы в эти щели и пазы паклю, поражаясь их «бездонности». Мы оконопатили, застеклили окна. На потолке совершенно не было наката: весной, когда началось таяние снега, его вместе со снегом счистили с черного потолка. Нужно было на потолок поднимать землю, чтобы утеплить его. То же самое нам пришлось проделать и с новым домом радиостанции. Уже вшестером в течение целого дня мы поднимали наверх песок, землю, рассыпая все это по потолку. Новый дом мы окопали кругом завалиной, чтобы не поддувало снизу.

Особенно плохо было с остеклением рам нового дома. Никто из нас не умел резать стекла. Не было специалиста-стекольщика и на «Литке». К тому же, качество стекла было крайне низкое. Из семи ящиков стекла «стекольщики» с судна ухитрились вскрыть четыре ящика, успев неполностью остеклить первые рамы. Нужно было остеклить и вторые рамы. Мы все пробовали резать стекло, но тут поднялся такой звон ломаемого стекла, что я быстро прекратил «опыты и учебу», дабы не остаться совсем без стекла. Мне самому пришлось остеклить все рамы нового дома, только иногда мне помогал в этом деле Шатинский. Несмотря на все наши старания, остеклили мы рамы все же плохо, да и стекло было дрянное. Первый же крепкий ветер выдавил много стекол.

На наше счастье, осень 1929 года была крайне благоприятной. Хотя после ухода «Литке» и бывали пасмурные, ветреные дни, иногда и дождь лил, но большей частью стояла ясная погода. Правда, морозило уже основательно, но на дворе можно было производить любые работы.

Закончив все работы первой очереди, мы втроем принялись за постройку «гостиницы» для туземцев. Шесть дней мы трудились; наконец на косе появилось строение, которое туземцы называли «ящик», так как оно действительно по виду было похоже на ящик.

Эскимосы не любили останавливаться в «гостинице», потому что там им нужно было все делать самим, а к этому они еще не привыкли. Однако, другого помещения, а тем более обслуживающего персонала для этой цели не было совершенно.

Все наружные работы мы, в основном, закончили к ледоставу на бухте. Наши, пловучие средства — вельботы, кунгас — мы за несколько дней до ледостава извлекли на сушу, устроили их на зиму так, чтобы им не повредил снег, а двигатель с вельбота сняли и унесли в жилье.

Бухта стала в середине октября. По ней невозможно было не только плавать, но и ходить и ездить. Ветер несколько раз взламывал лед, не давал ему окончательно окрепнуть, и поэтому санный путь долго не устанавливался. Наконец бухта окончательно стала, но море еще долго после того чернело и дымилось.

Во время постройки и укладки товаров наши зимовщики совершили первую попытку охоты на моржа, которая чуть-чуть не закончилась трагически. В один из ясных дней Званцев и Синадский сообщили мне, что недалеко на льду лежат моржи.

— Товарищ Минеев, — обратился ко мне врач, — надо бы съездить за моржами, а то у нас нет свежего мяса.

Моторный вельбот уже был вытащен на берег, а на веслах шлепать за моржами я отпускать не решался. Я потолковал с Павловым: как он считает, есть ли смысл итти на охоту? Он сказал, что попытаться можно. Я разрешил, и четыре человека на веслах отправились за моржами.

Быстро дошли они до моржей, высадились на близ расположенную льдину, вытащили на нее же вельбот и начали расстреливать моржей. Но все охотники, кроме Павлова, больше горячились, и из всего стада на льду остался убитым только один морж. Начали разделывать его и так увлеклись, что не заметили перемены погоды. Небо, бывшее ясным, быстро заволоклось тучами, с берега налетали первые порывы ветра, и, только когда ветер окреп, Павлов начал просить кончать разделку и двигаться на берег. Но три его товарища, не знавшие островных условий, не обратили внимания на предупреждение Павлова. Только настойчивые требования Павлова побудили их быстро закончить с моржом, побросать окровавленные куски в шлюпку и сесть за весла.

К этому времени ветер значительно окреп, от берега гнало довольно крупную волну, и они не могли выгрести против ветра прямо к фактории. С большим трудом, после нескольких часов усиленной гребли, им удалось добраться до берега в нескольких километрах к западу от фактории. Они высадились там, разгрузили шлюпку, а сами под защитой высокого берега с большим трудом, насквозь промокшие, добрались до фактории.

Вечером, сидя в кухне — нашей кают-компании, попивая чай, они рассказывали о перенесенных злоключениях и трунили друг над другом. Особенно усердствовал Синадский. Отыгрываясь на Боганове, он рассказывал, как тот струсил. Этот здоровенный парень смущался и оправдывался, что ему совершенно не было страшно, но он очень устал, так как раньше ему не приходилось так долго и с таким напряжением грести. Боганов в долгу не оставался и, смеясь, говорил:

— Доктор, а как вы кричали: «где большие клыки, где большие клыки?»

— Он этими клыками моржей спугнул. Если бы не Ивась, мы бы ни одного не убили, — говорил Званцев.

— Я шопотом спрашивал. Моржи просто нас почуяли, ну и пошли в воду.

— Рассказывайте, от этого шопота у нас чуть было барабанные перепонки не полопались.

Это происшествие дало пищу разговорам на несколько дней, пока более свежие события не заняли их внимания.

К моменту, когда начались ненастные дни, все наружные работы, в основном, были закончены. Напрасно думать, что после этого наступило спокойное время. Работы было еще очень и очень много. Правда, она была перенесена внутрь зданий, тем не менее все наше время было занято. Еще не был закончен монтаж радиостанции. Несмотря на то, что старший радист Шатинский заверял меня, что ежели он получит готовые аккумуляторы с «Литке», то радиостанция сможет начать работу не позже недели — двух, прошло уже больше месяца, а радиостанция все еще не была готова. Правда, младший радист Боганов наладил приемную установку и следил каждый день за передачами «Литке».

По радио мы узнали, что «Литке», уйдя от нас, быстро выбрался к острову Геральд по чистой воде. К острову Геральд «Литке» подойти не мог, потому что остров был блокирован льдом, но на пути к югу они тяжелых льдов не встретили. Мы узнали, что, идя от нас, они убили несколько медведей; выбрались на чистую воду; идут к материку. Мы все радовались успешному завершению рейса. Но мы могли только слушать. Сообщить на материк, приветствовать ушедших от нас товарищей с благополучным выходом из льдов мы не могли.

По окончании наружных работ зимовщики расселились так, чтобы уж больше не менять места. В старом доме в трех жилых комнатах поселились: в комнате Ушакова я с Власовой, комнату врача Савенко занял Синадский, а Павлов остался с семьей там, где жил раньше. В дом рации я поселил радистов и метеоролога Званцева. Это вызвало недовольство радистов, так как, уезжая с материка, они предполагали, что в новом доме будут жить только они одни. Но так как в старом доме, против ожидания, вместо пяти комнат оказались только три, пришлось Званцева поселить в доме радиостанции. Поселить его в старом доме я не мог, так как у него в комнате должна была быть аппаратура, требовавшая места и заботливого к себе отношения. Поселить его в комнате с врачом нельзя было: постоянно могли присутствовать пациенты, нельзя было обеспечить бережливого отношения к инструментам. Кроме того, врач в своей комнате принужден был расположить всю аптеку и часть библиотеки. Наконец, в случае необходимости, в комнате врача пришлось бы поместить больного. А на радиостанции в ее трех комнатах позволить жить двум человекам при заведомой тесноте в старом доме я не мог.

В новом доме после окончания постройки печей Шатинский, Боганов и Званцев устраивались, как могли: обивали для утепления стены строительным войлоком и картоном. Для покрытия пола радиостанции я отпустил имевшийся в запасе на фактории линолеум. В общем, приводили дом в такое состояние, чтобы там можно было жить всерьез и надолго.

Старый дом для жилья был приспособлен еще нашими предшественниками, — в этом отношении больших работ не требовалось. Но комнаты были загромождены самыми различными вещами: под кроватями было полно бутылок с виноградным вином, лежала масса всякого научного инвентаря, ящики с микроскопами, теодолит, фотоаппаратура; на полу лежали ящики с книгами и просто стопы книг — пришлось стены превращать в складочное место. Долго еще мы строили полки, чтобы разместить всю литературу. Туда же поместили часть инструментария.

То же самое делалось в комнате врача и на кухне. Кухня напоминала складочное место: всяких ящиков было так много, что повернуться трудно было. Ящики с яблоками, апельсинами, консервированными овощами загромождали кухню до тех пор, пока мы не потребили всех этих продуктов.

Повар, после того как закончил постройку печей и приступил к своим прямым обязанностям, расположился также в старом доме. По плану, Ушаков предполагал устроить для нужд колонистов ванну, и для нее устроена была небольшая комната за счет площади кухни. Комнату-то построили, а ванну в ней так и не установили. Первоначально, пока Петрик жил на рации, мы эту комнату превратили в склад, но когда на радиостанции перешли к «оседлому» образу жизни, — он уже оставаться там больше не мог. «Ванную» мы освободили, консервированное молоко «Гвоздика», хранившееся там, перенесли в жилые комнаты и в ванной поселили повара.

Подготовка вельбота к зиме.

Петрик занялся приготовлением пищи. На первых порах было много всяких смешных, а порою и грустных моментов. Готовить он не умел. Мы знали это и старались научить его тому, что сами знали. Но не то от упрямства, не то еще от чего, его было очень трудно учить. Он, например, никак не мог понять такой простой вещи, что можно в одно и то же время делать и первое и второе. Он готовил сперва первое, и, когда оно бывало совершенно готово, он принимался за второе… На это уходило много времени, обед у нас всегда запаздывал. Первое время мы относились к этому юмористически, но потом пришлось воздействовать на него более крепко, чтобы ликвидировать эту «очередность».

Когда замерзла пресная вода в тундровой речке, перед нами встал довольно остро вопрос о воде. Пресного льда, который мы могли бы использовать для воды, около фактории не было; да и не только фактории — его, пожалуй, трудно было найти на всем острове. Из снега же добывать воду было очень хлопотно: надо очень много снега, чтобы добыть нужное количество воды. Пришлось мириться с этим злом, тем более, что топлива пока у нас было достаточно. Позже, когда снег уплотнило ветрами и он напоминал по внешнему виду лучший сорт каррарского мрамора, добывание воды совсем облегчилось. При помощи лопаты, а иногда и топора или пилы вырубался или выпиливался громадный кусок снега, который давал достаточно «материала» на бак воды. Крупной посуды для воды у нас не было, а только жестяные бачки на 7—8 ведер, поэтому приходилось часто, по несколько раз в день, добывать воду. Особенно плохо было с нею во время стирки: вода мягкая, и, пока отполощешь белье от мыла, изведешь море воды. А ведь ее надо каждый раз растапливать из снега.

Ко всем этим арктическим особенностям приходилось постепенно применяться. Первое время это раздражало, а потом вошло в привычку.

Море начало становиться только в конце октября. На бухте давным давно уже был крепкий лед, он свободно держал человека, и по нему ездили на собаках на косу за мясом.

Дувшие перед ледоставом ветры нордовой половины угнали лед далеко в море, и он уже больше не возвращался. Кое-где на горизонте торчали, как гигантские зубы, стамухи; а кругом темнело море, дымившееся в морозном воздухе.

Море встало как-то неожиданно и ровно. Перепадавший временами снежок припудрил черноту просвечивавшей воды, и все пространство к югу побелело и сверкало под редкими теперь лучами низкого солнца. От блеска этой ослепляющей белизны небо посветлело, хмурые тучи тоже стали белыми и легкими.

Кругом нас стало еще тише. Уже не слышно чаек, не видно гордого полета этих громадных, красивых, белых с серым отливом, птиц, и даже море, беспокойное, хмурое северное море, то тихо рокотавшее, наполняя воздух ровным шумом, то ревевшее прибоем, затихло надолго. Остался только ворон, постоянный жилец острова, улетающий на лето вглубь острова. Теперь он перебрался к берегу и оглашает окрестности своим зловещим криком.

Плавать по морю уже давно невозможно, но только теперь можно было переходить на полозья.

Собак, привезенных нами с материка в количестве 39 штук, — одна у нас сбежала во льдах с «Литке», — мы не всех оставили для фактории: во-первых, нам не нужно было так много собак; во-вторых, если бы и нужно было, то мы все равно принуждены были бы уделить некоторую часть их для эскимосов. Поэтому, еще раздавая товар эскимосам, мы выделили из общей собачьей стаи потребное для нас количество собак, а всех остальных роздали туземцам.

Я решил оставить для фактории всего три упряжки. В каждой упряжке у нас было по 10 собак, хотя на острове Врангеля обычно ездят на 8 собаках. Я решил оставить по две лишних собаки в качестве запаса на случай какого-нибудь несчастья с упряжкой эскимоса.

Когда море встало окончательно и по нему можно было ездить на собаках, мы начали учиться этому искусству. Первые поездки на собаках представляли большое удовольствие для тех, кто смотрел со стороны, и много неприятностей для тех, кто ездил на них. Я не говорю этого о Павлове, — он ездил на собаках и управлял ими с большим мастерством. Я говорю о себе и о враче. Помню первый день, когда мы решили совершить коллективно сравнительно большую поездку. Наши злоключения начались с момента запрягания собак. Павлов делал это быстро, собаки у него сидели каждая на своем месте, не путались, а наши собаки, несмотря на крики, пинки, которые щедро раздавались, беспрестанно путались, переходили с места на место, поминутно вцеплялись в загривок друг другу с таким ожесточением, что только клочья шерсти летели во все стороны. Когда же их наконец запрягли и им надоело, как видно, путать упряжь, они начали неистово рвать с места, и только благодаря тому, что нарты были привязаны задками, они не могли убежать без седоков. Запрягали мы их на бугре у склада, и спуск под гору на бухту, мне по крайней мере, доставил чрезвычайно много неприятных переживаний.

Собачья упряжка на северо-востоке вообще, а на острове Врангеля в частности, представляет собою длинную, узкую нарту, связанную ремнями без единого гвоздя; к нарте привязан длинный средник из моржевого ремня с кольцами, к которым потом попарно пристегиваются собаки, запряженные в алыки (собачья упряжь). Передние собаки — одна, чаще две — это старые опытные ездовые собаки, которые привыкли повиноваться крикам едущего (каюра), и помощью этих криков каюр управляет ими, заставляя собак направляться в необходимую сторону.

Остановка нарты и направление ее осуществляются при помощи остола. Это крепкая палка с крепким железным стержнем на конце, при помощи остола можно в любой момент остановить нарту.

Преимущество этой формы упряжки заключается в том, что для езды на ней не требуется не только дороги, но даже мало-мальски ровного места. На такой упряжке можно проехать где угодно. Даже там, где пройти пешком трудно, на собаках можно проехать. Особенно хорош тип упряжки цугом весной, когда лед уже сильно разрушен вешними водами, изборожден трещинами, каналами и прочими «прелестями». В такой дороге очень часто, иногда поминутно, приходится перебираться через трещины, перепрыгнуть которые собаки не могут. В таком случае передние собаки с хода бросаются в воду, за ними смело идут остальные. Передние собаки уже на той стороне, а задние собаки только готовятся броситься в воду. Собаки, выбравшиеся на лед, не прекращают бега и тащат своих товарищей из воды. Длинная нарта, не замедляя движения, плюхается передком в воду, а задок еще на льду. Передок мгновенно выскакивает на лед, а задок в это время мчит полозья в воде и тоже выскакивает на лед. Собаки, приняв холодную соленую ванну, отряхиваясь на ходу, бегут дальше, до следующей трещины, и там маневр снова повторяется. То же самое можно сказать и о поездках по торосистому льду.

Упряжка же веером, принятая на северо-западе, имея свои преимущества, менее пригодна, кажется нам, для езды в условиях резко пересеченной местности, в особенности по морю, изрытому торосами или размытому вешней водой. Но зато управлять этой упряжкой значительно легче, так как хорей каюра достанет непослушную собаку. В упряжке же цугом необходимо, чтобы собаки, особенно передовые, привыкли к каюру, понимали его крики и выполняли приказания.

Р. Амундсен из опыта своего путешествия к южному полюсу пришел к выводу, что если хочешь ездить на собаках успешно, внуши им уважение к себе. Авторитет каюра должен быть незыблемым. Это совершенно верно. Собака должна каюра бояться, и только уважение, построенное на страхе, приведет к желаемым результатам. Одно дело натаскать собаку, чтобы она приносила убитую дичь или проделывала, может быть, очень сложные вещи, и совершенно другое дело — заставить собаку добросовестно работать в полную силу на протяжении многих часов, иногда по невероятно трудному пути.

Люди, изредка приходившие к нам на остров, видя, как какой-либо промышленник внушает псу «уважение» к себе, к своим домочадцам или вещам, возмущались дикостью расправы, а некоторые, не утерпев, выступали в роли защитников побитого пса.

Многие думают, что езда на собаках — крайне быстрый способ передвижения. Это ошибочное мнение. Гонять собак вскачь ни один уважающий себя каюр не будет, потому что собаки быстро разобьют себе лапы. Гонять собак, чтобы они шли вскачь, имея на нарте груз в 10—12 пудов, не считая веса каюра, — это значит, что на этих собаках больше десятка километров не проедешь: они выдохнутся. Наоборот, каюр должен следить за собаками, чтобы они шли ровнее, не рвали, а если они сами чем-либо увлекутся и пойдут вскачь, каюр их попридержит, он постоянно помнит, что путь далек, и силы собак расходует бережно и экономно. Обычно же собаки, идя рысью, делают 6—7—8 километров в час. Но, с другой стороны, при помощи собак, идущих такой небыстрой рысью, можно совершать чрезвычайно большие переходы.

Лошадь, впряженную в груженый воз или в легковую пролетку, нужно через каждую полсотню километров останавливать, кормить, давать ей отдых. На собаках нее можно сделать без отдыха 80—100 километров и больше; кроме того, собака может двигаться без корма в течение 3—4 суток. Эскимосы и чукчи, живя на крайнем севере и имея собак как средство транспорта, не считают 100—200 километров за большую дорогу и ездят на такие расстояния друг другу в гости пить чай.

Опыт показал мне, что наиболее рациональной нагрузкой на каждую собаку можно считать 18—20 килограммов, не считая веса каюра. Если же нарту освободить от живого веса — каюра, то нагрузку можно довести до 30 килограммов на собаку. Тогда каюр должен итти беспрестанно пешком или на лыжах рядом с нартой.

Обычно эскимосы не любят грузить на собак много, потому что нагруженная нарта замедляет движение, а эскимосы любят лихую езду. В этом отношении у них чрезвычайно сильно спортивное чувство, и охотник, обладающий упряжкой, на которой он обгоняет всех остальных, является предметом зависти, и каждый стремится, подражая ему, завести такую упряжку.

Один из наших псов «Рябой».

Когда к нам, бывало, приезжали эскимосы, то кто-нибудь из них, имевший незавидную, но менее уставшую упряжку, обгонял охотника, у которого была лучшая упряжка, — он потом гордо об этом говорил, что «вот я обставил такого-то», «я обогнал вот такого-то».

Первая же поездка на собаках показала нам еще одну нашу ошибку: собаки наши сидели на цепях все время, пока мы занимались строительством. Корма собачьего — моржового мяса — у нас было достаточно. На материке мы привыкли считать, что собаку нужно кормить вволю, ну и кормили их вволю, и собаки ожирели. Но Павлов, имея в этом отношении большой опыт, держал своих собак, что называется, впроголодь. Внешне наши собаки выглядели исключительно хорошо: упитанные, круглые, а собаки Павлова были тощие и обшарпанные. В первое мгновение, когда мы спустились на ровный лед бухты и привели в порядок упряжки и нам наконец удалось пустить собак, — они, как застоявшиеся кони, рванули что есть духу вперед. Мы оставили Павлова далеко сзади. Он, придерживая собак, тихонько трусил за нами. Но через несколько десятков минут — и моя упряжка, и упряжка Синадского начали сдавать, собаки тяжело дышали, хватали на ходу снег, языки у них вывалились и висели до самого снега, а Павлов нас медленно, но неуклонно нагонял. Потом Павлов очутился впереди, а мы плелись на уставших собаках далеко позади.

Когда мы повернули обратно, Павлову очень часто приходилось останавливаться и ждать, когда мы на своих «рысаках» подъедем. Мы часто останавливались, давали отдых собакам. Тощие и обшарпанные собаки Павлова не ложились, они скулили и рвались вперед, а наши собаки, упитанные и крепкие, при первой же остановке бросались плашмя на, снег и лежали, тяжело дыша.

Ездовую собаку нельзя кормить вволю, если она не работает. Однажды мне эскимос Етуи сказал:

— Собак надо много работай — много корми, мало работай — мало корми.

Только при большой, напряженной работе собаке нужно давать корму столько, сколько она сможет потребить, а если собака не работает или работает немного, время от времени, то тогда ее нужно держать впроголодь. В противном случае в первые два-три дня при большой дороге на этих собаках далеко не уедешь. Только по прошествии нескольких дней они втянутся, с них сойдет жир, и тогда они начнут споро работать.

Эскимосы относятся к своим собакам чрезвычайно нерадиво. О ездовых собаках они еще немного заботятся, но о других собаках, на которых не ездят, — а на щенятах, как правило, они не ездят, — они не заботятся.

Щенок, после того как он закончит сосать суку, пускается на «подножный корм». Лето или зима, тепло на дворе или холодно, безразлично — щенят выставляют за дверь юрты и предоставляют самим себе.

Кормление собак, как практикуют его эскимосы, дает возможность наиболее ловким и сильным псам получать больше, а менее сильным и ловким получать меньше. Щенок, который во время кормления бегает и вьется между ног собак, как правило, ничего не получает. Он мародерствует по зимовью, бегает, нюхает, ища все, что мало-мальски напоминает съедобное. Поэтому щенки, которые в то время, когда сосут мать, очень часто по всем своим статьям хороши, через некоторое время превращаются в заморышей.

Позже, имея несколько сук, мы вдвоем с Власовой выкармливали щенят. Мы подходили к щенятам не как эскимосы, кормили их значительно больше, чем взрослых собак, давали им талого мяса, разрезая его мелкими кусками, кормили по два-три раза в день. Поэтому у нас вырастали крупные, здоровые, работоспособные собаки. И сами эскимосы, бывая у нас, наблюдая наших щенят, поражались, почему у нас такие хорошие щенки. Мы им говорили о том, что наши щенята хороши потому, что мы их кормили как следует. На эскимосов это не производило желаемого впечатления. Они думали, что-это зависит не от кормления, а от того, что у нас хорошее племя, и старались заполучить от нас или щенят, или взрослых собак.

Было несколько случаев, когда мы, вырастив щенят и не имея в них надобности для своих упряжек, продавали их. Попадая в условия эскимосского житья-бытья, собака быстро становилась заморенной, ни на что неспособной, Привоз на остров Врангеля с материка свежих собак, каких бы они хороших статей ни были, через некоторое время все же приведет в подобных условиях к измельчанию собачьей породы.

Собака на острове Врангеля и вообще на севере является не только ездовым, но и промысловым средством. Без собаки невозможна охота на медведя. Во всяком случае, она будет значительно более опасней для человека и будет менее добычлива. Не всякую берлогу человек может увидеть и отыскать сам, а собака может отыскать и такую берлогу, которую человек сам бы никогда не нашел. Кроме того, найдя берлогу с медведицей, с медвежатами, не всегда без собаки можно их взять, тогда пришлось бы охотиться на медведей группами и во всяком случае не меньше двух человек, а с собаками некоторые эскимосы охотятся в-одиночку, и им удавалось убивать иногда за охотничий сезон до трех десятков медведей.

Помимо медведей, и песцовый промысел значительно облегчается с помощью собаки. Песцовый промысел на острове Врангеля за то время, что я имел возможность его наблюдать, осуществляется при помощи самоловов-капканов. Обычно эскимос ежедневно объезжает свой участок в течение целого дня иногда на расстоянии 35—40 километров. Таким образом, он имеет возможность охватывать большой район, и поэтому эффективность промысла значительно повышается.

Кроме того, собака употребляется эскимосом — и не только эскимосом — для транспорта не только на санях. Очень часто в тех местах побережья, где берег плоский и не изрезан бухтами, собака выполняет роль «бурлака»: к байдарке или вельботу привязывают длинный шнур или ремень и впрягают одну или двух собак. Собака, послушная голосу хозяина так же, как и в нарте, бежит по берегу у самой воды и тянет за собой посудину, тем самым значительно облегчая работу человека.

Роль собаки на острове Врангеля чрезвычайно велика, поэтому она заслуживает значительно большего внимания, чем ей оказывают аборигены этого края — эскимосы.