Ему не следовало приезжать. Это было ошибкой, но Лена написала такое теплое, душевное письмо…

«А я про тебя рассказала ребятам. Удивлялись, спрашивали, какой ты сейчас. С виду мало поменялся, но мы всего минут пять в коридоре болтали…» И дальше в том же духе. Просила не сердиться на маму – это она сообщила его адрес.

«Хорошо хоть только адрес, а не, например, персональный код, с нее бы сталось», – подумал тогда Кирилл, но по мере чтения он ударился в воспоминания и невольно смягчился, даже «поплыл», хотя особого повода ностальгировать не было.

Он редко приезжал в родные места. Только из-за мамы. Та упорно не желала перебираться ни в Сиэтл, ни в Прагу, не забывая, впрочем, регулярно жаловаться, что он совсем ее оставил, не желает видеть и вообще «зазвездился». Последнее ему не нравилось больше всего, любимый ею сленг начала века отдавал почти что архаикой. Но это еще ничего по сравнению с желанием до конца своих дней не покидать насиженное место лишь потому, что «здесь остаются могилы дорогих ей людей», то есть отца Кирилла, маминых родителей и еще двух-трех родственников, которые тоже шли в расчет. Наверно, это смотрелось бы вполне уместно в середине прошлого столетия, но никак не нынешнего. С другой стороны, частые разговоры по ГС мало чем отличались от полноценных визитов, разве что потрогать собеседника нельзя, потому Кирилл решил оставить все как есть.

И вот пару месяцев назад маме решили поставить импланты, хотя сердце у нее всегда работало как часы. Или почти идеально. Но мониторинг показал, что важная мышца мало-помалу изнашивается, необходима плановая, ничем не примечательная операция – и все восстановится. Ближайшие восемь лет – с гарантией, а если повезет, то и десять-двенадцать. Пришлось всеми правдами и неправдами отложить дела и срочно лететь домой. И надо же, в Центре сердца он встретил Лену Самойленко.

Не узнал ее в белом халате, зато она его – сразу. Разговор получился короткий, почти на ходу. Кирилл преувеличенно интересовался ее жизнью, чтобы самому избежать допроса, вяло обещал как-нибудь состыковаться, потом воспользовался тем, что она спешила, исчез, в тот же день улетел и почти забыл о встрече.

Но Лена не забыла. И это приятно. Обычно бывшие одноклассники растворяются в пространстве сразу после аттестата. А ведь когда-то, до Конвенции, все было иначе. Кирилл слышал, что в самом начале соцсетей поднялся редкостный бум: люди стремились в свою прошлую школьную жизнь, раскапывали, находили. Трудно сейчас поверить, но мама подтверждает, что это чистая правда. Она сама любила подолгу «зависать», болтая с бывшими одноклассниками, похваляясь, перемывая всем косточки и ударяясь в бесполезные воспоминания. А после двадцатого года все постепенно сошло на нет. Кирилл родился в двадцать первом, сразу после Конвенции. Он жил в другом мире, и этот мир нравился ему гораздо больше. Кто бы что ни говорил.

И вот письмо. Если бы оно пришло неделю назад, Кирилл бы спокойно его удалил, но вчера он закончил первичную обкатку очередной своей «гениальной» идеи, был оглушен возможностями, озабочен побочными эффектами и, конечно же, моральной стороной. Как показывает опыт, именно она зачастую отдает тяжелым рикошетом. В общем, ему требовался отдых. Надо отвлечься, успокоиться и через три-четыре дня взглянуть на проблему без лишних эмоций. Нужны были новые впечатления, никак не связанные с работой. Уж отвлекаться так отвлекаться.

Сначала ему показалось, что время для встречи с прошлым не самое лучшее. Валькина годовщина. Но из письма ясно следовало, что за шестнадцать лет очень многое забылось, да и самого-то Вальку по-настоящему уже никто не помнит. Зато ежегодные сборища его памяти для пяти-шести человек до сих пор оставались четко соблюдаемой традицией. Иногда присоединялись «залетные».

Теперь они приглашали Кирилла. И он внезапно решился – новые впечатления вполне можно извлечь из хорошо забытых старых. Кроме того, ему всегда нравились странные совпадения, а случайная встреча с Леной попадала именно в этот разряд.

И пожалел. Письмо читалось так, как будто его желают видеть, будут рады. Оказалось, рада только Лена Самойленко.

На самом же деле Кирилл так легко обманулся, потому что не вспомнил самого важного. Лена всегда была такой… солнечной, что ли. Лучилась мягкостью, вечно разгребала чужие конфликты, мирила случайных спорщиков. Она… всегда все понимала, что бы ни случилось. Она всегда готова была понять. Настолько редкое качество, что Кирилл его больше ни у кого не встречал.

Лена просто решила помочь. Всем сразу. Поверила в то, что время лечит.

Оно лечит только тех, кто этого хочет.

В своем просчете Кирилл убедился еще на подходе к маленькой группке бывших одноклассников. Дежурно улыбнулся одними губами, отвечая их откровенно-оценочным взглядам.

– А вот и наша звезда… – протянул Тимур.

Можно было тут же раскланяться, повернуться и уйти, но обострять и без того напряженную ситуацию и подставлять Лену не хотелось.

Он поплелся вслед за всеми из ухоженного парка в лесную зону. Как только появилось вино, Кирилл понял, зачем забрались в такую глушь, – здесь сохранялись традиции, о которых он давно уже забыл. Пришлось послушно подставить стаканчик.

– Мне чуть-чуть. Только пригубить.

– А что? Здоровье не позволяет?

Вадим с самого начала то ли ссору затевал, то ли просто хотел продемонстрировать чужеродность пришельца.

– Не позволяет, – согласился Кирилл. – Совсем. Но сегодня можно чуть-чуть. За Вальку.

На него впервые посмотрели по-человечески.

– Ну, за его покой тогда. Земля пухом.

Кирилл сделал вид, что тоже глотнул. Старинный ритуал соблюли, потихоньку все разговорились. Как и ожидалось, его расспрашивали мало, друг другом тоже особо не интересовались. Даже на этих коллективных сборищах придерживались неписаного закона невмешательства. Разговор крутился вокруг злосчастного Вальки, по ходу еще и Лиснера – как же без него во всей этой истории, Конвенции «с нечеловеческим лицом». Много лишнего наговорили. Кирилл мешался в разговор минимально, никому ничего не доказывал. Как только начали расходиться, исчез из их жизни без всякого сожаления.

В парке он замедлил шаг, неспешно прошелся по аллее. Теперь можно отдохнуть…

Его нагонял торопливый перестук каблучков.

– Кирилл! Пожалуйста, не обижайся!

Лена чуть не плакала, и он остановился, не стал отговариваться, ссылаясь на дела. Она ведь ни в чем не виновата. Она хотела как лучше.

– Да все нормально, Лена. Какие обиды.

– Не знаю, что на них сегодня нашло!

– Лена, я правда не обиделся. Видишь, абсолютно спокоен. Не притворяюсь нисколько. Ужасного ничего не случилось. Это тебе нужно прийти в себя.

Она перевела дух. И все равно не поверила.

– Сядем?

Кирилл пожал плечами.

– Как хочешь.

В молчании дошли до скамейки, молча сели. Лена несколько раз порывалась что-то сказать, но в самый последний момент не решалась. Наконец не сдержалась:

– Ты их тоже должен понять… Ты понимаешь… Ну, как бы тебе объяснить…

– Я их прекрасно понимаю. Честное слово, – он улыбнулся. – Еще раз повторяю: не обижаюсь. Ни на них, ни на тебя. Тебя, кстати, тоже понимаю. Но если ты хотела нас примирить, то зря. Это все равно что несколько столетий назад мирить христиан и мусульман.

«Вообще-то правильнее было бы сказать «католиков и гугенотов», – подумалось ему. Но вносить поправку Кирилл поленился.

– Ну, это ты… преувеличиваешь. Просто им не повезло…

– Всем сразу? – бросил Кирилл.

– Что?

– Я спрашиваю, всем сразу не повезло? Насколько я понял, никто не собирается сводить счеты с жизнью? Вслед за Валькой.

– Ты зря вот так…

– Я не иронизирую. Я просто ничего о них не знаю, но насколько я заметил, Глузкер и твоя подружка Ксения, они вполне довольны жизнью. И хаяли систему вслед за всеми, за компанию. Вадим… не похож на неудачника, просто зол на всех, и Карл Лиснер здесь совершенно ни при чем. Зоран всегда меня недолюбливал, потому и стремился уколоть, очень грубо и неловко. Но он тоже вполне доволен жизнью. Кто еще? Ты и Тимур. Да, у Тимура что-то явно не сложилось, и теперь он думает, что имеет полное право поливать грязью Лиснера и меня в придачу. Вот насчет тебя… Разрешаешь?

Она неуверенно кивнула.

– Получается, ты всем старалась что-то доказать, чтобы я не очень обижался? Да? Чтобы не чувствовал себя несчастным, лишним и так далее. Встала на защиту. Нашла кучу умных слов, которым сама не веришь, Тимура страшно разозлила. Теперь вон переживаешь. Получается, что это я тебе навредил. Потому что оказался не в том месте. Впредь не повторится.

– Ты… ну… – Лена решительно выдохнула. – Кажется, что все это не с тобой. Как будто ты со стороны наблюдал, вот.

– Частично. Я просто четко формулирую, чтобы мы целый час не сидели и не извинялись друг перед другом.

– Хочешь сказать, что тебе пора? – спросила она резковато.

– Конечно, нет. Лена, теперь я тебя прошу: не обижайся на то, чего не было. Я никуда не тороплюсь, все, что хотел, увидел, уезжаю завтра. Если хочешь поговорить, давай пропустим все ненужное.

– А ты правда на них не?..

Кирилл вздохнул.

– Ты знаешь, с одной стороны, наше общество – система динамичная. С другой – страшно консервативная… или пусть лучше будет инерционная. Парадокс, – он едва заметно усмехнулся, раньше это в голову не приходило. – Вот мировые религии, лет двадцать назад они почти отошли, и как-то сразу, правда?

Лена хмурилась, стараясь понять, к чему он клонит.

– На смену что-то должно прийти. Человечество требует. Я не говорю, что Конвенция – это оно. Нет. Но это… как же лучше сказать… Первая птичка.

– Первая ласточка?

– Угу. Совсем язык забываю. Да, первая ласточка. Другие подходы, другое качество. Я не говорю, что все замечательно, но это есть. Попробуйте сделать лучше, предлагайте! Но вместо этого люди просто делятся. Большая часть делится на принимающих новую систему и не принимающих. Еще есть более гибкие: кто-то сначала не принимает, потом видит в ней свою выгоду, учится использовать систему и переходит в чужой стан. И наоборот.

– Всего четыре типа?

– Вообще-то их пять. Пятые теряются в принципиально новой ситуации, не понимают, что делать. Они действуют ситуативно и становятся похожими на других. Или просто идут ко дну.

– И что?

– А то, что не может быть идеальной системы. Учитывающей абсолютно все. Нужды всех и каждого. Как только решается одна проблема, сразу возникает следующая. Как только появляется что-то новое, пусть даже оно приносит плоды, увесистые, красивые, вкусные, найдется тот, кто начнет выискивать червивости. И привлекать всеобщее внимание, рассказывать, что если бы не было яблок, то не было бы и червяков. А кто-то думает о том, как сделать так, чтобы червяков стало меньше. Вот и вся разница. А кто-то еще должен эту яблоню посадить. Еще больше разница, чувствуешь?

– Это ты про Лиснера?

– И про него тоже.

Все в классе знали, что Карл Лиснер – его кумир, хотя сам ученый погиб еще в двадцать седьмом, когда мальчишке едва исполнилось шесть. Вполне возможно, что глубокое и трепетное увлечение могло бы не состояться, но отец Кирилла всю жизнь посвятил борьбе «с новой, абсурдной Конвенцией». Все этапы этой грандиозной работы, будь то в зале суда или с общественными организациями самого разного толка, бесконечно муссировались дома: с мамой, друзьями, коллегами-юристами, матерыми сподвижниками всех мастей. К концу жизни отец приобрел реноме «неподкупного борца», соответствующий авторитет в определенных кругах и даже подался в политику. Без особого, впрочем, успеха.

С детства в доме постоянно мелькало ненавистное имя Лиснера. Но в школе Кирилла ждал сюрприз: там рассказывали совсем другое! Как и все общество, его небольшой школьный мирок тянулся в разные стороны: кто-то восхищался его отцом, а кто-то просто смеялся. В четвертом классе мальчишка громко повздорил с учителем и решил раз и навсегда доказать целому миру, что его отец занимается полезным и важным делом. С тех пор он начал собирать материал: скрупулезно прочесывал сеть, вытягивал на свет давно похороненные в ее недрах архивы, а потом втянулся, захваченный открывшимися перспективами. Года через два он сам превратился в убежденного сторонника Конвенции, и к школьным скандалам прибавились домашние. Именно тогда он понял: абсолютно все можно представить в каком угодно свете. Доводов за и против всегда навалом.

А началось все с Волны. Так ее называли. Самый пик ее пришелся на страшный две тысячи пятнадцатый. Хотя по-настоящему завязалось все еще в тринадцатом, потихоньку, неявно, и потому очень долго никто не хотел замечать масштабов грядущего апокалипсиса. А потом СМИ вопили, что «конец света» все-таки настал. Подкрался незаметно, приняв форму неудержимой волны суицида, быстро набиравшей обороты. Мало-помалу безобидные брызги превращались в вал цунами. Люди, которые еще вчера порицали самоубийц и с удивлением поводили плечами, вдруг замыкались, изменяли своим пристрастиям и вскоре благополучно следовали на тот свет, словно получив какой-то сигнал. И далеко не подростки, не старики, уставшие от жизни. Большинство – от двадцати до сорока. Конечно, среди них попадалось немало откровенных неудачников, но гораздо больше тех, кого обычно называют состоявшимися и даже успешными. А еще Кириллу, листавшему сетку, очень часто встречалось выражение «прививка против общества».

Он заинтересовался, начал копать, хотя рыться в недавнем прошлом с каждым днем становилось все неприятнее. Выяснилось, что люди почти всегда оставляли прощальные сообщения, а если нет, то на словах объясняли друзьям или родным причины своего поступка и отключались прежде, чем те успевали что-то предпринять. Они хотели, чтобы их услышали. «Надоело», «жрите сами», «мне скучно», «ненавижу всех», «я больше так не могу», «задолбали», – вот что они говорили. С небольшими вариациями. И вторая часть: «нет смысла жить», «в жизни нет смысла», «мне незачем жить», «никому не нужно, чтобы я жил», «им все равно и мне тоже», «я устал так жить».

Прививка против общества. Мир так и не узнал, кто первым произнес эти слова. И каждый понимал их по-своему.

Вот тогда-то Кирилла и свалила жуткая ангина. Проходила и через несколько дней возникала заново. Потом перешла в воспаление легких с какими-то странными, редкими осложнениями. Он долго провалялся в больнице, вышел почти прозрачный и через месяц попал туда снова. Лечащий врач несколько раз подолгу беседовал с мамой, потом с отцом, и, наконец, в палате появился Олег. Так его представили. Он просидел у Кирилла часа два, тот постоянно плакал и мало что мог объяснить. На следующее утро дело пошло лучше, потом и вовсе на поправку. Именно тогда Кирилл решил для себя: он хочет стать психологом. Как Олег, как Лиснер. Ведь многим, кто оставлял эти страшные сообщения в пятнадцатом, просто не хватало рядом Олега.

Лиснер же был настоящим гением. Пока во всем мире бились в панике, подозрительно посматривая друг на друга, гадая, кто следующий, он разработал новую систему, призванную встряхнуть, удивить, излечить. Мало того, он был гением целых два раза. Потому что не стал носиться во время чумы со своими предложениями, обивая пороги, кривляясь на ток-шоу, до хрипоты ругаясь, доказывая и потихоньку утопая в болоте вместе со всеми. Что и кому можно было доказать во всеобщей истерии? Но Лиснер смог – он подготовился идеально. Ружье стреляет только раз, и он рассчитал свой выстрел с точностью до миллисекунды.

Кирилл много раз перечитывал знаменитые «Письма Лиснера». Ему казалось, что здесь каждому слову, каждой букве отведена своя роль. Иначе как объяснить, что эти коротенькие и простые послания распространялись по сетям, как вирусы. Может, секрет как раз в простоте? В немногословии? В искреннем желании разрешить проблему, а не искать виновных?

Лиснер так и говорил: бесполезно искать виноватых. Человечество зашло в тупик, надо это признать. Пока мы не увидим перед собою стену, мы не сможем ее перепрыгнуть. Надо что-то менять и меняться самим. И это не просто слова – способ есть. И нужно не так уж много: готовность услышать, понять и двигаться всем в одном направлении.

Семь писем день за днем транслировали практически одно и то же, и через неделю люди с разных концов мира взирали на Лиснера как на оракула. А еще они увидели ту самую стену и готовы были в едином порыве ломать ее общим лбом. И главное – в массе своей они поверили, что это нетрудно, все получится. К концу недели Волна отчетливо сбавила обороты.

И что за панацею выдумал Лиснер?

Кирилл окунулся в изучение вопроса через шестнадцать лет после «Проекта Лиснера», он и без того прекрасно знал, какова нынешняя система. В основе Проекта лежала всего лишь реформа образования, к тому же, как любил повторять отец, не слишком оригинальная по сути. Но Кирилл не поленился поднять изначальный текст Проекта, досконально в нем разобрался и до сих пор испытывал восхищение, рассматривая переливающуюся искрами манящую обертку, в которую Лиснер завернул свое детище.

Так же просто и увесисто, как в своих Письмах, он говорил о призвании, о том, что человек не является чистым листом, на котором можно писать что угодно, и в «специальном приложении» подтверждал это совершенно нереальной по силе статистикой восемнадцатилетних исследований. Он играл на эмоциях публики попроще и тут же разжевывал для подозрительных интеллектуалов: смотрите, никакой мистики, все красиво, научно, обоснованно. Решетка сознания в Проекте упоминалась тоже, но мельком, хотя в специальной части ей отводилось много места. То есть подтверждению ее существования.

Потом, зачитываясь работами Лиснера, Кирилл понял, что более всего ученого занимала именно пресловутая решетка. Ее наличие усиленно пытались подтвердить еще в конце двадцатого столетия, но робкие попытки хоть как-то объяснить «беспроводной» дрейф идей и событий всегда заканчивались сокрушительным поражением. Карл Лиснер убедительно, на языке математики, доказал: она существует, и Волна – не что иное, как следствие, объективный процесс, бороться с ним бесполезно. Больны не отдельные люди, болен мир, человечество. Жить по-старому невозможно. Почему? А разве они не писали, не рассказывали, не упрекали, не пытались предупредить? «Надоело», «нет смысла», «все равно». Им нечем было зацепиться за жизнь, они утратили интерес. И тем еще больше раскачали зловещий маятник.

По мнению Лиснера, процесс зашел уже так далеко, что оставалось одно – «резко встряхнуть систему», чтобы каким-то образом погасить инерцию. Кирилл часто задумывался: а сколько правды в той части Проекта? Наверняка ровно столько, сколько требовалось, и все же? Ведь Лиснер уже «встряхнул» всех своими Письмами, потом Проектом… Волна пошла на спад… В тот момент он мог бы предложить что угодно, потому что на него почти молились…

А он задумал ограничить самое святое – возможность выбора, да так, что сразу мало кто заметил. «Человек не рождается чистым листом бумаги, но на нем не пишет только ленивый, не замечая, что место занято». Лиснер предлагал – ни больше ни меньше – ввести постоянный отсекающий мониторинг для того, чтобы обнаружить эти самые первичные каракули, чтобы в них «вложить всю силу души». Привычное всем расхожее выражение «талантливый человек талантлив во всем» сменилось на другую концепцию – «каждый человек талантлив, надо только выявить, в чем». На практике же «выявление призвания» оказалось не чем иным, как постоянной оценкой профпригодности вместе с отсевом «нежелательных вариантов».

Кстати, вскоре после смерти Лиснера, когда подписывали Третью Конвенцию, все малопонятные, отдававшие ненаучной романтикой термины заменили на удобоваримые, более практичные. Новая формулировка «профессиональная склонность», измеряемая в процентах, в народе скоро превратилась в самую обычную «профпригодность», да так и пошла гулять, ожесточая даже сторонников новой системы своей очевидной грубостью. Тогда Кириллу исполнилось десять, тогда он и начал свой крестовый поход на Карла Лиснера, закончившийся сотворением кумира.

На самом же деле проблема крылась не в самом подходе, уж он-то доказал свою эффективность, и очень быстро, еще «в порядке эксперимента», обеспечив подписание Первой Конвенции, что закрепляла новый порядок. Рискнуло всего двенадцать стран, но к двадцать пятому году их стало сорок восемь – назрела потребность в новом документе. Первичные тест-системы, в свое время позаимствованные Лиснером у психологов и существенно доработанные, усложнялись, ветвились, быстро совершенствовались, претендуя на немыслимый ранее уровень точности. Потому-то и понадобилась вторая Конвенция. Тогда-то и утвердили официальные критерии печально известного «профессионального риска». В народе – профнепригодности.

К тому времени Лиснер уже давно утратил статус мессии. Вокруг системы не утихали страсти, сам отец-основатель то и дело отбивал нападки, пережил два неудачных покушения, однако создавалось впечатление, что любимое детище волнует его все меньше. Он отходил от Проекта, словно поджег фитиль, запустил ракету и теперь спокойно наблюдал за фейерверком.

Что же, он заслужил это право. Хотя бы из-за Волны – она очень быстро рассосалась, уже к концу пятнадцатого, и сменилась общемировыми страстями вокруг авантюрной затеи, попиравшей основы основ. Все-таки решетка Лиснера сдвинулась в нужном направлении, жизнь на самом деле приобрела тогда иное качество. Надежды мешались со страхами, но скучно уж точно не было. Происходило что-то немыслимое, новое. И сетевые архивы хранили отпечаток воодушевления той эпохи.

Кирилл ухитрился раскопать одну из малоизвестных статей своего кумира. Как раз двадцатого года. Казалось, ученый уже нисколько не интересовался образовательным Проектом. Он много и с воодушевлением говорил о решетке, названной его именем, о важности, о способах изменения сознания. В мировых масштабах. Об ускорении эволюции. О балансе с окружающей средой. Он мечтал научиться математически рассчитывать ее трансформацию, и создавалось впечатление, что разгадка близка. «Мы сможем многое предсказывать и даже управлять», – говорил ученый.

Впоследствии Кирилл методично перевернул все, но не нашел ни одного более позднего упоминания о расчетах решетки Лиснера. Может, тот оставил свою навязчивую идею? Или, достигнув успеха, предпочел скрыть результат? И если в двадцатом году он только приближался к разгадке, то как умудрился так блестяще все продумать во время кризиса пятнадцатого? Как будто основывался на очень точных расчетах. Интуиция?

Но Карл Лиснер унес секрет с собой в могилу. Авария, в которой он погиб, казалась глупой и бессмысленной. Кроме того, создавалось впечатление, что ученый года три вообще ничем не занимался. Ни одной серьезной статьи, ни-че-го. Над чем он работал? Разочаровался в своей науке?

После него осталось одно огромное расплывчатое пятно, полное вопросов, но кое-что, по мнению Кирилла, не подлежало сомнению. Решетка сознания. Существует огромное, не поддающееся определению целое, что создается всеми. А потом этот маятник, запущенный нами, возвращается и лупит нас же по голове. Вот и пресловутое развитие «по спирали». И качается все быстрей и быстрей…

Кирилл сморщился от надоедливого попискивания в правом ухе.

– Лен, давай про Лиснера потом? Мне надо ответить.

– Вызов?

– Да, минутку… Знаешь что, здесь так людно… раздражает… давай пойдем к озеру? Оно еще на месте?

Лена с готовностью кивнула, поднимаясь, и Кирилл включился.

– Ого… Извини, здесь не на минутку. Но пока дойдем, я справлюсь. Надеюсь.

Она еще раз кивнула. Не удержавшись, взглянула на его «эску», деликатно отвернулась, но когда Кирилл развернул панель в терминал, спутница нерешительно замедлила шаг.

– Кир, что за спешка! Я спокойно могу подождать.

Он машинально выдал ей очередное «все нормально», прислушиваясь к голосу Стэна, но даже не подумал остановиться. Аллея быстро переполнялась народом, стекавшимся, наверно, на какой-то детский праздник, судя по обилию детей, игрушек, ярких объемных фан-проекций, плывущих над головами, и прочей атрибутики веселья. Надо отсюда поскорее выбираться, а то можно застрять надолго.

Стэн обладал потрясающей способностью включаться в самый неподходящий момент и проделывать это на сумасшедшей скорости. Но он не мог работать иначе: между внезапными приступами вдохновения он ныл, хандрил и брыкался, зато когда «накатывало», то доставал Кирилла отовсюду и ночью и днем, требовал все и сразу. Тот спокойно мирился, за десяток лет он разучился из-за этого досадовать, привык к захлебывающимся скороговоркам, даже радовался им, предвкушая у Стэна новое озарение.

Не все же идут вперед методично, шаг за шагом. Партнер Кирилла прыгал со ступеньки на ступеньку, поочередно провозглашая то свою полнейшую бездарность, то бесконечную гениальность. Сегодня ожидался очень большой прорыв – Кириллу приходилось несколько раз тормозить нетерпеливого собеседника, на ходу его пальцы не успевали листать и перекидывать нужную инфу.

Бывшая одноклассница завороженно следила за «эской», плывущей перед ними по воздуху, и Кирилл поздравил себя с тем, что Стэну не пришло в голову проявиться на полчаса раньше. Супердорогую новинку с демонстрацией тоже включили бы в перечень его прегрешений, а Лене и так придется заглаживать свою попытку наладить отношения.

На самом же деле техноэстетика – это совсем не его, техномания – еще того меньше, просто часто приходится работать буквально на ходу. Пришлось долго ждать, пока наконец сделают фантомную сенсорную панель «без привязки», и теперь он наслаждался удобством, абсолютной мобильностью, не затекающей кистью и, если угодно, свободой.

– Все. Офлайн, – скомандовал он, панелька схлопнулась и исчезла. – Ого, мы почти пришли.

Лена промолчала. Кирилл демонстративно потянулся к запястью и отключился совсем, хотя мог ограничиться голосом. Пусть Стэн разгребает то, что получил, хватит с него. После этой прогулки почти плечом к плечу он понял, что Лена догнала его не извиняться. Ей важно что-то узнать, а может, просто услышать. Вызов спугнул ее, а следующий окончательно отобьет желание просить у него помощи. Кирилл внутренне собрался: из-за Стэна он отвлекся, умудрился ненадолго потерять контроль и тут же «поплыл», невольно втираясь в чужое пространство.

Словами надо разговаривать, словами. Пусть скажет сама, что ей нужно.

Но Лена, в противоположность, совсем потеряла нить и героически пыталась держаться естественно. Принялась расспрашивать, как работает новая «эска», и Кирилл подыграл, вытянул руку, с видимой охотой демонстрируя девайс на запястье, пустился в многословные объяснения.

– А тут, – она дотронулась до своего уха, – у тебя импланты?

– По-моему, это лишнее. Имплантами я себя натыкать еще успею. Вживил под кожу. – Кирилл усмехнулся. – Не ищи, они очень маленькие, снаружи незаметно. Если честно – очень удобно, я сам даже не думал. Присоски я почему-то постоянно терял, почти каждый день.

– Мне кажется, это не намного лучше имплантов.

– Лена, ты же врач, да еще кардиолог. В вашей области импланты – просто панацея.

– Да, именно. – Она помрачнела.

– Думаешь, это плохо?

Лена нехотя пожала плечами, точно ни в чем не уверена.

– Нет, – отозвалась наконец, – как может быть плохо то, что действительно панацея…

Кирилл не стал допрашивать.

– Вот ты очень красиво говорил, – внезапно поменяла она тему, – про червяков и яблоки. И да, ты, конечно, прав. В том смысле, что я тебя понимаю… Но ты всегда был на той стороне. У тебя не было возможности… оценить все это иначе… И как бы хорошо все ни работало, какого бы прогресса в целом ни достигли, все равно остаются те, кто за чертой. Не прижившиеся. Вот как Валька. Я знаю статистику, я много интересовалась. И сейчас таких не меньше пяти-семи процентов. А я уверена, что на самом деле больше… в разы. Что с ними делать?

– Хочешь сказать, что их бросают на произвол судьбы?

– Нет, но они все равно лишние. Как Валька.

– Я понимаю, – Кирилл выбирал слова, ощущая, что задевает за больное и ее, и себя, – сегодня день такой, Валькин. Но Вальку как раз нельзя считать жертвой системы. Он сам…

– Да какая разница! – перебила она.

– Большая!

Кирилл тоже начал чувствовать раздражение и усилил контроль.

– Очень большая! Ну, ты же помнишь. В наши годы не было теперешней строгости, не было обязательности соблюдения и прочего… – он запнулся и поправил сам себя: – Если нет угрозы жизни, здоровью, психике… Вот если бы тогда все было, как сейчас, он жил бы себе вполне достойно и благополучно, разве что плевался бы ядом время от времени. Сейчас бы его сразу отсекли. А тогда время было другое: и старое, и новое существовало вместе.

– Зато это давало ему возможность выбирать! Самому!

– И что? Разве он не выбрал? Я не знаю, что стряслось на самом деле, могу только предполагать, но скорее всего, через год он понял, что просто бездарь. На фоне остальных, разумеется, – ведь Валька никогда не был бездарью, он был замечательный, но медицина – однозначно не его! Вот отец его – светило до сих пор!

Кирилл сам заволновался. Валькина история все еще отдавала горечью, выводила из равновесия. Ведь Гарик Валентинов как раз его друг – не Вадима, не Лены и тем более не Тимура. То есть в прошлом они дружили. Кирилл уехал в Прагу, целый год не виделся с Валькой, почти не общался и мог только подозревать, почему тот порезал вены. Как это часто бывало, старые школьные связи, даже самые прочные, рвались сразу после распределения. Потому что никому не хочется оказаться менее талантливым и, в конце концов, менее «профпригодным», чем все остальные. Если раньше любые неудачи легко объяснялись неправильным выбором, давлением обстоятельств, произволом родителей, то теперь все говорило об одном: на твоем листе с самого начала было что-то не то написано. Тебе мироздание не отмерило, как другим, кто удачливее, гениальнее. Кирилл на собственном опыте знал: стоит в эту темень окунуться – и вылезти практически невозможно.

Прежний тезис Лиснера «каждый талантлив по-своему» уже давно показал свою несостоятельность. Да, людей с «выраженной профессиональной склонностью» обнаруживалось немало, но неумолимые цифры сильно варьировали, вызывая у одних необоснованную зависть, а у других неуместную гордость. Природа веселилась, как умела: кому-то оставляла всего одну-единственную область приложения, кому-то разбрасывала щедрой рукой, кого-то обрекала на «твердую универсальность», ничем выдающимся не отмеченную, зато предполагавшую наличие хорошего исполнительского таланта и широкой сферы его применения.

Кирилл, как и другие сторонники Лиснера, считал, что на самом деле талант у каждого все-таки есть, но что-то мешает ему проявиться. Последователи этой точки зрения давно уже трудились на ниве нового раздела психологии: коррекции развития профсклонностей. Успехи были, но… для конкретного человека это подразумевало титанические усилия и годы времени.

Сам Кирилл никогда не считал нужным хранить в тайне результаты своих школьных ежегодных профтестов, он с самого начала четко знал, кем будет, и все это знали. А вот Валька упрямо молчал. Впрочем, как и многие другие: это было в порядке вещей, это не значило, что он универсал, не хватающий звезды с неба. Однако кое-что в собственных результатах его не устраивало, Кирилл это чувствовал.

Валька мечтал пойти в медицину, вслед за отцом, это не обсуждалось. Он всегда хотел походить на отца, знаменитого, обожаемого, предельно позитивного, уверенного в себе и просто – хорошего человека. А шестнадцать лет назад, до четвертой и последней по счету редакции Конвенции, грань между старым и новым размывалась намеренно. Оно и понятно: иначе невозможно, скачками такие переходы не совершаются. Валькин отец этой грани не видел вовсе: верил, подбадривал, гордился своим упорным, целеустремленным сыном, обещал и помощь, и содействие – пережиток прошлого. Он вырос при старой системе и не мог понять, насколько все изменилось. Кирилл, например, прекрасно знал, что музыканта из него не выйдет, но с помощью музыки, исполненной и написанной другими, он достиг невероятного. А Валька решил, что может, что всем докажет: и себе, и отцу, и Киру, и Лиснеру – всему миру. А потом Кирилл узнал от мамы, что Вальки больше нет. Значит, бился лбом о стену зря. Значит, не увидел двери.

– Валька никогда не понимал своих настоящих возможностей, Лена. Просто и банально. Топтался не на своем месте. Мечтал не о том. А тут отец… такой нерядовой… – Кирилл произнес это спокойно, но очень тихо.

Он до сих пор втайне винил Валькиного отца, понимал, что не прав, но не мог избавиться от наваждения. Вот зачем мироздание дает людям таких потрясающих, безупречных да к тому же звездных отцов? Когда мама, волнуясь и сбиваясь, пересказывала Кириллу, что случилось с Валькой, он даже подумал: хорошо, что в его собственном отце так много несовершенного – ровно столько, сколько нужно. Даже помирился с ним под впечатлением.

– Ох, Кир, извини… Вы же дружили… Я глупостей наговорила.

Кирилл ловко избежал сочувственного рукопожатия, пригладив волосы.

– Понимаешь, Лена… Общество решает свои проблемы, глобальные, которые всех касаются. Иногда плохо, иногда хорошо. Я вот считаю, что сейчас скорее хорошо, ты думаешь по-другому, и все же оно их решает. Но собственные проблемы приходится решать самому. Твои, мои, Валькины тоже. Каждый решает их по-своему, общество слишком большой организм, чтобы обхаживать каждую клетку в отдельности. Ты же врач, ты должна понимать. А мы сидим и ждем, и обижаемся. И продолжаем сидеть. И теряем надежду.

– Организм бережет свои клетки!

– А ты попробуй заняться бегом и посмотри, как с непривычки будут мышцы болеть. И объясни им, как это полезно для всего организма – бегать.

Она на миг закусила губу.

– Ладно, Кирилл. Мы никогда не поймем друг друга. Не я и ты, а такие, как ты, и пять-семь процентов. А может, и все десять. Которые мечтали не о том. Вот Валька из них.

Он вздохнул. Лена Самойленко, светлое солнечное ты существо, что же тебя грызет? Впервые за многие годы ему захотелось просто поговорить, рассказать, болтать о том, что давно ушло.

– Я тоже, Лена.

Она так забавно хлопнула ресницами.

– В смысле «тоже»?

– Из этих пяти-семи. Или десяти. Но мне повезло больше. Отбраковали сразу. Признали «профнепригодным».

– Тебя? – Ее удивлению не было предела. – Ты шутишь!

– Не шучу.

– Ты же сразу в Прагу уехал! Еще про большие надежды говорили! Что на тебя там рассчитывают… Ты же и сейчас там?

– Частично там. Мотаюсь между Прагой и Сиэтлом. Мне такая жизнь нравится. Я люблю движение. Не понимаю тех, кто всю жизнь просиживает на одном месте, если всего за три-четыре часа можно оказаться на другом конце мира.

– А… как же семья?

Лена слегка покраснела. Гипертрофированное чувство такта долго не позволяло ей задать этот вопрос. Она, наверно, думала, что ей, человеку вполне довольному своей семейной жизнью, с двумя симпатичными девчушками в багаже, аморально мучить подобными расспросами людей, что на поверку могут оказаться одинокими, несчастными, нагруженными всяческими роковыми обстоятельствами.

– Нет. И вряд ли будет.

Бывшую одноклассницу мгновенно переполнило самое горячее сочувствие. Она, должно быть, к тому же вспомнила, как Кирилл отказывался от вина, и уже рисовала в своем воображении мрачные картины, ставила диагнозы. Она же врач.

Ну, начистоту так начистоту.

– Лена-Леночка, не смотри так на меня, я этого не вынесу. – Он улыбался, сбивая ее с толку. – Просто я эмпат. Знаешь, что это такое?

Она кивнула, но понимание так и не прорезалось.

– Видишь ли, я очень сильный эмпат и, сидя рядом с тобой, понемногу пропитываюсь твоими эмоциями. Вполне вероятно, что не только эмоциями, но тут наука пока что бессильна и невнятна, и потому пусть будут только эмоции.

– Мне отодвинуться? – с готовностью вскинулась Лена.

– Не стоит, это не поможет. Процесс уже пошел. Из-за Стэна с его несвоевременным вызовом. Но все очень, очень поверхностно, не беспокойся, просто полностью абстрагироваться у меня уже не выйдет.

– А ты… тебе неприятно?

– Нет. Но подумай, зачем мне это? – дернул он плечами.

– И… совсем не интересно?

– Когда-то было очень интересно. Каждый человек – целый мир, не похожий на твой. Игрался, как ребенок. А потом… Хочешь расскажу? – внезапно решился Кирилл. – Ну вот. Однажды пришлось посидеть с одним человеком, недолго, около часа. Через день у него определили рак почки. Я ничего не делал специально, просто сидел, задавал вопросы, прислушивался к ощущениям. Потом проводил его в клинику. К тому времени я уже чувствовал… ну, дискомфорт такой необъяснимый, потом стало хуже, начались боли, промучился всю ночь. Врачи говорили, что у меня все в порядке, но я-то знал, что нет! Павел Дорох, это из Института, – редкий специалист был, но ты, наверно, о нем не слышала, – он сказал, что это пройдет, что это вроде фантомной боли, она постепенно исчезнет, если не зацикливаться. А как не зацикливаться, если жутко болит? Лекарства пить пытался, но они, конечно, не помогали – болезнь же ненастоящая!

Ужасное, беспомощное состояние, когда от тебя ничего не зависит и остается только ждать, чем все закончится. Хорошо, что Лене никогда не узнать, каково это.

Он понял, что опять «поплыл», и мысленно отряхнулся, сбрасывая воспоминания. Мозг – пожалуйста, а телу включаться не надо.

– А потом?

– Потом прошло. Через неделю спать мог спокойно, через две ничего не осталось. Но кое-что для себя открыл. Знаешь, я как очень вредная липучка, – Кирилл улыбнулся, ему нравилось это сравнение. – Отдираюсь вместе с кожей и прочим содержимым. Кстати, с чужими эмоциями тоже по-разному. От некоторых просто тошнит, а кое-что на первый взгляд отдает откровенной грязью, а пропускается без проблем.

– А ты… всегда такой был?

– Эмпатом – да. Таким – не всегда. Это уже потом. Но отсеяли меня тогда тоже из-за эмпатии. Слишком высоко сразу по двум шкалам риска. Чрезмерная вовлеченность. Опасность для психики, здоровья. Непригоден.

– Но ты же всегда хотел стать психологом! У тебя все тесты выдавали как минимум сорок процентов! Это же талант! Все это знали! Ты же… так это не оставил? Не смирился, да?

– Мне не оставили выбора. Как раз в этом на компромисс не шли, мало того – нормы ужесточили, понавводили дополнительных критериев риска. Ты же помнишь, тогда было много случаев… когда такие вот талантливые… Ты помнишь?

Она кивнула.

– Но ведь ты все-таки уехал в Прагу? Твоя мама всем рассказывала, как тебе повезло!

– Уехал. Но не учиться, а работать.

– Как это? Кем?

– Морской свинкой. Этого она, конечно, не рассказывала.

Кирилл всегда вспоминал тот день со смешанным чувством. С одной стороны – самый ужасный, самый черный, в один миг рухнула вся его жизнь.

Он пришел за результатами и сразу почувствовал: что-то не так. Один из трех членов комиссии нарочито благожелательно его поприветствовал, долго колдовал над столом, выстраивая таблицы и графики на панели так, чтобы Кирилл сам мог взглянуть и сразу все осознать.

«Видите ли, у вас прекрасные показатели, но есть одно «но»…»

Лена ошиблась: не сорок процентов, а сорок девять плюс минус.

«Вы ведь помните, как мы вас приглашали для дополнительного тестирования…»

Кирилл-то думал, что страшно заинтересовал их своей персоной. Они же просто решили снабдить его другой картой, предварительной, по общей схеме. Определить, чем он мог бы удовлетвориться в случае неудачи. Оказалось, ничем.

«Есть несколько областей, где вы могли бы себя проявить… э-э… значительно. Но все они подразумевают очень плотную активную работу с людьми, с результатами их деятельности… и соответствие дополнительным требованиям согласно положению «О защите…».

Пока тот зачитывал название и отдельные пункты, до Кирилла начало доходить, что сейчас произойдет. Эта часть Конвенции призвана защитить его, бесконечно ценного для заботливого общества, от вредных последствий деятельности, которую он выбирает. Его отбраковывают. Его, с сорока девятью плюс минус! Почему?

Потому что он эмпат. Он не может стоять в стороне, наблюдать, непроизвольно вовлекаясь вплоть до угрозы здоровью. Психология – одна из наиболее нежелательных сфер приложения его усилий. И так далее.

«Конечно, при других параметрах это свойство в нашей области просто бесценно, но у вас… Посмотрите сами: уровень не просто критический, он в два с половиной раза превышает! Это такая редкость! И вот еще, посмотрите на эту шкалу: здесь почти на порядок в сравнении со среднестатистическим! Вы феномен!»

«Я должен прыгать от счастья?» – процедил Кирилл сквозь зубы, и приемщик спохватился.

«Мы провели предварительный анализ… Попробуйте в ближайшие две недели определиться с новой областью приложения. Ознакомьтесь с вашей картой, вам ее перешлют. И может быть, вы уже сейчас посмотрите и предварительно укажете будущие приоритеты?»

На столе отразилась его кривая профессиональных склонностей. Цепочка минимумов и максимумов, плясавшая вокруг нулевой черты – «уровня некомпетентности». Вверх – предпочтительные области, вниз – отсутствие профессиональной склонности.

«Обратите внимание: все, что отмечено красным, несовместимо с теми критериями риска, о которых мы только что говорили. Эти области вы можете даже не рассматривать».

Кирилл похолодел. Почти все, что торчало вверх и превышало десятку, пламенело красным цветом. Зато из «минусовых» окрашенным оказался только один пик, и то не самый большой. Самое подлое – там, где Кирилл имел приличные показатели: предварительно тридцать три, двадцать пять и так далее вплоть до тринадцати «плюс», – все отливало красным. Значит, и там ему нечего ловить, его повторно отбракуют. Все, что у него есть, все, что он может предложить этому миру, – коту под хвост. А вот если бы удалось набрать не сорок девять, а хотя бы шестьдесят, то он попал бы под положение «об индивидуальном подходе». Потому что уже шестьдесят пять – это уровень предполагаемого гения. Но между числами сорок девять и шестьдесят – огромная пропасть, и общество не может рисковать его здоровьем и психикой. Талантов сейчас хватает.

Что остается? Тринадцать, чуть выше десятки, чуть выше так называемого «хорошего исполнителя». Он ткнул пальцем в небольшую кривульку на карте, высвечивая название. «Информационные технологии». Это уж точно не его, однозначно. Зато отец в последнее время усердно втолковывал Кириллу: за ними будущее, в них перспектива. Так что он умрет от счастья. После того, как обхохочется. И будет месяц читать сыну лекции о том, что всю жизнь положил на борьбу против «абсурдной системы», не получая ни понимания, ни благодарности, но время, как всегда, расставило все по местам.

Ради любопытства Кирилл ткнул и в самый длинный отрицательный пик. «Юриспруденция». Смешно.

«Я не могу определиться сейчас, я должен подумать».

«Тогда приходите четырнадцатого июня. Ваше время вам сообщат накануне. Изучите возможности. Посоветуйтесь с родителями».

Кирилл хлопнул дверью.

Прежние школьные тесты сильно отличались от финальных. Их создавали и проводили, чтобы направить, скорректировать интересы, но ни в коем случае не сломать, не убить, не отпугнуть и так далее. Результаты разглашались лишь частично, чтоб не затоптать ногами возможный талант – разные способности проявляются и созревают в разном возрасте.

Тогда они были детьми. А теперь Кирилл повзрослел за полчаса. Все, о чем он мечтал, оказалось недостижимым. Все, во что он верил, обернулось против него же. Что делать?

Успокоиться, вдруг пришло в голову. Пережить это. Потратить на это столько времени, сколько понадобится. Отойти от шока. Нельзя ничего решать в таком состоянии, как бы ни давили родители. Не получится до четырнадцатого – значит, тянуть время, найти убедительную причину не являться на комиссию, не сдавать новые тесты. Главное сейчас – прийти в себя.

Наверно, такая странная реакция являлась частью общего шока, но Кирилл ухватился за нее. Достал из кармана присоски, которые зачем-то снял перед приемкой, покопался немного в новых часах, только вчера подаренных родителями – в честь распределения, разобрался с тамошним плеером, кое-как прорвался к домашней коллекции списков воспроизведения и задумался. Что подходит к такому случаю? Похоронный марш? Вышибем клин клином? Он ткнул пальцем наугад и поставил случайный перебор без повторения. Там тысяч тридцать-сорок записей. Пусть крутится, пока не надоест.

Он медленно поплелся узкими переулками старого города к территории бывшего Олимпийского стадиона. Его снесли год назад, а новый так и не построили, обещанный парк в зеленой зоне тоже не разбили, даже забор вокруг не сняли. Зато там никто не будет его доставать. Там бродят те, кто прячется от остальных. Часто они маленькими группками жгут костры с заунывными песнопениями, картошкой, дикими обрядами, взятыми из очередной виртуальной саги, в диких же костюмах. Кирилл не любил туда ходить, но сегодня решительно перебрался через забор. Быть может, он подсознательно искал неприятностей в зарослях.

Не задумываться. Так учили их на школьных тренингах. Пропускать через себя, пока его трясет, не анализируя и не задумываясь, бесконечно пропускать, открыть все клапаны. Если понадобится неделю не думать, он так и сделает, и пусть только попробуют вытащить у него из ушей присоски!

Несколько часов Кирилл бесцельно бродил по заросшему лесопарку, валялся на траве, разглядывая облака, потом блуждал между деревьев. Он прижимался к стволам, задирал голову и рассматривал снизу ветки, сосредотачиваясь то на одной, то на другой. Делать глупости. Делать самые странные вещи, которые никогда не делал. Только не думать.

Вокруг него сгущался последний майский вечер. Ветерок утих, солнце опустилось низко, но Кирилл не чувствовал времени, ему действительно удалось не думать, выпасть, уйти. Он карабкался на самую верхотуру, к бывшему трамплину. Спасло его только то, что неделю назад проржавевшее сооружение демонтировали. Задыхаясь, Кирилл вылез на холм, полюбовался оранжевым, уже не опасным для глаз солнцем, городом у своих ног, обернулся к деревьям за спиной. Как будто какой-то ловкий чертик дергал его за ниточки. Кирилл даже немного приплясывал, поворачиваясь вокруг оси в такт звучавшей музыке. Если бы кто-то его увидал, то счел бы сумасшедшим.

И вдруг мир показал второе дно. Поплыл, размылся и в то же время стал гораздо объемнее и четкости неимоверной, будто глаза приобрели другие свойства. Словно их два, и один из них, четкий, прорисованный, с прописанными детальками, наслаивался поверх другого, каркасного, бесконечно простого и цельного, но сработанного… точно несколькими мазками кисти, как на старых картинах. Подходишь ближе – и видишь только мазки, отходишь – и уже полновесное полотно. И все бесконечно талантливо и слито воедино, крайне просто и понятно. В картине не было ничего лишнего. Абсолютно ничего – наблюдатель тоже идеально вписался. А поверх проступали привычные вещи, но до того непривычно выпукло! И сразу выделялись бреши, где что-то не так.

Внезапно стало тихо. Потом в уши ударили низкие частоты, мир сразу приобрел пугающую плоскость, став обычным в своей серости, каким Кирилл привык его видеть.

Он почти слепо принялся шарить пальцами по мини-экранчику, пытаясь вернуть прежнюю запись, и как назло – надо было разобраться заранее! – стер весь список уже отзвучавшего. Кирилл не помнил этой записи, он даже не представлял, что играло, настолько все слилось воедино.

Когда он понял, что продолжения не будет, просто разлегся на траве.

Что это было? Нет, обман зрения не оставляет такого странного чувства. Сопричастности… Ага, вот, он нашел правильное слово: я живу! Странный феномен отличался от всего остального тем, что вызывал ощущение как раз полной уместности происходящего, а не наоборот. Словно все идет как надо. Сегодняшняя неудача казалась досадной мелочью, одной из деталек недавнего объемного пазла. И он прежний Кирилл, немного потрепанный сегодня и повзрослевший, но тот же самый. И сил полно, точно он не похоронил мечту всей жизни и не бродил полдня как потерянный.

В сумерках он собрался домой и по дороге все прикидывал, как вернуть то, что он недавно видел. А еще интереснее было бы показать это зрелище кому-нибудь другому и сравнить впечатления.

Через два дня ему позвонили. Человек представился Павлом Дорохом из Праги, из Института возможностей сознания, куда Кириллу теперь дорога закрыта. Он сказал, что результаты недавних тестов пересланы к ним в Институт и они очень, просто очень заинтересованы в сотрудничестве. У них обширная программа исследований в этой области, они нуждаются в одаренных добровольцах. Если молодой человек захочет рассмотреть предложение, то должен приехать на собеседование, дорогу оплатят. На месте его посвятят в подробности.

Большего абсурда Кирилл не мог себе представить. Ради его же блага ему запретили даже думать о психологии и своих потерянных возможностях, зато в качестве опытной модели для исследований человеческого сознания он вполне годился. Никаких ограничений.

Он обещал подумать и сообщить в течение недели. Но обдумать все как следует не получилось. Отец брызгал слюной и опять кричал, что нужно идти в суд и добиваться пресловутого «индивидуального подхода». Что в Конвенции ограничения прописаны не жестко, что можно победить, только поднять шум посильнее, привлечь внимание. А что Кирилла ждет в Праге? Судьба морской свинки? Или лабораторной крысы?

«Они плохо кончают, Кирилл! А у тебя, посмотри, – он тыкал в панель, указывая, – потенциал! У тебя редкие способности! И то, что тебе предлагают, – позор! Для тебя, для всех нас!»

Учитывая, что раньше отец категорически не одобрял эти самые способности, его теперешний энтузиазм внушал подозрение. Через несколько дней давление сделалось непереносимым, и Кирилл позвонил Дороху, не дожидаясь срока, согласился пока что на собеседование, но уже знал, что уезжает насовсем.

Он нуждался в передышке. Отсидеться, понять, что он теперь такое и зачем живет. А пока у него хорошо оплаченная работа морской свинки и куча времени впереди.

Почти с наслаждением Кирилл окунулся в новую жизнь. Бесконечные тесты, визуальные ряды, попытки ощущать чужие эмоции, даже мысли читать, потом отчеты, снова тесты. Жизнь между датчиков. Кирилл, наряду с десятком остальных испытуемых, скоро освоился, примелькался, но среди всех «коллег» по несчастью только он стал «своим» в Институте.

Его никто не гонял, когда он целыми днями засиживался в лабе, наблюдая за работой, ему терпеливо объясняли, когда он о чем-то спрашивал, хотя Кирилл старался поменьше встревать с расспросами, чтобы не вызвать раздражения. Он много читал, постоянно регистрировался вольным слушателем на сетевых лекциях и семинарах. Мог бы так пройти большую часть основного курса – необходимая сумма наличествовала, никому и в голову не пришло бы его останавливать, – но сам не стал растравлять себе душу, ограничился тем, что его действительно интересовало. А после пережитого у заброшенного трамплина его влекли любые измененные состояния сознания, он просто бредил своими новыми идеями, глотал все, что сулило осуществление впоследствии хоть части, хоть малой толики.

Существовала еще одна программа – персональный проект Дороха. Тоже интересный, тоже многообещающий. Кириллу приходилось каждый раз документально подтверждать согласие, каждый рискованный эксперимент щедро оплачивался. В чем причина эмпатии, в чем причина «углубленного контакта» между людьми и других пограничных эффектов, мозг или сознание? Физика или мистика? Здесь испытуемых было всего трое, и здесь все время ходили по лезвию бритвы. Кириллу натыкали датчиков уже под кожу, его постоянно записывали, а еще регулярно «подвергали кратковременному импульсному воздействию». Не всегда безболезненному и приятному, но иногда вгонявшему в настоящую эйфорию. Самое смешное, что за несколько лет работы данных скопилась масса, статей написана тьма, а на главный вопрос так до конца и не ответили.

Кирилл сначала разделял энтузиазм Дороха, ему тоже очень хотелось знать, можно ли искусственно вызвать такие изменения. Однако вскоре пошли побочные эффекты. Кирилла, как говорится на здешнем жаргоне, начало зашкаливать. Из троих только его. Он безобразно «плыл», начиная транслировать реакции других испытуемых, пошли проблемы с самоидентификацией до полной потери себя, хорошо, что не окончательной. И вдобавок – дикие приступы страха, если в эксперименте участвовало сразу двое или трое.

Его на время негласно вывели из программы, но прежнее состояние не восстановилось, процесс как будто только набирал обороты. Хотели положить в местную институтскую психушку и «выводить из этого состояния», но Кирилл сумел договориться с Дорохом. Или он в течение месяца научится себя контролировать, только чтобы его не трогали, или согласится на лечение.

Запершись у себя, он днями не вылезал из сетевых библиотек, перепробовал все, даже мантры, и нашел один способ хотя бы создавать ощущение, что все нормально. Сам себя «кодировал». Потом открыл еще одно средство, упражнялся с дыханием до изнеможения, и через месяц Дорох, ввиду явного прогресса, продлил срок самостоятельного лечения. Кирилл снова кинулся в бой, спасаясь. Неоднократно в этих поисках себя ему удавалось пережить знакомое запредельное состояние, как возле трамплина, и он принялся потихоньку нащупывать связь. А для этого следовало сначала прийти в норму, приобрести способность ясно мыслить, не отрываясь от процесса. И он пришел в норму – нет такого, с чем бы не справился человек.

К тому времени Кирилл уже хорошо понимал, что в бывшем Олимпийском комплексе с ним не произошло ничего особо выдающегося. Измененного состояния сознания достичь не так уж трудно, и на рубеже веков, когда в моде была трансперсональная психология, широко практиковались различные методы, действенные, совершенно не сложные и не опасные для обычного человека. Немного музыки, немного интенсивного дыхания, немного смелости – и вот оно. Самое главное – резонанс. Но во время Волны пятнадцатого все это запретили, а когда разрешили вновь, мир заполонил «кубик».

Вот на «кубик» Кирилл теперь и надеялся.

Это чудо разработали в середине двадцатых. За несколько лет он убил зажившиеся на свете кинотеатры, напичканные дорогими экранами сферической проекции по последнему слову техники. У Кирилла остались от них только смутные детские воспоминания. Сбылась мечта – человек наконец-то попал внутрь настоящего объемного кадра. Сначала этот кадр страдал примитивностью, и старые технологии кое-как выдерживали конкуренцию. Но они давали лишь иллюзию присутствия в кадре, «кубик» – настоящее присутствие в гуще событий, головокружительные перемещения, полное растворение в атмосфере. Постепенно техника позволяла все больше, черта горизонта отодвигалась дальше, позволяя софту домысливать мир, сверх отснятого камерой или тщательно прорисованного. Маски заменили очки, новый мир «обтекал» своего зрителя, погружая в потрясающую, живую реальность.

Еще лет десять «кубик» интенсивно совершенствовался, оттачивался. Моделируемый мир раздвинулся до бесконечности, потом зажил настоящей жизнью, разумеется, в соответствии с сюжетом «основного кадра». К тому времени «кубик» частично погрузился в тень: запреты и санкции жестко регламентировали использование нового мирового наркотика. Ведь не каждый может без последствий для здоровья выдержать «настоящие» ужасы или, например, чудеса эротики, если все это происходит, так сказать, в твоем непосредственном присутствии.

После того как Кирилла отбраковали, «кубик» снова попытался эволюционировать: к нему впервые попытались пришить еще одну новую технологию – «вирчуал гифт». Но то, что хорошо в виртуальных игрушках, только вызвало возмущенное фырканье публики. Теперь система пыталась вовлечь зрителя в действо, отвечать ему, но полноценного моделирования взаимодействия не получалось. Она отслеживала присутствие наблюдателя в «кубике», наделяла плотностью, формировала «адекватный ответ» из коллекции предварительно смоделированных – казалось бы, произошла революция, но нет, восторги оказались куда меньше ожидаемых. Как только наблюдатель в кадре приобрел неуклюжую плотность, превратился в проекцию, а полные жизни персонажи принялись, как роботы, выдавать на него «типовые реакции», исчезло главное – реальность происходящего.

И потому старый добрый «кубик» продолжал развиваться в прежнем ключе, оставив модное новшество миру игр. Кирилла «вирчуал гифт» не интересовал, однако его не устраивал и прежний «кубик». Такого добра вокруг становилось все больше, от зубодробительных ужастиков до откровенного эстетствующего занудства, его делали и студии, и отдельные любители, получше и похуже. Не хватало чего-то особенного, и Кирилл собирался это создать. Ему хотелось подарить всему миру незабываемое ощущение «я живу». Со своими тринадцатью плюс-минус, да еще по предварительной оценке.

Для осуществления его замыслов требовался «кубик» со странностями. Он должен вызывать у зрителя совершенно определенные реакции, не просто восхищать или пугать, а заставлять дыхание, сердце, мозг, воображение работать в нужном режиме. Только поэтому Кирилл уцепился за изучение «вирчуал гифт», просто потому, что новомодная технология была на переднем крае, потому что она тоже моделировала взаимодействие.

Он поехал в Сиэтл, один из передовых центров «вирчуала». Поначалу Кирилла собирались выставить: новый уточненный диагноз оказался немногим лучше предварительного – пятнадцать. Чтобы учиться здесь, следовало набрать хотя бы двадцать пять при хорошей базе. Кирилл не имел ни того, ни другого, зато в его распоряжении имелось третье: четыре года назад ему отказали в реализации явной профессиональной склонности, и теперь он воспользовался законным правом на компенсацию.

Первый же год основательно подкосил его новую веру в себя. У Кирилла имелись наметки, как реализовать свою затею на уровне принципа, но технически – он чуть больше ноля по сравнению с остальными. Ему хватает мозгов только для того, чтобы разобраться, как и что они делают, но любое его собственное решение – окольный путь через полмира, который можно пройти как-то иначе. Ну что ж, он лишний раз убедился в собственном ничтожестве и гениальности Лиснера. Каждому – свое.

На этот случай он заготовил план «Б». Отчасти потому и стремился в Сиэтл, ведь сюда брали не кого попало. Встретить здесь одаренного виртуальщика не проблема, дело за тем, чтобы заразить его собственной одержимостью…

Так он нашел Стэна, абсолютно ненормального фанатика своей профессии, в то время прозябавшего в очередном осознании своей бездарности. Его выгоняли отовсюду: он без конца заваливал сроки, сдавал совсем не ту работу, что требовалось, увлекаясь по ходу более интересным и перспективным, разумеется, с его точки зрения. Стэну нужен был партнер с железными нервами и нянька в одном лице, Кириллу – техник, который не видел границ, препятствий, никогда не говорил «бред», «немыслимо», «невозможно» и любую идею готов был грызть зубами до полного осуществления, воспринимая ее как личный вызов.

Несколько лет они мучили проблему, экспериментируя преимущественно на себе, пока Кириллу не стало ясно: чего-то не хватает, что-то не учтено. Опираться на одни лишь чувства и примитивную технику хорошо, когда все идет гладко.

Кирилл не раз вспоминал проекты Дороха: их аппаратура и потрясающие многофункциональные датчики во всех местах пришлись бы ему сейчас большим подспорьем. Он долго не решался на контакт, прокручивая в голове, что может предложить взамен, потом набрался смелости и набрал знакомый код ГС, вызывая бывшего куратора.

Так он снова обосновался в Праге. Кирилл ничего не нарушал, его специальность не имела никакого отношения к психологии. Он работал на стыке, а где его нет?

Дороха не пришлось долго уговаривать: он внимательно выслушал Кирилла, посмотрел макеты и сам загорелся перспективами, открывавшимися перед институтом. Практически же Дорох обязался тестировать все, что накропают Кирилл со Стэном, последние пообещали в будущем делать для психологов виртуальные тесты в «кубике», если идея заработает.

Она заработала. И работает по сей день. Над первым «кубиком» они корпели больше пяти лет, в последующие пять – наделали бессчетное количество. «Дип тач» расползся по миру немногим медленнее Писем Лиснера.

Кирилл давно уже понял, что далеко не каждый, надевая маску, ощущает то же, что и он. Важно не это, важно, что простой видео– и звукоряд предназначен не для того, чтобы просто глазеть и слушать, ожидая, когда тебя проберет острыми ощущениями, а для того, чтобы «в объеме» видеть и слышать то, что раньше казалось привычным и плоским. Кирилл мечтал заставить их сознание если не увидеть, то ощутить мир иным, всего лишь на час или даже полчаса. Он хотел это сделать и сделал.

Он назвал свое детище «дип тач», потому что сам до сих пор не мог отделаться от своего первого опыта. Однако очень скоро в сети замелькало новое прозвище: «экстази». Их со Стэном принялись с наслаждением громить, обвиняя в создании нового наркотика, во много раз хуже обычного «кубика». Кирилл спокойно отворачивался. Если это наркотик, то он рад, что его создал. Без сомнения, любую технологию можно использовать, как угодно, и ядерная бомба – прекрасный тому пример. Но «дип тач» дает не просто экстаз и острые ощущения, ради этого не стоило стараться. Он дает людям то же, что и Кириллу, когда он дополз до заброшенного трамплина, почти раздавленный жизненной несправедливостью. Надежду, веру в себя, новое видение. Новый угол. Новое направление.

Изменится ли от этого таинственная решетка сознания, секрет которой Лиснер унес с собой в могилу? Если да, то как?

А пока их разросшаяся до неприличных размеров студия процветала. Они давно освоили «кубики»-двойки, потом с большим успехом перешли к групповым «дипам». Но приходилось расти не только в ширину, и теперь они заканчивали работу над новой задачей.

Современный «вирчуал гифт» уже настолько созрел, что решился снова выглянуть из мира игрушек и опять примеривался к «кубику». Теперь он выглядел вполне прилично, и надо было этим пользоваться. И опять Кирилл поставил иные, нестандартные задачи, облегчая Стэну реализацию и получая больший эффект. Зачем моделировать какие-то формы наблюдателя, «адекватный» ответ и прочее, зачем привязка к конкретному образу? Пусть «кубик» сам создаст наблюдателя, ложащегося в видео– и звукоряд. Пусть тот будет кем угодно: бесплотным духом, световым пятном, сгустком вещества, мимикрирует под окружение. Это же здорово!

Экспериментальные варианты Кириллу нравились, «демо» давно уже было готово к показу, но он пока еще медлил, доводя до бешенства Стэна с командой бесконечными придирками. Новый «дип тач вирчуал гифт», или сокращенно «дип тач плюс», появится только осенью.

– Кирилл, – позвала Лена. – Кирилл!

– Что?

– Извини, но ты уже давно так сидишь…

Получается, он опять «поплыл». А всепонимающая Лена тихонько ждала, вместо того чтобы тряхнуть за плечо. Думала, он переживает из-за прошлого.

– Это ты извини. Такой из меня собеседник. Молчаливый.

– Наверно, мне не следовало тебя расспрашивать?

– Мне хотелось поговорить.

– Тогда все-таки скажи… а то я не успокоюсь. Ты так и не стал психологом?

Надо же, а ведь про него столько пишут в сети… Но бывшие одноклассники, как водится, народ особый, они предпочитают поменьше знать друг о друге, стараются замечать только то, что хочется.

– Не стал, – ответил Кирилл и прибавил в ответ на невысказанный вопрос: – Моя специальность – виртуальная трансляция.

– А это что?

– В конечном выражении – «вирчуал гифт».

– Так это правда, что ты… имеешь какое-то отношение к созданию «экстази»?

Такое ощущение, что она до сих пор искала вкравшуюся ошибку и думала, Кирилл все прояснит.

– «Дип тач». Я его придумал, а реализовал на три четверти Стэн. Каждый должен заниматься своим делом.

– Знаешь, после всего странно слышать это именно от тебя! Ты должен ненавидеть систему!

– Я доволен жизнью.

– Да тебе же сломали жизнь! Не верю, что ты не понимаешь!

– Изменили.

– А вдруг из тебя бы получился второй Лиснер?

– А вдруг нет? Ты, кстати, знаешь, что Лиснер в первую очередь был математиком, а все остальное уже во вторую?

Она явно не знала, даже растерялась.

– Зато я не создал бы «дип тач».

– Ты сравниваешь разные вещи.

– Я не могу сравнивать. У меня только одна жизнь, и она меня устраивает. Вот если бы не устраивала…

– То что? – жадно спросила Лена.

Вот оно, Леночка. Вот что тебя тревожит. Не Валькина судьба, не мои злоключения, а собственная жизнь.

– Поменял бы на другую. Так что не устраивает тебя? Скажешь наконец?

– А почему ты решил…

– Лена, – перебил Кирилл. – Я уже давно сижу и жду, когда ты расскажешь, в чем дело. Так что не надо ходить кругами. Я не страшный.

– У тебя… из-за этого… ну, не сложилось… с семьей? Ты же просто мысли читаешь!

– Когда как. Хотя на самом деле не из-за этого. И мысли я не читаю. Чтобы вычислить тебя, не нужно никакой эмпатии, достаточно элементарной наблюдательности. Смотреть и слушать.

Она притворно вздохнула.

– Все поняла.

– А в моей жизни нет никаких роковых подробностей. Как бы тебе объяснить… Когда долго вместе, то потихоньку становишься отражением. В моем случае – в прямом смысле. Больше чем полгода меня никто не выдерживает.

Алиса выдержала дольше всех, почти полгода. В один прекрасный день она перестала сердиться, набралась смелости и сказала: «Мне все время кажется, что я смотрю в зеркало, Кир, разговариваю с зеркалом. Все – с зеркалом. Я нервничаю, я злюсь, я так больше не могу. Прости».

Вот почему так получается, сообразил тогда Кирилл. Вот почему он сам не находит себе места, в любых отношениях, если они затягиваются. Он всегда чересчур вовлекается, становится подобием, теряет себя, да так незаметно, что самому не видно.

– Ой, прости…

– Лен, давай на этом закончим историю моей жизни. Так что стряслось у тебя?

Она наконец решилась.

– Я не знаю, что мне делать, Кирилл. Думала, может, ты посоветуешь, но после того, что услышала, решила… у меня просто нет права тебя терзать!

– Сомневаюсь, что тебе это удастся.

Лена сразу ничего не ответила, помялась немного. Ей было неловко.

– Если честно, мне просто стыдно перед тобой. У тебя вон как все сложилось, и ты что-то сделал, как-то смог… Не знаю как, но смог, и теперь знаменитость… – Спохватившись, она поспешно добавила: – И уверена, совершенно заслуженно! А у меня с самого начала все нормально: семья, работа… по профилю, как хотела, и все совпало. Все, как надо.

– Но? – подбодрил ее Кирилл.

– Скажи, а может человек перегореть?

– Человек все может. А уж это – кругом.

– Прямо легче стало. Среди моих знакомых нет таких, вот я и думала…

– И что, очень плохо?

Теперь она вздохнула уже не притворно, очень глубоко.

– Я не знаю, что происходит. Я… разочаровалась, что ли. Мне кажется, что мы идем не туда. Понимаешь? Ты сам сказал, импланты – панацея, да? Какой я врач, если все, что я могу, – это всадить штуковину, которую сделал кто-то по чьим-то схемам? Скоро в роботов превратимся! Я даже не понимаю, как она работает!

– Тебе и не надо. Каждому – свое.

– Ты уже говорил. Но это другое!

– Кажется, я понимаю. Вся медицина движется не в ту сторону, а ты вместе с ней. Да?

– Точно. Понимаешь, я разлюбила свою работу. Постепенно. Сама не заметила когда. Самое страшное, больше не радуюсь, когда кому-то становится легче, когда отправляю на выписку, когда меня благодарят. Мне все равно, понимаешь? В этом нет никакого смысла…

Кирилл подобрался. С некоторых пор высказывания, подобные «в жизни нет смысла», наводили его на нехорошие мысли.

– Тогда надо что-то менять.

– Надо… Я хотела, я уже совсем решила, но… У меня медицина была двадцать пять плюс-минус, и я недавно подавала на другую специализацию, на альтернативку. Ну, знаешь, есть такая, альтернативная медицина? Там несколько разных веток основных, и знаешь… я всюду очень мало набрала. Максимум тринадцать.

Ох, уж эти тринадцать. Кирилл прикинул. Второе образование, перепрофилирование в области с более низким коэффициентом. Целое состояние, и то если разрешат.

– А Эдик твой знает?

– Знает, что я сдавала тесты, знает, что там мало… Нет, я не буду все бросать ради того, чтобы… Нет, не буду.

– Дело не в деньгах? Точно? – спросил он на всякий случай, уж в такой беде Кирилл бы мог помочь, не напрягаясь.

– Нет. Я потом уже поняла, что все это от отчаяния.

От отчаяния. Еще лучше. Лена явно не все рассказала.

– Представила, как я среди них… со своими тринадцатью! А ты представляешь?

Кирилл молча кивнул. Еще как.

– А что бы сделал ты? – Одноклассница застала его врасплох.

– Я? Я не знаю, что у тебя там творится. – Оставалось только пожать плечами. – Но если бы я не видел смысла, то искал бы его.

– Это красивые слова. А как?

– В любой системе – не только инерция. Всегда можно что-то сделать. Тебя не устраивает нынешнее положение вещей – ищи почему. Что ты можешь предложить? Тебе не нравятся импланты? Как найти другой путь? Что можно сделать, чтобы их было меньше?

– Да ничего!

– Но кто-то же дал вам нынешнее направление. Найди другой путь, другое решение. Кто-то же смог это сделать.

– Но не я!

Кирилл не стал больше бросаться бесполезными словами. Вот где настоящая проблема. Недовольная ходом вещей, она действительно перегорела, утратила интерес. И ждала, что кто-то вернет его. Выдаст готовый рецепт, и завтра, максимум послезавтра все возвратится на круги своя. Но время шло, а ничего не менялось. Потому что она не хотела менять – хотела вернуть все обратно. Когда же стало совсем паршиво, Лена от отчаяния кинулась на перепрофилирование. А теперь с надеждой смотрела на Кирилла.

Кто бы мог подумать, что солнечная, добрая, сообразительная Лена – из тех самых… кого Кирилл про себя условно называл «пятой группой». Она старательно делала то же, что и все, плыла по течению, а теперь отчаянно барахталась, ожидая, что кто-то протянет руку и вытащит.

Но если он скажет это Лене, она замкнется, уйдет, и смысла в ее жизни станет еще меньше. Он думал.

Полвека назад ее метания сочли бы глупостью. Подумаешь, не нравится работа! Тогда не только так думали, но и даже не стеснялись говорить. Сейчас, когда мир неузнаваемо изменился, она теряла в нем свое место, она тонула. И все-таки для полной картины чего-то не хватало.

– Лена, а у тебя раньше были те же коэффициенты?

Она прямо сжалась. Вот что Лена так упорно недоговаривала. Ее можно понять.

– Лена, я никому не скажу. И ничего плохого не подумаю. У меня самого низкий коэффициент. Там, где я сейчас специализируюсь. Без Стэна я так и остался бы нолем. Он – мое секретное оружие.

– Это правда? – вырвалось у нее.

– Зачем мне тебя обманывать? После всего, что я уже наговорил? И кроме того… Ты ведь зачем-то мне написала? И сегодня меня догнала… Ведь не извиняться же? Какой тогда смысл недоговаривать?

– Ну, в общем… я действительно не просто так. – Она сразу потухла, и Кирилл увидел, как Лена безнадежно устала. – Мне еще тогда показалось, в Центре, когда я с тобой в коридоре… что это неслучайно. Что ты знаешь, как с этим быть, что делать… И сегодня тоже. Я понимаю, что глупо. И тебе совсем не нужно все это нытье, и все-таки… Знаешь, отделаться не могу от этого чувства…

Она перевела дух. Кирилл тоже молчал. Странное совпадение в ощущениях его встревожило. Или это он от Лены нахватался?

– И ты правильно догадался. Ну, насчет процентов. Уже не двадцать пять. Девятнадцать. А у меня через полгода аттестация. Ты, наверно, не знаешь, у нас ее каждые пять лет проводят, стандартная процедура. И если бы я не потащилась сдавать эти тесты… Они сказали, что обязаны сообщить, что у меня такое падение. Если не случится чуда, меня отправят на коррекцию…

– Лена, да кто тебе сказал? Да, сообщить они обязаны: больше пяти процентов вниз – это много. Это тревожный симптом. Но никто тебя не заставит. Максимум – тебе порекомендуют обратиться к психологу. Он вежливо с тобой поговорит, сочувственно выслушает, наверняка предложит какое-то решение. Это же его специализация – решать именно такие проблемы! Но ни о какой полноценной работе без твоего согласия, тем более о коррекции, речи быть не может. Не бывает принудительной коррекции. Это для тех, кто сам хочет…

– Но мне рассказывали!

– Кто? – тяжело уронил Кирилл.

– Ты думаешь, это неправда?

– Я не думаю, я знаю. Поройся, в конце концов, сама в сетке! Это же минутное дело!

– Значит…

– Кто тебе наговорил ерунды?

– Главный. Главврач. Меня вызывали. Им уже сообщили! Он сказал, что в моих интересах самой… И побыстрее! Иначе меня пошлют официально! На коррекцию! Останется пятно, плохо и для меня, и для клиники. – У Лены от обиды брызнули слезы. – Так это неправда? Да? И мне ничего не сделают?

Теперь картина исчерпывающая.

– Он просто решил обойтись без уговоров. Надавить.

Кирилл скрипнул зубами. Если бы его так уговаривали… Но с ним всегда обращались крайне осторожно. Даже когда хотели прописать в психушке.

– Они обязаны реагировать, Лена. Не потому, что это пятно на всю клинику, никто об этом даже не узнает. Но они обязаны создавать условия, предоставлять возможности. И максимум, что они могут, – это рекомендовать обратиться к соответствующему специалисту для устранения возможных проблем. Это все. Ты можешь проигнорировать, если справляешься с обязанностями. Подробностей не помню, но ты и сама можешь в сеть залезть!

– Я справляюсь! Так же, как и раньше! И вообще, не понимаю, как может падать профпригодность! Что я, отупела? Или забыла все, что знала?

Кирилл вздохнул. Вот над этой проблемой и бились те, кто считал, что каждый человек талантлив, но не может этот талант проявить. Профессиональная склонность – это очень тонко, это не специфические способности, не знания и даже не ум, не эмоциональная тяга к определенной деятельности. Это очень, очень сложный комплекс. Показатели могли расти на протяжении жизни. Уменьшались – гораздо реже, поэтому каждый такой случай попадал под пристальный просмотр под лупой. Это означало, что появлялся некий фактор, или просто «червяк», который точит изнутри. Иногда получалось его найти и вытащить, иногда – нет.

– Ты знаешь, почему это называется именно «профессиональная склонность»? – попытался объяснить ей Кирилл. – Это не только способности, это более сложная предрасположенность. Ее трудно измерить. Это значит, что ты не только знаешь и умеешь, это значит… что горят глаза, к примеру. И ты с удовольствием задираешь планку выше положенного. Как это перевести на язык науки, никто не знает. У тебя не горят глаза. Не горят настолько, что это уже отразилось в цифрах. Лена, если хочешь знать мое мнение… честное, не для того, чтобы успокоить тебя и самому со спокойной душой уехать… Тебе нужно идти к специалисту. Чем раньше, тем лучше. Но он тоже не даст тебе волшебного лекарства. Он только наметит путь… Человек может все, но только если сам этого хочет. Я знаю, ты не это надеялась услышать. Но ведь можно хотя бы попробовать!

– Я им не верю, – жалобно протянула она. – Но если и ты… То я попробую. Обещаю. Хотя все равно ничего не получится.

«Вот где логика?» – подумал Кирилл.

– Почему не получится? Ты всегда решала чужие проблемы, Лена. Иногда удачно, иногда не очень. И ведь не думала, что не получится? Займись наконец своими! Потому что больше этим заниматься некому!

– Ладно, Кирилл. Очень рада была с тобой увидеться, – вдруг засобиралась она.

Он тоже встал. Еще не имея никаких определенных намерений, вскользь поинтересовался:

– А ты когда-нибудь бывала в Праге?

– Я часто. Вот через месяц снова еду. Конференция, некстати совсем.

– Это же здорово. Хочешь посмотреть Институт?

– Что, правда? – Лена сразу загорелась, хоть и с долей недоверия. – Про него же легенды ходят!

– Я смогу это устроить, – бросил Кирилл, ругая себя в душе. – Так что приезжай. Я тебе переброшу свой код, приоритетный, так что ты сможешь связаться в любой момент… но желательно заранее. Тоже очень рад был встретиться.

Как нарочно, когда он обкатывал новую идею, злился на свою несостоятельность и взвешивал за и против, откуда ни возьмись появилась Лена, написала письмо, вызвала, принялась изливать свои беды. Как будто кто-то говорил ему: вперед, не трусь. Или кто-то искушал. Или он опять дал себе вовлечься в чужие переживания гораздо глубже, чем следовало. Оставалось только надеяться, что Лена не станет его разыскивать.

Но Кирилл надеялся зря. Вызвала она его, как и просил, заблаговременно и, прерываясь от досады, долго и путано жаловалась на начальство. Раньше она рассчитывала связаться с Кириллом и, если его предложение в силе, уехать завтра пятичасовым скоростником. Теперь же придется сесть на восьмичасовой, который утром. А сегодня вечером никак нельзя все бросить, не отделаться. И надо думать, она не скоро опять приедет.

Зачем тогда вызывала, если ничего не выйдет?

Медленно, преодолевая собственное сопротивление, он ответил:

– Не проблема. Зачем откладывать? Ты можешь пораньше?

– Когда? – с готовностью отозвалась Лена.

– Восьмичасовой… Можно даже к шести. Я тебе…

– Я уже все узнала. Знаю где, как и что. Только… ты не будешь возражать, если еще раньше, к пяти? Нас пустят? Меня тут забрать должны в полседьмого. Один пражский коллега, у нас…

– В пять так в пять. Разница небольшая. Я твой пропуск с вечера в базу кину, без проблем пропустят.

– Ты извини, пожалуйста…

Кирилл невежливо отключился, не дослушав. Подышал минутку для восстановления равновесия. Он до сих пор ничего не решил. Какое он имеет право? Она же не подписывалась в морские свинки… И почему именно она? Потому что Лена – единственный человек, перед которым он смог немножко открыться?

И, как нарочно, в это время в Институте никого, кроме редких полуночников. Почему все так совпало?

Ему плохо спалось, но когда Кирилл явился, Лена уже нетерпеливо вытанцовывала на своих каблучках у входа.

– Всю ночь тут стояла?

– Почти! – улыбнулась она.

Кажется, она очень рада его видеть. Это еще больше расстроило Кирилла. Надо просто поводить ее немного, чуть-чуть порассказывать. Но до полседьмого уйма времени, а почти все закрыто!

Его хватило минут на двадцать, даже с набором местных баек.

– Извини, Лен, сейчас все самое интересное закрыто. Вот к семи народ соберется…

– А ты где работаешь? Или туда нельзя?

– Ну, смотря над чем…

– А можно посмотреть, – вдруг попросила она, – как вы делаете «экстази»?

«Ты что, издеваешься надо мной?» – мысленно бросил Кирилл.

– «Дип тач». Здесь мы его не делаем. Здесь предварительной работы много. А еще тестим, это уже в другом крыле.

– А можно посмотреть? – повторила Лена.

Кирилл молча повернулся и пошел. Каблучки цокали следом.

Всего за месяц Лена сильно потускнела: потухли глаза, она заметно осунулась. Он успел это заметить, когда прошла ее первая радость от встречи. Может, для тех, кто видит Лену каждый день, и ничего, но Кирилл не видел ее больше месяца и сразу почувствовал разницу. Пугающие темпы. Просто устала? Или совсем себя истерзала?

И что? Продолжаем убеждать себя, что просто хотим ей помочь?

– Я все не так себе представляла.

Она рассматривала полупустую комнату с тремя терминалами и парой водяных кресел.

Кирилл пожал плечами.

– А чего ты ожидала? Обычный «кубик». Только маски не обычные. И кресла еще. Для тестеров.

– А ты?..

– Я постоянно. Я не могу быть уверен полностью, пока сам все не проверю.

– А я сама никогда не пробовала «экст»… «дип тач». Веришь?

– С трудом, но верю.

– Я боюсь. Ты знаешь, среди врачей много таких…

– Осторожных, – подсказал Кирилл.

– Параноиков. Ну, и скептиков еще. И знаешь, вот говорю сейчас, а сама все равно побаиваюсь. Все-таки наркотик.

Следовало воспользоваться моментом, запугать ее до смерти и отправить к пражскому коллеге.

– Это не наркотик, – услышал Кирилл свой голос. – Наркотик вырывает из реальности, взамен предлагая новую, а «дип» предназначен, чтобы человек иначе взглянул на то, к чему привык. По-иному ощутил свои «серые будни». Понимаешь, не для того, чтобы забыть, а для того, чтобы вспомнить! И еще, наркотик вызывает зависимость, а «дип тач» – насыщение. Ты не способна воспринять больше, чем надо. Потому что не переваришь, а если не переваришь, то будет некомфортно. Или просто отключишься на время, без последствий. Переберешь – долго не станешь пробовать снова. Не знаю, почему оно так работает, но так и есть.

– А ты как же? Ты же часто?

– Я часто, но не всегда до конца, – сказал он чистую правду. – Иначе я не смог бы. Разорвало бы на части. Мне важно видеть, как работает, но сам я полностью погружаюсь редко.

– А как тебе это удается?

– Отчасти контроль. Контроль решает все. Если знаешь как, то не отпускаешь себя до конца. Некоторые люди вообще не способны воспринять «дип тач», с ними ничего не происходит. Они себя изнутри очень жестко контролируют. А еще, – он указал на пустующие терминалы, – контроль извне. Как только приближаюсь к указанной черте, мне тут же сбрасывают интенсивность.

– А можно мне попробовать?

Но Кирилл уже взял себя в руки.

– Это экспериментальная система.

– Но кто-то же ее тестирует?

– Кому положено, тот и тестит.

– И ты?

– Я один из тех, кому положено. Кроме того, ты видишь, я сейчас один. Обязательно нужен внешний контроль. Я могу не справиться.

– А ты? Ты же можешь контролировать?

– Это система, заточенная под двойку, – выдавил Кирилл. – Да еще с «вирчуал гифт». Я же сказал, экспериментальная. Чуть больше месяца только с ней играемся.

Как и все остальные, они со Стэном давно уже начали делать свои «кубики» под нескольких наблюдателей. Чудесно испытывать ощущение «я живу» вместе. Все это оценили, но не Кирилл. Он, как всегда, опробовал на себе первичные тесты и сразу же понял – ему нельзя. Слишком хорошо он помнил персональный проект Дороха и то, как чуть не угодил в психушку. Даже примитивная двойка грозила лишить его рассудка, не говоря уже о четверке. Впервые он боялся «дипа» и знал, что боится не зря. Вот поэтому постоянный контроль, поэтому неполное погружение. Несколько раз он позволял себе пройти испытание до конца – пересилил себя только ради знания, что все чисто, безопасно, что людям можно это предложить.

Теперь, когда в осеннюю серию предназначался новый «дип тач» с «вирчуалом», Кирилл со Стэном уже занимались его новой модификацией, для начала теми же двойками – нельзя стоять на месте. Что это значило? Если обычный «дип» пробуждал измененное состояние сознания, то новый, с «вирчуалом», предполагал контакт, а значит, и взаимодействие, а значит – не просто наблюдение, а работу с собственным сознанием. Даже изменение сознания.

Сообразилось это почти к концу работы, и Кирилл кинулся заново пробовать, наблюдать. Он не зря оттянул серию до осени, проверял и перепроверял. Результаты его успокоили. В собственном «кубике», запертый с собственным сознанием, каждый варился в собственном соку, и только некоторые могли бы прыгнуть выше головы, и то недалеко.

В двойках все оказалось далеко не так просто. Кирилл только начал, но уже видел, что эффект куда заметнее. Но он не мог полной мерой его ощутить! Как он может судить, как он может предлагать людям то, за что не отвечает своей шкурой!

Существовала еще одна проблемка. Самый первый «дип тач» давал необычные переживания, но человек редко терял ощущение обычной реальности: где он, где находится, как себя чувствует. В любой момент он мог снять маску сам или попросить, чтобы это сделали другие. Групповой «дип» действовал мощнее, но все равно позволял своему зрителю свободно вываливаться из процесса.

Новая серия с «вирчуалом» – уже совсем другое дело. Ощущения ошеломляли, и настоящее тело за ними часто терялось, забывалось. Из положения выходили с помощью контроля извне, и любые существенные нарушения медицинских показателей автоматически снижали интенсивность или вообще отключали «кубик». Сам Кирилл не боялся новой системы, тестировал ее с удовольствием и восхищением. Но когда перешли к двойкам, где подразумевалось взаимодействие между двумя людьми и их сознанием… Он не вернется оттуда прежним, Кирилл это знал.

Он бился над проблемой, но собственная эмпатия, служившая раньше хорошим подспорьем, теперь вставала на дороге и мешала. Это все не шутки. Если он погрузится вместе со страхом потерять себя, то непременно потеряет. И кончит психушкой. И еще в одном он почти уверился. Новый коллективный «дип» с «вирчуал гифтом» не игрушка, не массовое развлечение. В умелых руках это может превратиться в действенное лекарство, полезный инструмент. В неумелых или чересчур ловких – даже подумать страшно. Но проверить себя он не мог, оставалось только теоретизировать, опираясь на зыбкие построения.

Для таких, как Лена, это могло бы стать лекарством. При наличии тех самых умелых рук, готовой рабочей методики. Но сейчас их нет. Кирилл вовремя остановился. Ведь на самом деле он не Лене хотел помочь. Пригласил ее не из сочувствия. Там, в парке, он каким-то десятым чувством ощутил, что с Леной решился бы попробовать. Именно с ней. Почему – не ясно, но чувство было таким выпуклым, таким отчетливым, таким соблазнительным. Таким, что он готов был рисковать. Но он привычная лабораторная крыска, он мог бы поставить все на карту… А что случится с Леной, если Кирилла понесет, к тому же непонятно куда? Если он сойдет с ума в одном с ней пространстве?

– Кирилл, – позвала она очень мягко, – я в последнее время столько всего про тебя узнала…

– В сети много всякого, не следует всему верить.

– Я смотрела твои интервью…

– Им тоже не надо верить, Лена. Все это говорится для того, чтобы достичь чего-то. Что-то продвинуть. Без этого нельзя. А все реальное – тут, – указал на маску на кресле. – Все, что я делаю, – вот тут. А не в сети. «Дип» – это честно, это то, что я хотел сделать. Не надо читать, не надо слушать – надо взять и попробовать. И тогда решать, кто я такой!

– Но я же и хочу! Попробовать!

Кирилл мысленно схватился за голову. Он плохо себя контролирует и несет что попало.

– Нет, послушай! Я как раз хотела сказать! Про тебя много разного пишут, но я тебе верю! И все, что ты говоришь про изменение сознания, про новый угол зрения, – это как чудо! Ты мне сказал, что я должна сама, что никто за меня не сделает… И мне кажется, если я сейчас попробую, у меня все наладится! Ты же мне поможешь?

Похоже, Лена все еще надеялась на чудо. Которое кто-то принесет ей на блюдечке.

– Нет, ты послушай, – пробормотал Кирилл. – Мне тоже верить нельзя. На самом деле я хотел, чтобы это ты мне помогла. Потому и позвал. Еле остановился.

– Я – тебе? – Лена была серьезно озадачена. – Это как?

– Не важно. Важно, что я так думал. Так чувствовал. И затащил тебя сюда практически обманом. Прости, Лена. Сам себе неприятен. Никогда так себя не чувствовал паршиво.

– А теперь… так не думаешь? Не чувствуешь? Что я могу? Ну?

– Думаю, и ничего не могу с этим поделать, – честно признался он. – А ты всегда можешь попробовать самый обычный «дип», для начала из первых, простых. И для этого не надо было ехать в Прагу. Хватит, пойдем.

– Подожди, – не сдвинулась Лена с места. – Тогда давай: я – тебе.

Кирилл распахнул дверь.

– Пошли.

Она не пошла.

– Ты не понимаешь. Это очень опасно. Для психики, для здоровья. Для жизни, наконец… – он поперхнулся.

Не хватало еще по пунктам зачитывать ей то, что в свое время пришлось когда-то услышать самому. И от чего до сих пор противно на душе.

Кирилл просто подошел и вытащил Лену из комнаты за руку, довольно грубо. Магнитный замок защелкнулся, и он зашагал по коридору, не оборачиваясь. Каблучки подумали и последовали за ним.

У лифта пришлось остановиться, и Лена его нагнала. Они неловко подняли глаза друг на друга, потом задумались оба, с недоумением прислушиваясь к тревожащему червячку внутри.

– Это только мне кажется… что происходит не то, что надо? – спросила Лена.

– Есть вещи, которые должны случаться, – удивляясь собственным словам, пробормотал Кирилл.

– И мне… так кажется.

Они молча повернулись и пошли обратно. Наверно, действительно есть такие вещи. Объяснить это было нельзя, можно было только поверить.

– Садись в любое кресло, – распорядился Кирилл, включая терминал, – сейчас я тут пару минут поколдую, потом надену на тебя маску.

Она терпеливо ждала, ничего не говорила. Только когда Кирилл осторожно опустил и пристегнул маску, спросила уже из-под нее:

– Мне нужно что-то делать? Или что-то знать?

– Только расслабиться. Постарайся.

Встал сзади, положил руки на плечи, успокаивая.

– Не бойся. Ты можешь перестать ощущать тело – в этом нет ничего страшного. А можешь вполне ощущать. И то, и то хорошо. Главное, не бойся любых необычных ощущений. Ничего не бойся.

– Я не боюсь. Я очень хочу… что-то сделать, как-то сдвинуться, Кир. С чего-то начать.

Мимоходом Кирилл подумал, что сдвинуться в данном случае – не самая лучшая идея. Сам он примостился во втором водном кресле, надел вторую маску и «перчатку» – сначала она позволит управлять самостоятельно, потом вряд ли, придется полностью положиться на «дип».

– Сколько это продлится?

– Минут тридцать, но может показаться, что дольше.

Кирилл откинулся, подышал немного. Потом встал, медленно подошел к терминалу и отключил предохранительный контроль, замкнутый на его кресло и маску. Хватит уже страха, а то он когда-нибудь свихнется без всякого погружения. Он вернулся на место и решительно запустил систему.

Глупо говорить себе «не бойся», если оно все равно лезет. И за себя, и за Лену. Значит, будем бояться.

Усилием воли он отпустил себя, позволяя стать кем угодно. В «дипе» нельзя анализировать, это выбивает. Наоборот, забывай все, что знаешь. Следуй за широкими мазками, они не обманывают.

Кирилл запустил программу, которую видел уже раз двадцать. В свое время он сам подобрал этот тестовый видеоряд, очень простой, но мощный. Сплошную воду, сначала в нормальной, потом в замедленной трансляции. Волны, накатывающие на берег, бьющиеся в скалы, волнующаяся гладь океана, капли дождя, медленно падающие на листья. В его вселенной видеоряд никогда главным не был. Главное то, с чем он входит в контакт, с чем резонирует.

Он почувствовал, как легкие напряглись и задышали чаще, как знакомым плотным туманом заволокло затылок, руки же налились совершенно неподъемной свинцовой тяжестью. У него никогда такого не бывало. Это уже ее, как ее зовут… он поймал себя на том, что силится вспомнить, и с трудом отпустил. Скоро точка невозврата, когда он не сможет вернуться через «перчатку». Он бы уже ее прошел, если б не остатки привычного контроля. Если бы не нарастающая паника.

Совершенно иррациональный ужас плескался внутри. Я не она. Я не она. Я хочу быть самим собой. Водная гладь завораживала, засасывала, все медленнее. Я хочу быть. Я так хочу быть!

Хочешь – и будь, сказали ему. Позволь себе быть. Его засосало. Дальнейшее уплыло в туман.

Помнилось только, как он заново создавал этот мир, на кончике каждой капли, как на кончике кисти. Очень, очень широкими мазками, покрывавшими полмира, легкими, прозрачными, безупречно ложившимися вслед за кистью. Как можно утонуть, если ты вода?

А еще он рисовал не один – другие мазки возникали над водой, где ему не достать, потому что он на конце каждой капли, не дальше. Но все, что сверху, – тоже для него. Как он раньше боялся себя потерять? Там, где все знакомо и заблудиться невозможно. Здесь можно только найти.

Свет и звук понемногу вытекал, дыхание оставалось чуть слышным, но прежняя тяжесть вернулась, заставляя чувствовать руки и ноги.

Вот как оно происходит. Двух человек достаточно, чтобы появилось что-то большее, другое. То, что над. То, что знает их обоих лучше, чем каждый из них себя по отдельности. И чем больше людей, тем больше, тем грандиознее целое. То, что Лиснер назвал решеткой сознания. Кирилл неправильно ее себе представлял. Она не бьет нас по голове кончиком своего маятника – наоборот, помогает. Если осмелишься ей довериться.

Кирилл стянул маску, не забыв «перчаткой» пригасить освещение.

– Как ты?

Вместо ответа услышал невнятные всхлипывания. С трудом встав, он освободил от маски Лену, и та уткнулась лицом в мягкий подлокотник. Всхлипы превратились в рыдания, но Кирилла это не встревожило: так часто бывает, так или по-другому. Сейчас ей лучше не мешать. Он сам чувствовал влагу на глазах, хотя вроде бы не плакал. Должно быть, это из-за Лены, ее фон. Хотя, в конце концов, какая разница?

Сколько он жил в этом кошмаре, не отпуская себя ни на миг? Отрываясь только в «дипе», и то не всегда. Кирилл раньше думал, что благополучно выдержал удар, нанесенный ему во время распределения, но айсберг уходил глубоко под воду. Скорее всего, именно тогда он решил, что ненормальная эмпатия – опасная болезнь, ужасная проблема, что может довести его до психушки. Уже здесь, в Институте, переживая ужасающее состояние беспомощности, он убеждался в этом снова и снова. Дорох тоже усердно твердил, что Кирилл понемногу теряет себя, свое я, и он поверил. Шестнадцать лет.

Лена затихла, но так и не оторвала лица от подлокотника. Пусть отойдет. Если Кирилл правильно ощутил, она тоже боялась, и тоже до дрожи. Только прямо противоположного. Может, потому он и почувствовал в ней избавление. Теперь он знает, как бороться со страхом, теперь знает, что ему действительно грозит, а что нет. Теперь он знает гораздо больше. Это страх обрывает нити, ведущие к себе.

Им удалось войти в весьма необычный резонанс. Кирилл не помнил такого ни в одном эксперименте. Что же это получается? Достаточно ли просто двух человек или надо правильно подобрать пару? На этот вопрос еще предстоит дать ответ. А пока что Кирилл убедился вновь – случайных совпадений не бывает. С той минуты, как они с Леной встретились в Центре сердца, цепочка событий незаметно толкала их в эти кресла. Но подобные размышления лучше отложить на потом, иначе мозг расплавится.

На этот раз они со Стэном сотворили нечто грандиозное. Хотя нового-то ничего не сказали: все это уже было, просто никто не хотел замечать, а они подарили всему миру.

Это же уникальная возможность для терапии! Особенно таких полубезнадежных, как Кирилл. А ведь он даже не знал, что болен.

А «твердые универсалы», якобы лишенные талантов, по какой-то причине не имеющие выраженной профессиональной склонности? Психологи работали с этой проблемой годами, пытаясь что-то сделать, а здесь – потрясающая возможность сразу поднять «червячка» на поверхность.

Нет, подумал Кирилл, это эйфория, надо сначала успокоиться, а потом фантазировать.

Лена медленно выпрямилась, отворачиваясь, полезла за салфетками. Кирилл тут же занялся терминалом. Хорошо, что он писал этот эксперимент, хотя сначала не собирался. Потом он посмотрит записи со всех датчиков, исследует точечка за точечкой. Он должен понять, почему им вообще не пришлось ничего делать, не понадобилось никаких умелых рук и накатанных методик, – все произошло само собой.

– Спасибо, Кир.

Он повернулся. Расспрашивать, что привиделось ей, не стал. Оно того не стоит. Пусть унесет, не расплескав.

– Тебе спасибо.

– Правда, что некоторые вещи должны случаться.

– Просто обязаны случаться, – улыбнулся Кирилл.

– Ты знаешь…

– Необязательно мне рассказывать, Лена.

– А мне и рассказать-то нечего. Это было что-то… непонятное, но такое близкое, родное. И большое. Не знаю, как описать. Это нельзя описать!

– Рад, если тебе это поможет.

Лена задумалась.

– У меня такое чувство, что все в порядке и все… – поискала она нужные слова, но не нашла, – как будто специально для меня!

– Я живу.

– Что ты сказал?

– Я живу, – повторил Кирилл. – Я так это называю. Это помогает. Мне много раз помогало.

– Значит, и мне…

– Надеюсь, Лена. Очень на это надеюсь.

Чем больше ее переполняли чувства, тем суше становился Кирилл.

– Уже двадцать минут седьмого. Пражский коллега скоро появится.

Лена встала. Его холодность сбивала.

– Тогда…

– Я провожу.

– Я помню дорогу. Работай. Я же вижу, ты уже там.

– Лена. Ты – замечательная.

– Ты тоже. Ну что, пока?

– Подожди, – остановил Кирилл. – Состояние может меняться. Знаешь, как на волнах. Сейчас хорошо, а завтра или через неделю плохо. Старайся не обращать внимания, это пройдет. Дай ему пройти, не бойся.

– Сейчас мне кажется, это навечно. Не порть мне этот день!

– Я просто предупреждаю.

– Я запомню. – Она повернулась в дверях. – Жаль, времени нет. Я потом с тобой свяжусь, ладно?

Кирилл сделал над собой еще одно усилие. Их общий праздник жизни следовало закончить сейчас и в этом месте. Неизвестно, что случится, если они еще пару раз так встретятся. Может, и ничего, но сейчас у него такое чувство, что лучше не рисковать.

– Лучше не стоит.

Ее улыбка дрогнула и померкла. Лена что-то хотела сказать, но вместо этого вздрогнула – в ушах, должно быть, запищало. Вместо ответа она так строго, укоризненно взглянула, махнула рукой и убежала. Он даже не успел проститься.

Так лучше для нее. Так будет лучше для всех. Так и должно быть, а все остальное пройдет. Уже проходит.

Главное, что я живу. И каждый миг я это ощущаю.