Анатолий Ким – популярный писатель 70-80-х годов, представитель того же поколения, что С. Есин, Р. Киреев и др.
Ким Анатолий Андреевич (род. в 1939 г.) – прозаик, автор романов, повестей и рассказов, отличающихся обостренным психологизмом и экзистенциальной проникновенностью. Живет в Москве.
Вплоть до начала 90-х у него выходили буквально книга за книгой: рассказы и повести «Голубой остров» (1976), «Четыре исповеди» (1978), «Соловьиное эхо» (1980), сборники повестей «Нефритовый пояс» (1981) и «Собиратели трав» (1983), «роман-сказка» «Белка» (1984) и др. Наконец, книга «Будем кроткими, как дети» (1991). После этого издательская активность писателя сначала несколько снижается, но затем в 90-е почти с той же завидной регулярностью стали выходить новые произведения. Упомянем роман Анатолия Кима «Онлирия» (Новый мир. – 1995. – № 2–3), «роман-мистерию» «Сбор грибов под музыку Баха» (Ясная Поляна. – 1997. – № 1), повесть «Стена» (Новый мир. – 1998. – № 10) и повесть «Близнец» (Октябрь. – 2000. – № 2).
Произведения А. Кима всегда ровны и, несмотря на некоторую излишнюю «рафинированность», неизменно интересны, сложно выстроены, но эта сложность не переходит в закрытость от читателя, герметичность. Особенно следует выделить прекрасный «Нефритовый пояс». Его «повесть невидимок» «Стена», как почти всегда у Кима, наполнена отзвуками «экзистенциальных» метаний современной интеллигенции. В центре супруги, Валентин и Анна. Они супруги недавно, но не так уж молоды: «Анне было тридцать лет, Валентину – сорок шесть».
Сначала повествование ведут сами герои по очереди, затем о них обоих говорится в третьем лице, потом слово опять дается то ему, то ей. Валентин и Анна щебечут на обычные для подобных пар темы, обижаются друг на друга, снова находят общий язык – словом, идет «притирка» друг к другу супругов в качестве двух разных личностей. Что тоже не ново. Вспоминают и известную тему «двух половинок», которые представляют собой люди, всю жизнь ищущие свою пару…
Валентин рассказывает жене этот сюжет с апелляцией к авторитету философии Платона. По его пересказу, якобы когда-то было некое двуполое «андрогинное существо».
«Впоследствии, когда андрогинное существо было разрублено пополам, на мужчину и женщину, каждая половинка стала искать по свету своего напарника.
– И ты считаешь, что мы с тобою?..
– Да, Анюта… Убежден.
– До сих пор?
– Да».
Герой с первых страниц повести ох как непрост:
«Когда мы встретились, я не стал открываться ей, что не вполне принадлежу этому миру, постоянно ощущая на сердце некую тяжесть отчужденности ко всему, что было вокруг меня, – от самых первых памятных впечатлений детства».
Героиня тоже не проста и говорит о муже и себе, что
«видела, глядя на Валентина, как он беспомощно барахтается в житейских протоках, несомый их мутным течением, – и ему по-настоящему страшно, куда его вынесет, и очень интересно, что с ним будет потом. А мне было безразлично, куда меня вынесет и что будет со мною потом. Я рано узнала, – мне кажется, всегда знала, – в этой жизни я прошлась мимоходом, залетела сюда случайно и скоро вылечу снова туда, откуда заявилась».
Одним словом, избранные натуры обрисованы писателем… Тема невидимок намеренно выражена в повести с загадочной двупланностью и сложно сопрягается с темой андрогинного двуединства любящих людей: «Когда-то мы были невидимками – и снова становились ими».
Дальше все начинает меняться в соответствии с прозой жизни. Возле Анны Валентин нечаянно видит некоего «спутника в бобровой шапке», затем Анна устраивает «первый опыт лжи, увенчавшийся успехом», после новых опытов следует развод, а потом разведенную Анну нашли зарезанной в ванне: «О ней и в газетах писали, и по телевизору на кусочки порезанную показывали». Отказывает сердце у Валентина. Но поскольку тема «неземного» и особого происхождения героя и героини опытной авторской рукой была в точно рассчитанном месте намечена в повести, конца нет:
«И какой бы там смертью ни заканчивалось существование каждого на земле – это не имело никакого отношения к тому, что человек может обрести такую свободу, если только пожелает ее».
А. Ким – бесспорно, сильный мастер, но создается впечатление, что в последнее время он исчерпал какие-то органичные его дарованию темы. В «Стене» слишком много настораживающего в этом плане словесного «балета» и манерной философичности. «Современный» фон, где есть и Россия начала 90-х, и все та же ходовая у многих писателей августовская (не путать с октябрьской 1993 года) «защита» Белого дома (на который так никто и не напал), отвлекает от манерной интонационности, но отнюдь не спасает – не углубляет повесть. Позволим себе выразиться о стилистике произведения так: много тонкой парфюмерии, но мало свежего воздуха. Кажется, писателю нужны новые жизненные впечатления. Об этом заставляют думать и другие его произведения, относящиеся к последнему времени. Впрочем, рано или поздно яркий талант непременно победит внутренние затруднения.
В начале 90-х продолжалась литературная работа еще одного рано ушедшего из жизни прозаика – Сергея Довлатова.
Довлатов Сергей Донатович (1941–1990). Родился в Уфе. Эмигрировал в 1978 году в США. Умер в Нью-Йорке. Основные издания его произведений: Довлатов Сергей Донатович. Собрание прозы: В З т. – СПб., 1995 (Т. 1: «Зона», «Компромисс», «Заповедник»; Т. 2: «Ремесло», «Наши», «Чемодан», «Виноград», «Встретились, поговорили», «Ариэль», «Игрушка»; Т. 3: «Иностранка», «Филиал», «Современники о Довлатове», «Записные книжки», «Два интервью»); Малоизвестный Довлатов. – СПб., 1997.
Это один из авторов «третьей волны» эмиграции, емкая характеристика которой, данная А. Солженицыным, приводилась выше. В 70-е годы Довлатов работал в эстонском городе Таллине в редакции газеты «Советская Эстония». Его характер точно соответствовал профессиональной атмосфере мира газетных журналистов, и он был совершенно своим в этой среде. Автор много наблюдал его в этот период, работая неподалеку от Таллина в Тартуском государственном университете и часто печатаясь в республиканских изданиях. Довлатов пользовался репутацией талантливого импровизатора, и действительно, всякий раз попав в одну с ним компанию, доводилось услышать какую-нибудь занятную историю. Много позже, познакомившись в начале 90-х с его книгой «Соло на ундервуде», я увидел, что его рассказики были вовсе не импровизациями – он просто устно «исполнял» перед приятелями недавно написанные тексты, проверяя их на слушателях. Например, этот:
«У Иосифа Бродского есть такие строчки:
Так вот, знакомый спросил у Грубина:
– Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?
Грубин ответил:
– Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.
Или этот – об одном из приятелей Бродского и самого Довлатова:
„Женя Рейн оказался в Москве. Поселился в чьей-то отдельной квартире. Пригласил молодую женщину в гости. Сказал:
– У меня есть бутылка водки и 400 гр сервелата.
Женщина обещала зайти. Спросила адрес. Рейн продиктовал и добавил:
– Я тебя увижу из окна.
Стал взволнованно ждать. Молодая женщина направилась к нему. Повстречала Сергея Вольфа. „Пойдем, – говорит ему, – со мной. У Рейна есть бутылка водки и 400 гр сервелата“. Пошли.
Рейн увидел их в окно. Страшно рассердился. Бросился к столу. Выпил бутылку спиртного. Съел 400 гр твердокопченой колбасы. Это он успел сделать, пока гости ехали в лифте“.
Или вот такой – я слышал его впервые в 1975 году:
Валерий Попов сочинил автошарж. Звучал он так:
„Жил-был Валера Попов. И была у Валеры невеста – юная зеленая гусеница. И они каждый день гуляли по бульвару. А прохожие кричали им вслед:
– Какая чудесная пара! Ах, Валера Попов и его невеста – юная зеленая гусеница!
Прошло много лет. Однажды Попов вышел на улицу без своей невесты – юной зеленой гусеницы. Прохожие спросили его:
– Где же твоя невеста – юная зеленая гусеница?
И тогда Валера ответил:
– Опротивела!“».
Другой таллинский автор, прозаик Михаил Веллер говорил в автобиографической повести «Ножик Сережи Довлатова»: «Он не написал, в некотором смысле, ничего спорного. Все просто и внятно». Действительно, произведения Довлатова отличает легкость. Это хорошее качество, когда оно не переходит в легковесность и не покупается ценой узости авторского словаря, неумения работать с богатейшей русской идиоматикой (составляющей один из важнейших резервов нашей литературной образности).
Ленинградец С. Довлатов несколько лет жил в Таллине с целью издать здесь книгу, о чем знали все. Когда набор книги был уже готов в издательстве «Ээсти раамат» (а помнится, что и тираж уже печатался; притом Довлатов, деловой энергичный человек, одновременно готовил и книгу для детей), автор запаниковал – мне опять-таки довелось случайно оказаться в журналистской компании, в которой он появился как раз из некоей инстанции (не помню, партийной или иной какой), где только что дал объяснения о неких своих ленинградских делах или контактах. Затем он немедленно, озадачив не одного меня, уволился и вернулся в родной город, где работал потом в журнале «Костер», после чего по еврейской визе уехал в США (там даже написал роман «Мой „Костер“» – своеобразную сатиру на бывших коллег). Книгу его осторожные эстонцы, подождав немногие месяцы, отправили под нож… Всюду, где упоминается биография С. Довлатова, его в этой связи изображают жертвой происков КГБ. На деле же история туманная: через год-другой я издавал там же свою первую книгу стихов «Эмайыги», и мой редактор, стопроцентно осведомленный о довлатовских издательских перипетиях, в разговоре божился, что это уничтожение тиража в конце концов произошло единственно по причине непонятного, насторожившего издательских начальников (и просто задевшего их эстонское самолюбие) довлатовского исчезновения из республики «по-английски», а не из-за вмешательства каких-то карательных органов. «Он сам все себе испортил», – полагал мой собеседник. Жизнь в Эстонии была действительно не лишена провинциальной затхлости, и яркие люди на моих глазах неоднократно отторгались тамошней средой – именно в силу своей раздражающей незаурядности, а не по политическим мотивам. Национальную провинцию, ее мещан можно победить только терпением и твердой неустрашимостью.
Тот же М. Веллер пишет в «Ножике Сережи Довлатова», что Довлатов не мог оказаться работником редакции «Костра», если бы за ним было что-то политическое: «В журнал обкома комсомола… не могли взять человека с нечистой анкетой, беспартийного, без круто волосатой лапы, обратившего на себя внимание конторы в связи с политическим процессом, автора сочтенных неблагонадежными рукописей, уволенного по указанию ГБ из газеты, книгу приказали рассыпать, сам под колпаком. Лишь тот, кто ничего не знает о структуре и системе информации и надзора за печатью и функциях отделов кадров, может думать иначе; для прочих совграждан это однозначно, как штемпель в паспорте. Замазанного человека возьмут только с каким-то умыслом. Теоретически первое – сотрудничество, на которое дается номинальное согласие….Второе, что вероятнее: Довлатов мог быть полезен как источник информации и связей в среде ленинградской диссидентствующей творческой интеллигенции».
(Не располагая фактами, не можем ни поддержать, ни опровергнуть М. Веллера, у которого к С. Довлатову весьма сложное отношение. В этом отношении присутствует нескрываемая и большая личная обида – о ней он подробно рассказал в своей повести («Ножик Сережи Довлатова» – метафора, ясно намекающая «на ножик в спину» М. Веллеру). Не очень верится в какое-то «секретное сотрудничество». Скорее всего, ключ к разгадке жизненных сложностей обсуждаемого автора следует искать в его произведениях. Мне никогда не была известна реальная биография Довлатова – человек он был наигранный, и я знавал его только в постоянном образе лихого мужика, донжуана и рубахи-парня. Что до проступающего из произведений, герой и автор – не одно и то же, но все-таки небезынтересно, что Сергей Довлатов в рассказах своих, написанных от имени лирического «я», неизменно изображает этого «я» то спекулянтом-фарцовщиком (повесть «Чемодан»), то дерзким хулиганом, ворующим ботинки у ленинградского партийного начальника (там же), то студентом, азартно участвующим в темных групповых махинациях на овощехранилище (рассказ «Виноград»), и т. д., и т. п. Короче, этот ключ кроется, вероятно, в излишней «богемности» Довлатова, который был ярким человеком и литератором, но названным качеством «богемности» отличался в большой степени – едва ли не чрезмерной…)
Довлатов был одним из «поздних» литературных шестидесятников, и ему всегда были свойственны их характерная неотступная ироничность, манера неоднократно переносить из фразы в фразу какое-то слово или словосочетание («под Хэмингуэя»), например: «До нашего рождения – бездна. И после нашей смерти – бездна. Наша жизнь – лишь песчинка в равнодушном океане бесконечности. Так попытаемся хотя бы данный миг не омрачать унынием и скукой! Попытаемся оставить царапину на земной коре. А лямку пусть тянет человеческий середняк».
Повредила его произведениям, пожалуй, привычка работать со словом и текстом по-журналистски. В газете стандартность и простота языка естественны, часто просто нужны для обеспечения контакта с максимально широкой аудиторией. В литературе, словесном искусстве, все по-иному (выше уже говорилось об узости авторского словаря).
Михаил Веллер не случайно постоянно сравнивает себя с Довлатовым, говоря даже:
«Много лет Довлатов был кошмаром моей жизни.
Кто ж из нынешней литературной братии не знал Сережи Довлатова? Разве что я. Так я вообще мало кого знаю, и век бы не знал. Он со мной общался, как умный еврей с глупым: по телефону из Нью-Йорка. То есть просто все мои знакомые были более или менее лучшими его друзьями: все мужчины с ним пили, а все женщины через одну с ним спали или как минимум имели духовную связь.
Большое это дело – вовремя уехать в Америку».
Как авторы они, несомненно, до известной степени схожи. М. Веллер приехал из Ленинграда в Таллин через несколько лет после исчезновения С. Довлатова с той же целью – издать книгу. Он тоже стал таллинским журналистом:
«И первое, что меня спросили в Доме Печати:
– А Сережку Довлатова ты знал?
– Нет, – пожимал я плечами, слегка задетый вопросами о знакомстве с какой-то пузатой мелочью, о ком я даже не слышал. – А кто это?
– Он тоже из Ленинграда, – разъяснили мне. Я вспомнил численность ленинградского населения: три Эстонии с довеском.
– Он тоже писатель. В газете работал.
– Где он печатался-то?
– Да говорят же: вроде тебя.
Это задевало. Это отдавало напоминанием о малыхуспехах в карьере. Я не люблю тех, кто вроде меня. Конкурент существует для того, чтобы его утопить».
Михаил Веллер стал на протяжении 90-х известным автором.
Веллер Михаил Иосифович (род. в 1949 г.) продолжает жить в Таллине, но его произведения регулярно выходят в российских изданиях. Например: Веллер Михаил Иосифович. А вот те шиш! (Повести и рассказы). – М., 1997.
Как писатель он глубже Довлатова. В нем видна основательная литературная культура, даже чувствуется профессиональный филолог (Довлатову филологическое образование вряд ли дало что-то заметное).
О своем невольном сопернике он рассуждает так:
«Что знал ваш Довлатов?! Он родился на семь лет раньше, мог пройти еще в шестидесятые, было можно и легко – что он делал? груши и баклуши бил? А мне того просвета не было! Он Довлатов, а я Веллер, он не проходил пятым пунктом как еврей, ему не был уже этим закрыт ход в ленинградские газеты, и никто ему в редакциях не говорил: знаете, в этом номере у нас уже есть Айсберг, Вайсберг и Эйнштейн, так что, сами понимаете, не можем, подождем более удобного случая; ему не давали добрых советов отказаться от фамилии под „приличным“ псевдонимом! Мать у него из театральных кругов, тетка старый редактор Совписа, литературные связи и знакомства со всеми на свете, у классика Веры Пановой он литсекретарствовал, друзья сидят в журналах! а у меня всех связей – узлы на шнурках! И всюду я заходил чужаком с парадного входа, откуда и выходил, и нигде слова замолвить было некому. Он пил как лошадь и нарывался на истории – я тихо сидел дома и занимался своим. Он портил перо… в газетах, а я писал только свое. Он всю жизнь заботился о зарплате и получал ее – я жил на летние заработки, на пятьдесят копеек в день. Он хотел быть писателем – а я хотел писать лучшую короткую прозу на русском языке. Что и делал!»
Простим автору его ненужные эмоции в отношении другого автора, которого уже нет на свете. Но, как он выражается, с «проклятым мифическим Довлатовым», действительно кое в чем схож. «Очень поздний» шестидесятник порой проступает все-таки и в Веллере. При этом, повторяем, в лучших своих произведениях он сильнее «конкурента». А рассказчик действительно хороший:
«Беззаботность.
Он был обречен: мальчик заметил его.
С перил веранды он пошуршал через расчерченный солнцем стол. Крупный: серая шершавая вишня на членистых ножках.
Мальчик взял спички.
Он всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.
Удар мощного жала – он вскочил и понесся.
Мальчик чиркнул еще спичку, отрезая бегство.
Он метался, спасаясь.
Мальчик не выпускал его из угла перил и стены. Брезгливо поджимался.
Противный.
Враг убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.
Не успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.
Яркий шар вздулся и прыгнул снова.
Ухода нет.
В угрожающей позе он изготовился драться.
Мальчик увидел: две передние ножки сложились пополам, открыв из суставов когти поменьше воробьиных.
И когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.
Враг исчез.
Мальчик отдернул руку. Спичка погасла.
Ты смотри…
Он бросался еще, и враг не мог приблизиться.
Два сразу: один спереди пятился от ударов – второй сверху целил в голову. Он забил когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.
Коробок пустел.
Жало жгло. Била белая боль. Коготь исчез.
Он выставил уцелевший коготь к бою.
Стена огня.
Мир горел и сжимался.
Жало врезалось в мозг и выжгло его. Жизнь кончалась. Обугленные шпеньки лап еще двигались: он дрался.
…Холодная струна вибрировала в позвоночнике мальчика. Рот в кислой слюне. Двумя щепочками он взял пепельный катышек и выбросил на клумбу. ‹…›
Его трясло.
Он чувствовал себя ничтожеством» («Паук»).
Из других рассказов М. Веллера хочется отметить «Легионер», «Не думаю о ней», «Эхо». Автор оказался теперь в обретшей поспешную «вторичную» независимость крошечной стране, которую, как и иные некоторые, до второй мировой войны именовали «задворками Европы». Но безъязыкое внутриэстонское одиночество, возможно, не мешает ему работать и даже стимулирует творчество. Он реальный участник нашей литературы 90-х годов. Мы добросовестно и обстоятельно коснулись его работы. В то же время «раздувать» фигуру М. Веллера, как и фигуру С. Довлатова, нет оснований (а это делается – под эгидой все той же «другой литературы»).
Друг Пушкина поэт и критик В. Кюхельбекер в свое время записал в дневнике: «…Какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: „Вы иностранцы“. – „А почему?“ – „Вы говорите слишком правильно; у вас нет тех мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись, но о которых молчат ваши грамматики и риторики“». Возьмем и сравним могучий и своенравный язык В. Распутина, Е. Носова, А. Солженицына с обедненной и упрощенной довлатовской фразой (еще герой «Бедных людей» Достоевского горько сетовал: «слогу нет», «слогу нет никакого») или с излишне «правильной», несколько рафинированной фразой М. Веллера, иногда напоминающей «перевод с иностранного», пусть хороший, интеллигентный, но все-таки перевод. А литература – именно словесное искусство. Впрочем, и среди других писателей, творчество которых рассмотрено выше, кое у кого язык все-таки слабоват. Благодаря обширным цитатам, которые мы, чтобы нигде не быть бездоказательными, старательно приводим, читатели и сами могут получить об этом конкретное представление.