Чистый понедельник

Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, – в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды – оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие… Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер – от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»… Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно – так же, как говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения – совсем близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании – и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее.

Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. Я как-то спросил: «Зачем?» Она пожала плечом: «А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует история…» Жила она одна, – вдовый отец ее, просвещенный человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором она все разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты», – только одно начало, – на пианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядные цветы, – по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие, – и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы…» Я привозил ей коробки шоколаду, новые книги – Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, – и получал все то же «спасибо» и протянутую теплую руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто. «Непонятно почему, – говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, – но, кажется, ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату…» Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: «Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать», – но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех…

Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже «неприлично красив», как сказал мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. «Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то», – сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной веселости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мысленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читать.

– Вы ужасно болтливы и непоседливы, – говорила она, – дайте мне дочитать главу…

– Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас, – отвечал я, напоминая ей этим наше знакомство: как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого, который пел ее, бегая и танцуя на эстраде, я так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторым недоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и я тотчас весело обратился к ней.

– Все так, – говорила она, – но все-таки помолчите немного, почитайте что-нибудь, покурите…

– Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня!

– Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить…

И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря, что придет в голову:

– Вы дочитали «Огненного ангела»?

– Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.

– А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?

– Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.

– Все-то вам не нравится!

– Да, многое…

«Странная любовь!» – думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… «Странный город! – говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. – Василий Блаженный – и Спас-на-Бору, итальянские соборы – и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах…»

Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване только в одном шелковом архалуке, отороченном соболем, – наследство моей астраханской бабушки, сказала она, – сидел возле нее в полутьме, не зажигая огня, и целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело… И она ничему не противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы – она давала их, дыша уже порывисто, но все молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим:

– Куда нынче? В «Метрополь», может быть?

И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем. Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке:

– Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь…

Это меня не обезнадежило. «Там видно будет!» – сказал я себе в надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша неполная близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут – что оставалось мне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте и тишине, я схватился за голову:

– Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя!

Она промолчала.

– Да, все-таки это не любовь, не любовь…

Она ровно отозвалась из темноты:

– Может быть. Кто же знает, что такое любовь?

– Я, я знаю! – воскликнул я. – И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье!

– Счастье, счастье… «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету».

– Это что?

– Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.

Я махнул рукой:

– Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью!

И опять весь вечер говорил только о постороннем – о новой постановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева… С меня опять было довольно и того, что вот я сперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихся санках, держа ее в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залу ресторана под марш из «Аиды», ем и пью рядом с ней, слышу ее медленный голос, гляжу на губы, которые целовал час тому назад, – да, целовал, говорил я себе, с восторженной благодарностью глядя на них, на темный пушок над ними, на гранатовый бархат платья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегка пряный запах ее волос, думая: «Москва, Астрахань, Персия, Индия!» В ресторанах за городом, к концу ужина, когда все шумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать цыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевала с низким лбом под дегтярной челкой… Она слушала песни с томной, странной усмешкой… В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, на подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех ее воротника и в каком-то восторженном отчаянии летел к Красным воротам. И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, – все та же мука и все то же счастье… Ну что ж – все-таки счастье, великое счастье!

Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в черных фетровых ботиках.

– Все черное! – сказал я, входя, как всегда, радостно.

Глаза ее были ласковы и тихи.

– Ведь завтра уже чистый понедельник, – ответила она, вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в черной лайковой перчатке. – «Господи владыко живота моего…» Хотите поехать в Новодевичий монастырь?

Я удивился, но поспешил сказать:

– Хочу!

– Что ж все кабаки да кабаки, – прибавила она. – Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище…

Я удивился еще больше:

– На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?

– Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб – дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью – красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями…

– Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!

– Это вы меня не знаете.

– Не знал, что вы так религиозны.

– Это не религиозность. Я не знаю что… Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого… Так вот: диаконы – да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, – то один хор, то другой, – и все в унисон, и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег… Да нет, вы этого не понимаете! Идем…

Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, – солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики, – она вдруг обернулась, почувствовав это:

– Правда, как вы меня любите! – сказала она с тихим недоумением, покачав головой.

Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом:

– Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!

Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле которых покорно сидел на козлах мой Федор.

– Поездим еще немножко, – сказала она, – потом поедем есть последние блины к Егорову… Только не шибко, Федор, – правда?

– Слушаю-с.

– Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать…

И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке; но кто ж мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов, – прохожих не было ни души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна…

– Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, – сказала она.

Я засмеялся:

– Опять в обитель?

– Нет, это я так…

В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед черной доской иконы богородицы троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на черный кожаный диван… Пушок на ее верхней губе был в инее, янтарь щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, – я не мог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила, вынимая платочек из душистой муфты:

– Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и богородица троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы – барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.

– Могу, могу! – отвечал я. – И давайте закажем обед силен!

– Как это «силен»?

– Это значит – сильный. Как же вы не знаете? «Рече Гюрги…»

– Как хорошо! Гюрги!

– Да, князь Юрий Долгорукий. «Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому: „Приди ко мне, брате, в Москову» и повеле устроить обед силен».

– Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь – вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Пудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины… Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы… Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!

Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:

– Извините, господин, курить у нас нельзя…

И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:

– К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке…

– И к наважке хересу, – прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах:

– Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. «Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…»

Я шутя сделал страшные глаза:

– Ой, какой ужас!

Она, не слушая, продолжала:

– Так испытывал ее бог. «Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние…»

И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче?

И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани:

– Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра «капустник» Художественного театра.

– Так что? – спросил я. – Вы хотите поехать на этот «капустник»?

– Да.

– Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих «капустников»!

– И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать.

Я мысленно покачал головой, – все причуды, московские причуды! – и бодро отозвался:

– Ол райт!

В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, – люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом «Лунной сонаты» – все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, – звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел – она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки.

– Вот если бы я была певица и пела на эстраде, – сказала она, глядя на мое растерянное лицо, – я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него…

На «капустнике» она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, – оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:

– Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!

И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ее руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:

– А это что за красавец? Ненавижу.

Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка – и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал:

– Дозвольте пригласить на полечку Транблан…

И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:

В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьезно:

– Конечно, красив. Качалов правду сказал… «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…»

Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, – «какой-то светящийся череп», – сказала она. На Спасской башне часы били три, – еще сказала:

– Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву…

Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:

– Отпустите его…

Пораженный, – никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, – я растерянно сказал:

– Федор, я вернусь пешком…

И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошел в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье… Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные нити длинных, висевших вдоль лица волос.

– Вот все говорил, что я мало о нем думаю, – сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне: – Нет, я думала…

На рассвете я почувствовал ее движение. Открыл глаза – она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и ее тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:

– Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один бог знает…

И прижалась своей щекой к моей, – я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница.

– Я все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала…

И легла на подушку.

Я осторожно оделся, робко поцеловал ее в волосы и на цыпочках вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шел пешком по молодому липкому снегу, – метели уже не было, все было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку… Кто-то потрогал меня за плечо – я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез.

– Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!

Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко – ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг… Пусть бог даст сил не отвечать мне – бесполезно длить и увеличивать нашу муку…»

Я исполнил ее просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться – равнодушно, безнадежно… Прошло почти два года с того чистого понедельника…

В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, – стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, поехал по Грибоедовскому переулку – и все плакал, плакал…

На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:

– Нельзя, господин, нельзя!

– Как нельзя? В церковь нельзя?

– Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч…

Я сунул ему рубль – он сокрушенно вздохнул и пропустил. Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, – уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.

12 мая 1944

 

Комментарии

Бунинский рассказ требует внимательного, вдумчивого и комментированного чтения, настолько он насыщен цитатами, реминисценциями, аллюзиями, образами, придающими ему, несмотря на камерность темы любви, широкое звучание. Самые разнообразные факты и свидетельства, характеризующие бытовую, культурную, социальную жизнь эпохи, также требуют расшифровки. Предлагаемый вниманию читателей комментарий является, в сущности, первым достаточно полным комментарием к бунинскому тексту. Им можно пользоваться при самостоятельном чтении рассказа, вместе с тем целесообразно обращаться к нему на уроках литературы в школе или на практических занятиях в вузе.

И.А. Бунин впервые прочитал «Чистый понедельник» на вечере в Париже 19 июля 1945 г. Первая публикация рассказа была в «Народном журнале» (Нью-Йорк. 1945. Кн. 10).

Чистый понедельник – по Пасхалии 1913 г. Пасха была 14 апреля, Великий пост начинался 26 февраля, Прощеное воскресенье – 25 февраля. Временная конкретика в рассказе сопрягается с сакральным временем, а потому доминантным является Православный календарь и события, ассоциативно связанные с ним.

Красные ворота – памятник Елизаветинского барокко. В начале XVIII века – Триумфальные ворота для торжественного въезда в Москву императора Петра I. За свою красоту они стали именоваться «красными». В 1742 г. к событию коронаций императрицы Елизаветы Петровны московским купечеством были возведены деревянные Красные ворота, сгоревшие в 1848 г. Архитектор Д.В. Ухтомский восстановил их, повторив прежнюю композицию. В 1918 г. с ворот был снят украшавший их двуглавый орел, а в 1927 г. разобрали сами ворота «для упорядочения уличного движения». Название сохранилось и сегодня: станция метро «Красные ворота» (см.: Москва на старинных открытках. М., 1992. С. 42).

Храм Христа Спасителя – творение профессора Академии Художеств К. Тона, выполненное по типу древнерусских соборов с пятиглавым увенчанием. Храм расписывали крупнейшие русские художники. При отделке были использованы материалы отечественных месторождений.

Храм был задуман императором Александром I как благодарность Богу о заступничестве за Россию и памятник славным деятелям русского народа в войне 1812 г. Главный престол Храма был посвящен Рождеству Христову (в этот день, 25 декабря, неприятель был изгнан из России), приделы Храма – святым Николаю и Александру Невскому. В коридорах, охватывающих весь Храм, было установлено 177 мраморных плит с именами убитых и раненых офицеров, описаниями сражений, манифестами.

Освящен Храм во время коронации императора Александра III. Разрушен 5 декабря 1931 г. На его месте планировалось построить Дворец Съездов, но долгое время функционировал бассейн «Москва». В настоящее время Храм Христа Спасителя восстановлен.

«Прага» – знаменитый московский ресторан на Арбате.

«Эрмитаж» – в 1864 г. московский купец Яков Пегов совместно с кулинаром Люсьеном Оливье открыл на Трубной площади новый французский ресторан «Эрмитаж Оливье». В конце XIX века ресторан перешел во владение торгового общества «Эрмитаж», еще роскошнее отделавшего «дворец обжорства», устроив при нем шикарные бани, летний сад. Основным посетителем его был русский купец в загуле. Ежегодно 12 января в Москве грандиозно отмечался праздник святой Татьяны, день основания Московского Императорского Университета. Ресторан целиком заполнялся студентами, профессорами и многочисленными выпускниками. После 1917 г. ресторан закрылся, функционировал с былым размахом в годы НЭПа.

«Метрополь» – гостиница, одно из примечательных сооружений эпохи модерна. Автор фасада В.Ф. Валькотт. В отделке интерьера участвовали художники К.А. Коровин, В.М. Васнецов. Самое большое майоликовое панно – знаменитая «Принцесса Греза» М.А. Врубеля. Гостиница была открыта в 1905 г. Реконструкция 1986 г. привела к утрате отделки интерьеров начала XX в. После переноса столицы из Петрограда в Москву в гостинице некоторое время находилось правительство молодой Советской республики.

«Яр» – 1 января 1826 г. предприимчивый француз Т. Ярд открыл ресторан на углу Кузнецкого моста и Неглинной улицы. В 1836 г. москвичи уже любили ездить в Петровский парк, где Ярд, переименованный по-русски в Яр, устроил новый ресторан, в котором гостей увеселял хор цыган Ильи Соколова. Новое заведение, называемое именем основателя, стало самым знаменитым рестораном, местом кутежей нескольких поколений состоятельных москвичей. При A.A. Судакове ресторан «Яр» достигает наивысшего процветания. В 1910 г. по проекту А.Э. Эрихсона возводится «Дворец веселья», огромный ресторан в стиле модерн. Чудесная кухня, цыганский хор, роскошь отделки привлекали большое число богатых людей. В 1919 г. «Яр» стал столовой, потом кинотехникумом, потом в здании разместился ВГИК. В 1937 г. отдан клубу летчиков, в 1948 г. окончательно изуродован перестройкой под гостиницу «Советская».

«Стрельна» – ресторан в пригороде Москвы. «Стрельна», созданная И.Ф. Натрускиным, представляла собой одну из достопримечательностей тогдашней Москвы – она имела огромный зимний сад. Столетние тропические деревья, гроты, скалы, фонтаны, беседки и, как полагается, – «кругом кабинеты, где всевозможные хоры» (Гиляровский В.А. Трактиры // В.А. Гиляровский. Избр.: В 3 т. М., 1960. Т. 3. С. 359).

Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. – В Нижнем Лесном переулке (ныне Курсовой переулок) находились известные в истории московского просвещения и революционного движения Пречистенские рабочие курсы (не исключено, что именно эти курсы имел в виду Бунин). На курсах преподавали такие крупные ученые и деятели искусства, как историки В.И. Пичета, H.A. Рожков, химик А.Н. Реформатский, физиолог Н.М. Сеченов, артисты Е.Б. Вахтангов, А.И. Сумбатов-Южин, скульптор A.C. Голубкина и др. В начале 1908 г. перешли в новое здание. На трех его этажах помещались мужские и женские классы (обучение было раздельным). На втором этаже была открыта первая в России публичная библиотека. В 1912 г. курсы посетил И.Е. Репин, перед слушателями выступали М. Горький, А.Б. Гольденвейзер, В.И. Качалов, К.Н. Игумнов, Л.В. Собинов (Романюк С. Из истории московских переулков. М., 1988. С. 127–128).

В доме против храма Спасителя она снимала <…> угловую квартиру на пятом этаже… – Вероятно, квартира в доме Перцова в Нижнем Лесном переулке, ныне Курсовой переулок (См.: Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1987–1988. Т. 5 / комментарии А. Бабореко). Дом Перцова был построен в 1906–1907 гг., причем та его часть, что выходила на Соймоновский проезд (бывший Лесной), представляет собой старый трехэтажный дом, возведенный в 1885 г. и надстроенный во время сооружения всего здания. Владелец участка, инженер П.Н. Перцов, любитель и коллекционер предметов искусства, решил построить дом, где бы располагалась его квартира – особняк, студии художников и квартиры, сдаваемые внаем. В результате конкурса предпочтение было отдано проекту инженера Н.К. Жукова и художника C.B. Малютина. В здании-«сказке», как его называли, щедро использованы приемы и мотивы русского зодчества – живопись объемов, высокие крыши-щипцы, полихромные вставки изразцовых панно. На верхних этажах дома находились мастерские художников. В одном из его подвалов в 1908 г. появился клуб-кабаре «Летучая мышь», место отдыха артистов Художественного театра (Романюк С. Указ. соч. С. 128–129).

…прекрасное начало «Лунной сонаты», – только одно начало… – «Лунная соната» (1801) Людвига ван Бетховена: «первая часть Adagio – представляет собой отступление от традиционной классической сонатности. В известном смысле Adagio можно воспринимать как прообраз будущего романтического ноктюрна. Оно проникнуто углубленным лирическим настроением <…>. И вместе с тем эта музыка одновременно и отлична от мечтательного романтического ноктюрна. Она слишком глубоко проникнута хоральностью, возвышенно-молитвенным настроением, углубленностью и сдержанностью чувств, которые не ассоциируют с субъективностью, с изменчивым состоянием души, неотделимым от романтической лирики» (Конен В. История зарубежной музыки. М., 1981. С. 121–122).

…портрет босого Толстого… – Известна фотография К.К. Буллы (1908), на которой Л. Толстой снят босым.

Гофмансталь Гуго фон (1874–1929) – австрийский писатель, творивший в духе неоромантизма и символизма. Эстетические взгляды изложил в книге «Поэт и наше время» (опубл. в 1907 г.).

Шницлер Артур (1862–1931) – австрийский драматург, прозаик. Пьесы («Анатоль», 1893), повести («Фрау Беата и ее сын», 1913) написаны в импрессионистической манере, в пьесе «Профессор Бернгарди» (1912) усилены социально-критические мотивы.

Тетмайер Казимеж (1865–1940) – польский писатель, автор стихов, рассказов о природе и жителях Татр («На скалистом Подгале», 1903–1910), исторического романа «Легенда Татр» (1910–1911).

Пшибышевский Станислав (1868–1927) – польский писатель, автор произведений на польском и немецком языках, декадентских романов «Заупокойная месса» (1893), «Дети сатаны» (1897), «Homo sapiens» (1895–1898).

…любила расстегаи с налимьей ухой… – Особой формы пироги, принадлежность русской кухни.

…гранатовое бархатное платье… – По цвету камней красного оттенка: прозрачно-пурпурное, фиолетово-красное.

Художественный кружок – Московский литературно-художественный кружок.

Белый Андрей (1880–1934) – поэт, прозаик, теоретик символизма, художник-экспериментатор.

Вы дочитали «Огненного ангела»? – Роман Валерия Брюсова (1873–1924), отдельное издание – 1908 г., выполненный в форме стилизации немецкой повести XVI в. В предисловии русского издателя описывается «германский подлинник». Одно из заглавий: «Правдивая повесть о ведьме, объявившейся в монастыре св. Екатерины, что близ Бонна». Частично первоначальный замысел романа Брюсов раскрыл в письме к Г. Чулкову (28 октября 1905 г.): «Среди залпов казаков, между двумя прогулками по неосвещенным и забаррикадированным улицам, я продолжал работать над своим романом. И как-то хорошо работалось (тем более что в начальных главах пришлось изображать религиозно-революционное движение в Германии 1535 г.)» (Чулков Г. Годы странствий. М., 1930. С. 37).

Шаляпин Федор Иванович (1873–1938) – великий русский певец.

Охотный ряд – улица, получившая название по стоявшим с первой половины XIX в. на теперешнем месте гостиницы «Москва» лавкам, в которых продавались битая дичь и домашняя птица.

Иверская (часовня) – воздвигнута в память Иверской иконы Божьей Матери – Московской Чудотворной иконы, находящейся в Москве с XVII в., списанной с Афонской. Иверия – древнее название Грузии. Часовня была постоянно наполнена молящимися. Уничтожена в советское время. Заново отстроена на прежнем месте (при въезде на Красную площадь у здания Исторического музея) и освящена патриархом Алексием в 1994 г.

Василий Блаженный – храм в Москве (Покровский) построен при царе Иване Грозном в 1552–1560 гг. (в память покорения Казани) у Спасских ворот. Строителями его были русские мастера Барма и Постник. Храм представляет собою замечательный памятник русского зодчества. В 1912 г. по Высочайшему повелению была учреждена особая комиссия для наблюдения за Храмом, его сохранностью. Чудом уцелел во время реконструкции Красной площади в годы Советской власти.

Спас-на-Бору (разрушен) – второй по времени постройки древнейший храм в Москве, находился во дворе Большого Императорского дворца, в его дворовом четвероугольнике, сохранял свой первоначальный вид почти всецело. Собор Спаса-на-Бору (каменный) построен в 1330 г. великим князем Иоанном I Даниловичем Калитою, верхний придел построен в 1350 г. великим князем Симеоном Иоанновичем Гордым. Обновлялся при Дмитрии Донском, Иоанне III, Василии III, Иоанне IV Грозном, причем в печатном справочнике-указателе московских церквей М.И. Александровского 1915 г., описание в котором следует в хронологическом порядке – по времени основания храмов, собор Спаса-на-Бору имеет номер первый. В Спасособорском монастыре великие князья и княгини принимали перед смертью пострижение и схиму. До постройки Вознесенского монастыря этот храм служил усыпальницей московских княгинь. Первой была погребена здесь в 1332 г. княгиня Елена – супруга Ивана Даниловича Калиты. При Иване III, в 1490 г., обитель под именем Новоспасского монастыря была перенесена за Яузу. В XVIII в. после перемещения столицы в Петербург пришла в запустение. В ней находилась чудотворная икона Всемилостивого Спаса, привезенная из Рима греческой царевной Зоей Палеолог, супругой Иоанна III. Храм разобран в 1933 г. (см.: Паламарчук П. Сорок сороков. М., 1992. Т. 1. С. 83–86).

…итальянские соборы… – В Кремле: Архангельский собор построен итальянским архитектором Алевизом Фрязиным (Алевиз Новый) в 1505–1509 гг. по заказу жены московского князя Дмитрия Донского – великой княгини Евдокии; Успенский собор построен итальянским зодчим Аристотелем Фиораванти при участии русских мастеров в 1475–1479 гг.

Архалук – восточная одежда, поддевка, поддевок, род короткого кафтана.

Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету». <…> Это так Платон Каратаев говорил Пьеру. – Автор заставляет читателя вспомнить моменты самых драматичных, «тяжелых» мест в «Войне и мире»: плен Пьера, встреча со старым солдатом Платоном Каратаевым. Приведенными героиней словами Платон Каратаев заключает свой рассказ о том, что случай виной тому, что именно он, а не его брат, оказался на службе… и на войне: так было угодно Богу. Своеобразный комментарий к каратаевскому пониманию счастья передается в мыслях Пьера в конце той же главы: «Жизнь есть все. Жизнь есть Бог. Все перемещается и движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить Бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях – в безвинности страданий» (Толстой Л. Война и мир. T. IV. Гл. XV). Так Бунин косвенно вводит тему Первой Отечественной войны – 1812 г.

Андреев Л.H. (1871–1919) – писатель, драматург.

Казакин – полукафтан с бортами, прямым воротником, без пуговиц, на крючках.

В Прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. – В пять часов вечера начинается церковная служба. На этой службе во всю сырную седмицу поется кондак, глас 6-й: «Премудрости Наставниче, смысла Подателю, немудрых Наказателю и нищих Защитителю, утверди, вразуми сердце мое, Владыко; Ты даждь ми слово, Отче Слово: себе бо устам моим не возбранно, во еже звати Тебе: Милостиве, помилуй мя падшего».

«Православные благочестивые люди в сей прощенный день ходят по монастырям, по древним соборам, кланяются святым мощам и особо чтимым святыням; заходят принять благословение к архиереям, предстателей церквей, благочестивым инокам <…>. В монастырях, в соборах, как и во всех церквах, повсюду совершается торжественный обряд прощения».

C.B. Булгаков, автор цитируемой нами книги, сокрушается, что этот обычай исчезает: «Минуют в сей день и вечер храм Божий, <…> а соберутся в храминах увеселений, предаются там пресыщению всякого рода, излишеству, возбуждаются от удовольствий. <…> Для чего так заговляются? Для того, чтобы только сей святой христианский день и особенно ночь…провести по-язычески, как можно шумнее, веселее <…>. Подавленное языческими обычаями, само слово «заговенье» потеряло свой первобытный христианский смысл.

В Прощеное воскресенье принято испрашивать прощение друг у друга, равно как ходить на могилы умерших для той же цели» (Булгаков С. Настольная книга для священно-церковно-служителей. М., 1993. Ч. 1.С. 548).

Ведь завтра уже Чистый понедельник… – Чистым понедельником начинается Великий пост, длящийся 40 дней пребывания Христа Спасителя среди людей (до казни на Кресте) до самого светлого праздника православных христиан – Пасхи. Первое воскресенье Великого поста называется Неделей Православия, празднуется «восстановление святых и честных икон», бывшее в середине IX в. (842 г.): окончательная победа святой церкви над иконоборческой ересью. Образ соблюдения поста святой Четыредесятницы был определен издревле. Древние христиане соблюдали этот пост с особенной строгостью, воздерживаясь даже от вкушения воды до девятого часа дня (3 часа пополудни), пищу вкушали только после девятого часа, употребляя хлеб и овощи, воздерживаясь от мяса и вина.

«Господи владыко живота моего…» – Молитва св. Ефрема Сирина из «Триоди постной»: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

Эта молитва читается на часах в среду и в пятницу сырной (перед Великим постом) недели и во всю св. Четыредесятницу, кроме субботы и воскресенья, а также в первые три дня Страстной седмицы (Молитвы и песнопения Православного молитвослова. СПб., 1912).

Хотите поехать в Новодевичий монастырь? – В первые четыре дня первой седмицы Великого поста на повечерии читается покаянный канон св. Андрея Критского (тогда, когда героиня предлагает поехать в Новодевичий монастырь); кондак (в первый день, т. е. в Чистый понедельник): «Душе моя, душе Моя, восстани, что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися: воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый, и вся исполняяй» (Булгаков С. Указ. соч. Ч. 1. С. 562).

Новодевичий монастырь – женский I класса, в Москве на Девичьем поле. Основан в 1524 г. великим князем Василием Ивановичем по случаю возвращения Смоленска, бывшего более 100 лет под властью Литвы. Во время Польско-литовского нашествия служил крепостью и станом то для врагов, то для защитников Отечества. В 1611 г. пан Гонсевский выжег его. По вступлении на престол Михаила Федоровича монастырь был возобновлен Иконостас соборного храма в честь Смоленской Божьей Матери состоял из икон старинного письма, принадлежавших царицам и царевнам. Стены, своды и столбы собора покрыты фресками. В соборном храме четыре гробницы: великой княгини Софьи Алексеевны, царицы Евдокии Федоровны, царевен – сестер Софьи, под алтарем храма каменная гробница великой княгини Анны Иоанновны (1550), дочери Иоанна Грозного, плиты князей Одоевских, Воротынских.

В монастыре погребены Д. Давыдов (ум. 1839), М. Загоскин; (ум. 1852), И. Лажечников (ум. 1869), В. Соловьев (ум. 1900), А.П. Чехов (ум. 1904). Был закрыт в 1922 г. В здании монастыря сначала размещался Музей раскрепощения женщины, потом Историко-бытовой и художественный музей «Новодевичий монастырь». В 1917 г. в монастыре было семь храмов с престолами. В 1990 г. действовали два храма с четырьмя престолами (Паламарчук П. Указ. соч. Т. 1. С. 232–236).

Рогожское кладбище, рогожский богадельный дом – центр московской общины старообрядцев. Основан в 1771 г. в Москве во время чумы, когда старообрядцам было отведено место для погребения умерших на земле Андроновой слободы. В царствование императора Александра I в ограде кладбища были построены сиротский дом, приют для приезжающих, для умалишенных, училище для подкидышей, здание канцелярии, конторы, библиотеки и архива, богатого редкими изданиями, здесь же было несколько женских обителей. К 1883 г. оказалось и само изнутри расколотым, часть прихожан перешла в единоверие, им были отданы некоторые помещения. Новый расцвет Рогожское кладбище получило на рубеже XIX–XX в. (Полный православный богословский энциклопедический словарь. М., 1992. Т. 1.С. 1957).

А у гроба диаконы с рипидами и трикириями… – Рипиды – металлические круги на длинных рукоятках с изображением херувимов, выносятся во время архиерейского богослужения. Трикирий – трехсвечник, который вместе с дикирием (двусвечник) употребляется во время ахриерейского богослужения.

Пересеет и Ослябя – Пересвет (Александр) – инок Троице-Сергиевой Лавры, родом боярин из Брянска, участвовал вместе с Ослябей в Куликовской битве, пал в поединке с татарским богатырем Челубеем (Полный православный богословский энциклопедичекий словарь. Т. 1. С. 1794). Ослябя Родион (в мире Роман) – инок из рода бояр, жил при св. Сергии Радонежском в Троице-Сергиевой Лавре. Когда Дмитрий Донской, отправляясь против Мамая, перед Куликовской битвой пришел за благословением, Сергий дал ему 27 иноков (среди них Пересвета и Ослябю), которые помогали Дмитрию победить врага и сами были убиты. Похоронены в Москве в церкви Рождества, сейчас эта церковь находится на территории завода «Динамо».

Клирос – особо отделенные места с правой и с левой стороны солеи (возвышенного места перед иконостасом), где становятся для чтения или пения.

«Крюки» – знаки древнерусского безлинейного нотного письма, применявшиеся в церковном пении с конца XI в. для записи демественного распева: этот стиль древнерусского церковного пения отличался гибкостью и цветистым рисунком, приближаясь к лирической народной песне. Демественное пение применялось в торжественных случаях.

…неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. – Свидетельство совершаемого обряда Прощеного (прощального) воскресенья, когда православные приходят на могилы своих родных и близких.

Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. – Могила Чехова 16 ноября 1933 г. была перенесена на новую территорию кладбища Новодевичьего монастыря. Прах Чехова теперь находится среди могил артистов Художественного театра, умерших к 20–30-м годам. Памятник на могиле Чехова сооружен по проекту Л.М. Браиловского, ограда – по проекту Ф.О. Шехтеля.

…потом поедем есть последние блины к Егорову. – Егоров – владелец трактира в Охотном ряду.

Ордынка – улица получила название от местности Ордынцы, в которой жили послы Золотой Орды, а также «тяглые люди», обязанные возить в Золотую Орду поклажу. С XIV в. здесь проходила дорога на Орду. В XVII в. в этом месте существовала Ордынская слобода.

…в каком доме жил Грибоедов… – A.C. Грибоедов останавливался в доме своего друга С.Н. Бегичева (№ 42/2) в конце переулка, который назывался Малым Харитоньевским, в 1960 г. переименован в улицу Грибоедова.

Марфо-Мариинская обитель – обитель милосердия в Москве на Ордынке. Открыта в 1910 г. Первая настоятельница ее – Великая княгиня Елизавета Федоровна, строившая обитель в память своего мужа, Великого князя Сергея, убитого террористом Каляевым. При этой обители было два храма. Сестрами обители был дан обет совершать под руководством и покровом Православной церкви дело служения ближним – бедным, темным, больным. Сестры носили крест, четки, покрывало, сходное с тем, которое в древней Руси носили русские женщины, а над покрывалом – апостольник (плат, покрывающий шею и грудь); платье наподобие ряски, только с узкими рукавами для удобства в работе; цвет одежды: праздничный – белый, рабочий – серый. Обитель имела сорок сестер, которые обслуживали учреждения обители: больницу для бедных женщин, лазарет для воинов на пятьдесят кроватей, амбулаторию с бесплатной выдачей лекарств, трудовой приют на восемнадцать девочек, библиотеку с бесплатной выдачей книг всем желающим (см.: Долгополов Л. На рубеже веков. Л., 1985. С. 326). Напомним, что Марфа и Мария – сестры Лазаря четверодневного, по просьбе сестер Господь воскресил их брата. Символическое значение этого фрагмента в Евангелии в том, что оно напоминает о возможности духовного воскресения.

…стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной <…> огненные блины с зернистой икрой… – Прощеное воскресенье совпадает с языческим праздником Масленицы, тоже днем поминовения усопших. Блины – символ солнца – пища празднично-поминальная. Идет неделя сырная – масло, сметану, а также рыбу, икру вкушать дозволяет и православный обычай. В Великий пост эта пища запрещается.

Богородица Троеручица – икона Божьей Матери, с именем которой связана история из жизни св. Иоанна Дамаскина. Лев Исавр, иконоборец, противник Иоанна Дамаскина, приверженца иконопочитания, оклеветал его, калиф приказал отрубить Иоанну руку. Но Иоанн умолил Святую Богородицу возвратить ему руку, которая чудесным образом срослась с телом. В воспоминание об этом приклеил (или приписал) к иконе Богородицы изображение серебряной руки и перевез икону с собой из Дамаска в Лавру Саввы Освященного, где позднее был монахом. В 1661 г. в Москву из Афона, где находилась икона, был принесен верный список и помещен патриархом Никоном в Воскресенском монастыре (Новый Иерусалим) (см.: Долгополов Л. Указ. соч. С. 325).

Три руки! Ведь это Индия! – Шива, один из верховных богов, на многих изображениях имеет пять (или четыре) лиц и четыре руки. Шива одновременно и бог-созидатель, и бог-разрушитель, именно ему отведена роль уничтожителя мира и богов в конце каждой кальпы (божественного дня, составляющего 1000 человеческих лет) (Мифологический словарь. М., 1991. С. 623).

Рече Гюрги ко Святославу, Северскому: «Приди ко мне, брате, в Москов» и повеле устроить обед силен». – Речь идет о князе Святославе Олеговиче (Никоновская летопись). Мыслью Бунина объединены Елец (известен с 1146 г.), малая родина писателя, и Москва (1147 г. – первое упоминание города в летописи), истоки русской государственности, (ср.: Краснова C.B. Патриотический контекст в книге И.А. Бунина «Темные аллеи» //Бунин и русская культура. Елец, 1990. С. 90).

Зачатьевский монастырь – (Алексеевский) женский в Москве, близ Пречистенских ворот на Остоженке. Основан в 1360 г.

Отсюда князь Пожарский вел атаку на поляков и взял приступом укрепление близ Арбатских ворот. В Смутное время монастырь был сожжен поляками, возобновлен в 1623 г. В 1812 г. монастырь был вновь сожжен и восстановлен на отпущенные Синодом деньги. Это место особенно памятно ожесточенными боями в начале ноября 1917 г. Окончательно упразднен в 1924 г. 7 апреля 1925 г. в доме № 19 на Остоженке преставился Патриарх Тихон. 16 марта 1925 г., за девять дней до кончины, Патриарх служил в храме Зачатьевского монастыря Литургию. После упразднения монастыря здесь была открыта колония для беспризорных. Осенью 1918 г. рядом с монастырем жила Анна Ахматова (см. стихотворение «Третий Зачатьевский»). К 1990 г. от трех храмов с семью престолами осталась одна церковь и один престол (Паламарчук П. Указ. соч. С. 218–224).

Стихиры – церковные песнопения, составленные в честь праздника или святого. Есть три вида стихир: первые поются в начале вечерни после молитвы «Господи воззвах», вторые – в конце вечерни между стихами, взятыми из псалмов, называются «стихиры на стиховне», третьи – перед концом утрени в соединении с псалмами, в которых часто употребляется слово «хвалите», называются «стихирами на хвалите».

Чудов монастырь – мужской кафедральный в Москве, в Кремле. Основан в 1365 г. св. Алексием в память исцеления по его молитве жены хана Тайдула. Он устроил по возвращении в Москву общежительный монастырь с деревянной церковью во имя чуда архангела Михаила, на месте, где находился ханский конюшенный двор и которое было подарено ханом митрополиту Алексию в благодарность за исцеление жены. В XIV в. монастырь пришел в совершенную ветхость. Храм был разобран и на его месте в 1501 г. заложен новый, законченный и освященный в 1504 г. В соборном храме св. Алексия, освященном в 1686 г., открыто покоятся в богатой раке его мощи, подле нее в шкафу под стеклом хранится унизанное жемчугом облачение св. Алексия, в котором обретено нетленное тело его. Здесь же замечательная икона его, писанная на верхней доске гроба. В Благовещенской церкви монастыря находится чудотворная икона святителя Николая. В монастыре томился в заключении от поляков и 17 февраля 1612 г. мученически скончался от голодной смерти Патриарх Гермоген (Булгаков С. Указ. соч. T. П. С. 1498–1499).

Чудов монастырь вызывает много исторических воспоминаний. Здесь в 1384 г. был крещен Киприаном и преп. Сергием Радонежским, случившимся тогда в Москве, Воейко Войтегович Терновский, прибывший на службу к кн. Дмитрию Донскому, – родоночальник рода Воейковых.

В Чудовом монастыре были крещены царевич Иоанн (1554), царевич Федор и царевна Евдокия в присутствии царя Иоанна IV (1557); Патриарх Филарет крестил будущего царя Алексея Михайловича (1629), Патриарх Питирим – Петра I (1629). В 1818 г. здесь совершено крещение Императора Александра П. Священномученик Гермоген Патриарх Московский и всея Руси, чудотворец, был прославлен (причислен к лику святых) 12 мая (ст. ст.) 1913 г. В монастыре жили Максим Грек, здесь же производилось исправление книг при патриархе Тихоне, отсюда бежал Гришка Отрепьев – Лжедмитрий I. 12 октября 1666 г. здесь осудили и лишили патриаршества Никона. В XVII в. в монастыре была учреждена греко-латинская школа, позже преобразованная в Славяно-греко-латинскую академию (ее прославили многие выпускники, в том числе и Ломоносов). Здесь похоронен последний казанский царь, в крещении Симеон, писатель Карион Истомин (иеромонах), погребены князья Трубецкие, Куракины, Хованские, Щербатовы, Оболенские, Стрешневы.

В Чудовом монастыре император Николай Павлович благодарил Господа за дарованную победу над персиянами.

Женщины в монастырь не допускались. При расстреле Кремля в 1917 г. Чудов монастырь серьезно пострадал. В 1919 г. в нем разместился кооператив «Коммунист». Из Чудовой обители изъяли пятьдесят семь пудов серебряных предметов, а из всех кремлевских монастырей, соборов и церквей вывезено в ГОХРАН более трехсот пудов серебра, более двух пудов золота.

Разрушен в 1929 г. На месте сооружений монастыря находится площадь перед зданием, в котором до недавнего времени располагался Президиум Верховного Совета СССР и западная часть самого здания (Паламарчук П. Указ. соч. Т. 1. С. 113–114).

Я прошлый год все ходила туда на Страстной. – Страстная седмица – последняя седмица перед Пасхою, посвящена воспоминанию последних дней земной жизни Спасителя, Его страданий, смерти и погребения, почему и называется Страстная. Она называется также Великою по замечательности и великости совершившихся в ней событий. «В эту седмицу, как учит св. Иоанн Златоуст, разрешена древняя тирания дьявола, попрана смерть, связан сильный и расхищены его оружия, заглажен грех, снята клятва и отверст рай, небо перестало быть недоступным, люди сблизились с ангелами, преграда разделения отнята, границы взяты; Бог мира примирил небесное и земное» (Булгаков C.B. Указ. соч. Т. 1. С. 587–588).

Был в русской земле город… – Упоминается оригинальная древнерусская «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Выдающийся русский писатель и публицист Ермолай-Еразм после церковного Собора 1547 г., на котором князь Петр и его жена Феврония были причислены к лику святых, переделал легендарную повесть, включающую в себя два сказочных сюжета: о герое-змееборце и мудрой деве. Как в фольклорной повести, так и в сочинении Ермолая-Еразма представлены оба сюжета. Бунин «стягивает» два сюжета в один.

Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра «капустник» Художественного театра. – В контексте православного календаря подобные мероприятия могут быть оценены как «ночная оргия», «шабаш», так как уже идет Великий пост.

Капустник – вечеринка актеров или студентов с шутливо-пародийными самодеятельными номерами. К.С. Станиславский писал о «капустниках» Художественного театра: «Среди шуток и забав артистов на капустнике выделились некоторые номера, которые намекали на совсем новый для России театр шуток, карикатуры, сатиры, гротеска» (Станиславский К.С. Моя жизнь в искусстве. М., 1983. С. 376). Подобные представления могли обозначать новые тенденции в театральном искусстве, которые были неприемлемы для Бунина; оттого в рассказе говорится о пошлости «капустников». Сам Бунин на «капустниках» не бывал. В письме Б.К. Зайцеву от 14 июля 1944 г. он писал: «… напиши: был ли ты когда-нибудь на «Капустнике» Художественного театра и не наврал ли я чего про этот «Капустник» в «Чистом понедельнике»? Я на этих «Капустниках» никогда не был…» (5, 626).

…сверканием алмазных сережек… – Алмаз, по древнему поверью, символ невинности, твердости и храбрости, приносит счастье.

Станиславский (Алексеев) К.С. (1863–1938) – режиссер, актер, педагог, теоретик театра.

Москвин И.М. (1874–1946) – актер Московского Художественного театра.

Качалов В.И. (1875–1948) – актер Московского Художественного театра.

Царь-девица, Шамаханская царица… – Аллюзия на «Сказку о золотом петушке» A.C. Пушкина. «Шамаханская царица» – царица из Шемаханского ханства (XVIII в.) на Кавказе. Бунин, как и Пушкин, использует пушкинское написание.

И у Бунина, и в «Сказке о золотом петушке» речь идет о красоте искушения:

<…> и девица, Шамаханская царица, Вся сияя, как заря, Тихо встретила царя. Как пред солнцем птица ночи, Царь умолк, ей глядя в очи, И забыл он перед ней Смерть обоих сыновей.

<…> – Вся столица Содрогнулась, а девица – Хи-хи-хи да ха-ха-ха! Не боится, знать, греха. (Пушкин A.C. Соч.: В 3 т. М., 1985. Т. 1. С. 650, 651).

Сулержицкий Л.А. (1872–1916) – литератор, художник и режиссер, театральный деятель.

Дозвольте пригласить на полечку Транблан… – С середины XIX в. популярный бальный танец.

В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. – В третьем часу, по народным верованиям, нечисть начинает терять силу; с восходом солнца служится утреня.

Флоренция – город в Италии, жемчужина эпохи Возрождения.

Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех! – Уныние считается одним из восьми смертных грехов, наряду с чревоугодием, блудом, сребролюбием, гневом, печалью, тщеславием, гордостью (Добротолюбие. Т. 2. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1993).

Прошло почти два года с того Чистого понедельника… В четырнадцатом году, под Новый год… – Уже шла Первая мировая война, начавшаяся летом 1914 г. (Вторая Отечественная, как ее тогда называли), история перевалила за свою роковую черту.

Архангельский собор – нынешнее здание собора «построено в 1505–1508 гг. на месте белокаменной Архангельской церкви. В нем находится усыпальница Ивана Грозного. В росписи Архангельского собора участвовали лучшие живописцы из разных городов во главе с мастерами Оружейной палаты С. Рязанцевым, Казанцевым, С. Ушаковым, Ф. Зубовым и Ф. Козловым. Наиболее примечательной является «портретная» галерея нижнего яруса, состоящая из условных изображений реальных исторических лиц, погребенных в соборе (более шестидесяти «портретов» великих Московских и удельных князей): Ивана Калиты, Дмитрия Донского, Ивана III, Ивана Дмитриевича и Андрея Ивановича Старицких, Владимира Андреевича Храброго и его внука Василия Ярославича, Андрея Васильевича Угличского и др. Пострадал во время нашествия Наполеона. Как и прочие храмы Кремля, закрыт в 1918 г. В 1955 г. открыт как музей.

В соборе находилась Великокняжеская и царская усыпальница. С 1599 г. при соборе в продолжение ста сорока трех лет состоял особый архиерей для служения царских панихид. В Архангельском соборе погребены великие князья и цари с 1340 по 1696 г., император Петр II, скончавшийся в Москве в 1730 г. Всех гробниц 53. В их числе гробницы – св. отрока царевича Димитрия, св. черниговских чудотворцев, князей Михаила Всеволодовича и верного боярина его Федора, принявшего мученическую смерть в Орде – изрублен в куски 20 сентября 1242 г. Здесь покоятся останки Иоанна Даниловича Калиты, сына его Симеона Иоанновича Гордого, Дмитрия Иоанновича Донского. Покоятся цари Михаил Федорович – родоначальник династии Романовых, сын его Алексей Михайлович и внуки – цари Феодор Алексеевич и Иоанн Алексеевич – брат Петра I (Паламарчук П. Указ. соч. Т. 1. С. 52).

…великая княгиня Елизавета Федоровна… – Летом 1918 г. в Алапаевске Верхотурского уезда Пермской губ., недалеко от Екатеринбурга, содержались в заключении Великая княгиня Елизавета Федоровна, Великий князь Сергей Михайлович, князья Игорь Константинович, Константин Константинович и князь Владимир Павлович Палей.

В ночь на 18 июля 1918 г. они исчезли из Алапаевска. До исчезновения угловую комнату «Напольной школы» занимала Елизавета Федоровна и состоявшие при ней сестры Марфо-Мариинской общины Варвара Яковлева и Екатерина Янышева. 21 июня все посторонние были удалены от узников, только Елизавете Федоровне оставлена Варвара Яковлева и при Сергее Михайловиче – Ремез.

В одной из трех старых шахт рудника глубиной 28 аршин были обнаружены трупы алапаевских заключенных. На груди Великой княгини была икона Спасителя с драгоценными камнями. На обороте надпись: «Вербная суббота 13 апреля 1891 года» (Соколов H.A. Убийство царской семьи. Берлин, 1925).

Память Великой княгини Елизаветы Федоровны Святая церковь отмечает дважды: 29 января/11 февраля (Собор новомучеников и исповедников Российских) и 5/18 июля (день преставления в 1918 г.).

Кондак, глас 2-й: «Величие подвига веры кто повесть: во глубине земли, яко в рай светлости, страстотерпица великая княгиня Елисавето со Ангелы во псалмех и пениих радовашеся и, убиение претерпевающе, о безбожных мучителех взываше: Господи, прости им грех сей, не ведят бо, что творят. Тоя молитвами, Христе Боже, помилуй и спаси души наша».

12 мая 1944 – победа СССР над фашистской Германией была предрешена.

 

Поэтический портрет эпохи

Художественные и философские искания Серебряного века, мысли и чувства человека того времени – все это уместилось в рассказе « Чистый понедельник » . Камерность и интимность любовной темы и сюжета не противоречат, как убедительно доказывает автор, эпическому звучанию произведения

«Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник», – так говорил о своем детище автор. Читатель невольно вторит этому благодарению; в «Чистом понедельнике» подведены итоги (философские, житейские, поэтические) бунинского творчества.

Как памятник началу века И.А. Бунин создает в 1944 г. рассказ, вошедший в сборник «Темные аллеи», где слились лирика и патетика, трагическое и литургическое, народная традиция и модерн. Анализ произведения убеждает, что более насыщенного во всех смыслах произведения о Серебряном век» и одновременно более компактного и лаконичного нет, пожалуй, ни у самого Бунина, ни в русской литературе XX в.

В центре рассказа – история любви Его и Ее, впрочем, как и в подавляющем большинстве произведений писателя, но событийная сторона здесь не самозначима. Она интересна и важна лишь постольку, поскольку способна выразить чувства героев и выявить лирическое начало. Бунин варьирует в «Чистом понедельнике» любимую им тему мучительно-счастливого мига любви, краткого и одновременно вечного, незабвенного. Вспомним:

Читатель, сосредоточивший внимание на любовной истории героев, окажется в заблуждении, так как понять суть «истории» невозможно, не попытавшись изнутри увидеть время, в котором случилась эта любовь.

Думается, своеобразным философским, сюжетообразующим и одновременно лирическим ключом к прочтению «Чистого понедельника» является момент, когда Она читает наизусть древнерусскую повесть. Автор намеренно соединяет в рассказе героини две разные сюжетные линии «Повести о Петре и Февронии», первой русской повести о любви.

Согласно древнерусской повести дьявол «вселил могучего змея на блуд» жене брата Павла, Петр же дьявола побеждает, но оказывается «пораженным» кровью убитого им дьявола. Феврония излечивает Петра, но прежде ставит условие: брак с князем Петром. Это лишь штрихи сюжета, который завершается тем, что Петр и Феврония облеклись единовременно в монашеские одежды, и умерли, и были похоронены в едином гробу, и, как их ни разлучали после смерти, снова обретались в одном гробу.

Бунин, сводя обе легенды в одну, соединяет, кажется, несоединимое: «и вселил к жене дьявол летучего змея на блуд»; «так испытывал ее Бог». Между промыслом Божьим и кознями дьявола пролегает судьба героев «Чистого понедельника». Но между Богом и дьявольским искушением пролегает также жизненный путь города, страны, народа. Это постоянно подчеркивает автор.

«Чистый понедельник» Бунина находится в русле идейно-эстетических исканий литературной эпохи. Не случайно в рассказе упомянуты имена литераторов – Валерия Брюсова и Андрея Белого: идея создания произведения, которое бы синтезировало собственно литературное начало и другие виды искусства, философию, новое «положительное» знание, не просто интересовала их, но и приводила к созданию Мистерий. «Огненный ангел», упомянутый в диалоге героев, самим оксюморонным названием указывает на суть волновавших всех философских, культурных, жизненных и житейских коллизий, на проблематику литературных споров и поиски путей их решения.

Бунин, несомненно, передает суть проблем тоньше и безыскусней, чем Брюсов, прибегающий к стилизации средневековых германских хроник. Он решает их, пожалуй, «роднее» для русского читателя, так как создает в «Чистом понедельнике» своеобразный парафраз «Повести о Петре и Февронии». Бунин вступает в диалог с автором «Повести». Ограничимся лишь констатацией этой «переклички».

Общим является то, что из всех ситуаций героини выходят одинаково сдержанно и благородно. Кроме того, сквозной в обоих произведениях становится тема состязания и мудрости.

Как и в древнерусских литературных произведениях, в «Чистом понедельнике» художественно воссозданы только два времени: прошлое и настоящее. Так же, как и «Повесть о Петре и Февронии», «Чистый понедельник» строится на отдельных эпизодах, как «клейма» в иконописи.

Более того, тема красоты в произведениях разрабатывается традиционно и для начала века, и для православной литературы: это и божественная красота (та, что, по Достоевскому, «спасет мир»), и прелесть (красота искушения), так как и он «змей в естестве человеческом», и она – «шамаханская царица». В «Чистом понедельнике» красота пробуждает и земную страсть, и то, что поздний Бунин называл в своем творчестве «петраркизм и лаурность» – возвышенное моление.

В характеристике и героев, и Москвы, и России чувствуется «избыточность»: «не в меру», «слишком». Возникает ощущение странного, динамического, почти невозможного равновесия, которое не может длиться, которое непременно должно разрешиться в какое-то новое качество.

Вступая в диалог с древнерусской повестью, произведение Бунина не приобретает черт монументальности и статичности, очевидно, потому, что автор указывает не на ее, повести, самодостаточное значение, а лишь на впечатление от нее, на чувство, которое она пробуждает: будь то цветы, «запах цветов», бобровый воротник – «запах улицы» и т. д., будь то перечень имен собственных «поминального списка» или острая ностальгия по прошлому.

Автор намеренно повторяет слово «странный» применительно буквально ко всему, и это важно для понимания произведения: «странные отношения», «странная любовь», «странный город». Поступки героев тоже подчеркнуто немотивированны: «зачем-то», «почему-то»… Все это создает иллюзию неясности, зыбкости, подвижности, неопределенности картины жизни. Но, с другой стороны, это впечатление «зыбкости» уравновешивается «явной слабостью ее» «к бархату, шелкам, дорогим мехам». «Гранатовый бархат платья», «черный бархат» волос и ресниц, золото кожи и даже застежки на туфлях и т. д. – одновременно и «церковные», и любимые стилем модерн цвета и материалы. В итоге – преобладание неслучайного над случайным, непреднамеренным. Это ощущение подкрепляется описанием вида на Кремль и Храм Христа Спасителя из окна, упоминанием храмов и монастырей, чтением древнерусской повести. В образе Марфо-Мариинской обители, завершающем произведение, соседствуют, органически сливаясь, старина и новизна. Но сугубо новое воспринимается «посторонним»: «Весь вечер говорили» о постороннем – о постановке Художественного театра, о рассказе Андреева.

«От Красных ворот к Храму Христа Спасителя» – неизменный путь героя. Из узких ворот Марфо-Мариинской обители выходит герой, и рассказ закончен. Образ ворот, символический смысл царских ворот православной христианской церкви очень важен в творчестве Бунина («Худая трава», «Натали»).

В Библии тесные врата, ведущие к блаженству, к спасению, противопоставлены широким, открывающим путь к мирским соблазнам, – важно помнить об этом, читая Бунина. И еще: Чистый понедельник – в православной традиции – своеобразная граница, рубеж между жизнью-суетой, полной соблазнов, и периодом Великого поста, когда человек призван очиститься от скверны мирской жизни.

Автор ни разу не показывает героев днем, он изображает их во время перехода от дня к ночи (сумерки, вечерняя Москва). В Чистый понедельник, по традиции, убирают, моют, «раздевают» веселый до того дом. В эту традицию вписан и последний вечер героев, когда Он видит Ее обнаженной в дверном проеме, в одних «лебяжьих туфельках» (отсылающих читателя к лебединому рыцарю со всеми символическими значениями, важными для Р. Вагнера с его «Лоэнгрином» и, естественно, для Серебряного века), когда она уже определила свою дальнейшую судьбу: от светской, греховной – в вечную, духовную жизнь: пойти в монастырь, принять постриг означает умереть для мира навсегда. В «лебяжьих туфельках» она уже готова отлететь из этого мира.

Чистый понедельник – и переход, и начало. Не случайно героиня разучивает начало «Лунной сонаты». О нем музыковед пишет, что оно напоминает романтические ноктюрны (ноктюрн дословно: «ночная песнь». – И.М.), но вместе с тем начало бетховенской сонаты хорально, исполнено возвышенно-молитвенного настроения, которое не соответствует субъективности, изменчивому состоянию души, неотделимым от романтической лирики. Так «музыкально» автор как бы готовит решение героини.

Соединяя воедино музыкальное, живописное, поэтическое, древнее и новое, автор пишет своеобразный «шитый золотом по бархату» портрет эпохи, воссоздает ее атмосферу. Бунин завершает произведение «соборно», литургически, причем поющие разительно напоминают фреску Софийского Собора в Киеве «Дочери Ярослава Мудрого» (XI в.).

Называя поименно московские храмы, автор как бы воскрешает их, а называя поименно людей, поминает их, отдает дань их духовному подвижничеству.

Создавая поэтический портрет эпохи, Бунин вместил в рассказ содержание (как следует из комментария) объемом в эпопею, осмысление которой только начинается. А поскольку писатель сам был некогда «героем» этой эпохи, он в высшей степени точно передал черты теперь уже далекого времени, имя которому – Серебряный век русской культуры.