Сказание первое

Жемчужина из логова Дракона

Старик хрипел и медленно сползал по выщербленной стене, судорожно цепляясь пальцами за узкий ворот. Кричать он уже не мог и лишь растопырил пятерню в немой мольбе о помощи, как будто надеялся дотянуться до беглеца.

Ветер готов был уже раствориться в затхлом сумраке здешних переулков, но невольно обернулся на звук. Он пребывал в нерешительности. Любой другой вор на его месте только плюнул бы и скрылся, но ему было не по себе. Счет времени шел на мгновенья, а он все никак не мог оторвать взор от человека, в нелепой смерти которого он, может статься, будет себя винить.

Внезапно ноги у старика подкосились, и он упал на шаткий уличный настил, фонтаном исторгнувший грязную жижу. Ветер скрипнул зубами и повернул обратно. Проклятый старик все еще хрипел, хватаясь за горло, и Ветер бросился на колени, подрезая верх кадамча и рубахи своим ножом, тем самым, что еще недавно отхватывал золотые скимбики с этой богатой одежки. Впрочем, не похоже, чтобы старику от этого полегчало — грудь неровно дергалась и опадала, да и хрипы становились все глуше.

Что делать? Бежать за помощью? Какой? До ближайшего лекаря отсюда шагать и шагать, да и не отопрет он незнакомцу, в такой–то поздний час. А если отопрет, то все равно не сунется вечером в Леды, или Темные Кварталы, как их все называют. Как этого богача сюда занесло, одного, безо всякой охраны и даже слуг, и то загадка. Подарок судьбы.

Он вышел прямо навстречу Ветру, будто сам Нимоа привел его сюда, чтобы давняя мечта смогла осуществиться. Теперь, с мешочком полновесных золотых скимбов за пазухой, скромная арбалетная мастерская, день ото дня всплывавшая в снах все реже, наконец становилась явью. Новая жизнь уже улыбалась Ветру, когда он двинулся прочь, грея сердцем заветный мешочек. И дернуло же обернуться! Отсиделся бы в своей норе до завтра, будто ничего и не случилось, а утром, не сказавшись Косому Либийцу и его прихвостням — прочь отсюда, за городские ворота, далеко–далеко, чтобы никто не нашел. И не ведал бы, что стало с его «благодетелем». Старику и так повезло, что нарвался на Ветра и лишился только золота своего. Здесь, в Ледах, жизнь разменять на монету — проще простого.

Нет, за помощью нельзя. Сразу его и повяжут. А не сразу — так завтра у городских ворот загребут, где стражи полно. А затаиться, не удрать отсюда поутру — так прощай мечта. Косой уже к полудню все прознает и золотишко заберет. Да и не пойдет сюда никто в такое опасное время, никакой лекарь, даже Жила, который тут слывет за костоправа. Шутка ли, скоро Линн взойдет: время дваров, когда наглухо закрываются все окна и двери. Улицы уже и так словно вымерли.

Ветер все еще торчал подле старика, гадая, что же делать, как тот вдруг уцепился его рукав, потянул к себе, слабо, но настойчиво. Грабитель беспокойно дернулся, но все–таки подвинулся ближе. «Сказать что–то хочет», — решил он. И верно, задыхаясь и хрипя, старик шептал:

— Домой… домой…

Но когда Ветер отшатнулся, умирающий не только его не выпустил, а вцепился из последних сил.

— Больше получишь… — хрипел он. — Много… больше.

— Да уж, получу сполна, — едко ухмыльнулся Ветер. — Нашел простака! Не такой уж я глупый, как ты думаешь. Или не такой жадный. — И рассеянно прибавил, раздумывая: — Или сразу — и то, и другое…

— Что же все–таки делать? — спросил он с напором то ли у самого себя, то ли у «благодетеля».

Но тот все хватался за Ветра и хрипел что–то невразумительное. Можно было разобрать только отдельные слова: «дойти», «богатство», «много больше». Видать, много сулил. Да что Ветру его посулы? Не так он глуп.

— Где живешь–то? — потряс он старика за плечо и наклонился, вслушиваясь.

«Торговый»… «три улицы». Все, что удалось разобрать. Потом еще «золотой».

— Торговый Круг, Золотой квартал? — тот, вроде, хрипел утвердительно. — Третья? Ну и занесло тебя!

В сердцах он длинно и замысловато выругался и мысленно извинился перед Олтромом: «Видишь, приходится иногда… Когда сказать больше нечего».

Далековато до Золотого квартала. Даже если он бегом побежит, даже если ему отопрут, послушают и поверят, даже если сами сюда побегут… и еще обратно… Он прикинул время. И решительно принялся пристраивать старика на спину. Тот все продолжал лепетать про свое богатство, но у Ветра была совсем другая надобность.

— Дом? Дом–то как отыскать? — процедил он, уже стоя на ногах и пытаясь поудобнее примостить на себе сползавшую ношу.

Кажется, высокий, в четыре этажа, это он тоже разобрал, дальше — непонятно. Старик то и дело впадал в какой–то бред. Не в состоянии держаться, он все время сползал со спины, как Ветер ни старался. Пришлось переметнуть его через шею, голову — на одно плечо, ноги — на другое.

— Ничего себе денек. То есть вечерок. — Он уже тронулся, балансируя на утлом настиле, из–под которого хлюпала вонючая холодная жижа, окатывая носильщика иногда до самого до пояса. — Вот ты мне уже и на шею уселся.

Ответа не было. Похоже, старик продолжал хрипеть в беспамятстве: клокотавшие внутри звуки сделались тихими и однообразными. Может, все это зряшная затея, подумалось Ветру, и он не успеет. Что ж… Если старик умрет, он попросту бросит его по дороге. Если же «благодетель» погодит с кончиной, то можно оставить его у дверей — и прощайте. Так и вовсе светиться не придется. А бежать за помощью, шум подымать, мельтешить перед случайными людьми да место указывать — только хуже будет. Плечом он чувствовал сердце старика. Оно еще билось, хоть и неровно. А его собственное сердце согревал заветный мешочек за пазухой. Старик ведь здорово помог ему — поможет и Ветер, и они в расчете.

Он старался шагать побыстрее, однако не очень–то получалось с такою ношей. Ветер не тешил себя надеждами: вполне возможно, что до восхода Линна он не поспеет. Что ж, это добропорядочные горожане, с детства до судорог страшившиеся дваров, умерли бы от ужаса, окажись они ночью вне стен и запоров. А ему оно не впервой. Надо просто знать, как от этих тварей бегать, как прятаться. И первым делом — как уничтожать. Уличное братство, к которому волею Нимоа принадлежал сейчас Ветер, порой гораздо опаснее дваров. Уж как–нибудь он найдет себе ночное укрытие, Вольный Город Ласпад пестрит тайными норами, а утром — ищи его, как в небе острокрыла.

Когда он дотащился до Торгового Круга, то уже изрядно выбился из сил, хотя перекладывал старика то так, то эдак. Снова пришлось ненадолго остановиться. Но отдыхал он мало, время утекало прямо из–под ног, и вскоре Ветер снова взвалил свою ношу на плечи. Теперь грудь старика вздымалась ровнее, и хрипеть он почти перестал. Похоже, умирать «благодетель» вовсе не собирался. Но бросить его сейчас на улице — на верную смерть.

Ветер тронулся в путь. Он хорошо знал эту часть города, что совсем не удивительно для «кормильца», как кличут в уличном братстве ему подобных. Но сам он в здешние дома не совался, занимался уличным промыслом, и в одиночку, без компании. Хоть иногда Кривой и заставлял подсобить. Да как против него–то попрешь? Покажет, горько подумал Ветер, как нюхлом не по ветру крутить, и еще раз мысленно извинился перед Олтромом. Что поделать, постепенно и к нему всякое цепляется… налипает, как уличная грязь, все толще и толще. Что тут скажешь…

Он уже отсчитал третью улицу в Золотом квартале и ковылял по ней, вглядываясь в дома, освещенные здесь, в самой богатой части Торгового Круга, уличными светильнями. Какая польза? Для собственного успокоения масло льют. Все равно все за надежными дверями да ставнями сидят. А такого слабого да редкого огня двары не очень–то боятся.

Несмотря на холод, с него лил пот. Хотелось избавиться, наконец, от груза. Первый дом в четыре этажа встретил его холодно. Сколько Ветер ни стучался в дверь, никто даже не откликнулся.

«Не тот, — справедливо заключил он. — Если бы тот, ждали бы старика, тревожились». И потащился дальше. Благо, даже в Золотом домов в четыре этажа немного.

Вот и второй такой — и то же самое молчание. Третий оказался на самой середине улицы. Он тоже слепо таращился на Ветра плотно закрытыми веками ставней, но его не проведешь — удалось разглядеть сочащиеся изнутри ниточки света. Там бодрствовали, и на его требовательный стук ответили сразу.

— Кто там? — пробасили из–за тяжелого створа. — Хозяин?

— Да, хозяин! — заорал Ветер. — Худо ему! Умирает!

— Кто это там? — раздалось в ответ после краткого молчания.

— Хозяина вашего притащил! Отворяйте!

— Пускай сам скажет!

За дверью послышались еще голоса.

— Да без памяти он! Умирает, говорю! — Ветер старался кричать в щель между створками, чтобы внутри его хорошо расслышали. — Оставляю тут его! На пороге! Ухожу! Решайте сами!

И он присел, стаскивая с плеч «благодетеля». За дверями завозились, заскрежетали запоры. Ветер заторопился, но, видно, что–то из одежды старика зацепилось за его многочисленные ремни, да так изрядно, что он никак не мог отцепиться. Он лихорадочно шарил по спине, нащупывая предательскую связку.

Заскрипела внешняя дверь, и Ветер наощупь резанул найденный узел, рванул со всей мочи. Что–то затрещало, кусок стариковского кадамча вырвало, но они так и остались связаны. Невидимые путы продолжали держать их, и Ветер в отчаянии опять хватил ножом, не жалея и уже не разбирая где что, но не успел.

Двери распахнулись. Пришлось спешно изобразить на обличье полнейшее благонравие, потому что эти трое, сплошным монолитом возвышавшиеся на пороге, настроены были очень недружелюбно. Передний бородач выставил вперед светильню, в другой руке он сжимал короткий, но весьма добротный, уж Ветер в том разбирался, клинок. Двое по бокам от него, помоложе, целили в гостя из арбалетов. Может, ему и удалось бы скрыться, используя свою сноровку, но не со стариком же на шее!

Но тут здоровяк с бородой уронил и оружие, и светильню и горестно возопил, очевидно, узрев ценный груз, ведь голова старика как раз свешивалась с плеча Ветра:

— Хозяин! Что с ним?

Те двое тоже все побросали. Вместе они окружили Ветра, точнее, старика на его плечах.

— Откуда я знаю? Он на улице упал, прямо передо мной! Ну, в нескольких шагах! — Ветер решил не поминать о Темных Кварталах. — Верно, худо сделалось. И рядом никого. — Он незаметно, но упорно сопротивлялся силе, втягивавшей его внутрь. — Да стойте ж вы! Глаз нет, что ли?! Он же ко мне прицепился!

— А ты ногами двигай! Хватит языком–то тереть…

Бородач отступил, и его подручные буквально втащили Ветра внутрь. А слуга уже вопил на весь дом:

— Госпожа! Госпожа! Господина привели!

«Привели», — горестно фыркнул про себя Ветер.

Дверь за ним захлопнулась. Пока двое слуг возились с завязками на кадамче старика, Ветер уныло прислушивался к скрежету засовов и плачу ключей, повернувшихся в двух замках. На всякий случай он посчитал замки и на внутренней двери, но это было уже так, для очистки совести. По замкам он не мастак. А в богатых домах все замки не простые — от таких, как Ветер. Ему не по зубам. И ставни — то же самое.

«Ну, все, — сказал он себе, — отбегался».

Сидеть ему завтра, в лучшем случае, в Башенном подземелье. В худшем — болтаться на веревке. Одна надежда, что старик не оживет. По крайней мере, до завтра.

Наконец, его отцепили. Старика потащили наверх. Ветер совершил последнюю попытку.

— Эй, погоди! — кинулся он к бородачу, только что наложившему засов на внутреннюю дверь. — Что же ты делаешь? Мне идти пора!

— Куда ж ты пойдешь, — махнул рукой бородач. — Вон, — и указал на счетный маятник над огромным камином. — Уж время. Линн, поди, подымается. — И снова заорал, тут же позабыв о Ветре: — Госпожа! Госпожа!!

И уже обычным голосом:

— Хозяина наверх понесли, госпожа.

Ветер обернулся. На лестнице стояла сухонькая невысокая старушка. Она прижимала руки к груди и переводила растерянный взгляд с Ветра на бородача и обратно.

— Я сбегаю, господина Пубеста разбужу, — вновь засуетился слуга.

Ветер проводил его взглядом. Бородач поднялся одним пролетом выше и исчез в боковом коридоре. Старушка тоже ожила: бросив на гостя невидящий взгляд, просеменила по ступенькам и тоже исчезла где–то наверху.

Ветер остался один, но ненадолго. Наверху царила явная суматоха. Что–то падало, слышались голоса. Снова промелькнул бородач, потрусил по лестнице с каким–то ящичком в руках, за ним спешил человечек в длинном ночном халате. Не иначе как этого самого господина Пубеста из постели вытащили. Потом много раз спускались и поднимались слуги: те двое и бородач. Они тащили наверх то какие–то склянки, то полотенца, то еще что–то, даже угли в совке.

Ветер тем временем обследовал запоры на прочность. Заслышав шаги, он чинно усаживался на одну из резных скамей и напускал на себя вид терпеливого и скучающего гостя, который пришел по делу и подзадержался не по своей вине.

Осмотр оказался неутешительным. Он крепко попался, и потому проклинал себя, как только мог, не извиняясь уже перед Олтромом. До того ли. Но, выпустив наружу самое черное отчаяние, Ветер снова обрел привычное присутствие духа, что не раз его выручало, и начал понемногу раскидывать умом.

По виду в нем уличного «кормильца» не заподозришь. Ветер никак не сойдет за какого–нибудь бродягу или темника из уличного братства. Оружие для мужчины — дело обычное, да и вряд ли слуги впопыхах разглядели, что именно у него там под плащом. Мелким украшательством костюма, которым хворают почти все представители его ремесла, как Кривой, например, и многие его приспешники, Ветер никогда не увлекался. И грубо, и уродливо к тому же. А плащ он и вовсе приличный выменял. А вот золото, что со старика снял… от него надо избавиться. Но как? Тут где ни спрячь… найти могут по случаю. И тогда все станет яснее ясного.

«Рискнуть надо», — решился он. Если старик до завтра не очухается, то утром Ветер преспокойно выскользнет из этой западни. А деньги при нем найдут, только если обшаривать станут, а с чего бы им? Вот если старик заговорит… Уж тогда — и так, и сяк выходит ему Башенное подземелье. А пока… Наружу проситься — дело зряшное. Ночью ни один приличный человек за дверь не сунется, а тот кто сунется — на уме что–то темное держит. Так что одно остается — спокойно утра дожидаться. Тогда и двери отопрут. Отчего не отпереть? Пока что на госте никаких подозрений. Вряд ли кто до восхода Канна разглядит в благородном спасителе темника из уличного братства. Может, еще и отблагодарят.

До конца увериться в собственной безопасности так и не удалось. Ветер чувствовал себя так, словно под ним не мягкие подушки, а портновские, куда втыкают иглы. Но время как–то коротать все равно приходилось. И он пристроился прямо на скамье, не снимая, впрочем, плаща, хоть камин еще теплился. Для осенней экипировки жарковато, однако от чужого глаза подальше — целее будешь.

В который раз он уныло озирал приветственный покой. В таком богатом доме Ветру еще бывать не доводилось, и в других обстоятельствах он бы с интересом тут поосмотрелся, и не только с целью что–нибудь стащить. Все–таки вор–то он только во вторую очередь, уж никак не в первую.

Все так и пестрило дорогими инкрустациями и позолотой. Богато, но без особого вкуса. Зато мебель удобная и подушки мягкие. Узорчатый каменный пол отполирован до зеркального блеска. Обычный сторожевой Дракон над входом. По трем остальным сторонам — еще три Дракона–хранителя. Все как полагается. Или нет? Ветер присмотрелся, даже привстал. Необычные у этих Драконов обличья. Что это у них, по одному глазу, что ли? Да, один большой глаз вместо двух. Старичок с причудами, однако.

Засыпать было нельзя, да поначалу и не хотелось. Но ночь выдалась трудная, вымотался он здорово, а суета наверху понемногу сменилась тишиной, и Ветер начал незаметно проваливаться в забытье. Лишь привычка дремать вполглаза помогла ему сразу очнуться, когда он почувствовал рядом чужое присутствие.

Хозяйка спустилась к Ветру. Витой подсвечник у нее в руке показался гостю совершенно лишним, потому что зала и так была освещена чрезмерно для уличного темника, он предпочел бы полумрак, чтобы скрыться от лишних взглядов. Стало не по себе, когда подле него оказалось еще тремя огнями больше. Как будто все его дурные намерения могут разом вылезти на свет.

На самом деле здешняя госпожа оказалась несколько моложе, чем почудилось Ветру вначале. Лицо ее успели избороздить неглубокие, но частые морщины, и кожа давно уже увяла, зато держалась она до сих пор прямо, и стариковские глаза, уже немного водянистые, смотрели на мир еще весьма уверенно. Ветра она разглядывала вполне благожелательно. Сразу видно: женщина добрая. У него глаз на людей наметанный.

— Приветствую с добром в моем доме. Не могу тебе выразить, как я благодарна, — голос у хозяйки давно утратил прежнюю привлекательность, но в нем еще не бренчали неприятные скрипучие ноты. — Ты ведь спас его… от смерти спас. Как будто сам Нимоа послал тебя! Это просто чудо… А как… — запнулась она, — мне тебя называть?

— Ветер, госпожа.

Обстоятельства требовали поклона, и Ветер склонился. Слегка. Не надо терять достоинства. Ведь это они ему обязаны.

— Ветер? — она заметно удивилась и повторила, точно не могла поверить сразу: — Ветер… А дальше?

— Просто Ветер. Мои родители рано умерли, я не знал их, поэтому больше ничего не сохранилось, — намеренно жестко бросил он.

Хозяйка почувствовала неловкость — видно, как она замялась. Ветер решил воспользоваться заминкой, чтобы оборвать ненужные расспросы:

— Что это за дом, госпожа? Клянусь Нимоа, у меня не было намерения здесь оставаться. Это все случай.

А вот теперь она здорово удивилась.

— Это дом господина Брана. Силивеста Брана. Неужели кто–то в этом городе не слышал о нем?

Как не слыхать! О богатстве Силивеста Брана ходили легенды, однако Ветру никогда бы и в голову не пришло, что этот сухощавый старик — тот самый известный богатей, с руки которого кормится половина Городского Совета. Знал бы — ни за что бы сюда не сунулся.

— Я недавно в Ласпаде, — уклончиво ответил он.

— А я — Ивария Бран, супруга господина Брана, — важно сообщила хозяйка.

Ветер снова отвесил поклон, теперь уже поглубже.

— Я вижу, мои слуги совсем о тебе позабыли. Но все они нужны были там, наверху. Я уже позаботилась исправить упущение: комната для нашего гостя готова.

— Не стоит так обо мне заботиться, госпожа! — вскричал Ветер. Холод ринулся вверх по спине. — Как только Канн взойдет, я покину этот дом.

— Я пошлю слугу с вестью для твоей семьи, как только Канн взойдет! Только скажи куда.

Ловушка почти захлопнулась.

— У меня нет семьи, госпожа Бран.

— Так куда же? К родичам?

— Но, госпожа Бран… зачем это? Я и сам…

— Разве ты не понял, кого спас? Кого избавил от гибели? — перебила старуха. — Ведь мой супруг, без сомнения, захочет достойно вознаградить тебя за труды и за благородство! — С каждым мигом она набиралась все большей важности. — И будет очень недоволен, когда узнает, что ты ушел с пустыми руками. Что я отпустила тебя просто так! Однако… лекарь Пубест говорит, что муж мой проспит очень долго. И беспокоить его никак нельзя, необходим покой.

— Но мне не нужна его награда! — старался Ветер из последних сил, отчаянно рискуя вызвать у нее подозрение своим странным, глупым бескорыстием.

— Но он велел, — и «он» прозвучало очень твердо, — чтобы ты обязательно дождался его пробуждения. И я ему обещала.

Рукой, покоившейся под плащом, Ветер сжал рукоять ножа, чтобы не выказать своего отчаяния.

— Так он очнулся? — с неподдельным изумлением спросил он у старухи. И сбивчиво добавил, уже понимая, что его хотят задержать до прихода стражников: — Что ж, очень рад… храни его Нимоа. Я‑то ведь боялся, что не успею вовремя. И вот, успел…

Хозяйка так заулыбалась, что все сомнения улетучились. Старик явно очухался. Тем хуже для Ветра.

— Он так тебе благодарен! — прямо расцвела она, будто еще одной свечой стало больше.

Это совсем не походило на притворство, и Ветер окончательно запутался.

— Так благодарен! — продолжала она, захлебываясь от восторга. — Послушай меня, мальчик… Ветер, — она почти упрашивала, силясь во что бы то ни стало выполнить волю своего мужа, — мы не можем тебя одарить против воли… Нет, подобное бескорыстие делает тебе честь, и все же… верь мне, многое во власти Силивеста Брана! Я ведь вижу: ты не богат, не знатен. Если же он захочет, то даст тебе столько, что и во сне не привидится! Мы уже доживаем свой век, но старики часто дорожат жизнью даже больше молодых. Он очень хворает, и каждый прожитый день для него — как подарок. И для меня тоже. Мало кто сделал бы то, на что решился ты… в этот час перед восходом Линна… да еще без всякой корысти. Это же чудо, что именно ты оказался рядом, когда случилась беда! — она уже плакала. — Тебя не иначе как сам Нимоа прислал!

— Нимоа, — только и повторил Ветер.

Ничего не понять. Госпожа Бран не могла притворяться так умело. Не из таких она. Ветер бы ее игру учуял с первого же слова.

— Да, Нимоа, — она присела на скамью, Ветер оглушено опустился следом, и теперь ее старушечье лицо придвинулось еще ближе. — Он все время повторяет, что тебя прислал Нимоа. Что его ограбили, устрашили, бросили умирать, — захлебываясь слезами, начала тонко подвывать она, — и никто не пришел на помощь, только ты! Разве это не воля Нимоа? Спасибо тебе, спасибо, мальчик!

Ее заклинило. Она рыдала, как безутешный ребенок, и повторяла «спасибо тебе, мальчик» будто заговор какой–то. Слез было так много, что женщина не успевала вытирать их насквозь мокрым платком, и они прокладывали себе путь меж морщин, стекали на платье. Седая прядь, выбившаяся из–под высокого чепца, прилипла к коже. Дряблые щеки покраснели и тряслись мелкой дрожью.

Ветер не знал что делать. Как будто из–под ног у него выдернули землю, и потому его находчивость молчала, не в состоянии найти опоры. Он никогда не видел подобного так близко. Попробовал ободрить, похлопывая по плечу, но стало еще хуже. Ну, и как там поступают с рыдающими старушками, чтобы привести их в чувство? Хотелось выбить дверь и выскочить наружу, потому что сейчас ему не хватало воздуха. Но оставалось только беспомощно сидеть и ждать, пока бесконечный поток рыданий иссякнет.

Наконец, госпоже Бран полегчало, теперь она только изредка всхлипывала, спешно приводя себя в порядок, и Ветер снова обрел способность думать. Яснее ясного — старик так и не рассказал хозяйке, что на него напал никто иной, как сам благородный спаситель. Вот только сам–то помнит? Или у него в голове все окончательно перепуталось? Может быть… да, возможно…

И вот что отрадно: хотел бы старик его к стражникам спровадить, скрутили бы уже. Эти трое. К тому же, это Ветер видел троих, но в доме наверняка побольше слуг. Посидел бы ночь в подвале, потом и в Башенное подземелье пора. А старик либо совсем от удара из ума выжил, либо своего обидчика почему–то до поры закладывать не хочет. Дело ясное. Ветра немного отпустило.

Может, правда денег еще отвалит. Только раньше времени успокаиваться не след. Вдруг подвох.

А хозяйка тем временем пришла в себя, смущенно извинилась и посеменила возвращать себе благопристойный вид, оставив Ветра одного. Вскоре один из давешних знакомцев с арбалетами принес полный поднос еды. Прекрасное витамское вино, фрукты, мясо, белый сыр, свежий хлеб. Столько и за два дня не съешь. Что ж, сдается, сегодня он все–таки в выигрыше. Да и увесистый мешочек с золотом все еще у него за пазухой. И Ветер принялся уплетать за обе щеки, пока можно.

В середине трапезы вновь появилась хозяйка. Она уже обрела прежнюю уверенность и горела желанием услышать подробности. Но Ветер всегда придерживался правила: чем меньше врешь, тем меньше придется выворачиваться. Поэтому в двух словах дал понять, что толком ничего не знает, и вообще — сам испугался. Домой возвращался, торопился — еще бы, до восхода Линна всего ничего осталось — и тут услыхал стоны, хрипы. Кинулся — человек, помочь просит. Не оставлять же! Ведь на верную же смерть! Стража–то наверняка вся попряталась, неизвестно, пройдет ли там еще кто. А несчастный уже едва мог говорить, но выдавил, где живет да как туда выйти. Здешних лекарей Ветер не знает, не сподобился за малой давностью пребывания в Ласпаде. Потому и решился сюда тащить, думал, как–нибудь доковыляет, а там уж и до дома добежать успеет. Да не получилось — уж больно ноша оказалась тяжела.

Ивария Бран время от времени кивала, вставляла слово, другое. Ветер ловко вытянул из нее историю, что она сама успела узнать от мужа. Очень немного. Большая часть была ему и так известна. Напали, ограбили, бросили умирать. Вот тут–то и появился спаситель. Должно быть, старик на самом деле все перепутал.

Оставалось еще одно странное обстоятельство: зачем такой человек как Силивест Бран бродил в Ледах перед самым восходом Линна, один, без самого захудалого слуги за спиной, да еще с таким увесистым мешочком, полным золота. Но госпожа Бран не выронила ни слова, чтобы прояснить столь темное дело, а спросить прямо Ветер поостерегся, хоть его разбирало любопытство.

Вот и все, говорить больше не о чем. «Спаситель» с трудом подавил зевоту. Он очень устал, и если можно где–нибудь отдохнуть… Женщина спохватилась и, взяв свой подсвечник, самолично повела его наверх, на третий, видимо, гостиный этаж.

Ему впервые доводилось коротать ночь в таком богатом месте, но усталость уже брала свое, и Ветер решил, что хорошенько рассмотрит все завтра утром, при свете восходящего Канна. Он скинул только сапоги, плащ и ременные перевязи. Орудия своего ремесла и золото тут же старательно распихал под многочисленные подушки изголовья, не желая выставлять напоказ свое добро. А в остальном, как был, рухнул на постель.

Утро принесло с собой новое беспокойство. Он положил себе проспать всего лишь до восхода Канна — не так уж и много. Но то ли сильная усталость, то ли небывалое напряжение последней ночи надолго усыпили Ветра, давно наученного спать вполглаза. Когда он, наконец, открыл глаза, то понял, что безобразно просчитался. В комнате царила все та же темнота, но в узенькие щелки плотно пригнанных тяжелых ставен сочились золотистые струйки света Канна.

Выбраться из окна он, конечно же, не мог, это Ветер еще вчера проверил: сковырнуть засовы, ставни открыть — плевое дело, а вот решетки — уже не шутка. Возиться с ними — дело долгое, и если за ним приглядывают, то несколько раз повязать успеют.

Судя по звукам, дом уже давно проснулся. Делать нечего, Ветер ощупью оделся и решительно толкнул тяжелую дверь. Выйти можно только там, где зашел, поэтому вперед, шаг за шагом. Уж лучше заветный мешочек за пазухой, чем обещание какой–то призрачной награды, которую ему вполне могут выдать и в Башенном подземелье.

Едва он успел сделать несколько шагов по узкому и сумрачному коридору, как откуда–то сбоку, из неглубокой ниши, выскочила девушка в темном, простеньком платье. Из слуг. Маленькая, пухленькая и аккуратненькая, ну просто загляденье. Пышечка. Она легко склонила кудрявую головку и прожурчала обычное приветствие:

— Приветствую с добром… господин, — она невольно запнулась, так не похож был гость на важную персону, которой следует выказывать почтение.

Тут же не удержавшись, сверкнула глазками, бросилась в сторону лестницы и звонко крикнула:

— Тэсил, он уже проснулся! Скажи госпоже!

Ветер сразу потерял интерес к соблазнительной девчонке. Оказывается, его караулят. Девушка тут же вернулась обратно и теперь стояла рядом, улыбаясь гостю, как и положено прислужнице, но отнюдь не с почтением. Скорее с любопытством. Ветер вскользь к ней присмотрелся, как он умел, вроде бы совсем не глядя. Но ничто не сказало ему об опасности или скрытой угрозе.

— Госпожа Ивария ждет, господин… — она вновь запнулась.

— Ветер.

Заметив ее удивление, хмуро подумал: «И почему это ночью суетились мужчины? А она где была? Или эти Браны ночью в доме прислуги не держат? И только троих оставляют, для охраны? Странные, однако, старики».

— Господин Ветер, госпожа Ивария давно ждет тебя! — повторила девушка уже настойчивее и сама направилась к лестнице, указывая путь.

Ну и что оставалось? Оттолкнуть ее и бежать, пока не опомнилась, не закричала? А что если внизу его тоже караулят? Он последовал за девушкой. Может, все еще обойдется.

Он едва узнал вчерашнюю старуху. Ее обычный, и, наверняка, весьма «скромный» по здешним меркам наряд совершенно преобразил госпожу Бран, от вчерашнего беспорядка в ее облике не осталось и следа, седые волосы были тщательно уложены и полускрыты легкой муаровой шапочкой, лицо слегка подрумянено. Никакая не старуха, а важная дама преклонных лет. Что не изменилось со вчерашнего — так это ее доброжелательное участие, и Ветер опять успокоился. Она сама решила проводить гостя, как только Тэсил узнает у лекаря, как там дела, и сможет ли господин Бран сейчас принять Ветра.

Тэсилом оказался вчерашний бородач. Он возвестил, что господин Бран с нетерпением ожидает гостя. Ему гораздо лучше. Ветру в нем почудилось то ли довольство, то ли облегчение, странное для обычного слуги, если только он не служит хозяину много лет и не привязался к нему всем сердцем.

— Можешь идти. Я сама провожу нашего гостя.

Тэсил молча исчез. Ветру же вновь предстояло пройтись здешними коридорами, вместо того чтобы выйти на свободу. Хозяйка — назвать ее старухой Ветер уже не мог, даже про себя — шествовала впереди, неторопливо, с достоинством. Эта неспешность позволяла ей немного скрывать свой возраст.

Идти пришлось недалеко. Госпожа Бран осторожно постучала, прислушиваясь. Скоро дверь приотворилась, оттуда выскользнул вчерашний человек в халате. Он явно провел здесь всю ночь. Об этом ясно свидетельствовал его помятый вид, воспаленные глаза уныло смотрели на Ветра.

— Господин Бран желает видеть гостя, — тихо сказал он. — Ему гораздо лучше, но не стоит излишне его утомлять.

И обратился к хозяйке дома:

— Просто чудо! Чудо, насколько ему лучше! — Лекарь покачал головой, приподняв брови, что, должно быть, означало у него высшую степень удивления. — Я там уже не нужен. То есть мое постоянное присутствие ни к чему. Пойду к себе, отдохну немного. Если что–нибудь случится… если господину Брану станет хуже — непременно пошлите за мной.

Госпожа Бран между тем доброжелательно кивнула гостю, словно подталкивая его взглядом. Ветер шагнул через порог. Дверь за ним тихонько затворилась.

Не по–осеннему яркие лучи Канна мягко струились сквозь негустую светлую занавесь, закрывавшую всю стену с окнами, поэтому свет в большой опочивальне оставался приятно приглушенным. Ветер сразу же покосился на огромную кровать, где, полусидя на подушках, покоился давешний старик. То есть должен был покоиться тот самый старик. Ведь в вечернем сумраке Ветер плохо разглядел свою жертву.

Да и не очень–то… хотелось Ветру на него пялиться глаза в глаза. И беглого взгляда хватило, чтобы понять: ничего у старика в голове не перепуталось, все–то он помнит, даже слишком хорошо. И кто такой Ветер, прекрасно знает. Но никому и слова не сказал. Значит, что–то затевает. От сердца опять немного отлегло.

Сам хозяин все еще молчал, присматриваясь к гостю, и Ветру, не желавшему встречаться взглядом с бывшей жертвой, оставалось лишь переместиться к окну, рассеяно оглядывая обстановку. Непочтительно, но чего еще ожидать от человека такого сорта, уличного темника? Лишь там, у окна, он коротко вздохнул, собрался и обернулся. Пусть всемогущий Силивест Бран не думает, что Ветер испугался.

Ему не показалось. Старик явно был настроен весьма благожелательно. Слабо, но приветливо кивнул в ответ дерзкому взгляду Ветра. Еле–еле, не отрывая головы от подушек. Лицо его еще не утратило крайней бледности. И голос звучал куда тише и слабее, чем вчера в Угарном переулке.

— Приветствую с добром. Тебя ведь Ветром зовут? Мне так сказали.

Ветер кивнул. Надо же, с добром… В ответ решил промолчать. Кто он таков, чтобы ответить тем же?

— А ты ведь жизнь мою спас, Ветер. Как бы там ни случилось.

Загадочные слова. Ветер принял их за намек.

— Как я понял, в Башню сдавать ты меня не собираешься, — заключил он, приближаясь.

Старик молчал. Горько про себя вздохнув, Ветер вытянул из–за пазухи теперь уже потерянное для него сокровище. Швырнул его на стариковскую кровать.

— Вот твое золото. Все в целости. Давай договоримся: ведь мог я тебя бросить? Не просто мог. Должен был. А ведь не бросил. Да и неизвестно, дошел бы ты сам домой, не встреть меня! Нездоровый ты больно, господин Бран. Так что давай порешим все миром: я возвращаю твое золото, а ты меня отпускаешь на все четыре стороны. Идет?

Старик заметно заволновался.

— Да что ты! Забери, оно твое, — неожиданно просипел он, указывая глазами на мешочек. Очевидно, двигать руками он еще не мог, но если б мог, то, казалось, замахал бы со всей мочи. — Ты получишь больше, много больше! Тебя послал ко мне Нимоа! Сам Нимоа!

Вот так поворот! Ветер потянулся за мешочком. Недоверчиво поглядывая на старика и прислушиваясь к звукам за дверью, отправил увесистый кошель обратно за пазуху. Как же это прикосновение согрело сердце!

— Много больше дам, — не унимался старик. — Даже и представить себе не можешь!

У Ветра внутри заскребло. Хорошо бы еще больше, оно, конечно, не помешает. Но… снова сделалось… как–то не по себе. Он вспомнил вчерашние слезы госпожи Бран. «Спасибо тебе, мальчик!» Как она повторяла это, словно… Ветра основательно коробило, стоило только вспомнить. Довольно уже с них обоих. Этих денег и так должно хватить на мастерскую, если с кем–то в долю войти.

— А мне и представлять не надо. Того, что есть, с лихвою хватит. Прикажи слугам меня выпустить, и я пойду своей дорогой, — устало сказал он.

Старик, вроде, удивился, а потом взволновался:

— Нет, что ты, нет! — Ветру даже испуг послышался. — Не уходи! Ведь сам Нимоа указал мне тебя! Садись, садись скорее, — он заторопился и задышал опасно глубоко.

Ветру ничего не оставалось как сесть.

— Не понимаю, почему бы тебе просто не отпустить меня, — вырвалось наружу мучительное напряжение, не покидавшее его со вчерашнего вечера.

— Ты пока ничего не понимаешь, — выдохнул старик после небольшой паузы, когда его дыхание восстановилось. — Своей удачи не понимаешь! Нимоа указал на тебя. Это счастье, истинное счастье! Мне надо передать тебе дар Нимоа, великое сокровище, бесценное. Теперь понимаешь? Просто необходимо! Но сначала… я хочу узнать кто ты и откуда. Хочу проверить, не ошибся ли.

— Что за дар такой?

Нехорошее предчувствие опять закопошилось внутри. Вот почему старик не послал за стражниками! Он то ли истово поклоняется Нимоа (вон, у него Дракон–хранитель над входом в каждую комнату) и немного сошел с ума, то ли в этом доме заварилось что–то непонятное, и Ветер оказался втянут по уши. А если из расспросов выяснится, что он совсем не тот, на кого вроде бы указал Нимоа? Тогда что получается, в Башню?

— Это великий Дар Драконов! — Старик благоговейно взирал на изображение Драконьего лика над дверью. — Но лишь достойный сможет получить его! Нимоа ясно указал на тебя!

На достойного Ветер уж точно не похож. Старик точно свихнулся. Почитатель Драконов на его голову! Но Бран словно почуял настрой своего гостя.

— Нет, я обладаю настоящим знанием! Я знаю, как найти величайшее сокровище!

— С меня и того что есть, достаточно. Найди себе другого достойного.

Ветер уже обдумывал пути отступления. «Вот сойду сейчас вниз. Скажу, что с хозяином поговорил, благодарности выслушал, прощайте, открывайте — и вперед. А этот пусть себе стонет, все равно никто не услышит». Это может спасти его. Если удача не покинет. Но тут старик его удивил.

— Нет, не найти мне другого. Ты уже третий. Третий и последний. Не передам тебе знание — умру с тяжестью на сердце.

— А где остальные? — поинтересовался Ветер.

— Нет их. Ушли. Не знаю, где они теперь. Не смог отыскать, — горестно ронял Бран. — И ведь Нимоа мне знаменья ясные давал, и один раз, и другой. Да только… ничего я им не поведал. Счел недостойными, самочинно даром распорядился. Все думал, что пришлет Нимоа Того Самого, да не сейчас, попозже, поближе к концу моему. Но наказал меня Нимоа: годы шли, а никого так и не было. А теперь уж я так близко, ближе некуда… Силы на исходе, совсем покидают, — он вздохнул, а может, и всхлипнул. — Уж как я ждал тебя! Как ждал!

Ветер хмыкнул. Неужели старик забыл, с кем говорит?

— И что, я похож на того самого? Ну, достойного? — поддел он, не удержавшись.

— О! — Бран закатил глаза. — Темны для нас, смертных, намеренья Нимоа и неясны пути его. Наша встреча — это знак!

Ветер решил промолчать. Тем более что все это не очень–то походило на сумасшествие. Интересно, что старик дальше скажет. А тот продолжал:

— Ведь это Нимоа задержал меня до самой ночи! Это он послал тех разбойников, что лишили меня провожатых! Заставил прочь бежать, не разбирая дороги, пока не завел меня в те ужасные, темные, грязные кварталы, из которых я выхода не мог найти… и все кружил, кружил. Пока не понял, что совсем заблудился. Это Нимоа сделал так, чтобы в тот поздний час я встретил тебя.

— Скажи спасибо, что не встретил Каракуля — Торопыгу или Сухого. Они там обычно и ошиваются, — не удержался Ветер, уже смекая, какой силой Брана затащило в Леды.

— Вот–вот, — подхватил старик. — Выходит, не их, а тебя встретил. Но так и не уразумел знаменья. И снова испугался. Думал, уж теперь конец, убьет меня злодей, не пощадит. Страх сжал когтями мое слабое больное сердце… Да только смягчил тебя не иначе как сам Нимоа. Не могу я себе представить такого разбойника, чтобы меня до самого дома тащил. Да еще в то время, когда на охоту выходят двары.

— Ну, во–первых, я разбоем не промышляю. Мое нынешнее ремесло — всего лишь воровство. И тебя я убивать не стал бы… пригрозил маленько, и только. А ты вон как перекинулся…

Ветер скрипнул зубами, не понимая, с чего это его понесло в такие опасные откровения. А ну как вспомнит старик вчерашнее и опять откинется? Или еще лучше — по новой разобидится и сдаст гостя туда, куда давно уже должен был спровадить.

— И, во–вторых, не было дваров. Успел я до восхода Линна, — добавил он.

Бран только глазами повел.

— Это Нимоа!

— Ну, и зачем тебе тогда моя родословная? — опять поддел его Ветер. — Хорошо, скажу я, кто таков, откуда, куда направляюсь — и решишь ты, что не тот я. Как те двое. И дальше что? Пойдешь снова по Ледам бродить, искать своего избранного? Надеюсь, встретишь там Каракуля или еще кого–нибудь, подостойнее. Тогда и сравнишь.

Он фыркнул. Однако шуткой своей Ветер явно сбил Брана с толку, и тот с тревогой глазел на гостя. Нетрудно было угадать, о чем он думал. И правда, что же дальше, если Ветер и правда не тот? Тягучее вязкое молчание тянулось и тянулось, и гость уже посетовал на свой длинный язык, в очередной раз примериваясь к тому, как бы получше улизнуть от настырного «благодетеля».

— Погоди, — наконец отозвался старик. — А ведь ты прав. Я должен верить Нимоа. Я должен открыть тебе тайну.

Будущий избранный весь превратился в слух. А вдруг? Как он там сказал? Величайшее сокровище?

— Что ты знаешь о Слезах Нимоа?

— О слезах? — удивился Ветер.

— О Слезах Нимоа, которые стали бесценными Жемчужинами.

Небрежно, без выражения, Ветер по памяти повторил хорошо знакомые строки бессмертного Стэвира.

— «День Ниаканн», — добавил он. — Или, как его еще называют, «Легенда о Жемчужинах» Стэвира. Об этих жемчугах ты говоришь?

Бран потерял дар речи. Молчал и Ветер. Это вырвалось невольно, да так быстро, что и сообразить–то не успел.

— Ты знаешь стихи Стэвира? — наконец пришел в себя старик.

— Ну и что? — Ветер умышленно небрежно раскинулся в кресле, чтобы скрыть досаду.

Вместе с этими строками полезли непрошенные воспоминания. Ильгрит, Олтром…

— Для простого воришки ты слишком…

— А я не простой. Я сложный, — парировал Ветер. — Для знатных и богатых господ. Стихами отвлекаю их внимание. От кошельков.

— А я ведь сразу понял: ты не прост! Нимоа послал тебя! — опять завелся старик, и Ветер счел необходимым прервать его бесконечные излияния.

— Мне кажется, нам обоим следует уделить, наконец, внимание той тайне, что связана с жемчугами Нимоа, и кою ты желаешь мне доверить. Или же не желаешь. Тогда позволь мне удалиться.

Силивест Бран удивленно хлопал глазами, а Ветер… Он словно сбросил с себя эти… Сколько? Пять, три, и еще три… одиннадцать лет — целых два малых срока и еще один год впридачу. Бесконечная череда лет вдруг отступила, и прошлое разом ожило, вырвалось на волю из глубин, непрошено напоминая о себе. Ветру почудилось, что он опять на скамье рядом с Олтромом ведет бесконечный спор относительно новой трактовки древних рукописей. Как давно это было!

Старик все молчал и молчал.

— Я ухожу, — просто сказал Ветер. И встал.

— Нет, нет, нет! — Бран до отказа напряг свой слабый голос и бешено завращал глазами. — Я вижу, вижу, что это ты! Тот, кому я могу доверить свое бесценное знание. Ты думаешь, это только легенда? О Жемчужинах, хранимых Драконами? Нет! Я видел, видел такую Жемчужину собственными глазами! Это я, я получил ее в дар от Дракона! И теперь я богат, сказочно богат! Видишь? А ведь я бывший красильщик!.. Красильщик тканей! И все это, — он слабо дернул рукой и обвел глазами богато убранную комнату, — по милости Драконов… благодаря моему сокровищу!

Вот это уже другой разговор. Стоило здесь немного задержаться, если только старик не выжил из ума от удара.

— Так ты говоришь, что видел одну из Жемчужин? Своими глазами?

— Да, да… Верь мне! Я держал ее в руках! Я получил ее в дар!

— И где же она? — осторожно осведомился Ветер.

— Этого я тебе открыть не могу.

Оставалось только усмехнуться. А как же иначе.

— Нет, ты не понимаешь! Я никому не смогу завещать Жемчужину! Она моя. Она не будет служить тебе. Жемчужина — не кусок золота, — его голос выровнялся, он уже объяснял, а Ветер внимательно слушал. — Ее нельзя продать… даже просто отдать нельзя. Ты потом узнаешь почему. Но она приносит удачу, редкую удачу в деньгах. Сказочную… Вот послушай. Я все расскажу тебе, а если ты про то начнешь болтать бездумно, все равно никто не поверит.

Он ухмыльнулся, видно, представляя, как Ветер ко всем и каждому начнет приставать с этой глупой историей. Сам же Ветер сосредоточенно внимал, пытаясь шаг за шагом отделить правду от вымысла.

— Когда я получил ее, то толком не уразумел, что за ценность мне досталась, на самом–то деле. Я помню тот день, как шел по дороге нищий, голодный: в кармане не то что какого–то скимбика — ни одного медяка не завалялось. А потом мне навстречу попалась лошадь. То ли я на нее набрел, то ли она на меня… Кляча клячей. Конечно же, она не была ничейной. Но я свел ее в ближайшее селенье и продал какому–то… верно, редкому в тех местах заезжему торговцу. Не выменял на еду, а продал! За местное серебро. А я‑то думал, что меня побьют как конокрада! Ведь поселок был как раз неподалеку, и кляча могла оказаться тамошней… Но голод подпирал, а день клонился к вечеру, приходилось искать укрытия, чтобы не остаться на улице, и еды, чтобы не упасть прямо на дорогу. Но нет! Мне повезло — местные не признали клячи. А вырученные за нее деньги стали пустою тратой для глупца, купившего это сокровище. Она, верно, сдохла на следующий же день. И куда смотрел тот олух! Одно слово, изрядно успел нализаться, перед тем как со мной сторговался. Ладно… довольно про него.

Он замолчал, переводя дыхание. Грудь его вздымалась все чаще, бледные, почти восковые щеки украсились лихорадочными пятнами, и Ветер начал опасаться, что старик не закончит своей истории, прежде чем свалится от нового удара. События многолетней давности явью вставали перед Браном, словно он помнил все до малейшего вздоха.

— Вот так я худо–бедно добрался до витамских границ, на остаток денег прикупил одежду поприличнее, набрался смелости и решил подзаработать у какого–нибудь торговца. И сразу удача! В первом же городе зашел в первую же богатую лавку и спросил, не нужны ли тут люди, что в красках и тканях хорошо разбираются. Очень опытные. Да, сказали мне, нужны. Они как раз искали такого, да к тому же чтобы мог объясняться с людьми из Края Вольных Городов, знал наречие тармас или хотя бы хадасса. О счастье! Я больше года в Бархассе прожил, с хадаисами, за это время на их языке болтать научился, и вполне прилично. А тармасское наречие — мое родное. И тут в лавку сам хозяин пожаловал. Управитель сразу ему на меня показал, и вдруг я торговцу тому приглянулся. Стал он меня расспрашивать, кто таков, чем до того занимался. Ну, наврал я, конечно, на несколько мешков хватит, но держался все–таки своего ремесла красильного, чтобы не попасться, да пару имен еще вспомнил известных, и в Бархассе, и в Стромпике, и в родном моем Вальвире.

— Стой, так ты из Вальвира? — внезапно оборвал его Ветер.

— Да, оттуда.

Увлеченный своей историей старик торопливо отдышался, он часто так делал. Все–таки недуг донимал его, но не мог служить помехой теперь, когда любой ценой хотелось уверить Ветра в существовании легендарных жемчужин.

— Так вот. Хозяин на меня посмотрел и говорит управителю: вот, мол, я честного человека сразу вижу. А то все только обокрасть норовят. В Фалесте за два года уже пятеро местных проворовалось. Пошлю туда вот этого. Хочу, чтобы стал он моим управителем в Фалесте. Тот, из лавки, удивился несказанно! Вот так я и попал в Фалесту, да еще сразу управителем, из моей–то бесталанной нищеты. Дело не мое, но я старался, и как–то все мне удавалось, даже слишком. Словно редкостное чутье открылось. Хочу сделать так — ни опыта ведь, ни уменья нет — а делаю вдруг совсем наоборот. А потом оказывается: все правильно сделал. Стали поговаривать, что предвиденье у меня есть чудесное. Если я замешкался и каких–то тканей не прикупил — ни у кого они продаваться не станут. Не покупают люди и все. А из лавки моего хозяина в Фалесте все подчистую выметают. Года через два стал я управителем уже в Бархассе. А потом и сам небольшую лавчонку выкупил, почти задаром. Хозяину от нее — один убыток. Но я смело покупал, понимал уже свою силу. И скоро стала моя лавка первая в городе. Потом и другие были, потом другие города, а потом я сюда приехал, в Ласпад. На родину потянуло. А здесь все–таки к Вальвиру ближе. Туда мне нельзя возвращаться…

Тут он подозрительно долго переводил дыхание, Ветер даже подумал, что остального ему сегодня не слыхать, но старик таки продолжил:

— Здесь я тоже быстро развернулся. Уже давно я самый богатый человек в этом городе. Пускай молва твердит, что один из самых богатых. Я‑то правду знаю. Просто новых завистников не желаю, их и так немало. Да, я самый богатый человек в Ласпаде, Серединный Судья и член Городского Совета, самого Высшего Круга. Один из хозяев этого города, без моего согласия тут ничего не совершается. И все это — благодаря Жемчужине.

И он с нескрываемой гордостью взглянул на Ветра. Тому очень не понравилось про «Серединного Судью», но сама история его зацепила. Очень даже зацепила. Не верилось, что старик все это выдумал. Да и зачем ему? А вдруг она действительно существует, эта Жемчужина? Вдруг это не просто легенда? Они с Олтромом часто спорили, есть ли в этих мифах хоть капля истины. Олтром считал, что да. У всех преданий есть первооснова, которую мы утеряли, так он говорил. Но среди людей ученых, коих Ветер немало перевидал еще в Вальвире, бытовало другое мнение.

Легенды, твердили они, это не что иное, как сказки, придуманные древними, чтобы объяснить себе, за что им мир такой достался. Почему дождь и град бьют посевы, ураганы сметают людей и дома, а волны в море топят утлые суда. За что двары крадут людские жизни. Вот люди и решили, что гневается на них Нимоа. Когда же светит Канн и обильный урожай зреет на полях — Нимоа радуется. А Драконы, Дети Нимоа, исполняют волю его, храня людей на земле — той самой тверди, что держит Великий Нимоа на своей огромной спине. Все просто. Ветер встречал и таких, что вообще не верили — шутка ли сказать — в существование Драконов! А тут такое!

Он решил сделать вид, что верит старику. Может, что–то из этого и выйдет.

— И что, я тоже могу стать богатым? — Все–таки недоверия в его голосе оставалось многовато. — Почему же ты всю жизнь молчал, а теперь вдруг решил выдать тайну?

— Негоже, чтобы она со мной ушла. И Дракон так сказал: должен придти достойный… готовый… Чувствую я… тяжело мне будет умирать. Вот и ждал… — Лицо его заметно потемнело, глаза наполнились скорбью. — Хотел я свое бесценное знание сыновьям передать. Поэтому ждал, пока вырастут они, окрепнут, оперятся. Но где уж мне, червяку, самому решать! Нимоа, между тем, посылал ко мне избранников, им взлелеянных. Как тебя. Дважды так случалось. А я все хитрил да сам себе рассказывал, что не тот человек мне встретился, не подходящий. Один раз Нимоа не послушался — сына потерял. Другой раз ослушался, не покорился — второго он у меня отнял. А теперь чуть мою собственную жизнь не забрал.

С мольбой во взгляде он обратился к Ветру:

— Не уходи! Если и ты уйдешь, в третий раз накажет меня Нимоа. Умру я с нечистой совестью. В двара превращусь или во что–нибудь похуже. А тебе ведь ничего не стоит… Ничего не потеряешь. Наоборот, получишь, а? Да еще золота прибавлю!

— Хорошо! — твердо сказал Ветер. То ли сочувствие его заставило, то ли любопытство. Правда ведь, он ничего не теряет. — Но не обещаю, что воспользуюсь твоими знаниями. Или это непременное условие?

— Нет, нет. Конечно, нет! — довольно закивал головой старик. — Это уж ты сам. Тебе решать. Только вот…

Он замялся.

— Что, «только вот»? — Ветер невесело усмехнулся. В его жизни всегда были подвохи. Он привык. Ничего даром не получишь. — Как говорится: отдал по доброй воле скимбик — отдай и кошелек, а то отнимут силой.

— Да что ты, что ты, ничего мне от тебя не нужно! — старик, похоже, снова испугался. — Ты должен слово дать одно… пообещать мне… Только и всего.

— Что никому говорить не буду? Не бойся, меня и так засмеют, если что.

— Нет, другое. Я доверю тебе тайну, но нельзя ею пользовался до того как… до смерти моей. Вот умру я — тогда и отправляйся за своей Жемчужиной. Если пожелаешь.

— А почему? — спросил Ветер.

— Вот этого не могу тебе сказать. Но это непременное условие.

Ветер прикинул про себя. Да будет ли он вообще когда–нибудь о том заботиться? Тем более что до конца старику осталось не так уж долго. И он легко согласился:

— Ладно. Считай, договорились.

— А ты в том поклянешься?

— Сказал же: согласен!

— Нет, ты поклянись! — настаивал Бран.

«Ладно уж, — решил Ветер, — сказал «раз», надо говорить и «два».

И произнес повнушительнее:

— Клянусь тебе в том, что не воспользуюсь твоим тайным знанием до твоей же смерти.

— Или не найти мне покоя до самой смерти, — подсказал старик.

— И не найти мне покоя до самой смерти, если обману тебя, — спокойно подтвердил Ветер.

Ох, и настойчив же этот Силивест Бран!

— Прекрасно! Решено, ты остаешься здесь.

Старик был страшно доволен, а Ветер — обескуражен.

— Как это здесь?

— Конечно, нам же нужно карту изобразить. А память для того по крупицам нужно собирать. Не один день уйдет.

— Какую? Путь до логова Дракона и обратно? — Ветер улыбнулся своей шутке.

— Не до логова, а до Обиталища Дракона, — старик вновь ударился в прежнее благоговение перед Нимоа и всеми его Драконами. — Это тебе не тварь какая–нибудь, а Высшее Существо. — Его взгляд обратился к фигурке Охранного Дракона над входом в спальню. — Конечно же, у меня нет готовой карты! Не мог же я доверить такое важное простому пергаменту? Память — вот что хранит бесценное знание пуще любых тайников. До сих пор я помню те дни так ясно, словно это было вчера. — Лицо Брана омрачилось вновь. — Будто и не было всей этой жизни.

— Ну и рисуй. А я зачем тебе сдался? Зайду через день–другой, заберу.

Понимая, что старик беспокоится, как бы Ветер не удрал, едва выйдя за двери, он совершенно серьезно прибавил:

— Можешь не сомневаться. Если уж я сказал, что приду, значит приду обязательно.

— Я верю, верю тебе. Ты не обманешь старика. Но я слаб. Вот видишь?

Он пошевелил пальцами и попытался приподнять одну руку, покоившуюся поверх одеяла. Ему удалось лишь сдвинуть ее с места.

— Пубест, мой лекарь и друг, говорит, что все еще может вернуться, но не сразу, со временем. А ты можешь очень скоро исчезнуть из Ласпада. Я это сердцем чувствую. Времени осталось немного. К тому же, я вижу, ты грамоту знаешь. И сдается мне, — он пристально посмотрел прямо в глаза своему гостю, — не просто знаешь, а куда лучше меня. Тебе за мной и записывать. Никому, кроме нас двоих, не доверю бесценное знание. Соглашайся! Тебе у меня хорошо будет. Лучше, чем на улице. Или где–нибудь в Темных Кварталах.

Ветер помалкивал. Доводы старика были резонны. Да и обратно, домой, если можно так назвать свое укрытие, ему не хотелось. Тут можно на время спрятаться от Косого и вездесущих глаз его шайки. У Силивеста Брана его никто искать не станет. А хозяин дома будет беречь его, обхаживать. Последнее соображение оказалось решающим, и старик, сразу догадавшись, что Ветер сдался, пустился в рассуждения, как все устроить наилучшим образом.

У него нет помощника, дела свои он вел всегда самолично, никому не доверял. Однако в последнее время он часто подвержен хворям, и когда случается вновь занедужить, Симлид, старший управитель здесь, в Ласпаде, присылает своего человека в помощь. Но теперь Бран намерен взять помощником Ветра, раз уж его сама судьба подбросила. Временно, конечно, пока не подыщет более достойного места в своем торговом царстве. Ведь должен же он вознаградить спасителя. А пока что Ветер ему тут послужит, поживет в его доме. Никто не осмелится перечить Силивесту Брану. И главное, никто ничего не заподозрит.

Пишет ли Ветер на каких–нибудь еще языках, кроме тармасского? У Брана много торговых дел с хадаиссами, витамами, либийцами, а также в обширной Империи Индурги. У них там местных наречий не счесть, но может, хотя бы дурги? Или ингорги? Ветер кивнул. Так какие же?

— Тагорги так себе. Ингорги совсем плохо, — пожал он плечами. — Написанное разобрать могу, на слух же плохо понимаю: сплошные вопли гортанные. Для этого ухо должно быть привычное. — Ветер сосредоточенно покопался в памяти, не замечая удивленного взгляда Брана. — Да и давненько доводилось с ним дело иметь. Лучше уж дурги.

— А хадасса, витама?

— Это пожалуйста.

— Вижу, поносило тебя по земле, — вкрадчиво пропел старик.

— Поносило.

Ветер не имел намерения откровенничать. Они обо всем договорились, и новоиспеченный помощник Силивеста Брана отправился за хозяйкой и Тэсилом. Они выслушали распоряжения молча: хозяйка — с нескрываемой радостью, ей понравился «мальчик», как она упорно называла Ветра, несмотря на его отнюдь не детские годы, Тэсил — с нескрываемой подозрительностью. Не приглянулся ему незнакомец, втершийся в дом его господина. Но хозяином здесь был Силивест Бран, и никто не осмеливался ему перечить, это Ветер понял сразу.

Вышло так, что пробыл он в доме Бранов значительно дольше, чем намеревался. Старик поправлялся медленно. Ветер целые дни проводил у его постели. Карта подвигалась быстро: старик обнаружил завидную точность в своих указаниях, оставалось лишь исправно за ним записывать. Кроме того, было множество дел повседневных и скучных.

Каждый день являлся Симлид, старший управитель, со своими отчетами, жалобами, счетными табличками и пергаментными свитками. Прибывали конные нарочные из других мест. Иногда приходили младшие управители, но их отправляли обратно к Симлиду. Захаживали важные люди, некоторых Ветер знал в лицо, одного из них даже как–то ограбил. Хорошо, что ремесло его — темное во всех отношениях, и тот грузный увалень так и не узнал, даже не заподозрил обидчика в скромном, неизменно вежливом, одетом сообразно новому званию помощнике господина Брана. Многие приходили лишь затем, чтобы выразить сочувствие по поводу недуга, постигшего торговца, и пожелать скорейшего выздоровления.

Впервые Ветер вертелся среди таких важных особ, все–таки в прежние времена мир его был поскромнее. И вертелся без особого восторга, надо сказать. С виду красиво, благородно, а за сытыми вывесками — глухая черная зависть, а то и ненависть. Да, старик был потрясающе везуч, неправдоподобно удачлив, это Ветер уже понял. Деньги любили его, просто обожали настолько, насколько его ненавидели за это торговцы–сотоварищи. Ветер, в конце концов, даже проникся к нему сочувствием.

А вот жить у Силивеста Брана было хорошо, удобно. Сладкое, сытное, почти беззаботное время. Единственная опасность — что кто–то его узнает, весьма призрачная в стенах этого дома. Госпожа Бран, сама из богатой семьи, получившая редкое по тем временам «благородное воспитание», была просто очарована гостем. С ней и лекарем Пубестом Ветру приходилось регулярно сталкиваться там и тут, трапезничать. Это был другой, неуличный мир, и чтобы соответствовать, он позволил себе стать прежним Ветром дваждыпятилетней давности. Шутил, подолгу обсуждал с хозяйкой ее любимых сказителей, мудрецов, стихотворцев, даже трактаты Идвидаса Тэка, нимало, правда, удивившись, ее интересу к столь тонким материям.

Как–то, увлекшись и желая блеснуть, он прочел ей свои собственные творения, давние, из тех, что когда–то удались ему по чистой случайности. Ради справедливости нужно сказать, что было их всего–то два. Он ведь сам не стихотворец, нет у Ветра такого дара. Но стихи он любил… питал такую слабость когда–то. Госпоже Бран первой довелось услышать историю, написанную по смерти Олтрома, — арбалетной стрелы, которая яростно и нетерпеливо мечтала вонзиться в горло врага, но по преступной ошибке попала в горло друга, и металл ее навечно почернел от неизбывного горя. Старушка плакала, и это стало Ветру лучшей похвалой, единственной за столько лет. Только в горе могли родиться эти строки.

— Бессмертные слова! — воскликнула хозяйка. — Но кто же автор, он известен?

— Мне он неизвестен, — Ветер с усилием отмел соблазн признаться. — Как–то раз мне довелось переводить это с витамского. Очень давно.

Прошло еще пять дней, пошел следующий срок. Все тайные указания Силивеста Брана были доверены пергаменту, карта — составлена. Однако старик недостаточно окреп, чтобы снабдить ее собственноручными пометками и рисунками. Да и Ветер не торопился. Он и сам начинал во все это верить. Целыми днями он пребывал в обществе нового знакомца, обретенного столь странным способом, и тот ничем не напоминал сумасшедшего. Напротив, Бран показался ему человеком весьма разумным. Челядь относилась к хозяину с большим уважением, и не зря. Привык к нему и Ветер, проникся доверием, как всегда с ним случалось, стоило лишь узнать человека поближе. И вот, болтая вечером со стариком и коротая таким образом время, слово за слово, Ветер рассказал ему свою историю.

Он совсем не помнил своего отца с матерью, рядом всегда был только Ильгрит, старший брат. Истинной родины Ветер тоже не знал, не подозревал, что случилось с его родителями, помнил лишь, как подросток Ильгрит однажды пустился в долгий путь и вместе с младшим братишкой перебрался в Вольный Город Вальвир. Ветер верил ему, как самому Нимоа, ведь у него никого больше не было.

Чтобы прокормить себя и брата Ильгрит не гнушался никаким заработком, даже подворовывать пытался по мелочи, за что и был избит темниками из местного братства, да так, что зарекся впредь попадаться им на дороге. Вот и промышлял за объедки посыльником, брался чистить сточные канавы, помогал лудить посуду, а потом каким–то чудом нанялся учеником к стеклодуву, и тогда дела у братьев пошли получше. До того они перебивались почти что на улице, теперь наняли грязноватый угол в подвале. Ветер хорошо помнил эту клетушку, отгороженную холщовыми «стенами» от такой же бедноты, как они сами. Они промыкались там три или четыре года. А то и целый срок, память тех времен его частенько подводит.

Однажды вечером старший брат вернулся домой на редкость довольный и сказал, что Ветру очень повезло. Сегодня мастер велел Ильгриту отнести заказ одному очень важному человеку. Завтра они вновь пойдут туда, уже вместе.

Этим человеком оказался господин Олтром Тринн, известный не только в Вальвире, но и далеко за его окрестностями. Он содержал прославленную школу для детей богатых торговцев и знатных господ, обучал их премудростям счета и письма, языкам, правилам изящной словесности и стихотворчества, игре на тандроне, истории и географии мира, законам Края Вольных Городов. Приходили и другие учителя. Танцы, фехтование, светская беседа. Некоторые из них так и не свыклись с присутствием Ветра и всегда прогоняли его, несмотря на просьбы господина Олтрома.

Ильгрит попал в дом Олтрома вовремя: господин Тринн искал нового слугу для школы. Бегать по поручениям, полировать каменные таблички, месить глину, смешивать чернила, убирать, даже подносить нужные книги, ведь сам Учитель был немолод. Ученик стеклодува нашел в себе смелость заговорить с господином Олтромом и рассказал ему о Ветре. И платить мальчишке не надо, взахлеб расписывал он, и кормить тоже, только позволить бывать на занятиях. Вот так Ветер туда и попал.

Господин Тринн оказался бесконечно добрым человеком. Он никогда не обижал Ветра. Год спустя, на излете зимы, когда уставшие тучи бросались напоследок снежной пылью, мальчик, против своего обыкновения, не прибежал рано утром в учебную залу, а притащился уже впотьмах, весь в слезах, едва держась на ногах от холода и усталости. Учитель сам отвел его к начальнику городской стражи и заявил о пропаже старшего брата. Пока Ильгрита искали, он сам кормил Ветра и выплачивал те жалкие крохи, что полагались хозяину за подвальчик, где мальчик продолжал ютиться, теперь уже один. Он сам постоянно справлялся о поисках, наведывался к стражникам, а когда все сроки вышли и надежда иссякла без остатка, Олтром Тринн взял Ветра к себе.

Теперь–то Ветер понимал, что надежды не было с самого начала, пропавших ночью на улице находили только мертвыми. И потому испытывал двойную благодарность. Он прожил у Олтрома очень долго. Вся его юность прошла в этом доме: сначала в крыле для слуг, а потом и в господских покоях. Он вырос в школе, продолжал прислуживать, настаивал, когда Олтром хотел его заменить. Они очень сблизились, ведь Учитель и сам был одинок.

Ветер оказался способным. Может, и не лучшим, но безусловно усерднейшим. Хлеб Олтрома никогда даром есть не хотел. Но он вырос, и его заменили на другого мальчика–слугу. Тогда Ветер стал зарабатывать переписью свитков, переводами по случаю. К тому времени он стал для Учителя и другом, и компаньоном, и тот без устали снабжал своего выученика рекомендациями, представлял его всем, заинтересованным в такой работе. Хотя втайне, в глубине существа, Ветру нравилось оружие, быстрота, металл, и с некоторых пор у него появилась мечта прикупить арбалетную мастерскую, хотя бы небольшую.

После того как Олтрома, уже умиравшего, принесли домой, Ветер несколько дней неотлучно просидел у его ложа, видел, как тот задыхался, слышал предсмертные хрипы, проводил последний вздох. Похоронил его. И скоро объявились наследники. Откуда бы это? Ведь Учитель был на редкость одинок. За все эти годы Ветер ни разу не видел, чтобы кто–то из родичей навещал его, только друзья.

Ветра выставили из дому. Он попытался обосноваться неподалеку и продолжать переписывать книги, чтобы хоть что–то отложить на осуществление мечты его жизни, но вскоре по всему городу расползлись грязные слухи о смерти Олтрома. Ветер в них представлялся злодеем, добивавшимся скорой кончины благодетеля. Пришлось спешно убираться из Вальвира, пока власти с усердием не взялись за дело, оставив друзей, потеряв всех прежних ценителей своего мастерства, навсегда одевшись недоброй славой.

Как мог Нимоа допустить такое? Чтобы любимый ученик, боготворивший Олтрома, бежал из города, как убийца… Как он позволил вырасти столь гнусным, несправедливым подозрениям? Но как бы эта боль не терзала сердце, Ветер никогда не был ни дураком, ни героем, он поступил правильно.

Начались скитанья. В отличие от Силивеста Брана, Ветру не везло до крайности. Будучи в Краю Вольных Городов, он все время перебирался с места на место, примеривался ко многому, стараясь зацепиться за пристойное дело. Перебиваться же приходилось случайными заработками. Не попадалось ничего, что ему подошло бы. Писцом без должных ручательств наняться не удавалось, в лавку его взяли только раз, да и то, продержали всего ползимы — видно, не тому учил его Олтром. Иногда выпадала возможность подсобить иноземным торговцам, перекладывая с одного языка на другой их скучные разговоры. Но это редкость.

Он решился перебраться к витамам, в Кетэрсэ, где находилось самое известное Хранилище Пергаментных Свитков, величайшее в мире. Далековато, но тогда он счел, что идея хороша. С такими жалкими сбереженьями ему не удавалось приставать к большим обозам, и по дороге его, как водится, грабили, и притом не раз. В Кетэрсэ Ветер добрался нищим бродягой. Какова же была досада, когда оборванца не пустили дальше привратника Хранилища. Он настаивал, он до ночи просидел перед главным входом, а утром явился опять. К вечеру второго дня к Ветру вышел один из Хранителей, но лишь для того чтобы сказать: если бродяга не уберется, то стражники вышвырнут его из города и никогда не впустят вновь.

И вот тут, когда Ветер, шатаясь от голода, уныло брел улицами Кетэрсэ, он встретил Брэнна Пересмешника. Три года он колесил с Брэнном и его труппой. Новый знакомец, как это ни странно для бродячего лицедея, вышел из солдат, себя и своих людей в обиду никому не давал. Именно он приучил Ветра не только таскать за собой нож и плохонький арбалет, но и применять их к делу. Веселая труппа Пересмешника усердно защищала то, что удавалось заработать с таким трудом, не страшилась ни бродяг, ни разбойников. То были нелегкие, полуголодные годы, но после целого срока — пяти бесконечных лет скитаний в одиночестве Ветру было, наконец, хорошо.

Далеко отсюда, на границе Империи Индурги и Короната Пелах, на большом постоялом дворе со стершимся из памяти названием, какой–то пьяный солдат вдруг заорал, указывая пальцем на одного из актеров, которого Ветер знал под именем Красавчика Трини: «Вот он! Тот самый вор, что обокрал меня во Фриште! Держи его!» Труппа Пересмешника никогда не бывала во Фриште, да разве пьяные солдаты, ставшие на ночной постой, стали разбираться? Они сразу схватились за оружие, актеры — тоже. Дрались отчаянно, терять ведь нечего, но с самого начала у них не было ни единого шанса. Уж больно силы неравны. Схватка выкатилась на площадь перед трактиром, и Ветер, свалившись от удара, видел, как Брэнна, Трини и еще двоих затоптали сапогами озверевшие солдаты.

Сам же Ветер мало чем отличался от мертвого, и его подобрал человек со странным именем Уквештан, местный плотник. Иначе раненого сожрали бы двары. Два дня, пока солдаты стояли в маленьком городке, эти люди всем семейством прятали Ветра, потом отхаживали, тоже тайно. Рана оказалась не смертельной, и он оправился, однако к тому времени все остатки труппы, уцелевшие после бойни, исчезли без следа. Если кто–то уцелел. Ветер снова остался один и пошел бродить дальше.

А потом он встретил Тэрмила — Лучника, который спас его от верной гибели. Пригрел у себя в пещерах, выходил. Тэрмил никого не боялся, даже дваров, знал, как с ними обращаться. Человек был отчаянный, но сердечный. Разбоем промышлял, однако, если только можно было, жизни старался не лишать. Не всегда выходило, конечно. Он Ветра и наставлял что да как. С тех пор Ветер тоже дваров не боится. Остерегается только, он же не безумец.

Вот и бродил он с Тэрмилом. Тот постоянно был в движении, долго никогда на одном месте подолгу не задерживался. В Бархассе свои же братья–темники, ворье, его властям сдали. Ветра чудом не зацепили. И уже на следующий день он из толпы наблюдал, как Тэрмила вздернули. В Бархассе казни публичные.

А потом Ветер сам перебивался новым ремеслом, унаследованным от Лучника, воровским. Так проще. По крайней мере, с голоду не пухнешь. И урок усвоил крепко: не хочешь быть битым — поклонись местному хозяину города. Не тому, конечно, что в Городских Советах заседает, а Королю притонов, Старейшине воров и так далее. Не хотелось идти по пути Тэрмила. А с этой весны он промышлял уже в Ласпаде.

А потом ночью в Ледах ему встретился Силивест Бран, который указал Ветру путь в логово, нет, извините, Обиталище Дракона.

Хозяин дома ни разу не прервал его. Закончив свой рассказ, Ветер сразу встал и вышел.

— Да, — протянул старик, оставшись один, — не повезло тебе, Ветер.

Но рассказчик не ушел далеко, остановился за дверью, переводя дух после долгого повествования, и потому услышал последние слова. Он снова возник на пороге, покачал головой, не соглашаясь:

— Нет, это не совсем так, господин Бран. Мне всегда встречались хорошие люди.

И опять исчез.

Ветер пробыл у Силивеста Брана до зимы, а потом еще немного. Старик почти совсем оправился, начал выходить. Положение Ветра при нем, казалось, всех удовлетворяло.

Но в один прекрасный день на улице к Ветру подкатился небезызвестный среди темников вор по кличке Сухой, небольшая фигура, так себе, мизинец левой руки Косого Либийца. Так вот, где Ветер осел, нашептывал посланец, в доме у самого Брана! Ловко, ловко обкрутил старика, слов нет… А они все думали–гадали, куда это свой брат — «кормилец» запропастился? А что он задумал–то? А помнит ли Ветер, что с друзьями делиться надо? Небось, память не отшибло на радостях? Старичок–то, поди, не знает, какую зверушку в доме пригрел? А то б уж давно Ветра в Башенное сдал…

Ветер тут же расписался в вечной любви к Косому. Вернувшись же домой, первым делом пошел к старику, рассказал о случившемся. Или завтра утром он исчезнет из города, или поймает грудью арбалетную стрелу. Или болтаться ему на виселице.

Старик тут же написал письмо своему управителю в северную Либию: пускай–де возьмет подателя сего в помощники, он надежен и толков. Ветер даже города такого не знал, затерянное местечко. Как раз чтобы скрыться. Рано утром, лишь только отворились тяжелые городские ворота, Ветер покинул Ласпад на хорошем коне, с письмом Силивеста Брана и солидным запасом полновесных скимбов за пазухой, а еще картой, старательно зашитой во внутреннем поясе.

Съежившись, обняв руками колени, Ветер сидел на куче хвороста в круге сплошного пламени и монотонно ругался на чем свет стоит, уже не извиняясь перед Олтромом. Проклинал все и вся: себя идиота, сумасшедшего старика, Нимоа и всех его Драконов вместе и по отдельности, дваров, что толпились по ту сторону огненного круга на некотором отдалении. Но более всего — свою жадность. Время от времени он прерывался и подбрасывал в огонь еще топлива, чтобы не опадала стена пламени вокруг кучки дров, на которой приткнулся Ветер. Приходилось следить, чтобы сушняк под ним не вспыхнул. Не хватало еще самого себя изжарить.

Пламя трещало споро и весело, держа дваров в отдалении, но Ветру не нравилось, как быстро его великолепная защита, построенная по всем правилам, пожирает сухие ветки. Горка хвороста за ночь истаяла почти без остатка, и Ветер от отчаянных просьб к Нимоа опустить скорее Линн за окрестные холмы переходил к отчаянным вспышкам брани. Надо же было загнать себя в ловушку, своими же руками, да еще так упорствовать в этом. Если он до утра доживет — уйдет и больше никогда не вернется в Бешискур, Ленивые Скалы. Название–то какое… Кто здесь уж никак не ленивый, так это двары. Тут их такое множество, целые тучи, и они так настойчивы в стремлении напиться его крови… или что они там пьют.

Бледно–голубой Линн уже клонился к краю неба, оставалось только ждать, что закончится первым: ночь или дрова, поспешно собранные Ветром накануне. Печальный Линн озарял округу призрачным серебристым светом, поэтому силуэты дваров хорошо выделялись зловещими пятнами абсолютной бесформенной черноты. Они тянулись к Ветру своими кончиками–щупальцами, и те все больше выползали наружу из «тела», удлинялись и утолщались, подобно уродливым «лапам». Хорошо, что двары боятся огня. И летать не умеют. Но Ветра все равно колотило. Спасибо Тэрмилу, научил в свое время некоторым штукам. И самое лучшее средство — огонь. И просто, и действенно. Однако ж кое–что глупый выученик Тэрмила упустил: хворост слишком сухой, а ночи на юге слишком длинные.

И откуда берется эта мерзость? Считается, что приходят двары из–под земли, из своего черного мира. А есть ли он на самом деле, мир тот? Кто видел, как хоть один двар из–под земли вылез? Ветер, например, не видел, а ведь он на своем веку не одного двара повидал. Особенно в последнее время. А ведь многим и вовсе ни одной твари встречать не доводилось, потому что сидят они по ночам в своих домишках за крепкими запорами, и правильно делают. А вот жертвы дваров Ветер видывал неоднократно. Видали и другие. И вроде ничего такого, только ужас на обличье и странное оцепенение… и кожа иссиня–черным отливает. И больше ничего, только кое–где точечки, царапины, будто щипали человека. Потому и пошли разговоры, что двары кровь человеческую пьют. Да только кровь никуда не девается, уж проверяли. Вся на месте остается, только очень темная становится, почти черная. Так что не кровь они пьют. Однако изучать на собственной шкуре, что там у них на самом деле происходит, у Ветра не было ни малейшего желания.

Служители из Святилищ Драконов говорят, что двары — духи умерших неправедной смертью, вот и мстят они живым. Поэтому чуть только Линн взойдет, вылезают они из–под земли и вперед — людей губить, и пока двар человека не изведет, то сам не освободится. А «съеденный», стало быть, дваром и становится. Вместо того. Только все это сказки для тех, кто их слушает. Служители сами, верно, не знают, что такое эти двары, — Ветер давно сообразил. А какие же они тогда служители? Вот и передают эту сказку от одного к другому. Из года в год. Сами уже, должно быть, поверили.

Линн коснулся горной спины справа от Ветра и двары, казалось, испустили горестный вопль, хотя не раздалось ни звука. Ветра обдало волной жуткой скорби, нечеловеческой и яростной, и твари понемногу начали рассасываться, уползать. Ряды их редели очень быстро и весьма кстати: костер догорал. Диск Линна понемногу исчезал за горами, и вот уже рядом с опавшим пламенем не осталось ни единого темного пятна, но на всякий случай Ветер забросил в огонь все, что у него оставалось, до последнего прутика. А вдруг.

Наконец Линн исчез, вокруг совсем стемнело, но это спокойная предрассветная темень, в котором нет места дварам, и Ветер позволил себе расслабиться. Только теперь он ощутил, как затекло все тело, и вытянулся в круге пепла и догорающих углей, которые кое–где еще лизало пламя.

Надо уходить отсюда, как только Канн взойдет. Скоро уже… Уходить совсем. Сколько он здесь блуждает? Большой срок уже, а это пять малых, и в каждом — пять долгих дней и ночей! Его терпение вышло. За это время он все тут облазил, весь Бешискур.

Да, многое из того, что поведал старик, оказалось правдой. И две пещерки сразу отыскались, те самые, в которых Ветер прятался по ночам от дваров, заваливая вход камнями, и маленький водопадик, дающий жизнь озерку, рыбой из которого он питался. Сонная Ущелина меж двух Небесных Куполов тоже была на месте. И проход из Ущелины в долину он нашел без труда. Возжег пять костров, призвал Детей Нимоа, хранящих его Слезы. Выполнил все, что сказано. Как и следовало ожидать, скалы ответили ему эхом, в остальном — молчание. Каждый срочный день просить милости Нимоа, говорил старик. И вот их уже пять прошло. И каждый раз Ветер возжигал костры. Весь сушняк по окрестным горам растащил.

Вчера, сам не свой от усталости, он потерял последнюю надежду, что карта его хоть чего–нибудь да стоит, и от того так обессилел, что сдуру забылся сном. А когда проснулся и понял, что близится ночь и до пещерки ему попросту не добраться, то рванул сюда, подальше от входа в долину, где хоть какой–то сушняк порубить еще не успел. Скорехонько завел круговой костер, схоронился. Проснись он чуть попозже… Тут бы и смерть его пришла.

Проклятый старик. Заронил в его сердце проклятые семена своего безумия. Вот поехал бы Ветер тогда, полтора года назад, спокойно в Либию… Кто знает, может, в люди бы уже выбился. Ведь единственный раз судьба ему случай счастливый подкинула! Которого полжизни ждал, вымаливал у Нимоа!

Вчерашней ночью Ветер долго перебирал события полуторагодичной давности. Странно, но встреча со стариком и пребывание в его доме запомнились необычайно хорошо. Лучше он помнил только карту, так ясно впечатавшуюся в сознание, словно Ветер продолжал ее зреть на тонких полосках кожи. А потом его жизнь опять сливалась в одну бесконечную круговерть, как и последние три года до встречи с Силивестом Браном.

Он не поехал тогда на север, в Либию. Была зима, и Ветру захотелось южного Канна, веселого и яркого, почти как летом. Он решил продолжить путь на юг, несознательно делая поворот в сторону, указанную картой. И все же совесть немного мучила его. Ведь обещал, что не воспользуется тайной, пока старик не умрет. С другой стороны, как же теперь узнать об этом, оторвавшись от Брана и его торгового царства? Кроме того, ведь не по карте же, в самом деле, он движется. Просто не хочется ему в северную Либию. Какой из него управитель в лавке, даже младший из младших?

Так, едва выехав из Ласпада, он потянулся к своей Жемчужине. Сейчас–то Ветер это понимал. Да, обманул он старика невольно, но теперь уж ничего не поделаешь. И уже получил за это сполна.

Его путь недолго оставался безмятежным. Дорога на юг пролегала через Вальвир — место, где Ветер вырос и больше никогда не должен был появляться, но он решил рискнуть. Остановиться лишь на ночь, что такого? Кто его узнает?

Под Вальвиром, почти в шаге от города, он сделался жертвой братьев по ремеслу. Ограбили почти до исподнего: деньги, конь, теплая одежда, — ничего не осталось, уцелела только карта, подшитая во внутреннем поясе. Главарь, здоровенный детина, любивший, видно, еще и всласть покуражиться, долго выписывал ножом вензеля перед лицом своей жертвы. Напоследок он все–таки выполнил свою угрозу, полоснув на память. Хорошо еще, что Ветер вовремя отшатнулся и удар пришелся не прямо в глаз, а в висок.

Они так и бросили его там, на снегу. Спасибо еще, не добили. Кое–как перевязав свою рану лоскутом рубахи, он тронулся в путь. Сердобольные крестьяне, следовавшие в город, подвезли беднягу до Вальвира на телеге. Собирался вечер, а у Ветра не было ничего: ни ночлега, ни денег, чтобы поесть и заплатить какому–то лекарю. Оставалось только одно — ночлежное укрытие. Такие бараки есть повсюду, даже в самой распоследней деревне сарайчик найдется — для нищих бродяг, которым негде ночевать. Или для несчастливых путников, что повсюду опоздали. Не оставлять же их на поживу дварам, где–то нужно укрыться.

Ветер хорошо помнил Вальвир, ведь он тут вырос. Здесь было несколько ночлежных домов, и он медленно потащился по улице, невольно обращая на себя внимание жалким видом и кровью, обильно сочащейся из–под неловкой повязки. Первое, ближайшее к воротам подобное заведение было забито до отказа. Ветра с шумом вытолкали. Он направился к следующему. Видя, что привлекает к себе много внимания, он выбрал окольный путь по окраинам Вальвира, но дорога оказалась слишком длинной.

Мешковина, что дали ему те же крестьяне, согревала мало, зато голову немилосердно жгло огнем, слабость и тошнота волнами подкатывали к горлу, и Ветер понял, что путь его закончен, еще не начавшись. Но разум отказывался в это верить, и потому ноги упрямо переступали, неся почти безвольное тело. Внезапно все вокруг опрокинулось, ветхие лачужки поплыли перед глазами, и сразу же что–то ударило сзади. Ветер упал и лишился чувств.

Так он встретил Толстого Малаха. Очнулся незадачливый путник уже в казарме. Оказывается, он как раз проходил неподалеку от новой казармы, выстроенной совсем недавно. Знал бы — никогда бы мимо не пошел. Уж больно Ветер с некоторых пор солдат недолюбливал. Но Толстый оказался человеком сердечным и по–своему даже замечательным. Это он столкнулся в переулке с бродягой, истекавшим кровью. Дотащил на себе до укрытия, привел тамошнего лекаря, который ловко заштопал рану, пока Ветер валялся в беспамятстве, а после того, как несчастный очнулся, новый знакомец еще и напоил, накормил.

Ветер назвался сыном разорившегося торговца из Ласпада. Имя себе другое присвоил — опаска взяла, как бы не узнали, уж больно приметный он в Вальвире. Отец умер, наспех сочинял он себе другую жизнь, лавку пришлось продать, а на оставшиеся деньги решил искать счастья на юге, все равно где, главное — подальше от Ласпада, где его знают и почем зря тыкают пальцем. Думал прикупить часть оружейной мастерской, на целую не хватит, так хотя бы в долю, да вот… теперь последнего лишили. Непонятно, благодарить ли злодеев за то, что жизнь оставили. Куда он теперь без единой медяшки в кармане? Да еще на зиму глядя?

Малах сочувственно выслушал приключившуюся под Вальвиром историю, кивал, подпуская крепкое словцо, костерил уродов, которых уже ловили–ловили, да всех никак не переловишь. Тут Ветру опять повезло: ему и правда встречались хорошие люди, но — странная прихоть судьбы — лишь когда его собственная надежда истекала последними каплями крови. Там же, при казарме, он и зазимовал. Со времен своей дружбы с Тэрмилом — Лучником он превосходно разбирался в самом разном оружии. Да превосходно и не надо было. Для того чтобы мести казармы, таскать жратву и выпивку солдатам и чистить оружие и нагрудный панцирь большого умения не требовалось.

Так, под покровительством своего друга Толстого и местной кухарки Оризы он и просуществовал всю зиму в ненавистном Вальвире. Ветра никто не узнавал под глубоким раструбом зимнего одеяния, хотя на улицах ему не раз встречались знакомые обличья. Теперь, после такой досадной неудачи, его все чаще посещала мысль о даре Дракона. Наученный судьбою, он справедливо решил, что пергамент не лучшее хранилище тайного знания. Старик сказал правильно: лишь память — самый надежный тайник. К концу зимы карта была уничтожена, но не раньше, чем в памяти запечатлелась каждая черточка.

Весною Ветер простился с Толстым и тронулся дальше на юг, в сторону Индурги. И чем больше он рвался в Бешискур, тем труднее становилось туда добраться. Богатый воровской опыт снова пригодился — не раз выручал его в пути, зато однажды стоил целой зимы, проведенной взаперти. Яму в Шарчеле Ветер старался не вспоминать — от тех воспоминаний веяло кое–чем похуже смерти. Он постарался забыть и беспрестанный голод, и холод, крутивший кости днем и ночью, и обличья людей, за давностью утерявшие человеческое. Новички, такие как Ветер, держались разом, тем и выживали. Поодиночке — растерзают, и будут терзать до тех пор, пока сам, как безумный, не сцепишься из–за крошек не на жизнь, а на смерть. Покинуть это место удалось лишь чудом.

И вот, наконец, он долез, дополз из последних сил — и все для того, чтобы получить такой щелчок по носу?! При этой мысли Ветер выругался вновь, но уже без особого вдохновения, только чтобы выбросить наружу скопившуюся обиду. Канн поднялся уже достаточно высоко, пора собираться в обратный путь. Путь «куда–нибудь», как он его окрестил. От сложившегося намерения стало легче, и Ветер рывком приподнялся, собираясь вскочить на ноги, когда увидал Драконий Коготь. Точно такой, как описал и потом изобразил на пергаменте старик.

Утренний свет восходящего Канна совершенно изменил облик острозубой каменной громады, высившейся перед ним. Часть ее склона нежилась в лучах света, другая, темная, своими очертаниями походила на тот самый Драконий Коготь. Точь–в–точь. Как же он раньше не замечал? Хотя с прежнего места очертания Когтя могли видеться по–иному… Но ведь ни разу в своих скитаньях по Бешискуру он не видел ничего похожего!

Забыв обо всем, Ветер устремился вперед, к подножию Когтя. И хотя все здесь давно уже было исхожено вдоль и поперек, он без труда нашел незамеченный ранее проход к Драконьему Когтю между скал, точно такой, как указывал старик. Канн стоял почти в зените и воздух раскалился так, что трудно стало дышать, когда Ветер нашел тот самый треугольный вход в пещеру. Вошел. Внутри царила прохлада, словно зной не мог просочиться сквозь незримую границу.

Ветер вынул из заплечного мешка факел, запалил его, после недолгого колебания двинулся вперед — все же он побаивался, хоть собственное нетерпение так и глодало, словно в спину подталкивало. Он много раз спрашивал Брана, каков из себя Дракон, но тот лишь почтительно поднимал глаза и скупо ронял что–то вроде: не смею–де тайны раскрывать, но бояться его не надо, он не страшен. Драконы — это же Высшие Существа, Дети Нимоа. Тем не менее, Ветра пробивала легонькая дрожь. Может, это потому что одна из старейших легенд сейчас обретала плоть и кровь?

Нимоа, хозяин мира, держащий его на своей спине и огромными крыльями направляющий в необъятном Пространстве Света, собрал как–то Детей своих, созданных по своему подобию, и спросил, почему так тяжела его ноша. Разве людей стало больше в этом мире? Нет, ответствовали Дети — Драконы, призванные хранить человеческий род, не столько прибыло людей, сколько умножились их скорби. Они так тяжелы, что могучие плечи Нимоа сгибаются под бременем людского горя. Опечалилось сердце Нимоа — и содрогнулся огромный мир. Заплакал Великий Нимоа — и с небес обрушились потоки, смывая все людские скорби, тяготы и печали. Легче стало плечам Нимоа — и заплакал он тогда вновь, уже от радости. Эти редкие светлые слезы медленно падали с неба, освещая все вокруг.

И сказал Нимоа Детям своим: вот слезы мои, приношу их людям в Дар, а вас, Дети мои, прошу беречь их до времени. Пусть каждая слеза моя обернется Жемчужиной, и настанет время, когда за ними придут достойные. А до тех пор стерегите их в своих пещерах. И Драконы старательно собрали весь жемчужный урожай, и хранили его с того дня в своих Обиталищах, дожидаясь часа, когда за сокровищами придут достойные. И лишь Канн, немой свидетель, долго стоял тогда в небе, освещая Драконам землю. С той поры каждый год в день Ниаканн он задерживается на небе дольше всего, словно ожидая, что Слезы Нимоа вновь начнут падать на землю, и, не дождавшись, грустный, садится за горизонт, чтобы завтра появиться позже и уйти раньше.

Кто бы мог подумать, что это окажется правдой! Хотя бы отчасти!

Ветер добрался до конца пещеры: дальше хода нет, лишь у ног темнела узкая расселина. Он опустился на колени, сунул туда факел, озирая стены. Прямо на камне светился знак из одной вертикальной черты и двух косых поперек нее. Пока все было так, как рассказал старик. Ветер достал приготовленную веревку. Руки дрожали, но он старательно закрепил ее вокруг каменного уступа, что, как рог, торчал подле узкого лаза, и начал осторожно спускаться, оглядывая каменную стену в поисках такого же знака. Он нашел его не без труда и поднес поближе факел, с замиранием сердца ожидая превращения.

От пламени знак засветился ярче: сначала разгорелся молочно–белым цветом, затем поползли золотистые прожилки. Ветер подождал еще, и золотистые полосы окрасились кроваво–красным. Черты вдавились в камень, ушли вглубь, как будто только контуры их были настоящими, а то, что их наполняло, волной отхлынуло внутрь. Послышался рокот, Ветер повернул голову и увидел, что стена пошла трещинами. А ведь казалась совершеннейшим монолитом. Еще немного — и часть стены, обозначенная трещинами, раскрошилась на глазах. Наконец шум прекратился, и Ветер опасливо заглянул в образовавшееся отверстие. Его встретила темнота. И еще тишина…

Отступать, наверно, поздно. Или нет еще? А что ему терять? Все, что можно, он уже потерял. Уж лучше пусть его съест Дракон, подумал Ветер, забыв о том, что этой самой ночью отчаянно трясся за свою жизнь. Зашвырнув факел внутрь, он скользнул в отверстие.

Он недолго пробирался ползком, выход оказался рядом. Ветер высунул голову, посветил: еще одна пещера. Здесь указания Силивеста Брана заканчивались. Единственное, о чем он еще обмолвился — это что дошедшего сюда ожидают всевозможные испытания, для достойных. Но про это нельзя говорить ни слова.

Ветер вылез, отряхнулся и медленно тронулся вдоль стены, освещая себе путь. Скала тут выглядела совсем иначе: светлый камень был богато инкрустирован подземными кристаллами, на свету от факела горевшими не хуже драгоценных камней. Он опомнился, когда услыхал знакомый рокот. Бегом вернулся на прежнее место, но застал одни лишь трещины. А потом и их не стало. «Каменный мешок, ловушка!» — только и успел он подумать, как огонь дико зашипел, плюнул прямо в лицо снопом искр и погас. Ветер очутился в кромешной тьме и просто застыл на месте, ожидая, что за этим последует.

Стоял он так довольно долго, ничего не происходило. Глаза постепенно начали привыкать к темноте. А потом выяснилось, что никакие это не глаза, просто мягко засветились стены пещеры. Самоцветы разгорались все ярче, некоторые камни так и сверкали из стен, словно к ним опять поднесли огонь. Никогда прежде он не видел такой неземной красоты. Разноцветные звезды кристаллов сияли отовсюду: из пола, стен, далекого свода пещеры. Россыпи маленьких огней мерцали и переливались, гоняясь друг за другом. Единственное, что не сверкало, это узкая извивающаяся лента на земле, сильно напоминавшая тропинку. На ней Ветер и стоял. В самом начале. Или в конце.

Если это приглашение, то следовало его принять, тем более что дорога назад отрезана, и путник двинулся вдоль тропы. Ветер быстро шагал, чего время попусту терять, но казалось, он оставался на месте, только яркий узор камней вокруг растягивался, будто плыл. Хотелось еще прибавить шаг, но он удержался, не поддаваясь наваждению, и скоро терпение его вознаградилось: противоположная стена все же двинулась к нему. Наконец она приблизилась настолько, что Ветер не без удивления разглядел самую обычную дверь. Совсем не такие врата приличествовали этим подземным чертогам.

Что теперь, открыть ее? Этим его не испугаешь. И Ветер дернул скобу на себя, как только подошел, без всякого раздумья и передышки.

Дверь отворилась на удивление легко, и гость заглянул вовнутрь. Такая же пещера, только не столь же яркая. Он решительно шагнул через порог и последовал дальше за узкой лентой дороги. Даже не удивился, когда обернулся назад и не увидел не то что двери, а и стены — та успела изрядно отдалиться. Ветер повернулся, намереваясь продолжить путь, и чуть было не соскочил с тропинки от неожиданности.

На тропе стояла женщина необыкновенной красоты и явно благородного происхождения. Открытое белое платье, расшитое слепящими прозрачными самоцветами, отчасти скрывало стан, но Ветру показалось, что она необычайно стройна и восхитительна. Темные вьющиеся волосы, собранные прядями, рассыпались по плечам. Никакой шапочки или обычных золотых нитей — ничего, что скрывало бы их естественную прелесть. Необыкновенная красота. Как это можно описать? Все в ней восхищало, все было совершенным, что ни возьми: благородный облик, слегка удлиненные к вискам глаза, точеные черты, как у самой прекрасной статуи, когда–либо созданной рукою человека. Только кожа была бледновата, словно изголодалась в этой пещере по дневному Канну. Сколько же она тут томится?

Ветер, потрясенный, любовался ее красотой, как вдруг у него внутри, в голове, отчетливо и звонко раздалось:

«Приветствую с добром тебя, Ветер!»

Ветер удивленно вздрогнул. Должно быть, он все–таки тронулся умом этой ночью, так как девушка безмолвствовала, лишь глядела на Ветра спокойно и величаво. Откуда же она взялась?

«Ветер, это я говорю с тобой!» — опять зазвучало внутри.

На этот раз девушка кивнула, подтверждая. Неужели это она? Почему же она рта не раскрывает? Как это может быть?

И вдруг он понял.

— Ты… Дракон? — прошептал Ветер, но эхо оказалось необыкновенно сильным, оно принялось биться о стены, шипя «дракон, дракон, дракон». От этого стало не по себе, хоть не столько он испугался, сколько удивился.

Девушка слегка покачнулась, почти неуловимо — и эхо оборвалось.

«Дракон», — раздалось внутри.

Теперь ее взгляд лишал покоя.

— А почему, — через силу выдавил Ветер, — ты со мной не говоришь?

Красавица вновь склонила голову.

«Я говорю».

— Не так… — он подыскивал слова, но не найдя ничего лучшего, сказал, исходя смущением: — Как все люди. Как я.

«Я не могу говорить, как это делают люди, — ответила Дракон. — Это только форма. Твоя форма — иная, и потому ты слышишь слова, но их нет на самом деле».

— Но ты же… такая же, как я! Для чего тогда служители Святилищ врут нам? — Ветер так и не оправился от потрясения.

«Это всего лишь форма», — повторила она

— Какая форма? — так и не понял Ветер.

«Всего лишь внешняя форма. Для вас. Привычная людям».

— Для нас? То есть… ты можешь принять любую форму?

«Любую. Но эта должна тебе нравиться».

— Должна, — сказал Ветер, — но не нравится.

«Почему?»

«Интересный у нас разговор получается», — подумал Ветер. Вслух же произнес:

— Это… очень красиво, но… мне просто не по себе, когда прекрасная девушка… словно неживая стоит, а голос… внутри меня самого. Как будто залез кто–то.

Вокруг девушки сгустился туман из ниоткуда. Сначала легкий и прозрачный, он быстро уплотнился и скрыл ее от глаз светящимся коконом. Этот кокон был живой. Там внутри что–то переливалось, шевелилось, даже дергалось, а когда он рассеялся в пустое пространство пещеры, перед Ветром стоял уже светловолосый мужчина средних лет в видавшем виды потертом платье. Невысокого роста, худой и гибкий, с уродливым шрамом, спускавшемся с виска через на скулу. Только глаза — спокойные, как озерная гладь в безветренную погоду. А ведь у самого Ветра в глазах — долгие годы отчаяния и усталость. Может, еще и надежда. Совсем не такие у него глаза.

«Такая форма тебе нравится больше?» — зазвучал внутри собственный голос, только тоном повыше.

Ветер все–таки сошел с тропинки и, лавируя между кристаллами, торчавшими из камня, обошел Дракона кругом.

— Да, — наконец ответил он. — По крайней мере, голос мой собственный.

«Ты пришел за Жемчужиной», — Дракон не спрашивал, а утверждал.

— Да, — честно признался Ветер, — за Жемчужиной. Если, конечно, я ее достоин.

«Конечно, — сказал Дракон, — ты достоин. Как и все».

— Как это, все? Мне старик говорил про испытания, про достойных…

«Какой старик?»

— Силивест Бран. Он был здесь. Ты помнишь его?

«Я помню всех. Он тоже приходил за своей Жемчужиной. Он уже старик…»

Вечностью повеяло от этих слов.

— Да, уже старик. Это он показал мне путь сюда. И сказал, что меня послал Нимоа, что я достоин этого Дара. Ему надо было передать свое знание…

«Не следует безоглядно верить словам Силивеста Брана. Как и каждого, кто здесь побывал. Они приходят сюда так же, как и ты, и уходят так же. Потом измышляют то, чего не было. Или извращают то, что было».

— Как придумывают? Для чего? — растерялся Ветер.

«Этого я не знаю».

— Но он мне рассказывал… что не каждый может попасть сюда и получить Жемчужину! Только достойный!

Что–то не укладывалось в сознании.

«Все достойны. Не все готовы. Любой, кто проник, готов. А Бран так долго жил своими выдумками, что сам в них поверил».

— Но как же так? Он мне рассказывал, как дважды ему посылали избранных… то есть Нимоа посылал… и дважды он оттолкнул их! И потому сыновей потерял! Это что же, неправда?

«Нимоа никого к нему не посылал. Но можно сказать иначе: он посылал Брану каждого, кто встречался на пути».

— Что же получается? — озадаченно бормотал Ветер. — Он мог рассказать это любому?! Вот так, просто?

«Конечно. Но не любой ему поверит. Лишь тот, кто к этому готов».

— И любой может придти сюда? За Жемчужиной?

«Конечно. Но придет не каждый».

— И я, выйдя отсюда, смогу всем рассказать… о твоей пещере?

«Попробуй», — предложил Дракон.

— Но почему тогда Бран вообразил, что должен открыть тайну? Именно мне? Даже упрашивал?

«Он придумал свои законы. Как ему виделось, как хотелось видеть. И со временем сам поверил в их истинность».

«Вот это да», — подумал Ветер. И тут опять вспомнил про сыновей.

— Но сыновей–то он лишился на самом деле! Разве их не забрал Нимоа?

«Бран всегда верил больше в свои выдумки, чем в Нимоа. А знаешь ли ты, что стало с теми, в ком он заподозрил избранных?»

— Они исчезли навсегда.

«Я расскажу тебе. По глупости Бран решил, что этих двоих посылает ему Нимоа: случайно уроненное слово стало тому причиной. Бран счел это знаком, однако делиться знанием не спешил, бережно лелеял свою тайну. Первый «избранный» сгнил в Башенном подземелье Ласпада. Том самом, куда ты так боялся угодить. Он попал туда по ложному навету. Провел там больше года и умер в один день со старшим сыном Брана. Второй из «достойных» служил у Брана, был послан им в Вальвир и погиб в дороге от рук разбойников. Бран щедро заплатил за это. В следующем году такую же смерть встретил его младший сын».

— Зачем же он сделал это? Он не похож на злодея, я ведь жил у него, он добрый человек!

«Перед смертью многие добреют. Поневоле. Жемчужина дала ему богатство, но не прибавила ни ума, ни доброты. Лишь укрепила жадность. Не принесла счастья».

— Почему так? — выдохнул Ветер.

«Потому что он выбрал такую Жемчужину. Какой достоин», — был ответ.

— Как выбрал? Где?

«Обернись», — сказал Дракон, и Ветер обернулся.

Пещера уже не светилась самоцветами, они погасли и глядели из стен простыми кусками камня. Зато она полна была необычных светящихся шаров, полупрозрачных на вид. Большая часть их покоилась на земле, точнее парила невысоко над землей, некоторые прижались к стенам или же повисли прямо в воздухе — иные даже не достать. Ветер обернулся к Дракону и в удивлении замер, потому что жемчужины окружали его со всех сторон.

«…и мириады жемчугов, как мириады точек света, рассыпались, скрывая Дар Нимоа людям», вспомнились ему знакомые слова Стэвира. Древний стихотворец обладал гениальным прозрением, он как будто смог проникнуть взором в эту пещеру.

— Это и есть Слезы Нимоа? — спросил Ветер. — Как их много!

«Это они, — сказал Дракон, и Ветру почудилось благоговение. — А теперь выбери свою. Это Дар Драконов».

— Как же я выберу? Сам? Ты не подаришь мне ее? — поразился Ветер.

«Я дарю ее тебе. Но выбери сам, которую».

Ветер присмотрелся к разноцветным шарам, устилавшим пещеру.

— И все они приносят богатство?

«Да. Только разное».

— И среди них есть моя?

«Она станет твоей. Когда выберешь».

— А ты… не можешь подсказать, которая мне нужна?

«Ты мне нравишься, Ветер. Более многих здесь побывавших, а их немало. Но закон для всех одинаков. Скажу лишь одно: думай о том, чего тебе хочется больше всего на свете».

— А сколько у меня времени?

«Время твое не ограничено. Ты можешь потратить здесь всю жизнь. Но тогда ты не успеешь воспользоваться даром. Иди и выбирай. И помни: ты выйдешь другим из этой пещеры, жизнь навсегда изменится, поэтому хорошо подумай, прежде чем решиться окончательно. Можешь говорить с ними, пробовать на ощупь, взять в руки. Познакомиться с одной из них — еще не значит выбрать».

Ветер вздохнул и решительно двинулся между шариков.

Если он случайно касался их, жемчужины отлетали в сторону, словно несомые ветром. Все они светились шедшим изнутри мягким светом. Сначала Ветер потерялся в этом бесконечном разнообразии, но через некоторое время привык и начал различать их. Здесь были разные жемчужины, но многие казались схожими. Вот, например, золотистые, яркие, они светятся, словно внутри кусочек Канна. А вот молочно–белые, спокойные и сильные.

Он взял в руки одну такую, теплую и упругую, и сердце наполнилось бесстрашием. Потом спросил себя, чего же хочется ему, Ветру, и в голову сразу полезла какая–то дребедень, осколки памяти брызнули во все стороны. Промелькнули богатые покои Брана; вот Брэнна топчут ногами; вот Олтром рядом на скамье во внутреннем дворике пьет травяной отвар и что–то рассказывает Ветру; а вот он же перед погребением: землистое лицо, навеки закрытые глаза. Словно со стороны, зазвучали надгробные стихи Ветра, те самые, которыми так восхищалась госпожа Бран.

«Больше всего на свете я хотел бы вернуть его», — подумал Ветер.

И тогда он выронил белую жемчужину и взял кроваво–красную. Сердце сразу отогрелось, ожило, улеглась тоска. Нет, жемчужине не под силу сделать прошлое иным, понял Ветер, и отпустил ее плыть дальше. Он примерялся к небесно–голубым, прохладным и спокойным, и нежно–сиреневым, с ароматами летних трав. Он долго ходил, все не решаясь.

Наконец, внимание его привлекла нежно–фиолетовая, с яркими точками внутри. Они мерцали и притягивали к себе взгляд. Подобных ей больше не было. По крайней мере, больше он таких не находил. Фиолетовая жемчужина понравилась Ветру. Он взял шар в ладонь и прислушался. Кисть налилась тяжестью, не слишком большой и вроде даже понятной — стоило присмотреться к фиолетовому чуду, вглядеться внутрь, и сердцевина ее показалась необъятной, словно там спрятался целый мир. Еще в ладони поселилось легкое покалывание и неприятный зуд, от которого стало не по себе, и Ветер со вздохом отказался от жемчужины, отпустил на волю. И вдруг…

Она прыгнула в ладонь, как только к ней потянулась рука. Зеленая, как отблеск только что проснувшейся весны, жемчужина. Такие тоже встречались редко, золотистых и всяких других было гораздо больше. Приятная и бархатистая, она словно обнимала его ладонь, и огонь внутри горел совершенно необыкновенно. Хотелось смотреть бесконечно.

«Пусть будет вот эта, хватит уже приглядываться. И что же дальше делать?»

— Я выбираю эту, Зеленую, — сказал он громко.

«Ты уверен?»

Дракон возник из–за его спины, словно никуда не исчезал.

Фиолетовая Жемчужина сверкнула, заискрилась, точно желала привлечь внимание. Острое сожаление пронзило сердце. На мгновенье. И погасло. Решимость Ветра на миг пошатнулась, но сомнения продлились недолго. Его счастливая избранница так надежно покоилась в ладони, словно уже слилась с ней в одно целое.

— Да. Я хочу взять эту.

«Тогда держи ее на ладони».

Ветер и так держал ее в ладони. Сначала он почувствовал легкое тепло, потом Жемчужина загорелась ярче, вспыхнула внутри светлячком и вдруг потеряла округлость, как будто расплавилась. Она стекла в его ладонь, и ладонь впитала ее, как земля впитывает влагу, жадно и без остатка. Ветер зачарованно смотрел на то место, где она исчезла, позабыв даже руку опустить, пока Дракон не нарушил приятное оцепенение.

«Вот и все, — сказал он, — она твоя. Ты не сможешь потерять Дар Драконов, его никогда у тебя не украдут и не отнимут. И ты не сможешь не пользоваться его силой. Но если ты пресытишься даром или он станет тебе ненавистен, ты сможешь сам от него отказаться. Достаточно пожелать. Но другой Жемчужины ты не получишь, и эту уже не вернешь никогда. Вот мой последний совет: привыкшему носить Жемчужину тяжелее без нее, чем с ней».

— А она принесет мне богатство?

«Сама по себе Жемчужина не приносит богатства. Она дает то, что становится его причиной, — уклонился Дракон от ответа. — Прощай. Больше ты никогда не сможешь придти сюда».

Вот это Ветра расстроило больше всего.

— А можно задать вопрос Дракону? Напоследок.

«Один», — сказал Дракон.

— У меня вопрос и… просьба.

«Просьбу твою я знаю».

Вокруг Дракона снова образовался туманный кокон, и второй Ветер исчез. Затем кокон начал отдаляться и расти. Он вырос раз в пять сверх прежнего и рассыпался. Ветер, наконец, увидел Дракона. Он оказался совсем не таким, как изображали в Святилищах. Золотисто–зеленое змеевидное тело очень медленно раздувалось в такт дыханию, лапы, небольшие по сравнению с вытянутым телом, казались хрупкими и изящными. Огромных когтей на них Ветер не заметил. Дракон был очень… красив, как ни странно. Изогнув шею, покрытую чем–то вроде гривы, необычайно длинной и словно сплетенной из ветра и золотого огня, он поднес вытянутую голову ближе к Ветру. Во лбу красовался всего один глаз. И тут Дракон развернул крылья, свои необыкновенные крылья, и Ветер замер от восторга.

«Ты удовлетворен?» — раздался голос, все еще похожий на голос Ветра.

— Это твой настоящий облик?

«Он близок к настоящему, насколько возможно в этом мире. Теперь вопрос».

— А правда, что Нимоа держит мир на своей огромной спине? И несет на себе, направляя своими крыльями его полет в Пространстве Света?

Дракон ответил не сразу.

«Ты умен. И ты нравишься мне более многих, приходивших сюда. А Нимоа… Можно сказать, что держит. И уж безусловно направляет».

— Но это не ответ! — вскричал Ветер.

«Ответа нет. Нимоа всюду, он и есть этот мир. И я, и ты — порождения Нимоа».

Ветер молчал, переваривая сказанное. Тишину нарушил Дракон, угадав настроение гостя.

«Больше вопросов не будет. Прощай, Ветер. Ты выбрал хорошую Жемчужину, достойную тебя. Закрой глаза, и не открывай, пока не услышишь пенья птиц».

Ветер последний раз полюбовался Драконом, чтобы навсегда унести с собой его образ, и закрыл глаза. На какое–то время он потерялся в пространстве, как будто в пустоте повис, а потом почувствовал движенье ветра и услышал пенье птиц.

Открыв глаза, он обнаружил себя на том же месте, где отбивался ночью от дваров и впервые увидел Драконий Коготь. Теперь громада вновь стала обычной скалой, и ничуть не напоминала коготь Дракона. Да и нет у них когтей на самом деле. Время было утреннее, то самое, когда Ветер, казалось, вечность тому назад отправился к пещере, и отсветы Канна все еще причудливо меняли облик гор, только не так, как виделось вчера. Не удивительно, что раньше он ничего не мог разглядеть в окрестных камнях.

А вдруг все это ему приснилось, и ни с каким Драконом он не разговаривал? Где Жемчужина? Он прислушался к ощущению в ладони. Ладонь, да и вся рука, еще немного зудела, будто мурашки ползали. Не похоже на сон.

Ветер засобирался. Пора обратно, к людям, из этих диких мест, а время покажет, сон это или нет. Может, ему тоже встретится какая–нибудь старая кляча, и, как у Силивеста Брана, положит начало новой жизни. Как же хорошо вокруг: Канн снова в небе, цветы, птицы, — как долго он этого не замечал! И, преисполненный новых надежд, он привычно зашагал по выжженной Канном траве.

Канн склонялся к краю неба, когда кустарники, укрывшие холмы к северу от Ленивых Скал, сменились садами. Впереди лежало поселение горгов. Наверно, это Кийчен, куда Ветер и держал свой путь. В Бешек, через который пришлось пройти еще по дороге в Бешискур, он снова двинуться не рискнул. Уж больно эта деревенька ему не понравилась. Но что с них взять? Глушь, окраина. А рядом Бешискур, местность малоприятная. Вокруг поговаривают, что там темного народу полно и тварей всяких. Вот по окрестным деревням и боятся.

Ради справедливости нужно заметить, что Ветру за все время пребывания в Скалах ни один человек не повстречался, и тварей никаких не попадалось, кроме дваров, только звери, и то небольшие. Но когда в Бешеке узнали, что Ветер в Скалы направляется, да еще так запросто, собрались с дрекольем разным да со стрелометами (арбалетами этот мусор назвать язык не повернулся) и «провожали» до тех пор, пока он за околицу не вышел. И потом еще долго стояли, опасаясь, что нежеланный гость вернется. Уж лучше в Кийчен. Он помнил по рассказам, что поселок этот где–то рядом, надо только чуть забрать к востоку. Когда же вчера вечером путник наткнулся на чьи–то пастбища и обнаружил пустующие сторожки, где и переночевал, то понял, что на правильном пути.

И вот перед ним тянулись ряды аккуратно подвязанных чахлых кустиков. А вокруг никого, для здешних обитателей уже поздновато. Ветер порыскал немного туда–сюда в поисках зрелых плодов. Уже два дня, как он питался только ягодами манги, произраставшей тут в изобилии, но надоевшей до смерти. К сожалению, плоды были еще так зелены, что лучше уж давиться мангой, и Ветер уныло двинулся дальше, перевалил через холм. Выбравшись на вершину, осторожно огляделся, памятуя о том, как его приняли в Бешеке.

Кийчен оказался настолько большой деревней, что она не умещалась в просторной лощине, а взбиралась на следующий холм и там терялась. Ветер поискал глазами ночлежку, ведь больше ему некуда идти. «Счастливую» лошадь, подумал он с горечью, так и не встретил. Но, несмотря на зоркость, он так и не разглядел с холма подходящего строения и двинулся вперед наудачу. Можно там спросить, на месте. Вдруг горги здесь дружелюбнее, чем в Бешеке. Хоть, честно говоря, никаких неоправданных надежд на хороший прием для человека, пришедшего из Бешискура, Ветер не питал.

Он продолжал спускаться. Под ноги попалась тропка, и путник пошел по ней, пригибаясь слегка к кустам, чтобы заранее не радовать горгов своим появлением. Ближе к подножию холма слева от него поднялась невысокая изгородь, сплетенная из гибких прутьев манги, как раз до плеча. За изгородью тянулись бесконечные посадки. Видно, у кого–то тут очень много земли, обширные владения, и Ветер перегнулся через забор, изучая просторную постройку, скрытую за кустами в конце манговой ограды. Да уж, это явно не ночлежный дом, который сейчас так нужен Ветру. И ведь не спросишь, где он: здесь с ним даже разговаривать не станут, лучше держаться подальше.

Тем временем дом увеличился в размерах, показались ворота, и тут Ветра, уже было решившего тихонько проследовать мимо, смутили знакомые звуки, доносившиеся со двора. Он пригнулся, скользнул вдоль изгороди, заглядывая внутрь сквозь плетение прутьев. Недалеко от ворот он увидал, наконец, источник своего беспокойства.

Звуки «Гимна Канну» на родном для Ветра тармасе доносились с переднего двора. Пела молодая женщина, одетая в наряд горги. На скамье в скромном, но ухоженном цветничке она занималась рукодельем и пела песню своей далекой родины. Несомненно родины, потому что ее, светловолосую и светлокожую, нельзя было спутать со смуглыми и темноглазыми горги. Как дочь тармасов занесло сюда, на самый юг Империи Индурги, в эту глушь?

Он опустился на землю. Уйти, пока звенел этот свежий голосок, пока доносились родные звуки, у Ветра не было сил. Как же он одинок! Он вцепился в этот кусочек родины, словно не бывал там вечность. Женщина закончила гимн и начала колыбельную, одну из тех, что Ветер слышал не раз в Вальвире. Сколько грусти…

Путник пристально рассматривал певунью сквозь изгородь. Конечно, она тоже одинока, хоть цветы вокруг нее прекрасны, а дом богат и достаточен. Несчастная женщина. И такая красивая! Захотелось вдруг сказать ей хоть что–нибудь, все равно что, только на родном языке, что–то хорошее, чтобы у нее на сердце потеплело. Сознавая, что очень рискует, быть может, делает глупость, Ветер выпрямился в полный рост и, опершись на живую изгородь, начал с неведомой доселе силой:

Женщина резко вскинула голову, уперлась взглядом в незнакомое лицо над прутьями манги, вскочила, уронив свое рукоделье. Хотела сразу убежать, даже сделала первый шаг, но вместо этого опустилась обратно на скамью. А Ветер продолжал. Все, что он сейчас чувствовал, превращалось в слова, слова в строки, а строки легко ложились одна вслед другой. Как в тот день, когда умер Олтром.

Он рассказывал незнакомке о ее красоте, об одиночестве. Говорил, что здесь она подобна диковинному золотисто–белому первоцвету, что расцветает летом в северной стране, откуда она родом, и потому странно и необъяснимо приятно путнику из этого далекого края встретить такое чудо на чахлой, скалистой почве Бешискура. Он говорил и говорил, а женщина все сидела, опустив глаза, лишь слезы тихо скользили по щекам. А потом она заулыбалась сквозь слезы, и тут Ветер всем сердцем поверил, что она обязательно вернется. Настанет только день. И рассказал ей об этом.

— …настанет только день… — тихо закончил он.

Небывалый подъем уже прошел, но Ветер чувствовал себя необыкновенно хорошо. Ведь незнакомка улыбалась, улыбалась одной мысли о том, что сказанное сбудется.

Когда же он закончил и повернулся в сторону деревни, женщина окликнула его на тармасе.

— Не уходи, незнакомец! Погоди немного, прошу тебя!

Ветер остановился. Ильмара, так ее звали, принялась расспрашивать, кто он, откуда, как попал сюда, и они необычайно быстро разговорились. Ветер отвечал ей скупо, но тепло. Да, он тоже родом из Края Вольных Городов, из Вальвира, сюда же забрался в поисках счастья, а нашел ли, так и не знает. Возвращается обратно на север. Ищет ночлежный дом, а утром дальше пойдет.

— Но у нас есть… что–то вроде постоялого двора, — возразила она удивленно. — Где привечают постояльцев. В Кийчен мало кто забредает, и место гостю всегда найдется. А ночлежка… это же сарай, хлев… для нищих.

— У меня совсем нет денег, — прервал ее Ветер. — И выменять нечего. Поэтому мне нечего делать на постоялом дворе, каков бы он ни был.

— Ты идешь с Бешискура? — вдруг спросила Ильмара со странным блеском в глазах.

— Оттуда, — согласился Ветер, — но не бойся, я не переодетый двар, или еще что–нибудь такое.

Она засмеялась.

— Ты не похож ни на одну из жутких тварей, про которых тут болтают. Просто… то, что ты говорил мне… это так прекрасно! Ты сердце мое согрел, впервые за столько лет. Вдруг ты… Говорят, — она понизила голос до шепота, — в Бешискуре Драконы живут. Вдруг… — женщина смущенно примолкла.

— Вдруг я Дракон, — рассмеялся Ветер самой мысли об этом. — Неужели похож?

— Нет же, — Ильмара махнула на него рукой, тоже весело, — я подумала, из служителей, может быть…

— Нет, я обычный человек. А слова мои — оттого, что я такой же, как и ты. Чужой здесь.

— Послушай, а оставайся у меня! — загорелась вдруг она. — Расскажешь что–нибудь. Про родные места. Я так давно там не бывала… С тех пор, как увезли меня.

— Да я‑то не против, — Ветер пожал плечами, — только согласятся ли хозяева?

— А я и есть хозяйка!

И не дожидаясь больше ответа, она что–то выкрикнула, обернувшись, на одном из наречий горги.

Из дома вышли две темные женщины–горги, одна уже в летах, другая совсем молодая. С трудом он разобрал, как Ильмара приказала им устроить гостя. Какая удача, ее долго разыскивал дальний брат матери, и наконец нашел. Он погостит тут несколько дней. Хозяйка продолжала отдавать другие приказания, и Ветер перестал прислушиваться. Восторга его приход у слуг не вызвал, видно было по недоверчивым, хмурым лицам женщин. Но отказываться от предложения радушной хозяйки он не стал. В конце концов, у каждого из нас своя голова на плечах. Да и вряд ли Ветер здесь задержится: помоется, наестся, переночует и уйдет. Сейчас он ощущал полной мерой, как устал и ослаб в последнее время, и после такого заманчивого предложения сама даже мысль о ночлежке стала ему ненавистна.

Он остался, и провел в этом доме не одну ночь, а целых четыре. Причиной тому стала усталость, вкусная еда, мягкая постель — на такой Ветру последний раз доводилось нежиться в глубоком прошлом. И конечно же, сама хозяйка, прекрасная, молодая и одинокая. История ее оказалась невеселой, но Ветер знавал и худшие.

Родом Ильмара была из маленького городка как раз под Ласпадом. Отец — мелкий ремесленник, потративший жизнь на безуспешные попытки накормить огромную семью, мать — вечно грустная женщина, пропитанная теми же заботами. Однажды некому Жарге, богатому торговцу из далекой Гаройхи пришлось проезжать через их местечко. Он увидал красавицу Ильмару на улице и проследовал за ней до самого дома. Родители для виду заупрямились, дескать, молода она еще, почти девчонка, но торговец очень хорошо заплатил им да еще содержание назначил, и девушка очутилась очень далеко от дома, в Гаройхе, в южной части Империи Индурги.

Там ее жизнь пошла совсем по–другому: Жарге новую жену обожал, отказа не было ни в чем. Очень скоро она родила чудесного мальчика на радость торговцу и на горе двум первым женам, которые до сих пор приносили супругу одних только девочек. Прошло еще немного времени, и у Ильмары появился второй сын. Вот ее дети и сделались мужниными любимцами и наследниками. Однако, на горе, тот долго на свете не зажился, скончался от тяжкого недуга, хотя был совсем не стар. Жизнь у Ильмары опять переменилась.

Дети ее еще слишком малы, и по традиции все дела перешли к отцу Жарге, который сразу же перебрался в Гаройху из Кийчена, из этого самого дома. Ведь Ветру известны обычаи горги? Женщинам у них ничего не принадлежит, даже собственная жизнь, однако тут свято почитают Мать, поэтому главная в роду имеет особую власть, лишь она одна, а все остальные, даже мужчины, должны ей повиноваться да еще за честь считать. Вот мать Жарге после смерти сына и приказала убираться чужестранке Ильмаре домой, на север. Та, однако, от детей не отказалась. Семья Жарге не могла чинить такого насилия над матерью наследников, и вот, ее отослали сюда, в просторный дом на краю земли.

Уже пять лет она здесь, среди грубых чужих людей, и видела с тех пор своих детишек лишь однажды. И то ведь самовольно в Гаройху наведалась, но больше ей того не позволяют, прислужниц таких приставили, что в оба глаза присматривают, да и не только они. А вернуться домой, на север… Куда, в нищую семью? У нее ничего своего тут нет, а на родине и того не будет. И детей она не бросит. Придет день, и ненавистная мать Жарге умрет, она ведь уже глубокая старуха. И тогда она, Ильмара, станет старшей в роду и вернется к своим детям.

— «Настанет только день», — задумчиво повторила она слова Ветра, заканчивая свой рассказ. — Как приятно мечтать! Уж скорей бы. А ты можешь повторить снова то, что говорил тогда, во дворе? Для меня…

Ветер поежился. Щемило сердце от того, как эта прекрасная молодая женщина с надеждой ждала чужой смерти. Словом, не было настроения повторять те прежние стихи, да и плохо их Ветер помнил, ведь он и сам был точно в угаре. Но Ильмара ждала, смотрела, и прекрасные глаза полнились грустью. Хотелось утешить ее, и Ветер, неожиданно для себя, тихо начал, покачивая в такт рукой: «Спустилась ночь, дом заперт на запор…»

И он рассказал ей, как спокойно и прохладно за надежными запорами, и что дом этот для мерзких тварей неприступен, словно крепость. Но утром, когда запоры открываются и люди выходят на свет Канна, внутри весь день таятся одиночество и грусть, словно незримая граница есть за дверью, и эти твари не желают выпускать из горестных объятий здесь живущих.

«Есть способ древний, как зверей прогнать», раскрывал он ей воображаемую тайну. «Внести кусочек Канна в дом», ведь всем известно — в любом цветке сокрыта капля его света, «по дому эти капли разнести» — и радость просочится внутрь тихонько, за ними следом, день за днем.

— Ты стихотворец? — спросила она, когда Ветер закончил.

— Нет.

Он сам дивился: стихи возникали словно из ничего, а ведь раньше, в той давней жизни, еще у Олтрома, ему было так трудно сложить что–нибудь мало–мальски стоящее.

— Тогда кто? — женщина смотрела так, будто он пришелец из другого мира.

— Бродяга, — фыркнул он.

— Ты Ветер, — задумчиво прошептала она и повторила, — ты Ветер. Обними меня, Ветер.

Конечно, подумал Ветер. И никогда в жизни, никогда он не обнимал такой прекрасной женщины.

Вечером четвертого дня он мягко, но решительно сказал Ильмаре, что ему пора в дорогу, дальше на север. Она лишь вздохнула.

— Так скоро… Может, еще останешься?

Он покачал головой. Не стоит горгов дразнить. Кто–то должен опомниться первым.

— Куда?

— На северо–восток. Постараюсь до витамов добраться. Так я быстрее смогу покинуть Индурги, мне здесь неуютно. Оттуда, вокруг Пелаха, проще в Вольные Города податься.

— Я дам тебе денег. Но у меня их мало…

Ветер благодарно кивнул.

— Совсем без денег куда пойдешь? — продолжала она. — И коня.

Он снова кивнул, на этот раз оттого, что дар речи потерял.

— Если в Гаройхе узнают, как ты богатства раздаешь…

— До Гаройхи далеко, а я никогда не прощу себе, если ты тут пропадешь. И, Ветер… — Ильмара замялась. — Вспоминай меня, пожалуйста. Если пообещаешь, что будешь вспоминать, мне… теплее будет. Здесь, а потом в Гаройхе.

— Разве тебя забудешь, — искренне удивился Ветер, и она порозовела.

На утро он вывел коня на тропинку и церемонно простился с хозяйкой, ведь обе прислужницы торчали тут же, неподалеку. Хорошо хоть, что на тармасе они ничего не разумели.

— Спасибо тебе за все, Ильмара. Прости, что бросаю тебя, но оставаться здесь не могу.

Она опустила глаза, потом улыбнулась сквозь слезы.

— Кто может вольный ветер привязать?

— Что? — удивился Ветер.

— Кто может вольный ветер привязать? — повторила она. — Никто не может. И я не смогу, не стоит и пытаться.

Потрясенный, он неловко покачал головой, отгоняя образ тюремной ямы в Шарчеле. И ветер можно привязать.

— И не благодари меня больше за коня. Это та малость, что я могу подарить тебе с радостью. И я дарю. Прощай.

Ильмара подошла, и под бдительным оком прислужниц Ветер поцеловал ее в лоб, как и положено старшему родичу, потом вскочил на коня. Он позволил себе оглянуться только раз, но возле ворот никого уже не было.

Не прошло и нескольких дневных сроков, как Ветер добрался до границ владений Индурги. Конек оказался бойким, хоть и малоприметным с виду, а денег, которыми снабдила его Ильмара, хватило как раз для того, чтобы благополучно одолеть этот путь. Но, как бережно он ни расходовал свое богатство, на второй день после вступления в земли витамов Ветер понял, что оставшихся монет надолго не хватит. Несколько раз переночевать, не больше. Дальше надо что–то решать. Быть может, коня продать? Как старик Бран? Однако вряд ли ему повезет в той же мере: как Ветер уже успел приметить, деньги не стали прыгать в его кошель после встречи с Драконом. Да у него и кошель–то не завелся.

Теперь, на земле витамов, он чувствовал себя увереннее, чем в Индурги, где даже близ границы старался выглядеть неприметно, вспоминая Шарчел. В Царстве Витамов Ветер совсем успокоился, ведь хожено и езжено тут немало, а здешний язык ему как родной. Вот только что дальше?

Но сегодня его богатство пока еще не перевелось подчистую, и, въехав на второй день в Дэнэб, немалое поселение, огороженное, как здесь полагается, стеной и рвом, он сразу же спросил где тут постоялый двор. Внутри местной харчевни его встретил обычный шум, привычный уху. Здесь резались в кости и куражились, перепившиеся крестьяне орали песни, другие же расселись группками и неспешно беседовали за кружкой сабы, противного на вкус Ветра пойла из перебродившего зерна. И над всем этим витал восхитительный запах жареного мяса и витамского хлеба, пушистого и мягкого, не в пример черствым лепешкам дургов.

Он решился застолбить себе удачное местечко возле окна и проделал полпути в ту сторону, как вдруг из–за спины вывернулась девчонка с пустым, по счастью, подносом. Крутой кульбит ей не удался, и, споткнувшись о чьи–то ноги, она рухнула прямо на одного из посетителей, одежкой и повадками сильно схожего с торговцем. Поднос угодил ему прямо в ухо.

— Ах ты, крысиное отродье! — завопил тот, поднимаясь. — Вот сейчас отучу на людей тебя падать!

Девчонка попыталась вывернуться, но торговец крепко держал ее за руку. Она заметалась, затравленно озираясь в поисках помощи, но вырваться не смогла.

— Да ладно тебе, оставь девчонку–то. Не совсем же прибила, — примирительно вступился какой–то мужик подле Ветра.

Но эти слова лишь распалили злость бывшей «жертвы». И без того красное обличье налилось кровью, особенно нос, огромный и неуместный на этом лице, словно приклеенный овощ.

— Но ты! Пей свою сабу! — он махнул рукой в сторону непрошенного защитника. — Вот поучу паршивку сначала! Потом отпущу, конечно.

На вопли его, казалось, обернулись все, игроки прекратили метать кости, крестьяне замолкли. Для такого заведения воцарилась почти тишина, нарушаемая лишь тихим переругиванием зрителей. Даже сам торговец неожиданно замер, оторопев от такого внимания к своей персоне. Лучшего момента не найдешь, и Ветер не стал терять времени. Уж больно смешна была эта фигура с огромным красным носом величиной со спелый табан на распаленном близкой местью обличье. Ему стало весело.

И в воцарившемся затишье он неспешно начал ронять слово за словом, складывать их в куплетики вроде грубых веселушек, что так любят в деревнях.

«Что я вижу: спелый плод кто–то на лице несет?..»

Тишина поначалу сгустилась и помертвела, но Ветра это не смутило. Главное, что торговец совсем потерялся, хлопая глазами. Он все еще сжимал в своей лапе тоненькую кисть обидчицы — лишь оттого что оторопел до крайности. Но за девчонку больше беспокоиться не приходилось, и все потому, что теперь у него появился куда более ненавистный враг, который так и сыпал словами, упоминая досадные изъяны во внешнем облике бедного торговца. Пока тот силился сообразить, что же происходит, пришелец, не теряя времени даром, взялся за изъяны его несчастливого нрава, а когда уж перешел на недоразумения с женским полом из–за всех этих самых печальных недостатков, зал развеселился вовсю, а торговец взревел нечто нечленораздельное и, бросив, наконец, свою прежнюю жертву, кинулся на Ветра.

Вокруг повскакали с мест. Но Ветер сейчас не страдал от голода и слабости, да и сноровки у него в таких делах было побольше — один подвыпивший торговец нисколько не страшил его. Ветер ввязался в ссору из–за девчонки, ему не хотелось большой драки, но, увернувшись пару раз, он понял, что дело миром не окончится. Торговец лишь сильнее распалился от своих неудач и выхватил нож, приятели его повскакали с лавки с видом, не сулящим ничего хорошего. И Ветер, понимая, что большая часть зрителей на его стороне, коротко заехал бедняге прямо под дых, а потом, когда того перегнуло пополам, еще и по уху наотмашь. Что делать, пьяного не добьешь — наживешь себе большую неприятность. Зал одобрительно грохнул. После такого бесславного поражения соседи по застолью заступаться за своего приятеля не стали, полезли его собирать.

— Здорово, а еще так можешь? — крикнул давешний мужик, неудачно вступившийся за девчонку.

— Запросто, — Ветер обернулся к торговцу, которого тяжело ворочали соратники по застолью.

— Да я не про то! — мужик осклабился. — Про стишки!

— Это потруднее будет, — Ветер тоже улыбнулся, — но тоже могу.

— А ты к нам давай, сюда! — Мужик махал рукой. — Эй, хозяин! Сабы моему другу!

Ветер был не прочь угоститься за чужой счет и с охотой подсел к нему. Компания собралась пестрая. Новый знакомец оказался шорником из соседней деревни, еще двое местных поселковых, отец и сын, мелкий бродячий торговишка разной ерундой, ремесленник из города и трое возчиков. То один, то другой одобрительно похлопывал Ветра по плечу, непонятно только, за расправу ли с беднягой, или за веселье. После сабы выяснилось, что им понравилось и то, и другое, кому как.

— А еще можешь? Можешь еще? — то и дело пытал шорник.

«Придется их повеселить, ничего не поделаешь», — подумал Ветер. Ему и самому хотелось еще веселья, да и новую историю придумать не трудно. Он поглядел на одного из возчиков, представил, как тот важно восседает на своей повозке, как кобыла артачится, и незадачливый хозяин шлепается в грязь, потом силится стронуть ее с места: то за повод тянет, то за хвост, то упрашивает, то ругается. Деревенские веселушки Ветру уже надоели, слишком грубо в ушах отдавались, и он завел обычные стихи, хоть и без изысков, как раз для такой публики. Без труда, однако. Подстроился под говор того же возчика, поэтому звучала вся эта история просто, для слушателей не утомительно. А хохоту было!

Народ, видя, что там веселятся без них, начал постепенно собираться вокруг. Вскоре все уже шикали на слишком ретивых весельчаков, которые хохотали, перекрывая голос рассказчика. Ветер и сам веселился, делая паузы в самых смешных местах, чтобы все могли нахохотаться вволю. Как хорошо быть внутри людского моря, в центре всего! Когда тебе внимают, и хлопают по плечу. В самом конце бедняга–возчик отлучился в кусты по нужде, а кобыла услыхала вдали чье–то ржанье и рванула на звук. Так что незадачливому возчику пришлось догонять ее в спадавших штанах. Вокруг дружно грохнули. Все, особенно возчики.

Его еще угостили сабой, отказываться было нельзя, потом потребовали для него хлеба, мяса и сыра.

— Актер, что ли? — раздался голос из толпы.

— Угу, — подтвердил Ветер, набивая рот.

— А где остальные? — это был уже другой голос, и не очень–то он Ветру понравился.

— Я сам по себе, — осторожно пояснил он в толпу.

Из вокруг градом сыпались возгласы:

— Этот может!

— А еще будет?

— Сам, что ли придумал?

— Сам, сам, — подтвердил Ветер, торопливо поглощая свой ужин.

Люди тем временем разбрелись по своим местам.

— А еще чего–нибудь можешь? — это все неугомонный шорник.

— А чего хочешь? — спросил Ветер.

Ответил возчик, тот самый, что незаметно для всех стал героем истории про бедолагу с упрямой лошадью.

— А про дорогу можешь?

— Можно и про дорогу.

Ветру не хотелось больше напрягаться после сытного ужина, и он, не задумываясь, начал «Дороги», балладу Анхадэра Орфа, которую неизвестно сколько лет тому назад ему довелось переводить на витама. В зале слегка притихли, заслышав, что актер опять что–то рассказывает, но Орф, видно, был слишком тяжел и далек для них, и гул в зале снова сгустился. Закончив, Ветер понял, что не имел на этот раз успеха. Даже возчику, что хотел про дороги, не понравилось. К тому же, как только он закончил, из–за спины раздалось ехидное:

— Анхадэр Орф, «Дороги». Исполнено, к тому же, не лучшим образом.

Ветер резко обернулся на голос. Над ним насмехался длиннолицый человечек в хорошем платье с претензией на изящество. Из знатных, сразу видно, только мелких. Знатнички, как их тут называют. Ветер вызывающе выпрямился:

— Ну да, Орф. Заказывали про дороги — получайте дороги. Я и не говорю, что мои стихи.

Он услышал, как его новоявленные приятели разочарованно завздыхали.

— Сам–то только на дешевые стишки способен, — тянул свое знатничек.

Это был вызов. Вокруг сразу притихли, потом удивленно примолкли и по углам харчевни, пытаясь уразуметь, что случилось. Ветер встал и во всеобщем затишье направился к насмешнику. Тот подобрался, наполовину вытянул клинок. Но Ветер и не думал на него бросаться. Он мягко обогнул обидчика, настраиваясь и ловя ритм.

— Дорога привела его туда, где он не ожидал себе покоя, — начал он свой рассказ о прекрасной женщине, которая пела песню его родины.

Перед ним вновь предстала Ильмара, словно наяву, и Ветер постарался передать всю красоту и одиночество молодой женщины, потерявшей мужа и детей. Впрочем, не уточняя где и от чего. Он живописал их случайную встречу, любовь и расставание, о котором они знали с самого начала. Он рассказал о том, как оглядывался путник, уезжая по той же самой дороге, что привела его к гостеприимному крову, как женщина стояла у ворот, пока ее не скрыли из виду высокие деревья. Он ходил меж столов, ритмично взмахивая руками в тех местах повествования, где ему требовалось еще больше силы. Порой раздавались какие–то реплики и терялись без ответа. Ветер закончил, но тишина еще оставалась тишиной, ненадолго, пока одинокий голос не прервал ее:

— Н-да… без баб совсем никуда.

Все зашумели. Ветер сделал полукруг и подошел к недавнему обидчику. Тот нахмурился, сморщил лоб, как будто усиленно старался что–то припомнить.

— Не трудись, — угадал Ветер его намеренье. — Это мои стихи. Я сотворил их только что. У тебя на глазах.

И направился к своим новым знакомцам.

— Вот это да! А красотка–то какая! Ну, прямо как наяву! Вот прямо перед глазами! — разгоряченный сабой шорник чуть не обнимал Ветра.

— А чего, чего он тогда уехал? Жил бы себе с нею! — напирал сзади незнакомый парень.

— А потом, потом–то чего было? — интересовался давешний возчик.

— Потом? — растерялся Ветер. — Уехал и не вернулся. И помнил ее всю жизнь.

— Так чего тогда уехал? — снова насел парень.

— Не всегда в жизни бывает, как хочется, — Ветер развеселился, сообразив, чего они так пристали. — И вообще, это всего лишь история такая, придуманная, стихи.

Оказалось, что все вокруг приняли рассказ за быль. Даже приуныли, узнав, что это просто сказка такая. Но все равно это был успех. Знатничек больше не решался отпускать свои колкости в сторону Ветра. А на актера–стихотворца уже и смотрели–то по–другому. С уважением. И Ветер начал понимать, что жизнь его сегодня изменилась круто и бесповоротно.

Хозяин постоялого двора отозвал его в уголок для беседы. А не захочет ли стихотворец, говорил он, тут задержаться? На несколько дней, и совсем задаром. Даже кормить обещал без всякой платы, пускай только пришелец останется. Уже сегодня слава о нем поползет по местечку, и завтра тут полным–полно народа набьется. Хозяин готов был даже сам отстегнуть сказочнику за выступление. К ним ведь редко такие люди захаживают, даже бродячие актеры лишний раз не наведаются, — уж больно далеко Дэнэб от больших торговых путей. А тут такой случай!

Подумав для вида, Ветер согласился. Почему бы не задержаться, на всем готовом. Да и что скрывать, уж больно здорово было вот так, с ходу, заслуженную славу добывать. Вот она какая, эта Жемчужина!

И он остался. И на следующим день вновь рассказывал о расставании, на этот раз не забыв дать имена своим героям. История о Герте и прекрасной Арзе. В харчевню народу битком набилось. Даже женщины явились, наверно, чьи–то жены, а ведь вчера он ни одной не видел. Не принято это у витамов. Но тем приятнее было Ветру рассказывать, а когда он закончил, почти все они, как одна, утирали слезы. Из–за спины донеслось, сдавленное всхлипами:

— Говорила ж я тебе: все они одинаковые! А бедняжка–то, небось, все глаза себе повыплакала!

И другая сразу же подхватила:

— И какая ведь красавица! И чего им только, разбойникам, надо! Сам–то кто, как бродяга прямо! Откуда только взялся!

Мужской голос отважился возразить, тут же возникла перебранка, чуть не переросшая в драку, и Ветер почувствовал, что пора вмешаться. Он поднял руку, требуя внимания, потом заорал, что было сил. Внимание на него обратили сразу же, и более умеренные спорщики принялись усмирять зачинщиков.

«Стихотворец хочет говорить!» — «Слушайте!» — «Эй, ты, хватит, вон Ветер сейчас скажет!»

Когда все немного угомонились, он начал другую историю, и последний шум затих сам по себе.

Теперь речь шла уже о Герте. Как несправедливо бросили его в темницу, как тяжело было оттуда выбраться, и как удалось совершить, наконец, побег. Ветер с ненавистью описывал сырую тюремную яму в Шарчеле, откуда ему довелось по счастью выбраться, холод, сырость, голод, кусочек неба высоко над головой. Самому ему не пришлось убегать из Шарчела — его, хвала Нимоа, отпустили за ненадобностью и мелочностью прегрешений, а то и вообще по ошибке, но он видел тех, кто пытался, и помнил, что с ними делали потом, поэтому голос дрожал непритворно. А когда Герту удалось улизнуть, претерпев множество злоключений, его принялись искать во всех закоулках. Вот и пришлось бежать далеко–далеко, прочь от расправы. И, даже встретив на пути любовь свою, Арзу, он вынужден был ее покинуть, чтобы навсегда исчезнуть в чужой стране.

На сей раз молчание висело подольше, только кто–то ерзал, устраиваясь на лавке, да женщины все равно носами хлюпали, переживая теперь уже за Герта. А ведь недавно все волосы ему готовы были повыдергивать.

— Вон оно как… — протянул одинокий голос, и снова повисла тишина.

Тут прорезался вчерашний парень, тот самый, что вчера все пытал, чего уехал Герт. Опять пристал, как степная колючка:

— А чего она тогда с ним не подалась? Видать, плохо любила! Не то что Герт!

Удовлетворение в его голосе было столь явным, что кое–кто из женской половины немедленно на него накинулся: кто словесно, а кто и на деле. Спорщиков в который раз растащили. А Ветра вновь окружили, вновь, как вчера, хлопали по плечам. И опять расспрашивали. «Нет, ну он–то понятно… А и правда, чего она тогда за ним не побежала?» Ветер даже разозлился.

— Все вам не хорошо, — раздраженно сказал он куда–то в толпу, не обращаясь ни к кому определенно. — Это же просто стихи. Истории в красивых словах, понятно? Сказки! — попытался еще раз объяснить им.

— Смысл должон быть, — назидательно вмешался какой–то мастеровой. — Без смыслу красоты не бывает.

— Это почему? — азартно воскликнул Ветер.

— Интересу нет, — ответил мастеровой, и люди вокруг одобрительно загалдели.

«Будут еще меня учить, — подумал Ветер с досадой, — будто лучше меня знают! Я хоть полжизни побирался, зато куда лучше знаю, как стихи надо складывать».

Но торжество его все равно было полным. И больше не оставалось сомнений, откуда взялось такое неожиданное умение. Зеленая Жемчужина. Только прав Дракон, не такая она, как у Брана. Ведь что у старика? Ну, денежная удача. А у Ветра талант, дар необыкновенный. Сильный дар, ведь это по его воле люди молчали, плакали, спорили, вернее, ругались до хрипоты. Он покачал головой. А что он без них, со своими стишками? Может, прав тот мастеровой? И плохо, коль нет интересу?

Наутро Ветер уехал, как ни упрашивал его раздосадованный хозяин. Знакомые еще по первому дню возчики отправлялись с подошедшим обозом в Субадр, ближайший крупный город, и Ветру это было на руку. Правда, если той дорогой домой добираться, непременно в Кетэрсэ попадешь, но Ветер больше не морщился при одном его упоминании. Ремесленник Инхат, знакомый еще по первому дню, тоже оказался из Субадра и за компанию навязался в попутчики. Народу получилось много, и хорошо, потому что край тут разбойный до безобразия. Ветер с удовольствием присоединился к остальным — и спокойнее, и веселее.

Через два дня они добрались до Субадра. Инхат отговорил Ветра отправляться на постоялый двор, зазвал к себе к величайшему неудовольствию второй половины. Да кто ее будет спрашивать? Коня он пристроил у другого знакомого, тот как раз харчевню держал. С ним же уговорился к вечеру привести стихотворца, ведь сегодня второй срочный день, для многих неработный.

И вот Ветер вновь рассказывал о Герте и Арзе, и вновь по–другому. Герт теперь сделался молодым торговцем, которого из зависти решил погубить другой торговец, жадный и очень богатый. Но друзья вызволили Герта из заточенья, и он бежал к себе на родину, отовсюду преследуемый стражей, повстречался в дороге с Арзой. Но оба они знали, что расстанутся, ведь на родине Герта ждала невеста, которой он успел дать слово. Как мужчина, он должен был к ней вернуться. Рассказывая об этом, он видел, как некоторые, особенно мужчины, тяжело вздыхали, иногда чуть заметно.

Новоявленный стихотворец опять закончил в тишине, и тут девочка, дочка Инхата, которую лудильщик взял с собой на представление, вдруг заколотила в ладоши от восторга. Отец принялся вторить ей, и вскоре уже многие хлопали ладонью о ладонь. Ветру еще не приходилось видеть, чтобы актеров так странно приветствовали, а ведь он немало поездил с Брэнном Пересмешником. Но людям в харчевне понравилось. И когда рукоплескание успокоилось и остался лишь многоголосый гомон, Ветер понял, что он, наконец–то, на верном пути. Теперь уже не было бесконечного потока вопросов.

«Вон оно, как в жизни бывает…» — «А вот я б такую Арзу нипочем не бросил!» — «Нет, молодец он, слово дал — держать надо! Это мужик!» — «Жалко–то как их обоих, страсть…» — причитали женщины.

Стихотворцу торжественно поднесли сабы. Каждый хотел с ним выпить, и Ветер, понимая, чем это закончится, взмолился: как же тогда стихи сочинять, налившись сабой до краев. Благодарные слушатели поняли его по–своему: «Садитесь, да садитесь же, скорее! Он снова будет рассказывать!»

Все вокруг зашикали друг на друга. Ветер растерялся.

— А что вам рассказать? Чего хотите?

«Еще про любовь!» — пискнул женский голос, но его сразу освистали. «Про героев что–нибудь», — требовали мужчины. «Про жизнь знатную», «как богатство нажить», «нет, про клад лучше», «нет, про героев»… Люди принялись ругаться по новой, поднялся гвалт. Ветер замахал руками, и вокруг зашикали на слишком рьяных спорщиков. «Про Драконов», — вдруг робко попросила дочка Инхата в наступившем затишье. Народ зашушукался, но Ветру понравилась ее просьба.

— Про Драконов, так про Драконов, — ответил он ей, и девочка зарделась, смущаясь оттого, что стихотворцу приглянулось именно ее желание.

«Видно, пришла пора рассказать про Дракона и Жемчужину, — подумал он почему–то с грустью. — Ведь это можно? Разрешается?»

«Попробуй», — вновь послышался голос Дракона, вернее, собственный голос Ветра, только тоном повыше.

Ветер поймал себя на том, что не хочет рассказывать им о Жемчужине. Это было… свое, личное, невозможно просто так… выплеснуть все это людям, сидевшим перед ним. Да ведь и не расскажешь правды, засмеют его, назовут сумасшедшим. Как он цеплялся за это! Рассказать им сказку о Драконах, и все тут. Ветер продолжал безмолвствовать, нахмурившись, а люди вокруг него терпеливо ждали.

«Попробуй»… Дракон сказал это, потому что знал, как будет трудно. Так ведь каждый сможет побежать за своей Жемчужиной, так ведь все смогут стать такими, как Ветер, или почти такими. И он снова среди них затеряется. Вот теперь он хорошо понимал Силивеста Брана.

«Но можно сказать иначе», — тут же вынырнуло из памяти, — «он посылал Брану каждого, кто встречался тому на пути». — «То есть он мог рассказать это любому?! Так просто? И я, выйдя отсюда, смогу всем рассказать?» — «Попробуй», — сказал Дракон.

Неправду он тогда сказал, ведь не Жемчужина забрала счастье Брана, а всего лишь мысль о том, что ей смогут обладать другие.

— И попробую! — вслух сказал он.

Но Бран мешал Ветру, стоял перед глазами. Он умолял. Он объяснял ему, и Ветер не мог не признать справедливости его слов: ведь что тогда начнется в Ленивых Скалах, не иначе как настоящая охота за сокровищем, и одни будут сталкивать других со своего пути. Ужас, что начнется. Но ведь Дракон, отбивался Ветер, сказал: придет только тот, кто готов. Или это ничего не значит?

«Попробуй», — опять услышал он свой собственный голос, и тогда с усилием стер образ старого Брана, а потом, тоже мысленно, поселил внутри себя Дракона, с виду такого же, как он сам. И начал.

Сначала было очень тяжело. Слова не шли, пришлось помучиться, извлекая их на свет. Но Нимоа оказался на его стороне, и вскоре Ветру стало легче, а потом и совсем хорошо. Он придумал героя Сида, статного и храброго, изобразил его поживее, чтобы придать реальность своей истории. Сид спас от разбойников старого служителя Святилища Драконов, но рана старика оказалась смертельной. Умирая, он поведал Сиду о таинственной Жемчужине, хранящейся в логове Дракона, что даст богатство и счастье тому, кто ее добудет. И Сид отправился в путь. По дороге, конечно, много подвигов совершил, многим людям помог, и так до Бешискура.

Некоторым это название показалось знакомым, и Ветер почувствовал, как люди насторожились. Далее он был точен, и описал все очень подробно, чтобы можно было найти без помех: и Ущелину, и Драконий Коготь, и пещеру с треугольным входом, и расселину. Когда же говорил о светящемся знаке, то для надежности прочертил его рукою в воздухе.

Лишь о том, что произошло в пещере в действительности, он умолчал. Вот сподобятся туда влезть — тогда и узнают. Живописал он и самого Дракона, не жалея красок и слов, его последнюю форму, драконью. Превознес его мудрость и доброту. Его герой Сид рассчитывал добыть Жемчужину в сражении, но увидел в пещере Высшее Существо. Но сначала герою предстояло пройти испытания, дабы убедить Дракона, что Сид достоин Жемчужины.

Тут–то Ветер и понял, почему Бран все это выдумал: испытания, возжжения костров, воззвания к Нимоа и его Драконам. Для достоверности. Ведь попробуй скажи кому–нибудь, что можно задаром получить что–то ценное, даже без просьб и молитв! Да никто не поверит. А тут все как положено. И ведь прав был Дракон: старый Бран, в конце концов, и сам поверил в это.

Он продолжал свой рассказ. После испытаний Дракон подарил Сиду одну из Жемчужин, и тот вышел из пещеры. Потом он, конечно, стал богаче, сильнее, умнее, добрее и так далее. Он сделал людям много добра за свою жизнь и, умирая, доверил эту тайну тому, кто оказался рядом, как в свое время поступил старик–служитель, чтобы следующий мог отправиться к Дракону за сокровищем.

С тех пор слава стала обгонять Ветра в его странствиях. Без преувеличения каждый из почитателей норовил упросить стихотворца побывать и в его городке или деревне. И более всего повсюду хотели «Жемчужину из логова Дракона», люди сами так ее окрестили. Самая знаменитая история Ветра.

Когда слава стихотворца упрочилась, стали его и в богатые дома зазывать, даже к благородным приглашать — высокая знать прослышала о редкостном таланте и тоже желала развлечься. Простой народ даже обижаться начал: его–то считали своим, из обычного люда. Но он все равно шел. Чем знатные хуже простых? Только подобный случай являлся ему редко — такие как Ветер не в чести у высоких да благородных. По–настоящему большая удача ему выпала у тех же витамов, как раз в памятном Кетэрсэ, когда мечта жизни сытой, оседлой и счастливой еще не выветрилась из головы.

Однажды на постоялом дворе, где уже третий день ютился Ветер, появились слуги самого Старейшины Кетэрсэ, первого человека в городе и во всей провинции. Кроме Царского Величия, разумеется. Он повелевал стихотворцу по имени Ветер явиться в Большой Дом на Площади Хранителей для того, чтобы развлекать Старейшину и его гостей во время сегодняшнего празднества трех полных сроков от рождения уважаемого Старейшины. В подтверждение они передали пергамент с печатью.

Что уважаемого Старейшину не столько уважают, сколько побаиваются, Ветер понял, взглянув на людей в харчевне. Все разом подавленно примолкли при первом появлении посланников. Но Ветру доставили повеление, а не приглашение, и он поднялся к себе в комнату переодеться во что–нибудь более приличное случаю. Пока он спешно натягивал кадамч, в дверь постучался хозяин харчевни, жизнерадостный малый, с которым Ветер успел прекрасно поладить.

— Старайся понравиться Старейшине, Ветер.

— Разве мои истории не нравятся тем, кто сюда приходит? — спросил Ветер, одеваясь.

— Им–то нравятся. А надо, чтобы сам Старейшина остался доволен.

— Неужели? Для меня это совсем не важно.

Ветер лукавил. Ему было не по себе, когда сплетенные воедино слова оставляли слушателей равнодушными, и он отчаянно пытался докопаться, нащупать то, что их заденет, на ходу менял слог, историю, саму мелодию повествования и, в конце концов, достигал успеха.

Но хозяин сейчас качал головой не потому, что опасался за славу стихотворца.

— Старейшина — зверь, — сказал он. — Что хочет, то и делает. У нашего Царя он в чести. Ему человека за малейший проступок вздернуть — что муху прихлопнуть.

— Не бойся. Я же не дурак. — Ветер уже почти собрался.

— То–то и плохо… иногда бывает, — пробормотал хозяин уже в дверях.

Но Ветер его не услышал, потому что сейчас предвкушал другой успех, больше и значительнее, чем в мире городских харчевен, ремесленников и мелких торговцев. А вот удача в мире сильных… это и богатство, и настоящая слава. Она сможет изменить его судьбу. Кто знает, вдруг ему вскоре придется рассказывать свои истории при Царском дворе!

Большой Дом Ветру не понравился. Не дом, а настоящий дворец, громадой возвышавшийся прямо в центре Кетэрсэ. Резиденция всех Старейшин: и прошлых, и нынешнего. Как водится, в нижних этажах, на уровне земли, ютилась прислуга, еще ниже, должно быть, обитала стража. Не трудно было догадаться, что где–то очень глубоко — тюремные подземелья.

Приглашенного стихотворца ввели не с парадного входа. Предстояло пройти через нижние помещения, чтобы попасть наверх, туда, где слышались звуки музыки. Он с ужасом и содроганием увидел, как одни слуги, одетые получше, стегали кнутом других, словно надсмотрщики в Шарчеле, а стражники с удовольствием пребольно пинали поварят, пробегавших мимо по какому–то делу, приводя в восторг своих товарищей, состязаясь меж собою в изобретательности. Да чего он только не видел, пока поднимался! Казалось, тут каждый ищет себе жертву, чтобы покуражиться. Хозяин харчевни сказал чистую правду, здешний хозяин — зверь, и тем осторожнее следует быть Ветру, чтобы унести отсюда ноги, да еще и с честью.

Наверху все казалось иным, как неуместная позолота над выгребной ямой. Он прошел широкой галереей, с обеих сторон уставленной прекрасно исполненными статуями, стражники открыли перед ним тяжелые кованые двери, и до того приглушенный грохот музыки и людского собрания вырвался наружу, всей мощью обрушившись на Ветра. Кто–то из слуг грубо подтолкнул его, и Ветер двинулся вперед меж людей в роскошных одеждах.

Такого великолепия он не видел даже в доме Брана, куда являлись богатейшие из богатейших Ласпада. Его подвели к огромному, изукрашенному позолотой сиденью с высоченной спинкой. На нем обнаружился еще довольно крепкий, невзирая на свои преклонные лета, старик. С надменным, неживым лицом, будто высеченным из камня, но не до конца, словно мастер забыл что–то важное. Тяжелый взгляд никак не вязался с этой маленькой фигуркой, источенной временем. Зато и шляпа его, из–под которой торчали тщательно завитые остатки седых волос, и кадамч, и небрежно раскинувшийся поверх него парадный плащ черного бархата, были затканы золотом и обильно украшены жемчугом, белым, голубым и черным. И ни следа краски на лице, как это обычно принято у знатных стариков и старух.

Когда Ветра подвели к подножию высокого кресла, Старейшина Кетэрсэ изобразил своим старческим ртом подобие снисходительной гримасы.

— Ты и есть стихотворец? Которого зовут Ветер? — Его голос уже дребезжал по–стариковски, и ноты, звучавшие в нем, еще меньше располагали Ветра к почитанию. Скорее уж, к осторожности.

— Да, почитаемый господин Старейшина, это я, — ответил Ветер витиевато, как принято у витамов. — Приветствую всеуважаемого Старейшину в добром здравии и благополучии и жажду быть ему приятным.

Он низко поклонился, но старик приподнял одну руку над подлокотником. Очевидно, как простолюдин, стихотворец должен был облобызать ее. Ветра больно стукнули под лопатку, и он подошел к руке. Старейшине задержка не понравилась, поэтому второй раз он кивнул не очень–то благосклонно, едва–едва. Он поднял другую руку — и музыка тотчас прекратилась, а затем и разговоры стихли. Воцарилось молчание.

— Господа мои, — произнес старик, и его надтреснутый голос неожиданно далеко разнесся по залу. — Перед вами, наконец–то, тот самый стихотворец со странным именем, которого мы так желали услышать. — Вокруг зашептались, Ветер прямо кожей почувствовал всеобщий интерес. — И оценить, насколько те выдумки, что ходят по городу вот уже несколько дней, правдивы. Если хотя бы наполовину, то нас ожидает занимательнейшее развлечение.

Он прервался на миг, цепко ощупывая глазами стихотворца, которому тут же сделалось совсем муторно.

— Нам сообщили, — обратился он опять к гостям, — что этот самый Ветер сочиняет свои стихи без всякого труда, приличного доброму человеку, а… х-м…так сказать, прямо на ходу. Лишь укажи, что желаешь услышать. — Вокруг заахали. — Я хочу проверить это сейчас же, и без всякого обмана. Так вот, — и он постучал пальцем о подлокотник кресла, переводя свой тяжелый взгляд на Ветра, — я хочу, чтобы для начала ты воспел это славное и древнее здание, в котором рождались и умирали мои достойные предки. И учти, твои стихи должны быть достойными его величия. Их величия. — Он посмотрел еще строже. — Но если вдруг сумеешь угодить нам — не пожалеешь.

Он откинулся в кресле поудобнее, показывая, что все сказал.

— Можешь начинать.

Ветер очутился в полукольце витамской знати. Часть гостей, впрочем, осталась за широкими столами по краям залы, не проявляя особого интереса к стихотворцу. Он обвел глазами просторный покой, собираясь. Здешняя роскошь смотрела на него из всех углов. Высоко под самым сводом один за другим цепочкой чередовались огромные портреты в золоченых рамах. Острое зрение Ветра без труда позволяло различить их черты, местами благородные и не очень. Некоторые лица, изображенные на них, поражали мощью, силой, некоторые умом или хитростью, некоторые жестокостью, некоторые не поражали ничем.

«Скоро здесь будет и его портрет, — подумал Ветер с тоской, — и его потомок будет рассказывать всем о своем прославленном благородном предке».

Что же можно сказать о нем такого хорошего, чтобы непременно понравилось? Он решил отделаться обычным восхвалением, вроде тех, что писал когда–то Стэвир во славу сильных и знатных, и уже открыл рот, но не смог ничего выдавить. Исчезла куда–то легкость и свобода, с которой обычно лились его слова. Вместо этого перед глазами, как надоедливые мухи, мельтешили отвратительные картины, что пришлось повидать по дороге сюда. Из жизни нижних ярусов замка. А ведь он еще многого не видел! И Ветер со страхом ощутил, как отвращение, сверх всяких других чувств затуманило голову и полностью овладело разумом. «Ты не сможешь не пользоваться ее силой», внезапно вспомнились ему слова Дракона, и он заговорил:

И Ветер медленно повернулся, указывая назад, в сторону галереи с рядами безмолвных статуй.

Широким жестом он обвел портреты, со стен взиравшие на собравшихся.

Люди вокруг него сразу и не поняли, в чем дело, слишком силен был удар, так неожиданно все случилось, и Ветер, пользуясь этим, продолжал говорить о том, что дом этот, конечно же, хранит воспоминания о многих страшных и даже кровавых событиях. Но ничего ужаснее того, что каждый день совершается там, внизу, далеко от величественного свода, где смеются люди и гремит музыка, ему, Ветру, видеть не доводилось.

Отвращение душило его, и он старался сбросить это удушье с потоком слов, все равно теперь конец. Мысль о том, что некуда больше деваться от судьбы, как ни странно, успокоила стихотворца. Теперь он продолжал вольно, уже без кома в горле, и говорил бы еще долго, ведь он только начал, но люди вокруг Ветра постепенно оправлялись от его несусветной наглости. Старейшина, наконец, тоже обрел дар речи.

— Стража! — заскрежетал он, перекрывая голос Ветра. — В подземелье его! Завтра тебя вздернут, паршивая крыса! — кричал он, ощерив немногие оставшиеся зубы.

Кто–то из стражников огрел Ветра по затылку, и он затих, лишившись сознания. Толпа знати разомкнулась, когда стихотворца выволакивали из залы, а затем сомкнулась вновь, невольно провожая его взглядами.

Очнулся он в подземелье. Должно быть, долго провалялся. Морщась, ощупал шишку на голове: ничего страшного, просто кожа рассечена да удар изрядный — видно, рукоятью приложили. Рана саднила несильно, но внутри, под черепом, вовсю изнывала тупая боль, поэтому он не сразу смог вспомнить что–то важное, тяжело было собраться с мыслями.

Да, его же завтра вздернут. Вот он каков, Драконий подарочек!

Он криво усмехнулся непослушными губами. Все равно бы вздернули рано или поздно. А теперь… по крайней мере, не как уличного вора, а возмутителя спокойствия, оскорбившего самого Старейшину! Есть, чем гордиться. Ветер вспомнил Ильмару. Куда же его, в самом деле, все время несет? Как она сказала? Кто может вольный ветер привязать… Да кто пожелает, тот и привязывает. И все–таки… он знал и славу, и людское жадное внимание, пусть недолго, но все равно Дракону сердечная благодарность. За все в этом мире приходится платить. Он привалился к холодной каменной стене и затих, обняв колени. Через некоторое время он уловил шаги, а затем лязг запоров. «Ну вот, пришли уже», — подумал без особого страха.

Показавшийся в проеме стражник, однако, сам чего–то побаивался, и уж во всяком случае, не за тем пришел, чтобы Ветра на казнь тащить. К тому же, совсем один, да еще палец к губам приложил. Ветер слабо кивнул в ответ.

— Завтра тебя не повесят, — тихо пробормотал незнакомец, наклонившись к Ветру. — Старейшину отговорили. Тебя накажут кнутами. Перед закатом, а потом выкинут вон из города, в лес, дварам на поживу. Старейшине так больше понравилось. Только вот что: как выкинут тебя в лесу, никуда не уходи, а то найти потом не смогут.

— Кто не сможет? Двары?

— Там увидишь. — Он боязливо выглянул из каменной каморки. — Шаги, вроде… Видать, почудилось. Так слышишь: не уходи никуда. И смотри, не проговорись!

— Хорошо, — Ветер кивнул.

Надежда снова вернулась к нему. Кнуты — чепуха, куда хуже взвиться в последний путь на веревке.

Но не такой уж чепухой оказались эти кнуты. Дважды он терял сознание, и дважды его отливали водой. На площадке внутреннего двора Большого Дома собралось множество зрителей, кажется, из вчерашних гостей Старейшины. В третий раз Ветер уже не очнулся, и его, погрузив на лошадь, словно мешок, при свете вечернего Канна вывезли за городские ворота Кетэрсэ, а потом и дальше, в лес.

Очнулся он в неизвестном месте. Маленькая опрятная комнатка, мягкая постель. Задрав неловко рубаху, он обнаружил, что перевязан со знанием дела. За ним хорошо смотрели, кормили, каждый день приходил молодой веселый лекарь и заново перевязывал раны. Как–то раз он поинтересовался, откуда у Ветра такой шрам на виске, и тот помянул разбойников, после чего и без того любезный посетитель проникся к нему еще большим уважением. И только выходить наружу стихотворцу не разрешали. Опасно.

А через несколько дней к Ветру прибыл странный гость. Одежда и манеры выдавали в нем человека знатного, да не из обычных — из высоких, такой отпечаток ни с чем не спутаешь. К тому же Ветру смутно помнилось, что где–то он его уже встречал. Но где? Незнакомец держался весьма любезно, хотя, как и у всех людей подобного сорта, надменно–снисходительное выражение успело оставить характерные складки на обличье, а в голосе то и дело прорывались повелительные ноты. Зато в глазах светился недюжинный ум, и, главное, живость, ни в коей мере не свойственная большинству людей его положения. Ветру он понравился, и все же, пользуясь своим недугом, он едва поклонился незнакомцу.

— Приветствую тебя, стихотворец, — начал гость. — Ты поправляешься, я вижу.

— И тебя приветствую с добром, господин. Прости великодушно, имени твоего не знаю.

— Тебе и не надо знать его, — поспешно ответил незнакомец. — Так спокойнее. Безопаснее.

— Для меня? — спросил Ветер.

Он покачал головой.

— Нет, для меня.

— Должно быть, это тебе я жизнью обязан, — догадался Ветер. — За то великая благодарность, господин. Никогда этого не забуду.

Незнакомец досадливо отмахнулся.

— Не спеши благодарить, стихотворец. Ведь это я надоумил Старейшину развлечься, позвать тебя на праздник. — И, видя удивленный взгляд, пояснил: — Я слушал тебя накануне, почти целый вечер. В харчевне. Слухи о твоем необыкновенном искусстве сразу же разлетелись по городу, и мне стало любопытно.

— Но тебя там не было! — невольно перебил Ветер. — Я бы запомнил…

— Конечно, ты не мог меня видеть. Ведь человеку моего звания не пристало бродить по городским харчевням. Мне захотелось услышать тебя еще раз, такое событие редко случается в наших краях. Такого дара, как у тебя… — он запнулся. — И я, как Советник Старейшины, подал ему великолепную, как мне тогда показалось, мысль.

— Ты Советник Старейшины?

Он кивнул не сразу, явно досадуя на свою оплошность.

— Так вот, где я тебя видел! — вспомнил Ветер. — В том зале с портретами!

Незнакомец опять ответил утвердительно.

— Да, в том самом зале… Когда тебя утащили в подземелье, я понял одно, — продолжал он, — если не вырву тебя, стихотворец, из его лап — всю жизнь буду исходить виною. Так глупо загубить столь необыкновенный дар! Мне удалось успокоить разъяренного Старейшину. Ведь казнь такого любимца черни может вызвать разговоры в Кетэрсэ. А зачем это нам? Лучше наказать примерно, чтобы другим неповадно было, и выкинуть вон из города. Но так, чтобы преступник непременно сгинул. Ведь ночью в лесу от дваров не уйти, не правда ли? У нас тут верят, что запах свежей крови их привлекает, потому тебе не удалось бы пережить эту ночь, даже случайно.

— Не зря верят, — подтвердил Ветер. У него тут опыта поболе многих наберется. — Кровь они чуют. Только не по запаху. — Он поежился. — Жуткий способ умертвить человека! Хвала Нимоа, что меня нашли твои люди!

— Старейшине тоже понравилось. Но ты уже отомщен.

— Как это?

— С тех пор, как ты его обидел, он все время ходил мрачнее двара. Бродил, бродил, и разбил его, наконец, удар, хвала Нимоа. Лежит, умирает сейчас.

Ветер жестоко усмехнулся. Уж кого не жаль было, так это Старейшину. Что ж, результат стоит нескольких ударов кнута.

В отличие от своего врага он поправлялся быстро, и когда весь Кетэрсэ одел траур по своему достойному правителю, Ветер уже крепко встал на ноги. От нечего делать он попросил пергамент и чернила и записал «Жемчужину из логова Дракона» по–витамски. Только сюжет немного изменил: его Сид превратился из могучего героя в простого человека, случайно узнавшего о сокровище.

Вскоре после похорон опять наведался господин Советник. Вот–вот прибудет новый Старейшина, сказал он. Ведь у старика не было сыновей, одни дочери, мужская линия пресеклась, и теперь в его роду некому принять на себя эту обязанность. Никого из местной знати не сочли достойным возвышения — тут Советник криво усмехнулся, — так что теперь в Кетэрсэ ждут нового Царского наместника. Про него не говорят ни плохого, ни хорошего, но вряд ли он окажется хуже старого. Теперь Ветру надо поскорее убираться прочь из окрестностей Кетэрсэ. Неизвестно, кто пускает эти слухи, но в городе поговаривают, что смерть Старейшины сопровождалась крайне необычными обстоятельствами. Новый хозяин этой провинции наверняка возжаждет проявить себя строгим, но справедливым судьей. Так что…

— Завтра утром я отбываю в Кетэрсэ встречать нового Старейшину. Торжества по случаю его прибытия продлятся несколько дней. За это время ты, Ветер, должен исчезнуть, даже если еще недостаточно крепок телом. Арфат даст тебе хорошего коня. И еще…

Он протянул Ветру крайне объемистый мешочек, в котором мелодично позванивал металл.

Не то чтобы Ветер был против такого дара, но мешочек показался ему излишне тяжелым, и он колебался. Советник же, видя, что стихотворец в раздумьи, понял его сомнения по–своему — все–таки знатный всегда остается знатным.

— Я не стараюсь откупиться от тебя этими деньгами! И не стараюсь золотом воздать за приключившуюся с тобой неприятность! Прими это как дар твоему великому таланту.

Ветер понял, что отнекиваться дальше — значит оскорбить дарителя, а ведь люди, подобные ему, очень легко переходят от благоволения к гневу. Нельзя проявлять неблагодарность к своему благодетелю. Да и удерживала Ветра всего лишь совесть, отнюдь не гордость.

Советник успокоился. Этот вечер он провел у Ветра, который сам, видя, чего так хочется гостю, предложил отблагодарить его стихами. Советник только того и ждал и сразу попросил «Жемчужину». Ветер рассказывал ее по–новому, так, как было записано в его пергаменте, но во время повествования ему стало не по себе под внимательным, пытливым взглядом этого непонятного человека. Смешавшись, он допустил и другие отступления от прежних своих текстов. Закончил уже совсем тихо, и какое–то время они так и сидели, не говоря ни слова. Наконец Советник первый нарушил молчание:

— Я так и думал, — протянул он, не глядя в сторону Ветра. — Я так и знал.

«Ну вот, — подумал Ветер с легким беспокойством, — неужели первый уже нашелся? Кто бы мог подумать, что это окажется сам Советник Старейшины Кетэрсэ?»

— Твоя история о Жемчужине… сколько в ней правды? — спросил Советник, покусывая губу.

— Это и есть правда, — Ветер мог бы посмотреть ему в глаза, чтобы тот убедился в его честности, но собеседник почему–то сам избегал его взгляда.

— Все до конца?

— Я же стихотворец, сказочник. Я не могу говорить чистую правду, — Ветер лукаво сощурился, — иначе мне никто не поверит. Но все–таки это правда. И путь указан верно.

Они еще помолчали.

— Мне очень нравятся эти стихи, хотелось бы запомнить их получше, — пробормотал Советник, все еще не глядя на Ветра.

— Что же, это можно. Выходит, я тоже могу принести свой дар господину Советнику.

Ветер достал два пергаментных свитка.

— Вот. Это текст «Жемчужины», самый первый из записанных мною. Я заполню еще не один такой свиток, а тебе он, быть может, еще пригодится.

Советник рассыпался в благодарностях. Потом они посидели еще, и Ветер рассказал ему другую историю в стихах, новую, родившуюся этим вечером. Он почему–то вспомнил Тэрмила — Лучника, его отвагу и бесшабашную храбрость, и ему захотелось рассказать об этом. И вот уже зазвучали стихи о Тэрмиле, о том, как подобрал он маленького мальчика и научил защищаться и воровать, о том, как жил и умер Лучник, о том, как вздернули его ярким светлым днем пред толпой, и его приемный сын, стоя в той самой толпе, плакал, не в силах отвернуться.

По прошествии многих лет после этого памятного вечера Ветер не переставал корить себя. Зачем он это сделал, глупец?! Почему именно эта история, а не любая другая? Кто мог предвидеть? Однако тогда он остался весьма доволен собою. Советник же чуть заметно вздохнул и похвалил с непритворным восхищением:

— Великолепные стихи, великолепные. Словно сам там побывал… Несчастный ребенок! — И прибавил на редкость задумчиво: — У меня тоже дети…

Утром он ускакал, увозя с собою свитки, а на следующий день в путь собрался и Ветер. Арфат, слуга Советника, тот, что присматривал все это время за стихотворцем, пообещал оседлать коня, но когда он явился за Ветром, тот сразу понял: случилось что–то ужасное. Арфат, человек зрелый, спокойный и выдержанный, растеряно озирался, точно потерял что–то важное, то и дело сжимал кулаки, а обличье — так и вовсе посерело. Он суетливо поторапливал Ветра, увязывавшего свой новый наплечный мешок.

— Что случилось, Арфат, дружище? — не выдержал Ветер.

Тот отмахнулся, но стихотворец продолжал настаивать. Арфат сквозь зубы пообещал разъяснить все как есть по дороге, и потащил гостя вон, через заднюю дверь, а потом через кустарники к лесу. На ходу он сбивчиво поведал, что произошло.

Из города только что человек прискакал, из свиты господина. Еле ускользнуть успел. Новый Старейшина сразу же решил проявить себя человеком деятельным и суровым. Он отменил почти все торжества и повелел разобрать странную смерть своего предшественника, о которой только и разговоров было в Кетэрсэ и окрестностях, слухи ползли один нелепее другого. И доносов тоже, верно, написано немало. Двух Советников прежнего Старейшины новый правитель Кетэрсэ приказал на время дознания держать под стражей, в их собственных домах. Ему–то что, он человек новый, при дворе, говорят, из любимцев, а в наших землях пока никому неведомый, главное — сразу страху напустить побольше. А вот хозяина, господина Советника то есть, в Большой Дом велел забрать, в подземелье. Это же почти что приговор.

Ветер, наверное, не знает, не без гордости вещал Арфат, но род господина Советника — самый знатный в Кетэрсэ после рода Старейшины. Так что, если б не этот чужак, новый Царский наместник, двар его забери… быть бы хозяину самому Старейшиной. Да все того и ждали! А вот оно как повернулось…

Вот явились за хозяином, и вдруг что–то с ним такое сделалось… словом, отказался он, ни в какую. А дальше кинулись на него стражники, а он на них, да с оружием… И все, нет больше хозяина. Труп его сейчас готовят к погребению и тайных сообщников ищут. Если хоть что–нибудь найдут, то скоро все господские владения приберет себе новый Старейшина. Так что Ветру никак нельзя попадаться. А к вечеру тут стражу надо ждать, а то и раньше.

Ветер в гневе швырнул свой плащ на землю. О Нимоа!

«Словно сам там побывал… У меня тоже дети». Какой же он болван! Стихотворец, двар болтливый! Ну кто, кто тянул его вчера за язык?

«Это все она, — неожиданно отчетливо помыслил Ветер, хоть пребывал в редкой ярости, — Жемчужина! Вот она какая, оказывается. И ведь все, все они умирают! Словно на мне проклятье!»

— Послушай, — внезапно сообразил он, — Арфат, а ведь тебя же первого схватят! Бежать тебе надо.

Растерянность Арфата сменилась страхом.

— Может, — проговорил он, запинаясь, — еще того… не тронут.

— Да ты что! Он ведь, хозяин твой, не просто умер, а убил себя. Ты это понимаешь?

Арфат тупо вытаращился, покачал головой. Видать, весь разум от таких дел отшибло.

— Зато я понимаю. Так вот, этим он все равно что в вине своей расписался. Понимаешь?

На этот раз Арфат кивнул. Но все еще до конца не уразумел.

— Да они теперь все перевернут, лишь бы дознаться! Ты возился со мной, наверняка об этом кто–то знает. Знает же?

Арфат снова кивнул.

— На тебя донесут, Арфат. Непременно донесут. Выслуживая милость. А может, спасая свою шкуру, детей, или дом. Уж будь уверен. Так что беги!

— Как же я побегу? — горестно вздохнул Арфат. — У меня жена, детишки! Я в бега ударюсь — за них возьмутся.

— Конечно, и их забирай! Бери лошадей — и вперед. И никаких сборов, никаких повозок, быстро, пока стражи не видно. Бросай все. Сразу вас никто не хватится, ваше спасенье в ногах сейчас.

— Легко сказать: все бросай… — с отчаянием отбивался Арфат. — У меня и денег–то чуть… для такого–то… Скотинку недавно прикупили! Кто ж мог знать–то! Куда мы голые и босые? Все бросить, как можно? Так и подохнем всей семьей… прямо на дороге…

Ветер вытянул из–за пазухи увесистый кошель, полученный в дар от Советника, и увидел, как глаза Арфата округлились. Он отсыпал себе жалкие несколько скимбов и торопливо спрятал монеты в поясе.

— Этого мне на первое время хватит, пока отсюда не выберусь, — сказал он, протягивая мешочек Арфату. — Вот, возьми. Это мне твой хозяин дал. Спасайся и спасай своих.

Он вскочил на коня.

— Только помни, все бросай! Задержка многого стоит.

Арфат прижимал мешочек к груди и благодарил бесконечно. Теперь в глазах его плескалось удивление. Виданное ли дело, чтобы какой–то человек с ходу, попросту, с таким сокровищем расставался?

— Благодарствую! Спасибо тебе, господин Ветер! Всю жизнь тебя помнить буду! Хвала Нимоа, что я встретил господина Ветра!

Ветра словно ударило. Хуже ножа эти слова.

Он наклонился к Арфату:

— Послушай, — заговорил торопливо, чтобы не задерживать понапрасну ни его, ни себя. — Когда–то я сказал одному старику: он не прав, что мне не везет отчаянно. Вот в чем правда! Ведь только случись беда — и на моей дороге всегда попадался человек! Истинный, хороший! И так всю жизнь. Но все, слышишь, все они умирают! Так было до сих пор… Не хочу, слышишь, не хочу, чтобы так было впредь! Хоть тебя могу спасти! — Опомнившись, он отпустил плечо Арфата. — И не надо меня попусту благодарить, Арфат. Ты ведь в оружейном деле смыслишь, даже учился когда–то? Здесь недалеко граница Пелаха, там такие люди всегда пригодятся. И в Вольные Города податься можно, и даже на север, в Либию. Этого золота хватит. Тут хватит и на то, чтобы самому мастерскую выкупить и жить с нее. Арбалетную, например. Я сам когда–то мечтал. Может, тебе больше повезет. Да сохранят тебя Дети Нимоа!

Ветер тронулся, не желая более задерживаться. Обернулся через плечо: Арфат все еще стоял столбом, пришлось на него прикрикнуть. Тот, наконец, сорвался с места и замелькал между деревьями, на ходу припрятывая мешочек с золотом.

«Хоть этого спасу, хоть одного», — повторял про себя Ветер, пуская коня вскачь.

Деревья плыли перед ним, и через некоторое время он с удивлением понял, что глаза полны слез. Почему так? Словно призрачные фигуры выходили из–за деревьев и вставали рядом с тропою. Ильгрит… Олтром… Брэнн… Вот и его ребята вышли, вся труппа… Тэрмил… Господин Советник в расшитом кадамче… Больно, как же больно… И Ветер принялся яростно нахлестывать коня, чтобы убежать от них.

Но уже далеко отсюда, на широком степном просторе, ему не стало лучше. Ведь что выходит, что изменилось с тех пор, как он обрел Жемчужину? Он получил свою славу. Всего лишь славу… А они опять приходят и уходят, озаряют его одиночество и снова исчезают. Их подминает смерть. Но прежде причиной тому была случайность, а теперь все иначе. Теперь виноват сам Ветер, или его несчастливый дар.

Сейчас он думал о Жемчужине с ожесточением, даже с ненавистью. «Не хочу!» — твердил про себя, как заклинание. Но спасительная мысль, всплывшая в порыве отчаяния, не принесла облегчения. Достаточно лишь пожелать… и все станет так, как было. А как было? Что у него было до Нее? Кроме пустоты и одиночества?.. А люди? Они его любят, он нужен им со своими историями! Что им останется, если стихотворец исчезнет? Ветер уцепился за эту поистине спасительную мысль. Казалось, она перевешивает все, что ни положи на другую чашу. Но так уже бывало. В тот самый день, когда Ветер впервые пытался рассказать о Жемчужине, а голос старого Брана нашептывал ему иное, тоже весьма разумное…

Он натянул поводья. Во всем этом была какая–то неправильность. Что–то предательски надтреснутое, словно голос почившего Старейшины. И Ветру вдруг достало силы понять что это, ведь проклятая Жемчужина сделала слух слишком тонким, а зрение слишком острым — не увильнешь, не отвернешься. Он не отдаст дар Драконов, даже вопреки своей боли. Что там боли — вопреки всему на свете! Он уже все решил, сделал выбор, почти не задумываясь. Теперь же бросал лакомые косточки растревоженной совести, будто собаке, и та с радостью их ловила. Изворотливо лгал самому себе. Давно ли? Да почти всю жизнь. Хорошо, что достало сил это понять. Словно в глаза себе заглянул.

Как ни странно, теперь Ветер почувствовал облегчение. «Так что же, выбросить Жемчужину? Зашвырнуть подальше? — обратился сам к себе. — Дракон ведь правду сказал: без нее мне намного хуже придется. Теперь я без нее и сам умру. Где–то под забором. Да и не хочу я с ней на самом деле расставаться, что бы она со мной ни вытворяла».

В тот день он в первый и последний раз себе признался, что у него никогда не хватит сил отказаться от Жемчужины, и больше о том не думал. Ветер вновь вернулся к ставшей уже привычной жизни и понесся в ее потоке, как щепка. Только с той поры стал он записывать свои тексты и оставлять то тут, то там… Пусть кто–то его не услышит, так хоть прочитает, если грамоте обучен. А потом расскажет тем, кто не обучен. И стали эти свитки ходить по миру: и в Царстве Витамов, и в Либии, и в Краю Вольных Городов, и в Пелахе, даже в Империи Индурги и далеком Солкте. Ветра начали переводить, как когда–то он сам переводил Стэвира, Орфа или Хандарма.

Но деньги, что, казалось, так легко заработать своими сказками, почему–то не оттягивали карманов. Ведь что такое бродячая жизнь? Да и люди к нему стали разные похаживать. Помоги, подскажи… А ведь он всего лишь стихотворец. Какая помощь от него, кроме нескольких монет да еще, быть может, совета? И только слава Ветра множилась непрерывно. Да и зачем ему в таскать с собою в поясе небезопасный груз, если и так почти все задаром доставалось? Порой ему даже случалось раздаривать подарки, что преподносили почитатели. Ведь не носить же с собой целый дом? Так он и передвигался из города в город, из деревни в деревню, а за ним, набиваясь в приятели, тянулись самые разные люди: то актеры бродячие, то предприимчивые торговцы, а то и просто бродяги. Ветру было все равно с кем странствовать. Пусть, в компании всегда лучше, спокойнее, веселее, а чем больше их, разных, тем больше хороших стихов сотворится.

Так прошло почти четыре года со времени бегства из Кетэрсэ. Наконец–то Ветра занесло и в Коронат Пелах, которого он избегал с давних пор. Он пустился в новое странствие не без колебаний: прошлое не стерлось из памяти, да и не сотрется никогда. Но лучшего времени ему не дождаться — как раз закончились стычки на границе с Индурги, а новых, хвала Нимоа, пока не предвиделось.

Ветер придерживался окраин этого небольшого воинственного государства, его не манила блестящая столица, потому что с некоторого времени стихотворец старался держаться подальше от чрезмерных скоплений знатных особ. Вообще–то, о Короле, Витторе Пелахе Третьем, ничего плохого не говорили, даже больше лестного: повелитель строгий, приверженный военному порядку, но просвещенный и необычайно прозорливый. Здешний правитель всемерно покровительствовал наукам и искусствам, при его дворе нашли себе приют многие известные люди, например необыкновенный живописец по камню Нитсме из Либии или известные всем стихотворцы Анкассан Чудной из Фалесты и Силверт Тан, но Ветру хватало горького опыта, чтобы не рваться в Кранах, просвещенную столицу.

С тех пор как Ветер в последний раз покинул Пелах, прошло немало времени, и снова он дивился, повсюду сталкиваясь с солдатней. В свою актерскую бытность в труппе Брэнна он много колесил по Пелаху, и в те далекие времена все это не сдавалось таким уж странным. Тем более что небольшой Коронат постоянно воевал то с далекими соседями, то с близкими, то помогал близким соседям против далеких, то выступал в походы далеко на восток или юго–восток, в обход Индурги. Зато военной мощью с ним могли сравниться разве что Вольные Города, да и то, верно, все вместе взятые, но такого союза не бывало уже давненько. Поэтому на плодородные земли Пелаха посягать никто не осмеливался.

В отличие от Ветра, все здесь давно привыкли к военным порядкам, каждая деревня была приписана к прокорму королевского войска и постою, если придется. Привык и Ветер. Редкий вечер на местных постоялых дворах и в харчевнях обходился без солдатни. Вот им–то, многим из них, Ветер мешал своими историями, ведь они приходили туда веселиться. Милое дело — задираться с постояльцами, устроить хорошую драку, или затащить куда–нибудь упирающуюся крестьянку или горожанку.

Сначала Ветер просто мирился, а то и вовсе помалкивал до того, как вояки совсем не упьются. Потом попробовал начинать свои выступления с какой–то истории для них, например с «Арбалетной стрелы» или «Битвы в ущелье», сложенной по рассказу одного старого солдата, которому посчастливилось остаться в живых, одному из немногих. И дело пошло на лад. Он расплескивал подле них образы битвы, металла, смерти, страха и храбрости, столь близкие любому воину, и постепенно задиристые выкрики стихали, головы опускались, усы падали в кружки с сабханом, а они и не замечали. Бывалые принимались вспоминать свои схватки и друзей, которых больше нет, а молодым, необтесанным еще тяжкими походами, просто становилось не по себе. Все равно, конечно, оставались недовольные, но их «призывали к порядку» или попросту выкидывали за двери. Так слава Ветра проникла и в солдатские казармы.

В один прекрасный день к Ветру постучались. Он только что прибыл во Фришту, хотелось отдохнуть, и потому стихотворец не был расположен к длительным беседам. Если дело не срочное, пусть подождет до вечера, выкрикнул он из–за двери. Однако настойчивая дробь повторилась, пришлось отворить. На пороге он узрел юного офицерика, в невысоких чинах, но все равно уж очень молодого для такой выслуги — видно, из здешней знати. Тем удивительнее было слышать обращение:

— Господин Ветер, стихотворец?

— Да, это я, — неохотно подтвердил Ветер, уже догадываясь, что за этим последует.

Нельзя пренебрегать осторожностью, как это сделал он. Словом, история не могла не повториться.

— Коронованный Властитель Пелаха Виттор Пелах Третий приглашает господина Ветра, стихотворца, в Кранах, к своему двору.

Вытянувшись, он четким жестом выхватил свиток с огромной печатью и протянул Ветру. Что ж, там было то же самое. «Следовать в Кранах… немедленно…» и так далее.

— Что значит немедленно? — осведомился Ветер безрадостно.

— Утром господин стихотворец отправится из Фришты в Дассан, — ответил непроницаемый посланец. — На хороших лошадях он прибудет туда к вечеру. Предписано оказывать всяческое содействие, господину Ветру следует избегать промедлений. Проезд до Дассана нами обеспечен, а дальше — там разберутся.

— Где?

— В Дассане. Нарочный уже отбыл.

— Как? Уже?

— Как только господин Ветер прибыл во Фришту. У меня строжайший приказ: как только господин Ветер появится в городе, немедленно сообщить о прибытии и обеспечить беспрепятственное следование в столицу.

— Как же узнали, что это я?

— Приложено описание господина Ветра.

Чему удивляться, он же не где–нибудь, а в Коронате Пелах. И на утро Ветру поневоле пришлось отправиться в Кранах.

Столица его не удивила, он бывал здесь раньше, но в королевский дворец попал, конечно же, впервые. Выстроенный всего лишь несколько поколений назад — видно было по постройкам, воздушным ажурным башенкам и стрельчатым окнам — он вобрал в себя всю бездну красоты, на которую оказались способны искусники, пригретые в Кранахе и нынешним властителем, и предыдущим, и теми, что правили до него. Над входами красовались Драконьи обличья, огромные. Чудилось, что они обнимают двери со всех сторон, как будто входишь в пасть Дракона. Эти Драконы не были похожи на хранителей — скорее, устрашали входящих. И сразу становилось ясно, что хозяин этой громады — непростой человек.

Зато так почтительно с Ветром обращались лишь в некоторых из Вольных Городов. Ну, может, еще кое–где в Либии. Слуги кланялись и величали его «господином». Гостю отвели во дворцовых покоях две комнатки, небольшие, но изящно и предусмотрительно обставленные, накормили великолепным обедом, принесли несколько новых пар платья и просто кадамчей по его мерке и на его выбор. Однако во всем этом великолепии Ветру чувствовался привкус тюрьмы, пока, правда, уютной и красивой. Кто знает, что будет дальше?

Весь вечер Коронованного Властителя обременяли неотложные дела, и только на следующий день стихотворцу сообщили о скорой аудиенции. Неизвестно, где он окажется после этой встречи, и, подумав, Ветер оделся в свое собственное платье, отказавшись от здешних щедрот. Его провели в королевский цветник и назначили тут ожидать.

Ветер огляделся. Зала небольшая, зато крыша — из чистого стекла, к тому же еще и разноцветного. Витражи воспаряли вверх, погружая сад в загадочное разноцветье. Мало того, стены были убраны зеркалами во весь рост, и даже больше, в них отражалась пышная зелень, множились яркие цветы, расставленные повсюду в просторных узорных кадках. Как ловко придумано! Бесчисленные отражения рождали чувство, что зала огромна, а этот сад под крышей бесконечен. Ветер никогда не видел ничего подобного. Человек, сотворивший эту залу, обладал поистине совершенным чувством прекрасного.

Он прошел в сердцевину сада под крышей и нашел там островок, лишенный растительности. Мягкие кресла дожидались у небольшого фонтанчика. Его тонкие чистые струи баламутили спокойную поверхность воды. Ветер услышал мягкое журчанье, едва вошел в залу, но разве можно было догадаться, что прямо посреди дворца он увидит фонтан! Здесь, как и во всем — бездна вкуса и очарования. Видно, Король Виттор Пелах приходил сюда, дабы отдохнуть от важных дел. Что ж, это неплохо: раз он принимает Ветра здесь, значит, просто захотелось поразвлечься.

Ожидая правителя, Ветер еще немного побродил по саду и, в конце концов, оказался у самой стены, перед зеркалом. Давненько он не видел себя вот так, с ног до головы, с тех пор как вышел из пещеры Дракона. С того времени он перестал вглядываться в свои отражения.

Перед Ветром стоял мужчина в простом добротном платье, невысокого роста, худощавый, с уродливым шрамом на правом виске, немного оттянувшем угол глаза. Легкая проседь, как и тогда, терялась в светлых волосах. Глаза, спокойные, как озерная гладь, такие же, как у Дракона, смотрели на него из стекла.

«Как у Дракона, — подумал Ветер. — Неужели это я? Или за эти годы Дракон пророс из моего сердца?»

Слабый звук за спиной заставил его встрепенуться и вернуться к фонтанчику. Очевидно, где–то скрывалась потайная дверь, потому что шаги послышались не от входа, а совсем с другой стороны. Ветер согнулся в поклоне, прислушиваясь к твердой поступи Короля. Человек приблизился, и раздался голос, столь же твердый, но немного усталый, будто чем–то обремененный:

— Можешь поднять голову, стихотворец, или, — и в голосе мелькнула усмешка, — ты не тот человек, кого в Либии и в Краю Вольных Городов называют Вольным Ветром?

— Коронованный Властитель Пелаха прекрасно осведомлен, — уронил Ветер, заблаговременно поставленный в известность, что в частной беседе здешний повелитель предпочитает избегать церемониальных фраз и чрезмерных витиеватостей. — Приветствую великого правителя со всем добром, на которое способен, — не без умысла позволил он себе приветствие, выдававшего в нем уроженца Вольных Городов.

Виттор Пелах тем временем расположился перед фонтаном, откинулся на мягкие подушки. Он молчал, и Ветер первым не мог нарушить королевское молчание. Избегая прямого взгляда, он, как всегда это умел, изучал лицо вошедшего, делая вид, что любуется сверкающими водяными струями.

Да, властитель Пелаха умен, очень умен. И силен. И горд. И величествен. И надменен. За его привычной маской истина читалась без особого труда. Он не мог быть ценителем таланта знаменитого стихотворца — излишняя холодность того бы не позволила. Зрачки правителя откровенно и цепко обшаривали Ветра, а вот серые блюдца вокруг них оставались лишенными страстей, холодными и пустыми. И это никак не вязалось с тем милостивым снисхождением, что выражали остальные части его обличья. Годы не пожалели правителя: бремя власти раньше времени стерло краски со щек, добавило острых складок и убавило волос, хотя последнее тщательно скрывалось трудами королевских слуг. Словом, перед Ветром предстал настоящий Король.

— Да, — наконец соизволил уронить Виттор Пелах, — я прекрасно осведомлен обо всем, что происходит в моей стране. И за ее пределами. И что же я узнаю? Оказывается, какая–то нужда привела к нам известного на весь мир стихотворца, до сей поры избегавшего благословенных земель Пелаха.

В его голосе мелькнула тень оживления. Уж Ветер как никто другой познал все оттенки человеческого голоса, ведь это его хлеб, его оружие, его жизнь. Он напрягся, ожидая вопроса, что за нужда принесла известного стихотворца в благословенные земли Пелаха, но услышал другое.

— И как тебе, стихотворец, понравилась моя страна?

Вот этого Ветер совсем не ждал, и задумался, наскоро пытаясь сообразить, что бы такое высказать: и Королю приятное, и собственному сердцу не противное.

— Что же ты не отвечаешь? — торопил Король, подгоняя Ветра, не давая времени на размышления.

— Но я еще мало знаком с землями Пелаха… Единственный большой город, где я побывал, это Фришта, и то, мне сразу же пришлось отбыть ко двору. И столицу я тоже не успел разглядеть. Но я не могу не выразить Коронованному Властителю восхищения, испытанного мною при виде его великолепного дворца.

— Да, — Виттор Пелах довольно внимал непритворной искренности последних слов, — из поколения в поколение над ним трудились лучшие мастера. Это жемчужина моей столицы. Но я не о том тебя спрашиваю, стихотворец. Ты ведь вовсе не стремился в Кранах, хотя все знают, — он посуровел, — что одаренные талантами находят здесь и славу, и всевозможное покровительство. Ну, хорошо… Что же первое приходит тебе на ум, когда ты думаешь о Пелахе?

«Войска, бесконечные солдаты повсюду, точно вокруг всегда война», — сразу подумал Ветер. И ответил:

— Народ Пелаха очень гостеприимен, люди не страдают от разбоя, не то что в других местах. Стража преуспевает, охраняя земли Коронованного Властителя. Поэтому я мог заночевать где угодно, а не только на постоялых дворах, многие двери оказались для меня открыты. Это очень меня обрадовало…

— Это хорошо, что тебе пришлось по вкусу наше гостеприимство. Может, ты задержишься здесь дольше, чем рассчитывал, — с улыбкой прервал его Виттор Пелах.

И слова его, и эта усмешка, что мимоходом тронула губы, обеспокоили Ветра. Внутри поднималось нехорошее предчувствие. Но Король продолжал, и выходило наоборот — беспокоиться не о чем.

— Но не того я жду от тебя, не то хочу услышать. Ты прав, стихотворец, я прекрасно осведомлен, и знаю о тебе немало. Знаю, знаю о твоих злоключениях. — Тон его становился все более отеческим. — О многих из них. Мне известна история, произошедшая в Кетэрсэ, со Старейшиной, известно о недоразумении в Фалесте, о поспешном бегстве из Мабла, о многом другом. Скоро тебе некуда будет пойти, Ветер… Но смелость твоя меня восхищает.

Он сделал надлежащую паузу, чтобы его слова произвели впечатление.

— Так вот, я не зря именно тебя почтил доверием, намереваясь выслушать твои соображения и впечатления. У меня много придворных, а еще больше слуг. Они очень старательны, сомнения нет, поэтому для меня не составит труда узнать все что угодно о любом стихотворце, торговце или даже Витамском Царе. Но даже здесь, в своей стране, я не могу полагаться в полной мере ни на слуг, ни на придворных. Потому что всех их обуревают страсти, и всех без исключения охватывает страх прогневать своего повелителя правдой. Но я должен ведать истинное положение вещей, ведь великий Нахме не зря доверил моему роду властвовать в Пелахе. А ты, я знаю, смел и не любишь обмана, — он благосклонно кивнул и указал Ветру на мягкое сиденье. — Знаю также, что тебя почитает чернь, поэтому жду от тебя правды. Так что же эти люди говорят тебе? О чем на самом деле думают? — спросил он подкупающе просто.

Вот куда он клонит. Предлагает быть почетными глазами и ушами, понял Ветер наконец. Что же ему ответить? Повинуясь Виттору Пелаху, он сел и заговорил, взвешивая каждое слово:

— Мне, чужестранцу, трудно судить об этом. Ведь каждого человека, будь то крестьянин, солдат, ремесленник или знатный, даже сам король, беспокоит прежде всего он сам. И в этом, насколько я могу судить, Пелах не отличается от других земель. Если человек беден, то он несчастен, если богат — несчастен тоже, потому что деньги эти можно легко потерять. Тот, кто имеет семью, денно и нощно беспокоится, как ее прокормить, тот, кто теряет свою семью — несчастен вдвойне. Простой солдат может потерять жизнь в бою, знатный человек — в немилости у своего короля. Даже разбойник несчастен тем, что грабит, а бродяга — тем, что нигде ему нет места. И нет другой правды, потому что нет у них другой жизни. Ведь что нужно крестьянам? Только чтобы урожай был побольше! Ведь если не будет урожая, то после уплаты налогов и прокорма твоего доблестного войска им не то что на пропитание не останется — даже на будущий посев не хватит. И придется им бродяжничать или, еще того хуже, разбойничать, а стражники, собственноручно ими вскормленные, их же будут по всем дорогам гонять, пока не порешат. И никто ведь не пожалеет. Так на что же им роптать, как не на самого Нимоа, то есть Нахме, что посылает засухи и прочие несчастья? А на что роптать горожанам, когда в стране та же засуха и хлеб становится дороже золота, ведь всей их выручки за свой тяжелый труд не хватит, чтобы детей прокормить! А голодным солдатам в своих казармах что делать? Своевольничать, отбирая у жителей? Мародерствовать? И когда свои же друзья их вздернут за разбой, на кого обижаться? Ведь все началось с испытания, великим Нахме посланного! А взять, скажем, войну… Ведь в таком большом деле любой властитель непременно выспрашивает благословения Нахме и его Детей для себя и своего народа… Значит, чья воля? Так что людям не с руки на кого–то еще пенять. Зачем людям лишние несчастья, кроме тех, что уже есть? Зато порядок есть… прочный, твердый порядок, разбойников на дорогах нет. И нигде в твоей стране, о Коронованный Властитель, и это чистая правда, я не слышал ни одного худого слова о своем Короле.

Виттор Пелах Третий ни разу не прервал стихотворца, но услышанная речь ему не понравилась. Ветер видел, как тени то и дело набегали на чело правителя, но, когда тот заговорил, то скрыл свое явное недовольство.

— Не то я ожидал услышать от тебя, стихотворец. Ты, видно, так и не прозрел моих чаяний. Забудем об этом. Конечно же, я пригласил тебя для того, чтобы послушать стихи и лично оценить твое мастерство. Чем же ты удивишь меня? Или порадуешь?

— Я сотворил уже немало стихов, больших и малых. Что угодно Коронованному Властителю? Может, «Жемчужину из логова…»

— Нет, — правитель Пелаха нетерпеливо прервал Ветра, — эта история мне известна. В моем хранилище достаточно твоих свитков. Что–нибудь новое. Что ты можешь рассказать о мощи моей страны? О ее славе? Ведь ты не будешь спорить, что с Пелахом мало кто сравнится: когда наши войска выступают в поход, враг дрожит!

Ветер встал и прошелся вокруг фонтанчика, выстраивая свои мысли. Не так уж сложно развлечь правителя, тем более что тут Виттор Пелах прав. И он осторожно начал, нанизывая одно слово за другим и внимательно следя за своим повествованием, ткать славную историю Пелаха. Он пересказывал то, что узнал в свое время еще у Олтрома, о победоносных походах войска Пелаха, благодаря которым это крошечное в прошлом княжество так расширило свои пределы. Но получалось слишком сухо, на этот раз слово было почти мертво в его устах, и Ветер почувствовал, что Король заскучал.

И тут бы ему остановиться, но безучастие слушателей всегда задевало стихотворца за живое, и Ветер позволил себе отступить от принятого решения. Совсем немного. Он представил победоносный отряд, несущий знамя своего владыки, вспомнил тех солдат, что встречались ему в харчевнях, их байки и правдивые истории, и почувствовал, что интерес его единственного слушателя возвращается.

В тихой зале слышалась мерная поступь и звон оружия, победные звуки труб. Ветер сам увлекся. Храбрые вояки уже с триумфом шествовали обратно в столицу, но вот в одной из окрестных деревень они наткнулись на труппу бродячих актеров, не проявивших должного уважения к суровым воинам. Что ж, пришлось их поучить, чтобы знали, чего стоит обидеть королевского солдата. Но актеришки и сами, виданное ли дело, взялись за оружие, драка переросла в схватку, схватка — в бойню. Всех актеров, вытащив на площадь, затоптали до смерти, чтобы неповадно было. А на следующий день герои продолжили свое шествие в столицу, где многих из них с нетерпеньем ждали жены и дети.

«Ну, все», — в который раз сказал себе Ветер.

Виттор Пелах Третий изнутри наливался мрачностью, однако маска его пока оставалась спокойной.

— Теперь я понимаю, стихотворец, за что тебя так любит чернь. О жалости твои стихи, а мелкие людишки любят… себя пожалеть. А людям надо о великом рассказывать, Вольный Ветер. Тогда и люди вырастут великие! Не выдумками кормить, вышибая слезу из глупых крестьян. Слезы восторга — вот путь к истинному величию!

К концу своей речи он утратил самообладание, зато Ветру, как часто случалось при таком исходе, стало легко, даже весело.

— А что может быть величественнее правды? — спросил он Короля.

Ему удалось сбить правителя ровно настолько, чтобы добавить:

— А ведь это как раз та самая чистая правда, о которой Коронованный Властитель спрашивал стихотворца.

«Точно все. Конец».

Глаза Виттора Пелаха заиндевели. Такие, как он, не мирятся с поражением. Не умеют мириться.

— Вот что, стихотворец, — против ожидания, он вновь облекся в одежды спокойствия, хотя глаза излучали гнев. — Ты прав в одном: в моей стране порядок есть, и королевские законы пишутся не для того, чтобы чужестранцы их презирали. Твои сегодняшние стихи — оскорбление для всего королевского войска Пелаха, а значит и для Короля, да еще поклеп с целью подстрекательства к бунту против королевских порядков, что в Пелахе карается смертью. Ни один судья не оценит это иначе. А сколько подобных историй уже разошлось среди жителей моей страны? Сколько еще свитков, порочащих королевскую честь?

Властитель Пелаха сделал значительную паузу. Чтобы Ветер осознал сказанное. Ноты неудовольствия совсем исчезли, он, как будто, был даже доволен собой.

Ветер молчал. Что ни говори, все равно Король сделает с ним все, что захочет. Да и чего он в этом мире еще не видел? Много видел, даже слишком много, и, главное, самого Дракона видел.

— Ты моложе, чем кажется на первый взгляд, стихотворец. Я заметил, когда ты читал стихи. Сколько тебе от роду?

— Один большой срок и сверх того два малых, немногим больше этого… Вернее не могу сказать, сам не ведаю.

— Всего лишь? — непритворно удивился Король. — А ты ведь едва перевалил за половину… жизни своей. Однако, вижу, ты не из пугливых, и смерти не страшишься… — он медлил, тянул, точно приберегал самое худшее напоследок. — Но мне жаль безвозвратно губить такой талант, ведь ты отмечен самим Нахме, и я не вправе поступать с тобою, как с любым из встречных. Нет, — сказал он, то ли размышляя, то ли издеваясь над Ветром, — у меня рука не поднимется осудить тебя на смерть. Но отпускать тебя на волю…

Ветер почувствовал дурноту, и собственное лицо его тут же выдало, потому что Король остался доволен, понял, что нашел уязвимое место.

— Нет, я не могу отпустить тебя, чтобы ты опять смущал сердца моих подданных… Но вот что, — обрадовался он, будто найдя решение в неимоверно трудном деле. — Не умея окидывать мир широким просвещенным взглядом, великих дел не совершишь, а бродяжничая по деревням, нельзя охватить всего мира. Ведь как получается: сочувствие к простому актеришке, что спьяну задирал солдата, обремененного тяжкой утратой друзей на поле боя, затмило разум стихотворца настолько, что он сочинил глупейшую историю о никчемной жизни и жалкой смерти этого актеришки. У стихотворца не было и мысли о том, как эта глупая история оскорбляет честь всего королевского войска. И какой урон терпит королевская честь. Но теперь–то стихотворцу это ясно?

Тут Ветер должен был покаяться или хотя бы кивнуть, но не кивнул.

— Но ведь стихотворец, — продолжал король почти лениво, — уже понимая содеянное, может исправить нанесенные им оскорбления? И отчасти загладить невольную вину. Более того, мне очень понравился твой живой язык, и образы, и краски. Я ценю не только военную мощь, но и красоту. Во мне, Вольный Ветер, ты найдешь могущественного покровителя и первого ценителя твоего таланта. Ветер, придворный стихотворец Коронованного Властителя Виттора Пелаха Третьего! Со временем Пелах может стать твоей второй родиной, как, например, для Силверта Тана, моего нынешнего стихотворца. Но он уже стар. А ты, я уверен, сможешь прославить Пелах не хуже, даже лучше, твой талант я ставлю выше. Кроме того, ты умен, Вольный Ветер, и потому мне сразу понравился. Мне тяжко было наблюдать, как ты неосторожно расходовал бесценный дар в своей бродячей жизни, и горько будет смотреть, как он оборвется на веревке или угаснет в заточении.

Король умолк, очередь была за Ветром. Отказаться невозможно. Принять же предложение Виттора Пелаха и запереть себя в его дворце, чтобы окидывать мир широким просвещенным взглядом — это ли не смерть? Должно быть, Дракон действительно пророс в нем, потому что в голову теперь приходили странные мысли, по крайней мере, для того Ветра, каким он знал себя всегда. И самое удивительное: Ветра совсем не беспокоило то, что совершалось сейчас в этой зале, как будто с ним не могло случиться ничего плохого. И он ничего не мог поделать с этой уверенностью.

— Что же ты молчишь, стихотворец?

В голосе Виттора Пелаха послышалось раздражение. И поскольку Ветер продолжал отмалчиваться, в следующих словах Короля металлом зазвенела угроза:

— Ты испытываешь мое терпение!

Ветру стало даже весело. Только сегодня он понял смысл слов, сказанных давным–давно Ильмарой.

— Кто может вольный ветер привязать…

— Что? — не понимая услышанного своими же ушами, переспросил Король.

— Кто может вольный ветер привязать, — повторил Ветер и улыбнулся Ильмаре.

— Стража!

Ветра сволокли вниз и под стражей провели по улицам, чтобы водворить в Кранахское Узилище. Пять башен, объединенных в одно мощное кольцо. Судя по тому, что Ветер видел из оконца, забранного решеткой, узилище уходило глубоко под землю. Самого же Ветра водворили в башне, на самом верху, чтобы он каждый день мог видеть закат Канна. На ночь узники закладывали оконца ставнями и задвигали засов. Хочешь жить — сам о себе заботься.

На следующий день Ветру зачитали королевский приговор, он был краток — водворение в узилище за разжигание смуты и пожизненное там пребывание. Буде стихотворец Ветер раскается и решит послужить Пелаху умом и сердцем, довести это до сведения Коронованного Властителя Пелаха через начальника стражи Узилища. Строжайше приказано: разговоров, кроме предписанных службой, с преступником не вести; его разговоров, особенно стихов, не слушать ни под каким видом; ни пергамента, ни перьев, ни чернил не давать. В случае непослушания ослушников бить палками на тюремном дворе.

И потянулись одинаковые дни. Виттор Пелах Третий не зря отличался проницательностью, он правильно все рассчитал. Каждый день Ветер видел закат Канна, и это бередило ему сердце. В подземелье, наверно, сиделось бы легче. Стихи он все еще сочинял, с прежней неудержимостью, но рассказывать их приходилось самому себе да еще тюремным стенам. То вслух, то так. Жить без них оказалось невозможно. Но что такое слова, пусть даже самые чудесные, когда их некому слушать? Слова, не больше.

Странное дело, он почти не чувствовал этих четырех стен, но носить в себе столько новых историй без возможности излить их хотя бы на пергамент… И Ветер стал рассказывать их Дракону. Стоило только закрыть глаза — и он видел знакомую пещеру. Сначала Дракон представлялся ему по–старому, похожим на Ветра, а иногда приходил в истинном своем виде, с расправленными крыльями и одним глазом. Со временем он стал принимать разные обличья, словно примеряя их на себя. Но оставался Драконом. Он знал почти все о людской природе, но ему все равно интересно было слушать Ветра. Хотелось верить, что это не безумие. Но как еще иначе можно быть свободным в узилище? Без надежды когда–либо покинуть свою тюрьму? Только разговаривая с Драконом, Ветер не чувствовал этих стен и не терзался, созерцая ежедневный закат Канна.

Шли дни. Ветер их не считал, не знал сколько. Наверно, много. Однажды совсем еще юный тюремщик, дважды в сутки разносивший еду, замешкался в его клетке. Достал что–то из–за своей нагрудной пластины, всунул в руки узнику маленькую, но острую пилку.

— Господин Ветер, — пробормотал он скороговоркой, косясь на дверное оконце, — это мой отец сделал, бери, решетка толстая, но перепилить можно. Понемножку. Только… пилить можно, когда в небе Линн, в другое время стражники повсюду, на стенах и на башнях. Двары редко тут по стенам бродят, рискнуть можно. Через дверь тут не выйти, — едва успел выдохнуть напоследок.

В середине своей речи он перекинул миску и теперь возился, убирая черепки. Дверь распахнулась, охранники выбранили незадачливого паренька, тот робко уронил что–то в оправдание, Ветер не слышал что именно. Свобода стучалась в виски, превращая все остальное в лишенный смысла гул. Узник даже не понял, оставили ли ему что–то взамен разбитой плошки с похлебкой. Не до того было.

Сегодня же он начал свой еженощный труд. Кто может вольный ветер привязать, если всегда найдется друг? Знакомый тюремщик наведывался частенько, через два дня на третий, а то и чаще — жаль, не всегда его очередь выпадала к Ветру идти, — и каждый раз спрашивал, готово ли уже. Ветер и без того торопился, ему ведь тоже охота выбраться, но решетка оказалась на диво прочная и толстая, такую просто так не отогнешь, поэтому сразу в четырех местах пришлось пилить, да поаккуратнее, с наружной стороны, чтобы от двери не заметили. Да и двары порой наведывались. Летать они, конечно, не умеют, но по стенам хорошо лазают. Хорошо, что Ветер «слышать» их научен, иначе мог бы и попасться. Когда двар приближается, то в ладони и стопы словно иголки впиваются, сначала едва заметно, а потом уж до полного непослушания. А еще холодок внутри появляется, но холодок и от страха может статься, иголки понадежнее.

Наконец, все было готово. Еще чуть–чуть — и решетку можно вынимать. За несколько дней до того Эдриш — имя–то какое знакомое, будто Ветер его уже слышал — улучив момент, исхитрился объяснить узнику свой план, рискованный, но вполне осуществимый. Перед восходом Линна все стражники скрываются внутри Узилища. Главное — успеть спуститься в это время, до прихода дваров. Эдриш принесет веревку подлиннее. Окно как раз над стеной. Надо добраться до стены, потом ту же веревку к внешней стороне перебросить.

В следующий раз вместе с веревкой паренек всунул Ветру обрывок пергамента, на нем были нацарапаны улицы, расходящиеся от Узилища. Тут всего–то два квартала. Если бежать побыстрее, то очень даже можно до прихода дваров управиться. Нужный дом узнать легко, нашептывал Эдриш, он с широкой белой дверью, с вензелем над ней и еще с крыльцом в три ступеньки. Он там один такой, с крыльцом. Надо только постучать, хозяин знает все и спрячет беглеца.

К тому времени свобода перестала быть мечтой, приблизилась вплотную, и это настроило Ветра на практичный лад. Не хотелось утратить еще не обретенное, и потому, ожидая следующего прихода Эдриша, он успел неоднократно все обдумать.

— Мне нужен огонь, хотя бы маленький факел, но чтобы быстро разжигался. Не хочу рисковать. И еще чистейший шер, хоть немного. Если можно.

— Я принесу, — кивнул Эдриш. — Я скажу, когда можно будет.

На третий день он не явился, и Ветер забеспокоился. К тому же на тюремном дворе поднялась какая–то странная суматоха. На его памяти клетки узников ни разу не досматривали, хватало «неусыпного» надзора через окошко в двери. Однако отсутствие Эдриша рождало самые черные мысли. Что если парень на подозрении? Что если другие тюремщики заметили непорядок с решеткой и доложили куда положено? Хотя утром тут слишком темно, а вечером Канн слепит глаза… А что если найдут веревку? Быть может, Эдриш уже поплатился за свое участие?

Но в следующую свою очередь парнишка пришел, как ни в чем не бывало. Он принес и шер, и факел, даже нож прихватил. Бежать завтра, сказал он, когда заложат ставнями окно сигнального поста. В сабхан, который привезут тюремщикам, по дороге добавят немного тарунги. И исчез.

Да, подумал Ветер, тарунга, или пьяная трава — это хорошо придумано, так они быстрее успокоятся. А Эдриша завтра в Узилище не будет, чтобы зря не рисковать. Но все равно опасно, ведь за тюремщиков, что приносили узнику еду, возьмутся в первую же очередь. Вечером, когда парень явился в последний раз, Ветер не удержался, шепнул ему о своих опасениях. Тот только ухмыльнулся.

— Просунуть веревку любой может, — и он указал на решетчатое оконце в двери. — Мы тут слух пустили, — ухмыльнулся он напоследок, — что чужих видели. Переодетых, но не наших. Искали, целый день бегали, и, конечно, не нашли. Но теперь–то… — не договорив, он выбежал, кляня арестантов, что с кормежкой перебирают. Ишь еще, сетовать надумали!

Заскучавшие стражники лениво пробурчали что–то в согласие и еще от себя пару бранных слов добавили, но без особого рвения. Не о том, видно, у них голова болела.

Ветер только подивился. «Мы тут слух пустили…» И еще кто–то не поленился подсыпать тарунгу в сабхан для стражников! Сколько же народу старается для его вызволения, виданное ли дело!

Назавтра он не стал закладывать оконце ставнями, только прикрыл, чтобы в его клетке стало темно, как в сердце двара, и наблюдал за сигнальным постом, пока не дождался. И ведь правда, сегодня они рано законопатились. Время еще оставалось, и Ветер, второпях изрезав руку почти до кости, разделался с последним прутом, выставил кусок решетки, скинул веревку, и осторожно, стараясь не сильно скрестись по камню, спустился на стену. Промозглый осенний воздух свободы пьянил его лучше шера.

Он соскользнул к подножию Узилища. Диск Линна наверняка уже всплыл над горизонтом, только здесь, между каменных громад, трудно было его разглядеть. Ветер повесил на шею флягу с шером, приготовил факел и понесся ночными улицами. План он помнил хорошо и без труда попал в нужный переулок. Ум четко отщелкивал: поворот налево, второй — направо. Ведь если он заплутает в темноте — все пропало. И уже возле того самого дома с крыльцом Ветер почувствовал знакомый зуд, а потом иголочки, все сильнее.

Он ударил огненным камнем по острой верхушке факела, и искры мгновенно подпалили масло. Вот где тварь, как раз преграждает ему дорогу, не прошмыгнешь. Двары только с виду медлительные да неуклюжие, а когда надо, они очень даже проворные. Но этому сегодня суждено остаться без добычи.

Пятно сплошного мрака приблизилось, стараясь обойти факел. Огонек слишком маленький, им не отпугнешь, но даже к такому двар просто так не полезет. Ветер подпустил врага поближе, иголки кололи все сильнее, так и впивались в ладони, пальцы сводило судорогой, почти как в памятную ночь перед тем, как он нашел Дракона. Проклятье! Похоже, где–то за спиной еще один. А может, и не один.

Ветер набрал в рот шера, почувствовал, как тот обжигает язык, и сам метнулся навстречу первой твари. Двар остановился и вытянул «лапы» навстречу. Ветер выдохнул облако горящего шера прямо в эту черноту, неловко отпрянул на плохо гнущихся ногах, избегая смертельных щупалец, и тут же, не обращая внимания, как корчится тварь от поглотившего ее огненного вихря, вновь хлебнул из фляги. Он обернулся как раз вовремя, чтобы встретить вторую тварь.

Двар подобрался очень близко, и, хвала Нимоа, только один. Безмозглый, он даже не стал убегать от Ветра, когда тот послал в него такое же огненное облако, даже лучше получилось. Не теряя времени попусту, Ветер осторожно обошел первую тварь, на непослушных ногах доковылял до крыльца, дернул молоток. Дверь тут же отворилась, и беглец ввалился внутрь. Хозяин, в летах, совсем уже седой, но крепкий мужик, сразу наложил запоры.

— Приветствую с добром, — сказал ему Ветер. — И благодарю, от всего сердца…

— Рано еще, господин Ветер, — прервал поток его благодарности хозяин. — Сейчас сведу тебя в свое подземелье. Никто и не знает, что у меня тут такое есть. Придется еще посидеть, — развел он руками. — Денек–другой, пока вокруг успокоится. Небось, они и по домам начнут шарить. А мы похитрее будем. Ты уж прости, мы ж понимаем, после узилища на вольный простор охота, только… посидеть пока придется.

— Ничего, — Ветер хлопнул его по плечу, — не привыкать. Показывай свое узилище.

Укрытие оказалось удивительно надежным. Найти его, если не знаешь что и как, представлялось Ветру делом невозможным. Там, под мастерской, возле мешков со своим скарбом, старый плотник устроил Ветру постель, нанес разной еды, светильню масляную, даже пергамент и чернила раздобыл. Чего же еще желать? Но если шум какой–то в доме, хозяин свет гасить велел да и не двигаться лишнего, чтобы не открыли убежища.

Пробыл Ветер там неожиданно долго. Его искали упорно, с необыкновенным рвением. Все перевернули. Плотник Хаби приносил ему еду и рассказывал то новое, что удалось узнать. Тюремщиков всех без разбору плетьми посекли. Эдриш тоже получил, но без особой жестокости, через пару дней отойдет. Понизили его, конечно, как и всех остальных, куда–то в казармы отрядили. Работа грязная, да все равно при оружии, даром что сын оружейника. Ничего, парень ушлый, нигде не пропадет, выскребется, дай только срок. Главное, что в нем сообщника не заподозрили. Стражникам куда больше досталось. Эдриш оказался прав, после того как открылся побег, сразу про чужаков переодетых вспомнили. За это все, как один, получили сполна.

А как побег устроить — это придумал отец Эдриша, оружейник Дор Фатар, хороший человек, хоть и пришлый. Когда узнал, что Ветра до конца жизни в башню определили, очень рвался помочь. Он всех и собрал, все устроил. Хаби попросили подсобить, потому что дом его к Узилищу ближе некуда. Тут беглеца искать меньше будут, и добежать в короткое время получится.

Сам же хозяин только одно и спросил: что за пятна ночью появились на камнях у его крыльца. Ветер рассказал про дваров. Сначала Хаби недоверчиво дивился: неужто можно одолеть их черное племя. Можно, ответил Ветер, один хороший человек в свое время научил, спасибо ему. Хозяин только головой покачивал в полнейшем восхищении. Еще бы, городские, бывает, целую жизнь проживут, а живого двара не повстречают. А уж с ним схватиться, да еще и уделать к своему благополучию… С тех пор смирный кранахский плотник проникся к гостю небывалым уважением.

Только когда осень сменилась зимой, Ветру позволили выйти из подвала. Искать его наконец перестали, Эдриш рассказал. Парень и правда оказался ушлый, такие длинные и чуткие уши еще поискать. Он–то и принес хорошие вести: думают, что отчаянного стихотворца ночью двары схрумали. Иначе где он? Нигде не объявился. И не слыхать ничего.

И вот Эдриш сам явился к Хаби, да не один, а с отцом. И Ветер понял, почему это имя показалось ему знакомым. Не Эдриш, а Идриз.

— Арфат… — только и смог сказать Ветер.

— Господин Ветер, — в свою очередь вскрикнул Арфат и кинулся ему на грудь.

— А я думаю, Эдриш, имя знакомое, — бессильно бормотал Ветер, застряв в объятиях растроганного Арфата.

— Ну, да! Конечно, знакомое. Это ж мой первенец Идриз, я ж про него рассказывал! Господин Ветер!

— Будет тебе! Хватит меня «господином» величать! Непривычно мне. И тебе не пристало.

— Хорошо, хорошо, господин Ветер!

Ветер шутливо хлопнул его по плечу.

— Так ты здесь обосновался? В Пелахе?

— А как же? Сюда ближе всего. А у меня жена, дети… В даль не потащишься… Все сделал, как госпо… как ты мне присоветовал. И ведь в самый раз поспели: когда на пригорок за деревней поднимались, на дороге уж стража объявилась. Хорошо хоть, с той стороны. Ну, мы деру! Да сюда. Спервоначалу в деревне осели — не понравилось: там чужаков чураются да солдатни много, а мы в те поры от них почем зря шарахались… Это он вот, один у меня такой, — и он потрепал Идриза по плечу, — ничего не боится. Так вот, потом во Фриште решили приткнуться, и снова не вышло. Свара у меня там заварилась, пришлось убираться. Сюда махнули, чтобы оттуда подальше: город по моему соображению огромный, потеряться легко. Имя другое сообразил. Дор Фатар назвался, с такими деньжищами одно имя носить негоже. — Он подмигнул Ветру. — Потом старичка присмотрел недужного. Подмастерья все разбежались, совсем один остался, сил нет, товара нет хорошего, заказчиков тоже нет. А тут я со своим золотишком. В дело вошел, откупил половину, человека в помощь нанял. Старику — красота, сиди, знай, поплевывай и указывай что да как. А он ничего оказался, наторелый, ведь я‑то что, давно уж этим делом не промышлял. Так что все сделал, как гос… ты, Ветер, научил. Теперь–то хорошо. Только вот одна беда — Идриз подрос… ну, и забрали его. Тут ведь как заведено: одного из семьи, коли он не кормилец, сразу в войско. А ведь как хорошо, что его в тюремные дела определили! И сколько ж я за то отвалил! Думал, от беды подальше парня спрятать, а то тут что ни день, то новый сбор трубят. А оно вон как обернулось… Идриз–то мой как раз тебе сгодился. Да если бы не он, кто бы что узнал? Я и подумал: как можно господина Ветра бросить! Он же всех нас!.. От верной погибели! Да не просто выручил, человеком сделал! Я ведь теперь куда богаче против прежнего! Дело вгору пошло!

Он долго еще болтал: о жизни в Кранахе, о своей благодарности Ветру, о сыновьях. Ветра заставили рассказать, чем он так Короля прогневал, хотя, конечно, Короля прогневить ой как просто. Ветер передал разговор с правителем, как помнил. Многое уже забылось.

«И что, так и сказал? — спрашивал Арфат. — Кто может вольный ветер привязать? Нет, правда? А он? В башню, понятное дело».

Чудесный Арфат!

«Стоит спасти в своей жизни хотя бы одного человека», — подумал Ветер.

Арфат стал иногда захаживать, но не слишком часто, чтобы не привлекать внимания. В остальном все оставалось по–прежнему. Ветер прилежно корпел над пергаментом, новые стихи творил. Когда пришла пора уходить, в подвале высилась целая горка из свитков. Пускай его стихи запретили в Пелахе, ну и что с того? Они уже здесь, в самом сердце здешних земель.

В разгаре зимы Ветер покинул Кранах. Зимнее одеяние должно было скрыть его черты и известный всем шрам, да и искать его уже перестали. Но все равно это Пелах, стихотворца продолжали тут числить беглым преступником, и Ветру пришлось измениться. Светлые волосы, сильно отросшие за последнее время, зачернили, шрам скрыли за отросшей шевелюрой, прилепили темные усы и бороду. Только вот глаза… Тут чем незаметнее, тем лучше, а они так и тянут к себе. Но что тут сделаешь, положились на удачу.

И Ветер навсегда исчез из Пелаха, чтобы объявиться в Вольных Городах, потом в Либии, потом снова в Городах, затем у витамов… Так всю жизнь его и носило, словно ветер, по миру. Где–то его выдворяли прочь, даже вышвыривали за городские ворота, а где–то объявляли Сыном Нимоа. «Он знает, что говорит!» — таинственно провозглашали его приверженцы. И в Бешискур потянулись те, кто верил каждому его слову. Там стало людно.

Он жил долго, до самой смерти бродяжничал по городам и деревням, и когда ушел к Великому Нимоа, то не был ни богат, ни беден, но бесконечно любим и, конечно же, ненавидим, опять же бесконечно. И невероятно знаменит. Ворвавшись в мир, подобно ветру, он принес новые силы, а для кого–то — и большие перемены. Его «Жемчужина из логова Дракона» стала самым известным произведением всех времен. Его читали со свитков, представляли актеры, переписывали и переводили многократно и при жизни Ветра, и после смерти.

Последний приют он нашел у самой дороги в Фалесту, чтобы каждый мог поклониться великому стихотворцу. На надгробье же и сейчас можно разобрать простые слова, что он так любил повторять:

«Кто может вольный ветер привязать…»

 

Сказание второе

Ученик чародея

Правду люди говорят. И почему Нимоа создал мир таким маленьким? Что, не под силу было на спине побольше удержать?

Илча через силу выдавил усмешку. Ведь как получается: за удачей хоть всю жизнь гоняйся — не догонишь, даже если в шаге притаилась, а тут как нарочно… Где бы ни пристроился, а старый знакомец уж тут как тут. Будто нет другого места!

— Ну что? — нетерпеливо окликнула Танит. — Совсем не хочешь на представление? И глазком взглянуть? Одним–единственным?

Она откинулась на подушках, поигрывая браслетом. Озорные пальчики, очень озорные… Но сейчас ему не до озорства. Отец Скании шутить не любит, и если сегодня старик решил, наконец, сдаться, то у Танит скоро будут браслеты из чистого золота. А еще папаша его будущей супруги не любит ждать. Надо идти, и по дороге непременно привести в порядок мысли, чтобы не вляпаться в беду ненароком.

Сейчас Илча жалел, что мало спал этой ночью, однако если дело выгорит, то эти золотые кудри он увидит нескоро. И еще много чего. Кошка. Редкостная, но не из тех, что шляются подворотнями. Роскошная, как золотисто–медовая рохши откуда–то с востока Индурги. Сам он, правда, живьем никогда таких не встречал, но картинок перевидал немало. Старик торгует их шкурами, среди всего прочего.

— Ну, что ты застыл, словно камень? Или мне найти кого–нибудь другого для сегодняшнего вечера?

Женщина отбросила браслет и принялась накручивать змеящуюся прядку на пальчик. Раздражена.

— Пойти туда? С тобой? В такое скопище народу? Да ты с ума сошла! Знаешь, кто там соберется? Да там… знакомца какого–нибудь встретить, что плюнуть!

С чего бы? Что за глупый каприз, совсем на нее не похожий? Или это из–за его упрямства?

Лучше бы не злить ее по пустякам, пришла запоздала мысль, а то еще на самом деле найдет кого–нибудь… Для Илчи до сих пор загадка, почему Танит выбрала его. Говорит, что любит, но он же не дурак. Ведь были же и побогаче, и попредставительнее. Да и молод он для нее. Танит значит «темнота», вот она и темнит. Но день когда–нибудь наступит… И очень скоро.

— Так рисковать! При всем народе! Да еще сегодня! — Вопреки собственным опасениям, Илча тоже начал раздражаться вслед ее глупому упорству. — Из–за чего? Из–за какого–то стихоплета заезжего? Нет, ты вспомни, чем играть вздумала! Вспомни!

Злость всегда подступала внезапно. Ведь только что он был спокоен и даже, вроде, деловит.

Женщина одним движением соскользнула с постели. Едва набросив покрывало, потянулась за чашей. Медленно, словно нехотя, подалась вперед.

— Ну, и зачем же тогда так злиться? Из–за какого–то стихоплета? — поддразнила она и тут же пригубила, не сводя глаз с Илчи. — Забудем, если так. Тебе это тоже не помешает, — протянула чашу ему. — Мне совсем не нравится, когда ты злой.

Не нравится, а подмигнула. И выгнулась так, будто ей только того и надо. Так, что покрывало едва удержалось на плечах, немного соскользнуло и все.

— Только вина мне сейчас не хватало, — через силу буркнул Илча. — Я пойду уже. И кончен разговор. Забудем.

Вблизи от нее злость истаяла сразу же. И чего он взъелся?

— Уже? — Танит коснулась пальчиком распущенной шнуровки его кадамча. — И прямо так? Не лучше ли одеться? Как ты думаешь? — в зеленых глазах плясали искорки.

Наверно, это от вина они так блестят.

— Может, тебе помочь? — Она пригубила из чаши еще раз.

— Ты не умеешь, — притворно вздохнул Илча, невольно принимая ее игру. — Вот на другое ты способна…

— Что поделаешь… Так тебе помочь? — тонкие пальчики прошлись по завязкам.

— Мне пора, Танит. Слышишь, совсем пора.

— Еще есть время, — прошелестели ему на ухо. — Может быть, это в последний раз…

Его словно толкнули.

— Как это, последний?

Танит отступила, Илча подался за ней.

— Как это, последний? Что ты молчишь?

Он снова шагнул вперед, не давая ускользнуть. Женщина еще раз пригубила из чаши, одарила непонятным взглядом, словно примериваясь, удостоить ли его ответом.

— Танит!

— Я была у Иберии…

— Так вот в чем дело! Опять к гадалке ходила! — Можно вздохнуть с облегчением. — И что она тебе наговорила? На этот раз?

— Эй, полегче, — она непонятно усмехнулась, как тень мелькнула. — Это всего лишь гадалка. Ты ведь гадалкам не веришь? Зачем же тебе знать, что она сказала?

— Я хочу знать, в какую ерунду веришь ты, — Илча вновь терпеливо вступил в ее игру.

— А я не хочу говорить.

— Проклятье, ты только что сказала, что это последний раз! Танит!

— Пусти, ты расплещешь вино, — казалось, все внимание женщины поглотили неловкие попытки освободить свои локти.

Он отшвырнул чашу в угол.

— Теперь ты можешь говорить?

— Нет.

— Почему, укуси тебя змея?

— Есть вещи…

Будто она нисколько не обеспокоена скорой разлукой, уж скорее возбуждена, — вон как глаза блестят.

— Да скажешь ты, наконец, женщина!

Должно быть, она решила, что достаточно его помучила.

— Есть вещи, что сбываются, если про них рассказать.

Уже легче.

— Глупость! — уверенно бросил Илча.

— Ну, если так, то о чем тогда разговор? — Танит вновь отступила, и он пошел следом, как привязанный.

— Я ни разу не видел, как сбываются глупые предсказания!

— А мне вот пришлось, — она закуталась в покрывало, что прежде почти ничего не скрывало. Точно вокруг стало зябко. — Я раньше не говорила… Иберия предсказала смерть моего мужа. День в день. И не только это. Я верю ей.

— Чепуха! Он же… ты же сама говорила, как он с полгода от недуга маялся! И все хуже! Тут каждый что угодно напророчит.

— А умер, подавившись рыбьей костью. В разгаре весны, точно в серединный день Восточного Дракона. Она так и сказала: когда Дракон наберет полную силу, то схватит его за горло. Вот я и ждала, дождаться не могла.

Да, не жаловала она своего супруга… но речь–то не о том.

— Мало ли что бывает…

— А ты не верь, — легко согласилась Танит, воспоминания о прошлом не надолго ее смутили. — Но я — другое дело. Мне не запретишь. И если суждено расстаться… то лучше уж сразу. Чего ожидать понапрасну? Я и так всю жизнь прождала. Ты–то свою удачу поймал.

И не понять чего она усмехается. Чтобы горечь скрыть? Или правда ничуть из–за того не горюет?

— А для кого я старался? — опешил Илча. — Не для тебя ли?

— Хм… — принялась она похаживать кругами, потирая хорошенький лобик. — А не ты ли сказал, что добьешься всего, чего захочешь? Причем тут я? Ну да, это я свела тебя со Сканией. И ты мне обязан. Но что с того, когда дело сделано?

— Пока что еще не сделано, — он еле сдерживался. Безумно хотелось чего–нибудь. То ли руки стиснуть до боли, чтобы вскрикнула, то ли вовсе наброситься. — И разве не ты мне все уши прожужжала своей Сканией да ее папашей? Разве не ты все это задумала? Думаешь, мне это очень по нраву пришлось? Да мне с самого начала противно было! И сейчас тоже! Думаешь, я бы сам не добился, чего мне надо? Это ты все: «скорее» да «вернее»! А теперь поворачивать поздно! Так что сиди тихо да жди, пока дело сделается.

— Да, я задумала, и очень ловко, — она нисколько не обиделась, все поблескивала глазками, словно и не злила его только что. — Но жизнь, она такая… по–разному случиться может. Вот мне и смутно, и на сердце тяжело. И думается… про всякое разное.

— Но ты не сбежишь от меня? — попытался поймать ее Илча, но схватил лишь легкую ткань, сама же птичка вывернулась. — Пока я там со Сканией?

— А ты сам? Вот поживешь со Сканией, она хорошенькая… Потом привыкнешь, к папаше ее присмотришься, к делу его намертво прилипнешь. А я все ждать буду… понапрасну. Зачем?

— Это что, Иберия сказала?

— Нет, она кое–что другое сказала. Вокруг столько темного, неясного…

Эта женщина снова дразнила. И снова манила. И Илча пошел за ней. Время–то есть еще, маловато, но есть.

— И что ж ты хочешь прояснить?

— Судьбу…

— Чью…

— Твою! Вдруг она с моей не сходится…

— Чего ты хочешь? От меня? — задыхался Илча.

— Хочу узнать наверняка. Это можно… — шептала она на ухо, — прямо сегодня можно…

— И успокоишься на том?

— Если успокоишь…

Слова уже давались с трудом. Он отмахнулся от них.

— Обязательно.

— Ты обещал…

— Обещал.

— Ты обещал!

Илча даже не успел как следует насладиться в последний раз. И теперь поспешно собирался, путаясь в завязках. Отец Скании не любит ждать, забери его двар.

— Ты не забыл?

— Так чего же ты хочешь?

— Приходи вечером! Стихотворца послушать. Говорят, что он будет представлять в общей зале, у господина Тринна, и он…

— Что? — Илча так и застыл с поднятой рукой. — Ты опять за свое?

— Я же не прошу тебя идти вместе со мной. Я буду там не одна, — Танит невозмутимо поправила прядь, тогда как у Илчи сжались кулаки, — так что нас никто ни в чем не заподозрит. Однако приходи пораньше. И сядь неподалеку. Или встань — уж не знаю, как получится.

— И зачем это? — подозрительно бросил он.

Илча не знал, чему противится больше. Как же неохота туда тащиться! А если он не пойдет к этому Тринну, то не увидит, с кем явится Танит. Вот как ловко. Ладно, все равно из него обещание вытянула.

— Говорят, он силой наделен… особой… — женщина запнулась.

Илча пожал плечами.

— Чепуха все это. Человек как человек. Хоть и даровитый, слов нет.

— У тебя все чепуха. Да еще ерунда. Чуть что — так и сыплешь, нет чтобы узнать, как там на самом деле.

Да, он много чего не знает. Но уж это он знает наверняка. Илча схватился за плащ.

— Я ухожу, Танит, времени совсем не осталось. И если хочешь, чтобы было по–твоему, говори быстрее.

— Ты обещал.

— Да говори же, женщина!

— Огонь прошлого…

— Что? — Илча уронил свою шляпу.

— А ты говоришь, Иберия не знает ничегошеньки… — Она усмехнулась, сразу приметив его растерянность. — Твою судьбу изменит слово. Все сгорит в огне прошлого. И это случится очень скоро, может быть, даже сегодня.

— А причем тут заезжий стихотворец и вся эта толкотня вечерняя? — выдавил Илча.

Затея не нравилась ему все больше.

— Кости указали на него. Это слово принесет чародей, и ты должен услышать. Чтобы не упустить.

— Да сколько ж повторять: не чародей он никакой! И слова его не чародейские.

— А другие говорят иначе. И слова его часто сбываются! Просто так не скажут! — неизвестно отчего заволновалась женщина.

— Я тебе говорю: не чародей он!

— На него указали кости!

— Он не чародей! — процедил Илча сквозь зубы, зная, что ничего не изменит и что придется тащиться к этому самому господину Тринну и глазеть на того, с кем меньше всего хотелось повстречаться.

— Ну, хватит! Ты обещал и пойдешь туда! Или все это пустое? И все твои обещания ничего не стоят?

У Танит даже ноздри затрепетали. Вскочила, глазами сверкает. И что в том для нее?

И тут до Илчи дошло, почему эта женщина выбрала его. Наверняка Иберия нашептала, забери ее двар! Иберия ей что–то нагадала. Каждый раз, как Танит к ней сходит, она травою перед Илчей стелется. Столько заботы, что утонуть можно. Точно, он давно приметил. И глаза у нее каждый раз так и сверкают. Гадалка что–то там ему напророчила, какую–то судьбу особенную, которая очень по вкусу этой зеленоглазой рохши. Вон как рвется. А он–то думал… Молод, да собой ничего, да умен еще, и все?

— Ладно, — согласился он, уступая напору. — Пойду потешусь. А тебе туда зачем?

— Я хочу это слышать!

Нет, Танит точно ждала чего–то. Только вот чего? Что такого может сказать стихотворец, что вознесло бы Илчу над всеми? Или хотя бы над некоторыми?

— Так придешь?

— Сказал же: ладно, будь по–твоему. Только уж… приведи кого–нибудь, — он поморщился. — Не знаю, что люди про чародеев говорят, а все остальное они хорошо примечают.

Обрадовалась, сразу видно. Скользнула, прильнула, опалила дыханьем напоследок. Но по лестнице не повела. Илча спускался в темноте. Одинокий слуга снял засов, и гость вышел в унылое осеннее утро. Огляделся, всматриваясь в ранних прохожих.

Сеялся редкий снежок и тут же таял на серых камнях. Оскользаясь на слякотных булыжниках, две женщины тащили тяжелую корзину. Верно, с бельем. Прачки, больше некому. Вдалеке какой–то малый упирался под громадным мешком, несоразмерным с его тощей фигуркой. Утренняя серость скрадывала многое, но Илче показалось, что парень воровато озирается. Не похож он ни на служку, ни на подмастерье, уж больно одежонка неладная — не иначе как по темным делам, из уличного братства. От дневного света спешит укрыться. А вот, никак, и его подельники: мимо пронеслись два мужика поздоровее, явно нагоняя мешочника.

Илча не стал дожидаться, чем там у них дело кончится, вверху хлопнула ставня, неподалеку еще одна. Его, хвала Нимоа, никто не стережет, и то хорошо. Значит, вчера сделал все как надо. Пора махать отсюда пятками, и так подзадержался больше нужного. Он надвинул шляпу пониже, и вовремя: из соседнего дома выглянула заспанная физиономия. Слуга зачем–то вылез, забери его двар. Илча поспешно проскользнул мимо, чтобы лица разобрать не успели. Вдруг этот мошенник уже где–то видал его по случаю. Может, и не запомнил, да поберечься не мешает.

Он двинулся в Торговый Круг, но не напрямик, а дал огромный крюк, чтобы подойти к дому старика Таира совсем с другой стороны. И пусть легкомысленной Танит все время сдается, что он помешался на лишней осторожности, что трусит, и все такое, но… Нимоа глупцов не любит, их любят только двары.

Путь длинный, времени, чтобы собраться с мыслями, было предостаточно, однако в голове гвоздем засело опрометчиво данное обещание. «Ну что такого?» — повторял он себе раз за разом, а внутри все равно стояла муть. Уже одна история со старым торговцем и его своенравной дочкой способна надолго лишить покоя. Все–таки жалко Сканию. Она ничего, не дурочка, не уродина, даже недурна собой, и могла бы жить себе счастливо. Илча хмурился всякий раз, когда в голову лезли подобные глупости. Его ведь никто не жалел, никогда, а она год за годом в бархате, тепле и неге. Вот и настало… время посчитаться. И все равно не по себе, сколько б ни сияли глаза Танит, ведь не о том ему мечталось. Совсем другой славы хотелось. Но жалеть уже поздно.

Вот и стихотворец этот, как нарочно, сегодня пожаловал. Бродит вокруг, как ходячая совесть, а сам такой же, как остальные, точечка в точечку. Только словами сыпать горазд, только сказки громоздить одну на другую. А как дело делать, так и пропал, только его и видели. Забыл, верно, за своими радостями. Куда уж такому, как Илча, до его высот. Слишком высоко летает Вольный Ветер — не достать. Слишком далеко — не догнать. И не надо. Пускай другие гоняются, коль охота есть. Даже смотреть на него не хочется, и если бы не данное слово… И Танит разозлится, она во все эти бабьи дурости как в Нимоа верит, даже больше.

Улочка устремилась вгору. Илча с трудом одолел крутой подъем, прикидывая, успеет ли ко времени по такой скользоте. В самом верху нагнал двоих и невольно замедлил шаг, прислушиваясь к их болтовне.

— Нет, врешь ты все, — возмущался один. — Может, я по малолетству и запамятовал, а вот отец мой тоже говорит, что этот Вольный Ветер ни разу к нам, в Вальвир, не наведывался. А кругом–то разное болтают. Уж и не знать, кому тут верить.

— Загибаешь, — захрипел второй в ответ и тут же закашлялся. — Мы ж, окромя себя, ничего не ведаем. Может, он наши края не жалует, и весь сказ, а ты тут развел…

— А Мирру жалует? Уж за два года третий раз наведался! А Леген? Всего в двух днях пути отсюда! А…

— Да откуда тебе…

— Так мой свояк через Леген обозы правит, забыл что ли? А младшую сеструху мы в Мирру отдали, третий год уж пошел.

— Ну, про нее–то не забыл я… — вновь закашлялся второй.

— А знаешь, что в самом Легене люди говорят? — понизил голос его приятель, и Илча невольно ускорил шаг, почти поравнявшись с ними. — Есть, говорят, среди Вольных Городов такие, что стихотворца не заманишь, как ни старайся, вот. Сколько ни проси, чего ни посули взамен. И неспроста это, попомни мое слово.

— Так заманили ж, — хмыкнул недоверчивый. — Ты, вон, всякие байки собираешь… Ну, баба прямо. Ты сообрази, что такое Леген, и мы, сохрани нас Нимоа. Леген–то громадный городище, побольше Вальвира раза в три, верно, будет. Вот стихотворец там и промышляет. Ему ведь что: чем больше люду, тем лучше. Говорят, у него уж и богатства несметные… где–то припрятаны, а все мало, вот и бродит повсюду … никак не успокоится.

— А ты не баба, за дурачьем вслед талдычить? Вот скажи, с какой руки ему тогда по деревням шататься?

— Ну, это я…

Тут Илча окончательно поравнялся с ними, болтуны разом уставились на него, но тут же утратили интерес, обманутые притворной озабоченностью совсем иными делами. Однако голоса понизили. Илча только и разобрал:

— Кто его знает, чего ему надо. И вот еще тебе, — вспомнил хрипатый, и дальше пошло еще тише. — Больно уж у нас чародеев не жалуют… сам знаешь. Не то что в Легене или в той же Мирре, — скорее угадал, чем услышал Илча.

Тут пришлось ускорить шаг — подозрительно, чего он так приклеился, подъем уж давно закончился. Да и время в спину подталкивало. Но слова прохожих крепко засели в голове. Он зря старался освежить в памяти придуманный накануне разговор со стариком Таиром. Из этой самой памяти в голову лезло совсем другое, и внутри разрасталось дерево давней обиды — очень давней, уж скоро два срока будет, а для Илчи это почти полжизни, — но поразительно свежей. Так больно его никогда не предавали. Больше никогда, потому что с тех пор Илча поумнел и никому безоглядно не доверяется. Нет никого на свете, чтобы даром о тебе позаботился, так что старайся сам.

«Только пальцем шевельни, выродок! Мой отец тебя в пыль изотрет, если я хоть слово!.. И валяйся тут, пока встать не велю!»

Илча еще ускорил шаг, он почти бежал, но убежать не смог. Эти голоса навсегда останутся полудетскими, хотя их хозяева давно выросли, забери их двары, самые черные и страшные. Он выдержал почти полгода, потому что надеялся, ждал. Но весны так и не дождался, убежал еще по зимней поре. Настрадался тогда в ночлежных домах. Двух пальцев на ноге лишился. Спасла его ранняя и необыкновенно теплая весна, точно сам Нимоа сжалился над мальчишкой, которому лишь два с половиной срока стукнуло.

С тех пор Илча хорошо знает, чего хочет. Никогда не голодать, не холодать, не ютиться из милости, не терпеть чужих насмешек. Не просить, а самому указывать что и как. И главное, всем им показать, кто на самом деле бездарь, а кто умник, пусть без родства особого, зато с головой.

Ближе к дому торговца пришлось замедлить шаг, колокол на Башне Городского Совета еще молчал. Илча с трудом дождался указанного часа и дернул дверной молоток.

— Илча, младший помощник управителя Тилена, к господину Таиру.

— Господин Таир изволит отсутствовать, — ответили ему. — Но он велел придти младшему помощнику Илче в послеобеденный час.

Вот так. Отсутствовать изволит. Это что, и есть его ответ? Нет, не может быть. Илча успокоился немного, вышагивая по скользким камням и размышляя над постигшим его разочарованием. Если бы старик надумал отправить его с глаз долой, то так бы и сделал, и незачем придумывать эту глупую отлучку. Даже наоборот. Отец Скании не любит зря таскать свои кости неизвестно куда да еще ранним утром. Значит, его отвлекло что–то важное. А будущий супруг его дочери может и подождать, помучиться немного да подумать о чести, что ему оказать собираются. Или не собираются. Илча криво усмехнулся. Все еще узнают, кто он такой, дай только срок.

Неудача оказалась к лучшему, она заняла его ум, отвлекла от дел давно минувших, и в послеобеденный час Илча снова стучался в дом старого торговца. На этот раз его впустили без проволочек. И в приветственном покое продержали недолго — хороший знак. Слуга без слов махнул рукой, приглашая следовать наверх. Илча на ходу одернул кадамч, откинул назад непокорные пряди, что так по сердцу Танит… Спохватился, отгоняя глупые мысли, не о том сейчас надо думать. Торговец проницателен и въедлив. Говорят, всех прямо насквозь видит. Вот только Илчу пока что не разглядел.

Гость позволил себе небрежную усмешку, однако вскоре вся его бодрость исчезла. Что бы там ни было, а он робел. И дома этого, и его хозяина. Ведь в первый раз такой чести сподобился, раньше тут бывать не приходилось. Он ведь как себе думал: только войди — и здешнее богатство сразу в глаза полезет, из всех щелей попрет, а вот и нет — вокруг все строго и четко, и ничего сверх того. Дом явственно указывал на характер своего владельца, и Илча в первый раз уразумел, насколько глупую игру затеял, как мал и ничтожен, и как легко его раздавить. Как смешны его надежды! Но отступать уже слишком поздно. Придется, видно, выслушать резкую отповедь. Может быть, хоть денег посулит, чтоб неудавшийся зять убрался куда подальше.

Вот и пришли. Неподалеку слышались голоса. Похоже, отец Скании не один. Слуга провел гостя в небольшую пустующую комнатку и ушел доложить. Илча приотворил дверь, прислушиваясь. К несчастью, до него долетали лишь слабые отзвуки.

— … не займет много времени… — вдруг раздался голос хозяина.

Должно быть, это дверь распахнулась. Илча опрометью кинулся вглубь комнатушки, к самому окну. Не хватало, чтобы его застали за таким позорным делом. Итак, старик даже времени на гостя тратить не собирался. Что ж, дело ясное.

— Приветствую с добром господина Таира.

Один из столпов Городского Совета Вольного Города Вальвира не ответил ни слова. Удостоил беглым взглядом, словно не желал отрываться от важных дум ради гостя. Проковылял к широкому креслу, спинкой от окна, и сел. Перевел тяжелый взгляд на Илчу, указал на соседнее сиденье. Но обнадеживаться рано. Может, ему просто глядеть снизу вверх неудобно. Не успел Илча пристроиться, как старик уже к делу перешел.

— Наслышан о тебе изрядно.

Илча только рот открыл, чтобы ответить, как его оборвали.

— Не утруждайся словами, когда их не просят. Будешь говорить, когда я спрошу.

Отец Скании был ровен как всегда, точно сейчас не решалась судьба его единственной дочери. Да и взглядом он будущего зятя не пытал, как будто все решил заранее, до близкого знакомства. Теперь–то Илча понимал, откуда взялось такое прозвище. Хозяина дома за глаза называли Ледяным Таиром, но прежде Илча думал, что за этим скрыта постоянная внешняя холодность и спокойствие. Теперь же… старик сковывал собеседника по рукам и ногам одним взглядом, а манера медленно выговаривать каждое слово повергала в еще большее смятение. Илче и раньше доводилось видеть это со стороны, но сейчас, когда Таир обращался прямо к нему, он чувствовал себя мальчишкой, которого отчитали за все возможные прегрешения. Держаться, Илча!

— Ты ведь родом не из Бархассы?

Проклятый старик успел узнать про него немало. Знать бы только, что именно.

— Нет, — осторожно ответил Илча. — Я долго жил в Бархассе, это правда, и сюда перебрался оттуда…

— Я не спрашиваю, что ты делал в Бархассе, я и так это знаю. Я спрашиваю, откуда ты родом.

И опять Илча барахтался в ледяной проруби, силясь вынырнуть.

— Из Бреши.

Старик на миг задумался.

— Это на побережье? Ты из Утонувшего Бреши?

Илча склонил голову.

— Теперь его так называют. Раньше это был просто Бреши.

— И что же там случилось в действительности?

— Я не знаю. Меня там не было. Я знаю то же, что и все. Пришла огромная волна и…

— Это мне и самому известно. И кто же твой отец?

К таким расспросам Илча приготовился заблаговременно.

— Он был известным торговцем.

— И чем же он торговал?

— Рыбой, — пришлось сознаться.

— Еще бы, чем можно еще торговать в городишке на побережье, забытом Нимоа!

— Наш доход составлял никак не меньше четырех–пяти полных мер в сезон, — вдохновенно соврал Илча, теперь–то ничего уж не проверишь. — Мы процветали.

Таир едва заметно хмыкнул.

— Не хвались тем, что было, юноша. Теперь–то тебе хвастаться нечем.

Илча проглотил все остальное несказанное, заготовленное со вчерашнего вечера.

— А что другие родичи? Они тоже процветали?

Явная насмешка, но только на словах, в голосе — то же ледяное безразличие.

— У меня нет других.

Не рассказывать же ему, как довелось уцелеть. Что по чистой случайности отец отправил его к дяде, в дыру, еще более забытую Нимоа, чем Бреши. Что как только родной дом скрылся под водою, дядя свез его в Фалесту. Сказал, что хочет пристроить племянника, тут ведь своих пять ртов, а доход у него скромный, шестого не выдюжит, а сам свез и оставил посреди рыночной площади с двумя медяками в кармане. И если бы не местные темники из уличного братства, пареньку, не знавшему прежде ни ночлежных домов, ни голодных мук, пришлось бы худо.

— И где же ты был, когда твой город утонул?

Он что, насквозь видит?

— Меня отец учиться послал. Хотел, чтобы я со временем из Бреши выбрался, с нашими–то деньгами… В Тарезу послал, там есть такая школа для…

— Я слышал о ней, — вновь оборвал старик. — Это легко проверить.

— Пожалуйста, — позволил себе Илча пожать плечами. — Наставником там Альбон, господин Ри Альбон, полурыжий такой, полуседой. Он же половину той школы и держит. По знаменитости это третья…

— Я знаю. И что же твое учение?

— За сколько было заплачено, столько и выучено. Бреши утонул, отца не стало, деньги вышли, с тех пор я и живу… сам по себе.

— Да, ловкости тебе не занимать.

На что он намекает? Илча покрылся испариной. Неужели подозревает?

— И это говорит в твою пользу. Пока только это. — Первый раз его глаза почти утратили водянистость, старик нахмурился. — Что ты себе возомнил? Что Скания крутит мной, как вздумается? Что я приму всерьез ее посулы лишить себя жизни и не смогу тому воспрепятствовать? Она еще девчонка! А ты, должно быть, крайне жаден или истинно безрассуден, если решился надоедать ей после того, как получил от меня золото. Может, тебе показалось мало? — Таир глядел все тяжелее, и Илча подобрался, готовясь, если что, дать деру. — Скания — единственная дочь, и потому моя забота — оградить ее от бед. Ей суждено стать супругой достойного человека, а не бродяги, толкущегося помощником управителя в одной из моих лавок.

Все, Илчу попросту сочли недостойным, несмотря на самоуверенность Скании и надежды Танит. И в откуп от назойливого воздыхателя, на который, признаться Илча очень рассчитывал, ничего не предложили. Даже и браться не стоило. Ведь знал же, что затея глупая. Выпутаться бы как–нибудь подостойнее.

— Господин Таир представить не может, как я люблю его дочь… однако я готов подчиниться любому решению, потому что знаю… отец печется о ее благе, — скомкал он заготовленную фразу под водянистым взором торговца. — И если я могу по–другому доказать свою преданность семье господина Таира… любым способом… даже если мне никогда в жизни больше не удастся увидеть Сканию… — совсем запутался Илча в пышных фразах. — То я готов… по первому слову!

Старик пожевал губами.

— Любым способом, говоришь… Хорошо… зачтено в твою пользу. Вот что… Ты молод, Скания — слишком юна. Ничего не случится, если твою ловкость и ее чрезмерную, по моему мнению, привязанность испытает время.

Илча насторожился. Что за крутой поворот?

— Свататься к моей дочери может только человек достойный, но мир велик и возможностей подняться в нем не счесть. Даже для помощника управителя. Многие из нас начинали с малого. Моей дочери не нужен неудачник, привыкший пускать отцовские деньги на ветер. А потом и мои впридачу. Таких в Вальвире предостаточно. Моим зятем станет тот, кто сумеет приумножить и богатство, и славу моего дома. Для этого нужна не только смелость и ловкость, но и разум, и тонкий расчет. В ловкости твоей у меня сомнений нет, в смелости тоже. Я прекрасно помню, что не лишился дочери единственно благодаря твоему вмешательству.

По речам походило на то, что Илчу хвалят, но голос оставался все тем же. В нем не было надежды.

— А вот разум тебе еще предстоит отточить, и преуспеешь ли ты в сем деле, мне неизвестно, — продолжал старик. — Вот мое решение: я даю тебе три года сроку. Докажи, что достоин Скании, и получишь ее. Слышишь меня? Сумей подняться из ничего — и получишь все мои сокровища.

На такое Илча не рассчитывал. Таир принимал его всерьез! Однако такие условия ни к чему не годились. Не выгорело дело. Поднимись из ничего! А на что ему здешнее золото? Как раз подняться… где–нибудь подальше отсюда. А на таких условиях пускай за девчонку кто–то другой сражается. За три года он, может, и сам чего надумает… с тем, что уже есть. Знала бы Скания, как невысоко папаша оценил ее жизнь в монетах!

— Я сердечно благодарен достопочтенному господину Таиру… — начал было он, собираясь почтительно исчезнуть.

— Я еще не закончил, — торговец вновь нахмурился, и Илча поспешно изобразил самое напряженное внимание. — Кое–что ты уже получил, — он усмехнулся, точно услышал мысли Илчи. — Тебе, верно, кажется, что плата невелика, но человеку ловкому, сообразительному и того хватило бы для выгодного дельца. Но ради Скании я помогу тебе еще раз, для начала. Сегодня выпал как раз тот случай, когда возможно все: и подняться высоко, и пойти далеко. Хорошо, если ты его не упустишь. И пока ты не исполнишь наш договор — не показывайся в этом доме и никаких встреч со Сканией, даже случайных! Никаких «тайных» писем — мне надоело их читать! Ты все понял?

Вот оно! Илча едва кивнул, задыхаясь от предвкушения всевозможных благ. Должно быть, Таир ушлет его куда–нибудь из Вальвира, даст место управителя, не меньше. Вот оно, куда лучше, чем сразу вязать себя по рукам и ногам союзом со своенравной Сканией. Илче ведь ничего другого и не надо, только на дорогу выйти, а там он и сам покажет, на что способен. А Танит он скажет, что не выгорело дельце, и не его в том вина. А браслет ей золотой все равно подарит, из тех монет, что старик ему уже преподнес, там и на большее хватит. И с собой возьмет ее непременно.

Старик зашевелился, вскочил и Илча.

— Ожидай здесь. И помни, случай такой выпадает не часто. Да и то немногим. Подняться быстро, в краткий срок. И больше ничего не проси, даже на порог не пущу. Ты понял?

— Господин Таир, я высоко ценю…

Торговец мановением руки прервал поток заготовленных излияний. Тяжело выполз из кресла, уковылял прочь, уже не глядя на гостя, но Илча недолго маялся в догадках, что за редкую возможность обещал ему старик. Недолго строил самые смелые планы.

Очень скоро дверь отворилась снова, и вошел… Непонятно кто вошел, потому что посетитель с головы до пят был закутан в просторный серый плащ, и даже лицо его тонуло в тени под глубоким широченным капюшоном. Виден лишь подбородок.

— Тебе не стоит проявлять излишнее любопытство, — голос у этого некто оказался звучный и бархатистый. — Достаточно того, что я сам к тебе обращаюсь. Это редкая честь.

Незнакомец привык, чтобы ему повиновались с полуслова, и Илча невольно согнулся в поклоне, точно что–то его наклонило.

— А как мне называть… господина? — пробормотал он.

— Тебе никак не надо меня называть. Просто «господин», ничего больше. Главное, что ты можешь сослужить мне службу, и не одну. Советник Таир лестно отзывался о твоих способностях, а я высоко ценю его рекомендации.

Илча не знал, что и думать. Так это и есть тот самый редкий случай, которому поспособствовал Ледяной Таир? Этот незнакомец? И старый хрыч никуда не пошлет его управителем, даже в самую глушь?

— Как же я могу служить господину?

И главное, какой в том прок? Какая награда?

— Сможешь, не сомневайся, и плата за то велика. Но если ты берешься мне служить, исполнять придется неукоснительно, иначе наказание будет еще большим. Потому подумай, прежде чем ответить, ибо ты переступаешь черту, от которой нет возврата. Ты будешь мне служить?

Да кто же он такой? И что за наказание? И главное, что за награда, велика ли?

— Вот если бы я знал… — запинался Илча и проклинал себя, упускавшего сейчас, в этот миг, удачу, что нагадала гадалка Иберия и за которую так держится Танит. — Хоть что–нибудь… А то уж не знаю, хватит ли уменья…

— Если бы я задумал кого–нибудь убить или ограбить, то нанял бы здешних темников. За небольшую плату. Мне нужны слуги совсем иного рода. Быстрый ум, изворотливость, смелость и полная преданность. Советник представил тебя как человека ловкого и неглупого, таких я привечаю. Таких одариваю богатством и славой за верную службу. Они отдают свою жизнь служению, зато поднимаются на самый верх и умирают в почете и роскоши. Не все, конечно, а те, что явили наибольшую ловкость и верность. Но ты ведь не сочтешь себя хуже любого из них? Не стоит начинать с сомнения в себе и своих умениях. Многое зависит лишь от тебя. И в этот миг решается твоя судьба — вот она, перед тобой.

Незнакомец вытянул руки так, словно в ладонях у него сейчас лежала судьба Илчи. Поднимаются на самый верх… в почете и роскоши… Илчу разрывало пополам. Вот ведь, всегда храбрецом считался, и вдруг шажок один надо сделать, а он не решается, да что там — попросту трусит, словно дитя малое.

Человек в капюшоне сделал шаг назад.

— Я согласен, — вырвалось у Илчи. — Я буду служить господину, если… это не против законов Нимоа!

— Никаких «если», ибо я не могу нарушить то, что превыше всего на земле. Они священны, и Драконы их охраняют. А я служу Драконам, только им. Пусть твое сердце даст ответ, услышит его и исполнит данное слово. Коль скоро оно полно страха, то лучше откажись, мне не будет проку от такого жалкого слуги. Никаких «если».

Вот как, он служит Драконам… Но ничуть не похож на служителя из Святилища. Те носят совсем другие одежды, и притом цветные. Служители Северного Дракона — черные, Южного — красные, Западного — белые, кажется… А других Илча никогда не видывал. Но Драконы вызывали у него священно–сладостный трепет еще по времени коротких странствий со стихотворцем, и ожидать от того, кто служит Драконам, какого–то гадкого подвоха казалось кощунством.

— Я буду служить Драконам. И тебе тоже.

— И даешь в том слово?

— Слово? Даю.

— И клянешься именем Нимоа?

— Клянусь тебе, — через силу переступил Илча последнюю черту.

— Хорошо, — незнакомец подошел поближе и сел, не откидывая капюшона, да так, что оказался еще больше скрыт тенями. — Что ты слышал об известном стихотворце по прозванию Вольный Ветер?

Ветер прибыл в Вальвир в самой середине дня. Город его юности встретил стихотворца серыми низкими тучами и мокрым снегом, метущим прямо в лицо. Сильный порыв ветра едва не скинул его с повозки, когда стражники обходили обоз, взимая пошлину. Для того, кто привык читать знаки Нимоа, нет сомненья в том, что прием тут ждет неласковый. Но для ветра нет преград, проходит время — и даже камни превращаются в пыль. А слово, оно как ветер: рождено дыханием, выброшено в мир, и вот уже понеслось, сбивая первые пылинки с камня, которому предстоит развеяться через много–много лет. Вот и Ветру пришло время вернуться в те места, откуда он когда–то бежал с обидой в сердце…

Когда же это случилось? Да целую жизнь назад, тогда ему и до первого большого срока далековато было, а нынешний Ветер давно уж за второй перевалил, жизнь незаметно идет к закату. Осталась одна преграда, один–единственный камень, который он старательно обходил стороной, но больше так не получается, потому что Олтром зовет его.

Он звал его и раньше, но Ветер был далеко и не слышал. Когда же в руки попалась «Загадка мира», та самая… Этот трактат Идвидаса Тэка Ветер когда–то сам купил по случаю у заезжего торговца рукописями, не зная истинной его ценности, потом собственноручно переписывал, восстанавливая по крупицам стершиеся слова, снабдил своими комментариями и указаниями и подарил Учителю в знак вечной благодарности. Олтром очень дорожил этими тремя свитками, он внес их в перечень жемчужин своего собрания рукописей, что нельзя изымать из школьного хранилища даже после смерти. Этот подарок был неотделим от Учителя и, казалось, навсегда остался в той, старой жизни, но какая–то роковая сила однажды привела Ветра в лавку торговца всякой мелочью, где пылилось немало разного хлама.

Стихотворец укрылся там от доброхотов, во что бы то ни стало желавших заполучить именитого гостя к себе в дом и на том переругавшихся. Терпеливо отвечая старику, взволнованному оказанным ему предпочтением и потому вкривь и вкось расхваливавшему свой товар, Ветер наугад вытащил из груды первый попавшийся свиток. Развернул, чтобы убить время, и до боли в костяшках пальцев сжал потемневший пергамент.

— А где остальные? — уронил, обернувшись к старику, и тот запнулся на полуслове.

— Если господин стихотворец позволит мне взглянуть… — попробовал торговец вынуть свиток из побелевших пальцев, но не смог. — А, это «Загадка мира», — распознал он наконец. — Знатная вещь. Знатнейшая, большущих денег стоит. Я в свое время втридорога купил, да никто не верит, что это истинный Идвидас Тэк. Дескать, не так давно писалось… Да где ж ты подлинного Тэка сейчас найдешь, а? Поди, истлело все… его рукою писанное. Однако ж это Тэк, господин стихотворец, не сомневайся, чем хочешь поклянусь. Магнус, что мне его продал, добрая ему память, привез свиток из самого Вальвира, из школьного хранилища. Там такая школа была! Он еще много чего оттуда привез, да мало что осталось… Я все по домам разнес, все пристроил, у меня ведь полно покупателей, господин Ветер, не подумай, я человек серьезный! Я в лавке только то держу, посреди всякой мелочи, что оседает без ходу, но это истинный Тэк, клянусь Нимоа. И господину стихотворцу отдам недорого, если…

— Где остальные? — повторил Ветер.

— Что, остальные? — удивился старик.

— Я знаю, что было три свитка, я держал их в руках! Должно быть еще два!

— Магнус только один привез… То–то я подумал, уж больно коротко для Тэка…

Торговец заметно огорчился, понимая, что цена, и без того невысокая, упала совсем. Если стихотворец вообще польстится на ущербную вещь.

— Я куплю его, — Ветер быстро скрутил свиток, и никакая сила не могла принудить вернуть его. — За твою цену, если расскажешь, как получилось, что хранилище в Вальвире разграблено.

— Почему же разграблено? — торговец опять удивился. — Распродано честь по чести. Школы–то давно уж нет.

Ветер даже не понял, как снова сжал пергамент, рискуя вконец его испортить.

— Как это нет?

— Да так, — старик пожал плечами. — Кончилась давно, одна память осталась. Вот и хранилище решили больше не держать, добрым людям все продали.

Значит, перекупщикам. Разорили то, на что Олтром жизнь положил, а до него отец и дед.

— Как давно это случилось?

— Да уж… ох, не дал памяти Нимоа… Малый срок уж точно будет, пять полных годочков… да еще, может, года два–три наберется. Может, чуть поменьше. Не упомнишь ведь. Мало ли где чего…

Ветер только вздохнул. Так давно, а он ничего не знал.

— А как… что случилось?

— Да известно что: по миру пошли, как у всех бывает. Извини, господин стихотворец, я‑то больше ничего не знаю. Ведь мне–то оно что, какой интерес? Магнус только и сказал, что не стало больше школы, лучшей в Краю Вольных Городов, разорились они и все. А теперь его уж не спросишь… — вздохнул старик.

Ветер купил свиток, единственный оставшийся из трех. Что стало с двумя другими, оставалось лишь гадать. Однако с тех пор стал он подбираться в своих странствиях поближе к Вальвиру и повсеместно расспрашивать о школе господина Тринна. Особенно много, как оказалось, ходило слухов в Легене. Стихотворца охотно свели с теми, кто помнил заведение, а временами даже самого Олтрома. История выходила печальная.

Хозяином школы сделался человек молодой и неопытный, годами не намного старше Ветра в те поры, когда тому пришлось покинуть Вальвир. Как появился этот новый господин Тринн и кем он приходился покойному Олтрому, было неведомо. Зато отменной ученостью он похвастаться не мог. Еще говорили, что простоват он, дерзок и даже груб. Откуда–то нанял новых наставников, призванных заменить бывшего хозяина, однако разве можно заменить Олтрома Тринна? Он жил своими нерадивыми воспитанниками, их успехами и леностями, бесконечными проказами, шелестом старых фолиантов, запахом чернил и глиняных табличек. Он сам подбирал наставников. Он был во всем и всем. Эта школа — его родное детище, и когда хозяина не стало, вдохнуть в нее жизнь мог лишь тот, кто любил тут каждый камень, кто знал каждую мысль Олтрома, кто провел в этих стенах немало лет. А может, и у него бы ничего не вышло… Во всяком случае, он мог бы попытаться, но исчез, укрылся от позора и постарался о том забыть.

Знаменитое заведение в Вальвире измельчало, воспитанники разъехались, считая плату за учение того не стоящей. Поднялись другие школы: в Легене, Бельсте, Ласпаде, Мирре — там даже две. Богатые торговцы Вольных Городов все больше хотели «отточить» своих отпрысков под витамскую, либийскую и всякую другую знать, так что повсюду отбою не было от охотников к учению. Только не в Вальвире. Тут даже свои в Леген да в Ласпад стали детей отправлять. А господин Тринн со временем в торговые дела подался, и тут у него на диво ладно все пошло.

Вот он и закрыл бесполезную школу, продал все что можно, сделал в доме лавку, и перестроил сам дом и все остальное. Внутренний двор и учебные комнаты, где когда–то бегали ученики и в спорах постигали истины, объединил общею крышею и определил под зал для собраний. Теперь здесь дают представления заезжие актеры. Не для всех, конечно, для бедноты можно и за медяки на площади поломаться. А еще тут постоянно собирается весьма почтенное общество для отдыха и увеселения, и о том увеселении ходят слухи далеко за пределами Вальвира.

Ветер помнил, как тяжело умирал Учитель. Наверно, перед самой кончиной, когда взору открывается обличье Нимоа, он предвидел бесславный конец своей школы, своего единственного любимого детища, и оттого тянулся к Ветру и пытался что–то сказать. Быть может, остеречь, направить… А Ветер не понял, не слышал. И сбежал.

Эта вина — камень на сердце, нежданный, негаданный в последней трети жизни. И его не сбросить, потому что сделанного не вернешь. Что можно сделать теперь? Отомстить? Ославить обидчиков на все Вольные Города, да еще Витамское Царство и Либию впридачу? Бессмысленно, покоя это не вернет, и школы тоже. Но Ветер все равно возвращался в город своей юности, его влекло сюда необоримо, вопреки своей дурной славе и разумной осторожности — в Вальвире карают за любые прегрешения, даже самые давние.

И вот он вернулся. Городские ворота Вальвира проглотили его, как и всех остальных. Он вернулся, и что теперь?

— Куда теперь, Ветер?

— Да, куда?

Така деловито закинул за плечи раздутый мешок с их нехитрым скарбом, в то время как Ильес считал своим первейшим долгом помочь сойти с повозки великому стихотворцу. За свою долгую бродячую жизнь Ветер научился с терпеливым спокойствием сносить любую заботу, но постоянно готовое подпереть его плечо Ильеса напоминало о грядущей старости, что встала на пороге и ежеутренне стучалась в дверь. Он не раз порывался отчитать непрошенного доброхота, но искреннее счастье, что каждый раз загоралось в глазах нового «ученика», заставляло его сдержать порыв.

Ученики. Они сами провозглашали себя таковыми, увязывались за стихотворцем, кочевали из города в город его путями, изводили немыслимыми притязаниями, а временами даже смешили. А потом бросали, изверившись в пользе для себя, не добыв ни славы подле знаменитого «учителя», ни денег. Иные уходили с поклонами и заверениями, что научились уже многому и хотят отпустить плечо мастера, другие смущенно отводили глаза, а потом терялись в дороге. Случались и такие, что плевались в обиде, обвиняя в том, что наставник не дал им обещанного.

Они были сами по себе, а он сам. Сами себе пророчили славу, сами обманывались. Сами приходили, сами покидали его. Ветер не принимал и не прогонял их. Посиживал с ними за кружкой пела, частенько платил за их ночлег, вместе с ними мерил шагами землю, трясся в повозках, покорял новые дали, знавал успех и претерпевал поношения. Они научили его многому, и за то великая благодарность каждому.

Нельзя сказать, однако, что известность Ветра их так ничем и не отметила. Многие оставили след, ведь каждой истории нашлось место в стихах, в пергаментных свитках. Кому под настоящим именем, а кому и под вымышленным. Лишь одна история до конца не ложилась в стихи, потому что до самого последнего дня хотелось числить ее неоконченной. Больно даже вспоминать, не то что нанизывать новые строки. Парнишка из Фалесты, Илча. Он чем–то напомнил Ветру его самого, хоть были они ничуть не схожи: ни лицом, ни нравом, ни устремлениями. И все же Илча — единственный, кто пробудил желание развеять одиночество и вместе топтать дороги ведомых земель. Надо было так и сделать. Но Ветер хотел как лучше. И вот…

Он встретил Илчу на рыночной площади…

— Так куда же? Или спросим, где тут лучший постоялый двор? — ворвался в прошлое голос настоящего.

Стихотворец с трудом оторвался от дум.

— Боюсь, Така, здесь нас лучшее не ждет. Я знавал Вальвир и раньше, но многое изменилось, — Ветер огляделся. — Сначала надо поосмотреться, что и как. Ты вот что… пойди поспрашивай у людей, где тут можно приютиться. Поскромнее. Нет… лучше ты, Ильес. У Таки вид и так разбойный, а после дальней дороги и вовсе страшный. Не след пугать горожан раньше времени.

— Я в миг, учитель!

Ильес торжествующе глянул на своего соперника и резво кинулся исполнять поручение. Ветер вздохнул. Ну, как дети, хотя обоим уже большой срок минул. Оба приткнулись к стихотворцу совсем недавно и оба в Мирре. Только Така из мастеровых, здоровый, кудлатый, а Ильес — актер бродячий, благообразный, улыбчивый, обхождения приятного, а нрав у него покруче, чем у Таки, будет, только наружу он его не кажет. Оба — не от хорошей жизни, оба уж биты и терты немало, а посмотришь иногда — как дети.

Ветер вздохнул, возвращаясь к прерванным мыслям. Как–то странно получалось: пока в Вальвир стремился, воспоминания об Олтроме жгли его огнем, а стоило добраться, как все утихло, точно улеглось. Словно с того самого момента, как они пересекли створ ворот, все пошло как должно, и нитка очередной истории готова была выпрыгнуть из клубка, только потяни. А взамен ушедшей на время горечи вокруг теснились иные образы.

Тому дню уж, верно, больше двух сроков…

Он встретил Илчу на рыночной площади Фалесты. Поймал его за руку, когда тот пытался выпотрошить пояс, неумело, словно без всякого навыка. Мальчишка попытался вырваться и тут уж проявил недюжинное упорство, но у Ветра не только сил было больше, но и сноровки в таких делах.

— Эй! Может, помочь? — двое горожан с нескрываемым удовольствием глядели на мальчишку, извивавшегося в руках незнакомца.

Паренек, видно, уже не раз бывал битым за это дело: вон, черный синяк под глазом да кровоподтек на шее, а еще полустершиеся следы побоев большей давности. Однако канючить, размазывать слезы и рассказывать, что голоден уже третий день, как и приличествовало настоящему темнику — «птенцу», не стал, только глянул на Ветра презрительно, стараясь скрыть свой страх. Сильный мальчишка и немного глупый.

— Э, погоди–ка, — один из добровольных помощников пригляделся повнимательнее, — так это ж тот самый гаденыш! Мы ж его третьего дня пришибли! У Вада Плотника мошну распотрошить пытался! Думали, досыта накормили, а он все туда же! Ну, держись!

— Э-гей, полегче, — сказал Ветер. — Теперь–то он не твою мошну потрошил. Или как?

Парнишка уже поник, но попыток вырваться не прекращал. Затихнет — и рванет, вдруг повезет.

— Что, думаешь сам сердце облегчить? — ухмыльнулся товарищ Вада Плотника. — А ну как деру даст? Эти уличные отродья, они такие!

— А мы местечко найдем потише — и никуда он не денется, — пообещал Ветер. — Так что не бойся.

— Ладно, — мужик с нескрываемым разочарованием махнул рукой. — Оно и правда дело твое…

Ветер потащил за собой мальчишку, тот не упирался, лишь ногами едва–едва перебирал. Свернули в ближнюю улочку, тоже полную народу, потом в ближайший переулок. Тут было потише, и Ветер замедлил шаг, но хватки не ослабил.

— Если хочешь знать, что я думаю, — сказал, не поворачиваясь, — то вора из тебя не выйдет. Никудышный ты «птенец». Новичок?

Парень только яростно засопел. И ведь знает, что ни на что не годен, и обозлился, когда его в том уличили.

— Новичок, — сам себе ответил Ветер. — И долго ты не продержишься. Или городские за воровство замордуют до смерти, или свои же темники за бесполезность. А за воротами тебе конец один…

— Сам знаю, — зло бросил мальчишка, точно плюнул.

Еще бы, в Фалесте, да и еще много где, за воровство по мелочи в каменный мешок не тащат, а дубасят привселюдно, пока не надоест. Вот и этот «птенец» ждал расплаты и надеялся удрать, как только повезет. Не похоже, однако, чтобы раньше ему везло. Впрочем, даже то, что он до сих пор на своих двоих, тоже можно считать везением.

— Я зла не держу, — поспешил успокоить его Ветер. — Так что можешь не ждать понапрасну, считаться с тобой я не буду.

Он остановился. Отошли уже достаточно, проулок узенький, темный, безлюдный.

— А чего тогда тащишь? — Теперь парень не столько злостью исходил, сколько пребывал настороже.

— Спросить кое–что хочу, — Ветер подкупающе улыбнулся и ослабил хватку. — И если постоишь хоть чуть–чуть спокойно, то отпущу.

Мальчишка глазел на него с нескрываемым недоверием, но уже без страха. И ко всему примешивалась изрядная доля любопытства. Такие странные «жертвы» ему наверняка еще не попадались.

— Правда, что ли?

— Правда.

Парнишка созерцал нежданного избавителя некоторое время, потом неловко потряс рукою.

— Ладно, отцепись.

Но когда Ветер выпустил его, «птенец» все же отбежал на безопасное расстояние. Всего–то пара шагов, а попробуй–ка достань — в миг рванет куда подальше.

— И какая же леба тебе назначена?

— Не твое дело!

— Сколько? Скимб? Полскимба?

— Шутишь? — парнишка презрительно скривился. — Ты где такую видал?

— Не видал, потому и спрашиваю.

— Это ж рынок! Тут меньше чем за два с половиной, никто тебе по карманам шарить не даст.

Ветер присвистнул.

— И как же тебя на рынок угораздило? Неужели ты своим хозяевам хоть раз всю лебу принес, до монетки?

— Тебе–то что?

Парень между тем уже наладился дать деру.

— Да вот, заплатить за тебя хочу. Сегодняшнюю лебу. Идет?

— С какой это радости?

Убегать «птенцу» сразу же расхотелось.

— Да просто так. Деньги у меня есть, и вечером их станет гораздо больше, да и жалко тебя. Потому что вор из тебя никудышный, ты и сам про это знаешь. А еще я думаю, что история твоя не так уж и проста, а значит, может мне пригодиться. У меня на то глаз наметанный.

— Это как, пригодиться? На что тебе? — не оставил мальчишка своей подозрительности.

— Я, видишь ли, стихотворец. Сегодня я тебя парой монет ссужу, а потом на тебе же и заработаю. Так что расскажешь все как есть — хорошо заплачу, несколько дней исправно лебу приносить будешь своим хозяевам. И на промысел тащиться не надо. Отдохнешь маленько.

— Так не бывает! Думаешь, если я сегодня… того… то и вовсе дурак?

Парнишка сопротивлялся сам себе, и Ветер понял, что уже приманил нового знакомца.

— А что тебе терять? Если я вдоль и поперек спины не отходил, то сегодня же братья–темники жизни поучат. Чтобы завтра был попроворней. На рынок уж носа не сунешь, так что денег тебе не достать. А я твои бока могу в целости сохранить, — он встряхнул пояс и тот звякнул. — Но даже если и солгу, то хуже все равно не станет. Куда хуже?

— Я гляжу, ты тех историй уж наслушался, — проворчал парень, глядя исподлобья. — Вон как все знаешь. Чего еще рассказывать?

— Да, изрядно наслушался, — небрежно уронил Ветер. — И собираюсь услышать еще одну. Так что же, пойдешь со мной… как звать–то тебя?

— Илча, — парень вновь насупился. — Куда это еще?

— Не стану же я бесконечно торчать посреди улицы? Тут постоялый двор неподалеку, вот туда и отправимся. Заодно накормлю тебя досыта, идет?

Илча пошел с ним. Должно быть, Ветер вызвал у него доверие, и он отбросил главное правило настоящего темника: никому не верь. Тут же позабыл всю премудрость, что изо дня в день вбивали в него «наставники». На дармовщинку рот раззявить — без зубов ходить. Нет, хорошего вора из него не выйдет.

Уже по дороге стихотворец узнал, что сегодня у этого «птенца» не что иное как лебера, первый «данный» день. Незаметно проболтавшись, парнишка умолчал о том, что это такое, но Ветер и сам знал превосходно. Лебера — своего рода посвящение, пропуск в уличное братство со всеми его законами, и если Илча не принесет своему «папаше» денег или принесет их меньше назначенной лебы, то ему отходят бока, на первый раз легонько, завтра сильнее, и так до первого срочного дня. Если же за пять дней испытуемый не скопит требуемой «лебы», то братство определит ему другую роль. Надо ж хоть как–то долги свои отрабатывать. А что еще остается неудачливому «птенцу» как не клянчить милостыню на городских улицах? Страшная участь, ибо подают лишь увечным. Актера из этого мальчишки не выйдет, так что ущербник из него — еще хуже вора. Значит или на самом деле изувечат, или вон из города выдворят, а перед тем все долги по иному взыщут.

— А давно ли тебя… обучали?

— Да с конца весны, — нехотя признался парень.

Ему было стыдно, потому что сейчас лето перевалило за половину, а толка так не вышло. Верно, немало пришлось от «папаши» выслушать.

— А это тебя что, свои так приложили? — Ветер поглядел на багрово–черные разводы.

— А тебя кто? — Илча дерзко указал на шрам на левом виске, что с каждым годом все больше растягивал угол глаза.

— Разбойники. Не городские.

— С большой дороги?

Теперь уж Илча присвистнул. Как показалось Ветру, мечтательно. Наверно, думает, у них жизнь куда краше, чем в братстве.

— С нее. Так кто же тебя так изукрасил?

— Да тот урод и постарался, — мотнул головой неудавшийся «птенец», намекая на дружка Вада Плотника, что мечтал еще раз приложиться к воровской физиономии. — Свои по морде пока не бьют. Заметно больно.

— Зачем же ты такой заметный в самую толпу полез? Я тебя сразу и приметил.

— А что делать? Я на бегу кошели срезать не могу, мне эти двары в шапках руку оттоптали. Начисто, как колода теперь.

— И что, болит?

— Еще как! — гордо отрезал Илча.

— Покажи–ка…

Ветер только сейчас заметил, что другая кисть у парня вся синяя. По ней изрядно потоптались чем–то тяжелым. Он беззвучно, одними губами, кинул «этим дварам в шапках» пару нелестных слов и по старой привычке извинился перед Олтромом.

— Ты чего это там бормочешь? — кривясь от боли в растревоженном месте, буркнул мальчишка.

— Да ничего. Тебе к лекарю надо, Илча.

— Ну, ты и скажешь! Меня там только и ждали!

— А если руку потеряешь? Ладно, может, что придумаем. Шагай быстрее.

— А то что?

— А то твой обед простынет. Чувствуешь?

Парень уже давно почуял запах жареного мяса. Вон, глазки заблестели, слюнки так и текут. И вдруг он встал столбом.

— Погоди… Ты ж стихотворец? Правда?

— Правда, — Ветер пожал плечами. — А что тут странного?

— А ты… не тот самый?.. Мы ж к «Веселому Флосу» идем, да?

— Тот самый.

Илча хлопнул себя по лбу так, что чуть искры не посыпались, смешно поморщился.

— И как я сразу!.. Уж больно ты странный! Это ж я на рынке… Всюду только и разговоров, что Вольный Ветер снова объявился! У Флоса будет сказки рассказывать! Я все думал, как бы туда поближе подобраться… — он осекся. — Нашего брата к Флосу и на порог не пустят.

Ветер усмехнулся.

— Думал, вот где твоя сегодняшняя леба дожидается? Без присмотра, пока ротозеи, забыв обо всем, будут сказки слушать?

Илча затоптался на месте, точно у того самого Флоса на сковороде плясал.

— И ты… меня не возьмешь теперь? — протянул тонковато.

— Отчего же? Возьму, сам же звал. Пойдем, а то на самом деле без нас все съедят. Только уговор: не подводи меня у Флоса, чужим не соблазняйся. Хорошо?

— А как же! — Илча чуть не прыгал от свалившегося на него нежданного счастья, забыв о боли в изувеченной руке, голодном брюхе, несобранной лебе. — Нет, а ты правда тот самый Вольный Ветер? На весь мир знаменитый? — Ветер легонько кивал. — Вот так да! Да мне из наших никто не поверит! Что я так запросто с тобой!.. Ты не думай, я сказки тоже хотел… только б меня туда близко не подпустили, даже за деньги!

— Если хочешь, можешь оставаться хоть весь вечер и слушать сказки. Я ни с кого не требую платы. Даст кто–нибудь что–нибудь — и ладно.

— Ты, может, и нет, а Флос своего не упустит.

— Пока ты со мной, Флос не посмеет и слова сказать.

Мальчишка все еще не верил своему счастью, однако вскоре они шагнули через порог «Веселого Флоса», и на них тут же вытаращились все кому не лень. Потом стихотворца помянули по имени, и Илча понял, что все это — правда. Ветер положил новому знакомцу руку на плечо, для надежности, чтобы ни у кого не хватило духу выгнать подозрительного и явно не раз уже битого оборванца. И все же длинный худой парень, работавший у Флоса, поспешил нашептать стихотворцу на ухо, что привел он с собой не иначе как одного из уличных темников или другого какого ворья, а хозяин их велит гнать подальше. Ветер тоже шепнул ему на ухо:

— Скажи всем, и Флосу тоже, что мне будет очень неприятно, если парнишку обидят словом или делом. — И добавил обычным голосом: — И накорми его получше, я плачу. Да… И за лекарем пошли, мне лекарь нужен.

— Господин Ветер тут гость… почетный гость, — заерзал служка. — Что скажет хозяин… если я заставлю платить…

— Считай, что Илча платит сам, вот и все. Флос не обязан кормить еще и всех моих друзей. Саэка и так вполне достаточно.

Вскоре они уже сидели за столом. Ветер, Илча и долговязый, вечно грустный Саэк, единственный спутник почетного гостя. Случилось так, что недавняя толпа народу, повсюду слонявшаяся за стихотворцем, вдруг стала редеть день ото дня. Случайные попутчики, бойкие торговцы, бродячие актеры, балагуры и сказители, старые и новые ученики исчезали один за другим, растворялись в пыли дорог и камне городов. Вот только Саэк, очень давний и бесконечно преданный, числивший Ветра почти что Сыном Нимоа, оставался при нем бессменно. Нельзя сказать, что Саэк не обрадовался внезапному исчезновенью всех иных почитателей, и нового знакомца он встретил без излишних приветствий.

Пока Илча набивал себе рот и пузо, Ветер смог разглядеть его получше. Да, история парнишки, без сомнения, заслуживала внимания. У стихотворца имелось безошибочное чутье если не на людей, то на их истории. Точно одним взглядом на чужое лицо, в котором осталось так мало детского, и опущенные плечи можно постичь судьбу человека.

— А чего ты хочешь, Илча? — внезапно спросил Ветер, когда «птенец» отвалился от пустой миски.

Илчу такой вопрос явно застал врасплох.

— Как чего? Ты ж меня сам привел… и еще обещал…

— Я от своих слов не отказываюсь, — поспешил успокоить его Ветер. — Ты не понял. Вообще чего ты хочешь? Вот побежишь ты опять к своему «папаше», возвратишься в свою дыру в каком–то подвале, пару дней протянешь на моих монетах, если никто из твоих приятелей не стащит их тотчас, как пронюхает… А дальше? Чего ты хочешь?

Размякший после сытной трапезы парень снова закаменел лицом.

— Чего ж нам… Не подохнуть бы, и то хорошо. Дай еще срок, тогда со мной так просто не посчитаешься!.. Ну, ты и скажешь! — дернул плечами.

— Прости, если обидел.

— Да ты чего! — Илча опять удивился. — Руки–ноги не поотбивал, вместо того накормил, денег обещал, еще и лекаря позвал, — загибал он пальцы на здоровой руке. — Если кто тебя обидит — глотку перегрызу! Чего ржешь, долговязый?

Саэк подавился смешком, Ветер тоже не удержался от улыбки, уж очень слова эти не шли издерганному судьбой мальчишке, голодному, избитому и, к тому же, еще и бесталанному на выбранной стезе. Видно было, что Илча невзлюбил Саэка, и неприязнь у них взаимная, поэтому Ветер отослал последнего, чем заслужил полный укоризны взгляд, сам же погрузился в жизнь нового знакомца, еще не так давно спокойную, как море в штиль.

Илча вырос в Бреши, небольшом городке на побережье. Его отец торговал рыбой, удача сопутствовала ему, и потому единственному сыну не приходилось пенять на судьбу. А ранней весной, как только дороги стали проходимыми, отец зачем–то отослал его к дяде в далекую Вальдезу, то еще захолустье, похуже Бреши. Сказал, пора бы с братьями и сестрами познакомиться. Уже там Илча узнал, что не прошло и трех дней, как родной город накрыло огромной волной. Бреши утонул. А с ним отец, родительский дом, годами копленное богатство, рыба… Словом, все. Лучше б Илче тоже утонуть.

Тут разговор прервался — пришел лекарь, и парнишке пришлось подняться наверх, чтобы тот мог делать свое дело. Ветер терпеливо дожидался, закрыв глаза, будто дремал, это отваживало желающих перекинуться словом с заезжей знаменитостью. Народ так и валил в харчевню, набилось уже прилично, хотя до вечера было еще далеко. Самые настырные даже пытались «разбудить» стихотворца, ненароком задев его локтем и рассыпавшись в извинениях, или громогласно выпивали за здоровье.

Давно прошли те времена, когда кипевшая вокруг него восторженная толпа вызывала радостное возбуждение, а каждая похвала рождала сладостное чувство, что Ветер не напрасно прожил свою жизнь. Теперь ему частенько хочется покоя, но толпа все та же: неистовствует, не дает забыться ни на миг. Но он нашел свой покой. Прямо здесь, среди людей. Это со стороны кажется, что стихотворец любезно отвечает, выслушивает и привечает каждого. На самом же деле он давно стоит в стороне и наблюдает за суетой, их и своей. И все–таки хорошо, что можно отыскать убежище понадежнее.

Когда лекарь закончил свою работу, рука мальчишки была не только перевязана, а еще и крепко примотана к каким–то дощечкам. Илча, конечно, посинел от всех этих дел, но держался молодцом, и уверял, что ему намного легче. Пришлось дать мальчишке сабы, чтобы он пришел в себя.

— А ты?

Илчу сразу же отпустило, боль, что терзала третий день, немного рассеялась, и он глядел на нежданного благодетеля с нескрываемым восхищением.

— Я не буду.

— Ты что, и сабы не пьешь?

— Все что угодно, но после всеобщего развлечения. Здесь уже не продохнуть, и вокруг ловят каждое наше слово. Пошли ко мне. До вечера еще есть время. Как раз успеешь все рассказать.

Саба разговорила Илчу, теперь он не скупился на слова. До того «птенец» был сумрачно–спокоен, точно теперешняя жизнь поглотила боль минувшего, теперь же ругался, потрясал кулаками, вспоминая дядю и его отпрысков, подозрительно часто хлюпал носом, даже разрыдался под конец.

Так вот. Отец Илчи и дядя друг друга недолюбливали, и потому неожиданное решение отослать сына в Вальдезу казалось необычным вдвойне. Однако странная прихоть спасла мальчишке жизнь, хотя сам Илча жизнью это почитать не желал. В последнее время отец то и дело хворал, с тревогой заговаривал про то, что ждет впереди, некстати поминая Нимоа. Должно быть, потому и захотел, наконец, примириться с ближними родичами. Его брат принял Илчу без восторга, однако смягчился и даже подобрел, когда прочел привезенное послание и примерился к увесистому коробу с подарками из Бреши. Что там было, Илча так и не узнал, хоть отец велел не спускать с него глаз и даже лишнего человека к обозу приставил.

Перемирие в Вальдезе оказалось недолгим. Как только страшные вести пришли с побережья, дядя совершенно изменился к племяннику, и мальчик узнал из его уст много нового про отца да про мать, которой, говорилось ему, и вовсе не было. Дядя пенял старшему брату на все, даже на его удачу и свое собственное невезение, на то, что тот не хотел принимать участие в делах этого дома. Еще бы, ведь он копил богатство для Илчи, хотел для него какой–то особой судьбы. Мальчика каждый миг попрекали тем, что теперь он нахлебник, навязанный на шею, и каждый кусок застревал у него в горле, потому что был отнят у его же братьев и сестер. Даже служанка, всего одна в этом маленьком домишке, им помыкала. И когда в один поистине черный день дядя сказал, что нашел способ пристроить Илчу в Фалесте, у знакомого торговца, и велел собираться, парнишка даже обрадовался. Казалось, что хуже, чем в этом проклятом доме, нигде не будет.

Он не знал, как далека эта Фалеста, и в дороге дивился, что они все никак не доедут. Побережье, утонувший Бреши, Вальдеза, рыба и прежняя жизнь отдалялись с каждым оборотом колеса. Неужели не нашлось местечка поближе?

Теперь–то понятно, зачем этот человек с сердцем двара его так далеко завез. Чтоб наверняка, чтоб нахлебник не вернулся. А потом привел на рыночную площадь, велел обождать чуток, и был таков.

Илча долго прождал на площади, потом плутал здешними улочками — забыл, где они ночевали. Нашел знакомый постоялый двор уже к вечеру и с облегчением кинулся туда, выкрикивая дядино имя, но ему сказали, что названный человек отбыл вскоре после полудня. Сказал, что покидает Фалесту. Хозяин со спокойным сердцем выгнал Илчу, указав ближайший ночлежный дом.

Вот и начались скитанья по городским улицам. Илча ходил от дома к дому и спрашивал не нужен ли слуга или помощник какой, подмастерье, но то ли лицо его не располагало к доверию, то ли был он так же невезуч, как дядя, но в ответ всегда слышался отказ. Изредка удавалось наняться по мелочи, на чистку сточных канав, однако на кусок хлеба этого не хватало. От голода стало так худо, что Илча решился просить подаяние. Вот тут–то он первый раз и повстречался со здешними темниками и решил, что Нимоа наконец–то сжалился над ним.

Перво–наперво они, конечно, накостыляли, чтобы не лез куда не надо. Оказалось, кому попало тут «работать» не положено. А потом вдруг расспросить решили, кто он да откуда. Выяснилось, что идти парню некуда, хоть в петлю лезь, и с ним стали поласковее. Тогда Илча решил, что из сочувствия его пригрели. Забрали к себе, накормили досыта, полночи травили байки из жизни уличного братства. Расписывали, как тут все здорово. Вот Илча и остался.

Не то чтобы он об этом жалел, на улице давно бы ноги протянул, а тут до середины лета дожил. Только вот братству с него пользы мало. Кому–то померещилось, что малый он бойкий, вот и взялись на «птенца» учить, да не задалось у Илчи с «учением». Вроде быстрый, вроде ловкий, а как пойдет на промысел — наставникам беда одна. Раз подсобили, бока его спасли от наказания… потом, правда, сами же добавили. Второй раз Илча исхитрился, вывернулся да скрылся. А на третий чуть всех вместе не повязали.

Вот и велели Илче с тех пор выпутываться, как знает. Да не всегда выходит. И приносит он жалкие медяки. Сам не кормится, других не кормит, да и задолжал изрядно, один убыток. А если попроще… Жрет больше, чем приносит — так сказал вчера «папаша» и отвел к старшине здешних «птенцов» и «пташек». Тот решил просто: пора уж леберу затеять. Чтоб по закону. Хватит бегать попусту да братство позорить. Велел отправить парня на рыночную площадь, пускай покажет все, на что способен. А если в пять дней «птенец» не принесет положенной лебы, определить его к другому делу. Или вовсе гнать из Фалесты, взыскав наперед все долги со спины. И надо же, Илча сразу наткнулся на Ветра, знаменитого стихотворца!

Едва он успел закончить, как в дверь постучался Саэк, почтительно напоминая, что время пришло. Толпа собралась огромная. Флос уж двери приказал закрыть, чтобы не случилось давки.

— Да, пора, — очнулся Ветер.

Мальчик до боли походил на него самого. Непонятно, чем именно, но это так.

— Ты разрешил мне тоже… послушать, — робко напомнил Илча.

— Конечно, спустишься вниз с Саэком.

— А помнишь, — задержал его парнишка уже у порога, — ты спрашивал, чего мне хочется? Я вот подрасту немножко — и тогда посмотрим… Зубами буду рвать все, что можно выгрызть, но про меня еще узнают. Не сомневайся! И тогда этого двара черного убью!

Это он в дядю метит, сообразил Ветер.

— Твое восхождение будет трудным, — сказал он, прежде чем выйти.

В тот раз Ветер не спрашивал, с чего начать. Едва в прокуренной зале опустилась тишина, как вспомнился мечтательный присвист сегодняшнего «птенца».

«С большой дороги?» — помнится, спросил он Ветра, а в глазах плескался восторг. Он думает, что стоит выбраться из городских трущоб, из–под неусыпного ока «папаши» на вольный простор, как удача перекинется на его сторону. Парнишка так мечтает посчитаться с дядей, что уже мнит себя лихим разбойником, видит, как возвращается в Вальдезу, мрачный, торжествующий, и мстит. Как бы раньше с ним не посчитались…

Сегодня в этих стенах звучала история о Тэрмиле — Лучнике, которая прошла со стихотворцем всеми его дорогами почти от самой пещеры Дракона и могла бы поистереться до дыр, если б не было в Тэрмиле столько всего намешано: сколько не пересказывай, а по–прежнему не получится. Лишь конец всегда выходил один и тот же.

Лучник снова смотрел на Ветра. Такой же чернявый и улыбчивый, как всегда. Таким он и остался, а у его бывшего выученика седина уже полголовы повыбелила.

Тэрмил… На просторах больших дорог, в одиночестве, еще можно быть гордым, но в путанице городских улиц — едва ли. Среди этого братства выживает не тот, кто сам себе хозяин, а тот, кто становится ниткой в чужом плаще. У темников нет друзей, потому что любой из них — всего лишь палец на длани братства. Укажут воткнуть в спину нож — и воткнет, или ляжет сам. Лучник выбрал иную жизнь: не приставал к себе подобным, не кланялся сам и других не заставлял. Он рисковал потому, что стремился прочь ото всех законов. Жил, словно не было ни братства, ни его порядков. И умер потому, что они все же есть. Но если б Нимоа подарил ему избавленье, Тэрмил не стал бы жить иначе. Так, как он, без страха, дано свершать путь немногим, и потому мало кто идет по той дороге. Люди ходят другими тропами, и все равно там исчезают. Конец один, как и у всех рассказанных историй о Тэрмиле — Лучнике.

История получилась мрачная, и только рисковый и яркий Тэрмил со своими разбойными похождениями, временами схожими с подвигом, спас стихотворца. Лучник не раз спасал его, вот и теперь не подкачал.

Зато Илча глаз не отводил от Ветра. И плевать, что горожане порой недоуменно переглядывались, если единственный слушатель, которым сегодня дорожил стихотворец, не подвел его. Услышал. Молодец, мальчишка.

А вокруг Илчи туманом, не видным никому, кроме Ветра, клубилась его судьба, его сегодняшняя история. Она уже жила внутри, так и просилась на язык. И хоть стоило бы что–нибудь покраше придумать после первой мрачности, но Жемчужина, как всегда, звала его за собой, а Ветер привык ее слушать. И он поведал о мальчишке, не знавшем бед под крышей родного дома. О волне, накрывшей обреченный город, о потере, которой не восполнить, о дяде, что выбросил парнишку посреди большого города с двумя медяками в кармане, от больших щедрот. О скитаньях и о том, как мальчишка навсегда растворился в уличном братстве.

Что с ним стало, неведомо ныне, и никому до того нет дела. А ведь совсем недавно волны плескались у Бреши, и люди не ведали бед за родными стенами. Теперь же остался один, но и он затерялся в тумане. Проклятые волны…

Как ни странно, эта история имела куда больший успех. У всех или почти у всех были дети, и судьбу Личе, как Ветер окрестил Илчу в стихах, многие приняли близко к сердцу. Любопытно было наблюдать, как растрогала всех эта история, а ведь только укажи на паренька, что забился в угол, и лица потускнеют, а слезы высохнут, будто их и не было. Не у всех, конечно. И все же указать он мог, и судьба Илчи, возможно, покатилась бы иной дорогой, но Ветер промолчал.

Под конец он приберег «Жемчужину». Отчасти чтобы сгладить грусть от своего пребывания в Фалесте, отчасти чтобы оправдать их ожидания, отчасти — порадовать нового знакомца. Как парнишка ловил каждое слово о Сиде! Как дрожал, когда герой впервые подошел к пещере Дракона! Как будто он сам готовился сразиться за Жемчужину. Как примерял на себя каждый подвиг. Да, Ветер был в ударе: он не вышагивал как обычно, ритмично взмахивая рукою, а крался среди извилистых пещерных проходов, снова обнимал ладонью Жемчужину и говорил с Драконом вместо Сида. Он отдал все силы, весь свой дар, чтобы Илча на время забыл о пережитых несчастьях, и преуспел.

А дальше все свершилось так, как и должно было. Зал долго дрожал от приветственных криков, Ветер до ночи говорил с людьми, приятными и не очень, время от времени оборачиваясь к мальчишке. Парень все не уходил, и совсем не оттого что взгляд стихотворца принуждал его остаться. Выгнать Илчу никто не решился, и тот так и просидел, почти не двигаясь, следя за каждым словом, каждым шагом своего нового знакомца.

— Знаешь, чего я хочу? — снова спросил он Ветра, когда слуга навесил замки на двери. — Больше, чем дядю убить? Никогда не уходить отсюда! Возьми меня с собой! Ну, что тебе стоит! Ты же вот Саэка за собой таскаешь…

И Ветер взял его. Он давно все решил, еще до вечернего представления. Не стоило подбирать мальчишку, чтобы снова бросить. Не надо тревожить чужое сердце себе на забаву, чтобы всего лишь соткать новую историю. Тем более что Ветру действительно ничего не стоит.

На рассвете они отправились в темные кварталы, и Ветер коротко переговорил с «папашей», уплатив все долги незадачливого «птенца». Уличное братство — не шутка, и затеваться с ним не с руки даже Вольному Ветру, хоть у него и там найдутся свои почитатели. И потому они тут же втроем покинули Фалесту, хотя еще вчера стихотворцу хотелось задержаться здесь подольше.

Вскоре оказалось, что Илчу действительно стоило взять с собой. Он скрашивал одиночество куда лучше Саэка и многих своих предшественников. И он всегда был готов послушать очередную «сказку». Даже когда ночь заставала в пути, в полыхающем кругу огня, за которым безмолвно стонали двары. Он слушал все подряд, даже те стихи, что Ветер складывал для себя, и которые, кроме творца, не понимал никто. Он задавал смешные, детские вопросы, охотно учился, легко запоминал, весело суетился вокруг Ветра, заразительно смеялся. Нимоа не дал стихотворцу ни семьи, ни дома, Илча же впервые заставил позабыть об этом. В середине осени их покинул Саэк, почувствовал себя обидно лишним и ушел. Тихо, не сказав ни слова.

К началу зимы, после досадного случая в Тансуе, когда по указке подлейшего советника Клири, высмеянного накануне стихотворцем, их изрядно поколотили камнями, Ветер начал всерьез задумываться о судьбе своего попутчика. Бродячая жизнь полна сюрпризов: сегодня тебя возносят, а завтра хорошо, если голову на плечах оставят. А что тогда будет с мальчишкой? Опять в уличные темники пойдет? Ни за что.

— Чего ты хочешь? — спросил он Илчу в который раз, уже серьезно.

— Стихотворцем быть хочу! Как ты!

Ветер только вздохнул. Слушателем парень был изрядным, а вот дара стихотворчества у него не наблюдалось. Настоящего стихотворца сразу видать. Ветер и раньше слышал от Илчи подобные слова, но помалкивал, не хотелось зря удручать мальчишку. Теперь вот пришлось. Паренек на самом деле расстроился.

— А если я научусь?

— Этому нельзя научиться. Это в крови, в сердце, в мыслях. Даже если… — вспомнил он о Жемчужине, — кто–то сподобит таким даром… все равно должно быть что–то внутри… указывающее на тебя… Одного желания мало.

— Чего–чего?

— Не стоит повторять. Все равно получится долго и непонятно. Тебе не стать стихотворцем, не трать напрасно сил. Употреби их на что–нибудь стоящее.

— Ну, тогда… я при тебе буду. Ходить с тобой… Может, и я когда–то сильно пригожусь. От разбойников спасу или что…

Да уж. Должно быть, Илча уже не раз представлял, как благородно жертвует собой во славу Ветра, наподобие Сида, и как великий стихотворец складывает о том историю, что прославит имя неизвестного парнишки из Бреши на весь мир.

— Насколько я успел узнать тебя, ты хочешь большего, чем слоняться со мной по дорогам. И ты достоин большего. Послушай, бродяжничество со мной мало кому принесло желанную удачу, а ведь их было много, очень много.

— А ты чего хочешь? Прогнать меня, да? Я тебе надоел?

— Нет, конечно же, нет, Илча. Но послушай, я уже не молод, поброжу по дорогам еще срок–другой, и что дальше? Куда ты пойдешь?

Ему удалось заставить Илчу задуматься. Не с первого раза, но все же. Мальчишке не хотелось опять всей своей шкурой почувствовать прежние прелести. Тогда–то Ветру и пришло в голову пристроить его у старого знакомого Ри Альбона, главного наставника школы в Тарезе, и к началу весны путники наконец туда добрались.

Илча без восторга принял весть о том, что остается в заведении, где все должно подчиняться установленному порядку и где не будет Ветра. Тем более что его небогатый наряд сразу же стал предметом насмешек прежних учеников, гурьбою высыпавших к ограде при первой же вести, что к ним забрел Вольный Ветер. Господин Альбон, хоть и сказался давним знакомцем стихотворца и почитателем его таланта, тоже Илче не очень глянулся — заметно было, хоть мальчишка благоразумно промолчал. Однако излишне суховатый и весьма педантичный главный наставник обычно не нравился всем ученикам, приходилось с этим мириться. Главное, что парень и присмотрен будет, и чему–то научится. Быть может, дружбу с кем–нибудь сведет. А там, глядишь, осядет где–нибудь в лавке или писцом пристроится. Все лучше, чем остаться ни с чем. А если захочет снова с Ветром в странствия… что ж, это его жизнь, ему и решать.

Школа в Тарезе очень походила на заведение, что держал когда–то Олтром, и пребывание там стоило недешево. Ветер отдал все свои деньги, на то время их оказалось немного, хватило на полгода, не больше. Он клятвенно обещал Илче наведаться сразу, как соберет еще. А если житье в Тарезе придется так уж не по вкусу… Что ж, тогда он заберет мальчишку.

Он ушел с улыбкой, силясь подбодрить унылого Илчу, а сам лелеял в сердце пустоту, словно только что отказался от самого дорогого. Дал себе слово вернуться уже к середине лета, но не вышло. Проклятый Кетэрсэ! Сколько же он будет рвать на части и тело, и сердце? Ломать его жизнь, стоит ей только выправиться? Не нужно было возвращаться туда в третий раз, рискуя всем, потому что теперь ему было чем рисковать. Но он доверился привычке и проиграл.

Сколько срастались сломанные кости? Очень долго. А потом горячка, и снова горячка… А потом нежданное свидание в Мирре со слугами Виттора Пелаха. Даже на смертном одре властитель Пелаха не забыл о дерзком стихотворце, до той поры невероятно удачливо избегавшем наказания. И вновь пришлось спасаться бегством, уже в четвертый раз, и прятаться, прятаться, прятаться… Благо, что доброхотов у него в Мирре много, а окрест — и того больше.

В Тарезу Ветер поспел лишь к началу следующей весны, целый год спустя. Альбон его не обрадовал. К сожалению, он держит только половину школы, даже меньше… Когда срок, оплаченный полновесной монетой, истек, он не смог оставить тут мальчишку на правах ученика. Единственное, чего удалось добиться наставнику ради многолетнего знакомства с Ветром, — это чтобы парня взяли служкой. Без платы, но с кровом над головой. Даже кормить его приходилось из своего кармана, вздыхал Альбон, значительно поглядывая на Ветра. А о стихотворце ничего слышно не было…

К тому же, у Илчи сразу что–то не заладилось с другими воспитанниками, тут ведь школа не для бедняков… Вот и держал себя мальчишка не то чтобы любезно… А когда его в служки определили, то и вовсе прохода не стало, любой норовил обидеть… Вот парень и не выдержал, ушел… Когда? Да совсем недавно. Помнится, последние метели шли на спад. Альбон несколько раз посылал слуг расспросить о мальчишке в городе, но никто его не видел, никто ничего не знал. Скорее всего, он покинул Тарезу, затаившись в одном из обозов.

С тех пор в своих странствиях Ветер невольно вглядывался в лица, вслушивался в голоса. Расспрашивал, лихорадочно оборачивался на схожий заливистый смех. Напрасно. Мальчишка из Бреши растворился в бесконечном мире, унося в своем сердце обиду. Ветер бы тоже затаил, ведь он бросил Илчу. Так же, как и дядя. Даже хуже, ибо от Ветра парень не ждал подвоха… И сколько б ты не оправдывался, сколько б не травил свое сердце воспоминаниями, все уже свершилось, исправить ничего нельзя.

Прошло пять долгих лет, потом еще один срок минул, боль давно опустилась вглубь, так глубоко, что не достанешь. И вот оно: стоило оказаться в родном городе, и сердце вновь заныло, вспоминая давнюю потерю, как будто мало ему и Олтрома, и школы его, и этих улиц, где каждый камень ненавидит Ветра.

— Господин Вольный Ветер? Я не ошибся?

Ветер медленно повернулся, отбрасывая груз прошлого обратно в глубину.

Незнакомец прятался под капюшоном, оставался видным только бритый подбородок да еще кончик носа. Все остальное скрывала густая тень, но в этом не было ничего странного: хмурый осенний день все более походил на зимний. Ветер и сам закутался в плащ, лица не видать. Как незнакомец смог распознать его — вот что удивительно.

Тем не менее, Ветер счел нужным кивнуть.

— Я слышал, как один из молодых людей называл господина Ветра по имени, — тут же поспешил оправдаться неизвестный. — Но не решился сразу подойти… Мне показалось, что великий стихотворец занят сочинением новой истории… или мыслями, далекими от нашей будничной суеты… Однако ожидание… э-э… несколько затянулось, а мне необходимо кое–что передать господину Ветру. Всего несколько слов.

Поблизости не было ни Таки, ни Ильеса. Должно быть, незнакомец попросту выжидал, когда Ветер останется один, и как только Таке надоело торчать около Ветра и смиренно дожидаться своего соперника, этот человек решился подойти и заговорить. Похож он на какого–то писца или лавочного управителя, не больше. И ведь какое редкое почтение, словно Ветра тут ждали как дорогого гостя.

— Я не расслышал имя посланника, — сказал Ветер.

— О, я еще не называл его! — с готовностью откликнулся незнакомец и тут же откинул капюшон. — Саргол, младший помощник старшего писца при Городском Совете Вальвира.

Он склонился на полволоска, ровно чтобы показать предписанное уважение. Нет, сам он не считал Ветра важной персоной, достойной преклонения. Стихотворец его примеру не последовал, подставлять свою голову под вихрящийся мокрый снег не стал, сам же, пребывая в тени, бегло оглядел стоявшего перед ним человека.

Помощник старшего писца не отличался ничем примечательным, кроме длинного кривоватого носа. Он весьма гордился своим положением, и на гостя глядел без особого интереса. Вряд ли он по собственному почину искал встречи со стихотворцем, просто со всем тщанием выполнял чью–то волю.

Не дождавшись ответного жеста, Саргол быстрехонько водворил капюшон на место.

— До нас дошли вести, что Вольный Ветер решил посетить Вальвир, и это несказанно всех обрадовало. До сего времени мы были лишены такой редкой возможности. Да–да, пусть господин стихотворец не удивляется, — отозвался он на невысказанные слова, — молва вышла из Легена раньше и дошла до нас быстрее. Сам Городской Совет решил оказать гостеприимство великому таланту! И кроме того, люди поговаривают… что Вольный Ветер наш земляк и сам родом из Вальвира?

Стихотворец не ответил на этот полувопрос. Тот, кто послал этого Саргола, и так знал ответ. Ветра узнали прежде, чем он ступил на камни здешних улиц. И о том поспешили предупредить.

— Я послан уведомить, что гостевой дом при Городском Совете примет всех, кто пожелает разделить с господином стихотворцем его уединение. Также Совет Вальвира намерен предложить для грядущего выступления — ведь Вольный Ветер, несомненно, пожелает выступить перед почитателями своего таланта — зал для городских собраний. Он способен вместить гораздо больше людей, чем… — он запнулся, — любая здешняя харчевня. Плата будет очень щедрой, достойной такого великого дара. Надеюсь, что господин стихотворец успеет отдохнуть с дороги до завтрашнего вечера?

Что ж, понятно. «Примет всех, кто пожелает разделить его уединение», «предложить для грядущего выступления»… Ему недвусмысленно указывали, что делать. Странно, однако, что в такой почтительной форме. Но ссориться с Городским Советом — дело ненужное, глупое и, в довершение всего, опасное. Да и повода нет, все благородно. Сослаться на обещание, якобы данное ранее, нет возможности, ибо его давным–давно не видели в Вальвире. Так что увернуться от этой любезности некуда. А грубо отказать… Лучше держать себя попроще, не вызывая лишних подозрений.

— Разумеется, я польщен таким щедрым предложением, и если два моих спутника тоже смогут воспользоваться гостеприимством Совета…

— Несомненно, — тут же подтвердил писец. — Все уже готово. Мы так ждали господина Ветра! Я лично укажу дорогу. Вижу, все уже в сборе, и я могу следовать…

— Учитель, я нашел… — выдохнул запыхавшийся Ильес.

— Я тоже, — выкрикнул Така, отставший лишь на несколько шагов. — Тебя за голодной смертью хорошо посылать, а вот за делом…

Ильес, стройный, изящный, тут же свирепо зыркнул на разлапистого Таку, однако сказать ничего не успел.

— Это к лучшему, — вмешался Ветер, — потому что прежде успели найти нас. Саргол укажет дорогу.

Писец было тронулся, приглашая следовать за собою, но Ветер не сдвинулся с места.

— Господин стихотворец передумал?

— Нет, я вот тут подумал… А что этот зал собраний? Надеюсь, он недалеко от гостевого дома?

— Конечно! Это тоже в Торговом Круге, у господина Тринна. Немногим более двух кварталов.

У господина Тринна…

Круг замкнулся. Он возвращался туда, откуда бежал много лет тому назад. Для чего? Еще не решил.

Улицы Вальвира сегодня казались ему бесконечными. Ветер спотыкался все чаще, но когда бдительный Ильес попытался подставить локоть, стихотворец отмахнулся, хотя никогда еще не чувствовал себя таким старым. Должно быть, оттого что каждый камень тут напоминал, как давно это было.

Здесь он бегал еще ребенком, голодным и озабоченным, что и где раздобыть, если к вечеру Ильгрит вернется ни с чем. Тут заказывал для Олтрома пергамент — лавки уже нет, осталась только память. Они прошли мимо дома Ильята Дрома, первейшего друга и советчика Олтрома. Сюда Ветер захаживал вместе с Учителем, когда тому становилось пустынно и одиноко в огромной школе. Раньше здесь собирались высокоученые мужи, гремели споры об устройстве мира, в изысканные кубки наливалось витамское. Теперь из–за полуоткрытых ставен слышались взрывы детского смеха, но сам дом потемнел и глядел хмуро и нерадостно, будто считал неуместным беспричинное веселье в своих стенах. Камни помнили иные времена, и Ветер вместе с ними.

Особенно же хорошо отпечаталось в памяти, как спешил он навсегда покинуть Вальвир, оскальзываясь на такой же самой осенней слякотной жиже, хлюпавшей под ногами, и как стыдливо укрывал лицо под капюшоном, чтобы никто из знакомых, коих было великое множество, не узнал в нем любимого ученика господина Тринна и не указывал пальцем, клеймя незаслуженным презрением. Да, глупостью Ветер никогда не отличался, а вот трусости в нем когда–то было изрядно.

Городской гостевой дом тоже никуда не делся, высился на том же самом месте, неподалеку от главной площади Вальвира. Пока Ильес и Така предавались сытной трапезе в полном восхищении от оказанного приема, Ветер, сказавшись уставшим, скрылся от посторонних глаз.

Он на самом деле пребывал в полнейшем изнеможении, и близкая старость тут ни при чем — его ноги еще, может статься, потопчут немало дорог. Однако этот город навалился на Ветра всей своей мощью. Казалось, он погребет его. Задушит, не отпустит. Зачем он вернулся? За правдой? Здешние камни и без того ее знают, а людям она не нужна. За светлыми воспоминаньями? Он и так помнит все, что не стоит забвения. Быть может, за отмщением? Но оттого не станет легче.

Так что же ему делать на «грядущем представлении», да еще в родных, знакомых с детства стенах? Время летит, а в голове до сих пор сумбур…

Стук прервал его размышления.

— Господина стихотворца желает видеть господин советник Тринн.

Господин Тринн. Надо же, советник. Олтром столько лет отдал этому городу, а в Городской Совет так и не выбился. Стоило же новому господину Тринну разорить все, что создал его предшественник — и он отлично преуспел в своем возвышении. Такая вот справедливость. Что ж, любопытно взглянуть.

— Приглашай, раз желает.

Советник Тринн был почти в тех же летах, что и Ветер, немногим старше, но сохранился куда хуже. Глаза глубоко провалились внутрь, и сухая кожа из последних сил обтягивала скулы, ухитряясь не трескаться от столь невыносимого напряжения. Нижняя же часть обличья наоборот лучилась множеством морщин, напоминая смятую тряпку. Невысокий лоб советника, должно быть, тоже пострадал от времени, ибо седые пряди укрывали его с редким тщанием. Слугам пришлось немало повозиться, чтобы достичь такого совершенства. И если бы господа советники не боялись уподобиться простонародью и не презирали так отчаянно бороды, что с успехом скрывают поражения, нанесенные временем, то Тринн несомненно предпочел бы утаить то, что теперь видно всем и каждому.

Советник нетерпеливо отмахнулся от лишних глаз, и слуга тут же удалился.

— Признаться, хотелось на тебя взглянуть, — гость сжал и без того тонкие, бескровные губы. — Великий стихотворец… А тебе повезло. Надо сказать, весьма незаслуженно. Нимоа не всегда справедлив к ворам. Да… набраться наглости и вернуться в Вальвир… Но удача ведь может и отвернуться. Как думаешь?

Ветер выжидал. Новоявленный Тринн хотел вовлечь его в свою игру и что–то вызнать. Слово за слово. Или заставить сделать что–нибудь из ряда вон. И выставить прочь из города. За непочтительное обращение, оскорбление и так далее. Знаем, этот урок мы проходили не раз. Хотя небрежно брошенное «вор» царапнуло Ветра больше, чем хотелось.

Советник напрасно ждал ответа, и это его раздосадовало.

— Что молчишь?

— А что говорить? Ведь не я желал видеть господина Тринна, а он меня.

— Я недостаточно ясно сказал? — Советник ощерил остатки зубов. — Зачем, выпей двар твою кровь, ты вернулся? Думал, столько лет прошло — и все забыто? Да? И чернь понесет тебя на руках по здешним улицам? Нет, память — это такая штука: как добрая — так на следующий же день выветривается, а как худая — из срока в срок за тобой потянется! И не говори потом, что не понял!

Ветер хорошо подумал, прежде чем сказать. Этот Тринн не просто так пришел. Он хочет знать, кому кого сегодня следует бояться. Стихотворец не раз упоминал и в Легене, и в Мирре, и в Исэре о том, что нужно иногда тревожить прошлое, дабы справедливость совсем не исчезла из этого мира. А говорили при том всякий раз об Олтроме и о бывшей его школе. Да что там, много о том говорено в последние полгода, со всякими разными людьми. А добрые люди не могли не донести того в Вальвир. И вот он, тот самый человек, что не хотел тревожить прошлого. Не выдержал. Все равно что сам признался. Значит, он все–таки боится Ветра. Что ж, раз так случилось, пусть боится еще больше. Хоть страхом своим отплатит. Это очень опасно — тревожить прошлое, но Ветру нечего больше беречь — жизнь и так на излете.

И он ответил:

— Я пришел за ниткой худой памяти. Настала пора оборвать ее, неправда ли, советник Тринн?

— Я не твой почитатель, стихотворец, — с ненавистью бросил гость. — И твоих выкрутасов не понимаю и не хочу понимать. Говори ясно!

— Крик давно не способен устрашить меня. Равно как любые угрозы. И речи о худой памяти тоже… даже если весь город люто меня ненавидит. Однако я в том сомневаюсь: дело давнее, забытое, и господин Тринн по своему почину его ворошить не возьмется, не так ли?

— Из уважения к памяти моего незабвенного дяди! И только! Но если возьмешься рассказывать небылицы, на которые ты, видно, мастер, как молва говорит, берегись! Ты сам засунешь шею в петлю!

Видя, что Ветер молчит, Тринн немного успокоился.

— Если же спокойно уберешься из города, не тревожа память моего достославного родича, то обещаю в свой черед за тобой не гоняться. Вольный Город Вальвир опустит тебя беспрепятственно. Еще и денег унесешь в кармане, заработанных честным стихоплетством, а не воровством, как раньше.

Ветра вновь кольнуло. Если Тринн поминает о воровстве, что много лет назад приписала людская молва любимому ученику Олтрома, то ладно, он как–нибудь перетерпит. Однако уж очень упорно советник на то намекает. Этот свиток памяти был давно уже закрыт и запечатан, но не сожжен. Стихотворец ничуть не стыдился былой принадлежности к уличным темникам, но сообщать об этом всему миру совсем не хотелось. Те люди, что слушают его в городах и деревнях, верят Вольному Ветру. Что будет, если правда выплывет наружу…

Страшновато становится, едва о том подумаешь. Таким, как он, подобного обмана не прощают. Ветер не просил носить его на руках, не просил внимать и шепотом передавать из уст в уста, что он посланник Нимоа. Лишь поначалу это вызывало краску на его щеках… Он всего лишь хотел, чтобы к нему, наконец, повернулись, чтобы его услышали. Люди сами вознесли его выше некуда. Оттуда одна дорога — вниз, а падать в такие годы очень больно — кости уже хрупкие, ломаются где ни попадя.

Он рискнул разозлить советника еще больше, намереваясь хоть как–то прояснить замыслы своего врага.

— Очень странно для человека такого высокого положения, как господин Тринн, страшиться каких–то небылиц. И сулить награду тому, кто, в соответствии с «правдивыми» измышлениями, собирался обокрасть своего благодетеля. Да еще после смерти! И еще мне помнится, в вину некоему Ветру вменялась и сама смерть старого учителя. И это тоже будет прощено? Неужели я разговариваю с родичем того самого Олтрома Тринна? А где же истинно родовые черты: справедливость, мудрость? А может быть, их даже искать не стоит?

Ветер ждал, что противник вспыхнет от ярости, но тот, напротив, налился бледностью. Стихотворец попал прямо в цель: вот где главный страх господина советника. Правда лежала на поверхности. В старости близкие родичи становятся схожими, Ветер много раз примечал. Сейчас новый Тринн приближался летами к старому, но в облике их не было ни единой общей черты. Как этот пройдоха ухитрился завладеть домом Олтрома, его школой, его именем, наконец? Одно дело — выгнать Ветра, а другое — самому проглотить чужой кусок. Охотников, наверное, нашлось немало. И самозванец до смерти боится, что стихотворец начнет о том рассказывать направо и налево. Вольному Ветру верят, и как его не выгоняй из родного города, молва все равно ворвется в Вальвир. Рано или поздно.

Советник тем временем обрел самообладание. Да, этот не станет бросаться словами, не подумав прежде дважды или трижды. И потому он опасен вдвойне.

— Ты так отчаянно суешь голову в петлю… что можешь преуспеть, бродяга.

— Быть может, я этого и хочу. Или в Вальвире теперь иные порядки, и вешают без суда?

— О, теперь я знаю, на что ты надеешься, — казалось, Тринн обрел под ногами твердую землю. — На свои чародейские штучки, — он кивал, усмехаясь. — На самом деле думаешь, что тебя это выручит? Не слишком ли ты о себе высокого мненья? Это мой город! Да тебя, как жука, прихлопнут, стоит только за порог шагнуть!

Ветер и так уже достаточно загнал себя в угол. Второе предупрежденье, еще более недвусмысленное, чем первое, он уже получил. Пора бы и остановиться, а то действительно до петли недалеко. Это ведь город советника Тринна, и правда тут тоже его собственная.

— Прихлопнуть могут, — сказал он, — но стихи останутся. Свитки уже разошлись по миру. Я многого не знал тогда, очень жаль. Однако и этого хватит, чтобы опорочить наследника Олтрома Тринна, и нет лучшего способа обратить на то всеобщее внимание, как зарезать меня в Вальвире.

Это пустые угрозы. Свитков было всего два, и все упоминанья о наследнике Олтрома сводились к его глупости и невежеству, благодаря которым угробил он труды трех поколений Триннов, и ничего сверх того. Но отказать себе в удовольствии лишить господина советника столь легкого и очевидного способа покончить с неприятностью в лице вредного стихотворца Ветер не мог.

— Ты низкий обманщик. Твоим сплетням цена — медяк в базарный день. Все твои истории — сказки.

— Что же тогда господин советник тревожится? Разве что смерть моя добавит веса моим же сплетням…

— Ты меня слышал, — отрезал Тринн. Ярость перехлестывала через край, и он решил выплеснуть ее подальше от Ветра. — Дальше твоя воля. Хочешь в петлю — пожалуй. Хочешь остаться тут в почете… — он задохнулся, голос срывался от гнева. — Твоя воля, стихотворец, — проскрипел напоследок и скрылся, оставив Ветра в еще больших сомнениях.

Выполнять свою угрозу стихотворец не собирался. В свои «чародейские штучки» он верил еще меньше, чем Тринн. Молва постоянно наделяла его всем, о чем можно только мечтать: то чародейским голосом, то способностью возвещать пророчества, то видеть тайные дела каждого. Неважно, что из этого многообразия имел в виду советник, — все равно не поможет.

В лице Тринна здесь побывал, считай, весь Городской Совет. Должно быть, именно этот человечек добился «почестей» для пришельца, чтобы держать стихотворца под неусыпным надзором и направлять его шаги, куда следует. Ветра снова предупредили, на этот раз лично и серьезно. Сотвори пару–другую сказок, сорви приличные случаю приветствия и щедрые дары — и скройся, исчезни, как будто тебя и не было. Ты не изменишь прошлого, ничего не вернешь, даже доброго имени, а между тем потеряешь жизнь или, на худой конец, свободу. Что делать? Ветер никогда не отличался глупостью, и правильный ответ вновь, как и много лет назад, был очевиден, но он уже бежал однажды, трусливо укрывшись капюшоном, и память не желала таить того в своих глубинах.

Он не спал полночи, весь день не выходил, но спасительное озарение, что не раз настигало в самый отчаянный миг, не пришло. Пробираясь сквозь толпу, запрудившую вход в «зал городских собраний», стихотворец, как обычно, положился на силу Жемчужины. Надо только отпустить ее на волю, тогда обрывочные мысли сольются в один мощный поток, и он потечет, сметая пыль, кроша камень. А там будь что будет. Жемчужина не всегда награждала его почестями. Случалось так, что жизнь стихотворца запросто могла оборваться из–за ее причуд. Но именно она сделала эту жизнь невообразимо прекрасной. И если пришло время отблагодарить ее в последний раз — он готов.

— Да пустите ж, двары безголовые!

Возглас остановил Ветра у самых дверей. Толпа заволновалась, не желая пропускать какого–то выскочку. Каждому, кто не попал сегодня внутрь поглазеть на заезжую знаменитость, самолично перевидавшую почти что всех земных властителей, хотелось притереться поближе, ко входу или к окнам, и хоть отсюда урвать словечко–другое.

— Ветер, дружище, скажи им, а? А сколько ж не видалися! — подхрипывал жидкий голосишко из–за спин. — Вот Дракон вас всех перегрызи! — Неизвестный со знанием дела разразился таким набором проклятий, что вокруг стало душно.

Тот, кто настойчиво набивался к Ветру в друзья, особой церемонностью, видно, не отличался. Знаменитому стихотворцу такое знакомство не очень–то к лицу и уж совсем не ко времени, однако у него перебывало в друзьях столько разного люда, безмерно удивлявшего несоответствием… как бы это получше… Олтром бы сказал «несоответствием словесной формы речения мыслей и внутренней сути их натуры». Так что Ветер давно перестал стыдиться каких бы то ни было знакомцев. Он улыбнулся, вспоминая витиеватые, но весьма меткие суждения учителя. Здесь каждый камень напоминает об Олтроме, и каждый говорит…

— Да пропусти ж его, олух! Ну! Видишь, стихотворец ждет! — деятельно вмешался кто–то помоложе, ему сразу же вторил еще один: — А ты давай, вперед гребись, не застревай, коли правда друг дорогой… Мы тебя счас распознаем! А коли исхитрился…

Из–за людских спин, наконец–то, выпростался оборванный старик. Погрозив кулаком кому–то невидимому, он тут же обернулся и кинулся к Ветру, вцепился в плечо, почти что повис.

— Дружище! Нешто не признал, а? Меня? А как мы с тобой, бывало, в Ласпаде шумели, ух! — подмигнул он. — Вот уж думал, никогда не свидимся!

Улыбка стерлась, как только Ветер увидел оборванца. Что–то болезненно–знакомое чудилось в скрюченной фигуре, высохшей, как тростинка. Казалось, дунь — и он рассыплется. Седые спутанные космы, одежа — почти лохмотья. И очень приметный шрам у разорванной ноздри, самолично оставленный Ветром в былые времена. Сухой. Старый знакомец еще по Ласпаду, по уличному братству. Прихвостень Косого Либийца, известный вор — «кормилец», один из первых по тем временам.

— Вижу, признал! — захихикала старая развалина, и тут же разразилась кашлем вперемежку с проклятиями.

Ветер же старался привести чувства в порядок. Нельзя казать наружу свою оторопь. Наверняка за ним следят из толпы. Вот уж не думалось, что он способен так трепетать. Как будто его застали за воровством и грозили скорой расправой. Вот и еще одно предупреждение, последнее. Зато какое…

А он ведь думал, что уже не боится правды. Сам неустанно нес ее пламя. И вот оно, рядышком пылает и грозит опалить самого Ветра. А если вдруг пойдет правдивая молва… если кто–то позаботится, чтобы пламя разгорелось поярче и прошлось по всей земле пожаром, пожирая всякую добрую мысль о нем… Это горько, просто невыносимо. Неужели все было зря?

Старик с трудом прокашлялся. Видно, что его и без того слабые силы съедал какой–то недуг, но забрать бывшего «кормильца» туда, где он никому навредить уже не сможет, Нимоа не спешил.

— Я это, я, Сухой, дружок твой прежний! Все старика позабыли, и ты тоже… Вишь какой… красавчик стал, — хихикнул он, указывая на известный всем шрам на виске. — Эк угораздило!

— Я отгоню его! — прогудел из–за спины Така. — Вот ведь прицепился…

— Ну, нет! — завопил Сухой, тогда как Ветер взвешивал, как лучше поступить. — Меня ж тут затрут вконец, пока ты там… А может, — опять подмигнул, издеваясь, — ты меня с собой, а? А я посижу тихонечко, ты дурного не подумай. А потом угостимся сабой. Маленечко, а? По старой памяти. Делишки прошлые помянем…

— Постой!

Ветер сдержал Таку с Ильесом, уже готовых расчистить дорогу силой. Вокруг волновалась толпа, не понимая, что деется и отчего такая задержка.

Могло статься, что бывший вор на самом деле случайно оказался в Вальвире, услыхал знакомое имя да пришел наудачу. А теперь прикидывал, как бы получше эту удачу обернуть себе на пользу. Сколько стянуть со стихотворца за свое молчание. Пренебречь им, лишить надежды и оставить один на один с народом, собравшимся тут, было бы глупо. А если он пришел неслучайно? Если это все же очередное предупреждение Тринна? Тогда он сделает все, что задумано, и без помощи Ветра, стоит тому совершить ошибку.

«Дальше твоя воля. Хочешь в петлю — пожалуй. Хочешь остаться тут в почете…»

Однако глупее всего — тотчас же признать Сухого. Если старый вор промышляет сам по себе, то словам его весу немного.

— Постойте, — повторил Ветер, подпуская задумчивости. — Не нужно выносить поспешное суждение. Время ведь и лица, и сердца меняет, а у меня весь мир в знакомцах ходит. Может, правда виделись…

— Еще как! Еще как виделись, красавчик!.. — Сухой вновь захрипел, силясь перебороть недуг.

— В любом случае, недосуг сейчас в памяти копаться. Впустите его, — сказал он стражникам у входа, — вместе со мной. А там посмотрим, что за человек, и где мы успели раззнакомиться.

Не задерживаясь более, перешагнул порог, точно на казнь собирался. Не зря казалось, что Вальвир его второй раз из когтей не выпустит, сомнет, задушит. Не нужно было возвращаться.

Надо собраться с силами. Надо отпустить свой страх. Да что ему Сухой может сделать, как по мелочи ославить? Кому поверят: еле живому оборванцу, бывшему темнику, или знаменитому стихотворцу? Ведь сколько вообще всего было, сколько раз его оговорить пытались, опозорить? А он все дороги топчет, и везде его ждут. Так вот.

Ветер встал на возвышении, грубо сработанном для сегодняшнего дня. Ну, чем не казнилище? Вокруг — его сегодняшняя публика. Впереди, на креслах со спинками, столпы города Вальвира, их легко узнать. Кое–кто даже домочадцев привел. А вот и советник Тринн среди них восседает. Опять последние зубы щерит, точно примеривается, как бы в горло вцепиться. Подальше — слушатели попроще и лавки тоже попроще. Ближе к стенам люди и вовсе плотно сгрудились, подпирая друг друга. Впереди этого строя затесался Сухой. Поймал беглый взгляд стихотворца, махнул рукой. Я здесь, говорит, не забывай, Вольный Ветер.

Бывает, что ветер тщетно бьется грудью о камень, а тот стоит себе, не замечая. Бывает, что кто–то чрезмерно верит в свою мощь и поздно это понимает. Камни Вальвира способны справиться с любыми ветрами. Они слишком твердые, в них живет тяжкий груз минувшего.

Один из столпов Городского Совета поднялся, обернулся к сидящим, требуя тишины. Затем поворотился к Ветру, благосклонно кивнул.

— Мы счастливы приветствовать в Вольном Городе Вальвире замечательного стихотворца по имени Вольный Ветер, великий дар нашего времени. До сей поры стихи его доходили до нас лишь в свитках или с чужих уст. Сегодня же нам выпала редчайшая возможность всемерно насладиться его искусством… и я уверен, что близкое знакомство сметет с улиц Вальвира все глупые слухи… что беспокоят нас уже не первый день и пущены не кем иным, как злостными недоброжелателями… Итак, мы просим стихотворца поведать нам что–нибудь особенное!

Говоривший важно опустился на свое место. Собравшийся люд загудел сильнее, одобряя объявленное начало представления.

Они опустились до очередного предупреждения. Как же этот Тринн предприимчив! Не удивительно, что торговая стезя подошла ему несравненно более, чем содержание школы. Неужели он так боится стихотворца, пусть даже такого как Ветер?

Ладно. Вперед — и будь что будет.

Настраиваясь на ритм и слог будущего повествования, Ветер по привычке отметал все, что мешало сосредоточиться на главном, и для того бесцельно разглядывал лица, потолочные балки, светильни на стенах, пляшущие сполохи пламени. Беспокойство мешало, не давая потоку раскрыться. И глаза все время находили обличье Сухого, а оно говорило: вор, вор, вор…

Вор. Илча тоже был вором. Не настоящим, конечно, а так, недоучившимся «птенцом», но Ветру было все равно. А им только скажи, скользил он взглядом по обличьям, ни на одном не задерживаясь, только кинь эту кость…

Вчера Ветер уже вспоминал про Илчу. Почти каждое слово, каждый взгляд. Он давно не трогал истории о затонувшем Бреши и мальчишке, который так жалел, что не пропал вместе с родным городом. И снова кипели волны, и лились детские слезы, бесполезные, как обломки на поверхности воды. Скрипели колеса повозки и тянулись под ними дороги, что Личе не смог бы запомнить, даже если бы постарался. Побережье осталось в прошлом, впереди ждала жизнь другая, непохожая и чужая, без надежды и без возврата. И парнишка исчез в плетеньи бесконечных похожих улиц, без следа потерялся в потоке бесконечных похожих дней.

Что с ним стало, неведомо ныне, и никому до того нет дела. А ведь совсем недавно волны плескались у Бреши, и люди не ведали бед за родными стенами. Теперь же остался один, но и он затерялся в тумане.

— Проклятые волны… — обреченно уронил Ветер.

Продолжить историю Илчи он не отважился. Что тут продолжать? Как один стихотворец подобрал мальчишку, приветил и бросил снова? А потом искал по всем городам, дорогам… Даже до Вальдезы добрался в глупой надежде, родичей разыскал. Возможно, стоило когда–нибудь рассказать об этом, но не сегодня, и так много сил ушло. Однако труд стихотворца вознаградился в полной мере. Он не раз слышал тяжкие вздохи и всхлипы. Женщины стыдливо комкали платочки, стараясь понезаметнее вытереть слезы. А гул к концу, напротив, совсем затих. И в этой тишине, лишь только отзвучали последние слова, раздался гневный вопль:

— Я знаю его! Я знаю его, люди! И прошу у Совета Вольного Города Вальвира справедливого суда!

Ветра иногда и не так привечали после рассказанных историй, но этот вопль вонзился прямо в сердце. Поначалу он напрасно всматривался в тот угол, откуда донесся вызов: человек оставался в полумраке, светильни по обе стороны, как нарочно, оказались далековато. Несколько стражников, до того уныло подпиравших стены, засуетились, выискивая нарушителя спокойствия, но он и сам, наконец–то, выскочил вперед, давая Ветру возможность получше разглядеть его.

— Не могу я молчать больше, жители Вальвира! Кого вы тут чествуете? Это же вор! Вором был, таким же и остался, забери его двар! Пусть стихи у него ладные и складные… а голос истинно чародейский, зато нутро гнилое и подлое!

— Ты дерзаешь оскорблять нашего гостя? — вскочил один из советников. — В нашем присутствии? Портить прекраснейшее представление, прилюдно бросаясь отвратительными обвинениями? А знаешь ли ты, безумец, что Вольный Ветер — гость самого Городского Совета, и потому под нашей защитой? Знаешь, что если сейчас возвел поклеп, то по законам Вальвира тебя хорошенько отходят плетью, и это самое малое, что тебя ожидает?

Уже стоя меж двух стражников, юноша вытянул руку, указывая на Ветра. Пальцы подрагивали от напряжения.

— Ну и пусть! Я не боюсь, даже если он вывернется… как всегда. Он — вор! Я про него много знаю, потому что когда–то шагал с ним вместе по дорогам. Хотел к нему в учение, да Нимоа, видно, уберег от подлых чар! Только поздно уберег! Дома я из–за него лишился! Отца! Всего! А теперь пересеклись дороги, и… все, не могу молчать! И сюда я пришел не для мести — посмотреть хотел в его глаза бесстыжие! А как увидал… не удержался, сказал все как есть, а дальше меня хоть плетьми! Хоть в каменный мешок, хоть в петлю!

Надо сказать, люди даже о стихотворце позабыли, настолько незнакомый юноша приковал всеобщее внимание. Его непритворно трясло от негодования. Казалось, что он из тех глупцов–ненавистников, что нередко попадались на пути и до дрожи в пальцах мечтали разбить Ветру голову камнем или, на худой конец, хотя бы грязью забросать. Но этот был не из таких. Ветер сразу узнал его, как только Илчу осветило близкое пламя. Голос сильно изменился с той счастливой поры, как вместе бродили по миру, а вот лицо — огрубело, помрачнело, ранняя складка прорезала переносье, а в остальном — тот же паренек из Фалесты. И пальцы на левой руке все так же не гнутся как следует — старая память. Сомнений нет, это Илча. Внешнее сходство бесспорно, а вот остальное…

Неужели Илча затаил на него такую злобу? И решил вот так рассчитаться?

И сам же себе ответил: «А чего ты ждал?» Много лет прошло, и не трудами Ветра изменился Илча, а своими заботами. Кто знает, чего пришлось хлебнуть. Хоть на темника он сейчас никак не похож.

И как теперь оправдаться, не навредив попутно мальчишке?

Ропот вокруг, между тем, крепчал. Люди отошли от первоначального изумления и принялись вовсю рядиться, что же тут делается и чем закончится.

— Твои слова немногого стоят, — недовольно уронил тот же самый советник, и вокруг притихли, стараясь не пропустить ни слова. — В то время как гость наш многоуважаем и хорошо известен повсюду за пределами Вальвира. Послушаем, что скажет на это…

— Нет! — воскликнул Илча. — Не слушайте его! У него такой голос… — он запнулся, подбирая слова, — что любой глупости поверить можно. Я сам знаю! Я видел, как он обирал людей до последнего медяка, а те даже не замечали! Отдавали последнее!

— Помолчи! — оборвал его советник, указывая стражникам на возмутителя спокойствия. — Мало того, что ты без церемоний прервал великолепнейшее представление и оскорбил нашего гостя! Ты даже имени своего сказать не удосужился…

— Сдается мне, досточтимый советник Трод, что все не так просто, как кажется. Вот я и подумал, что мое слово будет тут не лишним.

Ветер заметил, как из своего кресла медленно выполз еще один из здешних столпов, сухощавый и уже сгорбленный годами. А голос у него холодный, как лед. И глаза такие же стылые. Такие люди ни во что без выгоды не вмешиваются.

— Советник Таир желает что–то сообщить Совету? Касательно этого? — Трод презрительно ткнул пальцем в Илчу.

— Совсем немного, советник Трод. Вот этот самый юноша мне хорошо знаком, и я думаю, нам следует выслушать его со всем вниманием, не отвергая его слов с такой поспешностью. Это один из моих управителей, и до сих пор он показывал себя со стороны весьма выгодной. Не далее как сегодня я распорядился повысить его, поскольку полагал в нем человека крайне надежного и осмотрительного, невзирая на юные лета. Более того, советнику известна одна печальная история, что приключилась недавно в моем семействе. — Он повернулся, обвел глазами залу, точно призывая внимать поусерднее. — Я не хотел бы ее касаться в таком скоплении народа, хотя все это, должно быть, и так кое–кому известно… Так вот, этому юноше я обязан спасением моей любимой и единственной дочери. И должен добавить, что он проявил не только подлинную смелость, а и благородное бескорыстие, отказавшись награды за свое самоотверженное вмешательство.

Ветру со своего возвышения хорошо было видно, как глаза загорались все большим вниманием. Люди привставали со своих мест, вытягивались, разглядывая Илчу. Видимо, история, о которой поминал этот ледяной человек, на самом деле кое–кому была знакома. И без сомнения, эти знатоки сейчас нашептывали ее остальным.

— Советнику Троду известно, как я пристрастен честности и порядку. Не в моих обычаях поднимать свой голос из–за пустяков. Однако я вижу явную несправедливость. Ведь все, что мы знаем о стихотворце — не более чем молва. Да, она благоприятна… большей частью… и все же… слухи, что бродят по улицам Вальвира, дают весьма нелестное представление о нашем госте… Да, они уже успели коснуться и моих ушей тоже, советник Трод. А теперь вижу, что и всех остальных не обошло стороной. Верю, что для всех будет лучше, когда эта неприятная история разрешится со всей определенностью. И если для этого необходимо вмешательство Совета Вольного Города Вальвира, — он пожал плечами, — нам придется вмешаться. К тому же, не стоит давать пищу дурной молве, позорящей нашего гостя. Следует обелить его имя… или же воздать по заслугам, если… Конечно, хочется верить, что известный мне своим здравомыслием и благонравием юноша… попросту ошибся… Если же нет, то он вправе просить нашей защиты. Таковы законы Вальвира, и каждый, кто проходит сквозь наши ворота, обязан их исполнять.

— Да и гость ли он? — присовокупил еще один советник, он даже не подумал встать, ибо был еще молод, но уже жирен не по годам. — Поговаривают, что этот стихотворец на самом деле уроженец Вальвира, и много лет скрывался от нашего правосудия. Потому–то эта птица раньше к нам не залетала. Что скажет советник Тринн?

— Что я могу сказать, — Тринн опустил глаза в притворной скорби, вздохнул. — Мне тяжело вспоминать кончину моего любимого дядюшки, столь чтимого всеми. Я не хотел бы ворошить прошлое… тем более при таком стечении праздного люда.

— Погодите–ка, а что молчит сам стихотворец? — опять бесцеремонно вмешался молодой толстяк. — Если ему есть что сказать.

Все разом повернулись к Ветру.

Он молчал, испытывая чувство, что рушатся стены. Нет времени ткать слово за словом, подчиняя слушателей своей воле. Нет времени рассказывать правду — начни он только, как вперед выступит Сухой, и довершит блестяще начатый разгром. Наверняка этот сюрприз для него приготовил Тринн, остерегая стихотворца от разоблачения его делишек. Илча… он вряд ли мог добровольно стать острием господина советника, он всегда был одиночкой, даже в уличном братстве. Однако со своей жаждой мщения мальчишка здорово пригодился на этом представлении.

Теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения, что это тончайшая игра, в которой все вольно или невольно играли определенные им роли. И Ветру назначено было промолчать, проглотить свою гордость и перед удивленными взорами Ильеса и Таки выместись прочь из Вальвира, как и в прошлый раз, стыдливо укрываясь от людского презрения. Больше никогда не видеть Илчу, расстаться врагами. Не то чтобы Ветру хотелось сейчас перед ним оправдаться, слишком свежа еще собственная боль, хоть, может, он и заслужил ее. Но боль за боль — плохой исход, ибо это река, что будет шириться и шириться, пока не затеряется в безбрежии. Вон, парень до сих пор глазами сверкает.

Ты сам таким его сделал, Ветер. Ты опоздал в Тарезу всего на два дневных срока, дней десять, не больше, но каждый из них растянулся на год.

— Что я могу сказать в ответ людской молве?.. — начал он, но Илча тут же грубо прервал стихотворца, вновь привлекая к себе утерянное внимание публики.

— А ты бы мне ответил! Или боишься? А все потому, что я про тебя много знаю!

Какие у парня глаза отчаянные, точно он из последних сил от темников отбивается. Нехорошие глаза.

Вокруг переговаривались, выкрикивали, шикали друг на друга, шум сделался невообразимый, однако советник Трод, добровольно взявший на себя роль распорядителя в этом непростом и щекотливом деле, поднял руку, призывая к тишине. Стражники вовсю усмиряли самых рьяных спорщиков.

— Рекомендация советника Таира, конечно, стоит многого, однако ты, — он снова ткнул пальцем, — до сей поры так и не сказал, что за вина на Вольном Ветре. Много кричал, назвал его вором, но ничем не подкрепил своих слов.

— Я потому и прошу суда. Настоящего, как положено!

— Как житель Вальвира ты имеешь право на подобные просьбы, однако сам тоже попадешь под стражу. Ибо пока не вынесен приговор, ты не более чем злобный наветчик.

— Это я знаю…

Но советник нетерпеливо отмахнулся, призывая его молчать.

— Ты прилюдно ославил Вольного Ветра и потому прилюдно же должен растолковать, в чем твоя обида и почему требуешь судилища. Если же нечего сказать, то завтра же утром будешь бит плетьми на площади за оскорбление чести, ибо стихотворец — гость нашего города.

— И скажу! — бросил Илча.

Со стороны казалось, что он глядит прямо в глаза стихотворцу, но Ветру лишь однажды удалось поймать его взгляд. Так и полыхнуло злобой, отчаянием и еще чем–то. Парень тут же отвел глаза.

— Так вот, люди Вальвира… Не зря ходят слухи, что стихотворец по прозванью Вольный Ветер всякие разные чародейские штучки умеет. Так оно и есть, хоть чародейство давно запрещено и у нас, в Вольных Городах, и в Витамском Царстве, и в Либии, потому что против честного человека оно. И служители Святилищ Драконов за тем надзирают, да, видно, плохо! Главное, голос у него особый. Вы на себя посмотрите: только что куча народу слезы лила из–за какого–то разнесчастного мальчишки! Да если бы правда еще была, а то ведь дурацкая сказка, чтобы слезу давить да монету из ваших кошелей!

Ветер слышал вокруг переругивания. Да, Илча ловко подловил их. Так расчувствоваться из–за простенькой сказки… Действительно неуместно и очень даже глупо. Ветер невольно усмехнулся.

— Он еще и смеется! Поглядите! — возмущенно завопили откуда–то сбоку.

Послышались негодующие возгласы.

— Так слушайте же, люди! Давно это было, срока два, поди, стукнуло. Я тогда мальчишкой был еще неразумным, вот на голос тот и попался. Потому–то у этого стихотворца всегда от учеников отбою не было. А он не всех привечал, приглядывался, половчее высматривал. А я‑то, дурень, себя от счастья не помнил, что меня в ученики сам Вольный Ветер взять сподобился. Говорил, что дар у меня большой стихотворный, да еще не хуже его собственного будет! Не смейтесь, люди, говорю же вам: какие тогда мои годы были! А голосу его чародейскому упираться невозможно вовсе! Вот я и наслушался про жизнь бродячую, про славу, и все бросил, дом, отца, за ним подался. Как собачонка побежал, ничего не разумел, что делаю! Как пеленою затянуло! Вот какая сила у него!

Илча то и дело протягивал руки к толпе, точно приглашая всех в свидетели. Надо сказать, что искренняя ненависть, горевшая в глазах, придавала убедительность его речам, а если голос и срывался, то только от негодования. Нет, в актерстве и умышленном навете заподозрить его было трудно.

— Да я и не один был такой, — продолжал Илча. — Сначала он меня все привечал да нахваливал, пока от родного дома далеко не забрели, вот тут–то все и началось, только глаза у меня не сразу открылись. Не отодрать было, уж больно сладко он стелил. Вы, небось, все думаете, он скромный стихотворец, что от дома к дому бродяжничает? Да он побогаче многих из вас будет!

Парень мрачно усмехнулся, сделал паузу, достаточную, чтобы вокруг еще притихли. Все–таки недолгие уроки Ветра пошли ему в пользу, кое–чему Илча успел научиться.

— Вот позовут его в хороший дом, а он хозяина так заморочит, что тот сначала за какой–то свиток кучу золота отвалит, а потом еще в подарок пожертвует, «в дар великому таланту», и сам потом спасибо скажет, — скривился он. — Все отдаст, да еще в восхищении останется. Вот так он добром чужим и разживался, а временами все это припрятывал где–то. Верно, у подельников своих, только я их не видал. А что вы думаете, люди, он один? Да у него повсюду с темниками дел полно, везде его знают. Слышал как–то я… — он неловко запнулся, и прибавил еще тише: — Этот Ветер — вор и мошенник, хоть дар у него и правда изрядный. Только он его больше не на стихи свои тратит, а на то, чтоб людей дурачить да добром чужим втихую прирастать. Верно, у Нимоа терпежа не стало от такого глумления, вот и столкнул он нас сегодня… лоб в лоб.

Ветер молча выслушал эту речь под градом гневных и все более и более презрительных взглядов, гадая, где и когда Илча остановится. Не верилось, что парень мог сам измыслить подобное. Похоже, не такой уж он теперь и одиночка. История выходила довольно складная, тем более что о его «чародейском» голосе и на самом деле болтали все кому не лень. И все разное. Дело благодатное.

Странное дело, первоначальная обида на парня утекала капля за каплей, какие бы мнимые злодеяния Ветра тот ни поминал. И чем больше Илча наворачивал, тем меньше сжималось сердце. А на дне плескалась тихая маленькая радость — все–таки выжил мальчишка, не пропал, и еще легкая горечь от того, что стал… не таким, как хотелось бы Ветру.

— А вот еще одно, люди Вальвира! — заторопился Илча. Казалось, язык у него начал понемногу заплетаться. — Думаете, пока вы тут широко раскрываете уши и забываете про кошели свои, они так и висят на месте? Подумаешь, два–три человека мошны не досчитаются! А то и больше. Только каждый из них не ведает, что не один он такой ротозей. Вот для чего стихотворцу нужны были ученики малолетние! — Вокруг поднялся рокот и принялся стремительно нарастать. — И как понял я, чего от меня на деле нужно, так голова и прояснилась! — старательно перекрикивал Илча всех, а голос совсем уж срывался. — Как домой обратно добирался к себе в Вальдезу — и пересказывать не буду, натерпелся. Целый год родных стен не видал. А там разузнал, что отца моего, человека хоть и небогатого, однако уважаемого и достойного, недавно забрал к себе Нимоа. Я‑то, как в путь пускался, никому и слова не сказал, боялся, что поворотят меня с дороги! Искал меня отец, искал, да не нашел, вот и не зажился долго на свете. Люди сказали, от горести. И домишко наш уж продали, и все остальное дальние родичи растащили. Всего лишился, люди добрые!

Зал взрывался криками. Ругня вскипала повсеместно. Честному юноше верили далеко не все, но многие. Рекомендация советника Таира, видно, имела большой вес, и теперь слово Илчи стало почти равным слову заезжего стихотворца. Да еще слово, сказанное так проникновенно. Хотя Ветер мог бы и лучше.

— Я не для того все это, люди! Не для жалости, не подумайте! Я глаза всем открыть хочу, чтобы с подлым обманщиком покончить. Ну, не может один ловкач, пусть даже такой даровитый… и хитрый заодно, бесконечно людей морочить! Испытывать терпение Нимоа! И отомстить тоже, да! — рявкнул он в ответ многочисленным голосам, взывавшим к мести. — Кто скажет, что у меня на то права нет?

— Да ты сам еще тот обманщик!

— Правильно! В темную его, за наговор! — раздавалось то тут, то там, но все реже и реже.

Вместо того:

— А я говорил, что нечисто дело!

— Да что его там слушать, чародея этого! — все чаще сыпалось наружу.

— В темную его, в темную!

— Надеюсь, ты закончил? — опять вступил советник Трод, верно, самый влиятельный из здешних сановников, раз взял на себя единовластную обязанность распоряжаться действом. Похоже, труд такой ему весьма привычен. — Я, советник Грианум Трод, Серединный Судья Вольного Города Вальвира, самолично принял твою жалобу. Так что тебе несказанно повезло. И благодари досточтимого советника Таира за добрые слова в твою пользу. Теперь же… — советник важно повернулся к Ветру. — Перед тем как назначить разбирательство, хотелось бы услышать хоть слово из уст стихотворца. Хоть нам тут уже много наговорили о чародействе… хе–хе…

Он приглашал посмеяться с ним остальных советников, но не все последовали его примеру. Тринн аж оскалился, так ему хотелось, чтобы Ветра прямо сейчас в мешок засунули. Должно быть, он и устроил это представление. Выходит, у него тоже недюжинный талант. Однако… зачем тогда грозил, предупреждал, велел молчать? Зачем? Странно и то, что другие советники, да еще из самых важных, согласились стать в сегодняшнем действе простыми актерами. Из–за кого? Из–за Тринна и особого к нему благоволения Совета? Чем он их так привязал к своей особе? Эх, знать бы, сейчас пришлось бы очень кстати. Единственное, что могло бы пригодиться почти что приговоренному стихотворцу.

— Так что же молчит наш гость, Вольный Ветер? Может, он и вовсе никогда не встречался с этим… молодчиком?

— Еще как встречался! — встрял неугомонный Илча. — Легко проверить! Я про него такое знаю… — он охнул, потому что стражник чувствительно пихнул его за непочтение. А может, и за что другое.

Да, легко. За долгую жизнь накопилось изрядно, и Ветер о многом рассказывал без утайки. И шрамов на теле хватает. А у тебя, Илча, другие раны, невидимые. От них не остается шрамов, потому что они не рубцуются.

— Я, главный Серединный Судья Городского Совета Вальвира, спрашиваю Вольного Ветра! Знаешь ли ты человека, который только что прилюдно обвинил тебя в тягчайшем воровстве, назвал мошенником и в том упорствует?

Можно было отказаться и побороться, но вряд ли это поможет. Они пойдут до конца и поведут за собою парня.

— Да, я знаю его, — ответил Ветер в наступившем временном затишье, пока толпа ловила его ответ. — Это Илча, бывший мой ученик, если ему угодно так называться.

Советнику Троду, оказавшемуся еще и Серединным Судьей, пришлось переждать бурю, чтобы спросить вновь:

— Значит, проситель стихотворцу известен. Х-м… Признаться, я надеялся на иное… — Советник заметно посуровел. — Была ли в словах просителя, которого ты сам только что назвал своим учеником, хотя бы часть правды, или это не более чем наговор?

Вопрос прозвучал так, будто Трод сам подсказывал выход, будучи всецело на стороне стихотворца. И это рождало великий соблазн.

Народ сразу же затих. Ветер поискал в своем сердце верный ответ и не нашел его.

— Я не стану отвечать.

Услышал после еще одной людской бури:

— Получается, ты признаешь, что его слова — чистая правда?

— Разве я это сказал? Я не стану отвечать, и только.

Горожане неистовствовали, советник удивился, Илча, кажется, тоже. Видимо, оба справедливо полагали, что Ветер будет отпираться, и наверняка приготовили достойное продолжение.

— Ты должен отвечать, потому что тебя спрашивает Серединный Судья! — отчеканил Трод.

Ветер ответил ему откровенной насмешкой:

— Я никому и ничего не должен, господин советник. Кроме него, — резко указал на Илчу, тот даже назад подался от неожиданности.

На миг Ветру показалось, что Илча упадет, но юноша только глубоко вдохнул.

— Значит, — сразу же уцепился судья, — ты признаешь свою вину перед ним?

Вот оно, коварство судьбы.

— Да, я виноват перед тобой, — сказал Ветер Илче, постарался встретиться глазами, но не преуспел.

— Ты во всем сознаешься? — даже удивился Трод. Он никак не ждал такой легкой добычи.

Вокруг опять притихли.

— Этого я не говорил.

— Так что же тогда, будешь отпираться? — советник обозлился вконец, даже жилка на виске заиграла.

— Этого я тоже не говорил.

— Ты, может, думаешь, что сможешь играть в свои игры с Городским Советом Вальвира? Отныне ты больше не почетный гость нашего города, раз ведешь себя недостойно этой чести!

— Я не просил этой чести.

— Но тебе ее оказали!

Ветер промолчал. Советник тоже не нашелся, что сказать. Пауза затянулась. Видно, что–то в представлении пошло не так. Уже неплохо. Значит, надежда есть.

Ничем больше не сдерживаемый шум вырвался на свободу и под невысокими сводами сделался почти оглушительным. Вдруг Илча что–то закричал и замахал руками, указывая в толпу, сгрудившуюся на входе. Ветер посмотрел туда и понял, что дело его проиграно окончательно. Снова внутри поднялся противный скользкий холод. Прежнее вранье затронуло его только потому, что произведено на свет было Илчей. Теперь же наступило время правды.

В руках каких–то молодчиков дергался Сухой и что–то отчаянно вопил. В оглушительном шуме не слыхать, но Ветер и так представлял, что именно. Когда стало потише, он лишь утвердился в своих подозрениях.

— Все скажу, все отдам, только не бейте! В мешок сажайте, только не бейте! Я старый человек, недужный, не бейте, Драконом — Хранителем вас заклинаю!

Вопил он очень натурально. Уличным темникам не привыкать, актеры они изрядные. Ремесло такое.

— Что еще такое? — возмутился Трод.

— Да ворюгу поймали!

— Видно, кошели срезал, а тут дымом потянуло… он и деру!

— Знакомец давешний стихотворца нашего!

Бравые стражники «отбили» старого вора у разгневанных горожан.

Слова Илчи на удивление быстро нашли подтверждение. А тут еще Сухой продолжал стонать:

— Все скажу, клянусь Нимоа и его Драконами! Только не бейте! Невмоготу мне больше!

— Говори! — велел судья.

— Дык чего говорить–то… — Сухой вжал голову в плечи. — Хотел… подкормиться маленько. Старик я, господин мой, совсем старик, а помирать неохота. Нынче подаянием не проживешь…

— Сейчас я велю тебя…

— Скажу, все скажу, как есть, — тут же по новой зашелся старик вперемежку с кашлем.

— Да чего его слушать! Заодно они! Ворье! — как–то особенно ненавистно вскрикнули из толпы.

— Ага! — вторили другие.

— Знакомец давешний! Точно он!

— То–то его на порог не пустили, так он за своего дружка уцепился!

— А тот, стихотворец, еще признавать не хотел!

— Все, как парень рассказывал!

— Это ж надо, голова седая, а он туда же! Не нагребся еще вволю!

Стражникам пришлось бегать и раздавать тумаки буйствующим сверх меры. К Ветру тоже подступили местные стражи и пугали теперь своими пиками самых неистовых обвинителей, готовых уже рассудить по–своему и прямо тут, без всякого Городского Совета и Серединного Судьи.

— Говори! — отрезал судья. — И если опять начнешь вилять, тут же прикажу с тобой расправиться по заслугам! Понял?

Сухой только испуганно кивнул.

— Ты из здешних темников?

— Не так чтобы из здешних… то там, то тут перебиваюсь…

— Бродяга?

— Вот это, добрый господин, повернее будет.

— Стихотворца по имени Вольный Ветер знаешь?

— Да знает, знает он, давеча сам похвалялся! — понеслись от дверей нестройные крики.

— Знаю… — бывший темник картинно опустил глаза, словно не желал выдавать приятеля.

— И что же, давно ты с ним знаком?

Сухой что–то пробормотал себе под нос.

— Не слышу! — отчеканил Трод.

— Да давненько…

— И что, вот так «давненько» и бродишь вслед за ним, срезая кошельки у честных людей, пока твой дружок им зубы заговаривает?

— Нет! — Сухой даже руками замахал. — Не знаю, чего это я вдруг… Видно, по старой памяти, двар его забери, — погрозил он Ветру кулаком. — Вот увидал, услыхал только — и старые времена попомнились. А сам я ничего… бродяжничаю помаленьку. И все! Пускай двар всю кровушку высосет, коли вру!

— Какие еще старые времена! — рявкнул советник. — Что ты плетешь, негодяй! Тебя поймали на том, как ты кошели резать бросился!

Сухой мялся, понукаемый со всех сторон тычками. То и дело оглядывался на Ветра.

— Хорошо… — с трудом смирил себя судья. — Говори как есть. Скажешь правду — и вон из города! И чтобы нога твоя больше никогда не ступала в ворота Вальвира! Хозяева тебе сегодняшние кошели простят, тем более что они никуда не пропали. Я обещаю!

Люди за спиною еще недовольно ворчали, а бывший вор уже принялся кланяться и благодарить.

— Добрый господин! Все скажу как есть… хоть это и противу Ветра будет…

— Вот беда! Да говори же, а то передумаю! Откуда ты Вольного Ветра знаешь?

— Да мы ж давние знакомцы. Еще до того знались, как он за стишки принялся. Я слышу, люди говорят: «Ветер, Ветер объявился!» Имя–то приметное. Думал, может, и не он, а тут гляжу: ну, точно он! Коли честно, так я с него денежку хотел повыбить, чтобы прошлые дела не поминать, — бесстыдно признался темник. — А денежка моя возьми и накройся.

— Какие это прошлые дела?

У Ветра внутри все замерло. Замерла и последняя надежда, потрепыхалась немного и умерла. Это конец. Слишком все хорошо обставлено. Вот сейчас они взревут.

— Да нашенские. Мы ж из уличного братства вышли, и я, и он. Чего бы друга сабою не угостить по старой памяти? А он это… брезговает. Как стишки начал кропать, так и удрал из Ласпада, сам по себе стал, безо всякого уважения.

Он говорил еще что–то, но слова потонули в грохоте и реве. Однако скоро все затихло, потому что Сухой тараторил дальше, а всем была охота послушать.

— А голос у него взаправду… это… завсегда какой–то странный… Ну, из передряг нашенских… мало ли что… — он подмигнул, — на диво ловко выбирался. Про него и тогда говорили, что с чародеями дружбу водит. Даже сам «папаша» наш его остерегался. И вот меня взять тоже. Уж это… давненько прежним ремеслом не промышляю. Счас только спутался. Не понять, что с руками сделалось! Он как про темников завел, — погрозил он Ветру еще раз кулаком, — так я вот… враз шарить принялся! Ну, сами руки, как есть!

— Так ты говоришь, что Вольный Ветер просто… самый обычный вор? Дружок твой из уличных темников? — переспросил советник Трод, не веря своим ушам.

— А как же! Ох, и знатный же был «кормилец»! — Сухой запнулся, будто бы спохватился.

— И что, в Ласпаде могут подтвердить твои слова? Если Совет пошлет туда своих дознатчиков?

— А то как же! Вы хоть в доме Брана поспрошайте. Он на все Вольные Города известный.

— Это ты про Игве Брана говоришь, из Ласпада? — удивился советник Трод.

— Да нет, про старого! Что помер давно. Того по–другому звали. Да уж не упомню…

— Про Силивеста Брана? Того самого?

— Ну да, точно! Он–то, — кивнул старый плут в сторону Ветра, — этого Брана знатно надул, и весь дом его туда же! Втерся, жил, как родной. Ну, оно конечно, помаленьку для братства приворовывал, чтоб не заприметили. А потом раз — и сгинул, и с собой кой–чего прихватил! У Брана опосля какой–то там удар сделался, так он с тех пор лежмя лежал, пока не помер. А потом уж племяш сыскался, там и живет.

Ветер вздрогнул. Бран вскоре умер… Жаль его. Вот ведь, даже в Ласпаде следы отыскали, один за другим. Все, чтобы опорочить, чтобы в пыль стереть. И все это мнимый Тринн? Из–за какого–то глупого страха? Не может того быть.

А жизнь Ветра катилась туда же, где и пребывала до встречи с Силивестом Браном, так некстати помянутым. Така с Ильесом не знали, куда деваться от презрительных окриков, издевок, тычков. Что же Ветру тогда говорить?

Вокруг него вздымался шторм, людское море кипело, бурлило, но после первых же мгновений унизительно слабости в ногах стихотворцу показалось, что все отодвинулось вдаль, даже шум стал слабее. Рано или поздно все становится явным.

Он всегда хотел быть одним из них. С тех самых пор, как еще мальчишкой таскался с Ильгритом от порога к порогу, и двери захлопывались прямо у них перед носом. И для того стремился многих превзойти, вбивал в голову книжную премудрость, корпел над переписью и переводом самых разных свитков и никогда не воровал свой кусок хлеба. А потом отыскался новоявленный «господин Тринн», по улицам поползла дурная молва, и старые знакомцы, что раньше привечали Ветра, на него же и набросились, как собаки. Долгие годы он лез из этой ямы, к ним, обратно, но только опускался еще ниже. И кто ему был рад? Кто помог? Брэнн Пересмешник, Тэрмил, от которого у всех добропорядочных побежали бы мурашки, случись повстречаться на большой дороге? Правда, был еще и Силивест Бран, что пригрел его из страха перед Нимоа.

«Думай о том, чего тебе хочется больше всего на свете», — сказал Дракон, и Ветер выбрал правильную Жемчужину. Она вернула его к людям. Или людей к нему повернула? И пока слава неслась за ним по пятам, народ любил своего стихотворца. А сам он воздавал полной мерой, даря себя без остатка. Так ему казалось. Теперь же…

Словно длинный ржавый гвоздь полз из раны, о которой Ветер даже не подозревал.

Стихотворец со вчерашнего дня ничуть не изменился, а люди перед его взором негодовали, стоило им узнать горькую правду. Как будто еще вчера, до этого злосчастного представления, Ветер был иным! Как будто каждый из этой залы и за ее стенами праведностью мог поспорить с Нимоа. Как будто не было долгих лет, стихов, Жемчужины… Он только думал, что вернулся, на самом же деле — всегда был один. Как ветер, которому негде крылья приклонить.

Удивительно, полжизни он трясся от одной только мысли, что правда выплывет наружу, теперь же их негодование, презрение, насмешки пропадали втуне, словно вновь обретенное одиночество укрыло его доспехом.

Немало было в зале и тех, кто не поверил в темное прошлое Ветра. Они глядели сочувственно, возмущались, что–то доказывали соседям, перекрикивали остальных, но это до поры, пока не поверят. Тогда они отвернутся тоже, и даже более первых. Ибо вера их в стихотворца была крепче, а значит и злость окажется сильнее.

— Стихотворец, конечно, и на сей раз пожелает промолчать? — осведомился советник Трод, когда стражники навели какое–то подобие порядка.

— Что же хочет услышать советник?

— Ты, верно, станешь отрицать сказанное этим… бродягой?

Да, вся его жизнь сейчас летела под гору, но это была его жизнь, из этого пергамента ничего уже не вымарать. Тем более в угоду всем и каждому.

— Не стану.

— Что? — Трод, должно быть, ушам своим не поверил.

— Советник Трод плохо слышит?

— Ты что же… на самом деле из уличных темников?

— На самом деле.

— Однако ты глядишь так, будто гордишься такой… нехорошей принадлежностью.

— Тут нечем гордиться. Но это правда, и я ее подтверждаю.

— Вот так бесстыдно? Глядя прямо в глаза тем людям, которых ты обманывал?

— Это в чем же? Раньше меня никто о том не спрашивал. Быть может, советник Трод думает, что темниками становятся от удовольствия? Я его разочарую: нет в том никакого удовольствия. Кусок хлеба, когда достать его больше негде, не более того.

Ветер заметил, что когда он начинает говорить, шум затихает, но уж после каждый раз начинается невообразимое. Однако сейчас очередной вал не накрыл говорящих. То ли люди сами удивились не менее своего Серединного Судьи, то ли стихотворец никак не напоминал уличенного и поверженного. Скорее наоборот, на Ветра, наконец, снизошел покой, которого он искал всю жизнь. Миг, когда рвутся все связи и обретается свобода.

Советник долго искал ответ. Видно, обличители не ждали такого скорого успеха и подготовленное со всевозможным тщанием представление понеслось как попало.

Теперь Ветер старался не глядеть в сторону Илчи. Зато тот вовсю хлопал глазами, точно желая понять, что он тут делает.

— Возьмите его, — указали советник стражникам. — Я назначаю судилище. Однако день определится позже. Тут надо еще разобраться… и хорошенько. Быть может, все, о чем мы сейчас с прискорбием узнали — это лишь кончик ветки. Твоя жалоба будет разобрана тоже, — милостиво кивнул он Илче. — И кажется мне, нам откроется еще не одно злодеяние. Ибо вор всегда остается вором. Возможно, власти Ласпада потребуют тоже сурово наказать мошенника, потому что Браны — с давнего времени видные люди во всем Краю Вольных Городов. И сейчас остаются…

— А вот в этом я не сознавался, — успел сказать Ветер в чудом удержавшемся затишье. — Силивест Бран предложил мне свой кров, зная о моем ремесле. Он был достойным человеком, и добрым к тому же. И вот что странно слышать, — не удержался он в конце. — Племянники прут из земли, как трава по весне. Особенно у тех, кто от роду братьев не имел. Как Силивест Бран. Или Олтром Тринн.

Ветра подтолкнули в спину. Он пошел с неожиданно легким сердцем. Больше никаких тайн. Каменным мешком его не удивишь. Пересижено в них уже немало. Палки, кнуты, что еще? Казнят? Вроде бы не за что… Они–то, конечно, найдут, если захотят. Может, оно и к лучшему. Вот только Илча. Что будет с парнем?

Его провели очень близко от Илчи. В юноше больше не кипела ненависть. Поквитался и остыл, уже это ладно. А вот глядит затравленно, как зверь. Это больно.

Неожиданно Ветра резко толкнули, кто–то из толпы постарался, особо буйный. Он подался в сторону, людская стена расступилась, и стихотворца чуть не столкнуло лбами с бывшим учеником.

— Я не хотел… — выдавил Илча. — Не так…

Ветра потащило дальше. «Я ведь тогда вернулся! За тобой! Всего на два дневных срока опоздал! Не держи зла…» — хотелось крикнуть, оправдаться, раз выпал случай. Он тут же смирил ненужное желание. Теперь от того больше вреда, чем пользы.

«Молчи, молчи, — говорил себе Ветер. — Молчи, старый дурак». Не выдержал, обернулся, пока можно, и… сцепил зубы намертво.

Его унесло людским потоком.

Копыта смачно чавкали в темноте, разорванной бледными пятнами факелов. Илча с удовольствием отвернулся бы от света, хотелось зарыться во мрак. А лучше тихо соскользнуть с седла — если повезет, то они заметят не сразу — и уйти в темноту, не разбирая дороги. Главное — идти, идти во что бы то ни стало, не останавливаться. Не думать. Подальше от Вальвира. Но Линн уже скоро выскользнет из темноты, о чем беспрестанно поминают его спутники, нахлестывая коней. А еще… Теперь Илчу так просто не отпустят. Он нужен таинственному человеку в капюшоне, что бы тот ни задумал.

Если бы Илча знал, что так случится, он послал бы старого Таира прямо к дварам. Повернулся и ушел бы. Наплевал бы на обещанную возможность подняться из ничего, которая раз в жизни выпадает! Но Илча не повернулся, и теперь только Нимоа знает, чем это кончится.

— Вижу ворота! Наконец–то! — с облегчением уронил Кальтир, его теперешний «наставник».

Илча с усилием выдохнул. Ну вот, и думать о побеге больше нечего. Из Святилища его уже не выпустят. Когтями вопьются. Сегодня слишком много сказано, чтобы его оставили в покое.

«Но если ты берешься мне служить, исполнять придется неукоснительно, иначе наказание будет еще большим. Потому подумай, прежде чем ответить, ибо ты переступаешь черту, от которой нет возврата. Ты будешь мне служить?»

Если б знать еще тогда… до того, как незнакомец, волей случая ставший его господином, спросил:

— Что ты слышал об известном стихотворце по прозванью Вольный Ветер?

— Да то же, что и все, — Илча с усилием пожал плечами, уже ожидая нехорошего и сетуя на свое опрометчивое обещание. Вряд ли его просто так пытают. — Стихотворец знатный. К нам нынче пожаловал. В городе говорят, сегодня представлять будет. Ну, истории там всякие рассказывать. В зале собраний у господина советника Тринна. Я думал тоже пойти поглазеть… если дорого не запросят. И если охота случится.

— Непременно случится, — насмешливо ответствовали из–под серой завесы. — А что, тебе до сих пор не доводилось слышать великого нашего стихотворца?

Илча не осмелился соврать до конца. Только Нимоа знает, почему так вышло. Ему уже тогда казалось, что незнакомец видит несказанное.

— Слышать доводилось, — голос едва заметно хрипнул, но от Серого едва ли скрылась эта мелочь. — И даже не раз. Дай памяти Нимоа… — Он сделал паузу, переводя дух, делая вид, что припоминает. — Нет… не упомню где. Я тогда мальчишкой еще бегал. Разве тут вспомнишь…

— Советник Таир говорил, ты из Бархассы попал в наш город? Вольный Ветер всегда обходил ее стороной. Впрочем, так же, как и Вальвир. Тебе не кажется это странным? — бросил неизвестный собеседник.

Кажется, Илча где–то слышал подобное… Ага, сегодня утром, по дороге к Ледяному Таиру. Двое горожан! Они как раз про то самое спорили, вползая на горку по слякоти.

Он пожал плечами.

— А мне–то что за дело?

— Так где же ты мог его встретить? — настаивал голос из–под плаща. Теперь он спрашивал всерьез.

— Да где угодно, — отчаянно упирался Илча. — Я ведь не из самой Бархассы. До нее и в Вальдезе побывал, и в Фалесте, и в Бельсте, и… еще много где, пока к хорошему месту не пристроился.

Новый его хозяин наверняка прекрасно слышал весь разговор со старым торговцем, но принялся расспрашивать заново, задавая порой самые несуразные вопросы, по нескольку раз возвращаясь к одному и тому же. Илча старался твердо держаться своей правды, перемешанной с вымыслом, и ему показалось, что вывернулся вполне удачно.

— Так, может быть, в Фалесте? — спросил незнакомец, видно, устав от бесконечных расспросов.

— Может, и в Фалесте, — Илче ничего не оставалось, как опять пожать плечами. — Давно все это было, сейчас уж не припомню.

— Но самого стихотворца ты должен помнить? — коварно осведомился неизвестный. — Раз уж видел и слышал? Его трудно забыть. Слишком ярок.

Илча хотелось и от этого отпереться, но что–то в бархатном голосе настораживало, и он снова не решился завираться сверх меры.

— Самого припоминаю. Даже не знаю, чем он мне так глянулся… Человек как человек. Помню, что светловолосый… да и седины хватает. Невысокий. Все, кажется… А, еще глаза такие… ну, какие–то… Помнится, как поглядит! И стихи у него такие… знатные истории плетет, что уж говорить, заслушаешься.

— Ты потому и собирался сегодня к Тринну? За старой памятью потянуло?

«За старой памятью». Ой, не к добру такие слова. Что этот Серый к нему пристал? Неужели знает? Илча мгновенно вспотел. Уже никаких благ несусветных не хотелось, только вернуть все, как было до этой странной встречи.

— Да весь город гудит! Со вчерашнего дня только и разговоров, что про Вольного Ветра. Вот и стало любопытно.

— Да, — с ленцой протянул незнакомец, — он умеет поддеть. Чувствует, где нажать. Где потянуть покрепче. Чем не чародей?

Ну вот. Еще один. Сначала Танит со своей хваленой Иберией, теперь этот Серый. Но с глупых женщин нечего взять, а служитель Драконов… Или он не служитель вовсе?

— А разве… ну, люди, которые Драконам служат… не против чародейства?

— Против — неверное слово. Есть изначальный дар Нимоа, пользуемый или во вред, или во благо. Мы оставлены здесь Драконами — Хранителями за тем надзирать. Наше дело — распознавать ловких мошенников и истинных чародеев, наделенных дарами Нимоа. И бдеть неустанно, чтобы последние не причиняли никому вреда. Всего лишь наблюдать, остерегать от неправедных деяний, спасать оступившихся, отводя от бездны. Ведь они тоже люди и равны со всеми остальными перед Нимоа. И беда их лишь в том, что инаковость пьянит, и они не могут не бросать всем вызов. Чародей творит то, что вздумается, а думается не всегда хорошее. Живет трудами других, трудами других богатеет и восходит наверх.

Вроде все остальные живут по–другому! Да каждый смотрит, чтобы чужими руками приложиться к самому лакомому кусочку. Илча тоже только что не против был…

Он спохватился, глаза забегали, точно новый слуга на самом деле верил, что мысли его не укрыты от Серого, но тот, к великому облегчению, истолковал это по–своему.

— Твое смятение понятно. Мало кто слышал об истинных наших трудах и заботах и потому мало кто подозревает об истинной силе Служителей Драконов, полагая в нас никому незаметных людишек, охраняющих старые Святилища. Но мы не просто сильны, мы могущественны, и с каждым днем крепим свою мощь! Те, кто нам служит, не успевают считать благости, что сыплются на их головы. Но мы беспощадны к нерадивости, лжи, предательству. Ты понял? Ибо повторять еще раз я не стану. Время слов для тебя прошло.

У Илчи даже дыхание перехватило. Конечно же, он будет служить! Усердно и честно. Вот где можно подняться! И в короткий срок, без родства да без мошны, набитой золотом! Значит, не зря мечталось, не зря верилось. История со Сканией, еще недавно казавшаяся глупейшей и совершенно бесполезной, теперь обернулась совсем другим боком. Ай да Ледяной Таир!

Только вот…

— Но… господин, к чему тут стихотворец бродячий? — Илча старался не выявлять малейшей непочтительности и потому мялся, пускаясь в расспросы. — Какой из него чародей?

— А ты что же, не слышал, что люди говорят?

— Люди… Они много чего болтают. Им только дай!

— Возьмешься его защищать? — обожгло холодом из–под капюшона. — Отчего бы?

— Да на кой он мне сдался! — поспешил оправдаться Илча. — Защищать его? С какой это радости? Просто… любопытно стало… и я…

— Тебе надлежит внимать, а не любопытствовать, ибо тебе открывают то, что должно знать, не более и не менее.

Показалось, что холод стал невыносимым, еще немного и все внутри застынет. Незнакомец добавил несколько слов, непонятных, на неизвестном языке, и они наполнили сердце тоскливым предчувствием беды.

Дверь растворилась, вошли еще двое, тоже в длиннополых плащах, но с открытыми лицами. Должно быть, они дожидались знака.

— Тебе оказана честь, — отчеканил между тем незнакомец, и Илча вздрогнул. — Я редко появляюсь перед такими, как ты. Это надо заслужить, и некоторым на то не хватит жизни… но бывают особые случаи. Как сегодня. Ошибки я не потерплю. Слышите, вы, трое?

— Да, мой господин! — тихо откликнулись вошедшие, и Илча эхом вторил им.

— Этот человек нам подходит. Более всех остальных. Подготовишь его, Кальтир.

Один из пришельцев молча склонился.

— Это твой наставник, — обратился Серый уже к Илче. — Его имя Кальтир, и это все, что надлежит тебе знать. Отныне никакого любопытства.

— Да, мой господин, — Илча постарался склониться так же, как его новоявленный наставник.

— Исполняй все, что он скажет.

Илча поклонился еще раз. Этот высоченный здоровяк, весьма полнокровный и озабоченный с виду, ему не глянулся. Но что оставалось, если уж вправду собрался Серому служить да поскорее наверх выскрестись. Надо только до поры поглубже засунуть свою гордость и усердно выполнять все, что ни скажут. Да еще с блеском. В люди поскорее выбиться…

— Энаал вам в помощь. Он — ваша охрана, что бы ни случилось.

Невысокий Энаал уверенности не вселял. Невидный, и даже, как будто, ко всему безучастный, он и кланялся–то словно по привычке. Да еще либиец, судя по имени да по выцветшим гляделкам.

Серый вновь произнес непонятное. Названный Энаалом подошел, указал на завязки кадамча.

— Снимай, — сказал, видя, что Илча не понимает.

Голос у него оказался таким же бесцветным, как и он сам.

Илча решительно потянул завязки. Странный наказ, слов нет, но этот Серый покорность любит, сразу видно. И если Илча все время на месте будет топтаться и расспрашивать что да как, то ему желанной славы и всяких почестей полжизни ждать придется.

Энаал сам задрал его рубаху, обнажил грудь. Рядом тут же объявился здоровяк–наставник, в руках серебристо–зеленым металлом блеснула продолговатая коробочка. Он что–то повернул очень бережно, двумя пальцами, раздался щелчок, и коробочка разделилась на две части.

Илче стало уж совсем не по себе, когда эту непонятную штуковину поднесли к его груди, однако он постарался хотя бы казаться бесстрастным. Повиновение повиновением, а достоинство свое он пока что не продал, и если даже…

Воздух застрял внутри, когда здоровяк неожиданно прижал эту самую штуковину к груди. Как будто куча жал вонзилось разом в одно место. Ноги подсеклись, и Илчу тотчас подхватили под руки, будто ждали. Он не стал барахтаться, не попытался встать на соломенные ноги, вместо того терпеливо набрал воздуха в грудь, выдохнул. Еще раз. Поначалу острая боль ослабла, сменилась сильным жжением. Тело вновь обрело устойчивость. Его тут же оставили. Коробочка в последний раз блеснула в руках наставника и исчезла.

Энаал так же мрачно вновь указал на одежду. Илча не посмел при Сером разглядывать, что с ним случилось, и молча опустил рубаху, небрежно затянул шнур. В это время Кальтир перебросился парой непонятных фраз со своим господином, после чего оба помощника снова исчезли.

— Кальтир сказал: из тебя будет толк.

Неизвестно отчего эти слова наполнили Илчу самой горячей радостью. И наставник показался не таким уж угрюмым. Уж скорее озабоченным. Жжение ослабло, но поползло дальше, потянуло свои щупальца в разные стороны. Оно мешало думать, мешало стоять, дышать, внимать. Оно страшно мешало. Переливалось, сменялось стеснением, сжатием, истомой то там, то тут, словно жило своей жизнью. Отчаянно хотелось опуститься на один из стульев за спиной, но Илча только зубами поскрипывал, когда хотелось вывернуться посильнее. А Серый все ждал неизвестно чего.

— Но мне не нужен Кальтир, чтобы это понять. Ты из тех, кто достигает многого.

Радость стала неимоверной.

— Однако такие и оступаются чаще остальных, — хлестнуло Илчу среди полного счастья. — Гораздо чаще.

Серый сделал паузу, чтобы Илча осмыслил сказанное, но тот уже ничего не мог осмыслить. Казалось, жжение понемногу наполняет всю кровь, и мысли откалывались сразу кусками, в которых нельзя ничего разобрать. Много и сразу. А еще волна горячей радости, которую ничем не перешибешь.

— Кальтир разъяснит тебе что делать, как держать себя, что говорить. Покажет всех людей, что должно примечать. В остальном — все твое, старайся. Это дело величайшей важности, и роль твоя в нем велика. Но если ты окажешься недостойным отведенного тебе места… — Он добавил еще несколько слов на неизвестном языке, и от них Илчу как клещами сжало, даже повело от тоскливого ужаса, и тут же все отступило.

Некоторое время Серый взирал на новобранца из–под капюшона, тот — торчал истуканом. Казалось, все тело объято пламенем, но с ним не было больно. Необычайно, прекрасно. Он едва удерживался, чтобы не подпрыгивать, только переступал с ноги на ногу.

— Внимай, исполнитель воли Дракона, — вдруг заговорил Серый совсем иным голосом, словно колокол раскалывал целый мир, гудел в груди у Илчи, там, где прикоснулась таинственная печать. — Внимай… Внимай моим словам. Вольный Ветер, вчера прибывший в Вальвир — чародей, гнусный обманщик. Он не скромный стихотворец, за которого выдавал себя годами. Мы терпели его своеволье, очень долго терпели, но он слишком развернулся. Обнаглел. Почти сошел с ума. Называет себя Сыном Нимоа, открыто порочит священных Драконов, распространяет лживые слухи, пользует людей себе в угоду. Ему нет дела до тех, кто верит его словам. Он упивается славой и тайно копит богатства, прикидываясь смиренным бродягой. Далее оставлять все, как есть, невозможно. Нимоа дает нам знак — необходимо проучить самозванца. Жестоко, без всякой жалости. Чтобы каждый раз, как вздумается громоздить горы лжи, вспоминал свой урок. Самый лучший учитель — собственная шкура.

Колокола рвали радость, не давая внимать во всей полноте. Отчего–то хотелось крикнуть: не так! Все не так! Но этот слабый порыв уносился вдаль. Все это говорилось не про того Ветра, которого знал Илча. Или не знал совсем. Время–то прошло… хоть и тогда стихотворцу было плевать на тех, кто ему верит. Сначала ему нужны были истории, нужны веселые попутчики, вот и привечал кого попало, а как все прежнее приелось, когда пора настала за другими сказками двигать — только его и видели. И все бы ладно… но зачем обещать? Чтобы его годами ждали, на дороге высматривали, от глупой надежды мучились, и еще каждодневно обиды терпели от сынков местных богатеев, да такие, что уличным темникам и в голову не придет учинить.

Мысли постепенно теряли четкость, расплывались, не додуманные даже до середины, зато кружилось множество образов, пришедших из прошлого, и они сбивали, облепляли все вокруг, как мокрый снег. То вторили колокольным словам, то кричали про… что? Обман? Но господин не может обманывать! Несправедливость? Глупости, отбивался Илча. В этом хаосе разума только прежняя его обида оставалась неизбывной, только за нее можно было ухватиться в этом хороводе, надежно опереться, — и теперь пятно черноты разрасталось, тучей закрывая небо.

Стихотворец обманщик, подлый обманщик!.. И если получит по заслугам, то хуже никому не станет! Только лучше.

— Ты слышишь меня?! — Его господин заметил разлад, и колокол грянул с удвоенной силой, возвращая Илчу к повиновению.

— Слышу, мой господин, — пробормотал тот непослушными губами.

— Повтори! — велели ему.

И, к своему удивлению, Илча принялся повторять, слово за словом, точно они до сих пор висели в воздухе. А теперь отпечатывались в груди, ложились вполне ощутимой тяжестью. Как будто укладывались в тайную шкатулку.

— Ты готов, — фигура в плаще поднялась, нависла над Илчей. — Иди и исполняй.

— Иду, мой господин.

Он не заметил, как Серый исчез. То ли его поклон затянулся, то ли господин просто растворился в воздухе. Мощь его казалась такой огромной, что Илча и в это мог поверить. Зато двое помощников объявились тотчас же. Подхватили нового слугу Дракона под руки, повели по лестницам, потом выбрались из дома с другой стороны.

Илча вошел в дом Таира обычным человеком, полным призрачных надежд, покидал же его в смятении, почти раздавленный непонятной силой и ей же ослепленный. Он вступил сюда таким же, как и все они, месившие осеннюю грязь на улицах Вальвира, а вышел исполнителем воли Дракона, готовым сделать первый шаг к возвышению. Разом превратился в кого–то иного. Что–то случилось в этих стенах… словно чародейство какое… И радость сразу потускнела, стоило господину исчезнуть…

Жжение тоже ослабло со временем, ноги окрепли. Однако новые спутники не давали Илче освободиться от опеки, продолжали придерживать под руки. Со стороны, верно, казалось, что кое–кто перебрал посреди бела дня. Он покорился. Да и жар то и дело накатывал новыми волнами, заставляя кровь закипать, а ноги заплетаться.

Тащили его долгонько, Торговый Круг остался далеко позади. Сначала вокруг мелькали вензели сапожников и ткачей, потом пошли черные мастеровые кварталы, потом и вовсе потемнело — так сдвинулись над головою ветхие домишки. Здесь хищно сновала оборванная ребятня, угрюмые взгляды немногих встречных не сулили незнакомцам ничего хорошего. Однако связываться с ними в темных кварталах почему–то поостереглись. Илча заметил, что Энаал скинул капюшон и наверняка намеренно, потому что холодной мокрой крупой, не переставая, сыпал снег. Неужели его выцветший взгляд так грозен? Или он хорошо знаком здешним обитателям?

Илчу с размаху втолкнули в распахнувшуюся прямо перед ними дверь. Внутри домишко оказался еще невзрачнее, чем снаружи. Пыль, голые стены, запах плесени и гнили, темные от времени, выщербленные доски, как будто кто–то тут буйствовал с огромным топором, лупил куда ни попадя.

«Наставник» снова подтолкнул его вперед, тощий огарок свечи выхватил из тени жалкую фигуру, под стать здешнему обиталищу. Старикашка, облезлый, как и его халупа, хворый да еще давным–давно изувеченный: одно ухо отрезало начисто, образина вся в струпьях. Илча невольно сморщился, хотя ему и не такое видеть доводилось.

Хозяин поманил пришедших за собой. Илчу опять ткнули в спину, и он пошел. Остановились перед запертой дверью. Старик отпер, Энаал поднял засов.

— Эй, пора что ль?.. — раздалось оттуда, но кашель оборвал речь на полуслове.

— Нет еще, — скупо бросил охранник, вталкивая Илчу внутрь.

Тот поневоле уперся. Что, и его тоже под замок? До какой–то там непонятной поры? На такое он не подряжался!

— Погоди, — вдруг сказал Кальтир, — сюда его лучше тащи. Так сподручнее.

Либиец тут же скользнул в темноту.

— Э-эх… люди… — укоризненно заскрипел тот самый голосишко. — Двар вас схрумай в праздник! Чтоб я еще… уговоры с вами уговаривать!.. И скока ж гнить тут, а? Когда ж мое золо… — в этот раз причитания оборвались не кашлем. — У-ух, — еле выдохнул строптивец со стоном, перешедшим в его обычное перханье.

Он все не мог остановиться, когда Энаал выволок его за плечи.

— Смотри на этого человека и запоминай. Хорошенько, — склонился наставник к Илче.

— Кто это? — вырвалось невольно.

Еще один престранный старикашка, к тому же злобный и оборванный до крайности.

— Скоро узнаешь. А пока твое дело — запомнить его, исполнитель воли Дракона, — еще тише шепнул Кальтир.

В грудь ударила легкая волна, прямо в то самое место, и разбежалась оттуда, разнося в крови знакомое жжение. Не такое жгучее, как довелось недавно испытать, но достаточное, чтобы разум опять заволокло пеленой. Как же тут запоминать?

— Закрой глаза, — журчал наставник. — Попробуй его припомнить. В нужное время тебе придется указать на него. В толпе. Без ошибки.

Илча закрыл, и, к удивлению, легко вообразил себе все, вплоть до цвета сухой, точно пергаментной, кожи и мелкой уродливой сетки морщин. Хотелось надеяться, что это обличье с рваной ноздрей не станет мерещиться всякий раз, как он закроет глаза.

— Взгляни еще раз, проверь.

Ну, теперь уж этой образины вовек не позабыть. Как и последних «колокольных» слов Серого, намертво вплавленных где–то глубоко. Стоило припомнить — и они вновь пошли бродить внутри, смущая и без того смятенный разум.

— Ну?

— И в темноте признаю.

Пришлось на какой–то миг уцепиться за Кальтира, потому что мир вдруг крутнулся.

— Это ничего, пройдет, — подбодрил наставник. — Уверен, что укажешь? И в толпе признаешь?

— Уверен.

Они быстро покинули это место. Узника снова запихнули под замок, пообещав ему скорое освобождение. Кальтир что–то спросил у старика мимоходом, но Илче опять невмоготу стало, и он все пропустил. Совсем смутно вспоминалось, как его тащили узенькими улочками, как вместо черной грязи под ногами появился ветхий настил. Темные кварталы остались позади. Сдавалось, полдня прошло, пока под ногами обнаружилась мостовая.

Пришлось сделать над собой усилие, чтобы узнать знакомые места, но спутники тут же потащили его в какую–то подворотню. Илча хотел было оглядеться, но капюшон опять сдвинули на самые глаза. Он покорился, ведомый своими сообщниками. Под ноги попалась лестница, послышался шум голосов, точно за стеной харчевня или вроде того, потом его втолкнули куда–то и захлопнули дверь. Отпустили.

— Так что? Капюшон–то хоть можно скинуть? — проворчал он, не дождавшись позволения.

— Конечно.

Небольшая комнатушка, и только они, втроем.

— А что теперь?

— Узнаешь, в свой черед, — неспешно ответствовал наставник, важности в нем прибывало на глазах. — Не далее как прямо сейчас. Энаал, присматривай.

Либиец тут же пропал, только дверь тихо скрипнула.

— А теперь — главное. Главное, ибо, — он поднял палец, — ты сам слышал: ошибки быть не может. Иначе мы с тобой в беду попадем. А нам такие беды ни к чему, — бормотал он, доставая из мешочка какие–то непонятные предметы и неспешно, даже любовно их раскладывая. — Мы ведь к славе держим путь? Или нет?

Илча с недоумением разглядывал коробочку, укрытую странными знаками, и пожелтевшее костяное ожерелье. Еще какое–то барахло. Только гадалки Иберии тут не хватало. Внезапно он вспомнил и схватился за шнурки кадамча. Тут же опасливо покосился на «наставника» и наткнулся на его насмешливый взгляд.

— Любопытно? А ведь поучали: не твое это дело — любопытничать.

— Это что, великая тайна? — Илча даже не попытался спрятать вызов.

— Это как для кого… Однако нам предстоит большая работа, а времени немного. Ничего не случится, если ты по–скорому ублажишь свое любопытство, — неожиданно покладисто согласился Кальтир. — Но потом уж отдавайся цели без остатка.

Пока он копался, раскладывая свои безделушки, Илча лихорадочно вытянул шнур, поднял рубашку. В середине груди темнело вздутое багровое пятно. Не без труда удалось разобрать в нем грубый рисунок Дракона. Он тронул его пальцами и почувствовал слабую дрожь. Тут же вернулась боль, неострая, но Илча тотчас отдернул руку.

— Не трогай, заживет скорее. Останется следок такой, едва заметный.

— Так это что, вроде клейма получается? В Вальвире так разбойников метят! Что на большой дороге ловятся!

— Опять любопытничаешь? Ладно уж, — здоровяк был на редкость добродушен, — только уж запомни: на сегодня это последнее. И на будущие времена.

— Так что? Клеймо? — настаивал Илча, он почти рычал. — Как разбойников?

Хорошенькая слава! Достойные почести! А он сунулся во все это с головой и теперь не знает, как высунуться.

— Это советники местные завели клеймом лихих людишек метить. А у тебя — другое дело, совсем особый знак. Дракон отмечает своих слуг. У меня тоже такой. И у Энаала. У всех.

— Все равно клеймо! Ведь не смоешь, не ототрешь, или не так?

— Ты, верно, глуп от рождения? Или не понимаешь, куда ввязался? — Кальтир нехорошо усмехнулся. — Ты же подрядился служить Драконам? Клялся именем Нимоа? Что тебе какой–то знак рядом с тем, что уже сделано? Запомни на все времена: у тебя не будет желанья стирать его! А если вдруг Линн помутит твой разум, и оно объявится, то не будет такого случая! Ты не можешь сбросить служение с плеч долой. Отказаться, как вздорная девица от нового платья. — Его спокойствие страшило. — Ты завяз обеими лапками, птенчик. — Илча против воли вздрогнул, услыхав ненавистное с детства слово. — Судьбу свою уже выбрал, суетиться поздно. Теперь все от усердия зависит — уж никак не от доброй воли. Исправно все исполняй — выбьешься туда, где большие птицы летают. А в сторону поползешь — как букашку прихлопнут, следа не останется. Вот тебе первое наставление.

Илча потер глаза, будто хотел проснуться. Однако не такой он дурак, чтобы на сон надеяться. Никогда трусом не был. И если уж завяз непонятно с чего — помрачение нашло или что другое, — то тут всего два выхода. Или по правде исполнять, если ничего такого, сильно странного, не потребуют, или ноги уносить, как случай явится. Вряд ли у них руки длиннее, чем дорога до городских ворот.

— Да ты не трусь, — опять подобрел наставник. — Сперва почти все трясутся, а потом привыкают. А чего нам? Что, такое большое счастье — жить своим умом? Вот ты, много нажил? Ага, — удовлетворенно цокнул он языком, — вот и я до того, как сюда прибился, еще хуже тебя прозябал. А сейчас по мне и не скажешь, верно?

Он хлопнул Илчу по плечу, как друг–приятель. Нет, Кальтир не был злыднем, он не страшил, как Серый, поучал полузнакомого парня почти по–дружески, словно уже проникся симпатией. И он совсем не походил на чью–то жертву. И уж тем более не прозябал.

— И давно ты?.. — Илча спохватился, ведь это еще одно любопытство, да к тому же, не его ума дело.

— Да ладно, только не болтай направо и налево, — Кальтир подмигнул. — Тут большой тайны нет: уж срока три, не меньше. Не считал, других дел полно.

— И все, — запнулся Илча, не зная как обозначить Серого, — этому самому господину служишь?

— Драконам, птенчик, Драконам, — наставник снова подмигнул. — Господа, они приходят и уходят, а мы остаемся. И Драконы тоже. Эти вообще вечные.

— И что, правда никогда не хотелось…

— Я ж не дурак. И себе не враг. Слушай, — он подцепил шнур кадамча и притянул Илчу почти под самый нос, — я тебе не советую. Ты парень с головой, сразу видно. Далеко пойдешь, у меня глаз наметанный. Вот покажи себя в лучшем виде раз, другой — и не придется больше перед каждым кланяться. А если особую сметку покажешь, то скоро господа советники, вроде Таира этого надутого, тебя бояться начнут. А в бега ударишься — куда подашься? По этому, — он постучал по груди, — тебя везде найдут. Думаешь, удерешь из Вальвира — и свободен? Это ты маху дал, птенчик.

Илча снова поморщился, проглотив ненавистное слово. Если из него такой же слуга Дракона выйдет, как когда–то «птенец», то в господах ему походить не придется. Однако после слов Кальтира новая участь уже не казалась такой печальной. Даже наоборот, булыжник его судьбы вновь призывно заблестел драгоценными гранями, пока что вдалеке, но разве не его воля приблизиться? Он ведь полжизни молил Нимоа: без золота да родства хорошего в люди выбиться. Чтобы не просить, а самому указывать. И всем вокруг явить, кто на самом деле умник, кто с головой. Вот Нимоа и внял наконец. А таких даров без платы не бывает. Надо отрабатывать. Может, и хорошо, что над ним теперь стоит сам Серый, а то ведь раньше все подряд помыкали. Того же управителя взять, а ведь он вообще никто перед Таиром! А сам старый хрыч? Противно вспомнить, как Илча недавно его робел, глаза поднять боялся. Хотелось на него взглянуть хоть разок свысока… и поскорее!

И если бы не первая воля хозяина…

Наверно, потому он и мнется. Потому и подумывает, не сбежать ли, не позабыть ли все, как сон дурной. Уж больно не хотелось тревожить прошлое, снова связываться со стихотворцем — бешенство охватывало, стоило вспомнить про обман. От дяди можно было ждать подобного, можно было догадаться, и все равно он не ждал. А от Ветра…

Должно быть, стихотворец и впрямь не тот, кем прикинулся. С виду — одно, а сам вокруг посматривает: как бы к выгоде все обернуть. А Илча на том попался. Как и все остальные. Весь мир. А значит, никому не станет хуже, если этого ловкача хорошенько по носу щелкнуть. Да так, чтобы мало не показалось. Чтобы на собственной шкуре, единственной, драгоценной, почувствовал, каково оно, когда весь мир в одно мгновенье рассыпается, как… истлевший пергаментный свиток. Да, их Ветер ценит больше. Больше чем всех своих знакомцев, близких и далеких. Новая история — новый свиток, а человека — с глаз долой, надоел, меняем на нового героя.

Случается, однако, что и старые обратно возвращаются. Не обессудь, стихотворец.

— О, я вижу, ты на правильном пути, — Кальтир тем временем разложил да расставил все свои причиндалы, и созерцал изменения на лице «воспитанника». — А теперь давай, глоточек выпей, — протянул ему небольшую фляжку из своего странного собрания. — И не брезгуй так явно, а то Дракон рассердится, — ухмыльнулся.

Илча едва хлебнул, опасаясь очередного подвоха. Хоть наставник оказался человеком простым и где–то даже сердечным, но верить нельзя никому. Уж этому жизнь научила. Однако Кальтир выразительно глянул на Илчу, пришлось глотнуть еще. Теперь наставник для него — после Серого главный распорядитель. Его приказано слушаться, а значит иного права нет.

— Вот и ладно.

Когда знакомый жидкий огонь загорелся в крови, здоровяк утерял прежний расслабленный вид, уставился прямо в глаза:

— Слушай, исполнитель воли Дракона. Слушай и запоминай.

Неизвестно, сколько они так просидели, Илча очнулся внезапно, словно вынырнул из глубины.

— … и воля Дракона будет исполнена.

Жидкий огонь все еще бежал по жилам, иссякая, но по–прежнему туманя голову, раздираемую непонятной борьбой. До боли. Откуда это, если он ничего не помнит?

Нет… Оказывается, помнит. Да еще как. Слова наставника принялись выскакивать из памяти целыми рядами, выстраиваться друг за другом, точно в камне высечены. И ни одного не выколупать. И ничего не изменить. Неужели это правда? Про дела чародейские? Про…

Илчу перекосило от боли, будто голову напополам рвало. Он едва удержался от стона, слепил плотно веки, пережидая.

Нет, конечно же нет, правдой это быть не может… Значит, Илча возведет поклеп, да еще прилюдно, на человека, спасшего его от кулачной расправы в Фалесте, от местных темников, от целой кучи напастей…

И ввергнувшего во все это снова, чуть только привязчивый парень ему надоел…

Но этот год был лучшим годом жизни. Незабываемым. И вот так отплатить…

То есть просто руки чесались хоть как–нибудь отплатить, но способ Кальтира показался ущербным до неприличия. Неужели такая она и есть, воля Дракона?

— Ты что это? — здоровяк насторожился. — Нехорошо тебе?

— Я… Это ж просто поклеп, — пробормотал Илча.

— И много же ты знаешь!

— Да не может того быть! Да и сама история–то… вон какая неуклюжая! На одном гвозде висит! Кто мне поверит! Кто он, и кто я! Да из меня тут же мешок с костями сделают!

— И пальцем не тронут. Если не оплошаешь, конечно. Уж это твое дело — чтобы поверили. Для того тебя и приглядели, хотя, по мне, кого половчее найти бы следовало. А если оплошаешь… — он недобро ощерился, — то на том твое служение и закончится. Без всякой чести. И без всякой про тебя памяти. — Наставник вновь обрел благожелательное спокойствие. — Ты не суди, где она, правда, не суши себе голову — просто делай то, что сказано, да старайся, да на старика указать не забудь. Остальное — не твоя забота.

— Ладно, пускай он обманщик, чародей, а мы–то что тогда, Драконовы слуги? — не унимался Илча.

— А ты Драконов не касайся, — холодно посоветовал Кальтир. — Пока что ты ни на кроху не наслужил, зато жалоб я твоих наслушался — уже под горло подпирает. Надоел ты мне, а еще и дня не прошло. Чего тогда лез, чего подряжался? Ведь никто кнутом не гнал? Или думал, что тут благости даром раздают, для дураков, что ни на что не годны? А как до дела дошло — ослабла жила? Так вот, птенчик: коль узнал нашу тайну, дорога у тебя одна… Нет, вру… Две у тебя дороги: или делай, что говорят, или сгинь. Выбирай прямо сейчас, да поскорее. У меня на такой дурацкий случай замена припасена, да не одна. И каждый себе аж горло царапает, так дожидается, так и мечтает нам услужить, а через игрища с тобою времени в обрез осталось. А тебя поручу Энаалу, пускай заберет с глаз подальше. И кончены наши дела.

Илча похолодел. Пускай Энаал заберет… Это приговор. Нет, сгинуть так быстро никак не входило в его намерения, да еще из–за кого? Стихотворца, которого сам он больше всех иных ненавидит! И с давних пор желает отомстить. Вот и повстречались… и случай подходящий — Нимоа послал ему Серого, к этому самому дню. Так чего же Илча мнется? Теперь, когда за него все уже сделано, только камень кинь… То есть слово урони.

— А с чего ты решил, что это поклеп?

Илча не удержался, взгляд отвел.

— Ну, как же… я же никогда с ним не был, не видал всего такого… А говорить должен, что был. И видал там всякое.

— Зато другие кое–что повидали, уж поверь мне, — наставник еще раз смерил выученика подозрительным взглядом, удержав тем самым Илчу от опрометчивых слов. — Нельзя сказать, конечно, чтобы одна сплошная правда… однако до поклепа далеко. И еще запомни: что бы ты не сказал, этот стихоплет все равно отпираться будет, да умело. А язык у него получше нашего привешен, так что не забывай: рта раскрыть не давай, чуть что ори, сбивай, как я учил. И не тревожься за свои кости, ближняя стража тебя не обидит — для вида помнет легонько раз или два, и все. Ну что, умишком–то раскинул? Молодец, таки соображаешь. Хоть ты, птенчик, не такой уж смекалистый, как мне сначала глянулось, — теперь он усмехнулся и легонько хлопнул Илчу по плечу, точно все время шутки шутил. — В том–то и вся соль, в том–то и урок для чародея! Уж коль народ честной обманывал без счету, так сам отведай, каково оно!

Теперь все представлялось по–иному. Такое сразу и в голову придти не могло. Илча задумался, взвешивая. Оно, конечно, заковыристо получается, да ведь и выбора–то нет.

— А как на самом деле до судилища дойдет? Что мне тогда делать, говорить?

— Не дойдет. Если миром разойдемся. А мы разойдемся, не сомневайся.

— А если нет?

Кальтир загадочно усмехнулся.

— Неудачи редко постигают слуг Дракона. А раз за стихотворца всерьез взялись после долгих разговоров, значит допек он самого господина нашего, не меньше. А тот никогда не ошибается. Ему такую силу Дракон дает. И прозренье. Он ведь сам тебя выбрал, смекаешь? — При одном упоминании Серого по жилам заструился слабый огонь. — Вот, не просто так. Только не очень–то себе воображай, да и времени маловато осталось. Ложись тут, отдохни чуток. Вздремни даже, если хочешь, я потом разбужу.

— Вздремнешь тут, — проворчал Илча.

— Еще как. Еще как, птенчик.

Здоровяк принялся читать что–то унылым речитативом, раскачиваясь и убегая отстраненным взором от Илчи. Загорелись свечи, Кальтир бросил щепотку порошка прямо в пламя, запахло какими–то южными травами и еще чем–то незнакомым. Илча погрузился в странное спокойствие, почти забытье, потом и вовсе провалился. Готов был слово дать, что не спал, но очнулся от толчка наставника, слегка ошалевший, усталый, зато решительный.

— Вот, другое дело, — одобрил Кальтир.

— Это что? — Илча указал на свечку. — Это ты меня… подбодрил?

— Да пришлось, уж больно ты смотрелся плоховато. А поначалу–то и не думалось, что с тобой возни будет много.

— Ну, спасибо тогда, — он на самом деле был признателен, голова уже не пухла с непривычки да от собственной дури.

Наставник торопливо прибирал свои сокровища, Илча немного почистился, плеснул воды в лицо.

— Эй, птенчик, — остановил его Кальтир у самого порога. — Скажи–ка, а прежде тебе стихотворца нашего встречать не приходилось?

Илча сделал над собой огромное усилие и остался бесстрастным.

— Как же, приходилось. Видал, как он представляет. Только давненько то было. Говорил уж давеча господину нашему. Только вот где — так и не припомнил. Может, в Фалесте, а может, и в Бельсте. Даже в Легене, может статься. Не помню, хоть убей.

— А-а… — протянул здоровяк, понимающе кивнул, — вот и ясно, отчего тебя ломает. Значит, сам не уберегся от чародея–то нашего, — Илча дернул плечами, показывая, что ничего не помнит. — Да не иначе. Вот и кажется тебе, что поклеп. Он ведь, хитрющий двар, что вытворяет: кто на руках его носит, а кто камнями швыряется да в подворотнях караулит. Мало кто просто так мимо проходит. Уж такой он, так его чародейство на нашем брате сказывается.

Илча подавил в себе зачаток нового прекословия. Не следовало выставлять наружу память о прошлом, а то и самому недолго влипнуть. По большому счету, Кальтир мог и прав оказаться. Вдруг стихотворец всех попросту заморочил? Чародей — не чародей, а человек он истинно необычный. Ведь Илча готов был и в речку по первому слову прыгнуть, и тело свое под нож подставить, лишь бы благодетеля выручить, от любой напасти оборонить. Хорошо, что так и не пришлось.

Да, наверно, все так и есть. Им, Драконовым слугам, виднее.

Илча отбросил все сомнения. Прочь! Теперь, когда Нимоа свел бывших знакомцев на одной дороге, он всего лишь исполняет волю Дракона, а это что–нибудь да значит. Значит, что Нимоа наконец–то велит отомстить, да еще и оружие прямо в руки вкладывает. И кто такой Илча, чтобы тому воспротивиться!

Он ничуть не удивился, увидав толпу около известного всем дома Тринна. Говорят, это бывшая школа, потому так велика эта зала, что кличут «залой городских собраний». У стихотворца будет огромное поле для бесчестья.

Кальтир уплатил положенный сбор за всех троих, и вслед за наставником Илча с Энаалом пробрались к свободным лавкам в среднем круге. Знакомая суета, ожидание праздника, даже чуда, будила память о странствиях со стихотворцем, но уже не могла поколебать Илчу. Он оделся мрачной решимостью и безучастностью к происходящему. Странное дело — даже мимолетный взгляд Танит не пробудил сладостной дрожи, за своими думами он и не взглянул, кто с ней пришел, а когда вяло спохватился, женщину скрыли кресла, предназначенные для господ советников. Они тоже понемногу стекались к представлению, приветствовали друг друга, лениво перебрасывались словами, предвкушая будущее действо.

Илче казалось, его решимость только окрепнет, когда он узрит самого стихотворца, однако случилось странное. Он узнал Ветра сразу, едва тот вошел. За ним тащился тот самый нищий старик, которого следовало указать по знаку Кальтира, и удивительное дело — они со стихотворцем даже парой слов обменялись, точно старые знакомые.

И вот Вольный Ветер, как его тут величали, прошел совсем близко, помедлил немного перед возвышением, словно чуял в воздухе угрозу, взошел, обернулся, обвел взглядом залу, набившийся люд. Бывшего своего спутника он не заметил — Кальтир задвинул юношу на лавку меж двух опор, где слишком мало света. Зато Илча пожирал глазами знакомые черты, почти не утратившие твердости линий с годами, только седина взяла свое. Черты, полные разумения и покоя… как у людей, нашедших то, что исступленно ищут все остальные. Должны же быть такие люди! Но Илче они почему–то не попадались.

Как же он жаждал этой встречи! И как все эти годы отбивался от своей неистовой жажды — страшился, что не сможет ненавидеть так, как раньше, что вообще не сможет ненавидеть.

Пока один из господ советников приветствовал стихотворца, а стихотворец собирался с силами, Илча успел перелопатить все свои воспоминания: и жаркий полдень на рынке в Фалесте, и витамские степи, и ночи у костра, в огненном круге. Разве такое забудешь: безмолвные стоны двар и голос Ветра, рождавший самые чудесные образы, не всегда понятные, но оттого лишь более притягательные. Прощанье у скрипучих ворот школы господина Альбона тоже всплыло, раздирая Илчу пополам. Стихотворец же, как нарочно, повернулся в его сторону, мягко улыбнулся, в точности как тогда, словно и ему пригрезилось то же самое.

Происшедшее было ошибкой, глупейшим недоразумением — этот человек не мог предать Илчу. Никогда. И, конечно же, он не мог быть ни мошенником, ни чародеем.

Что же теперь делать?

Илча сжал кулаки. Когда–то он готов был положить за Ветра жизнь, а вот теперь — что делать? Что будет стихотворцу, если в Вальвире его заклеймят как вора и мошенника?

Мысли в голове ворочались тяжело, что за мучение!

Ну, что случится, если подумать? До судилища не дойдет, сказал Кальтир, а это значит, придется просто убираться вон из города, и все тут. Урон, как будто, не так уж велик. Вот только Илчу он… узнает ли? Наверняка узнает. И что тогда подумает?

А если промолчать, нарушить данное Серому слово, презрительно расхохотаться в лицо наставнику, когда тот начнет толкать его в спину… Или притвориться, что язык отняло… занедужил… сбрендил… Или драку затеять — в такой толчее это нетрудно — и стражники быстро вышвырнут прочь…

Илча поежился. Ни один из способов не годился, потому что слуги Дракона не шутят. И не прощают ни одной малюсенькой промашки. Он заскрипел зубами от отчаяния. И ведь никто не узнает, гибель его останется безвестной, не будет ни стихов про его деяние, так мало схожее с геройскими подвигами Сида, ни даже памяти…

Нет, к такому он не готов. Не сейчас. Не может быть, чтоб не нашлось лазейки. Что же делать? А что если тихонько выскользнуть из залы, когда стихотворец начнет говорить? Хоть попробовать… Илча подался назад, и Кальтир не сказал ни слова. Видно счел, что парень прячется подальше до поры. Хороший знак, и если Энаал тоже ничего не заметит …

Ветер взмахнул рукой, словно указывая куда–то вдаль, и начал:

— Когда–то здесь был дом…

Илча окаменел. Он мог повторить за ним каждое слово, он помнил все от начала до конца. Его собственная жизнь, история юного Личе, утратившего дом в Утонувшем Бреши, так легко позаимствованная стихотворцем у парнишки с рынка, чтобы скармливать ее благодарно внимающим зрителям. Чтобы выдавить побольше слез и славы. Со дна поднималось нечто, глушившее слух, почти затмившее взор. Испепеляющий гнев. Глупейшее наваждение исчезло, порыв дурацкого благородства иссяк, все встало на место.

Человек, вдохновенно вещавший с этого помоста, когда–то с легкостью избавился от Илчи, прихватив с собой его историю! Точно так же, как дядя, которого Ветер сейчас клеймил перед залом, нисколько не стыдясь своих собственных грешков! День за днем он преспокойно рассказывал эту байку, от самого же Илчи в его памяти остался лишь ряд гладких строк. Сказка для глупцов, чтобы вытянуть слезу. Ее знаменитый стихотворец оставил себе, а мальчишку, пускай смешного и невезучего, пускай даже ужасно надоедливого, выбросил по дороге. За ненадобностью.

— Теперь же остался один, но и он затерялся в тумане. Проклятые волны…

Закончил мошенник в притворной скорби. На том же самом месте, что и много лет назад, будто история не имела продолжения. И слезу вышибить удалось, еще как. Илча окинул взглядом зал, жестоко усмехнулся. А теперь, Вольный Ветер, подставляй свою драгоценную шкуру.

Он резко шагнул вперед, голос срывался от злости. Еще бы, она копилась два долгих срока, почти полжизни.

— Я знаю его! Я знаю его, люди! И прошу у Совета вольного города Вальвира справедливого суда!

Человек в центре залы резко обернулся на голос. Первый же удар достиг цели. Дальше будет больше. Илча выкрикивал заученное, поневоле добавляя кое–что от себя, от сердца, выскочил на свет, и тут же понял, что Ветер узнал его. В миг. Ничего, так еще лучше.

Наставник предупреждал его, что так и будет: советники не хотели слушать Илчу, ведь кто он — букашка, зато жаждали слов знаменитого стихотворца. Кальтир сказал: во что бы то ни стало не дать тому говорить перед толпой. Это главное. Не дать говорить.

— Нет! Не слушайте его! У него такой голос… — отчаянно закричал Илча, как учили, не веря в успех.

Всеобщее внимание опять переметнулось к нежданному обвинителю, однако советников это не особо впечатлило. И тут вдруг раздался голос старого хрыча Таира, отца Скании. В защиту нарушителя спокойствия!

Илча ушам своим не верил. Советник вступился за него, как за сына родного. Когда–то золота пожалел, зато сейчас отблагодарил с лихвой. Люди лезли друг на друга, чтобы разглядеть новоявленного героя. Но как только торговец принялся расписывать бескорыстие спасителя своей дочери, Илча приуныл. Ради такой мелкой букашки советник не стал бы утруждать себя откровенной ложью. Запоздало вспомнилось, что именно в доме Ледяного Таира Илча повстречался с таинственным своим господином, и что как раз отец Скании и предложил неудавшегося зятя Серому в слуги. Его рекомендация, ведь так? Выходит, не Илчу он выгораживал, а свой камень в Ветра бросал. Что ему–то за дело до бродячего стихотворца?

Стало еще обиднее. Все здесь свершалось ради человека на возвышении, который даже и слова–то сказать не потрудился. Он торчал на своем помосте почти безучастно, посматривая вокруг, словно ждал, чем все закончится. И отпираться пока не собирался. Так он, верно, пренебрежение свое выказывал бывшему ученику и его бредням. Ладно, посмотрим, что ты дальше запоешь!

Илча рвался в бой, но досадные задержки не давали рта раскрыть. Заговорил еще какой–то советник, потом обратились к Тринну, здешнему хозяину. Юноша прежде его не видал, потому тоже невольно принялся рассматривать, вытянув шею. Неприятный старикашка. Слухи, все они поминали какие–то слухи. Илча этих слухов не ведал, и потому он не мог сообразить, в пользу это или во вред. Не провраться бы вконец.

Одно хорошо: даже помимо Илчи, тучи над головой почетного гостя все сгущались. И он опять собрался говорить, а значит отпираться, пускай и без стихов.

Наставник сердито подал знак, и похоже, не в первый раз. Кашлянул, чтобы привлечь внимание. Илча встряхнулся. Не дать говорить перед толпою, ни в коем случае, всплыло в голове. Жидкий огонь растекался внутри. Знакомый да не тот. Он едва горел: не жег, а скорее пробуждал, не уносил в туман, а наоборот, делал голову ясной как никогда.

— Что я могу сказать в ответ людской молве?.. — начал Ветер, но Илча тут же грубо оборвал его.

— А ты бы мне ответил! Или боишься? А все потому, что я про тебя много знаю!

Он скрипнул зубами, не заметив ни капли досады на лице стихотворца. Должно быть, тот еще надеялся змеею выскользнуть из припасенного для него мешка. Он часто ухитрялся выходить победителем, даже на памяти Илчи такое бывало не раз, а уж по рассказам самого Ветра… Часто, но не всегда. Стихотворец еще не понял, что попался. Что слуги Дракона не ошибаются и не проигрывают.

Наконец–то Илчу заставили рассказать историю, влитую в него Кальтиром.

— Главное, голос у него особый, — возвестил он публике среди всего прочего и не удержался, от себя прибавил: — Вы на себя посмотрите: только что куча народу слезы лила из–за какого–то разнесчастного мальчишки! Да если бы правда еще была, а то ведь дурацкая сказка, чтобы слезу давить да монету из ваших кошелей!

Тут Ветер усмехнулся.

— Он еще и смеется! Поглядите! — возмущенно завопили откуда–то сбоку, и Илча впился глазами в эту усмешку.

Вот как! У тебя еще есть силы смеяться?

— Так слушайте, люди! — вернулся он к заученному. — Давно это было, срока два, поди, стукнуло. Я тогда мальчишкой был еще неразумным, вот на голос тот и попался.

Чем дальше вел он речь, тем больше ею проникался. Но что за проклятье, шаг за шагом он раскрывал всем воровские промыслы, а физиономия стихотворца не мрачнела ни капли, напротив — все больше прояснялась. Двар его забери! Он даже улыбнулся, слегка, прозрачно, всего раз или два, но Илчу это раздразнило почти до безумия.

Да, Вольный Ветер наверняка знал какие–то чародейские штучки. Он и сейчас, видно, думал, что заговоренный, и ничего ему не сделается. Но от Драконьих слуг не уйдешь.

Илча закончил. Зал взорвался. И криков в защиту стихотворца не так уж много. Бывший ученик побеждал.

Советник опять обратился к Ветру, спрашивая о правдивости всех обвинений, и Илча вновь закричал, не замечая отчаянных знаков Кальтира, за что чувствительно получил под дых и временно лишился возможности говорить, но обрывать чародейские отпирательства преступника не пришлось, ответа не последовало. Трод нахмурился, он почти принудил гостя говорить.

— Да, я знаю его, — просто ответил Ветер. — Это Илча, бывший мой ученик, если ему угодно так называться.

«Если ему угодно так называться!» Будь спокоен, больше у тебя не будет учеников. Вон, эти двое, что пришли с ним, трясутся, аж белые, а стихотворцу хоть бы что.

— Значит, проситель стихотворцу известен. Х-м… Признаться, я надеялся на иное… — Советник нахмурился еще больше. — Была ли в словах просителя, которого ты сам только что назвал своим учеником, хотя бы часть правды или это не более чем наговор?

Кальтир кашлянул, предупреждая. Нужно только дождаться ответа, позволить ему начать распинаться… и тут выдать следующую порцию.

— Я не стану отвечать.

Илчу как бревном огрело. Он глотал воздух, как рыба, силясь вспомнить, что делать, что говорить, ибо все, что приходило на ум, совсем не годилось к случаю. Стихотворец должен отпираться! Просто он чересчур искусен в обмане и придумал какую–то хитрость, это же видно! Но Илча никак не мог с разгона обойти намертво затверженные слова и заглянуть вперед, изыскивая подходящие случаю речи. Пока он топтался, переглядываясь с наставником, Ветер уже успел нагнать туману. Не стану отвечать, говорил он, и все, и Илча не мог придумать ничего достойного.

— Ты должен отвечать, потому что тебя спрашивает Серединный Судья! — разозлился Трод.

Ветер поднял брови:

— Я никому и ничего не должен, господин советник. Кроме него, — он указал на Илчу, мимолетно скользнув взглядом, опять посмотрел на судью.

На Илчу обрушилось новое бревно, даже дыханье пресеклось, даже огонь внутри сразу притих, свернулся от неожиданности. Он глубоко вдохнул, пытаясь не столько осмыслить происшедшее, сколько придти в себя.

— Значит, — подхватил судья, — ты признаешь свою вину перед ним?

— Да, я виноват перед тобой, — теперь Ветер открыто повернулся, посмотрел на Илчу, но тот в замешательстве отвел глаза.

Пока стихотворец ловко препирался с господином Тродом, Илча впопыхах латал дыры, сделанные в его панцире. Строгое обличье Кальтира уже не вселяло ни уверенности, ни решимости, сейчас он и сам с великой подозрительностью наблюдал за «птенчиком». Уже понял, что упустил нечто важное. Ветер прямо указал на Илчу, утверждая их знакомство, но не это главное. «Да, я виноват перед тобой», — сказал он, как умел, вкладывая в послание не слова, что имеют тысячи смыслов — выбирай любой, но образ. Вина. Она терзала его так же, как Илчу — ненависть. Или это новое наваждение, даже чародейство… но тогда почему бы не употребить его поудачнее? Ему бы лучше рассыпаться в фальшивых речах перед толпою, вернуть всеобщее восхищение и сочувствие! Неужели стихотворцу это трудно, раз он чародей?

К чему вся эта жалкая история, сметанная на гнилую нитку, вдруг подумалось Илче, если они имеют дело с подлинным чародеем!

Сердце билось неровно, но давешний огонь в жилах иссяк окончательно. Как же раньше он не увидал всей глупости этой затеи? А ведь Серый не похож на того, кто занимается пустыми забавами…

Вокруг ярился народ, ничего не слыхать было в общем шуме, люди вскакивали, ругались, кое–где уже задирались, даже обменивались тумаками. И во всеобщей кутерьме Илча увидел поданный ему знак. Тот самый старик стащил драный платок со своей плеши и осторожно двинулся к выходу. Остановился, подождал, опять подался к дверям. К Илче подскочил Кальтир, задел, словно невзначай, замешкался.

— Делай как велено, исполнитель воли Дракона! — зашипел наставник.

Исполнитель воли Дракона… Почему от этих слов каждый раз все внутри ходуном ходит? Словно еще одно чародейство… Дракон на груди снова вспыхнул огнем. Почти не соображая, что делает, Илча заорал, замахал руками, привлекая внимание, вовсю указывая на старика. Наверняка того схватили бы и без Илчи, но так вышло куда лучше, история нашла немедленное подтверждение, потому что старик оказался ворюгой. Или ловко представлял его, как Илча обманутого ученика, по воле Драконьих слуг.

— Все скажу, все отдам, только не бейте! В мешок сажайте, только не бейте! Я старый человек, недужный, не бейте, Драконом — Хранителем вас заклинаю!

Началась другая история. Всплеск огня внутри на диво быстро улегся, голова прояснилась, и Илча успел услышать достаточно. Теперь стихотворца и вовсе в уличные темники подрядили, в «кормильцы», надо же. Это даже не «пташки», что на лету срывают кошели. Это самое настоящее разбойное ворье, чуть что не так — вгоняют нож. Выдумки у Серого были одна лучше другой. Должно быть, там еще и третий кто–то спрятан, с готовой историей и клеймом на груди.

Ветер выслушал и это. Спокойно, даже задумчиво. И тень на этот раз легла на обличье: верно, понял стихотворец, что вывернуться не удастся, но Илче это уже не прибавило радости, поначалу такой желанной. Сил не осталось, ноги в который раз за день ослабели, и кто бы знал, каких усилий ему стоило сохранять хоть какое–то подобие бодрости и «праведного гнева».

Наконец–то он отомщен, но месть оказалась хуже самой вины стихотворца. И сердце подсказывало, что случилось непоправимое. Хотелось заснуть и проснуться сегодняшним утром, но время не течет вспять. А пока что каждое слово проклятого старика ложилось на плечи новым камнем, а Ветер всего лишь посматривал вокруг, точно думал о своем, точно и не слышал, что сейчас творится.

Старый плут закончил. Стражникам пришлось поработать, потому что в воцарившемся безобразии трудно было навести хоть какой–то порядок.

— Стихотворец, конечно, и на сей раз пожелает промолчать? — подал голос советник Трод.

— Что же хочет услышать советник?

— Ты, верно, станешь отрицать сказанное этим… бродягой?

Илча замер. Ну, скажи же что–нибудь! Такое, от чего все превратится в глупую выходку, в пустой оговор… пускай даже Илче придется отведать палок, кнутов или чего–нибудь еще. Если ты хоть немножко чародей, то сейчас самое время… показать свою силу. Или говори с ними так, как умеешь, пока не поздно, пока еще кто–нибудь не оборвал, не закрыл тебе рот! Ну, давай же!

— Не стану.

— Что?

Советник спросил не сразу, но тишина все равно стояла почти мертвая — ловили каждое слово.

— Советник Трод плохо слышит?

— Ты что же… на самом деле из уличных темников?

— На самом деле, — сказал стихотворец, и ничто в нем не изменилось, ничто не указывало, что он оглушен, уличен в столь постыдных деяниях.

Илча понял, что кулаки его сжаты до синевы. На миг ему показалось, что Ветер тоже вступил в сговор с Серым. Или подчинен чьей–то воле. Это же немыслимо!

— Однако ты глядишь так, будто гордишься такой… нехорошей принадлежностью, — презрительно уронил Серединный Судья.

Ветер еле заметно покачал головой.

— Тут нечем гордиться. Но это правда, и я ее подтверждаю.

Зачем, зачем он это сделал? Даже если это чистая правда? Зачем признался? Сдался? Да еще так просто…

— Вот так бесстыдно? Глядя прямо в глаза тем людям, которых ты обманывал?

— Это в чем же? Раньше меня никто о том не спрашивал. Быть может, советник Трод думает, что темниками становятся от удовольствия? — Опять по лицу его скользнула тень и тотчас скрылась. — Я его разочарую: нет в том никакого удовольствия. Кусок хлеба, когда достать его больше негде, не более того.

Кусок хлеба, не более того. Илче ли не знать. Когда не хочешь сдохнуть, возьмешься за любое ремесло. Значит, все–таки правда… Вот откуда стихотворец так хорошо знал уличное братство и его законы, порой несказанно удивляя Илчу. Вот почему вступился тогда на рынке — не просто пожалел. Вот где взялась такая сноровка в потасовках и тяга к оружию. И куча историй про разбойников да разных темников — все увлекательные донельзя и почти все одинаково несчастливые в конце. И еще много чего…

Ну и что? Илча готов был кричать на всю залу. Ветер никогда не рассказывал лишнего про свою жизнь, а глупый мальчишка и не спрашивал. Довольствовался тем, что доводилось услыхать — и так немало. Для него стихотворец был почти что Сыном Нимоа, необыкновенным. А он, оказывается, как и все вокруг, в свое время хлебнул беды. Но вылез, а Илча полз, полз и завяз.

Тем временем советник Трод назначил судилище. Илча мимо ушей пропустил слова, обращенные к нему. Его история теперь — пустяк, про него все скоро забудут. Что тут можно толком разузнать? Стихотворцу грозило кое–что похуже. Уже поутру молва выйдет из Вальвира, и те, кто вчера мечтал услышать хоть словечко из уст Вольного Ветра, завтра будут гнать его от порога.

— …ибо вор всегда остается вором, — назидательно вещал над ухом советник. — Возможно, власти Ласпада потребуют тоже сурово наказать мошенника, потому что Браны — с давнего времени видные люди во всем Краю Вольных Городов.

— А вот в этом я не сознавался, — неожиданно вмешался Ветер, пока его голос не заглушил людской рев. — Силивест Бран предложил мне свой кров, зная о моем ремесле. Он был достойным человеком, и добрым к тому же. И вот что странно слышать, — он усмехнулся и поглядел куда–то в сторону рассевшихся перед ним советников. — Племянники прут из земли, как трава по весне. Особенно у тех, кто от роду братьев не имел. Как Силивест Бран. Или Олтром Тринн.

Илча так и не понял смысла последних слов стихотворца, тем более что названные имена были ему не очень–то знакомы. Ветра тут же взяли под стражу. К Илче, оказалось, тоже прилепилось двое стражников. Кальтир делал успокаивающие знаки: мол, все идет, как надо. Еще бы, чародей посрамлен, да что там — просто уничтожен, и неизвестно, чем для него закончится этот осенний вечер.

Как вышло, что Илча пришел сюда мстить, а теперь вовсю на то досадовал, проклинал и сегодняшний день, и обещания Серого? Не хотелось упускать редкий случай над другими подняться, а случай больно хитрый вышел и поймал самого Илчу.

Если и дальше так придется рвение свое доказывать, то к концу лестницы от него ничего не останется.

Против воли он пытался высмотреть Ветра в толпе, поймать хоть один взгляд, полный укоризны, а лучше злости, но нет — тот больше не смотрел на бывшего выученника. Когда же проходил неподалеку, их разделила людская стена. И вдруг она треснула. Стихотворца швырнуло прямо на Илчу, чуть не столкнуло лбами. И непослушные губы сами выдавили, силясь отчего–то оправдаться:

— Я не хотел… Не так…

Стихотворец едва заметно кивнул, словно и без того все понял. Но на сердце стало только гаже. Стражник толкнул Ветра прочь, и тот сперва послушно двинулся, потом неожиданно запнулся, обернулся. Губы шевельнулись, Илча вытянулся, готовый поймать любое слово, даже шепот…

Ветер так же резко отвернулся и исчез за людскими спинами.

Ну и поделом ему!

Юношу вывели следом, потащили куда–то темными улицами. Стражники ругались, оскользаясь на слякотном булыжнике, он же брел, как двар какой–то, не разбирая дороги, несколько раз падал и молча вставал. Вскоре понял, что сторожа сменились, и его повлекли в другую сторону, подгоняя и порой подбадривая тычками. Идти пришлось куда дальше местного узилища — к самым воротам. Тут из тьмы послышался знакомый голос, в бледное пятно света влезли двое. Старые знакомцы, Кальтир с Энаалом, чтоб во время Линна им не нашлось пристанища.

Они снарядились в путь, несмотря на поздний час: до выхода ночного светила оставалось всего ничего. Понятно, что недалече собрались.

— Куда это? — хмуро уронил Илча, неловко забираясь в пустое седло. — Среди ночи… да по грязи. Завязнем же.

— Не завязнем, птенчик, даже и не мысли! — как всегда жизнерадостно успокоил Кальтир. — Тут ближе некуда и дорога мощеная. Кое–где.

Вот оно что. Тут Святилище недалеко, и дорога к нему выложена. К Серому спешат. Порадовать. Илча сделал над собой нечеловеческое усилие.

— Ну, что? Как оно вышло, без ошибки? Господин будет доволен?

— Еще как! — Кальтир почти запел, выглядывая из подворотка. — Сам увидишь!

Надо же, стражники посреди ночи открыли малые ворота. Им, слугам Драконьим, все дозволено.

Энаал всунул Илче факел. Соблаговолил два слова кинуть:

— Не отставай.

Они покинули Вальвир, чтобы перед самым восходом Линна нырнуть в другие ворота. Святилище Драконов поглотило их. Илче показалось — навсегда.

Вслед за остальными он спешился, проследовал за наставником. Ему и раньше приходилось бывать в таком священном месте, но не здесь, и не в качестве слуги, а всего лишь просителя. Стоит ли вспоминать, что его скромная жертва была принята, а вот просьба так и не исполнилась.

Илча споткнулся о ступень и чуть кубарем не полетел. Драконы напоминали о себе неблагодарному.

Покидая Бархассу тремя годами раньше, он оставил в тамошнем Святилище почти все, что нашлось в карманах. Мелочь, но служители по нынешним временам любому просителю рады — люди теперь редко захаживают к Драконам — Хранителям. Даже те, что сеют и жнут на их землях, и те, что жгут уголь и стреляют дичь. Отдают сборщикам податей положенные монеты, а сами позабыли дорогу в таинственные обиталища детей Нимоа. Обращаются со своими просьбами, когда в голову придет, взамен обещают, что на ум взбредет… Никакого страха не осталось, никакого уважения…

Илча же еще со времени бродяжничества с Ветром не мог отделаться от глупых мыслей о всесилии Драконов, о справедливости, о мудрости. Вот и пришел в миг отчаянья. Хотел попросить удачи, чтобы золото наконец–то рекой устремилось в карманы, или чтобы его непременно заметил и приветил один из самых видных людей в новом месте, из тамошних богатеев. Когда же вошел в Сокровенную Комнату, некстати вспомнил свою главную обиду, с малых лет по тот самый день. Вот и пожелал, чтобы и ему, и стихотворцу воздалось по заслугам, чтобы Дракон рассудил их по справедливости. Однако годы шли, и он перестал вспоминать про свою нелепую выходку, только денег было жаль. А вот Драконы, видно, ничего не забывают.

Кальтир, знавший все здешние входы и выходы, беспрестанно досадовал на медлительность своего подопечного. Наконец он вверил Илчу людям в белых плащах служителей, а сам растворился в бесконечной путанице ходов. Новоиспеченного слугу Драконов впихнули в тесный каменный мешок без окон, торжественно поименованный «жилищем», весьма доброжелательно осведомились, как величать нового гостя, обещали принести еду. Дверь по уходе, как и следовало ждать, оказалась заперта.

Впрочем, отсутствовали здешние хозяева недолго. Вскоре принесли еду, и надо сказать, куда лучше той, что Илча привык вкушать каждодневно. Все равно кусок в горло не лез, хоть во рту с самого утра было пусто. Только вино да странное зелье Кальтира. Но сторожа, как назло, напрочь позабыли про воду. Илча вяло побарабанил в дверь, потом позвал для верности, и его, наконец, услыхали, пообещали доставить требуемое, однако время тянулось, а никто не шел.

И все же про него не забыли. Как ни странно, с долгожданным кувшином перед ним объявился самолично Энаал.

— Просил? — Илча кивнул. — Давай, хлебай скорее. Господин тебя требует.

Илча огромными глотками опорожнил полкувшина — в горле пересохло пуще прежнего при одном упоминании Серого.

— Зачем?

Либиец даже не подумал ответить, вместо того махнул рукою, вышел. Илча двинулся вслед. Этот день, так скоро и круто изменивший всю его жизнь, отобрал неимоверно много сил — раз за разом он оступался, факел в руке Энаала двоился, а то и троился. К самому концу пути Илча принялся с размаху врезаться в стены, и охраннику пришлось подставить плечо. Когда его дотащили до места, он с трудом узнал Кальтира в расплывшейся перед глазами фигуре, потом пошатнулся — и наставник поспешно усадил его, придерживая за плечи.

— Итак, исполнитель воли Дракона… — послышался знакомый голос.

Когда же Илча очнулся в комнатке, назначенной служить ему «жилищем», то не мог припомнить произошедшего. Живой, и то хорошо. Но как он ни силился, как ни напрягал оставшийся разум и память, только одно отзывалось отчетливо — ненависть к проклятому стихотворцу.

Ветер в очередной раз ожидал своей участи. Он к этому привык. Сколько раз уже его стремились сокрушить сидением взаперти и неизвестностью. Но времена, когда долгое ожидание вытесняло из него остатки всякой храбрости, безвозвратно прошли.

Однако Ветру не дали «подумать» вдосталь. Ночь он провел в узилище, а ранним утром стихотворца под стражей отвели к городским воротам, откуда препроводили в местное Святилище Дракона. У ворот его передали людям в белых плащах, огласили распоряжение Городского Совета Вальвира. Из него следовало, что здешним служителям надлежит установить, является ли Вольный Ветер «подлинным чародеем», умышлявшим зло, или же простым мошенником, не имеющим касания к запрещенным искусствам. И дать в том отчет вышеозначенному Совету.

Казалось бы, порядок ничем не отличался от предписанного в подобных случаях. Однако теперь, наконец, прояснилось, кто же в действительности устроил вчерашнее представление.

За ночь, отведенную на устрашение и размышление о своей будущей судьбе, Ветер не успел ни того, ни другого. Зато много вспоминал, по привычке разговаривал с Драконом. Его заботил только Илча. Они встретились годы спустя, нерадостно, даже врагами, но ведь встретились! Отныне Ветру известно, что парень не сгинул, и ладно — уже облегчение. И если тому по пути со здешними служителями… то следующей встречи и не нужно. Пусть все останется как есть, не время плодить новые шрамы. Правда на этой дороге иногда хуже лжи. Пусть лучше мстит из застарелой ненависти, а не предает из грубого расчета.

Стихотворец молча следовал за проводником по узким подземным коридорам, потом его бесцеремонно толкнули в какую–то маленькую дверку — Ветер едва не заработал шишку под низкой притолокой — и бросили в кромешной тьме. Наверно, такова его здешняя тюрьма — ни луча света. Чтобы лучше думалось. Или вспоминалось.

Служители таки настигли его, и не где–нибудь — в родном городе. За последние два–три года они несколько раз подбирались к Ветру, соблазняли, завлекали, угрожали, расставляли западни, но до сих пор удавалось счастливо избегать их ловушек. С небольшими потерями, слишком легко, и потому казалось, что так будет вечно. А потом Драконьи слуги исчезли вовсе, и Ветер решил, что они отступили. Оказалось, не навсегда. Видимо, время пришло.

И словно мысли его отозвались чьим–то чужим, из ниоткуда раздалось:

— Пришло время встретиться, Вольный Ветер. Ты не находишь?

Незнакомый голос. Звучный и сильный, зовущий за собой. Ветер не смог бы забыть, доведись ему хоть раз встречаться с его обладателем.

— Я думал о том же, — ответил он негромко.

На излете жизни можно позволить себе все что угодно. Тем более теперь, когда прошлое настигло его и терять больше нечего.

— Итак, наши намерения совпали! — громогласная насмешка раскатилась под сводом.

Ветер ответил молчанием. Потуги, достойные мастерства бродячей труппы, пусть и очень неплохой, на этот раз хотелось опустить. Незнакомец тоже не спешил с продолжением. Молчание затянулось.

— Входи же. Нехорошо томить гостя у порога, — наконец, несказанно удивив своего «гостя», пригласил хозяин.

Впереди обозначилась полоска света, Ветер, поколебавшись какое–то мгновение, решительно отворил дверь, шагнув навстречу судьбе. И попал в подземный покой, убранный очень скупо — это все, что успело открыться глазу. Потому что у ближайшей светильни, всего в нескольких шагах, высилась фигура в сером балахоне, обтекавшем с головы до ног.

Даже лицо терялось в густой тени опущенного капюшона. Но здешнего хозяина нельзя было спутать с любой другой из серых теней, сновавших темными коридорами Святилища. Порой безликость кричит о могуществе. Такое бывает редко, но все же случается. Здесь же самый воздух пропитался силой и превосходством. И еще смутно знакомыми ароматами южных трав. И еще чем–то… уже незнакомым.

Фигура молча указала на камин полураскрытым свитком. Ветер покосился на рукопись, небрежно схваченную Серым одними пальцами, но разобрать ничего не смог. Повинуясь, он не без удовольствия подобрался к камину — изрядно продрог на осеннем ветру, нерешительно остановился у кресла.

— Выбирай любое, у меня нет предпочтений, — донеслось из–под капюшона.

Тот же самый голос, только потише, не усиленный никакими хитрыми дырками в стенах, и от того еще более притягательный.

Ветер сел, вытянул ноги к огню, гадая, что последует дальше. Таинственный «хозяин» не собирался начинать с угроз, хотя, казалось бы, накануне уже прижал Ветра к стене, теснее некуда.

Сам же Серый принялся неторопливо вышагивать неподалеку, очевидно, приглядываясь к гостю. Ветер подавил в себе соблазн ответить тем же и принялся с преувеличенным вниманием рассматривать просторный покой с высоким сводом, где Нимоа сподобил его очутиться.

Да, тут не было роскоши, здесь вообще не было ничего лишнего. Все просто и голо. И едва, словно неосторожно обнаруживая скрытый вкус владельца, оттенено редкостями. Как шкура серебристой рохши, небрежно брошенная перед камином. Как мягкие кожаные футляры–инкрустации на свитках, сваленных прямо на пол. Как два тонкостенных стеклянных кубка необычайно искусной работы: кажется, дунь — и полетят осколки. Ветер невольно залюбовался диковинкой, не без удивления примеряя ее к приземистому, грубо сработанному деревянному столику.

— Это подарок, — пояснила тень в балахоне, улавливая малейшие изменения в настроении гостя.

Ветер пожал плечами, показывая свое полнейшее безразличие, однако холодок знакомо заструился по спине. Многие годы и многие люди до предела обострили его чувства. Редкая проницательность не раз позволяла проскользнуть в одном волосе от опасности, выбраться из самой надежной западни. Однако эта серая тень не уступала Ветру ни в чем. Страшно подумать, но, похоже, она даже превосходила его. И еще имела огромное преимущество — ее лицо и замыслы надежно скрыты завесой.

Между тем, хозяину надоело молчаливое действо, и он тоже подался к камину, по дороге стукнув чем–то за спиной у Ветра. Опустился в соседнее кресло, без звука поставил на столик невзрачный глиняный кувшин, узкогорлый, в кожаной оплетке. Жестом пригласил своего гостя угощаться.

— Ты любишь золотое витамское, стихотворец, — бросил он, небрежно поглаживая пальцами свиток, что так и не выпустил из рук.

Незнакомец утверждал. Казалось, он читал своего гостя как буквенную вязь на пергаменте, и ни одна мысль не смела от него укрыться. Или он вызнал о стихотворце все, что только можно, прежде чем встретиться лицом к лицу. Ветер решил, что больше отмалчиваться не стоит.

— Господин превосходно осведомлен о моих предпочтениях. Слишком много чести бродячему стихотворцу.

— Возможно.

Серый уткнулся в свой свиток, не забыв еще раз жестом пригласить гостя отведать напиток. Если в вине не было отравы или чего–нибудь похуже, то после вчерашнего он слишком явно перебарщивал с гостеприимством. Ветер усмехнулся. Неужели радушный хозяин надеется, что его приглашение благосклонно примут?

Серый поднял голову.

— Не слишком ли часто Вольный Ветер рисковал своей жизнью, чтобы отступить перед кувшином витамского? — уронил он, собственноручно наполняя оба кубка.

Уверенные, четкие движения, снова ничего лишнего. Золотая влага так и светилась, впитывая отблески недалекого пламени.

— «Слезы Нимоа». Никогда не слышал?

— Приходилось. — Ветер с любопытством воззрился на невзрачный, потемневший сосуд. — Даже пробовать. Однажды.

— О нет, — усмехнулся Серый, поднимая свой кубок. — Ныне секрет благословенного напитка безвозвратно утерян. Все — жалкие потуги. Последние капли настоящих «Слез» были закупорены еще до рождения нашего великого стихотворца. И кое–где их еще можно отыскать. Однако не исключено… — Кубок ушел в тень перед его обличьем, хозяин сделал медленный глоток. — Что это последние. И если бы мне вздумалось отравить своего гостя, я бы выбрал… — он вновь отведал напиток, — что–нибудь менее редкостное.

Он снова попал в цель.

Хотя не нужно быть великим провидцем, чтобы в этот раз проникнуть в мысли Ветра. Не стоит поддаваться на такие простые фокусы. И поторопить Серого: представление затянулось, уже давно пора перейти к делу.

— Я благодарен господину за лестный выбор, но не могу разделить с ним редчайшее удовольствие. Потому что, несмотря на незавидное положение, никто не вправе требовать от узника изменить своим привычкам. А я не привык пить витамское с людьми, лица которых нельзя разглядеть.

Он ожидал всего, чего угодно: вспышки, гнева, едких насмешек, на которые его собеседник наверняка большой мастер. Всего, но не этого.

Незнакомец небрежно поднял капюшон, откинул за спину.

— Значит, нет больше повода для отказа?

Казалось, Серый намного моложе Ветра. Складки лишь обозначились на лбу, седина едва тронула у висков темные, почти черные волосы. Правильные черты, ничем особенно не примечательные. И глаза, необычные, ярко–синие, лишенные возраста. Взгляд пронизывал. В нем не было неприятной цепкости или тяжести, буравящего беспокойства. Словно незнакомец без труда мог прикоснуться к сокровенному, спрятанному глубже некуда, точно каждая мысль была доступна и видна, как путник на безлюдной дороге. И мягкая вкрадчивость каждый миг готова была смениться настойчивостью, повелением.

Ветер не мог отвести взгляд не только потому, что не в его обычае упускать столь явный вызов. На какой–то миг он ощутил непонятную связь, даже родство, почти неуловимое. И в то же время незнакомец казался опаснее любого, кто до сих пор встречался на пути. И снова эта страсть, мелькнувшая в синей глубине и тотчас растворившаяся… Она напоминала о чем–то… несбывшемся, быть может…

Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. У Серого едва заметно приподнялись уголки губ. Доволен.

— Кто ты? — напрямик спросил Ветер, отбросив ненужные церемонии.

— Хороший вопрос, — незнакомец ободрительно кивнул, пригубил из своего кубка. — Только что ты имеешь в виду, стихотворец?

Ветер замялся.

— Ты… здешний хозяин? И не только этого Святилища?

В ответ — легкий кивок.

— А в Вальвире ты тоже… вроде хозяина?

— Почему же «вроде»?

— Значит… — Ветер не знал, что бы еще сказать. — Ты ведь редко показываешь лицо?

— Это правда.

— Значит мало кому известно, кто на самом деле заправляет в Вальвире?

— Мало. Но лица я не являю даже собственным слугам. Почти никому. Удобно быть безликим, ты не находишь, стихотворец? — по–дружески обволакивал он Ветра. — Никто не может быть уверен, что меня нет рядом, и потому я вездесущ.

— Ты главный служитель здешнего Святилища? — спросил Ветер, уже чувствуя, что попал впросак.

— О нет. Ведь что такое Святилище? Пережиток древних традиций, не интересных больше ни местным светочам, ни черни. И в особенности тем, кто ими заправляет. Старик Гильхер, здешний старожил, давно это понял, потому и главенствует в этой «пещере», — нелестно отозвался Серый о Святилище. — Он давно мечтает возродить былую славу служителей Дракона, потому полезен… А еще хитер и хранит многие знания… но не видит дальше своего носа.

— Кто же тогда ты такой и что тебе от меня нужно? — Ветер начал терять терпение. — К чему эти бесконечные представления? Вчерашнее — да, понимаю. Оно было великолепно. А я все гадал, что за мастер руку приложил! А к чему вот это? — Он широко обвел рукой все вокруг: огонь в очаге, кубки с вином, самого хозяина. — Сначала ты обрушиваешь на мою голову все возможные беды, потом обхаживаешь с превеликим тщанием, сыплешь ненужными мне откровениями, которых никто не ждал… Что ты хочешь от меня?

— Всему свое время. Предчувствую, наш разговор будет долгим, — синие глаза обезоруживали, и стихотворец приказал себе оставаться настороже. — Считай вчерашнее… проявлением моей силы… умения, возможностей… и всего прочего. А еще небольшим уроком тебе. Ты же видел, как прежние почитатели на тебя набросились? Слышал, как чуть ли не крови требовали?

Ветер промолчал.

— Я был там, — сообщил Серый. — И от меня ничто не ускользнуло. Ты ведь очень умен. Все понял. Ты такой, как я себе представлял, Вольный Ветер. И теперь ты знаешь, что всю жизнь гонялся за пустыми мечтами. Твоя слава, боль, стремление вечно угождать им, — все ничто. Все обернулось прахом, стоило кинуть толпе новую кость. К тому же… наполовину прогнившую кость, грубо и наспех сработанную. Но эта сказка приглянулась им больше любой другой твоей истории, из которых многие — чистая правда, от первого до последнего слова, даже если что–то там выдумано для пущей простоты изложения. Ведь я прав?

Точно вчерашним вечером он единственный слышал мысли Ветра. Одну за другой.

— Сколько ты отказывался от почестей, денег, спокойной жизни, чтобы не утерять славы любимца черни? Я знаю твою жизнь. Мои люди шаг за шагом вызнали все твое прошлое. Последние же годы — не отставали от тебя ни на шаг.

— Ильес? Или Така? — спросил Ветер.

— Оба. Но надо отдать тебе должное, Ильес не устоял. Как прежде Драмма. Помнишь его? Он не пропал безвестно, не отстал по дороге, его удалили от тебя насильно. Как только перестал быть полезен. А Ильес вообще недолго продержался. Еще несколько дней, и наш впечатлительный друг проговорился бы любимому Учителю. Его схватили, когда парень пытался пробраться вслед за тобой к городским воротам. Планы у него были невнятные, но совершенно неистовые.

Что–то теплое всколыхнулось в груди, хоть Ильес и надзирал за ним от самой Мирры. Не приходилось сомневаться, что с ним сталось.

Серый покачал головой.

— Мне кажется, он еще пригодится. И потому пока жив и даже почти здоров. Однако мы и так непозволительно долго топчемся вокруг столь незначительной особы. Перейдем к делу.

Прозвучало это зловеще, хоть тон хозяина оставался тем же, вполне будничным, даже дружеским.

— Погоди… — Ветру казалось, что он барахтается в липком вареве, и с каждым рывком увязает все глубже. Однако тот, кто мешал это варево, вопреки всему порождал непомерное любопытство, жадный интерес. — Сдается мне, дела такой таинственной персоны не предназначены для чужих ушей. А именно моих. Если только у хозяина этих ушей не осталось выбора.

— Выбор есть, — хозяин насмешливо воззрился на Ветра. — Но ты прав: он невелик. Мои дела не для того, чтобы потом о них плели сказки во всех ведомых землях. Вчера перед тобой разыграли небольшую, хоть и весьма неприятную сценку, и уже сегодня молва о том разнеслась по всему Вальвиру, поползла за стены. Не сомневайся: при неблагополучном исходе нашего знакомства мне есть что добавить к нарисованной картине. Ты даже не представляешь, сколькими людьми я повелеваю, и сколько сил они готовы приложить, выполняя мою волю. Все это создавалось не год, и не два. Началось задолго до моего рождения. Даже старик Гильхер не видел тому начала. Росток давно превратился в дерево и глубоко впился корнями в Край Вольных Городов. Всего полгода дознания в узилище Вальвира — и умело скроенная людская молва сделает из бывшего любимца чудовище. Повсюду. А потом тебя отпустят. Ты будешь биться как муха в паутине, доказывая… А что ты собираешься доказывать? Ведь кое–что из сказанного — чистая правда, и это придает остальному значимость. Однако сейчас, сегодня, все еще можно повернуть вспять. Наказать очернителей. И ты станешь еще ближе своим почитателям. Мои люди пойдут перед тобою, будут ступать шаг в шаг и позаботятся об этом.

Да, выбор ему оставили изрядный. Сдохнуть под забором, нищему и голодному, отовсюду гонимому в шею. И даже если найдутся друзья, готовые приютить Вольного Ветра хотя бы на время… вездесущие люди Серого позаботятся и об этом. Итак, сдохнуть самым жалким способом. Или служить странному человеку в балахоне.

— Не стоит мнить меня чудовищем, — ворвался в его мысли хозяин. — Я высокого мнения о твоих способностях, и не хотел бы их обесценивать. Ты не будешь моим слугой, но слугой Дракона. Увидишь — со временем мы станем друзьями, потому что только равные способны понять друг друга.

Ветер удивленно моргнул.

— Твоя жизнь скоро закончится. Ты стар, но можешь многое. Как никогда раньше. Ты мог бы стать легендой, память о которой не сотрется вовек. И утвердить новую эру Драконов — Хранителей. Потому я не оставил тебе выбора. Я хорошо знаю Вольного Ветра. Знаю, как он трясется над своей свободой говорить, что пожелает, всем и каждому. Знаю его глубокую веру в то, что это Дар Драконов заставляет его жить столь незавидной жизнью. И потому необходимо время, чтобы объять умом даже великую и очевидную цель. И отсутствие обратного пути. А значит и страха.

— И совести, — ввернул Ветер.

— Это как посмотреть, — загадочно отозвался незнакомец.

— А как ни смотри. Легкость, с которой ты играешь людьми, вызывает…

— Восхищение, — благожелательно подсказал собеседник.

Ветер невольно усмехнулся.

— Отвращение. И ужас.

— И все же я не внушаю тебе ни того, ни другого, — заметил Серый. — Напротив… уж скорее, родство… нечто подобное…

И он опять попал в цель! Даже с открытым лицом незнакомец оставался непроницаем, а Ветер для него — прозрачен, как капля на ладони. Холодок неприятного предчувствия вновь заструился по спине.

— Я не зря сказал, что лишь равные способны понять друг друга. И потому не отрицаю своего восхищения. Твоим самообладанием. Отсутствием всякого страха… или почти всякого. Что же говорить о главном твоем даре! Хотя… твой дар у иного тоже способен вызвать отвращение. Даже ужас. Ведь так бывало? И не раз?

Ветер невесело усмехнулся. Как будто его подталкивали в спину, предлагали загадку, которой он не мог не разгадать. Но он не хотел ее разгадывать. Между ними не может быть общего. Им никогда не стать друзьями. Или хотя бы равными.

— Да, я не раз бывал бит этими самыми «иными». Ты многое знаешь. Я же вижу всего лишь, что ты одарен Нимоа необыкновенно острым разумом и проницательностью, и это бесконечно выше моих способностей. Но ты — чудовище, и не способен породить ничего, кроме страха.

Серый посмотрел на Ветра. Так, что глаз не отвести. Казалось, что синие глаза полыхнут огнем, испепеляя, но нет. Проклятое понимание светилось в них, какого никогда и ни в каких глазах больше не было. За всю жизнь.

— Я — твое порождение, великий стихотворец, — сказал незнакомец с мягкой усмешкой. — И если я чудовище, то это твой дар плодит столь вредные сущности.

Ветер онемел. У него не было сил самому совершить последний шаг, а хозяин, похоже, взял за правило по капле доводить его до безумия. За раз — один шажок, не больше. На что он так упорно намекает? Очередная уловка? И этот взгляд… что ему стоит…

— «Жемчужина из логова Дракона». Когда–то я поверил в то, что каждое слово стихотворца — правда.

Не может быть! Ведь Дракон говорил, что придет лишь тот, кто готов!

— В первый раз мне довелось услышать знаменитого Ветра неподалеку от Мирры. Тогда я влачил довольно жалкое существование при местном Святилище, в те времена почти уже заброшенном, отсчитывавшем свои последние годы, а то и дни. По юности я был совершенно околдован проезжим чародеем и решил, что все отдам, дабы овладеть его наукой, — медленно, задумчиво бросал Серый слово за словом, точно припоминал давно ушедшее. — Однако никто и никогда, рассудил я, даром не отдаст такую ценность. Не скрою, я последовал за тобой, намереваясь сделаться учеником чародея… нет, не одним из многих, а любимым, единственным, которому рано или поздно доверят сокровенное. И все это, чтобы годы спустя постигнуть корень твоей силы. И тут… я услышал «Жемчужину». И сразу понял, откуда взялся у стихотворца дар столь необычайной силы. Я помню… лил ужасный ливень, гремела гроза, но я выбрался наружу и долго ждал, пока холодные струи уймут нестерпимый внутренний жар. Я боялся верить: не мог понять, почему они столь слепы? — криво усмехнулся Серый. — Или глухи. Я был твоим учеником короткий срок, ты даже не слышал обо мне. А если когда и бросил взгляд, то скользнул мимоходом, не привечая. Но я был лучшим, ибо научился в самое краткое время.

Он помолчал немного, и Ветер не стал побуждать хозяина к продолжению. Сегодня он впервые оказался не рад тому, что еще один достойный нашел свою Жемчужину.

— Я задержался подле тебя ненадолго, чтобы еще раз услышать самое известное творение мастера и утвердиться в своих намерениях. Из твоих рук я получил этот пергамент, — Серый пальцами погладил потемневшую кожу, — и пожертвовал серебряную монету. Я отдал бы больше, поверь! Но большего не имел, ведь впереди лежала длинная дорога в Бешискур, а того, что я прихватил из Святилища, не достало бы и на жалкую ее часть. В последние годы к нам в «пещеру» захаживал только случайный проситель. Два служителя уныло доживали свой век, поучая жизни, которой сами не знали, несчастного сироту, прибившегося к ним от безнадежья. Меня. Я отрезал себе путь назад и позже не раз благодарил за то Нимоа: вернуться ни с чем после содеянного стало невозможно. А соблазн являлся не раз: моя дорога в Бешискур оказалась нелегкой. С тех пор я поступаю так всегда. Чтобы развеять глупые сомнения еще до их появления. И делаю то же для всех, кто хоть краешком ноги ступает на мою дорогу.

«И если я чудовище, то это твой дар плодит столь вредные сущности».

Все правда, думал Ветер. Разве Силивест Бран, человек в сущности неплохой, не умертвил двоих ни в чем не повинных людей только ради того, чтобы не делиться Жемчужиной? А ведь он тоже был «достоин», раз овладел ей. Разве жадность не съедала самого Ветра? Разве каждый получивший в дар Слезу Нимоа обязан употребить ее… На что? На что употребил ее сам Ветер? На что указывает вчерашнее представление в бывшей школе Олтрома?

Ведь это он в свое время бросил в мир знание о Жемчужине. Это было бесконечно трудно, и Ветер считал почти подвигом то свое деяние. В своих мечтах он до их пор говорил с Драконом, бесконечно мудрым, куда мудрее самого Ветра, доверяя ему решать судьбу Слез Нимоа. Он хотел сделать всех счастливыми. Он ошибся. Возможно, с тех пор в мире стало не одним чудовищем больше, а многими.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Но ты не в ответе за всех. Как и не вправе решать, кто страшен, а кто не очень.

Ветер молчал. Для двух дней уроков судьбы уже многовато. Надо погодить.

Но Серый не желал давать передышку.

— Но это ведь не значит, что теперь ты и шагу не ступишь до конца своей жизни? Как ни взвешивай, как ни старайся, всех последствий не могут предвидеть даже Драконы.

С огромным трудом Ветер опять взглянул в глаза, которых старательно избегал.

— Это приправа к тому, что ты сейчас собираешься мне предложить?

— Это слова Дракона. Сказанные совсем не к месту, я спрашивал об ином, но он сказал именно это. И еще, что я до конца пойму их, когда придет время. И вот теперь… я понимаю. Глядя на твои страдания. Нельзя всех осчастливить, предоставляя их полностью своей воле. Но можно многим помочь. Научить. Направить.

— И кто направит? Ты?

— Ведь кто–то же должен, — невозмутимо отозвался Серый. — Ты же не сомневаешься в моих возможностях?

Ветер не ответил. Он даже закрыл глаза, чтобы избавиться от обличья собеседника и его всепроникающих глаз. Но сердцем он чувствовал Жемчужину, не собственную, что давно стала частью его крови, а ослепительно голубую. С прохладой снаружи и жгучим огнем внутри. Пока не станешь ее частью, невозможно представить, каким мучительным может быть этот огонь… каким всесокрушающим. И тянет ко всем свои щупальца, точно двар…

Он с усилием открыл глаза, пока не опалило.

— А не сдается ли тебе, что дар и проклятие — почти одно и то же? — неожиданно спросил Серый.

Вместо ответа Ветер потряс головой, силясь избавиться от наваждения.

— Что ты хочешь от меня?

— Когда–то я спросил Дракона: по нраву ли ему то, что случилось со Святилищами и их служителями. По нраву ли, что Детьми Нимоа сейчас лишь пугают. Что древняя мудрость забыта, смысл древних писаний утрачен, и почти ни в ком не осталось ни страха, ни веры. По нраву ли тот народ, что хранят они по воле Нимоа.

— Что ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы ты вернул людям Драконов. Настоящих. Возродил их мудрость и силу. По всему свету.

— Как? — растерялся Ветер. — Всю жизнь я только и делал, что рассказывал о Драконах! И что вышло…

— Ты был один. Что может одиночка? Если не на что опереться.

— И ты предлагаешь мне опору? Своих людей, что пойдут за мной шаг в шаг? И будут исправлять все промахи, совершенные по недомыслию, — усмехнулся стихотворец.

— Ни к чему твои насмешки, я серьезен сейчас. Вдвоем мы сможем многое. Выслушай меня, и в том убедишься.

Он вновь взял кубок, и Ветер невольно потянулся за своим — во рту пересохло. Бесконечно длинный день. Бесконечно, как никто другой, измотавший его собеседник. Не тем, что сулил и стращал, как другие, а тем, что видел, знал, понимал и даже по–своему сочувствовал, и невозможно было от того отмахнуться.

«Слезы Нимоа» мягко согрели горло, потом нутро. Хорошее вино, но не лучше, чем он пробовал когда–то… Незаметно Ветер осушил кубок почти до дна и тут понял, что такое настоящие «Слезы». Внутри стало легко, спокойно, светло, так что плакать хотелось от счастья. Он осторожно поставил хрупкое творение неизвестного стеклодува, усилием воли подавил неуместный порыв.

— Да, и этот секрет утерян, как и многое другое, — с сожалением сказал хозяин. — Ты когда–нибудь задумывался, какую силу имеешь?

Ветер, еще борясь с непрошенными слезами, только дернул плечами.

— Вижу, что не понимаешь. Ты привык. Как к собственной коже.

Серый наклонился, отыскал свиток в груде у своих ног, вытряс из футляра. Швырнул Ветру.

— Читай.

Ветер немало пробежал глазами, прежде чем понял, что это переизложение его «Жемчужины». Легкое, красочное, можно даже сказать безупречное.

— Красиво, — поднял он глаза, ожидая, что все вот–вот разъяснится.

— И это все, что ты можешь сказать?

— Я ведь знаю, чем закончится история, — терпеливо ответил Ветер, не подозревая, куда клонит Серый. — Но написано прекрасно. Сразу виден талант, к тому же редкий. Похоже… на Тускана Тэра из Одорно. Я никогда с ним не встречался. Читать не раз случалось… да и слышать, через актеров. Его сейчас любят.

— Да, это он и есть. И его действительно любят. Сейчас блистает при Витамском дворе. Хорошо… Теперь это, — он перекинул Ветру еще один свиток.

Опять то же. Другое начало, но предмет тот же самый. Написано, пожалуй, даже лучше. Слова переливались, история ткалась, завораживала.

— Это даже лучше, чем получилось у Тэра. Ты собираешь переизложения «Жемчужины»? — удивился Ветер. — Что за надобность? Для тебя она сделала все, что могла.

— Не только «Жемчужины». И уже не собираю. Я заказал их в свое время. Разным стихотворцам. Вот этот пока еще не прогремел, как Тускан Тэр, по праву прозванный Сладчайшим, но и его тоже, вероятно, ждет большое будущее. Если повезет. Вот еще, — подкинул он, — взгляни.

Ветер пробежал почти четверть свитка, пока оторвался. Чужая рука переписчика, к тому же полуграмотного, но слова его собственные. Давние стихи, он давно уже так не рассказывал «Жемчужину», но несомненно, это его стихи. Его слова, его образы. Вот старик–служитель, Сид, страшно похожий на Ветра, только получше по тем временам одетый. Как будто все это было вчера.

Он молча ожидал продолжения.

— Живые стихи. Твои.

— А в тех свитках?..

— Прославленный стихотворец не видит разницы?

— Быть может, не стоило заниматься переизложением чужого? Стихи творятся от сердца.

— Быть может. Но над «Жемчужиной» не потрудился только самый ленивый из стихотворцев. Потому так любопытно сравнивать.

— Что ты хочешь сказать?

— Я думаю, со времен великого Стэвира ты наиболее известный и наиболее преследуемый стихотворец. Немало найдется тех, кто готов Вольного Ветра в пыль стереть. И еще гораздо больше тех, кто стремится добиться его пристального внимания — и тем снискать себе славу и бессмертие. Хотя бы в стихах.

Он дал Ветру время подумать.

— И что же? — не выдержал тот.

— Не первый год я в поисках. Мне нужен человек, который мог бы поспособствовать осуществлению моего замысла. Наилучшим образом… — Он встал, прошелся немного, прежде чем продолжить. — Для подробного изложения время еще будет. Скажу лишь, что искал я нечто особенное — ошибка может стоить многого. И знаешь, что любопытно? Даже темные крестьяне из глуши, забытой всеми ветрами, спустя год или два после встречи с тобою ясно и живо вспоминают сказки Вольного Ветра. Точно слышали их вчера. Конечно же, не стихи так легко оседают в их памяти, а порожденные тобою образы, точно люди сами зрели происшедшее. Как будто сами там побывали! Да еще и другим рассказывать берутся, громоздя сверх того целую груду собственных домыслов! Что же говорить о людях книжных, о торговцах? Мои слуги нашли не одного и не двух, безраздельно уверенных, что знают подлинные истории лучше самого стихотворца. Убежденных, что воочию зрели выдуманных тобой героев.

Он помолчал немного, прохаживаясь перед камином и давая время Ветру поразмыслить над сказанным. Наконец остановился, пристально воззрился на гостя.

— Твой секрет не в том, как ты сплетаешь слова воедино. Дело в том, кто их сплетает. И даже в свитках сохраняется твой отпечаток. Твой невещественный след.

Ветер поморщился. Хотел возразить, но не успел.

— Я собрал все, что смог, из сотворенного тобой. Я разослал твои свитки в самые известные школы, требуя отчета, что в них необычайного. Я обращался за советом к людям без сомнения ученейшим, к ценителям и знатокам подобного таланта, а также к другим стихотворцам, жаждущим открыть твои тайны. И что же оказалось?

Стихотворец снова промолчал. Он боялся ответа.

— Да ничего! Некоторые из них безупречны, некоторые почти таковы, некоторые невыразимо красивы, но столь удачный слог свойствен и многим другим стихотворцам. Есть и такие, что не вызвали большого одобрения у людей, чья ученость, — он развел руками, подчеркивая, — поверь мне, не вызывает сомнения. Что же в этих творениях? Я сам много времени провел над твоими свитками… Часть моего дара — проницать то, чего не увидит обычный человек, ведь ты уже понял?

Ветер едва заметно кивнул.

— В твоих словах слишком много огня. Неведомого мне. Внутри, глубоко. Снаружи все просто, спокойно, порой даже буднично, но вместе складывается… то, что я постигаю, но не могу найти слов… ведь слово — твой дар, — взмахнул он свитком, что до сих пор сжимал в руке. — Ты имеешь власть над людьми. Заставляешь не слушать — видеть. Видеть то, что захочешь ты. И помнить увиденное. Потому тебя любят и ненавидят, а остальных стихотворцев лишь хвалят и порицают. Ты словом так попадаешь в цель, как иной не ударит кинжалом. И можешь, как никто другой, погрузить в сокровенное… Не потому что так искушен в плетении словес, а потому что для каждого из них находишь нужное время и место, чтобы высказать, забросить в мир. А твой огонь… твоя Жемчужина довершает начатое. Ты способен запутать в свою сеть любого. Чем не чародейство, в коем следует уличить немедленно? Разве одно только это не способно внушить страх непосвященному?

Серый заметно взволновался. Даже щеки окрасились слабым румянцем.

Вот ведь, у него тоже есть уязвимые места.

— Не знаю, есть ли еще носители дара, подобного твоему. Но не среди стихотворцев. Поэтому мне нужен Вольный Ветер, и только он.

— И поэтому ты не оставил мне выбора.

— «Кто может вольный ветер привязать…» Это ведь твои слова?

— Слова не мои, но я люблю их.

— У меня преимущество перед теми, кто до сих пор пытался это сделать.

— У них тоже были свои преимущества. Тогда я был молод. А теперь стар, и с каждым днем все старше.

— Я рассчитываю не на страх. И не на силу. Но без нее к Вольному Ветру не подобраться. Он слишком усердно цепляется за свою свободу, чтобы отнестись к моему замыслу со всем вниманием, приличным случаю. Пришлось использовать сеть.

— Ловить сетью ветер — пустая трата времени.

— Ветру пора бы перестать дуть без толку. Без направления, куда попало.

— Ветры не дуют, куда им указывают перстом.

— И тем наносят много бед, не так ли?

— И тем не менее. Такие уж они есть.

— Неужели? Разве не все совершается по воле Нимоа?

Ветер усмехнулся. Серому все же удалось поймать его на слове.

— Ты что же, решил уподобиться Нимоа?

— А ты равняешь себя с истинным ветром?

Теперь усмехнулись оба.

— Всю жизнь ты довольствовался крохами, хотя мог бы иметь всю землю. Стоит лишь рот открыть — и ты делаешь с людьми все, что пожелаешь. Ты ведь каждодневно зришь, как твои истории сообразно твоему же желанию выворачивают привычный для них мир? Чем не чародейство? Чем не «чародейский голос», плетущий сеть вокруг них? Хочешь ты того или нет, но это власть, Вольный Ветер. Власть, которой ты желал, иначе нашел бы другую Жемчужину. Власть, которую ты так и не сумел использовать как должно. Та власть, что можно употребить и во благо тоже.

— Я не способен употребить власть. Куда бы то ни было. Это не мое дело — я стихотворец.

— Ты творишь не стихи — их мир. Ты уже ее используешь, походя, каждый день. И так же неразумно, как настоящий ветер, дующий без цели.

Ветер вздохнул.

— Признаю: ты многократно удивил меня сегодня, хотя, казалось бы, на склоне жизни уже удивляться нечему. Я бесконечно устал, и потому спрошу в последний раз. Так что же ты от меня хочешь?

— О, я не стану утомлять усталый разум. Я терпелив, когда дела того требуют. Почти все уже сказано, осталось главное. Но тебе не стоит попусту гадать, лучше отдохни до завтра.

Он небрежно указал на дверь и преспокойно отвернулся к камину. Ветер с трудом оторвался от мягких подушек, неуклюже двинулся вперед, на ходу разминая затекшие ноги. Его приняла та же темная комнатушка. Скоро его подхватили чьи–то руки, направили, увлекли в узенькую галерею. Пошатываясь от усталости, он двинулся меж своих стражей. Хотелось закрыть глаза: даже тусклый свет их факелов мешал невыразимо, отдавался болью.

Галерея оборвалась, свернули на узенькую лестницу, извивавшуюся в камне наподобие винтовой. Тут пришлось почти что о стены тереться, ноги то и дело цеплялись за неровные, выщербленные ступеньки. Стихотворец все время оступался с непривычки. И хуже всего — сверху еще и шаги послышались: кто–то спускался, а разминуться здесь непросто. Служитель, поднимавшийся перед Ветром, окликнул невидимых встречных, сверху отозвались. На предложение вернуться и дать дорогу с вызовом ответили тем же.

Первый сторож обернулся к своим приятелям за спиной у Ветра.

— Это Кальтир, — проворчал с досадой.

— Этот ни за что не уступит, — в тон пробурчали сзади. — Скорей удавится…

— Больно много из себя мнить стал, — услышал Ветер едва слышный неприязненный шепот третьего. И уже обычно, с хрипотцой: — Так это нам уступать, что ли? Мы уже четверти три одолели, не меньше…

Должно быть, этот Кальтир приближен к особе Серого вопреки другим достойным столь высокой чести — очень уж его тут недолюбливают.

— С места не тронемся! — крикнул первый служитель. — Хочешь пройти — пожалуй! Если сможешь, — он хмыкнул.

Вскоре Ветер понял, к чему эта явная насмешка. Препятствий, конечно же, его стражи чинить не собирались, однако строптивец оказался человеком такого мощного сложения, что ему и без того нелегко приходилось. Они и сами почти что упирались головою в камень, он же пробирался здесь согнувшись.

— Ладно, — пробурчал он, примериваясь, — просочимся как–нибудь. Давай, — сквозь зубы бросил он своим спутникам, скрытым пока что от Ветра.

И под едва заметное удовлетворение своих недоброжелателей решительно полез бочком с досадливым шипением, гримасами и прочими признаками крайнего неудобства. Несколько ступеней здоровяк одолел без особых помех, но рядом с Ветром он изрядно запнулся и чуть не сверзился, увлекая за собой еще кого–нибудь. Стихотворца тут же опасливо ухватили за кадамч, прижали к стене, хотя он и сам туда усердно вжимался. Кальтиру с преувеличенной заботой пожелали не переломать тут часом обе ноги. Место опасное, если что — катиться можно до самого низа без остановки. Вот был же случай в прошлом году…

Не в силах больше сдерживаться, Ветер усмехнулся.

— Давай, чего стал! — досадливо рявкнул Кальтир в гулкое лестничное чрево.

Улыбка застыла на губах, когда спутник Кальтира принялся протискиваться вслед за своим провожатым. Следующим оказался Илча. Они заметили друг друга одновременно, и оба отвели взгляд. Потом, спохватившись, встретились вновь.

Как будто со вчерашнего дня прошло еще два летних срока. Вчера Илча глядел сбитым с толку, совсем потерянным, сегодня Ветра явственно обожгло новой злостью. Здешний хозяин все делает быстро и точно — независимо от воли человека.

Надо отдать должное Серому: даже Ветра ему удалось поколебать или хотя бы растревожить. А с такими, как Илча, он не церемонился вовсе, играл, как заблагорассудится. И вся эта сутолока на лестнице тоже не просто случай: «случайностей» и без того вокруг преизрядно. Чего же Серый добивается, что за новую сеть он плетет? Наверняка уже вытянул из парня все, что смог. Все, что тот знал о Ветре, все, что сам себе придумал. Однако мальчишка не ведал, как было на самом деле, а значит и Серый того не ведает…

— Эй, птенчик, — отвлек его от размышлений Кальтир, отдувавшийся уже из–за спин охранников Ветра, — тебя что, за шиворот тащить?

Илча двинулся, вжимаясь в стену, не сводя глаз со стихотворца. Скользнул мимо, стараясь по возможности не прикасаться. Внезапно он замер, дернулся, сгреб Ветра за кадамч, встряхнул, словно не в себе.

— Ненавижу тебя, — выдохнул в лицо. — Ненавижу!

В него вцепились служители, пытаясь оттащить от Ветра, но в узком простенке сделать это было нелегко, да и сам Илча отчаянно не желал отпускать добычу. Он больше не тряс, не бросал обидных слов, не винил, только губы слегка подрагивали и глаза жадно ждали чего–то.

Ветер не слышал, что кричал Кальтир, отрезанный от подопечного спинами своих же собратьев, и должно быть, совсем не ожидавший такого поворота, он ничего не слышал. Здешний хозяин, что бы он ни говорил и как бы ни разумел самого Ветра, все равно оставался чудовищем, опасным и безжалостным, и сейчас он чего–то ждал от этой встречи. Но чего? Опрометчивого шага? Чего еще? Он знает все, даже то, что скрываешь от себя самого, и потому одолеть его невозможно. Знает почти все, кроме одного…

— Нельзя давать обещания, — сказал Ветер, четко, разделяя слова, чтобы каждое проникло сквозь туман, окутавший юношу. — Потому что Нимоа порой не дает их исполнить.

Все затихли от неожиданности, замерли, силясь уразуметь, что происходит. Илча же просто помертвел.

— Бывает, что переломанные ноги не дают дойти туда, куда стремишься, а затуманенный недугом разум — послать весть, — продолжал Ветер, пользуясь затишьем. — Бывает, что приходишь слишком поздно. Намного позже обещанного, когда нельзя ничего исправить. И дни превращаются в годы, утрата — в боль, а обещание — в груз, камнем висящий на шее. Нельзя давать обещания, — говорил он все быстрее, потому что Кальтир почти дотянулся до Илчи. — Я долго искал тебя, но безуспешно. Прости меня. Если захочешь.

Кальтир рычал, приказывая, чтобы служители тащили подопечного дальше, и Ветра еще раз непочтительно подтолкнули снизу. Илча же согнулся в приступе неистового кашля, почти сложился пополам. Ветер тревожно оглядывался, но очень скоро стены скрыли узкий коридор, где остались эти двое. Последнее, что он видел, как здоровяк, склоняясь, бормотал что–то парню на ухо, и все порывался поднять его, но Илча тут же складывался в жуткую загогулину.

— Ему же помощь нужна! Людей позвать надо! Слышите? — взывал Ветер к своим стражам.

И получил в ответ отрывистое:

— Молчи! Иди, куда велено!

«Не слушай его», — чуткое ухо без труда уловило их перешептывания. — «А коли рот раскроет? Обижать–то не велено…» — «А ты не слушай и все. Хоть уши затыкай!» — «Видал?» — «И видал, и слыхал. А ты еще куражился! Вот и смотри. Чародей, он и есть чародей».

Они прилично отдалились от рокового места, кашель сделался куда глуше, потом все разом оборвалось. Когда же одолели лестницу, снизу донеслось глухое, размытое эхом, но не потерявшее силы: «Ненавижу!»

«Полегчало дурню», — пробормотали сзади.

Ветер передернул плечами. Быть может, это из–за удаленности показалось, что возглас брошен вовсе не ему.

Илчу вновь неожиданно вынесло на Ветра, как вчера вечером. На этот раз они столкнулись на узкой лестнице, где некуда деваться. Мысленно он проклял упрямство Кальтира и вызывающе уставился на стихотворца. Пусть враг не думает, что Илча его боится. Дракон на груди опять начал пульсировать, и слабое жжение привычно растеклось по телу, принялось покалывать то тут, то там. От многих факелов стало совсем жарко. Нужно здесь пройти, но стихотворец мешал ему.

Конечно же, Ветер только делал вид, что попался на дороге случайно. И правда, самый настоящий чародей. И вытаращился по–чародейски. Своими глазищами…

Все бы ничего, но от спокойствия и сосредоточенности не осталось и следа. Прямо разрывало от злости! Казалось, разметает в клочки, с каждым шагом. И клеймо уже горело, почти шипело, и чудилось даже, что человечьим голосом, множеством голосов. Хотелось уши заткнуть, но Илча с трудом принудил себя остаться безучастным. С виду ничего не делая, чародей отбирал у него силы. Да что же это? Он всегда отменно владел собой — жизнь, хвала Нимоа, для того немало постаралась, а тут…

Всего несколько шагов. Лицом к лицу.

Его таки взорвало, словно котел с кипящим варевом. Руки взметнулись сами и вцепились в кадамч стихотворца.

— Ненавижу! — едва смог он выдохнуть, хотя горло так и сводило от желания орать, страшно, исступленно.

Сам Илча еще что–то соображал, но разум не мог вмешаться в это действо и отдавать наказы телу.

И тут Ветер заговорил. Четко, громко. Не принялся отбиваться, не выказал страха, а просто сказал:

— Нельзя давать обещания. Потому что Нимоа порой не дает их исполнить.

И тем намертво приковал внимание, хотя Илча сразу не понял, что происходит, о чем это он. А стихотворец дальше говорил, и все быстрее, и опять Илча ничего не понимал.

А потом вдруг понял, разом. Клеймо раскаленным прутом обожгло грудь, намереваясь проткнуть насквозь. Он скорчился, изнутри рвался такой кашель, что невозможно было кричать от боли. Несколько раз слетел бы с лестницы, если б его не ловили и снова не ставили на ноги. Кто–то пытался поднять его, подставить плечо, но Илча сгибался вновь, убегая от раскаленного прута.

Когда он бессильно опустился на каменные ступеньки, боль сделалась уже терпимой. Он огляделся, в глазах стояла муть, но внутри было ясно. Рядом оставался лишь Кальтир, больше никого. Илча поскорее прикрыл глаза, притворяясь, что дурнота еще не миновала.

Что же делать? Теперь, после всего?

Он сжал зубы, представляя, как Кальтир потащит его отсюда к Серому, а тот опять слугу своего на куски разложит и заново соберет. Или вовсе решит, что такой слуга ему не нужен. Надо успокоить наставника, чтоб его двары…

Илча резко обернулся и крикнул что есть мочи:

— Ненавижу! — вкладывая в возглас всю силу презрения, что сейчас испытывал к самому себе.

Крик заструился вверх по лестнице.

«Нимоа, — молил Илча, — надо же что–то делать. Сделай так, чтобы я сообразил что делать! И чтобы никто ни про что не догадался! До времени. И… чтобы удалось! И чтобы…»

— Что это ты бормочешь?

Кальтир сейчас очень опасен. Даже голос у него опасный. Что же делать, чтобы он не сообразил? Как обмануть?

Илча по наитию, точно ища защиты, потянулся к груди, где оставалось клеймо, где даже пальцем тронуться сейчас было больно. Там, наверно, целая рана. Ничего, можно зубы сцепить и потерпеть, так даже лучше.

— Чародей, — прошептал он явственно, чтобы наставник разобрал, что к чему. — Чуть не уходил, проклятый…

Кальтира вроде бы малость отпустило. Значит, правильно начал.

— И как это он ухитряется? — продолжал прикидываться Илча.

— А вот это и есть чародейский голос, птенчик, — с сочувствием принялся вещать здоровяк, нависнув над подопечным. — А ты все «не может быть»! А оно вон как может! Видал, теперь? Слыхал, что он плел?

Илча старался не смотреть на него. Прикрывал глаза, словно от слабости, тер лоб, пряча от спутника растерянность. Однако тревогу почуял сразу. От того, что он сейчас скажет, зависит многое.

— Да я… ухом–то, вроде, слыхал, но ничего не понял — так приперло.

Он вновь принялся лоб тереть в притворных попытках сбросить наваждение.

— Что, совсем ни словечка не помнишь? — пытал наставник

Илча еще поморгал. Если б не настоящая дурнота, такое худое притворство его бы не спасло, но Кальтиру, видно, самому хотелось, чтобы все минуло без следа.

— Да нет… ни словечка не могу… А ведь… А что он плел–то?

— Слова — ерунда, там и смысла–то никакого не было. Морок наводил, — «пояснил» наставник. — Воли лишить пытался. Да кто там дела его разберет, главное — не вышло у подлеца, двара ему в товарищи!

К наставнику возвращалась прежняя благожелательность.

— Только вот… на ногах ты как, удержишься? Я гляжу, получше? Отошел?

Пока здоровяк болтал, давая ему передышку, Илча окончательно уложил все внутри, поверил и решился. А когда он видел цель, остановить его не могло уже ничто. И теперь он куда смелее взглянул на наставника.

— Совсем. Да ты не бойся: я в городе не подведу. Все про него выложу, как положено. Я чародея этого проклятого изведу, чтобы людей не морочил, — больно было говорить такое, но он постарался выявить побольше злости, ее ведь скопилось немало, да только не на стихотворца.

Ветра надо спасать. А кому спасать, как не тому, кто втравил, пусть даже по глупости, а не по злому умыслу. Как же хотелось врезать самому себе, дураку упрямому! Но сейчас ему никак не годится терять самообладание.

— А его… это… не выпустят ненароком? Наверх повели, — двинулся он за Кальтиром в ту же сторону.

— Не бойся, птенчик. Его теперь отсюда не выпустят.

Илча содрогнулся. Что же он натворил? И как исправить? И что сегодня говорить перед высокими судьями? Ведь только слово брякни поперек всего прежнего — служители тут же его повяжут. Будут вопить направо и налево, что чародей его подпортил, а Ветру что с того? Все как было останется. Однако самое первое, самое важное сейчас — это Серому не попадаться. Илча готов был все свое скопленное золотишко отдать, чтобы тот оказался таким же легковерным, как наставник. Только не будет этого.

— А куда это мы идем? Ты сам–то ничего не перепутал? До того спускались, — протянул Илча как можно простодушнее. — Меня хоть и тряхнуло, а такую малость помню. Я уж думал, чего мы там позабыли, в подземелье, коли в Вальвир собирались, да еще спешно.

— А у меня там, — откликнулся наставник, не обернувшись, — дельце еще одно оставалось, до Вальвира. А тебя без присмотра оставлять не велено. Тут можно так потеряться, в камнях окаянных. Ходов понарыли — даже я всех не знаю, такие давние есть, что лучше вовсе не заглядывать. А тут такое дело… — махнул он рукой, — неважное. Так что сведу–ка я тебя обратно. Оклемаешься, отлежишься, а там и посмотрим что да как, — уронил он небрежно.

Даже не потрудился ложь правдивую придумать. Встреча у них со стихотворцем вышла неслучайная. Только вряд ли все пошло, как надо. Вот Кальтир и суетится. Боится, как бы чего не вышло, хочет Серому немедля доложить. А Илче этого никак нельзя.

— Куда это, обратно? Мы же в город должны… Ты сказал, уже и повозку за нами уже прислали, повозка дожидается!

— Подождет твой город. Век стоял, и теперь ничего не случится.

Илча лихорадочно соображал, но ничего не соображалось. Он отчаянно дернул Кальтира за плащ, останавливая.

— Ты чего это? — Едва не перекинувшись, тот уперся в стены. — Ну, чего опять маешься? Твое дело, знаешь, маленькое: иди, куда скажут, да делай, что прикажут! — принялся он помалу злиться.

— Иди, иди к своему хозяину, — выплюнул Илча. — Рассказывай, как я опростоволосился. Только вот другого, вместо меня, ты не найдешь, потому что вчерашний день не воротишь! Так тебе хозяин и скажет! Он меня сам выбрал, сам доверил! И много чего обещал! И сколько б ты ни старался, я своего не упущу! Зубами вцеплюсь, а докажу!..

Кальтир сначала растерялся, потом неуверенно усмехнулся.

— Так что же ты, птенчик, только того и боишься? Пойми, дурачок, дело–то серьезное, верное должно быть дело, вдруг чего напортишь… Или опять, чего доброго, в припадок ударишься.

— А им что скажешь? Что у ворот с повозкой поджидают? Судьям этим клятым серединным, перед которыми мне вот сейчас ответ держать? Чародей ненароком попортил? Прямо в Святилище? Там уж, верно, все готово, и все люди нужные собрались, и лавки все, как нужно, порасставлены, да? Перед ними тоже придется позориться… — он уже «остыл», хотя уж кого хотелось взять за грудки и сладострастно тряхнуть, так это Кальтира. — Думаешь, хозяин нас за то поблагодарствует?

— Собрались… — проворчал тот, неспокойно что–то обдумывая. — Так–то оно так, конечно… А я уж думал, ты совсем простой. Птенец.

— Вот, даже за человека меня не держишь. За дите неразумное, — горько посетовал Илча, и в этот раз его горечь была настоящей.

Наставник нерешительно переступал с ноги на ногу, взвешивая. Должно быть, ему тоже не очень–то хотелось являться пред очи Серого, докладывая про свои оплошности. Иное дело, когда хозяин доволен.

— Ладно, — сказал он, махнув рукой. — Ты после всего такой злой, что и притворствовать особо не придется. Даже я б не усомнился, — подмигнул он. — А ничего не позабыл?

— А как тут забудешь? — хлопнул Илча по лбу. — Как припечатало. До конца жизни буду помнить.

— Только я… ты не серчай на старика Кальтира, без этого никак не обойдется… про это дело… ну, которое у нас получилось… все равно докладывать придется. Однако ты понапрасну не суетись — вина–то не твоя.

— А чья, твоя что ли? — ввернул Илча.

— Да есть маленько… Больше его, конечно, чародейская. Меня тоже заморочил, я сразу и сообразить ничего не успел, столбом стоял…

— Вот! Хозяин не обрадуется, — налег Илча, понижая голос, откровенно упрашивая. — И тебе плохо, и мне будет. А как все дела на славу провернем — другое дело!

Вышли на свет, жалкий, сумеречный. Холодная крупа, вопреки ожиданиям, не посыпалась за шиворот, хотя тучи глядели все так же грозно. Только настырный ветер задувал во все щели, заставляя кутаться плотнее.

— Погоди–ка, гляну еще раз. — Наставник сам откинул капюшон Илчи, внимательно присмотрелся, рождая холодок у юноши меж лопаток. — И впрямь отошел. А то синяки под глазами в пол–лица… А сейчас ничего. Энаал!

К ним безмолвно присоединилась еще одна серая тень. Втроем направились к повозке, у которой толклись городские стражники. Конные, и всего–то двое. Больше для порядка, уж на бегство тут явно никто не рассчитывал.

К облегчению Илчи, они спокойно миновали внешние врата, только наставник все еще пребывал в задумчивости и даже головой покачивал, будто до сих пор не уверился в правильности содеянного.

Наставления свои он вбил в воспитанника заранее, по дороге не поболтаешь: городским нечего слушать лишнее, да и между стен святилища, приметил Илча, у каждого дела свои, и только подле таинственного Серого они сплетаются в один клубок. И потому, наконец–то, выдалось немного времени успокоиться и подумать. На всякий случай он пониже опустил капюшон, опасаясь выдать себя обличьем, поворотился к дороге, лентой стелющейся позади.

Когда везли сюда — бежать хотелось, теперь — и того больше. Только удрать не получится. Двое конных стражников, Энаал с ними. И Кальтир впридачу. Да и нельзя теперь бежать.

Илча безмолвно застонал, ни на миг не забывая про зловещих соседей. Что же он натворил… Ладно, на щедрые посулы польстился, сам в петлю сунулся, сам с яму прыгнул. Так и еще кое–кого за собой потащил — вот отчего себе противен. Как ребенок, всю жизнь мечтал посчитаться, чтобы каждому по заслугам, и такого наворотил, что теперь не разгребешь. А на самом–то деле получается, что Ветер его не бросил! Видно, это судьба такая — от стихотворца оторвала, снова бросила по карманам шарить, кусок хлеба с руками отрывать. А стихотворцу–то, выходит, самому тогда помощь, ох, как бы пригодилась. А у Илчи даже мыслишки про то не мелькнуло, знамо дело — один он такой несчастный на свете.

«Думай, Илча, думай дурень, двар тебя забери!» — клял он себя, не переставая, хоть и знал, что надо бы остановиться и с холодной головой обдумать дело. Самое паршивое, от чего взвыть хотелось — ничего спасительного в голову не приходило. Ветра непременно надо вытащить из этого поганого города, из Святилища, из лап Серого. Но как?

Рассказать все, как есть, почтенным судьям из Городского Совета? Их пятеро, один из них Ледяной Таир, что запродал Илчу Серому. Про второго сегодня Кальтир рассказывал: тот самый толстяк, что вчера не поленился швырнуть свой камень в стихотворца. А остальные, лучше ли? Может, все они под Серым ходят… А сколько еще там будет народу? А сколько из них служат Серому? По всему выходило, что сегодня никто не ждет от Илчи новых откровений. То же, что и вчера, только народу поменьше, да вдобавок несколько писцов, скребущих палочками по пергаменту. К тому же, Ветер сам уже во многом сознался, прямо перед толпой. Нетрудно вообразить, как и про что гудит Вальвир со вчерашнего. При такой дурной молве любой не только в чародейство поверит — во что угодно.

Погоди–ка, споткнулся Илча, молва — это и есть оно самое, дело верное… И к тому же нетрудное.

Сердце сжало от нехорошего предчувствия. Он тупо разглядывал костяшки пальцев, посиневшие от холода. Это единственный способ спасти стихотворца. Хоть самому тогда тяжко придется… Когда простой люд узнает правду, то никто не станет с ним церемониться. Илча скрипнул зубами. Ну и поделом. Тут одно из двух: или решиться, или остаток жизни жалеть да корить себя.

Все складывалось необыкновенно удачно: сегодня базарный день. День, если это серое месиво можно так назвать, в разгаре, снег не сыплет с дождем вперемешку, и площадь перед Городским Советом полна народом. И пришлым, и здешним. Наверняка среди толпы найдутся те, кто побывал вчера у господина Тринна. Может, Илчу кто и узнает — вчерашнего героя многие видели. А уж любопытно будет всем. Таких занятных дел в Вальвире давно не случалось.

Значит, решено. Только бы от опеки избавиться. Тут оставалось положиться на удачу. Илча надеялся, что в путанице городских улочек ему удастся ускользнуть — это ведь не посреди заснеженного поля. И где укрыться тоже потом найдется. Если будет кому укрываться.

Он беспощадно подавил свой страх. С детства его не раз трепали на рынке, посреди толпы, а потом в местах поскромнее и потише, но так, как, должно быть, придется сегодня, не доставалось ни разу. Да чего там, если все выйдет гладко, то просто разорвет толпа, на клочки раздерет. А уж если добрые люди не справятся, то прихвостни Серого им помогут. Плохие слуги ему не нужны, а изменщики — и того меньше. Илча жил надеждой, что до этого не дойдет.

Они вползли на холм. Вот и городские ворота. За ними нужно добыть себе свободу, благо его сторожа подопечному доверяют.

Кальтир тоже встрепенулся, стряхнул свои раздумья, пошептался немного с Энаалом, чтобы не слышали городские, со значением подмигнул Илче, обретая былую жизнерадостность. Пользуясь его благожелательным настроем, Илча хотел расспросить, какую дорогу они выберут, но поостерегся. Скоро все и без того прояснится, а ненужные подозрения ни к чему.

К несчастью, несмотря на базарный день, за воротами не стояла обычная толчея, на которую он, признаться, очень рассчитывал. Представлял, как пнет Энаала — уж очень удобно тот расселся — и прыгнет в толпу. Конным стражникам там не с руки за ним гоняться, а горожане за него хвататься не будут — в Вальвире стражу не жалуют. Сегодня ты им помогаешь, а завтра сам не в чести окажешься. Вот кабы беглец кого из местных обидел, то изловили бы по возможности да расправились самосудно, а так — им и дела нет. А если кому совсем невтерпеж свое рвение проявить, так Илча отобьется, не впервой. А уж бегать ему с давних пор привычно, попробуй–ка догони.

Но все было тихо, мирно, утренняя сутолока давно закончилась, вечерняя начнется еще не скоро. Да и Энаал за воротами подобрался, стал чаще, пристальнее посматривать на подопечного. Свое дело он помнил, будь хоть трижды уверен, что новоиспеченный слуга Дракона никуда не денется. Илча начал отчаиваться: не очень споро, но верно, они продвигались к торговым кварталам, а удачного случая все не представлялось.

Вскакивать и спасаться быстротою ног от двух всадников и либийца, искусства которого Илча до сих пор толком не видел, — это на самый крайний случай. Жизнью закаленная осторожность призывала все отложить, хотя бы до следующего дня, затаиться, посмотреть что да как. А вот сердце говорило, что шутить шутки с Серым не стоит, не выйдет затаиться да посмотреть, и потому Илча уже почти решился на безумство, как вдруг сообразил, что путь их лежит через Стороннюю улицу.

План побега сложился сразу же. Илча тут же принялся за воплощение — времени оставалось в обрез. Он сморщился, отвернулся, кашлянул легонько в сторону, раз, другой, и, как ни в чем не бывало, уставился на Кальтира: все хорошо, мол, не беспокойся. Принялся притворно сдерживать рвущийся наружу кашель, словно опять подступило к горлу, как недавно в Святилище. Уж представлять увечья да недуги у него всегда недурно выходило, это не кошели срезать.

— Что это ты, птенчик? — подозрительно сощурился наставник. — Никак опять разобрало? — И переглянулся с Энаалом.

— Нет, что ты, — давясь, «соврал» Илча. — Видно, ветром проняло. Больно студеный, — и воровато отвел глаза.

Уже близко дом господина Сплота, личного лекаря советника Таира, чтобы его двары покусали. Еще немного — и пора прикинуться в полную силу. Будто новый припадок сделался. Уж если Кальтир в прошлый раз перепугался, то сейчас посреди улицы и вовсе растеряется. А если примерещится ему, что Илчу снова прихватило, да конца тому не видно, только хуже делается, неужели за лекарем никого не отрядит? Вдруг Энаала? Суматоха начнется. А там и в знакомый простеночек ускользнуть нетрудно…

Местечко это с некоторых пор было хорошо известно Илче. Тут он подкарауливал Гарра, слугу лекаря, а тот исправно опустошал его карман, зато носил письма к Скании, вместе с порошками для хорошего сна и полного успокоения рассудка. Дочь торговца желала получать от любимого вести почаще, жаловалась чуть ли не каждый день, и лекарю приходилось частенько захаживать к старику Таиру, а с ним и Гарру. Кто же знал, что торговец получает эту глупую писанину раньше дочери?

Зато от долгого бдения каждый камень тут все равно что родной, и простенки разведаны, и переулки, и дороги. Думал, от нечего делать, по старой привычке, а вот, сгодилось.

Он скорчился, заходясь в жутком кашле, то выпучив глаза, то смежая веки до настоящей боли. Возница с перепугу натянул вожжи, повозка встала. Кальтир в страшном беспокойстве отмахивался от праздных зевак, подобравшихся поближе, приговаривал, чтобы шли своей дорогой, мол, парень припадочный, с ним такое случается, нечего попусту глазеть. Пробовал с Энаалом подхватить Илчу под руки, уложить, чтобы не мельтешил у всех перед глазами, однако тот рвался изо всех сил, будто тело терзали сильнейшие корчи.

И все бы хорошо, однако дело не двигалось с места! Илча горло уже надорвал, а про лекаря никто и не подумал. Пришлось немного убавить прыти, и он перестал вырываться да изгибаться, вместо того откинулся на спину, словно припадок сменился крайним бессилием. Взамен же принялся стонать, обхватил покрепче голову, укоризненно и притворно вымученно взирая на склонившиеся над ним фигуры. Народу вокруг еще прибыло, любопытствующие пытались во что бы то ни стало заглянуть внутрь повозки.

— Умираю… помоги, — с мольбой прохрипел Илча, ухватил Кальтира за руку, но не удержал, так пальцы ослабели. — Голова… словно огнем… Кальтир…

— Эй! — крикнул тот, посерев куда больше сегодняшнего неба. — Может, знает кто, где лекарь тут? Чтоб поблизости?

Вокруг засудачили в несколько голосов. Повозка тронулась.

— Слышишь, птенчик, — наставник не на шутку перепугался, и за себя, верно, больше всего, — ты не того… потерпи… Чуток совсем. Тут лекарь как на заказ… два шага. Вот уж и добрались.

Илча только глаза закатил.

— Энаал, помоги!

Потащили припадочного на крыльцо. Стражники остались при повозке. Илча задергался, голова качнулась и свесилась на грудь, он чуть не обнимал Кальтира. Теперь уж как Нимоа решит, теперь ему другой дороги нет.

— Скорей же! Пошевеливайтесь, двары окаянные! — твердил наставник, грохоча дверным молотком. — А, наконец–то!

— Господин сейчас не может… Он очень занят…

Кто из двоих отшвырнул слугу с дороги, Илча не видел. Дверь за ними захлопнулась.

— А я говорю, сюда его тащи! И поскорее! — отрывисто приказал Кальтир. — Нет, — тут же передумал он, предвидя очередную задержку, — к нему веди! Я сам…

Илчу примостили на какую–то лавку. Он слышал, как кто–то захлопывал ставни — должно быть, с улицы глазели любопытные.

— Но господин очень строго приказал…

— Веди, я сказал!

Этого рыка слуга не посмел ослушаться.

Илча приоткрыл глаза, простонал, затуманено поглядывая вокруг и все примечая. Дверь оставалась незапертой, лишь засов впопыхах наложен. Под плащом он сжимал нож Кальтира. Здоровяк в суматохе не заметил пропажи. Прежнее ремесло не подвело, в самый трудный миг пригодилось, стоило ради того натерпеться. Оставалась малость — ухитриться сей же час справиться с Энаалом и дать деру. До него шага три… И бить надо так, чтоб не пискнул, чтоб наверняка. А двар этот либийский так просто не дастся. Как же его подманить поближе?

Он зашевелился, постанывая, чтобы лучше оглядеться. Энаал остался безучастным. И вроде не глядел, но из виду ни на миг не выпускал. И тут Илча сообразил, как ему повезло, Видно, здесь недавно работал каменщик, слуги еще не успели навести порядок в приветственном покое, пыль до сих пор стояла в воздухе, вокруг полно было и каменной крошки, и кусков поувесистее.

Илча снова изогнулся, кашляя, и свалился со скамьи.

Энаал только взглядом пристальнее въелся. Шагу не сделал, чтобы помочь, пальцем не двинул, слова не сказал.

— Не могу… голова горит… — простонал Илча, сжимая виски, вскочил на неверные ноги и двинулся вперед.

Конечно же, ноги у него тотчас подломились, он упал прямо на каменное крошево, тут же обнял ладонью подходящий булыжник и захрипел. Энаал подскочил, наклонился, напрягся, переворачивая неподатливое тело. Глухой удар пришелся одновременно с рыком Кальтира вдали. Скоро наставник будет тут, и с ним еще куча народу.

Энаал еще не успел хорошенько распластаться на полу, а Илча вскочил на ноги, свернул засов, со всех ног бросился вон. Успел пробежать половину до знакомой щели меж домов, где конный не то что не настигнет — не протиснется, когда раздалось: «Вон он! Держи его!» Стражники едва успели захлопнуть рты и вскочить в ненужные седла, как он уже перепрыгнул сточную канаву и скользнул меж домов, глубоко погрузившись в серую слякоть. Неуклюже выворачивая ноги из этого месива и оскользаясь, он почти добрался до стены, со стороны казавшейся тупиком. Один из преследователей уже протискивался в простенок, другой, спешивался, когда Илча, опираясь на неприглаженную кладку соседних домов, полез на стену.

Он забрался на самый верх без особого труда. Стражник же застрял под стеной, барахтался так, что просто смех разбирал. Тяжелые пластины, придававшие ему внушительный вид, теперь не давали подняться в скользком, узком простенке. А уж по стене взобраться без сноровки… Илча радостно присвистнул. Услышал знакомый голос.

— Никуда ему не уйти, — надрывался Кальтир. — Хватайте!

Напоследок Илча полюбовался наставником, что сам порывался сунуться в щель, насмешливо махнул ему рукой и спрыгнул во внутренний дворик.

Когда–то он уже тут спасался по вине лекаревой прислуги, что сочла примелькавшуюся около дома особу явно темной, уличной и притащила за собою стражу. Вот тогда Илча и сподобился тут побывать, отсиделся в темноте на крышах, потом долго выбирался. Теперь–то куда проще, дело известное.

Удача сегодня была на его стороне. На этот раз не пришлось даже взбираться наверх по решеткам. Не обращая внимания на коротышку в окне и его истошные призывы, Илча ловко влез на верхний этаж по лестнице, как раз до того, как ее выдернули из–под ног, встал на оконную решетку, оттолкнулся и грудью, лег на крышу, уцепившись за сточный желоб. Прямо на глазах у стражника, наконец–то одолевшего первую стену, балансируя, прошелся по крыше, и перескочил на соседнюю. Уходил совсем не туда, куда собирался, путая след, выигрывая время. Стражник что–то кричал, но Илча больше не оглядывался, не хотелось сверзиться после такого удачного бегства.

Оторвавшись от погони, он скатился вниз на глазах у удивленных прохожих. Никого не слушая, вывернулся из чьих–то не в меру прытких ручонок, оставив в них шнурок своего кадамча, и понесся в переулок, намереваясь еще больше запутать преследователей.

Он петлял, пока не оказался далеко от того места и всякие знаки погони не растворились за спиной. Теперь беглец походил на одного из самых обычных жителей, ненастным днем спешащих по своей надобности. Неприметный темный плащ с низко надвинутым от ветра капюшоном довершал это сходство.

Теперь пришло время исполнить задуманное, и с замиранием сердца Илча двинулся к центру, на главную площадь. Уж там его слуги Дракона точно не ждут и искать не станут. Пока они по всему Вальвиру мечутся, Илча свое дело сделает.

Разгоряченное долгой погоней тело бросило в озноб. Он ведь никогда не взывал к толпе, да еще такой огромной. Зато не раз видал, как это делали другие. Чем он хуже? Заставляя себя не сбавлять шаг, он принялся на ходу смекать, как сделать, чтобы все назад повернуть. Надо и про стихотворца рассказать, и про наговоры, да про то, кто в городе хозяйничает. Раз Серый так любит тайны — значит ему никак нельзя наружу казаться. Значит, если узнают про него — это и есть самое страшное! Молва тут — дело нужное, монетку урони — тут же примутся шарить, да по дороге еще много чего отыщут.

Как же быстро он вышел к центру Торгового Круга! Широкая Западная улица неуклонно несла его вместе с людским потоком мимо зажиточных лавок, привлекавших прохожих разноцветными тканями и вычурными светильнями, по–зимнему укутанных бродячих торговцев, несущих на спине весь свой товар, чужеземцев в диковинных одеждах. Илчу тут отыскать нелегко, но и сам он совсем потерялся, в первый раз уразумев, что бегство от Драконьих слуг, представлявшееся таким трудным, — поистине самая легкая часть задуманного. Сейчас его простой и удачный план казался почти неосуществимым. И очень страшным к тому же. Илча сам вынес себе приговор, сбежавши от Серого, но та участь, что могла увенчать его старания на главной площади Вальвира, теперь приблизилась вплотную, прямо в глаза уставилась.

Осталось только ступить вперед и закричать, собирая зрителей… а потом все, конец. А можно было пройти молчаливо сквозь людское море, схорониться до утра, а то и на пару дней, а потом просочиться через городские ворота. Мало ли способов… даже сегодня можно попытать удачи. Хоть бы и в повозке спрятаться, благо их скопилось немало!

Илча упрямо тряхнул головой, отгоняя голос разума, как назойливую муху. Он всегда был сильным и шел до конца. Трусость, сомнения какие–то глупые — не для него.

Вот и площадь Городского Совета. Торговые ряды, сооруженные множеством повозок и лотков, гудели так, что терялись голоса стоявших поблизости. Холодные вихри остервенело рвали холщовые полотнища, вливая шумные хлопки в общий гул. Илча до того немало повидал, как бродячие актеры, акробаты, да и сам Ветер без труда собирали вокруг себя кучу народа, но никак не мог решиться привлечь внимание. Да и как?

Когда он бежал сюда, окрыленный удачей, то представлял, как вскочит на повозку, начнет заготовленными словами — и вокруг немедля столпится народ. Потом стихнет. Кто–то будет слушать с сочувствием, кто–то выкрикивать разные глупости, кто–то бранить, а кто–то, может, сразу поверит — и загорится огонь, понесется от одного к другому.

Он не дошел до середины площади. Какая разница. И обреченно принялся карабкаться на подходящую повозку, что показалась повыше других. Не сразу услышал, как его окликнули, понял только, когда дернули за плащ, чуть не сбросили. Илча не стал тратить время на перебранку с хозяином, просто отпихнул его, и пока тот не опомнился, заорал во всю мочь, от вида людского моря перезабыв все, что придумал по дороге.

— Люди, слушайте! Я расскажу вам правду про стихотворца Вольного Ветра и про того, кто в городе хозяин!

Он повторил много раз, но мало кто обратил на него внимание. Его явно сочли дураком или пьяным. Издалека он мог вообще сойти за зазывалу. Илча продолжал стараться на разные лады, другого случая может не выпасть. Едва увернулся от палки, что раздобыл хозяин повозки, снова чуть не свалился.

— А, и ты тоже правды знать не хочешь, все вы такие! — Он уже выходил из себя от злости на этих тупых людишек, которым принес настоящую правду, а вколотить не мог. — Он же для вас старался, всегда для вас!..

— Заладил! — к хозяину подтянулся высокий горожанин. — Кому какое дело до всякого ворья? А кабы и было, так все про то еще с вечера прознали! А ты, стало быть, проспался поздно.

— Да ничего вы не прознали! — кипятился Илча, брызгая слюной. — Вчера — это все обман сплошной. Оговор! И я знаю, кто это сделал! А тебе и дела нет! И никому нет!

— Мне! Мне дело есть! Ты спускайся, парень, поближе да обскажи все, как есть.

Илча обернулся на голос и увидал скособоченную тень, даже плащ не мог скрыть этого уродства, однако маленькие не очень–то дружелюбные глазки искрились любопытством.

— Давно пора! — поддержал его хозяин повозки. — Слазь, говорю! А то сам тебя сыму, правдеца окаянного!

Илча присел и половчее ухватился за крепь.

— А ты попробуй! Я сюда не сплетни точить пришел по подворотням! А всем рассказать что и как!

— Да погляди, кто тебя слушает! — увещевал скособоченный.

А между тем обозленный крестьянин взялся за дело всерьез, кликнул подмогу, немедленно ему отозвавшуюся, и на повозку полезли сразу с трех сторон. Илча оборонялся с остервенением, тем более что вокруг понемногу начала собираться та самая толпа, которой ему не хватало. Он спрыгнул за миг до того, как повозка перекинулась. Верхняя крепь отлетела, полотнище тут же напиталось грязью и затерлось ногами.

Хозяин барахтался среди полуоторванной крепи, исходил яростью и зыркал во все стороны, разыскивая виновника, так ловко избегнувшего кары. А Илча уже выбрал другую повозку неподалеку, ловко махнул на самый верх, в запале выкрикивая все, что в голову придет, завлекая только что собранный народ. Его услыхали, однако и тут он не успел далеко зайти в своих обличениях. Расходившийся крестьянин чуть не разнес и этот рыдван, его опять охотно поддержал самый разный люд, разгоряченный сочувствием и азартом, и Илче вновь довелось выискивать место получше. Теперь пришлось еще и выворачиваться из чьих–то рук, треснул плащ.

А вот на третий раз повезло куда больше. Капюшон он откинул с самого начала, но только сейчас услыхал:

— Он! Он! Говорю вам: точно он! Да глаза мои отсохни!

Илчу признали. Обиженного крестьянина с ватагой тут же оттерли в сторону. Тот рвался вперед, не понимая, отчего настрой изменился, там возникла своя потасовка. А со всех сторон уже сыпались самые разные возгласы.

— Так вот, — срывал Илча голос, перекрикивая их. — Люди! Если кто сам слышал или вам рассказал про вчерашнее… как Вольного Ветра чернили, так не верьте! Я сам же и говорю! Все неправда, все злой оговор! Я же сам и оговорил! Признаюсь и прошу в том прощения у стихотворца! И еще я скажу…

Слова потонули в людском гомоне. Илча ждал затишья, внимания, получилось наоборот.

«Должно быть, в кошель мало кинули!» — «Чего ж сегодня–то вылез?» — «Все б людей мутить!» — «А я слыхал, стихотворец–то сам признался!» — «Ах ты, злодей, ах ты…» — «Сам он темник окаянный!» — «Да врет он все, и совсем он не тот!..»

Илча не сдавался, снова заорал, продолжая, несмотря ни на что. Его не слышали. Тогда он принялся уговаривать чуть ли не каждого внизу, но всем было не до глупостей.

Резкая боль ударила прямо в лицо, и от неожиданности он чуть не опрокинулся, с трудом удержался. Послышались одобрительные возгласы, даже смех. Илча выпрямился, ощупывая физиономию. Рука оказалась в крови, однако пока что дело обошлось: всего–то скулу рассекло. Беда в том, что всем такой оборот пришелся по вкусу, вокруг не осталось ни одного сочувствующего обличья. Илча понял, что нужно пытать удачу в другом месте, однако слезть ему уже не дали.

«И куда это собрался?» — «Эгей, не пущай его, мил человек!» — «Держи, держи!»

Он вырвался, снова подтянулся, вылез вверх, принялся кричать, увещевая. Что еще оставалось? Понемногу в него полетело все подряд, не увернешься, да еще на шаткой крепи повозки. Он все еще пытался сорванным голосом вопить про Серого, про здешнего хозяина, но меньше всего люди нуждались в его словах. В растущей толпе многие уже не ведали, о чем спор и кто торчит наверху, однако вновь прибывшие с азартом принимались за общую потеху, понемногу заражаясь общим же запалом.

Страшно. Никогда в жизни не было так страшно. Умереть ни за что, по людской дурости. Не к тому он готовился. Спасти Ветра, черня себя, — в том был смысл, в том было геройство. И прощение. А тут никто и не собирался спасать стихотворца. Тут вообще никто и не понял, в чем дело. А ответить придется, своею шкурой. Под самой повозкой изголялся обиженный им крестьянин, предвкушая кулачную забаву, жаждая крови. Скоро этого ловкача, прикидывал он, натешившись, собьют оттуда и тогда…

— Стража! Стража! — этот вопль быстро разнесся вокруг.

Вот уж от кого Илча не ждал избавления, но сейчас обрадовался даже этому.

Никто, впрочем, расходиться не спешил, просто подутихли немного. Ждать пришлось недолго, и все равно люди сообща хулили медлительность стражников. Илча сверху тоже заметил, откуда движется очередная погибель, и под ложечкой засосало. За ними спешила фигура в белом плаще служителя Дракона. Не из тайных слуг, раз в белом убранстве, но появился он не просто так. Беглеца разыскали быстро.

Между тем народ всерьез отвлекся на стражу, и даже больше — на человека из Святилища. Если какое–то безумство еще могло спасти беглеца, то только сейчас. И так, и так умирать, но Илча не привык сдаваться. Он уже давно заприметил крытую повозку в соседнем ряду, за ней еще одну, и все время прикидывал, как вырваться из людского моря, не опускаясь наземь, теперь же ринулся вперед, ничего не взвешивая, полагаясь лишь на милосердие Нимоа. В отчаянном рывке перелетел на облюбованный рыдван. Напрягая последние силы, с трудом удержался, забросил тело на расшатавшуюся крепь, поспешно оттолкнулся снова и рухнул плашмя на следующее полотнище, на беду оказавшееся слишком ветхим.

Дугой пришибло ребра, вокруг посыпались мешки — повозка со скрипом рухнула в людскую гущу, превратилась в кучу барахла, попутно подмяв под себя чужое добро и зазевавшихся горемык. Его привалило каким–то хозяйским скарбом, тут же поверх этой кучи бросились все, кому не терпелось отыскать зачинщика беспорядков. Шум вокруг усилился неимоверно. Везде елозили чьи–то ноги и руки. Забившись под остаток полотнища, Илча едва успел дух перевести, и тут услыхал почти над ухом: «Поймал, поймал, люди добрые!» Юношу под холстом изрядно придавили, но не тронули. «Держи вора!»

Нимоа посылал ему помощь. Илча стер кровь с лица, не чувствуя боли, и поспешно выбрался из–под груды тел, обломков, мешков и тюков. Едва показавшись наружу, вместе со всеми азартно заорал: «Держи вора!». Он старался не показывать изуродованного лица, но вскоре заметил, что в суматохе исцарапаны оказались многие. Илчу грубо отпихнули, и он сделал вид, что уступил свое место крайне неохотно, даже тычками обменялся с соперником, потом отступил.

Беспокойство съедало его, еще немного — и люди сообразят, что ошибка вышла. Пользуясь всеобщим замешательством, и тем, что стража отрезана вдали целой кучей народу, Илча потихоньку отходил назад. Увидав над свалкой подоспевших стражников, оставил большую часть притворства и заспешил. Его счастье — тамошние зеваки обретались настолько далеко от первоначального центра действа, что и лица смутьяна не разглядели, и до сих пор не поняли, что происходит.

Илча выскочил во внешнее кольцо рынка. Тут и вовсе никто ничего не ведал. Не веря своей удаче, уже которой за невыразимо долгий день, он еще ускорил шаг. Вылетел на Северную улицу, потом свернул в первый же проулок. Пролетел и его, а там просто пошел побыстрее. Как мог, прикрыл лицо, отмеченное толпой, закутался в плащ. Теперь под набиравшими силу порывами ветра Илча казался обычным прохожим, спешащим по своей нужде, ну, еще, быть может, неловко запнувшимся на грязной мостовой и оттого так сильно перепачканным.

Он шел и шел, все дальше от людей. Забрел в нижние мастеровые кварталы и таскался там до сумерек, силясь понять, что с ним произошло, и главное — как. Старался не проходить в одном месте дважды, чтобы не примелькаться своим одеянием, заляпанным всякой пакостью. Он сейчас приметный.

Пока не спустилась тьма, Илче отовсюду мерещились слуги Дракона, и он, петляя по бесконечным улочкам, подолгу уходил от каждой подозрительной тени. Когда же сгустились сумерки, страх отступил, и он побрел, не разбирая ни дороги, ни цели. Шел, сердито смахивая редкие слезы бессилия и ругая себя и всех остальных последними словами.

Ветра от неведомой напасти уже не оградить, и теперь оставалось последнее — самому бежать прочь или схорониться до времени. И бросить все, как есть. Вот только бежать ему некуда, хорониться негде. В былые времена Илча бы сразу подался в темные кварталы, но в Вальвире он другой жизнью жил, редко туда захаживал. Сторонился от напасти. Всего раза два или три рискнул к темникам сунуться: когда нанимал их на Сканию напасть, чтобы самому потом «спасти» ее… да за работу возвращал, что причитается. Да и то, свел его один ушлый человечишка, которого Танит показала, а своих знакомцев у него там нет. А вот у Энаала с Кальтиром — целый ворох. Хоть бы либиец сдох в доме лекаря, мечтал Илча. Должно же сегодня случиться хоть что–то хорошее?

Есть лишь один человек, про которого никто не ведает. Кто никому не скажет и, может быть, схоронит беглеца на первое время. Впутывать Танит в свои теперешние дела отчаянно не хотелось, но выбора не было.

В груди потеплело. Она после вчерашнего, наверное, с ног сбилась, про него расспрашивая. К Иберии, небось, уже бегала. Своими глазами все видела, своими ушами слышала… Что тут подумаешь?

Подводить Танит под гнев хозяина Драконьих слуг было горько, но грудь, ушибленная при падении, с трудом хватала воздух, колени подгибались, холод пробирал до костей, да и голод давал себя знать. А как Линн взойдет — так все это разом ерундой покажется. Он содрогнулся. Нет, только не так, такой смерти никому не пожелаешь!

Еле добрел до знакомых дверей. Стучался на удивление недолго, почти тотчас его впустили. Сама Танит уже спешила вниз. Илча никак не ожидал теплого приема после вчерашнего представления, но женщина чуть не со слезами кинулась на шею. Потом воззрилась на торчавший из–под капюшона одинокий глаз, отослала высохшего как щепка слугу за Велькой. Приказала девчонке воды согреть, ужин собрать поскорее. Сама повела Илчу наверх. Только там он скинул плащ, рухнул на ближайшую лавку, растянулся. Даже в покое дрожь в ногах не унималась. А злость, прежде уходившая в бесконечное блуждание по городу, вскипела с новой силой.

Танит с перепугу много и бестолково суетилась: бледнела, закусывала губы, то и дело прижималась к Илче, бормоча какие–то глупости, хваталась то за одно, то за другое, сыпала словами без умолку, а у Илчи горло царапало так, что он и ответить–то толком не мог. К его большому облегчению, женщина внезапно охнула, позабыв что–то важное, кинулась вниз по лестнице, оставив его на время. Такого беспокойства Илча от нее не ждал. В груди становилось все теплее.

— Да скажешь ты, наконец, что случилось? Дай, я помогу! — Танит впорхнула с целым ворохом одежды, попробовала стянуть с него кадамч. — Бормочешь только… Да поднимись же! Ты весь в грязи. Мокрый. Весь израненный. В синяках…

Илча дернулся, когда она задела бровь. Скула, занемевшая на холоде, тоже начала оживать, загораться болью.

— Так уж весь… израненный, — он криво дернул уголками губ.

— Не трогай! У тебя вон… чуть половины лица не лишился! Сейчас воду согреют, я сама промою… Ты переоденься пока. Вот, от мужа осталось…

— Не могу. Потом.

Илча ощупал лицо. И правда, половина во вспухших рубцах, болезненно отзывавшихся на прикосновение. Должно быть, приложило, когда падал.

Танит опустилась рядом, провела по волосам. Осторожно прижалась щекой. И все без единого слова. Хорошо…

— Велька ужин готовит. Подождать придется… Я же не думала… что ты… — снова нарушая его покой, принялась она оправдываться.

— Я не в обиде. — Горло саднило, каждое слово отдавалось болью. — Вина согрей. Как ты умеешь.

Она тут же вскочила. Илча счел бы ее улыбку многообещающей, если б до того было.

— Вино я сейчас. Это недолго. А потом ты мне все расскажешь! Слышишь? Все–все.

Танит повернулась.

— Танит!

— Что?

— Скажи слугам… чтоб языком не трепали. Про меня… Им же худо потом обернется… если что. И сама — никому.

— Хорошо… — женщина заметно напряглась. — Я скажу, но…

— Танит!

Она не ответила.

— Не обижайся! Я люблю тебя!.. Если еще и с тобой что случится… Страшно за тебя. Прости! И не хотел приходить, да не к кому. Но это очень, очень плохо, что я пришел, — Илча ужасно устал от такой длинной речи, запинался все чаще. — Для всех плохо. И если кто хоть слово уронит… очень худо может обернуться. Вот так. А теперь можешь выгнать, я худого не подумаю.

Танит подошла, пальчиками коснулась его губ, точно накладывая печать.

— Молчи. У тебя просто ужасный голос… хриплый, чужой совсем. Побереги. Потом расскажешь. Все–все. Обещаешь?

Он кивнул.

Долго она ходила или нет, Илча так и не узнал, забылся. Очнулся от боли, узрел ее подле на коленях. Женщина осторожно промывала раны.

— Проснулся… А я уже управилась. И ни чуточки не болело, правда?

Пришлось кивнуть.

— Вот, остыло уже, — потянулась она за кувшинчиком. — Пойду заново согрею…

— Сиди.

Илча жадно выпил то, что было. Едва теплое, но обожгло не хуже кипятка. Горло не умещалось в шее, так распухло. Как и положено, разум заволокло легкой дымкой, под ложечкой засосало. Глаза решительно не держались открытыми. Пришлось опять прилечь.

Говорить не хотелось. Хотелось позабыть последние два дня. Проснуться вчерашним утром и удивиться, что за ерунда привиделась.

Велька стукнула в двери.

Илча едва заставил себя подняться, тяжело оперся локтями о стол, без вкуса и желания принялся за какое–то варево. Усилия того не стоили, потому что руки больше не дрожали, они стали совсем неподъемными, да и сидеть было все тяжелее. Пришлось налечь грудью на стол, а потом и голову опустить.

Что–то грохнуло внизу.

— Опять Велька что–то расколотила. Убью деревенское отродье! — вскочила Танит. — Ты ешь, я с ней быстро рассчитаюсь.

Илча не стал ее удерживать. Из тела понемногу уходила тяжесть и усталость.

Ему уже мерещилось. Будто внизу полно народу, а шаги Танит по лестнице отдаются многократно.

К несчастью, не померещилось. Дверь распахнулась, и довольный Кальтир собственной персоной ввалился внутрь.

— Что, птенчик, не ждал?

За ним высунулся Энаал, голова под окровавленной повязкой. А там еще кто–то, да не один. Таки выследили.

Илча порывался вскочить, выхватить нож и дорого продать жизнь, но едва смог двинуться. Ноги, руки совсем не слушались. Даже губы онемели, почти не шевелились.

— Что дергаешься, еще побегать хочется? Уже не побегаешь, — оскалился бывший наставник. — Думаешь, небось, вот так и подохнешь? Ну нет, и не мечтай легко отделаться. Тебе и слышно и видно будет, когда твое время придет. А вот ногами дрыгать ни–ни. Ты у нас прыгун изрядный, видали. — Он приблизился, схватил Илчу за волосы, дохнул в лицо злостью. — И ведь знал же: что–то с тобой не так! И ведь ловцу этому недобитому приказал, — обжег он взглядом Энаала, — приглядеть от греха! А ты на славу нас обкрутил. Притворщик из тебя недурный, а вот остальное — ничего не стоит! И главное — разумом Нимоа обидел. — С притворным сочувствием он со всех сторон рассмотрел физиономию Илчи, поцокал языком. — Ну и видок. И ведь сам же расстарался, мы и пальцем не приложили. Пока что.

Его трясло от ярости. Слышал и видел Илча на самом деле сносно, только глазами почти не мог ворочать. Еще бы, кого Серый первого плохою службой попрекнет? Ну, кроме Илчи? Кальтира. Вот тот и исходит желчью. А уж поздно.

Сам Илча сегодня уже настарадался от бессилия. Даже гнев едва теплился, усталость смела и его. Скорей бы порешили — в самый раз будет, бесполезный он оказался человек, вредный даже.

— Ты, небось, думаешь, чик тебя тут — и конец. А вот и ошибаешься, птенчик! Пока живой — все еще господину нашему служишь, так и запомни.

Только бы Танит в покое оставили. Илча забеспокоился. Что с ней? Где?

— Что, уразумел наконец? С господином шутки шутить — никому не пожелаешь.

Но Илча сейчас боялся другого.

Его потащили вниз. Перекинули через плечо.

— Что с ним будет? — тоненько спросила Танит, словно издалека.

— Тебе не все равно?

— А мне что?

— Господин своих слуг не забывает. Благодарность свою завтра получишь. Хочешь браслет?

— А какой? — Не веря ушам, слушал Илча. — Красивый?

— А какие ты любишь? — благосклонно прогудел бывший наставник.

— Я тяжелые люблю. Поувесистее, чтобы на руке чувствовались. Благодарность — не пустое место.

Илча слышал каждое слово, но отказывался понимать.

— Слышишь, птенчик? — Кальтир слегка наклонился к его уху. — Никому нельзя верить, коль господина задумал обманывать. Даже себе. А ты и правда размяк? Думал в теплом гнездышке переждать? Да советник этот, Таир надутый, вас обоих давно раскусил. Неспешно себе послеживал. Все раздумывал, как получше вас обоих уму–разуму научить. Если б нам ловкач вроде тебя не понадобился, вышвырнули бы с голой шкуркой за ворота, точно говорю. А до того маленько поучили, чтоб не мнил себя умником.

Илчу уже грузили в повозку, а Кальтир продолжал приторно–сладко нашептывать, терзая своего пленника.

— Вот тебя и почтили… э-э… честью. В доверие взяли! Мне–то сразу… ты не глянулся, с изъяном показался, но что поделаешь — господин тебя выбрал. А возни с тобой было! — фыркнул он. — А вот птичка твоя, та поумнее да посговорчивее оказалась. Тут же с руками и ногами к нам в объятия бросилась. Скоро пристроим в хорошие руки, нам такие нужны, смазливые да неглупые. А ты — дурачина. Да еще упрямый. И ведь с самого начала упирался! Утаить решил, что со стихотворцем водился! Полночи из тебя доставать пришлось, по словечку! А потом уж совсем как баба… извелся весь, совесть дырку в голове проела! Слуга Дракона! Тьфу! И, главное, идиот паршивый, слабину дал, а отвечать за то кому, а? Ну, кому все напасти? Чтобы двар тебя высосал!

Он наотмашь хлестал Илчу, но тот давно не чувствовал боли. Только глаза не мог закрыть.

— Вот ведь, и у такого дурачка свой талант нашелся: прикинулся, как умный. Энаала чуть не уходил. За это он тебя еще отблагодарит, дай только срок. И для чего весь шум–то развел! Ну, сам бы деру дал — это я понимаю. А он! На площадь побежал! Рассказывать! Спасать! Стихотворца! Да ему еще почет будет и слава, а тебе мешок в земле сырой, недоумок ты балаганный!

Опомнившись, он перестал бить юношу.

— И надо же, весь день от нас бегал, а тут вляпался по самое–самое! К девке прятаться побежал. А она, не будь дурой, тут же к Таиру слугу отрядила. И настой наш целебный в винишко вкинуть не забыла. Его еще днем принесли — вдруг ты заявиться надумаешь. Вот это сметка! Мы уж на готовое явились, и ловить тебя не пришлось. А то знаем, прыткий больно, опять по крышам скакать наладишься!

Выложив главное, он успокоился, даже замолчал, но ненадолго. Его так и распирало, вот и поругивал пленника то так, то сяк, предвкушал расправу. Наконец, Илче тоже захотелось, чтобы с ним поскорее расправились.

Для Ветра припасли уютную комнатку, словно он явился сюда гостем, а не пленником. Его вывели на верхний уровень: как доводилось слышать — это честь небывалая. Оставалось только гадать, почему сам Серый выбрал подземелье. Быть может, хранил свое обиталище, как и лицо, подальше от досужих глаз и сплетен.

Ветер глядел в узенькое, высокое, похожее на щель окошко. Вокруг простиралась унылая степь. Темные грязные ленты, продавленные колесами, указывали дорогу, скрытую под мерзлой слякотью. Самое тоскливое время в этих краях. Никакого солнца, никакого тепла, словно жизни конец.

Здешний хозяин ничего просто так не делал. Вот и теперь он ловко намекал, во что превратится остаток дней стихотворца, если он дерзнет отринуть протянутую руку.

Серый… Ветер давно уже разучился страстно ненавидеть, всего лишь различал, кого избегать, а к кому стремиться, но незнакомец с Голубой Жемчужиной внутри при всей своей чудовищности вызывал совсем не ужас, не отвращение. И первый раз Ветер с ходу не мог разобраться как быть, что делать. Его противник не зря скрывал до поры, чего именно хочет от стихотворца, давая время, чтобы семена его речей проросли, и самое страшное — они потихоньку всходили.

Нельзя предвидеть всех последствий, сказал Дракон. Сказал ли он это Серому, который в тот день не понял ни слова? Или предвидел грядущее противостояние? Хотел ли он что–то сказать стихотворцу? Ветер всегда считал себя более добрым, чем злым, сказание о Жемчужине подарил всем от добра, и что оно породило? Вон он Серый! Что в нем хорошего, кроме того, что Ветра разумеет! Но тогда… приведет ли ко злу так же все, рожденное Серым? Или просто хочется в то верить, оберегая свободу и тем сохраняя свой дар от размена?

Ветер долго бродил от стены к стене, презрев усталость — так лучше думалось. Но в первый раз за многие годы сердце глухо молчало, и он решил прилечь. Об Илче старался больше не думать. Судьба сделала свое дело, а Ветер — все, что мог. Теперь им идти разными дорогами.

Во сне он снова обнимал ладонью Зеленую Жемчужину, а когда проснулся, было темно. Малюсенькая светильня в углу благоухала незнакомыми ароматами, окошко кто–то заботливо прикрыл ставнями, навесил засов. Значит, сейчас ночь, на небе Линн. Ветер прошелся, с удивлением обнаружил на столе пышный, недавно испеченный хлеб, соленый сыр, сушеные фрукты, вино и воду. Как раз то, что он любит. Здешний хозяин питал такую слабость: и в мелочах оставаться безупречным и вызывающе проницательным. В любом случае, еда оказалась кстати, тем более что Ветер не чувствовал себя хоть сколько–нибудь отдохнувшим.

Постучали, он откликнулся.

— Мой господин желал бы увидеться с господином Ветром. Если господин Ветер не пожелает еще отдохнуть.

Фигура в сером балахоне едва заметно склонила непокрытую голову. Видимо, хозяин требовал почтения к своему гостю. «Если господин не пожелает еще отдохнуть». Надо же. Они ждали его пробуждения, дали голод утолить без помех, предупредительность не имела границ.

Ветер последовал за слугою. Снова спустился в подземелье. Теперь тереться о стены на узкой лесенке не пришлось. Его повели другой дорогой. Серый давал понять, что вчерашняя встреча с Илчей была неслучайной.

Стихотворца проводили в прежнюю темноту, без долгого ожидания приоткрыли внутреннюю дверь, обнаружив узкую полоску света, и оставили. Ветер, не дожидаясь позволения, сам толкнул тяжелую створку.

Знакомая комната оказалась пустой. Рукописи все так же валялись в беспорядке перед камином. Теперь, имея оставленную хозяином возможность поосмотреться, Ветер неспешно прошелся вдоль стен. Постоял подле шкафа, набитого свитками, потянулся к толстому футляру, привлекшему внимание, развернул. Невежливо по отношению к владельцу, но Ветер не просил такого гостеприимства и потому считал себя свободным от всяких правил. Все пути назад отрезаны, он ничего не терял, вызывая неудовольствие хозяина. Что еще можно потерять?

Это был Стэвир. Бессмертный, Великий — у него много имен. Знаки на растрескавшейся коже старинные, хвостатые, сначала выдавленные или выцарапанные, потом заполненные выцветшими чернилами. И пергамент под стать, необычный: жесткий, толстый, он едва сворачивался, потому и привлек внимание. В Хранилище у Олтрома встречались очень старые рукописи. Но не такие древние.

Ветер не без труда разобрал первые строки, любовно погладил буквы, нанесенные незнакомой рукой. Когда–то он по памяти пересказывал всего Стэвира и ожидал знакомых слов, как друзей, способных поддержать в миг сомнений, но эти стихи явились ему впервые.

Неизвестная рукопись Стэвира!

Он подобрался к самой светильне, и вглядываясь до боли в глазах, принялся дальше разбирать написанное. Скоро забылось все, даже то, что хозяин этой комнаты наверняка поглядывает на него из тайного укрытия. Ветер потерялся в дошедших сквозь время строках. Это сам он лихорадочно царапал букву за буквой, не замечая, как медлителен теперь его труд, как неповоротливы пальцы. Он знал, что свиток этот, как и многие другие до него, останется безвестным, никому не нужным и непонятным. Уже давно за ним не приходят, не зовут… Потому что он сам давно не отвечал никому согласием, устал от толпы, от криков. От славословия, равно как от благосклонного внимания. От людей. Маленький домик на утесе — все, что ему надо в последние дни. За ним только море, безбрежное, бесконечное.

«Знаю, слез моих ценность ничтожна. Губы немы — устали от слов…»

Перед смертью Стэвир был очень одинок.

Ветер задумчиво скатал пергамент, медленно затолкал его в футляр, но выпускать из рук не спешил. Он ни за что не стал бы читать во второй раз, но необыкновенный талант Стэвира и память Ветра сыграли злую шутку: читать, разбирая полустершиеся знаки, уже не было нужды, он помнил каждое слово.

В первый раз он встретился с рукой Стэвира и был вовлечен в водоворот его образов. Обидно, что ему попался не прекраснейший «День Ниаканн», не грозный «Царь горы» или хотя бы «Легенда о Драконе», а именно эти горькие слезы уходящей жизни.

— Вижу, тебе не хочется выпускать из рук столь редкую ценность.

За всем этим возникновение Серого осталось незамеченным, но Ветер ждал подобного.

— Рука Стэвира — вот что имеет подлинную ценность, — он протянул пергамент Серому. — Мне кажется, этот свиток не зря оказался на виду. И если ты желаешь обвинить меня в воровстве… — пожал он плечами.

— О нет, — синие глаза откровенно насмешливо воззрились на Ветра. — Чувство меры мне давно уже не изменяло. С некоторых пор. Но это, — он бережно принял свиток, — действительно не просто так оказалось на виду. И предназначалось для тебя. В дар. Однако я и представить не мог, — плавно указал он на кресло у камина, — что ты позволишь своему любопытству зайти так далеко и сам набредешь на это сокровище. Определенно, ты отличаешься незаурядной смелостью. В очередной раз Нимоа указывает на тебя.

— Смелостью? Скорее, безвыходностью положения. На что же еще указывает Нимоа? — устало спросил Ветер, опускаясь в кресло.

Пока Серый не проведет его сквозь лабиринт всех своих загадок, добиться сути от него невозможно.

— Неужели ты не замечаешь очевидного сходства?

— Какого?

— Удивительно, как это ты, с необыкновенной прозорливостью читающий в людских сердцах, остаешься глух к голосу своего собственного.

Ветер промолчал. Помедлил с продолжением и хозяин.

— Ты ведь не только читал? Нечто большее, да? — И в голосе Серого, и в глазах появилась непонятная жадность. — Ты чувствовал? Или видел? — с нажимом спрашивал он.

И то, и другое. И еще больше. Но Ветер молчал.

— Я так и думал, — как мановением руки унесло странное беспокойство хозяина. — Поверь, твоя «Жемчужина» рождает во мне те же чувства. Во всяком твоем творении есть отзвук подобного чародейства, малый или большой. Но Стэвир не отважился открыть людям свой секрет, свою дорогу к обретению могущества.

— И ты думаешь… Стэвир?..

— Ты думаешь, Нимоа так щедро одарил его от рождения? Тогда откуда взялся «День Ниаканн»? — продолжал Серый, отметая запоздалые попытки Ветра прервать его. — Откуда все знают о Слезах Нимоа? Кто, как не он, воспел, приоткрыл секрет? Поверь мне, настоящую Легенду о Жемчужинах служители Драконов хранят с древнейшей поры, видя в ней всего лишь величайшее иносказание… и так далее, не станем утомляться их бреднями. Они превратили ее в миф, но мы–то знаем, что все это чистейшая правда! И Стэвир знал. С его приходом она зазвучала не только в здешних коридорах, а для всех, и Драконы стали ближе простому человеку…

— Те времена слишком давно ушли, чтобы ты мог с уверенностью…

Серый взмахнул рукой, жестко обрывая Ветра.

— Мне ведомо многое. Служители с особым тщанием ведут тайные летописи, и не только в этом Святилище, повсюду. Так что мне известно больше, чем тебе и любому другому, потому что, в отличие ото всех, я знал, что искать в непрерывной вязи слов. Так вот, старая вера ко временам Стэвира уже пережила свой расцвет, но ведь ты учен и, несомненно, знаешь, что именно в те годы все вернулось вновь, и даже сверх того! Это ведь тогда стали вырезать охранных Драконов под сводами зданий, над дверями. Всюду, где в голову взбредет. Служители не препятствовали, видя в этом свою величайшую удачу, они торжествовали. Но это продлилось недолго.

— Теперь даже редкий талант Стэвира не помог бы им подняться, — ввернул Ветер, уже понимая, чего хочет Серый и намекая на несостоятельность его надежд. — Все это тени прошлого. Времена изменились. И я не Стэвир.

— О нет, — непостижимые глаза снова искрились насмешкой. — Я не столь наивен. И ты действительно не Стэвир. Он не был так глуп, не бродил по дорогам, не имея крыши над головой, не услаждал кого попало, искал восхищения сильных и мудрых, способных оценить его дар, искал их привязанности. Не он служил Жемчужине, а она ему.

— Как ни странно, мои губы еще не устали от слов, хотя я тоже прожил немало, бродил без крыши над головой, услаждал кого попало и давно перестал искать дружбы сильных, — невесело усмехнулся Ветер.

— Он тоже пережил свой расцвет, как и древняя вера в Детей Нимоа, и принялся неуклонно скользить вниз. Это закон. Некуда было двигаться, нечего больше желать. У него и так было все. Он не смог смириться. Ты как раз на этой вершине, но способен пойти дальше, куда не нашел дороги Великий Стэвир. Тебе выбирать.

— Это не умаляет моего восхищения Стэвиром, — отмахнулся Ветер от последних слов. — И если я пойман не для того, чтобы заменить его, то хотел бы знать, в чем причина.

— Не пойман, а приглашен, — нахмурился Серый. — Мы, наконец, дошли до сути. Вижу, ты упрямо не хочешь оглядываться вглубь тех времен, однако придется. Иначе тебе не постичь моих стремлений.

Он снова наполнил кубки «Слезами Нимоа» и сделал приглашающий жест.

— Возможно, мой рассказ окажется продолжительным.

Ветер пригубил не раньше самого хозяина.

— Я вижу, ты кое–что знаешь о нашей тайной методе.

— Ты знаешь обо мне почти все. Я думаю, не ошибусь, — предположил Ветер, — что тебе также известно, откуда взялась моя осведомленность.

Серый кивнул.

— Конечно. Сефанес. Из Святилища под Бельстом. Беглый слуга Дракона. Мы искали его, и след привел к тебе. Второй раз я столкнулся с Вольным Ветром, и это я в благодарность позаботился, чтобы тебя не тронули.

— Так Сефанес говорил чистую правду? Мне казалось, что он все–таки немного безумен.

— Но ты помог ему.

— Он был напуган, собственная смелость с каждым днем приводила его во все больший ужас, и я скрыл твоего слугу у давнего знакомца. Однако вы все равно его отыскали, годом позже.

— Ты хорошо его спрятал, но взаперти им овладело истинное безумие. Он сам себя выдал, и не твоя в том вина.

— Если все, им сказанное, чистая правда, то не мудрено.

— Сейчас ты сам узнаешь, сколько правды было и в речах его, и в нем самом. Думаю, что половина. То, что он счел нужным открыть. И еще кое–что узнаешь… Почему мне так претит быть главным слугой Дракона, их единственным господином, и почему мне так нужна твоя помощь, дабы навсегда упразднить это уродливое порождение человеческого отчаяния.

Этот новый поворот Ветер принял с изумлением и приготовился внимать.

Серый начал издалека. С тех самых времен, когда слава и могущество служителей Драконов были огромны. Любой истинно важный шаг свершался людьми лишь после приношения в Святилище. К Драконам шли с мольбами и вопросами. А правители и дети их почитали за честь иметь наставниками ученейших мужей из Святилищ. Случалось, что служители одолевали долгий путь из–за нужды в их руководстве. Ничто не делалось без ведома Драконов, ничто не ускользало от их взора.

Это время — золотая пора. Как раз тогда поднялось Витамское Царство, вожди горги и дурги на юге объединились в первые союзы и заложили, наконец, свои поселения, перестав терзать окрестный люд бесконечными набегами. Серединные народы вместе с витамами дали отпор воинственным и диким в своей жестокости либийцам, край владений которых сползал все дальше к югу. Их темные чародеи, способные повелевать людьми и ураганами, вынуждены были отступить перед такой несметной силой. Тогда люди впервые поняли, что между войнами иногда наступает мир. Именно тогда в самом сердце земель Западного Материка появились первые зачатки Вольных Городов, предназначенные для свободного обмена между всеми народами. Великая эра перемен.

Все это Ветер знал и так, но слово Серого тоже обладало силой. Не воображение вело его, но уже свершившееся и ставшее историей. И никогда Ветер не слышал такого стройного изложения, никогда человеческий разум не охватывал такой огромной картины — целого мира, никогда не соединялись с виду несвязанные события, никогда клубок спутанных людских жизней, в которых с рождения блуждал сам стихотворец, не превращался в кристальный поток, где так ясно виден замысел Нимоа. Он поневоле поддался силе мысли расхаживавшего перед ним человека. Ирония судьбы — Серый даже рукой помахивал в такт своим словам, подобно тому, как Ветер задавал себе ритм, сплетая очередную историю.

Потом времена изменились. Правители, особенно витамские владыки, все чаще обходили предостережения своих наставников, затем и вовсе от них отказались. Они желали единовластно господствовать в своих землях и отбрасывать, когда пожелают, советы слуг Дракона, больше похожие на повеления. Служители не смирились. Восстание в Нисмее, столице Витамского Царства, положило конец совершенно вышедшему из повиновения Атала — Куру, тогдашнему властителю. Племянник же его клялся в извечной верности древним традициям. Но минули годы, и борьба разгорелась с новой силой.

Иные времена наступали, ничто не могло остановить их. Властители становились изощреннее в стремлении единолично вершить историю. Служители же, отягощенные собственными распрями, мельчали, как и все на этом свете. Они сами становились орудием собственного падения.

Настоящим концом эры Детей Нимоа стало сражение за Иллу, малюсенькое княжество, всего лишь из одного города с немногими землями, чуть восточнее современного Короната Пелах.

Ветру много раз приходилось и слышать, и читать об этом событии: до сих пор о нем спорят ученые мужи и слагают стихи и легенды. Но Серый ухитрился собрать воедино множество отдельных нитей, людских судеб и несвязанных с виду мелочей, и подобно кускам витражной мозаики, они улеглись в одно цельное полотно, где каждой части есть свое место.

В ту пору мир расширялся, точно разъезжался по швам, пролегли новые дороги, и торговые обозы с удовольствием их топтали. Главным несчастьем Иллы стало ее необычайно удобное положение, на стыке почти всех возможных путей. Это оно привело крошечное княжество к расцвету, оно же и породило великий спор, ибо город угнездился также между землями, когда–то разделенными между собой служителями Восточного, Западного и Южного Дракона. Неизвестный правитель, что свое время так удачно выбрал место для вотчины, должно быть, выказывал почтение всем трем пределам братства Дракона, и в разные времена его потомки пользовался поддержкой и советом хотя бы одного из них. Но в час возвышения Илла стала слишком лакомым куском для служителей, волос за волосом терявших богатство и влияние.

Спор длился многие годы, многие властители обращались на каждую из сторон и так же уходили, под стенами гремели сражения и торчали осадные шатры, а местные князья заключали и расторгали союзы чуть ли не с каждой переменою ветров. Но однажды пожар все–таки вспыхнул. Вожди Индурги двинулись в поход на Иллу, не первый, но поднявший много пыли с окрестных дорог. Малые княжества аршей, коим тогда еще не пришел конец, собрали большое войско в поддержку князя Иллы. Царь витамов, усердно присоединявший земли все дальше к востоку, тоже готов был откусить столь лакомый кусок.

Раньше об этом походе Ветру было известно то же, что и многим. Арши отчаянно сражались с войсками Индурги, опасаясь, что с падением Иллы для кровожадных южан откроется путь на восток. Не столь многочисленные витамы встали лагерем в дне пути и ждали исхода. Горги и дурги убрались от стен Иллы, однако арши пострадали не меньше. Город готовился к новой осаде, но витамы внезапно снялись с места и отправились в родные земли. И все равно победный пир отозвался правителю Иллы горечью: князья родственных союзных земель запросили слишком высокую цену за своих погибших. Многие годы жителям Иллы предстояло платить огромную дань освободителям. И тогда в очередной раз вмешались служители Западного Дракона. Солхара, князя Иллы, убедили тайно позвать витамов, пока у героев не выветрился из головы хмель победы.

Витамы ворвались в город следующей ночью. К жителям Иллы они проявили благосклонность. Арши же потерпели сокрушительное поражение, но год спустя они вернулись, тоже тайно. Витамское господство не слишком обременяло местную знать, но весть о предательстве Солхара, что ядом расплескалась по городу стараниями служителей Восточного Дракона, зажгла очередной пожар, на этот раз среди жителей. Один из внуков Солхара, только что вступивший в совершеннолетие, во главе заговорщиков сам впустил аршей, сам приветствовал, первый погиб от их рук.

В наказание за прежнее предательство мстительные арши повергли город в пепел. Немногих уцелевших бросили на пепелище. Позже дурги и горги сообща овладели этим могильным курганом, несколько раз пробовали его отстроить, но, видно, тут все еще полыхало пламя гнева, так что город горел еще раза три, сгорая почти дотла.

В землях аршей тоже гремело. Они так и не успели оправиться от урона — на них уже двигались полчища Солкта. Неизвестно, куда после сожженной Иллы девалось их прежнее единство, но в наши времена истинных аршей в тех краях почти не осталось. Несколько полных летних сроков бушевало кровопролитие, и потомки этого народа ныне уцелели разве что в Пелахе и окрестных землях. Местность вокруг Иллы опустела — поговаривали, что она проклята. Дороги на юг пролегли по землям Индурги, служители Восточного Дракона сгинули вместе со своими полуразрушенными Святилищами. Иные из них обратились в другие пределы братства, иные продолжали прятаться в землях, охваченных войной, пока не исчезли.

Ветер слушал и содрогался, потому что старая история обретала человеческие лица. Серый, нисколько не опасаясь, называл имена служителей, вскользь касался их уговоров с земными владыками. Они шутя управлялись с сильными мира сего, но не смогли уберечься от заслуженной участи. Они играли судьбами городов, целых народов так же, как и сам Серый развлекался с людьми. Достойный продолжатель достойных дел.

Но даже тогда Святилища оставались богатыми, а приношения — не такими уж скудными, позволяя это богатство умножить. Они могли бы стать оплотом Края Вольных Городов, говорил Серый с легким презрением к своим недалеким собратьям. Позволяя торговцам повсеместно обменивать золото и поистине вольно путешествовать, не опасаясь разбойников и других утрат, они обрели бы новое могущество, но после Иллы среди служителей царили страх и уныние. Потому наверх возвели тех, кто жаждал очищения, возвращения чистоты древней веры. Тех, кто более всего превозносил мудрость Драконов, незамутненную человеческими страстями. Тут Серый опять усмехнулся и в притворном изумлении человеческой глупостью развел руками.

Пошел разброд. Многие сокровищницы были раскрыты, золото раздавалось беднякам, бездельникам всех мастей. Служители поумнее не пустили к себе перемены. Но и они не отличались дальновидностью, прятали богатства, копали подземные ходы, создавали целые лабиринты, чтобы превратить сокровища в мертвые груды золота, недоступные глазу, и укрыться самим.

Тогда и было сказано в первый раз: главное — чтить Драконов, а не их служителей. Много говорилось о корысти, борцы за веру поносили отступников, укрывавших от людей свои богатства. Крестьяне и горожане поднимали служителей — «отступников» на вилы и пики. Славное было время.

Когда же опомнились, утеряно оказалось все. Так и не обретенная в тяжких борениях чистота веры не вернула людей к алтарю, они все больше поминали Драконов когда и где придется, а дальше — так и вовсе по привычке. Служители все меньше выползали из своих подземелий, сделавшись редкими гостями на поверхности. Многие богатства оказались разграблены, многие — безвозвратно зарыты в укромных местечках, о которых не осталось ни слова памяти. Слуги Дракона уходили в прошлое. Древние знания, бесценные рукописи были утеряны. Но среди полного отчаяния оставались люди, что берегли крупицы прежнего величия.

Менее всех досталось Западному пределу братства. Святилище поблизости от Вальвира, одно из немногих, выстояло полностью, сохранило не только традиции, но и все свои сокровища, и среди прочего — богатейшее хранилище свитков. И вот, более трех полных сроков назад, один из предшественников Гильхера, теперешнего главного служителя, видя повсеместное погружение старой эры во мрак времен, открыл немногим посвященным доступ к древним знаниям, ранее запретным для простых членов братства, а в эпоху очищения вообще закрытых раз и навсегда. Но не все последовали когда–то верховным наказам, не уничтожили наиценнейшее. Служители Вальвирского святилища оказались великими прозорливцами, и не только сберегли, но и вновь открыли секретную методу для употребления.

В застенном мире, как теперь называют они мир обычных людей, никто и не представляет, как легко навязать свою волю. Подчинить, заставить служить, и притом с величайшей радостью. Так появились новые слуги Дракона, тут, в самом сердце здешнего подземелья. И они жизнью поклялись служить возвращению прежнего величия.

— Значит, — не удержался Ветер, — Сефанес рассказывал правду о том, как вы лепите из человека… нечто? Точно из глины?

— О нет, — спокойно, даже отстраненно, ответил Серый. — Из многих людей можно вылепить «нечто», но человек никогда не станет глиной. Прежде всего, нужно согласие служить нам, это начало, первичный обряд слишком крепко с ним связан. Собственные стремления сильны, это они заставляют служить нам, делая людей рабами, нужно лишь направить, как положено. И даже тогда сильная воля, а значит и противление нашей, может привести к отторжению.

— То есть к смерти?

— К смерти.

— А те напитки, порошки, о которых он говорил… Сефанес говорил?

— Мы используем разные средства, ломая волю. Можно и без них, но так проще, быстрее. Да и милосерднее.

— Милосерднее!

Ветер многое повидал, но сейчас его просто воротило от Серого и его возлюбленных служителей.

— Это так, — подтвердил хозяин. — И я вместе с другими взбирался по этой лестнице, от уровня к уровню, все больше постигая и пользуя эту древнюю методу, но мне она претит, и я хочу… распустить кружево, ею сплетенное.

Ветер изумленно застыл в своем кресле, переводя взгляд то на Серого, то на огонь в очаге.

— Ты хочешь спросить почему, но не отваживаешься, — продолжил Серый. — О, я не герой из твоих правдивых сказок. Вот уже восемьдесят лет, три больших срока, непомерно больших для застенного мира, здешние слуги Дракона в серых безрадостных одеждах прибирают к рукам все, что могут. Вальвир перешел под их тень задолго до меня, потом корни поползли дальше. Школы половины Края Вольных Городов принадлежат нам. Да что там, многие Советы внимают нашим тайным слугам. Почти все остатки Западного предела братства, и под Одорно, и под Бельстом, Ласпадом, Кнурой, Бархассой… — он перевел дух, — встали под нашу руку. Здесь средоточие всего, здесь все зарождалось и отсюда протянута над всеми длань. Надвигаются темные времена. Ты даже не представляешь, стихотворец, какою тяжкой была борьба за место, что я занял пять лет назад. И каждый новопришедший по своему разуменью будет вертеть тем наследием, что заложит самый мудрый из распорядителей.

— Погоди, — сказал Ветер, хоть Серый и сам замолк, утомившись от долгих речей. — Господин Тринн, назвавшийся племянником моего старого учителя, он… из твоих прихвостней?

— Вряд ли из моих, — усмехнулся хозяин. — Это старая история, но мне она хорошо известна. Этот Тринн на самом деле самозванец, посаженный на то место братством. К тому же, не оправдавший возложенных надежд. Школу он загубил. Однако же зал собраний, — снова усмехнулся Серый, на этот раз хищно, — он держит исправно и с размахом. Многих в Вальвире и за его пределами мы заполучили после того, как они там побывали. Тамошние празднества, открытые только для избранных, славятся повсюду…

— И слухи, пущенные мне вслед… когда умер Олтром…

Серый кивнул, ответ не нуждался в словесах. Многие годы спустя все, наконец, разъяснилось, и Ветер ощутил облегчение, хотя нынешние его обстоятельства были куда хуже прежних. А метода у серых хозяев Вальвира, и правда, осталась та же.

— Ты можешь все изменить. Обелить свое имя. Подвергнуть самозванца наказанию. И вновь возродить школу Олтрома Тринна, лучшую в Краю Вольных Городов, возродить его наследие. Разве не за этим ты приехал? Твоя слава только вырастет. Ведь как только станет известно о прежних злодейских наветах, то и новые обвинения растают, как снег весной.

Ветер бессильно сжал кулаки. К чему же Серый клонит? Что просит за все это?

— Что ты хочешь от меня? Неужели не пришла пора, наконец, открыть?

— Пришла. Скажу тебе со всей откровенностью, на какую способен: мне претит эта жизнь под капюшоном. Претит то, что создано нашей тайной властью. Существование в клубке змей на дне подземелья, тесное и скучное. Разве тебе не видна его ущербность? Тут нет простора для таланта, для моей Жемчужины. Я мог бы многое изменить. Возродить опять веру в Драконов, не такую, как прежняя — новую. Ту, в которой есть потребность, которая просто необходима сейчас, разве ты не чувствуешь? Я буду полезен нынешним властителям — и им придется со мной считаться. А простым людям я готов принести утешение и мудрость Драконов. Облегчить участь. Это будет мудрая вера. Спокойная, целительная и живая, как огонь в твоих глазах, стихотворец.

— И что же я?

— Мне нужен пророк. Лучший в мире пророк, что с присущей ему простотой и силой расскажет о теперешних бедствиях и грядущем гневе Нимоа, сметающем все с земли. Расскажет так, чтобы услышали и поверили. Возвестит пришествие… пусть это будет посланник Драконов… человек снаружи и суть Дракон внутри… Как тебе нравится? Он возвестит о знаках, что меня отметят, и о предшествующих событиях. Кто, как не ты?

— Ты безумен, — Ветер качал головой, не то что не в силах предвидеть последствия, но и просто объять требуемое Серым. — И требуешь того же от меня.

— Нет! — с жаром подскочил к нему Серый. — Нет! Тебя назвали бы безумцем, если б не случилось возвещенного! Но я приду! И ты оденешься в наряд новой славы, в тебе самом будут почитать если не тень Дракона, то его посланника! Твои истории о Драконах обретут другую жизнь! Народ будет ходить за тобою толпами, мечтая услышать хоть слово, приобщиться. А я, с моей теперешней властью, быстро охвачу Край Вольных Городов. Братство только возликует, служители первые падут ниц. Стоит лишь начать, и все примутся падать, как спелые колосья. Когда же последствия станут очевидными, будет поздно! Тогда никто не посмеет сказать слова против! Я уничтожу старые рукописи и тех слуг Дракона, кто пользует запрещенное знание. Я все изменю! И все пойдут за мной. Ты ведь не думаешь, что это не по мне? Что у меня не хватит сил?

Глаза его пылали, но отнюдь не безумием — вдохновением. Ветру казалось, что пламя Голубой Жемчужины стремится опалить все кругом, что оно вновь тянет свои щупальца, словно двар, метя вцепиться в горло, даже дыханье пресеклось. Он налил вина и залпом выпил. Внутри разливалось спокойствие и грусть, светлая и легкая. Вот и слезы набухли внутри. Стало легче, безумный напор здешнего хозяина исчез. Какая неистовая мощь! Без сомнения, сил у него хватит…

— Я так полагаю, — заметил Ветер, — отказа ты не ждешь? Потому что после всего сказанного…

— А что сделаешь? — Серый сверкнул глазами, коротко, зловеще рассмеялся. — Что? Дождешься, когда тебя выпустят, и побежишь на городские улицы, площади, рынки вещать людям правду? Ты забываешь, что к тому времени твое имя утеряет большую часть своей силы. Кто поверит бывшему темнику, законно преследуемому властями Вальвира за нынешние и прошлые прегрешения? Кто будет слушать новые сказки, открыв рот? Да и кроме того… — он помедлил, явно на что–то намекая. — Неблагодарный это труд — вещать правду на рынке. Один твой знакомец недавно познал это на своей собственной шкуре. А все туда же… верил в пламенное слово истины, — он усмехнулся, забавляясь. — Слово, оно как семя, прорастает тогда, когда брошено в хорошую почву, тебе ли не знать!

Ветер давно не испытывал такого бессилия. И беспокойства.

— О чем ты говоришь? О ком?

— Ты встретился с ним вчера и безрассудно попытался вмешаться в его судьбу.

— Илча? — Ветер невольно привстал.

— Сиди, сиди, не беспокойся. С ним все в порядке. Пока. Он даже не так уж сильно изувечен… О, не нами, твоей возлюбленной толпою.

— Но как? — выдохнул Ветер.

— По глупости. Ловко обманул моих людей. Им бы помнить, что наш ловкач, как и ты, вышел из лихого уличного люда, но нет… — Серый благожелательно кивнул, точно эта история больше его развлекла, чем разгневала. — Забавный юноша, хотя разумом ему хвастать не приходится. Его ловить принялись, а он, видишь ли, не прятаться побежал, а прямо на рыночную площадь, и давай там вопить, как Вольного Ветра обидели, да кто тут в городе главный хозяин, — он не удержался, хмыкнул, должно быть, представляя себе это зрелище. — Глупый мальчишка.

Он замолчал, нарочно испытывая терпение Ветра.

— И что же?

Серый пожал плечами.

— Как и следовало ожидать, скоро это всем весьма прискучило. Ведь не потеха, а буйство одно. Говорят, кто–то в нем признал героя вчерашнего представления в доме Тринна. Он, видно, даже не подозревал, чем обернется. Чудом ноги унес. Вот мои люди его и убрали из Вальвира, от неприятностей. Можно сказать, от собственной глупости уберегли. Вдруг завтра еще одно озарение мелькнет. А у нас — под присмотром, — он лукаво сощурился.

— Сефанес говорил… слуга Дракона, что слово нарушил, хозяевам данное… — Ветер кинул Серому немой вопрос.

— Ну, — тот развел руками, — таков уж закон. Он существует со дня появления новых Слуг Дракона, дабы сохранить наше общество и древние знания в тайне. Не мне расшатывать столпы, на которых я же и стою. Тем более из–за какой–то мелочи. И все же…я мог бы уберечь его своей властью, ущерб невелик… и все же он есть. Подумай хорошенько — и ты спасешь еще одну жизнь. Уверен, юноша сильно к тебе привязан, столь сильно, сколь ненавидел в день первой встречи. Иначе не на площадь бы помчался, а прочь из Вальвира, только его и видели.

Он поглядывал на Ветра, а тот силился сохранять спокойствие. Но Серого обмануть невозможно.

— Можешь дать себе волю. Я ведь был у Тринна в роковой для тебя вечер. И видел, как ты обрадовался, признав этого Илчу. Как перед ним винился. Странно сплетаются судьбы! Я ведь нашел его по случаю, всего лишь счел подходящим для нехитрого дела. Иногда чем проще человечек, тем лучше. И даже не гадай, как и чем твоего молодца заставили: сам пошел в Драконьи слуги, сам подрядился, еще и выслужиться мечтал. Но как бы то ни было, за тебя пострадал, стихотворец. И ты его бросишь? Снова? Не слишком ли часто бросаешь тех, кому до тебя есть дело? Кто верит тебе?

На этот раз Серый точно поцелил, прямо в глаз острокрыла попал. Ветер на миг закрыл глаза, вздохнул, заставил черты оставаться неизменными, не исказиться от боли.

— Вокруг меня бурлит людское море, и многие в нем тонут. Но топлю их не я, — ровно произнес он. — Ты требуешь невозможного.

— Правильнее сказать: вокруг тебя свищет ветер, порой вздымая ураган. Многих бросает на скалы. Но скалы не виноваты. Они просто оказались на пути. На твоем пути, стихотворец, а это что–то да значит. Но ты живешь так, как будто стоишь в стороне и лишь наблюдаешь. Не тешь себя понапрасну. А еще подумай вот о чем: новый мир все равно грядет, с тобой или без тебя. Но с тобой он будет лучше, нежели без тебя. Ты можешь многое, у тебя есть власть над людьми — я долго втолковывал, и ты хорошо это понял. Кто может сдержать порывы посланника Драконов, вразумить, направить силы и внимание к достойным целям? Кто, как не ты, кого он истинно чтит и понимает, от кого с благодарностью примет любой совет? В ком видит единственного друга и наставника?

Ветер невесело усмехнулся. Последние слова Серого отдавались в голове, как тяжелый набат.

— Понимаю, — хозяин вернул ему усмешку, столь же невеселую. — Людей, подобных тебе, а равно друзей и наставников, не загоняют в глухой угол, не принуждают силой, не грозят расправой над дорогими и близкими… Но у ветра тоже свои недостатки: он так упрям, дует, куда хочет, не думая ни о ком. О людях, которых всю жизнь развлекал, и, кажется, даже любил! Подумай о мире, в котором живешь! Ему сейчас, как никогда, нужен ветер, целительный, сметающий с пути отжившее, мертвое. Нужен ураган! Подумай, что ты вспомнишь на пороге смерти: безмерную усталость от людей и жизни, как Стэвир, или радость покорения новой вершины? Стоит только начать! И ты расправишь крылья, которые всю жизнь отчаянно складывал. Стоит вкусить! И ты познаешь блаженство!

Он склонился к Ветру, тот глянул в пронзительно синие глаза.

— Хорошо, я подумаю.

Серый вздохнул.

— Думай. Но не долго, до следующей ночи. Решаться можно бесконечно, чтобы решиться по–настоящему, нужен миг. Не упусти его — вся твоя жизнь на этом острие. И не стоит меня обманывать: я знаю верный способ испытать чистоту твоих помыслов. А чтобы лучше думалось… У нас давно не случалось церемонии очищения. Ты приглашен понаблюдать за зрелищем. Следующей ночью.

Он распахнул дверь в знакомую черноту соседней комнатки, приглашая Ветра.

— И кого же будут очищать? — пробормотал тот, готовый скрыться в тени.

— Так поступают с дурными слугами, что не хранят верность клятве.

Дверь захлопнулась, Серый исчез, оставив Ветру напоследок самое горькое.

«Я мог бы уберечь его своей властью, ущерб невелик… Подумай, и ты спасешь… Юноша сильно к тебе привязан…»

До нынешней ночи. Времени всего ничего. Ничем великим не осенит.

«И ты его бросишь? Снова? Не слишком ли часто бросаешь… кто верит тебе…»

Он силился не выдавать терзавшие его чувства, пока добирался до своей «гостевой». Серому незачем знать, как глубоко он ранил стихотворца. А может, он правда жил лишь в свое удовольствие, не замечая тех, кто бился рядом о скалы?

Ветер подошел к узенькому оконцу и, упершись лбом в решетку, долго смотрел на серую пелену. В голове еще не отзвучали отголоски речей здешнего хозяина. Разум растерянно молчал, но полагаться на него все равно не приходилось, особенно в борьбе с более изощренным. Что бы ни случалось в прошлом, Ветер всегда знал, как и что надо делать, даже если жизнь от того оборвется. Даже не знал — просто не мыслил иного. Зеленая Жемчужина давала ему озарение и силы, чудом выводила из невозможных передряг, притягивала людей, небезразличных к его участи. Но теперь она столкнулась с равной силой. Даже большей, хоть и в чем–то подобной.

Он стоял так, пока не заслезились глаза от ветра, но и тогда не отошел, просто прикрыл их. Не было сомнений, что Серый непременно попытается свершить свой замысел, он овладел им так сильно, что возврат с пути означал постоянную муку — уж Голубая Жемчужина постарается. Даже странно, что же подобного в этих двух Слезах Нимоа, непостижимым образом роднивших совершенно несхожих людей. Что в них общего? Отчего Ветер медлит признаться себе в очевидном? Теперь, когда он узнал все замыслы здешнего хозяина, у него лишь два пути. Один из них — вместе с Серым, убеждая себя, что не все еще потеряно.

Но нет, ему не дадут свернуть с дороги и, вместо пришествия посланника Драконов, напророчить приход темного честолюбца, рвущегося к власти над миром. Оставалось лишь то, что сулил сам будущий светоч: без Ветра новый мир все равно станет иным, но будет ли он лучше…

Если подумать, у Серого все же было одно уязвимое место: он чрезмерно чувствителен к слову. Стоит лишь припомнить, как он говорил о «Жемчужине», как поглаживал свиток, словно любимую женщину, как его сразу же захватила история о сокровище из логова Дракона, обращая в свою веру. Ничего удивительного, коль скоро сам он так искусен в плетении речей. Вот почему он желает Ветра в соратники, как ни трудно уговорить строптивца. Быть может, он станет ему внимать… хотя бы отчасти…

Однако сердце слабо шептало: нет. Серый не из тех, кто остановится. Пусть он сейчас еще разумен, но озарение его сродни безумству. Рано или поздно оно с головой накроет обладателя Голубой Жемчужины, и сам он уверует в то, что послан Драконами. Что же будет тогда?

Оставался второй путь, которого Ветер не хотел. Необходимо дать согласие, до времени. Нетрудно подобраться к здешнему хозяину поближе, коль скоро того самого тянет к стихотворцу. Как Ветер успел приметить, оружия тот не носит, а сам он всех сил и умений еще не утратил. Никто в дурном не заподозрит — кто же осмелится покуситься на главу Драконьих слуг в его собственной цитадели? Злоумышленника тут же на куски порвут, но не оттого Ветру было не по себе. Сердце молчало, подтверждая, что из двух неверных дорог эта — не самая ужасная.

Серый, как всегда, оказался прав: чтобы решиться, достаточно мига. Пространные размышления лишь усиливают сомнения.

Лоб занемел от холода, и Ветер отошел от решетки. Закрыл глаза, втайне обращаясь к Дракону. В этот раз Дракон не ответил, лишний раз подтверждая, что он — всего лишь порождение ума, образ, сотканный самим Ветром. А сегодняшнее потрясение мешало проникновению, отнимало жизнь у желанного видения.

Что ж, ладно… Ветер неспешно подкрепился тем, что оставили сторожа, и улегся. Скоро понадобятся силы, много сил: Серый ни о чем не должен догадаться.

Поскольку решение уже созрело, он удивительно легко погрузился в сон, возможно, последний в его жизни.

— Ты пришел!

Он стоял в знакомой пещере. Дракон, отливая зеленовато–золотистым, смотрел на него, но ничего не ответил.

— Это правда или я во сне?

«Во сне».

— Я так и думал. Но все равно замечательно, что ты пришел!

«Ненадолго».

Ветер лихорадочно думал, чего бы такого спросить напоследок. Он хорошо помнил все произошедшее, даже то, что сегодняшняя ночь может стать последней, а значит, и эта встреча тоже.

— А правда… Мне Серый сказал… Я не знаю имени, но ты должен его помнить, он владеет Голубой Жемчужиной. Он передал твои слова. О том, что нельзя предвидеть всех последствий… Это на самом деле слова Дракона?

«Дракона».

— Ты подарил ему Жемчужину? Он был достоин?

«Все достойны».

Замкнутый круг.

— Ты ведь знаешь, что она с ним сделала?

«Это всего лишь Жемчужина. Все остальное создается людьми. Не потому что чего–то слишком много, а потому что чего–то не хватает».

Опять секреты. Пещера подернулась зыбью.

— Погоди, не уходи! — заспешил Ветер. — Можно ли Серого одолеть? И как? Хоть намек оставь! Хоть слово! Хоть тень!

Дракон застыл изваянием. Потом внутри раздалось едва слышно:

«Ваши дела, людские».

— Людские! Он же весь мир может ввергнуть в безумие! Вы же Хранители! Дети Нимоа!

Дракон оставался безмолвным.

— Легко сидеть в пещере, — не очень вежливо проворчал Ветер. — Я тоже хотел бы стать Драконом! Однако случилось иначе.

«И он хотел».

Ветер не сразу понял.

— Он? Это Серый? И он тоже?

«И более тебя. Он хотел не Жемчужину. Хотел стать Драконом».

— Но это же невозможно! Глупо даже!

Ветер пока не знал, что со всем этим делать. Что–то важное ускользало от него. Неужели этот Дракон тоже всего лишь собственное порождение его разума?

— Вот бы… хоть на миг ощутить, каково это, быть Драконом, — вздохнул он.

«Это возможно. На миг — возможно».

— Как?!

«Подойди».

Ветер медленно приблизился, нерешительно поднял руку, но не решился коснуться переливчатых чешуек. Вблизи он заметил, что край их непостоянен, подобно кромке пламени свечи, и потому само тело… слегка колеблется, точно живой огненный вихрь вопреки себе принял форму.

— И… что дальше?

«Приложи ладони».

— А Серый?..

«Он не просил о миге. Даже не думал. Ему было нужно все».

Неужели этот Дракон — просто сон?

«Так ты желаешь узнать, каково это, быть Драконом? Ты можешь сожалеть об этом остаток жизни. Но если готов, решайся. У тебя мало времени».

— Конечно! — спохватился Ветер. Подобные слова он слышал, когда обрел Жемчужину. — И… если больше не увидимся ни во сне, ни наяву, то хочу сказать напоследок: я был очень счастлив с Даром Драконов! Благодарю тебя! Всех вас…

«Торопись», — только и ответил Дракон.

Ветер прижался к пылающей, дышащей чешуе ладонями. Почти тотчас он ощутил, как собственное тело вспыхнуло, превратилось в текущее пламя, и вот уже ничего не осталось, только бьющий во все стороны огненный вихрь, охвативший все и вся. Он трепетал и свивался то во всевозможные создания, потрясающие воображение, а то и в самые простые клубки, тугие спирали. Там что–то рождалось, остывало и пропадало за гранью. Множество форм отправлялось вовне и принималось обратно, растворяясь в живом пламени. Ветер был лишь одной из них, малюсенькой частью Дракона.

Его осторожно тронули за плечо.

— Господин Ветер! — негромко гудел над ухом незнакомый голос. — Господин Ветер! Мой господин желает встретиться наверху. Он велел передать одно слово: «пора».

Ветер с трудом очнулся. Жемчужина, порождение Дракона, не желала так быстро возвращаться в свою оболочку. До сих пор в груди бушевал истинно чародейский огонь, одаривая необычайной силой, оживляя, как будто раньше Ветер только воображал себя живым. Даже незнакомый сторож казался знакомым, близким из близких. Но по мере того, как стихотворец следовал меж двумя слугами Дракона к назначенному месту, все вокруг возвращалось к привычным очертаниям, теряя и живость свою, и общность, а он — к привычным ощущениям. Только яркий шарик внутри все еще будил в нем легкость и напоминал о сне, его сказочном великолепии.

Тем тягостнее, тем невозможнее казалось задуманное.

Они доползли до самого верха длинной лестницы. Наверно, это башня Святилища. Ветер никогда не подозревал, для чего приземистым постройкам, всеми корнями вцепившимся в землю, башни. Ведь красоты в том никакой…

— Оставайтесь снаружи, пока, — раздался голос Серого, и сторожа без слова исчезли внизу.

Миг — и небольшая плита поползла, закрывая дыру в полу. Не успело отверстие полностью исчезнуть, как из стен повсюду выплеснулись языки огня. Нестрашные, они освещали комнату в форме полукруга, словно башню перегородили надвое. Должно быть, каким–то хитрым способом факельное масло подавалось тут прямо из стен.

Сейчас они здесь одни. Серый беззащитен, и если действовать быстро, сторожа помешать не успеют. Быть может, лучшего случая и не представится, обманывать здешнего хозяина — дело нелегкое, почти непосильное. Оставалось найти подходящий момент. И средство.

То ли в его поисках, то ли повинуясь приглашающему жесту фигуры в сером балахоне, Ветер двинулся вперед, оглядывая помещение, и ему стоило большого труда не забыть о цели.

С невольным восхищением он приветствовал древних служителей, и не только за изобретение огненного чуда. Стены башенной комнаты явно содержались в порядке нынешними обитателями Святилища, однако необычные рисунки на сером шлифованном камне, безусловно, были сделаны давным–давно: неизвестные рисовальщики овладели таким мастерством, до которого сейчас далеко любому. Ветер приблизился, даже пальцем провел. Их последователи, видно, тоже отличались большой искусностью, и потому очень медленно превращали сделанное древними в слабый отпечаток прошлого.

Драконы глядели на Ветра со стен. Разные: зелено–золотые, черно–золотые, серебристо–белые и просто красные. И с одним глазом, и с двумя, и с тремя. Все они были заняты делами насущными: начертанием знаков на камне, защитой посевов от палящего Канна, исцелением. Один летел, и пять изображений, друг за другом, создавали непрерывный образ полета. Другой попирал своей лапой самую настоящую Жемчужину, потом протягивал ее стоявшему рядом человеку, малому и ничтожному рядом с прекрасными крыльями. Возможно, рисовальщик умышленно добивался этой разницы. Следующий Дракон указывал каменщикам, куда положить очередную глыбу. Может, они строили это самое Святилище? А вот этот…

Ветер остановился рядом с красным Драконом, извергавшим из пасти огонь на скопища черных пятен.

— Это… двары?

Ветер рад был отвлечь Серого от беспрестанного проникновения в мысли своего пленника.

— Да, — раздалось за спиною.

Серый подошел и встал рядом. Такой же одинокий, как Ветер. Ничего не подозревавший, не ожидавший отпора и потому совершенно беззащитный.

Сейчас бы хоть какое–то оружие в руках… хоть что–нибудь… В такой близости можно и без оружия попробовать…

Но, может, случай не такой уж подходящий, и Ветер упускает разузнать что–то очень важное?

— Я не знал, что Драконы… извергают огонь, да еще так… — пробормотал он, скрывая замешательство то ли от Серого, то ли от самого себя.

— Считается, что лишь Драконы неуязвимы для дваров. Когда люди были еще очень слабы и неразумны, Дети Нимоа прилетали на землю и уничтожали этих тварей. Своим огнем. В старинных рукописях говорится: он особый, не палящий, но сжигающий без остатка. Тогда их и назвали Хранителями рода людского.

Ветру послышалось напряжение в его голосе.

«Серый? И он хотел?» — вспомнился ему сон. — «И более тебя. Он хотел не Жемчужину. Хотел стать Драконом».

— Ты так много знаешь о Драконах? — обернулся Ветер.

— Я знаю все, что можно извлечь из уцелевших рукописей. Кроме того, я видел одного из них, не забывай, — суховато ответил Серый, отводя взгляд.

Ветра наконец–то осенило. Хозяин здешний так и не расстался с былой мечтою. Он до сих пор метил в Драконы, пусть даже не настоящие, и все же… Хоть прикоснуться! После встречи с Драконом Серый больше не хотел оставаться обычным человеком. И если не удержать его сейчас, он сам уверует в свое могущество, да еще вместе с толпами, что устремятся вослед, что станут петь ему хвалу. С потрясающей сосредоточенностью разума Серый двигался в безумие, ввергая с собой множество людей и земель.

— Я думал над твоими словами, — сказал Ветер. — По размышлении они показались мне… не столь разрушительными. Ведь последствия действительно трудно предвидеть. Тем более все.

— И что же ты решил?.. — подстегнул его Серый.

Ветер опасался говорить прямо, избегая фальши, которую соперник тут же почувствует.

— Трудно признать, но кое в чем ты прав: оставаться в стороне бесконечно — невозможно. И если стена впереди закрыла старый путь, это значит, судьба вынуждает избрать себе новый.

— Отрадно слышать разумные речи, но все же?

— Разве у меня есть выбор? — Ветер снова ушел от прямого ответа.

Серый пристально посмотрел на него, точно вглубь заглянул. И что–то его насторожило.

— Это мне и хотелось бы знать.

Он отошел, лишая Ветра так и неиспользованного преимущества внезапности.

— Признаться, я несколько удивлен. У тебя было все: я один, безоружен, почти беззащитен, моим людям тяжело помешать тебе. А ты еще весьма ловок, несмотря на годы, сил не утратил и толк в этом деле знаешь.

Нимоа, его невозможно обмануть! Как будто он на самом деле не человек!

От неожиданности Ветер чуть не ударился в крайнюю глупость, с притворным удивлением отвергая все обвинения, но вовремя нашел нужную тропу, словно ощупью нашаривая нужный тон и слова. Словно нити очередной его истории начали свиваться, образуя прочную ткань. И Ветер, как всегда, доверился Жемчужине.

— Признаться, я тоже удивлен. Даже потрясен твоим предвидением. Я на самом деле об этом думал.

— Ты тоже способен удивить, стихотворец. Словно нож воткнуть… своей нежданной откровенностью. Испортил часть вечернего представления в доме у Тринна, теперь опять… ломаешь мой замысел, почти безупречный.

— В этом нет ничего удивительного. Твои безупречные замыслы замешаны на людском страхе, а я уже очень мало страшусь и мыслей своих, и деяний. И как ни странно, ты тоже помог мне в этом. Как раз в тот вечер, в доме у новоявленного Тринна.

Серый усмехнулся, воздавая должное Ветру.

— В моем предвидении тоже нет ничего удивительного. В действительности у такого, как ты, всего лишь два пути: стать моим другом, первым советчиком, и вместе творить новый мир, как одну из твоих историй, самую великую из всех, что были и будут тобою написаны, или же… попытаться меня уничтожить. Все остальное для других, не для тебя. Или ты видишь третий?

Ветер покачал головой.

— Не нужно быть великим провидцем, — продолжал Серый, — не нужно нести внутри Жемчужину, чтобы, глядя на тебя, понять: мои слова, посулы и угрозы не привлекли Вольного Ветра. А сила, заключенная внутри, не даст отступить. И вот, я решил предоставить и эту возможность: опробовать один из путей и тем отсечь его. Хотя, конечно, я не безоружен, и отнюдь не беззащитен. Год за годом всходя на самый вверх нашей общины, невозможно полагаться лишь на слуг. Меня уже давно не пытались убить, — он выдавил скупую усмешку, — но так было не всегда. Я ждал решительных поступков, Вольный Ветер. И не дождался. И этим ты спас одну жизнь, на некоторое время.

— Моя жизнь не столь ценна, чтобы день за днем ее выторговывать.

— Речь не о тебе.

Серый отошел, нажал на ранее не примеченный Ветром рычаг, скрытый за выступом, и часть стены опустилась вниз, образуя проход, вполне достаточный для человека. Он жестом пригласил Ветра взглянуть, но как только тот попытался сделать шаг наружу, тут же полукругом встала стена огня, отрезая распростертое поодаль тело. Теперь стихотворец уразумел, почему комната имела такую странную форму — за стеной скрывалась еще одна такая же. Там так же рвалось из стен слабое пламя, освещая представшую картину, однако языки огня не лили свой свет спокойно и торжественно, а бились на ветру, холодном и ненастном, тянувшем за собой ледяную морось.

— Там что же, нет свода? — стеною стоявшее пламя мешало заглянуть подальше.

— Нет. Это жертвенная площадка на башне.

— Жертвенная? — с ужасом повторил Ветер, складывая воедино все, что он слышал до сих пор. — И это… — обернулся он к Серому.

— Да, твой незадачливый защитник. Всего лишь обездвижен, не тревожься. Он в полном рассудке, слышит и видит… немногим хуже обычного… Так что участь свою не пропустит.

— Линн уже появился?

Ветер силился сквозь яркие языки разглядеть пятна мрака рядом с недвижимым телом.

— Нет, до восхода Линна время есть. Мало, но есть.

— Так вы тут дваров прикармливаете? — сквозь зубы бросил Ветер.

— Не ужасайся понапрасну. Ритуалу очищения, наверно, столько же лет, сколько самому древнему из Святилищ. Люди всегда хотели уподобиться Драконам. Смотри!

Он слегка повернул рычаг, и пламя перед входом на площадку немного опало, позволяя лучше видеть, что происходит. Серый взялся за другой штырь, резко вдавил — стены ответили гулом. Несколько мгновений — и пламя с ревом сплошь залило открытое пространство. Бушевало оно недолго, и опять прикинулось беспокойными язычками, безобидно светившими из своих гнездышек. Такими дваров уже не устрашишь.

— Не тревожься за своего подопечного! — окликнул Серый застывшего в ужасе Ветра. — Он невредим. Огонь бьет высоко от пола. Не ниже половины человеческого роста. Посвященные знают об этом, твой же друг… огражден в силу полной неспособности двигаться. Некоторые переживания ему только на пользу.

Ветер с трудом перевел дух. Серому, наконец, удалось разозлить его. Очередным своим представлением. Но не настолько, чтобы стихотворец в мгновенном безумии излил на его голову сокровенные чувства. На волос меньше. Он позволил вырваться ровно половине гнева.

— Зачем?! Ты хочешь, чтобы я вновь передумал и испробовал второй путь?

— Поскольку на первый я не надеялся, то решил… показать, что второй не приведет к успеху. Никогда, ибо я этого жду. И каждая твоя ошибка будет стоить жизни, не твоей — чужой. Или нескольких. Или многих. Каждая! Ты этого желаешь?

Ветер задумался, невольно посматривая на распростертое тело. Неужели Серый не оставил ему выбора? Ни единой лазейки? Вот бы его поменять местами с Илчей… да запереть подальше от целебного пламени… Чтобы на собственной шкуре почувствовал, каково вершить чужие судьбы!

Он отступил, огляделся.

«Ты этого хотел, Дракон — Хранитель?» — бросил немой вопрос Детям Нимоа, безучастно взиравшим со стен. Всего лишь картинки, пусть даже полные жизни и ожившие в сполохах пламени, они не придут, не станут помогать. Их здесь двое: он и Серый, две воли, две Жемчужины друг против друга.

Издавна привычный ему сердечный покой был нарушен, и внутри сама собой начала плестись новая история, темная, как раз для этой ночи. Таких еще не было.

Ветер, не отрываясь, смотрел на красного Дракона, истреблявшего дваров. Неуязвимого. Кто еще может быть неуязвим, как не истинный Дракон? Еще толком не понимая, чего на самом деле хочет и как того добиться, Ветер опять отдался на волю своей Жемчужины.

— Тебе не кажется, что одним махом можно отрезать все пути? Что, если я уйду туда? — указал он на жертвенную площадку.

— Я позову своих людей. Я не хочу для тебя такой смерти.

— Вот как! — Ветер мрачно рассмеялся. — Ты меня выделяешь!

— И все время об этом говорю, — подхватил Серый. — На самом деле твой приятель в полной безопасности. Если даже мы промедлим, и Линн успеет взойти, привлекая сюда дваров, отвести эту напасть легко. Ты видел сам насколько. Ни во мне, ни в священном ритуале нет бессмысленной жестокости, кою ты успел усмотреть. Всего лишь испытание. Когда–то эти башни создавались для того, чтобы уничтожать дваров. Да, да! — с усмешкой подтвердил он. — Ты не ослышался. В старое доброе время служители приманивали тварей, еженощно выходя на башню. Иные так испытывали веру, другие стойкость. Второй же человек в полнейшей безопасности наблюдал сквозь эту дверь и вовремя вызывал к жизни большое пламя. Они верили, что уменьшают гнет на плечах Нимоа, очищая землю от дваров, и тем уподобляются Драконам. В пределе Восточного Дракона эта повинность когда–то была всеобщей, не исключая старших служителей. Не пройдя ритуал очищения, в Высший Круг не попадешь. Не то что сейчас…

— Однако сейчас там не служитель, — непримиримо заметил Ветер.

— О, башни давно утеряли свой первоначальный смысл. Во времена упадка и забвения старой веры высокий ритуал очищения превратился в расправу с неугодными. Ведь тот, кто на площадке, в полной власти у того, кто в башне. Небрежение, промедление… и все. Башни поддерживались в порядке, но служители перестали почитать самый священный из прежних ритуалов, и теперь сокровенный смысл его ведом немногим. Дань традиции, не более. Но некоторые Святилища сохранили свои тайны и башни в неприкосновенности, и теперь заботятся о том, чтобы не утратить последнее. Здешние же слуги Дракона возродили огненную традицию… дабы устрашить изменников, нарушивших слово служения. Но мне дана над ними власть, и твой приятель сегодня останется жив. На этот раз. Потому что до сих пор ты сторонился неправильного пути. Я наказываю, когда необходимо, а не стремлюсь вокруг сеять смерть!

— Если ты оставляешь его в живых, то не лучше ли удалить оттуда…

— Не лучше, — резко перебил Ветра Серый. — Ибо правильный выбор еще не сделан.

— Уже сделан, — сказал Ветер. — Уже пора выбирать.

Вероятно, Серый удивился его твердости. Но как ни всматривался в своего пленника, он не мог увидеть истинного, потому что история уже ткалась внутри, Зеленая Жемчужина жила своей жизнью и сбивала с толку самый изощренный разум, привыкший примечать каждую мелочь.

— И что же?

— Я с этого начал, но ты не поверил.

Серый ничего не ответил, видимо, обдумывая сказанное. Или силясь нащупать ускользавшие от него нити.

— А скажи, — тут же перешел в наступление Ветер, не давая сопернику собраться с мыслями, — почему такая несправедливость: один сидит в башне, в безопасности, управляет огнем, а другой всего лишь приманивает дваров, но делает тем всю работу да еще рискует жизнью? Он же полностью отдается на волю друга? Или недруга?

Серый вновь поднял глаза.

— Почему ты спрашиваешь? Да еще теперь? Ты не склонен к досужему любопытству…

— Я хочу понять того, кто по доброй воле захочет стать приманкой для чудовища!

— Сейчас не время для ученой беседы, — медленно проговорил хозяин, все еще нащупывая почву, — но если вкратце… уважая твой интерес… Древние были мудрее, чем полагают. Они намеренно отрезали себе путь к отступлению. Что очищает лучше, чем испытание смертью? Не призрачной угрозой, а вполне весомой? Только тогда и узнаешь, кто ты и зачем. Некоторые даже позволяли двару их коснуться, и выжили. Двое выжили, я знаю точно. Но сами они, к сожалению, не оставили письмена, зато свидетельствовали их сподвижники. Очень жаль… Надеюсь, теперь любопытство удовлетворено и мы перейдем к делу?

— К делу? Я же согласился служить тебе!

— Видишь ли, я отдаю тебе должное. Ты самый лучший в мире лицедей, и потому я не рискну довериться всего лишь твоему слову. Я нуждаюсь в свидетельстве чистоты твоего намерения. Небольшое представление…

— Ты теряешь чувство меры.

Ветер обеспокоено поглядывал на Илчу, неподвижно распростертого на площадке. Дваров рядом пока что не видать.

— До Линна еще есть время, так что не теряй его. Это будет твое представление. Я хочу услышать новые стихи о грядущих временах. То, что ты расскажешь людям о посланнике Дракона. Если ты притворно покорен моей воле, Жемчужина не откликнется, и твои стихи останутся мертвыми, ничем не отличными от любых других слов, что найдет любой другой стихотворец. Но если ты действительно решился, то они заиграют, как это пламя… — он слегка прищурился, — и все изменится. Завтра же о тебе побежит совсем иная молва, а друзья твои станут также и моими, обретая всемерную защиту и покровительство.

Ветер с трудом подавил свой восторг. Лучшего нельзя было выдумать! Серый жаждал немедленно ощутить привкус будущей славы и мощи. И только в этом он был уязвим для Зеленой Жемчужины. Неизвестно насколько, но уязвим.

— Ты выбрал неудачное время и место, — пробормотал Ветер. — Неужели нет другого…

— Отчего не здесь и сейчас? Ведь беспокойство никогда не служило помехой Вольному Ветру, даже напротив. Я хорошо тебя знаю.

— Что же именно ты хочешь услышать?

Серый ненадолго задумался, озирая стены, испещренные большими и малыми Драконами. Даже пламя на стенах не могло скрыть все большей его бледности, точно кровь, капля за каплей, отливала от лица.

— Я верю в твой дар, Вольный Ветер, — наконец сказал он. — И полностью на него полагаюсь.

Ветер прошелся по комнатке, поглядывая на Драконов, не уронивших ни единого намека, не подавших знака. Не признаваясь себе, чего ждет и хочет от своей последней истории, ибо Серый до сих пор следил за ним, Ветер все еще медлил, хотя слова уже просились наружу. Возврата не будет.

— Линн скоро взойдет, стихотворец! — услышал он голос Серого, будто сквозь пелену, и внутри тяжело заворочалось чудовище — сегодняшний гнев, боль и бессилие. Это оно ткало нынешнюю историю, ему откликался Дар Драконов.

«Я видел сон, прекрасный сон, что сердцу показался явью…»

Ветер и раньше умышленно менял личину, воображая себя внутри своей же истории, так случалось не единожды. Это всегда придавало наибольшую живость образам и выразительность слову. И в этот раз он словно раздвоился: его голос стал голосом Серого, глаза — глазами Серого, мысли — мыслями Серого. Даже Жемчужины слились в одно ослепительное пламя, не понять голубое или зеленое. Это Серый видел чудесный сон сегодня ночью, это он был Драконом всего лишь миг, и это ему предстояло стать великим посланником Детей Нимоа.

Ветер похаживал, размеренно отбивая шагом ритм и даже успевая поглядывать сквозь открытую дверь наружу, надеясь разглядеть приближение дваров, и в то же время он прирос к месту вместе со своим врагом, внимая звучавшим словам и все более погружаясь в сладостное оцепенение.

Он намеренно сразу же обрушил на Серого главное откровение, что, может быть, стоило приберечь напоследок, — то, за что здешний хозяин готов был отдать много больше, чем все на свете. Он раскрывал, каково это — быть Драконом, не жалея сил и красок, вовсю пользуясь уязвимостью врага, которой тот, при всей его прозорливости, разглядеть не смог. Серый сам терпеливо растолковывал Ветру, какова на самом деле власть его слова. И теперь стихотворец в первый раз употребил ее разумно и расчетливо, как и побуждал его настоящий хозяин Вальвира, и в первый же раз — чтобы убить. У него не было другого выхода!

Оказалось, это совсем нетрудно. Серый даже сопротивляться не подумал. Недаром он с первого же раза разглядел настоящую Жемчужину за словами, которые слышали многие, но немногие услыхали. Недаром мечтал видеть Ветра своим «пророком» и положил на это столько сил. Он хотел урагана и получил желаемое, но управлять им уже не мог, потому что величайшая его жажда оказалась, наконец, в одном глотке от утоления, только зачерпни.

Ветер ждал. Пламя, скрытое в Драконе, пылало, заполняя собой все вокруг, свивалось в престранные виденья, оглушало, растворяло. Вдруг Серый потянулся вперед, точно слепой, силясь что–то схватить, найти, сохранить. Образ, даже ярчайший из ярких, не мог держать его в плену вечно, но он сам хотел стать пленником. Он устремлялся за ним, не желая отпускать. И Ветер тоже не мог отпустить своего соперника.

«Во сне был скрыт единственный совет, Жемчужина — не просто Дар Драконов, а мост…» — сладко напевал он почти на ухо, подойдя поближе.

«И по нему нетрудно перейти… чтобы подняться к ним, чтоб стать подобным…»

Серый покачнулся, закрыл и без того почти невидящие глаза и сделал шаг, все еще воображая себя вечным пламенем. Если бы он стоял у края пропасти, Ветер не стал бы препятствовать, но здесь некуда было падать! Жертвенная площадка тоже не годилась: там всего лишь не доставало свода, стены же были, да еще какие — так просто не взберешься. Однако существовал еще один способ, и не зря сейчас восходит Линн. Только теперь весь замысел начал проясняться, ужасая самого стихотворца, но он не мог позволить себе сомненья. Даже сказать Илче последнее «прости» не мог, чтобы не спугнуть свою власть над Серым.

«Да, это мост, и силу он дает. И надо лишь шагнуть. Поверить».

Даря Жемчужину, вещал Ветер, уже сам хорошенько не соображая, где правда, а где ложь, Драконы оставляют одну возможность нам из вечности времен. Поверить — и сравняться с ними мощью, сравняться — и остаться навсегда.

«В ней искра пламени того, что все сжигает, не разрушая, но и не щадя…» — вел он Серого все более ясной дорогой, даже столбы по краям наметились.

«Разжечь ее — единственная хитрость».

Не каждый сможет перекинуть мост. Не каждому легко судилось сбросить оковы мира нашего и вереницу бед. Лишь сильному из сильных, мудрому из мудрых. Неуязвимому. Для всех людских недугов, стихий природных и ужасных зол.

Ветер отступал и, понижая голос, незаметно вел Серого за собой, указывая рукой на подходящие случаю рисунки. Все–таки Драконы, даже ненастоящие, были в эту ночь на его стороне. А значит, все правильно, все так и нужно…

Они встали перед красным Драконом, уничтожавшим дваров. Истинно неуязвимым. Как нарочно, из открытого проема в стене хлестал ветер вперемежку с пламенем, охранявшим вход в защищенный зал. Природная стихия бросала вызов тому, кто более всего на свете хотел стряхнуть с себя человеческое и стать Драконом, и вызовом этим нельзя было пренебречь. Как и другим, еще более страшным.

Ветер надавил на рычаг так же, как это делал Серый, и пламя у входа улеглось, очищая путь для обоих.

«Стать пламенем — неуязвимость в этом. Стать пламенем, таким же, как во сне. И мир сгорит, тебя освобождая…»

Он первый двинулся вперед, голосом увлекая за собой соперника. Странное возбуждение овладело Ветром. Та часть его, что оставалась вместе с Серым, уже и сама не нуждалась в напутствиях. Всем существом она верила и не меньше жаждала испытания. И совсем не страшилась. Неужели он случайно угадал величайшую тайну, и теперь ему суждено стать Драконом наяву, а не во сне? Или это еще один сон? Отличать навеянную истину от настоящей, сон от яви, себя и Серого становилось все труднее. Ветра несло то пророчествовать, то каяться, то вновь погрузиться в мир чистого пламени, что тут же вставал вокруг, стоило лишь вспомнить.

Распростертое тело Илчи валялось почти под ногами, оба соперника его не замечали. Ветер не мог думать о том, что сейчас всем троим предстоит умереть не самой лучшей в этом мире смертью, — любое опасение грозило обернуться потерей власти над своим врагом, и он не думал.

Знакомое покалывание немного привело его в себя, вызвало желание привычно отступить на шаг назад, прочь от опасности. Серый же, напротив, подался вперед, и Ветер заставил себя двинуться за ним, не прекращая сыпать словами откровения. Дваров было двое. Один уже приближался, немного покачиваясь, будто пьяный. Второй неуклюже, рывками, сползал со стены, и слабые язычки пламени, освещавшие жертвенную площадку, не могли ему помешать. Надо же, даже дваров качает порывами ветра. И они подвластны стихиям. А вот Серый… Он медленно, но уверенно вышагивал вперед, разрезая налетевшую бурю, словно та не имела над ним власти. На миг Ветер даже поверил, что сотворил чудо, и оно случится. Он отстал на несколько шагов и теперь надрывался, перекрикивая шум ветра, чтобы не дать человеку впереди ни единого шанса очнуться и убежать.

Серый остановился прямо перед чудовищем. Тот протянул свои «лапы». Ветру казалось, что сейчас из человека ударит молния и испепелит чудовище, он вправду пылал изнутри так сильно, что обжигало на расстоянии, но черные отростки без сопротивления вошли в тело. Ветер замолчал, споткнувшись на слове. Двар тут же приник, точно обнял, и все изменилось.

Серый не сразу понял, что произошло, сначала он просто оцепенел, потом навеянное тут же испарилось, и стихотворца, как кнутом ударило, ослепило, обожгло неимоверным выплеском человеческой боли, ужаса, отчаяния. Он все еще оставался вместе с Серым, но его тут же выкинуло, вымело чужой яростью. Ветер сразу же пришел в себя. Могущество исчезло, и пламя внутри свернулось и умерло. Оставался только Серый, двар и еще одна тварь, только что сползшая на площадку и споро приближавшаяся к месту общего действа.

Ветер попятился, оглянулся на тело, беспомощно распростертое на холодном камне. Кинулся назад от мелко подергивавшегося Серого, схватил под мышки Илчу и поволок его ко входу в убежище. Только бы до спасительного укрытия добраться…

Ветер не знал, зачем он это делает. Все равно им отсюда не выйти, и быть может, уже следующей ночью их обоих заново скормят тварям. Шутка ли, уходить не кого–нибудь, а самого Господина Драконьих слуг!

Даже ужас не мог заставить его тащить парня быстрее. Ветер делал все, что мог, но двар шутя нагнал бы их — эти твари на редкость проворны, когда хотят — однако странная медлительность, похоже, имела объяснение. Двар попросту удовольствовался уже уловленной и торчавшей прямо на его пути добычей. Ветер одолел всего полдороги к спасительной двери, а двар уже приник к Серому.

С трудом оторвав взгляд от жертвы, Ветер сцепил зубы и поволок Илчу дальше, тем более что на стене углядел еще одну тварь. Происшедшее с Серым поглотило его — чуть не пропустил напасть, случившуюся рядом. Знакомые иголки впивались в ладони и пальцы, заставляя их разжиматься, а знакомый страх звал прочь, скорей, в спасительные стены, за огненную завесу. Он все чаще посматривал вбок и постоянно ронял Илчу.

Двар сполз со стены, двинулся вперед. Как близко! Иголки впились в ладони, щеки, шею сильнее. Стопы неприятно щекотало, вот–вот упадешь. Ветер совершил последний рывок, втащил Илчу в Драконью залу. Волосы вставали дыбом, даже потрескивали. Шатаясь, он кинулся к рычагу, пальцы не слушались, пришлось ударить кулаками, снизу вверх — и пламя тут же встало у дверей, исторгнув у двара тот самый неслышимый вопль, который нередко доводил скрывшихся в убежище до безумия, заставляя самолично бросаться обратно, в смертельные объятия. Ветра всего лишь привычно передернуло.

Он с трудом отодвинул Илчу подальше от огня, дождался, пока пальцы обрели способность двигаться, затащил юношу в комнату с Драконами, посадил, прислонив к стене, точно безвольную куклу, присмотрелся. Глаза живые. Ужас, облегчение, радость, вина попеременно сменяли друг друга. И еще, наверно, немало всего остального. Главное, что Серый не соврал, парнишка на самом деле лишь обездвижен. Хозяин припас бывшему слуге Дракона изощренно жестокое испытание: знать, ожидать и видеть все, не будучи в силах пошевелиться, бежать, хоть как–то бороться с напастью.

— Ничего, бывало и хуже, — утешил Ветер, зная, что завтра все может повториться вновь. Что еще скажешь?

Он нерешительно поглядел в сторону отверстия. Надо бы закрыть, мало ли что… Масло в тайных резервуарах может закончиться, или еще… Подошел к рычагу, нерешительно взялся. Потом все же не удержался, выглянул наружу, не отпуская спицу. Пламя гудело вокруг, сбоку, сверху, снизу, опоясывая дверь, мешая видеть происходящее, крепчавший ветер то и дело швырял его в человека, заставляя отступать внутрь.

Ветер взялся за другой рычаг, уменьшил огонь, осторожно осмотрелся. Дваров рядом не оказалось, зато Серого окружало уже трое. На стене объявилось четвертое пятно. Ветер еще притушил пламя, не понимая какой двар, сидящий внутри, заставляет его разглядывать это ужасное действо.

Серый стоял на коленях, пошатываясь в оцепенении и временами содрогаясь всем телом. Со всех сторон его облепили двары, точно заботливо поддерживая. Голова запрокинута, лицо искажено не то в ужасе, не то в немом крике, отсюда не видно. Странно, первый двар сначала казался гораздо больше, да и второй, в общем…

Лишь единожды Ветру доводилось видеть, как двар уохотил человека, но в тот раз, само собой, ему было не до того, что станется дальше с жертвой, и теперь он с жутким напряжением следил за происходящим. И не мог оттащить себя от этого зрелища.

Оказывается, двары убивают не сразу. Но не в самом же деле они пьют кровь?

Он сделал над собой усилие и шагнул обратно в залу с Драконами. Нажал на рычаг, услышал скрежет, дождался, пока отверстие не исчезло, и тут же опустил штырь обратно. Буря вновь ворвалась внутрь. Незримой силой его повлекло наружу.

Нет, будь он проклят, если двары точно не сделались меньше! А первый, так уж наверное! Они что, растворяются в воздухе? Или… в человеческой крови, осенила его внезапная догадка! Вот почему она такая черная!

Ветер бессильно оглянулся на Драконов, взиравших со стен.

— У меня не было выхода! — сказал он им. — Надо было остановить его! Или что, вместе убивать во славу новой веры? Нового чудесного мира?!

Драконы взирали так же безразлично. Даже знакомый золотисто–зеленый.

Ветер выглянул, отчаянно желая увидеть конец мучениям. Напрасно.

Он хотел снова закрыть дверь, но, сцепив зубы, всею силой, точно сломать хотел, резко вогнал в стену другой рычаг. Услышал гул, почувствовал дрожание, потом удар по собственному нутру. Так горят двары, вернее, так они «кричат», сгорая. И ни одного человеческого крика.

Он выглянул наружу. Четыре ярких факела пылали вокруг Серого. Ветер кинулся вперед, на ходу срывая плащ, набросил сверху, прижимая корчащееся, но почему–то немое тело, гася огонь. Он же говорил… на половину человеческого роста… а сам стоял на коленях.

Не глядя, не снимая плаща, точно мешок, потащил он жертву в спасительное пространство. Управившись, привел в движение дверной механизм, перевел дух, и только тогда стащил свой плащ с Серого.

Должно быть, тот умирал. Трудно сказать. Глаза закрыты, обожженное, искаженное лицо превратилось в страшную маску. Тело, похоже, дергалось совсем без его участия, и рот кривился, но ни звука не вылетало, точно человек онемел. А грудь вздымалась едва–едва. Ужасное зрелище.

Ветер с усилием закрыл глаза, чтобы не видеть. Серый сам уговаривал его употребить свою силу разумно и в полной мере. Он сам побуждал к «представлению». Сам не оставил иного выбора. И он еще может умереть, до утра далеко. А позвать на помощь бывший хозяин уже не сможет… А если и сможет, все равно никто не знает, как исцелить ужаленного дварами. Хотя…

Серый говорил… Он же говорил, что были люди, которых касался двар! И они ухитрились выжить! И про то остались свидетельства в местных рукописях! Вдруг здешним лекарям известно, что делать?

Не замечая отчаянных глаз Илчи, он принялся отодвигать плиту, закрывшую вход. Не достигнув успеха, вернулся к рычагам. Найти нужный не стоило труда. Единственный, что еще им не опробован. Потом он принялся звать на помощь, упоминая Хозяина.

Помощь не замедлила. Давешние сторожа Ветра в ужас пришли, увидав беспомощно распростертое тело с остатках знакомого серого балахона. Ветру самому пришлось торопить их за носилками и лекарем.

Началась суета. Илча остался позади, Ветра грубо потащили вниз, по дороге он все пытался пояснить людям в серых плащах, что произошло с их хозяином, но никто его не слушал. Завели глубоко в подземелье, затолкали в каменный мешок, и все.

Впрочем нет, оказалось, в покое его не оставили. Явился вскоре человечек, пухленький, внимательный, в таком же сером балахоне. Он властно отослал новых стражей, потом торопливо принялся расспрашивать, что и как приключилось. Сразу стало ясно, что это и есть здешний лекарь или вроде того. Ветер в нескольких словах рассказал о дварах, о том, как они поймали Серого и что было после того.

Человечек озабоченно кивал, с неприязнью поглядывая на Ветра, под конец только осведомился, как это господин его оказался на площадке, пренебрегши всякой осторожностью.

— Очнется — вот самого его и спросите, — предложил Ветер, и тот спешно покинул теперешнее обиталище пленника, имея более неотложные дела.

Потом приходили еще. Уже другие люди. Теперь Ветер помалкивал. Когда же ему пригрозили, сказал наудачу, что когда очнется их господин, то не обрадуется такому обращению со своим гостем, приложившим все силы к спасению жизни своего покровителя. И равно озаботится о слуге своем Илче, чуть безвинно не пострадавшем. Тем самым пленник лишь продлил свои мучения, не зная на что надеяться больше. Что Серый умрет, и узника порвут в клочки его подручные, или что здешний хозяин выживет, и займется стихотворцем сам, уже без лишних представлений.

Дважды он забывался сном, ненадолго. Должно быть, прошло несколько дней, прежде чем его снова повели наверх. Вернули в старую комнату, где он нашел свой родной заплечный мешок. Принялись вновь кормить до отвала. Ветер не знал, что и думать. Умер ли Серый, и кто–то, весьма довольный прискорбным событием, вознамерился за то стихотворца облагодетельствовать? Или же Серый очнулся и таит в себе жуткую месть до поры?

Дни шли. Еще два, три, четыре. Сторожа не отвечали на вопросы, как и прежде, неизвестность томила. Ветер коротал время у окошка, глядя на беспрестанно идущий снег. Завалило все вокруг. Зима сменила утомительно мрачное предзимье.

Минул первый срочный день, и за Ветром, наконец, явились. Вновь повели вниз бесконечными переходами. Неужели опять в подземелье, в каменный мешок? Или в местную пыточную? Или к Серому…

Правдой оказалось последнее. Ветра вновь втолкнули в знакомую комнату. Знакомый лекарь в сером тут же встал и вышел, не без подозрения покосившись на Ветра, оставляя его наедине с человеком, который уже однажды не перенес столь опасного соседства.

Серый в который раз удивлял. Чего же он хотел теперь?

Ветру послышался какой–то звук от ложа. Приподнялась рука, обмотанная повязкой от кисти до кончиков пальцев, слабо махнула. Стихотворец подошел.

Лицо и шея Серого были сплошь укутаны тканью, пропитанной едкой пахучей желтой мазью. Все остальное скрыто под покрывалом. Один глаз глядел на Ветра, и он не потерял своей ясности, даже наоборот.

— Сядь, — хрипло прошептал Серый из–под повязки, и когда Ветер присел, добавил: — Наклонись… трудно говорить…

Ветер склонился. Он подошел с тяжким чувством, но, заглянув в этот единственный глаз, как ни странно, ощутил облегчение. Он поступил, как должно, и неважно, что будет потом.

— Я хотел… проститься… Потому ты… здесь… до сих пор…

— Проститься? — повторил Ветер, совсем сбитый с толку.

«Ты умираешь?» — чуть было не обронил он, но вовремя удержался.

Показалось, или глаз насмешливо сверкнул в ответ?

— Нет… я еще оправлюсь… совершенно… И сейчас уже… Только… трудно говорить… Медленно… возвращается… — шевелилась повязка.

— Значит, одно из двух. Или ты решил забрать мою жизнь, или вернуть свободу. Или ты видишь третий путь?

Повязка дрогнула. Он что, смеется?

— Я… не вижу… и двух…

Ветер ждал, уже зная ответ.

— Ты уходишь… Но обещай… не рассказывать… И пусть… твой друг… молчит…

— Не могу обещать, — с сожалением ответил Ветер. — Жемчужина не даст утаить. Могу обещать лишь одно: никто не узнает в этой истории ни меня, ни тебя. Да и если рассказывать все, как есть, никто не поверит, — он улыбнулся, не понимая, отчего вдруг стало так легко. — А Илче… ты ведь готов отпустить его тоже? Ведь так? — Серый не возражал. — Ему я скажу, и думаю, он послушает.

— Послушает… Еще скажи… ему… пусть скроется… первое время… Мое слово… против закона… и я… не в силе… сейчас… Не надо… на виду быть… — хрипло перевел он дух после такой длинной речи.

— Хорошо, я скажу, — Ветер кивнул, признавая справедливость предупреждения. — Но почему все так? Ты отказался от задуманного?

Серый опустил единственное веко.

— И… — Ветер запнулся.

Было бы глупо спрашивать, не держит ли Серый зла на него. Но почему не хочет отомстить?

— Нет… я даже… — Серый тоже запнулся, помолчал. — Даже… благодарен… Дракон… Стоит… все отдать… за это…

— Даже жизнь?

— А сам… как думаешь?

Серый шептал все тише, и Ветру пришлось наклониться еще ниже.

— Мне кажется, ты даже не жалеешь, что все так… обернулось, — невольно тоже зашептал он.

— Нельзя… быть Драконом… и оставаться… прежним…

Это правда… Но неужели, слушая болтовню стихотворца, он ощутил то же, что и Ветер, прижавшись к Дракону ладонями?

— И ты… тоже чувствовал Дракона?

— Ты… до сих… пор… не понял… своей силы…

Они помолчали. Серому передышка была кстати, Ветру тоже.

— Ты до сих пор господин всех этих слуг Дракона, — наконец напомнил Ветер.

— Кто–то… должен быть… господином… Почему… не я… Стоит… сохранить власть… над ними…

— Ну, — Ветер пожал плечами. — Может, что–то и выйдет.

— Обещай… — начал Серый и опять замолчал.

— Что же? — так и не дождался Ветер.

— Я… все еще… хозяин… здесь… Если с тобой… обещай… что придешь… за помощью…

Ветер внезапно понял, что изменилось. Голубая Жемчужина больше не тянула во все стороны щупальца, словно двар, и пламя в единственном глазу плескалась ровно, с прежней силой, но без прежней страсти и отчаянного блеска.

— Обещаю, — с благодарностью принял он подарок. — Хотя, быть может, помощь понадобится тебе. Но я могу лишь стихи творить, ничего больше.

— Пока… с меня достаточно… стихов… Прощай.

Серый снова умолк.

— Прощай, — Ветер хотел встать, но непослушные пальцы Серого слабо сжали кисть, удерживая. — Что? — склонился он опять.

— Как… назовешь… свою новую… историю?

Ветер задумался.

— Не ожидал… Пока ничего на ум не приходит… Хотя постой! Как же иначе? «Ученик чародея»!

Повязка снова задергалась, Серый смеялся.

— Ловко… Только… она не принесет… успеха… Это не… «Жемчужина»…

— Может быть, — согласился Ветер, — посмотрим.

Внезапно он вспомнил о том, что привело его в Вальвир.

— И раз уж… ты сам предложил помощь… Что можно сделать для бывшей школы Олтрома Тринна? Вернуть былое невозможно, я понимаю, и все же?

— Я подумаю…

— И еще… Ильес, мой бывший попутчик, нельзя ли и для него что–то сделать? Тоже ведь из–за меня пострадал?

Серый только веко опустил, в очередной раз знаменуя согласие.

— Тогда… — Ветер помедлил, словно что–то не отпускало его от ложа Серого. — Прощай!

Еще раз опустилось веко.

Ветер ушел сегодня же, несмотря на то, что день клонился к вечеру, но направился не в Вальвир, так неласково его принявший, а в Дале — недалекую деревушку, где переждал ночь и поутру распростился с Илчей.

Принимая от стихотворца записку на клочке пергамента к одному из многочисленных знакомцев, что, может быть, согласится на первое время припрятать незадачливого слугу Дракона, юноша глядел угрюмо. Можно подумать, что судьба у него такая — расставаться с Ветром. Да еще после того, что за ночь говорено! Как будто не было тех долгих лет!

— Хозяина этого убить мало! — сокрушался он. — Но ты же всем расскажешь нашу историю?

— Да, — сказал Ветер, — обязательно.

— И как назовешь? — спросил Илча, исторгая у стихотворца улыбку.

— «Ученик чародея».

— Вот это да! — Юноша сразу просветлел. — Про меня! А я же ничего и не сделал хорошего, одно только плохое… и глупости всякие… Эх, ничего не смог! Но я еще сделаю! Вот посмотришь!

Ветер не стал разуверять его.

Сам он принял расставание нежданно спокойно, даже безразлично. В последние дни исчезли многие раны, и эта тоже зарубцевалась, а время уж прошло, и не вернешь его никак.

Тут они и разошлись, один на запад, другой на восток. И Ветер опять понесся от деревни к городу, от витамов к дурги, от врагов к друзьям. И снова перед ним ложились бесконечные дороги, проносились мимо годы, доходили разные слухи и творились новые стихи. Серый опять оказался весьма прозорлив: «Ученик чародея» не принес успеха. Его редко провожали криками восторга, не просили повторить или переписать на свиток. О нем не говорили, и даже, верно, предпочитали не думать. Ветер перестал рассказывать эту историю. До одного дня.

Однажды, по истечении второго лета от памятной поездки в Вальвир, в харчевне чопорного вольного города Бельста он заметил странную фигуру, несмотря на изрядную жару с ног до головы закутанную в неприметный дорожный плащ. Под сенью капюшона угадывалось немногое, виднелись лишь уродливые шрамы, укрывшие, наверно, пол–лица, а то и больше. Но разве можно было в тот вечер рассказать другую историю, если из защитной полутени за ним следили знакомые синие глаза?

 

Сказание третье

Проклятие Драконов

Нимоа милосерден к тем, кто забредает так далеко на юг: он поселил здесь дэйчья, певца уходящего Линна. Сама птичка невелика и неприметна, но голос ее пронзителен, как сигнал трубы, играющей атаку. И тосклив, как само одиночество.

Илчу передернуло. Даже сквозь каменный завал, нагроможденный им у выхода из пещерки, голос дэйчья показался криком уходящих дваров. Зато времени до рассвета еще предостаточно. Дэйчья заводят свои песни первыми, тотчас после захода ночного светила, задолго до остальных, и если поторопиться, еще удастся разыскать ту самую площадку на плато…

Он принялся лихорадочно расшвыривать камни. Освободив заметную дыру, выполз наружу, сердито рванул заплечный мешок, зацепившийся за что–то невидимое глазу. Мешковина треснула, но выдержала. Илча ругнулся сквозь зубы, освобождая из каменного плена свой нехитрый скарб, досадуя на любую самую малую задержку, потом почти бегом направился в узкую долину, стиснутую двумя невысокими грядами. Настоящее ущелье.

Идти было легко даже в густом предутреннем сумраке. Тропки… не то что натоптаны, но заметно, что здесь уже ходили. Вот тут нещадно рубили кусты на редкость колючей гадости, которую местные, кажется, кличут имандчи. А это что? Илча с опаской подобрался ближе, присмотрелся и тут же попятился. Кто–то угодил под камнепад. Из–под валунов торчали жалкие останки того, что когда–то было человеком. Должно быть, давненько привалило. Он обошел, сторонясь опасного места. Дурной знак. Зря Бешискур так прозвали — Ленивые Скалы. Поговаривают, тут что ни день, то земля дрожит. А еще говорят, что Драконы гневаются. И еще много чего, Илча уж и слушать устал. Некогда всякие небылицы собирать.

Его собственный путь сюда оказался легким и стремительным. Да и на месте пока что жаловаться не приходилось. В первый же день он нашел пещерку, про которую столько раз рассказывал Ветер, и окончательно уверовал в правдивость всей истории, а если червячок сомнения поднимал голову, Илча нещадно давил его, не давая вырасти в змею. Еще одно разочарование… нет, конечно, оно не убьет его, еще не то видали… но отберет последнюю веру. В Ветра, его мудрость, щедрость, доброту. Что будет, если стихотворец перед смертью над ним посмеялся?

Похоже, однако, что не он один верил в сказку о Жемчужине. Все стены пещерки закоптились. В округе тоже попадались следы кострищ. Но свежих мало. Искатели давно не бродят тут толпами, как в недавнем прошлом. Все забывается, все мало–помалу становится легендой.

Перед ним открылся приметный выход из долины, хорошо известный по частым пересказам стихотворца. Южные ветры выдули целые врата из пористой породы, за которыми начинался подъем на то самое плоскогорье, откуда видать Драконий Коготь. Утренний сумрак быстро таял, прямо на глазах светлело. Близился рассвет. Уже ясно, что ему не дойти до места вовремя. Илча снова принялся сыпать проклятьями, впрочем, не переставая споро двигаться вперед. Чем дальше, чем выше, тем лучше видно.

Нет, он не верил, что так просто, в первый же день, обнаружит искомое. Но очень надеялся. Каждый новый закат — это еще один новый день, новые сомнения, новые проклятия. И все пройденные дороги станут вдвое, втрое тяжелее, многократно.

Канн застал его в пути. При первых же проблесках зари путник остановился и принялся с величайшим вниманием озирать окрестные скалы. Свет разгорался, а Илча вертел головой, опасаясь упустить мгновение, когда в каменном лабиринте мелькнет знакомое очертание. Он сжимал в кулаке затертый кусочек пергамента с остатками картинок, собственноручно начертанных стихотворцем, но сверяться с ним пока не приходилось — ничего похожего вокруг. Канн величественно выплывал из–за громады Бешискура, осталось совсем немного.

Илча вновь принялся проклинать судьбу и чуть не пропустил ожидаемый знак. Дрожащими руками он расправил пергамент и восхищенно выдохнул, не веря глазам. Драконий Коготь прямо перед ним. Могло ли это быть ошибкой, наваждением? Правда Коготь, или мерещится?

Он бросился вперед по бездорожью, пренебрегая опасностью. И только пребольно грохнувшись с небольшого обрыва, опомнился. Не хватало в миг торжества сподобиться участи того бедняги, чьи немногие останки он повидал в ущелье. Самому Илче повезло. Ссадил немного щеку да плечо, исцарапался в колючей поросли, зато кусты сохранили в целости и ноги–руки, и все остальное.

В обманном свете утреннего Канна Драконий Коготь показался недалеким, а добираться пришлось целый день. Обходить, возвращаться, приближаться и снова возвращаться. Беспокойство, и без того снедавшее Илчу, опять разгорелось с неистовой силой, заставляя спотыкаться, падать на ровных местах и совершать рискованные прыжки. Точно кто–то нарочно водил его по этим проклятым скалам!

Уже ближе к вечеру, основательно обессиленный, он отыскал проход к подножию Когтя. И то не с первого раза. Он тыкался в это место трижды, пока не набрел на щель между скалами. А стихотворец, помнится, рассказывал, что найти ее легче легкого…

Илча вновь прибавил ходу. Он долго метался, разыскивая вход в пещеру. Ничего похожего. Неисчислимое множество раз терял надежду и уже смотреть не мог на камни, глухие к его страданиям.

— Неужели я зря сюда пришел! — возопил он к исчезающему в скалах Канну, Нимоа, Драконам, но более всего к ушедшему Ветру. — Я шел так долго! Я полжизни потратил, чтоб сюда дойти! Дракон, если ты правда есть, открой! По совести тебя прошу! Ну, хочешь, на коленях попрошу!

Вокруг ничего не изменилось.

Илча, кусая губы, вновь побрел сквозь лабиринт. Собственное бессилие терзало его. Совсем как тогда, в Вальвире, два срока назад, когда осенним холодным вечером он брел по улицам, не зная куда податься. Тогда тоже казалось, что все напрасно и жизнь на том закончена.

Стихотворец на самом деле здесь побывал, иначе откуда бы тогда взялись и пещерка, и ущелье, и все остальное, описанное с невероятной точностью, точно Ветер только вчера вернулся с Бешискура. Он точно здесь хаживал. А дальше? Присочинил все остальное? Придумал еще одну историю, которой вовсе не было? Или принял свой сон в Ленивых Скалах за явь? А если так, то никакой пещеры нет, и Дракона тоже… И Жемчужин.

Почему Нимоа так суров? Едва поймаешь удачу за хвост — она тут же обращается зыбью, обманом.

С того времени, как море накрыло Бреши и погиб отец, все пошло наперекосяк. Как будто волны до сих пор играют Илчей, как будто им все мало. Ну, оставили бы его при Ветре, так нет же, в Тарезу занесли, в ту проклятую школу, и бросили там пропадать! И где только его с тех пор не таскало. И хорошо бы опять со стихотворцем свело, так нет же, к Серому потянуло с его Драконьими слугами, двар их забери! Ему вовек не забыть страшную ночь на башне. И сейчас волосы шевелятся. Но даже это можно было перетерпеть ради встречи со старым другом, только бы не уходить, не оставаться снова одному на целом свете, но волны опять потащили их в разные стороны. Сначала Илча прятался непонятно от чего и зачем, потом решительно двинулся по следам стихотворца, силясь наверстать упущенное время, и внезапно надолго задержался в Бельсте. И все потому, что его поманила оседлая жизнь. А по правде сказать, он просто сердцем прикипел к Эрин.

Да, было ради чего остаться. Ради чего встрять в делишки ее братца, а потом бежать со всех ног из города, оставляя самое дорогое и обещая возвратиться вскорости. И ведь вернулся, хоть его раз пять могли бы повязать. И застал пустой дом. Никаких следов, ничего, ни единого намека, ни слова, ни знака, нацарапанного на стене, ни кусочка пергамента в тайнике. Любила ли она его? Должно быть, нет. Все они врут. Танит, Эрин, потом Лиа.

Только Итле, витамка, любила его по–честному, но на беду, сам Илча подле нее не оттаял сердцем. Просто устал он от погони за удачей, от бесконечных дорог из ниоткуда в никуда, от людей, что всегда отворачиваются прочь, словно перед ними пустота, а не человек живой. Вот и осел вместе с Итле в малюсеньком городишке недалеко от приграничья. Честно хозяйствовал в крохотной пекарне, оставшейся ей от отца, даже хлеб худо–бедно выучился печь — все–таки ремесло, честно терпел несносных чад хозяйки. А те в свою очередь не выносили самого Илчу, однако побаивались, потому открыто не пакостили. Он становился все более хмурым и неразговорчивым, все больше пропадал в окрестных деревеньках, добывал для пекарни самую дешевую муку и масло в округе и лишь кривился в ответ на сердечные похвалы Итле. Так устал за год, как не уставал за всю жизнь, беспрестанно носившую его по самым разным задворкам. Каждый раз он с тоской поворачивал к неродному дому, борясь с желанием никогда туда не возвращаться.

А потом прошел слух, что Вольный Ветер недавно побывал в Тансуе, недалеко от этих мест. Памятный город, и случай там когда–то вышел памятный: поколотили их обоих камнями из–за какого–то богатея, которому поперек горла встали выдумки стихотворца. Илча больше не колебался. Со времени вальвирской истории уже лет семь минуло, почти полтора срока, но Ветер наверняка будет рад ему, говорило сердце.

Итле всю ночь проплакала: то проклятья выкрикивала, то на шею бросалась, потом только всхлипывала, потеряв последнюю надежду. Он выбрал для ухода тот самый предрассветный час, когда женщина забылась тяжелым сном, и больше никогда не возвращался в маленький городишко. Он не застал Ветра в Тансуе, однако кинулся по его следам и вскоре нагнал в крошечной деревушке, названия которой уже не мог припомнить.

Сердце не подвело: Ветер обрадовался, сам же Илча — гораздо больше. Казалось, многие годы спустя все, наконец, пошло, как должно. Они странствовали, как в доброе старое время, оставляя за спиной бесконечные дороги, только теперь все больше двигались с обозами — годы брали свое, время гналось за непослушным стихотворцем по пятам. Теперь он подолгу оставался в одном месте, подолгу отдыхал от своих представлений, но стоило ему встать перед толпой и набрать полную грудь воздуха — и чародейский голос снова завораживал, а слова сплетались в чудесные истории, от которых все так же хотелось смеяться и плакать. Ветер не утерял ни капли своих чародейских сил, а вот человеческие были на исходе. Илча появился вовремя и тут же стал неотлучным, незаменимым. Заботился, разузнавал, устраивал все дела, пересчитывал заработанные деньги, и был счастлив, в первый раз в этой проклятой жизни. До того дня, как появился он.

Илча никогда б не приметил эту фигуру в самом дальнем и темном углу, если бы в жаркой и душной зале, полной пришлого люда, незнакомец не оставался в низко надвинутой шляпе, словно не желая быть узнанным. У Илчи же еще со времен знакомства с Эрин и ее братцем водились кое–какие недоделанные делишки, потому таких подозрительных типов он примечал всегда. Иногда он украдкой поглядывал в тот угол, но ни разу не застал незнакомца врасплох. Этот странный человек просидел до самого конца представления, пока Ветер устало не опустился на лавку, прощаясь со зрителями, и лишь потом, когда харчевня опустела, приблизился и заговорил.

Так Серый снова появился в его жизни. Разве можно не узнать этот голос, даже сейчас приходящий во сне и отдающийся колокольным звоном! Даже сейчас в груди от него стеснение, и жжет слегка — там, где осталось Драконье клеймо.

И что же? К ужасу Илчи оказалось, что Серый не первый раз является к Ветру, и стихотворец встречает его, как старого знакомца, и даже больше, рад ему. Быть может, на старости лет Нимоа все же помутил его рассудок?

Они проговорили всю ночь, Ветер с нежданным гостем. С тех пор Серый наведывался не однажды, примерно раз в полгода, даже почаще, и всегда один, всегда неузнанный, пряча свое ужасное, искореженное обличье от посторонних взглядов. И каждый раз он просиживал сутками напролет, уединившись с Ветром, или же оба они куда–то отправлялись, покидая Илчу в полной неизвестности. Оставалось только гадать, вернется ли стихотворец, но тот возвращался, усталый и растревоженный, и в то же время непонятно довольный, а вскоре появлялись новые истории, от которых щемило сердце.

Движимый беспокойством, Илча посматривал за ними, прислушивался у дверей, но то, что удавалось ухватить, по большей части оставалось темными обрывками непонятного целого, точно эти двое знали какие–то тайны, к которым нельзя прикоснуться простому смертному. А еще были стихи, много стихов, таких, что Илча никогда не слышал ни прежде, ни после того. Таких, что Ветер ни разу не рассказывал на публике. Обидно и тревожно. Что же это Лассар удумал и за что стихотворец его так привечает? После всего, что было?

Разум Илчи не мог вместить, что известный всем Лассар на деле оказался никем иным, как Серым, старым знакомцем еще по Вальвиру! Лассар, про которого земля полнится слухами куда больше, чем про Вольного Ветра, величайшего из стихотворцев! Лассар Благословенный и он же Проклятый, с которым, как говорят, считаются и в Вольных Городах, и в Царстве Витамов. Говорят, что его сам Дракон то ли крылом осенил, то ли опалил священным пламенем, подарив многие знания и благости, а еще болтают, что он, верно, сам Дракон и есть, Сын Нимоа, только в человечьем обличьи. А на самом деле… И зачем стихотворец ему помогает?

Илча тут же пристал с этим к Ветру, но тот лишь глядел, ничего не объясняя.

«Прими это, — сказал он, — или не принимай. Доверяй мне или не доверяй. Но не стоит бежать на городские улицы, — он мягко улыбнулся, — и спешно раскрывать людям глаза. Сперва сам научись смотреть».

Доверять ему! А сам–то! Полтора срока назад, сразу после освобождения из Вальвирского Святилища, он едва полслова уронил про то, что там по правде случилось. Сам Илча мало что помнил, а еще меньше уразумел. Бесконечно окоченевший на верхушке башни, не в состоянии двинуть ни единым членом, мучимый ожиданием страшной участи, напуганный до смерти, что он мог? Только на чудо надеяться да взывать к Нимоа! Даже развязки хорошенько не мог припомнить, только метания Ветра, что казались тогда беспомощными и бесцельными. Им чудом повезло. И кто во всем виноват? Кто виноват, что величайшего из стихотворцев чуть по всему свету не ославили? И почему тогда их все–таки отпустили, чуть не пинками выгнали?

Стихотворец явно отговаривался, не желая раскрывать настоящую правду. Дескать, Серый вышел на открытую площадку, намереваясь устрашить своего гостя, и чуть сам не достался дварам на поживу. Пришлось звать людей, спасать его, и в благодарность за то они теперь свободны. Тогда Илча глотал каждое слово Ветра, упоенный нежданным спасением и благодарностью, теперь же, наученный жизнью, разжился собственным умом. И если стихотворец скрывает правду, дело его, но пусть так и скажет, зачем же Илчу за глупца держать! И еще, коли все так и сталось, хоть вполовину, зачем было Серого спасать, двар его забери?

Илча сделал для Ветра все, что мог: долго укрывался, носа не высовывал, по просьбе стихотворца молчал про Драконьих слуг да про то, что случилось в Святилище, а потом пекся о нем в старости — и ведь никто другой, а только он! — и что получил взамен, кроме пренебрежения, обиды?

Утром он ушел. Куда ноги понесли. Но прошло всего дня три, а Илча уже затосковал. На расстоянии все кажется иным, а злость, как говорят, не зря уходит в ноги. Вдруг именно теперь, в этот самый миг, он нужен стихотворцу, а вместо того бесцельно топчет неведомые дороги! И он вернулся, воображая себе всякие ужасы. Но Ветер не исчез опять бесследно где–то между Легеном, Ласпадом и Миррой, не занедужил смертельно, не затаил обиды. Он попросту ждал, когда Илча образумится и явится обратно. Если явится.

«Я должен тебе два дневных срока, — только и сказал он, — но ты обошелся меньшим. Пора в путь, я здесь уже засиделся».

И хотя с тех пор разговоры про Лассара заходили не раз, понятнее так и не стало. Илча просто смирился с тем, что этот странный человек, ловко прикинувшийся перед всем миром чуть ли не сыном Нимоа, время от времени наведывается к Ветру, где бы тот ни оказался. Он так и не привык к странному гостю, что внезапно, без предупрежденья, возникал на пороге: сжимался и невольно отводил глаза, хоть не ему пристало бояться, а Серому. Но стоило тому обратиться взором к Илче, и невозможно было вынести непостижимой силы этих глаз. Точно сейчас откроется что–то страшное и непременно постыдное про него, про Илчу, и отменить того будет невозможно. Он стал избегать нехорошего гостя, послеживая со стороны, послушивая издалека, урывками.

Лассар и Ветер говорили про многое, но все больше обрывками, полунамеками, точно знали друг друга целую вечность. То про какое–то тяжкое бремя, то про совсем незнакомых людей, то про Жемчужины, о которых Ветер и без того любил рассказывать, да еще так, будто они самые что ни на есть живые и настоящие! Про Драконов, будто оба не раз их видали… Но Ветер–то — дело ясное, он всегда свои выдумки с явью смешивал, да так красиво, что Илче не раз хотелось плюнуть на все и поверить, кинуться с головой в эту сказку, пуститься на поиски приключений, как Сид из «Жемчужины». А вот Лассар, зачем подпевал да подыгрывал стихотворцу, какою сетью уловил, какой платы взамен потребовал?

Все изменилось в разгар весны, когда они прибыли в Фалесту. Приближался Срединный День Весны, его еще кличут Днем Восточного Дракона. Илча не любил этот город — уж очень много нехорошего с ним связано, но Ветер почему–то ни за что не хотел обойти его стороной. А после ни за что не хотел оставить, хотя прилюдно выступил всего–то раз, а после отдыхал дня четыре: то взаперти отсиживался, то бродил по вечерним улицам, избегая лишних взглядов. Не отвечал на расспросы, только усмехался. Словно ждал чего–то и никак не мог дождаться.

Наконец, Ветер с самого утра велел Илче известить хозяина о новом представлении. Оставалось только возносить хвалы Нимоа: казалось, здешний воздух благоприятствовал обретению бодрости и отступлению немощей последнего времени. Даже отстраненность как будто исчезла, стихотворец вновь искал общества своего спутника.

Было от чего радоваться — такое случалось все реже. И ничего, что снова пришлось выслушать старую, давно знакомую историю про Жемчужину, и безо всяких стихов и прочих красивостей, точно речь шла о произошедшем, давно минувшем. Ветер часто путал явь со своими выдуманными приключениями, не раз поворачивал так, точно все с ним самим и случилось. Илча привык, так даже интереснее. Вот и сегодня стихотворец взялся повторять не раз слышанное, однако без прежнего спокойствия, с непонятным упорством, то и дело пытливо заглядывая в глаза. Илча встревожился, а когда Ветер принялся настойчиво чертить давно знакомые картинки на куске пергамента, то и вовсе потерялся. А может, все–таки правда? А что если…

Стук в дверь осадил его внезапную горячку. Сказитель замолк, слова отзвучали, возвращая обоих в привычную жизнь. Пожаловал сам хозяин. Общая зала битком набита, люди давно уже ждут. Ветер лишь вздохнул.

Илче тогда показалось, что стихотворец жалеет о данном обещании, но нет, сегодня он щедро расходовал дар, отпущенный ему Нимоа, словно вознамерился сжечь его без остатка. Точно в воздухе парил. А после едва добрался к себе, распластался на лежанке.

Опускалась ночь, и хозяин уже успел наложить запоры, когда какой–то поздний путник принялся настойчиво колотить в ворота. Стихотворец тут же послал Илчу узнать, как будто ожидал чего–то.

Стоит ли говорить, кем оказался ночной гость! Снова Серый. Он влетел, как сама буря, однако бросил единственный взгляд на Илчу и сразу успокоился.

«Наконец–то», — встретил его Ветер.

«Я торопился», — коротко ответствовал Лассар.

И вновь они со стихотворцем прободрствовали всю ночь, вызывая у добровольного стража зубовный скрежет. У Ветра ведь и так сил нет! После сегодняшнего–то… А они там шепчутся без сна! Ничего человеческого нет у этого Лассара.

А как только забрезжило утро, Серый куда–то отлучился и скоро вернулся с легкой повозкой. Они отбыли, опять не прихватив с собою Илчу. Тот полдня мерил шагами подворье, пока они вернулись. Стихотворец стал совсем прозрачным, так обессилел, гость, как обычно, скрывал обличье, на котором и так ничего не прочтешь. И вновь они заперлись, о еде так никто и не вспомнил.

Илча уселся под дверью, не на шутку встревоженный. Но то ли сам Ветер, то ли гость его, наверно, догадались, что кто–то может услыхать их: говорили очень тихо, ни словечка не разобрать. Прошла целая вечность, пока послышались шаги, но на беду, ноги у сторожа изрядно затекли — вовремя отскочить не удалось. На пороге показался Лассар.

— Входи, — уронил только одно слово, не выказывая ни удивления, ни гнева.

Илча кинулся к лежанке. Уходящий Канн позолотил все вокруг, но лицо стихотворца уже утеряло всякие краски.

— Я лекаря позову… — растерянно пробормотал Илча, не решаясь, однако, сдвинуться с места.

— Не стоит, — очень тихо, но четко ответил Ветер. — Лекарь не понадобится… Не нужно лишней суеты.

— Но как же… почему… — бормотал Илча, понимая, что говорит не то. — Все же хорошо было…

— Я очень устал, — бледно улыбнулся Ветер, словно ободрить хотел, но сил на то не хватило. — А значит пора.

Надо было что–то еще сказать. Только вот что… Илча силился придумать, но третий раз замолкал на полуслове.

— Не нужно ничего говорить, если в том нет потребности, — раздался сзади ненавистный голос. — Молчание порой ценнее. И говорит лучше слов.

Илча резко обернулся.

— А ты… — процедил он, не зная, что еще добавить пообиднее.

— Не лучшее время для злости, — прошелестел Ветер, и Илча устыдился.

Некоторое время все безмолвствовали. Канн тащил прочь по стенам свои уходящие лучи. Последние для одного из них.

— Илча…

Тот кинулся вперед.

— Надеюсь, ты все же поверишь… В сказку… Как поверил я… в свое время…

Странные слова. И непонятные.

— Лассар…

Теперь пришлось освободить место для Серого.

— Помни о моей просьбе! — Серый кивнул. — И еще… Знаешь… о чем я жалею? Нет… не так… О чем часто думаю?.. Я никогда… не говорил тебе прежде…

Илча подвинулся ближе, стараясь не упустить ни слова, пусть даже не ему назначенного. Не желая уступать Серому ничего. Он и так, не спросясь, забрал себе последний день Ветра. И последнюю ночь. Он привык забирать себе все, что пожелает.

— Ни о чем больше… только об одном… Человек так глупо устроен… Ты еще меня слышишь?

Лассар вновь кивнул.

— Как же хорошо, что ты успел… Помнишь, я рассказывал о той… другой Жемчужине?.. Фиолетовой…

— Помню.

— Полжизни думал… А что если б выбрал ту… И ведь свою бы ни на что не променял… Она — как весна… И все равно… так хочется знать… что было бы, если…

— Ты выбрал хорошую Жемчужину. Принес много света. И пусть тебя больше ничего не тревожит.

— Хорошую… И он тоже… так сказал…

Кто это «он», так и осталось темным. Ветер больше не уронил ни слова. Лассар взял его за руку.

— Прощай.

Илча тут же схватил другую, но сказать ничего не смог, сдавило горло.

Ветер беззвучно шевельнул губами. Едва заметно улыбнулся кому–то невидимому. И тихо ускользнул.

— Кто может вольный ветер привязать… — прошептал рядом Лассар.

Илче показалось, что последний луч Канна отливал весенней зеленью. И тут же внутри запоздалым лучом блеснуло: так все это правда! Не выдумки стихотворца, а самая настоящая взаправдашняя правда! Ведь только что они оба всерьез говорили… о Жемчужинах? Тех самых, что могут все? Для любого человека, пускай даже не такого отважного, как Сид, и не такого замечательного, как Ветер?

Он столько времени потратил зря! А теперь узнать больше не у кого. Кроме…

Мгновенно пришедшая жажда оказалась такой неуемной, что Илча пересилил свое отвращение.

— Так это он… всерьез? Про Жемчужины?

В набегающих сумерках он отважился дерзко посмотреть в глаза Серому и тут же взгляд отвел.

— Он говорил о них каждый день. И всегда всерьез. Только глухой мог того не слышать, и только слепой не заметил бы очевидного, — Лассар ронял слова мимоходом, размышляя о чем–то своем, и все равно ухитрился уязвить сверх всякой меры.

Илча замкнулся. Они еще немного посидели рядом с Ветром. Темнело. Серый зажег свечу.

— Он оставил тебе все, что имел, до последнего медяка. Немного, и все же… Кроме этого. — Он извлек два свитка, оба тоненькие. — Это — мне.

— А с чего это тебе? — огрызнулся Илча. — Там не написано!

Время для злости, конечно, было совсем неподходящее, а для торга — уж тем более, но мысль о том, что придется отдать хотя бы кусочек стихотворца Серому, причиняла боль.

— Именно что написано, — в тон ответил Лассар. — Смотри.

Один свиток оказался запечатан, и с наружной стороны не только начертано, но и процарапано для надежности: «когда я умру, этот свиток надлежит передать на хранение Лассару, главе иледов, где бы он ни оказался». Второй легко развернулся, являя малую печать Городского Совета Фалесты и размашистый росчерк, удостоверяющий истинность намерений Ветра, но Илча все равно читал и не верил.

«Заветное письмо.

Я, Ветер, бродячий стихотворец, отцовское имя которого неизвестно, также ведомый в Краю Вольных Городов под прозвищем Вольный Ветер, желаю сделать Лассара из Альмиты, главу иледов, новых слуг Дракона, распорядителем своей смерти».

И только. Но и того довольно.

Это как пощечина… нет, как удар ножом в спину!

И не отменишь, не сотрешь. Ни слов на пергаменте, ни своей обиды.

В Краю Вольных Городов все как на торгу — примечено и поделено заранее промеж родичей. А вот если нету никого… тогда и назначается распорядитель смерти. Это он ведает погребением, он хранит «заветные» свитки, толкует последнюю волю, расписанную на «заветном» пергаменте, он берется улаживать все посмертные дела и споры. Он, и только он, обличен доверием… Но бывает — очень редко, но все же случается, — что после смерти не остается «заветных» свитков, и тогда единственным законом и волей становится слово названного распорядителя. Это высочайшая честь, что можно оказать лишь по смерти, знак безграничного доверия и близости. Илча не смел и надеяться на подобное, а тут… Уж лучше бы не осталось никакого заветного письма, и все заботы достались Городскому Совету!

— Тут что–то не так, — пробормотал он, беспомощно разглядывая все положенные отличия. — Как же ты этого сподобился, а? Все–таки окрутил тогда Ветра, еще в Вальвире, да? Потому и отпустил нас… вроде как ничего не вышло! А потом… Эх!.. — махнул рукой. — А я все голову ломал, как да что! Как будто не ведал, что такое слуги Дракона! И зачем оно тебе, а?

Серый потянулся за свитком, но Илча отстранился, готовясь дать деру. Если запереться, то он успеет сжечь эту гадость. Но противник даже в тусклом свете видел гораздо лучше, чем Илча ясным днем.

— Не трудись. Да будет тебе известно, что Городской Совет до поры сохраняет такие свидетельства. Намеренное же истребление «заветного» письма в Фалесте карается как тяжкое воровство. И если Ветер оставил такую последнюю волю, то были на то причины.

— Это какие? — Илча отошел к дверям, подозревая, что Серый попросту заговаривает зубы.

— Увидишь очень скоро. И может быть, поймешь. От него теперь только одно осталось — память, она же слава. Такую ценность не доверяют тому, кто всегда готов наделать глупостей.

Вот как! А ему, значит, можно!

— Вот посмотри, — Лассар говорил так проникновенно, что Илча наперекор себе изготовился глянуть, куда укажет этот хитрец. — Ты уже споришь с его последней волей, хотя, плоха она или хороша, по вкусу тебе или нет, все равно ее следует уважать. Но ты, должно быть, знаешь мир, людей, самого Ветра, и, в особенности, меня, куда лучше многих, даже нас самих. Потому и берешься сразу же, с маху, не разобравшись хорошенько, исправлять содеянное твоим другом, когда он уже не в силах помешать. А теперь сам рассуди, стоишь ли ты хоть какого–то доверия. Тем более такого.

Илча задыхался, потому что ответить было нечего. Серый слишком ловко повернул, закрутил и вконец запутал.

— Но он… не мог совершить такого! Это ты его заставил!

Лассар коротко хмыкнул.

— Ты в это веришь? Или хочешь верить? Даже сам Ветер не мог принудить себя к чему бы то ни было! Куда уж мне! Я как–то пытался. Получилось не очень удачно, не правда ли?

Он поднял свечу, изувеченное обличье пугающе четко выступило из полумрака, но злость помогла Илче не отвести глаз на этот раз. Он колебался. И, наконец, протянул свиток обратно.

— Ты что–то задумал, — процедил сквозь зубы. — Ну ладно… Только знай: я тебе не дам творить, что пожелаешь!

— Похвально, — спокойно одобрил Лассар. — А теперь можешь идти. До утра суету поднимать не стоит.

— А ты что же?

— Я останусь.

— Тогда и я никуда не уйду!

Лассар пожал плечами и после того совершенно перестал замечать существование Илчи. Тот же исподтишка следил за новоявленным распорядителем. Но если Серый и хотел что–то умыкнуть, то, видно, сделал уже свое злое дело, и потому лишь похаживал взад–вперед, иногда поглядывая на Ветра. Потом затворил ставни, перенес свечу на стол и углубился в чтение свитков, сваленных там беспорядочной кучей.

Илча заскучал. Он вторую ночь не спал, но в голове крутилось так много всего… и постепенно свивалось в одну толстенную нить, ведущую в пещеру Дракона. Сказочная Жемчужина, дающая все, что ни пожелаешь, затмила и недавнюю обиду, и даже горе от потери единственного друга. Даже попытки разглядеть, что там злоумышляет Серый, были оставлены ей в угоду.

Теперь все: и знаменитые истории Ветра, и странные рисунки, и то, как он пытливо заглядывал в глаза, — все обрело смысл, и этот смысл радостными толчками бился внутри, сильнее и сильнее. Погоди–ка…

Все эти ночные разговоры полунамеками… Выходит, Серый с самого начала знал, что Дракон настоящий? И Жемчужины тоже?

Он украдкой оглядел Лассара, погруженного в чтение. Так почему же ему не захотелось завладеть Жемчужиной? Как можно не захотеть такого? Ветер всегда говорил, что каждый может получить свою Жемчужину, а значит, даже такой человек, как Лассар… В голове зашумело. А ведь Серый тоже человек не то что совсем обычный! Вспомнить только взгляд его — прошибает, будто внутрь кто–то смотрит.

Вот отчего он к Ветру зачастил! Вот чего добивался от стихотворца в Вальвире! И добился таки… Вот почему их отпустили. Вот чем Ветер купил их жизнь и свободу! И все равно нельзя было Серому тайну выдавать! Эх, Ветер, что же ты наделал…

— Вот оно что! — Илча вскочил, обличительно ткнул в Лассара пальцем. — Ты из него тайну вышибить хотел!

Серый оторвался от своего занятия.

— Что?

— Тогда, два срока назад, — дрожал голос то ли от злости, то ли от напряжения, — в Вальвире! В Святилище!

— Какую?

— Да Жемчужины этой, не прикидывайся!

— Всю жизнь ты не слышал Ветра, теперь не слышишь меня. Вышибить! Да он всю жизнь выдавал эту тайну! Каждому встречному! По всей земле ходил и выдавал, да еще в свитках записывал, чтобы ненароком не позабылось. А я всегда умел слушать. И думать, к тому же. Я обрел Жемчужину задолго до того, как столкнулся с тобой.

— Что–то непохоже! — огрызнулся Илча. — Уж слишком вы непохожие.

— Как и наши Жемчужины.

Серый опять уставился в свитки. Ночь тянулась, словно хорошо вызревшее тесто. Одна свеча сменялась другой.

— Вот что, — подал голос Лассар. — Вот эти три, — отложил он несколько свитков, — новые. Последние. Если хочешь, я куплю их у тебя. Ты все равно их продашь, нет никакого смысла хранить их у сердца, я же дам хорошую цену. И ручаюсь, они не будут утеряны.

«Ну, уж нет», — успел подумать Илча и даже рот открыл, но спохватился. Видно было, что Серому очень хочется обладать этими свитками.

— Я продам их, если… Одно условие… — Он мялся, не зная как сказать.

— Какое же?

— Ты мне расскажешь, как добраться до пещеры Дракона. По чести! И как найти то, что мне нужно.

— Согласен.

Согласился он подозрительно быстро.

— Тогда… давай, прямо сейчас!

— Сам я когда–то добрался до пещеры вот с этим, — он извлек небольшой продолговатый футляр. — С тех пор ношу его с собой. На счастье.

— Что это? — Даже руки затряслись, когда Илча принялся вытаскивать ветхий пергамент. — Погоди–ка… Это же… «Жемчужина»! Только очень старая…

— Она самая. Вот почему я и говорю: всю жизнь он пел одну и ту же песню. Надо было только услышать.

— Так все это время он рассказывал…

Илча чуть не уронил талисман Серого. Все было на виду! Нимоа, какой же он дурак! Все эти годы из кожи лез, и все мимо счастья ходил да мимо богатства.

— Чистую правду. Местами переизложенную заново, но не в том, что касается дороги.

— А потом? Про саму пещеру? Тоже правда?

Лассар покачал головой.

— Только там, где это необходимо. Есть вещи, которых не стоит открывать всем и каждому. Но сокровищница, полная Слез Нимоа, существует. Я тоже был там и видел. Клянусь Драконом.

— И Дракона? Видел?

— И его.

— А какой он?

В тот миг Илча даже про неприязнь свою забыл.

— Еще увидишь. Если когда–нибудь соберешься.

— А как Жемчужину выбрать?

Серый усмехнулся.

— Ты еще пещеры не нашел, а уже примеряешь Жемчужину. Лихо.

Илча только засопел сердито.

— Не стоит злиться. Никто тебе не укажет, даже Дракон. Потому что выбираешь сам и для себя. Только ты решаешь.

Но Илча тотчас осенило, которую надо выбрать. Ту самую, Фиолетовую. Про нее мечтал не кто–нибудь, а сам Ветер, да еще целых полжизни. Уж она–то точно не окажется никчемной.

И начал собираться в путь.

Лишь на пару дней задержался. Хотелось в последний раз проститься с Ветром, однако ничего хорошего из того не вышло. После его смерти все снова пошло так, будто Илчи никогда на этой земле и не было. Теперь все крутилось вокруг Лассара, он отодвинул, заслонил всех, даже самого стихотворца. Илче не запрещалось принимать во всем живейшее участие, но утешения в том не нашлось. Он превратился в тень, как будто Ветер своей последней волей отшвырнул его на край земли.

Серый же напротив делал все, что ему вздумается. Это он указал ничем не приметное место очень далеко от стен Фалесты, прямо у дороги, где вроде бы пожелал упокоиться сам стихотворец. Какие–то люди из Городского Совета не раз приходили на поклон к высокому гостю, умоляя устроить прекраснейшее надгробие у самой городской стены, но добиться ничего не могли. Однажды даже глава Совета пожаловал — и все без толку. А ведь как хорошо, если бы и памятник огромный, и все остальное, ведь такая честь для города… глядишь, целое паломничество начнется. Разве не польстило бы это Вольному Ветру? Сам Илча и сомневаться не стал бы, а вот Серый рассудил иначе.

В назначенный день народ запрудил не только улицы и площадь у городских ворот. Люди тянулись в Фалесту с самого утра, они кучками стояли у дороги, когда знаменитый стихотворец совершал свой последний путь. Откуда только взялись. За повозкой брели то одни, то другие. Кто–то отставал, а кто–то никак не хотел давать другим дорогу. Так и добрались.

Илча все время шел рядом с повозкой, и Лассар тоже. Сегодня он первый раз на памяти Илчи показался на людях с непокрытой головой, вызывая любопытные взгляды и недоуменный гул. Люди судили и рядили, неужто это и есть знаменитый Лассар Благословенный, порою вовсе забывая, зачем сюда явились.

Теперь–то стало ясно, зачем Серому сдались все эти заботы. Его незримая власть над окрестными землями каким–то чудом обошла Фалесту, но теперь он явился и сюда. Когда–то Ветер сделал промашку, не смог не пожалеть своего врага, сохранил от смерти. А может, попросту увидел в том путь к спасению. Может даже статься, подумал, что Дракон на самом деле отметил его недруга, коль сподобил огрести Жемчужину. Или вовсе тягаться не захотел. Но Илча уже на пути к своему сокровищу. Еще немного — и он тоже станет другим, обретет невидимую силу и довершит то, что даже Ветру оказалось не под силу. Берегись, слуга Дракона!

Опустилась могильная плита. Слишком простая для такого человека. Резчики выбьют на ней всего одну строчку, хотя можно было много чего написать… Но выпало решать не Илче.

«Кто может вольный ветер привязать».

Любимая присказка стихотворца.

Ну вот. Прощай, Ветер, самый хороший человек на свете. Как бы ты ни учинил со мной по смерти. Обещаю, что из–под земли достану ту самую Жемчужину, Фиолетовую, с искрами. Я ведь помню, ты про нее не раз рассказывал, среди всего прочего. И тогда… вернусь сюда, на это самое место. Поведать, что за штуковина такая, полжизни не дававшая тебе покоя.

Лассар обернулся к Илче. На таком лице ничего не прочитаешь — там мало что осталось, по чему читать можно. Подошел. Хотелось отвернуться и двинуться прочь, дорожный мешок оттягивал плечи и звал в дальний путь, ноги аж пританцовывали.

— Прощай, Илча. Надеюсь, ты выберешь хорошую Жемчужину.

Как же, только на это он и надеется! В первый раз удалось без труда воззриться на Серого, с вызовом.

— Да уж не сомневайся.

Лассар взглянул попристальнее, стало неуютно.

— Ты хочешь мне отомстить. До сих пор.

— И что из того?

— Я не против, — неожиданно удивил его Серый. — Но не стоит думать о том в пещере. Думай о себе. Иначе совершишь ошибку.

— Ну, уж нет, — неожиданно вырвалось у Илчи. — Я бы, может, чего и напортил, зато точно знаю, кто с выбором не ошибется, — посмотрел в сторону плиты, не удержался.

— Так и думал, — сказал Серый. — Последние слова Ветра, они не для тебя. Фиолетовая Жемчужина… Даже я ее не видел.

Вот почему он так старается. Боится! Да кто вообще сказал, что эти слова назначались Серому? Может, как раз наоборот!

— А вот это не тебе решать! — бросил он противнику.

— Еще бы. Однако чужая Жемчужина не сделает тебя счастливее. Даже если это его выбор.

Он тоже обернулся к плите.

— Это мы еще посмотрим!

Лассар ничего не ответил. Илча наконец–то тронулся в путь, о котором грезил. Его враг остался позади.

И вот теперь, блуждая по каменному лабиринту, Илча гадал, не надул ли его Серый, ловко выкрутив к своей пользе последние слова стихотворца. Был ли тот вообще в рассудке перед смертью? Отличал ли явь от собственного вымысла?

Тени давно выросли, удлинились и в каменном крошеве у подножия Когтя уже слились друг с другом, давая желанную прохладу, а Илча все бродил, точно потерянный, даже не пытаясь осматривать каждый выступ, как делал с самого начала. Шел наугад. Казалось, вот за этим валуном обнаружится долгожданный вход, не может не обнаружиться, но от раза к разу надежда сменялась все большим отчаянием. Проклятия дождем сыпались на окрестные скалы.

Опомнился он, когда в поиски вмешались сгущавшиеся сумерки и очертания потеряли четкость. Канн давно сел, скоро ночь, а там и до восхода Линна недалеко. Только грядущий приход дваров удержал его от дальнейшего блуждания. Илча двинулся прочь отсюда: надо было выбраться на открытую площадку да набрать сушняка, однако темнело слишком быстро, а здешние камни не очень–то хотели выпускать незадачливого искателя. Да и где тут найти подходящее место?

Теперь он спешил пуще прежнего, чувствуя, что пришла иная пора — убегать от смерти. Повстречаться с дварами без надежной огненной защиты, да еще среди скал — на верную погибель. Страх гнал его поскорее выбраться на чистый склон, хотя сил почти не осталось. Неужели Нимоа подарил ему призрачную надежду, чтобы помучить напоследок? Увлек сегодняшней радостью, чтобы снова обернуть все в туман, неверную зыбь?

Это Серый заманил его сюда, а там, где он руку приложил, ничего хорошего быть не может…

Илча тупо стоял перед черным треугольным провалом. Не веря глазам, протянул руку. Нет, не обман, это точно вход в пещеру, да вот в ту ли… С трудом сдерживая дрожь нетерпения, он запалил факел, с опаской забрался внутрь, осветил стены. Пещера, узкая, с терявшимся в темени сводом, уходила вглубь горы. Все, как сказал стихотворец. Опасаясь сразу поверить в удачу, Илча двинулся вперед, ускоряя шаг. Ему показалось, что до конца пещеры не дойти никогда, так тянулось время, но вот и тупик. Впереди глухая стена. И расселина.

Сердце стукнуло и замерло, рука сама потянулась куда нужно. В пятне света разгорались три черты, одна сверху вниз и две поперек, наискосок.

Наконец, Илча перестал глазеть на метку без толку, задирая голову. Вместо того взялся за веревку. Спустился, со вниманием оглядывая стены расселины, пока не нашел второй такой же знак. Поднес к нему огонь. Знак изнутри разгорелся ярко–белым, потом расцвел золотистыми искрами. Они точно жидким золотом в воде мерцали, завораживая, и вдруг подернулись кровавой мутью. Илча отпрянул, и алые полосы тоже отхлынули вглубь стены.

Если все правда, и «Жемчужина» не врет, то теперь пришло время камням крошиться… И все равно Илча вздрогнул, когда прямо над ухом послышался глухой рокот, затем скрежет. В стене проклюнулось множество трещин, а потом и проход открылся. Как в сказке.

Илча, не долго думая, бросился в отверстие, вывалился с другой стороны. Теперь проходу полагалось закрыться, а ему — идти вперед. Он прошелся немного, поосмотрелся. Пещера как пещера, только из стен торчат кристаллы диковинные. Может, там есть и драгоценные?

Все–таки Илча всполошился из–за шума, хотя знал, что проход должен камнем закрыться. Теперь ему одна дорога — в логово Дракона. Факел зашипел, точно на него водой плеснули, и потух. Теперь все как положено — тьма кромешная.

Дальше в «Жемчужине» начинались всякие хитроумные испытания, но Ветер каждый раз сочинял их по–разному, одно забывал, другое придумывал. Это значит, «Жемчужина» не могла больше путь указывать. Самому придется разбираться. Илча надеялся, что не хуже Сида сообразит, как выкрутиться. И вот ведь какое дело… Выходит, не было никакого славного героя Сида… Выходит, Ветер сам тут побывал и недурно с Драконом управился. Да и Серый не оплошал в свое время, значит не так уж все и трудно.

За чем же тогда дело… Сообразить бы только в темноте, в какую сторону идти.

Долго думать не пришлось. Кристаллы вокруг засветились, загорелись целыми россыпями, ослепляя Илчу. Он в восхищении крутил головой, поворачиваясь во все стороны, пока не сообразил, что стоит на самой настоящей тропинке среди этого каменного луга. Наковырять бы побольше — глядишь, и никакой Жемчужины для счастья б не понадобилось, но тут не наковыряешь, только Дракона разозлишь. И на что одному единственному Дракону такое богатство?

— Ну… Я иду! — крикнул он вслух, но в ответ услышал лишь собственный голос, отразившийся от стен.

Дракон не спешил явиться на зов.

Илча решительно тронулся вперед. Тропка была хорошо заметна, а пещера, кажется, огромна, потому он то и дело прибавлял шагу, позабыв про усталость. Несколько раз запинался о нежданно–негаданно оказавшиеся на пути препятствия, даже изрядно грохнулся разок, но осторожности хватало ненадолго, Илча снова и снова срывался почти на бег. А проклятая пещера словно растягивалась, как будто Дракон вознамерился поиздеваться над гостем. Может, это и есть испытание? Как же быть?

Тропинка сделала плавный поворот, далеко уводя от прямого пути, впереди же вновь возвращалась в прежнее русло. Илча задумался. Напрямик короче будет. И чего вилять без толку, завалов–то впереди не видно… Боязно, конечно, вдруг Дракон рассердится. А с другого боку, Драконы наверняка смелых любят. Вдруг сейчас решается, какая Жемчужина Илче достанется, а он и не видит. Что там Серый говорил про слепоту человеческую? Он ведь даром ничего не скажет.

Решившись, Илча смело сошел с тропы. Зашагал напрямик, осторожно обходя большие кристаллы, а кое–где и перелезая. Удивительно, но стены пещеры как будто сдвинулись с места, точно он сразу одолел огромный кусок пути. Кажется, одно испытание он уже выдержал! Илча пошел еще быстрее, ловко перескочил через очередное препятствие, и рухнул со сдавленным криком. Тут же заставил себя замолчать, даже не морщиться — ну, как Дракон на все это глазеет, — стащил сапог, привычным глазом оценил ущерб. Могло быть и хуже. Обидчик нашелся тут же. Илча опасливо попробовал пальцами край розового кристалла, острый, как кинжал. Если тут такого добра навалом, надо на тропу выбираться, но сначала ногу перетянуть.

Справился он быстро, а вот с дорогой дело совсем перестало ладиться. Тропа пропала где–то справа, за бесконечными каменными россыпями, пришлось и дальше без проторенного пути пробираться. Мало того, опасных мест попадалось все больше, скоро кругом торчали одни страшные розовые лезвия, приходилось по нескольку раз возвращаться, обходить, уклоняясь все дальше от тропы. Илча, презрев гнев Дракона, принялся сбивать острые кромки, чтобы хоть как–то исхитриться поставить ногу. Свод не спешил обрушиться на голову, и путник снова двинулся напрямик, круша кристаллы, издирая в клочья сапоги.

Но только ему показалось, что опасные места позади, ноги начали вязнуть в коварной, взявшейся то и дело проседать, породе, точно снизу их кто–то придерживал. Илча злился и ругался во весь голос, не стесняясь всех Драконов вместе взятых. Где это видано, чтобы на голом камне куда–то проваливаться! Каждый шаг давался с трудом, а ведь он и без того хромал вовсю. Долгожданной тропинке обрадовался как матери родной. Насилу выбрался. Оглянулся, грозя кулаком розовым игольчатым соцветьям.

— Меня так просто не возьмешь!

И похромал дальше, следуя всем изгибам тропы. Теперь Илча поневоле тащился еле–еле, чтобы не бередить свои раны: кто знает, сколько еще до места добираться. На «Жемчужину» больше полагаться не приходилось, про подлые розовые кристаллы да про дивные расступавшиеся под ногами камни там не было ни слова.

Вскоре он потерял всякое чувство времени. Каждый шаг давался с болью, впереди простирался все тот же бесконечный каменный луг, но Илча угрюмо шагал, больше не разглядывая здешних красот, лишь время от времени поднимая голову, чтобы оглядеться.

— Наконец–то!

Пещера сама собой закончилась. И главное, впереди темнела дверь. Самая обычная, не дворцовые врата, а так себе, как в любом приличном доме.

Он заспешил, превозмогая боль. Почти добежал, ухватился за дверную скобу… И остановился, не решаясь потянуть.

Наверняка там Дракон. И главное испытание. Знать бы какое! Ведь надо предстать в лучшем виде… перед этими самыми… его глазами. А у Илчи никогда в жизни не получалось продать себя повыгоднее. Всегда впросак попадать доводилось. Но теперь, когда ему нужна Фиолетовая Жемчужина, никак нельзя показаться недостойным глупцом или трусом.

Он выпрямился, решительно сдвинул брови и с опаской отворил. Ничего. Там простиралась еще одна такая же пещера: кристаллы, извивистая тропинка и пустота.

— Что за шутки, — пробормотал Илча, входя.

Тропка все так же указывала путь. Мало–помалу внутри загоралась злость. Что за игра такая глупая? Где, наконец, испытания, где Дракон, где Жемчужины? Однако делать нечего, он двинулся дальше. Не успел отойти далеко, как запнулся на полушаге.

«Приветствую с добром тебя, Илча!»

Такой знакомый голос…

Илча резко обернулся. Никакой двери не было, стена тоже исчезла, зато на тропке стоял человек.

— Это ты! — вскрикнул Илча, подавшись к нему, и тут же остановился. — Но как?.. Откуда?

Нет, это был не Ветер. Очень похож на Ветра, что повстречался Илче много лет тому назад в далекой Фалесте, и все равно другой. Уж слишком поношенное платье, видавшее очень скудные времена. Тот же шрам, тот же взгляд, все то же самое. Но не было в нем чего–то… законченного, что ли. И голосу недоставало чего–то истинного.

От таких шуточек кидало в дрожь. Зачем он явился?

Странная тень из прошлого молчала, глядя на Илчу, тот тоже не спешил со всякой опрометчивой дуростью, сразу сообразив: вот оно, настоящее испытание. Наверно, полагалось что–то сделать, а вот что…

— Ты не Ветер, — наконец отважился бросить Илча.

«Не Ветер».

Теперь и в животе противным холодком шибануло. Тень даже рта не раскрыла, но слова прозвучали отчетливо, отдались внутри, во всем теле.

«Кто ты?» — хотел спросить Илча, но удержался, не желая себе признаться, что боится ответа. Вместо того выдавил:

— Зачем ты тогда пришел ко мне?

«Это ты пришел ко мне».

Существо не являлось Ветром, но манера держаться и говорить способна была запутать любого. Стихотворец бы тоже так сказал и так же поприветствовал, слегка, одними глазами.

— Я пришел к Дракону… — вырвалось у Илчи, прежде чем он сообразил. — Ты Дракон?

Его шепот заполнил всю пещеру, точно эхо проснулось от одного слова.

«Дракон».

— А почему…

Илча остановился. В историях Ветра Дракон тоже, бывало, принимал чужие обличья. Когда того требовало повествование. Еще одна сказка оказалась явью.

Дракон приблизился. Теперь Илча мог без помех разглядеть его.

«Это всего лишь форма. Тебе она знакома».

— Он… то есть Ветер, он какой–то не такой…

«Он был таким, когда пришел сюда».

Вот оно что! Здешний Ветер просто куда моложе! Потому он показался ненастоящим, потому и голос его не обрел еще, верно, чародейской силы, навеянной Жемчужиной. Теперь Илча с любопытством разглядывал человека, многие годы назад пришедшего сюда за своей удачей. Дракон представлялся уже ничуть не страшным, даже знакомым. У него были глаза Ветра, и поневоле вспомнилось, как стихотворец поймал «птенца» на рынке, но не избил, даже не выбранил — наоборот, облагодетельствовал, как мог.

— А давно… он приходил?

«Тебя тогда еще не было на свете».

Илча сглотнул. Если так, то Ветер пришел сюда совсем молодым, но человек перед ним был почти в тех же летах, что и стихотворец, впервые встреченный в Фалесте. Как будто время для него остановилось.

— Его больше нет, — зачем–то сообщил он Дракону.

«Многих больше нет, — сказал Дракон, — но не его».

— Как так? — вырвалось у Илчи.

«Со временем увидишь. Однако ты пришел не по его, а по своей надобности».

Дракон сам заговорил о сокровенном.

— Да… я пришел… Ветер сказал… каждый может… ну… удачи попытать, что ли.

Он так и не отважился коснуться заветного. Жемчужина. Как будто сказочный сон в тот же миг закончится. Ведь наяву такого не бывает. Только не у Илчи.

«Ты пришел за своей Жемчужиной».

Илча слабо кивнул, опасаясь спугнуть удачу, и прикрыл глаза. Если это сон, то милосерднее ему закончиться сейчас, а не чуть позже. Потому что тогда впору будет прыгать со скалы, благо, в Бешискуре их навалом.

«Открой глаза».

Илча послушно открыл, восхищенно вдохнул и глупо расплылся в счастливой улыбке. Пещера была полна разноцветных светящихся шариков, не очень–то плотных на вид. Они устилали все сплошным ковром, кое–где поднимались до самых колен, скапливались в гроздья, плыли поодиночке над общим великолепием, цеплялись к стенам.

«А теперь выбери свою. Это Дар Драконов тебе».

— Сам? — опешил Илча.

В «Жемчужине» с Сидом обычно так и случалось, но поверить, что можно тут хозяйничать самому, просто невозможно.

— А как?

«Я дарю ее тебе. Осталось выбрать, которую. Но будь осторожен».

Осторожен… Это как понимать?

— Значит, как я сам… выберу, так и будет? — нерешительно протянул он, желая увериться в своем праве на добычу.

Дракон едва заметно склонил голову, немного набок. Так, как делал Ветер, когда не мог или не хотел дать вполне утвердительный ответ.

«Один совет. Думай о том, чего хочется более всего на свете».

— И сейчас уже можно?..

«Выбирай».

Легким мановением Дракон указал на рассыпанные вокруг богатства.

Илча с сожалением отказался от затеи походить, пощупать, подержать в ладони. Неизвестно, чем закончится пустое любование, а между тем, когда он шел сюда, то и так прекрасно знал, чего хочет. Но сколько он не озирался, не заметил ничего похожего.

— Я уже выбрал, — сказал он Дракону. — Мне нужна Фиолетовая! Такая, с искорками… которые еще мерцают… то гаснут, то вспыхивают.

«Тогда тебе осталось немного — найти ее. Попробуй», — предложил Дракон.

Здешний хозяин Илче помогать не торопился. Что ж, сам так сам. Гость окинул взглядом необозримую пещеру. Вон золотистых шариков сколько. И белых тоже, и красных, и еще много чего. Не может быть, чтобы Ветру на глаза попалась единственная Фиолетовая Жемчужина! Но даже если и так… Илча шел сюда не для того, чтобы потом уйти ни с чем.

Поначалу бродить среди Драконьих сокровищ было непривычно и чудесно. Он шагал, осторожно переставляя ноги, но упругие шарики лишь раздавались, потревоженные его присутствием. Илча выискивал свое заветное фиолетовое сокровище, но быстро отвлекся — уж очень захотелось рассмотреть все это великолепие поближе да потрогать хоть пальцем. Он с опаской наклонился, но тут же отдернул руку.

«Не бойся дотронуться, не бойся говорить с ними. Это не значит выбрать».

Илча оглянулся. Дракон куда–то исчез, остался только голос.

«Не бойся говорить с ними…» Это же надо!

Илча прислушался. Конечно же, голоса ни одна из Слез Нимоа подавать не спешила. Но было в них что–то такое… манящее, словно зов. Недаром Илча сразу же увяз в своих поисках. И ничего страшного, если он на время уступит, прислушается, можно сказать, сведет знакомство. Он хмыкнул и опять наклонился.

Золотой шар приятной тяжестью лег в ладонь. С ним было надежно, основательно, по–настоящему, точно весь мир перестал воротить от Илчи нос, а удача повернулась лицом. Не хотелось его выпускать, но вокруг мерцало множество других, и они влекли к себе не меньше. Огненный шар напомнил ему об изменчивой Эрин. Хотелось даже подбросить его по легкомыслию. Давно схороненная в сердце обида растворилась: с такой силой в кармане глупая женщина вряд ли бы прогнала его от порога, но разве она единственная на свете? Найдутся и другие, много других, говорила Жемчужина. Илча отпустил этот сгусток огня без особого сожаления: таких тут без счета, как и золотых. Кроваво–красная его не покорила. Здорово согрела, сердце успокоила, и только. Светло–лучистая, как свет дневного Канна, тоже не проняла. А вот белая…

Ее он отпустил с сожалением. Потом бродил, наклоняясь и загребая чудесные шарики ладонью, изредка вновь цепляя белые, но все реже и реже. И вроде ничего особенного, но в них жила особенная уверенность и сила. Таким все ни по чем. Но для того чтобы Серого одолеть, этого мало. У того своей силы хоть отбавляй: как посмотрит, так и чудится, что наверх вылезет что–то постыдное, тайное, противное. Да и без Серого… Ему самому не хватит какой–то белой жемчужины. Нужна совсем–совсем особенная, или не стоило идти сюда вовсе. Нужна Фиолетовая, что не давала покоя Вольному Ветру.

Странное дело, Илча больше не чувствовал ни боли в изрезанных ногах, ни усталости, ни даже голода и жажды, хотя целый день без крошки во рту по скалам прыгал. Однако жемчужная россыпь мало–помалу его утомила, сначала обострила чувства до предела, а теперь назойливо являла взгляду уже не однажды виденное. Того, что он искал, здесь не было. А может, Серый и забрал как раз ту самую, заветную? Он говорил, у них с Ветром разные Жемчужины…

Но не только это встревожило Илчу. Ведь стихотворец не раз поминал, что Жемчужина Сида была зеленой, разве не так? И потом, ему хорошо запомнились предсмертные слова Ветра, просто врезались в память: «как весна». Ошибки быть не могло, но ни один зеленый шар не попался на пути! Назревало непонятное, даже где–то подлое. Видно, тут не очень–то хотели отдавать самое ценное, а на иное соглашаться не стоило. Илча решился.

— Ты прячешь от меня мою Жемчужину! — выпалил он, облившись горячей волной от собственной дерзости.

«Ничуть».

Илча резко обернулся и вновь узрел Ветра, который не был Ветром.

— Но ее тут нет, — пробормотал Илча, еще больше робея. И едва слышно добавил: — А у Сида… то есть у Ветра Жемчужина была зеленая, я знаю… Таких тоже нет…

«Но ты не Ветер», — сказал Дракон, не меняя прежней манеры, однако Илче показалось, что ему врезали под дых. Как в тот раз, когда Лассар Проклятый предъявил ему «заветное» письмо стихотворца.

— Что это значит? — воскликнул он. — Что я не достоин? Не только Фиолетовой, а даже и Зеленой, как у Ветра? Выбирай, выходит, из того, что дают?

«Все достойны, — сбил Дракон его с толку. — Не все готовы».

— А я, выходит, не готов? — незаметно перешел Илча на шепот, чувствуя, как немеют губы. — И кому же это решать? Дракону?

«Я лишь Хранитель Дара».

— Так кто решает? — настойчиво гнул свое Илча.

«Только ты».

— Но я не хочу вот этих, я хочу Фиолетовую!

«Быть может, она не хочет быть твоей?»

— Это же просто жемчужина!

«Не просто. Это Дар Драконов».

Казалось, Ветер над ним смеется. Он любил иногда Илчу подловить со своими странностями, вот как сейчас. Но это не Ветер, хотя чем дальше — тем больше власть обмана, тем меньше Драконьего в этом образе. И теперь, помимо воли, Илча все больше злился на стихотворца.

— Ну и что? Даже если Дар… как она может хотеть или не хотеть! Это же шар, только светящийся… — он поперхнулся. — Они что, живые?

«Конечно. Не так, как ты представляешь, но для тебя это слово отражает истину».

— Двар его забери, это слово, — поспешно отмахнулся Илча. — Ты же ясно сказал: только я выбираю! Ничего не понимаю!

«У них нет твоей свободы. Каков ты есть — такая и жемчужина к тебе потянется. Та, что сможет в тебе раскрыться, не искалечив».

— Раскрыться?

«Это тоже неистинное слово. Но истинного в человеческом языке не найти».

— Раскрыться… не искалечив… — бормотал Илча, ища лазейку.

«Да, смысл не в том, чтобы взять больше, чем другие. Лишь то, что нужно. Что тебе необходимо».

В памяти всплыли слова Серого: «Фиолетовая Жемчужина… Даже я ее не видел». Выходит, он тоже был «не готов»? А кто готов–то?

— А Ветер ее видел!

«Он мог выбрать любую. Из всех. Это большая редкость».

Илчу легонько кольнуло.

— А что в нем было такого… особенного?

«Жизнь текла сквозь него. Не ломая и не искажая».

И все. Дракон не стал растолковывать.

— Я ничего не понял.

«Нельзя понять. Нужно быть».

— Опять непонятно, — уж настойчивости ему всегда было не занимать. — Нужно быть… Не могу же я стать Ветром!

«Именно так. Тебе и не нужно им становиться. Потому сделай свой собственный выбор».

Илча начал раздражаться. Трепет, что внушал ему Дракон, помалу сдавался перед собственной досадой. Оказывается, и тут обман. И тут не для всех судьба старается! Кому–то все, а кому–то что попроще.

От такой несправедливости решимость только выросла. Он еще докажет всем Драконам, и Ветру впридачу.

— Но моя Жемчужина… Фиолетовая… она где? В этой пещере?

«Она здесь, и не одна. Но она не твоя. Поверь мне и не ищи понапрасну. Ты потеряешь больше, чем найдешь. Дар может стать проклятием».

Вот уже и стращают.

— И я могу искать сколько угодно? — он с тоской примерился к огромной пещере. Да, работка предстоит немалая.

«Сколько угодно? Не можешь. Ты не вечен. Лишь до смерти, но тогда не станет времени воспользоваться Даром. Не расходуй время напрасно».

Лоб покрылся испариной.

— Но мне никто не запретит?

«Никто».

— И я могу искать? Сколько пожелаю?

«Ищи. Однако помни: Слезы Нимоа знают тебя лучше, нежели ты сам. Они мудрее. Прислушайся к ним».

Илча невольно обвел взглядом пещеру, повернулся, но Дракон уже исчез. Значит, разговор закончен. И он принялся за дело.

К хитрым шарикам подход нужен. На случайность надеяться нечего, никто удачей не одарит и помогать не станет.

Он добрался до стены, нашел выступ поприметнее, отметил угольком, припасенным в заплечном мешке. Повернулся и пошел от него к другой стене, почти затерявшейся вдалеке. Там, где ковер был плотнее — не разглядеть, что внизу, он наклонялся и шарил, сметая верхний слой. Дошедши до другой стены, тоже сделал пометку, развернулся, отступил шага на три, потом подумал и сократил на шажок, для надежности, вновь двинулся вперед. Часто отдыхал: нельзя ослаблять внимание. Иногда Илча брал в руки одну или другую жемчужину, но больше они его не развлекали, только в сторону уводили, и он перестал с ними разговаривать.

План был прост. Он обойдет всю пещеру, помечая на стенах свой путь. Сначала одну половину, а если не найдет заветного, то потом и вторую, от того самого выступа с меткой в другую сторону. Ничего, что подземелье необъятное. Рано или поздно оно закончится. Дневной срок, не больше… ну, может, два–три…

Скоро шары начали сливаться и прыгать перед глазами. Отдых пришлось сделать более продолжительным. Зато лепешки из тощего заплечного мешка не понадобились: ни есть, ни пить так и не захотелось, точно сам воздух Драконьего логова питал своих гостей. А вот в сон клонило постоянно. Жемчужины изо всех сил дурманили чересчур настойчивого гостя, даром что живые. Чудилось, что с каждым разом он засыпает все чаще и спит все дольше. Простой отдых приводил его в странное оцепенение, глаза отказывались вглядываться, а мысли уплывали куда–то вдаль, и стоило больших трудов ухватить их за хвост. Ничего, его так просто не проведешь. Илча стал присаживаться реже: даже отдыхая, прислонялся к шершавому камню, или яростно щипал себя, стоило только заподозрить, что наваливается сон или знакомое оцепенение.

Счет времени был утерян, оно попросту встало. Казалось, что он всегда брел по проклятой пещере, выискивая воспаленным взором что–то очень нужное. Случалось, он забывал, что же ищет. Тогда приходилось останавливаться и вспоминать все заново. Или спать — сон всегда прояснял голову. Порою ему чудились голоса, словно кто–то еще приходил в пещеру. В первый раз он долго кричал, спрашивая, кого сюда занесло. Потом перестал. Другие гости в здешнем логове? Ему нет до них дела. Пускай берут свое и уходят.

Потом черный покой его снов нарушился. Снились проклятые жемчужины, снился Ветер. А может быть, это Дракон? Теперь уж все равно. А еще Серый. И вся жизнь, так глупо потраченная на всякие мелочи. Но теперь–то Илча отступать не собирался. Все или ничего.

Однако долгожданного сокровища на пути не встречалось, а пещера не кончалась. Даже не собиралась. Ничего, человеческая воля сильнее Драконьего морока… И если Фиолетовая Жемчужина все равно от него укроется, Илча не сможет упрекнуть себя в том, что и на этот раз сглупил, польстился на мелочь. Он сделал все, что мог.

Теперь сны мерещились даже наяву. Они заслоняли светящиеся шарики, мешали вглядываться и разыскивать. Поэтому Илча не удивился, когда однажды, очнувшись от забытья, обнаружил, что Ветер не исчез вместе с сонной одурью. Стоял подле незадачливого искателя, словно дожидаясь каких–то слов.

— Ты сон, — выдавил Илча, — или не сон?

Голос не узнать, так много с этими снами уже переговорено.

«Не сон».

Губы не шевельнулись.

— Значит, Дракон…

«Ты силен. Но силу тратишь зря. А она не безгранична. Все отмерено, даже жизнь».

Илча сжался, внутри закопошилось сомнение. Стало тоскливо. И правда, вдруг ему зря все это в голову втемяшилось… Но потраченных сил было жаль. У него всегда так выходило: стоит отступить — и теряешь все обретенное.

— Ты пришел меня образумить? На этот раз не выйдет. Моя жизнь. Наверху она все равно пропащая.

«Любая из этих жемчужин сделает ее иной».

— Я не хочу любую!

«Ты хочешь многого. Тем меньше обретешь».

— Ничего, я уж как–нибудь… уж если сам, так сам!

Пока он поднимался, Дракон вновь растаял без следа. И куда он все время девается?

Илча сердито двинулся вперед, уже понимая, что поиск его зряшный. Самый лучший план никуда не годится, если противная сторона играет нечестно. Фиолетовую Жемчужину спрятали от него, и ни за что теперь не отдадут, уж слишком он Дракона разгневал. Без всякого почтения держался.

Во все большем отупении он продолжал свой поиск. Скоро Илча пожалел о своей несговорчивости, временами даже надеялся, что Дракон вновь придет с увещеваниями. Но тот не шел, напрочь позабыв о госте. А позвать его самому — значило сдаться, вновь потерпеть то самое поражение, что он так ненавидел. Илча злился, потом впадал в отчаяние, потом досадовал на себя и снова злился. Тащился по пещере между сном и явью, хотя давно уже не оставалось уверенности, что ни одна жемчужина от него не скроется. Случалось, он приходил в себя внезапно, а между тем продолжал вышагивать, расшвыривая коварные шарики. Не возвращаться же? Да и как далеко? Но метки исправно появлялись на стенах — дело должно быть завершено.

И вот.

Он потрогал полустершийся знак. Лизнул почерневший палец для верности. Угольки давным–давно закончились, теперь он царапал стены ножом, потому эта метка явно из старых. Как же он на нее вышел? Спросонья двинулся в другую сторону? Но откуда тут уголь?

Двинулся вдоль стены, по привычке считая шаги. Вот еще один угольно–черный знак. А вот еще. И дальше нескончаемой чередой. Можно было угадать настроение того, кто оставил эти метки. Здесь нарисовано аккуратно, твердой рукой, на видном месте — собранно–деловитое, тут едва заметная неловкая змейка — в полусне, а тут жирные сердитые черты, как подкошенные — в редкой злобе.

Последние нити его воли медленно рвались где–то внутри, причиняя ни с чем не сравнимую боль. Илча медленно сполз, опершись спиною на камень, уронил голову и зарыдал, в первый раз за многие годы.

«Ты вернулся к началу».

Дракон преспокойно стоял в сторонке, глядя на своего гостя бесконечно знакомыми глазами, и оттого стало еще больней, просто невыносимо.

— Что, некем больше прикинуться? Кроме стихотворца? — процедил Илча сквозь зубы. — Или сам так страшен, что я на месте кончусь? От одного вида?

В этот миг захотелось, чтобы так и было. Чтобы полыхнуло пламенем, и все… Столько сил впустую… И так всю жизнь!

Дракон ничего не ответил, вместо того точно воздухом горячим окутался, задрожал, заструился, потом затянулся молочной дымкой, потом и вовсе стал невиден за поднявшимся туманом. Там что–то росло и переливалось, и Илча с удивлением разглядывал совершавшееся чудо.

Туман стянулся, уплотнился и превратился в подобие кокона, как у паука–шелкопряда, только большого и струящегося. Потом он вновь расплылся в туманную завесу, а когда та начала рассеиваться, Илча проглотил язык. Это было… нет, не страшно. Впечатляло, да, но не устрашало.

Золотисто–зеленое тело змеилось, отблескивая чешуей. Во лбу красовался всего один глаз, и с непривычки это беспокоило, но не портило совершенства. Грива, словно сотканная из языков пламени, струились вокруг тела, трепетала, будто на ветру, которого в пещере в помине не было. Илча встал, склонился, устыдившись своих глупых речей.

— Прости меня, — неловко пробормотал он, не зная как обратиться к настоящему Дракону. Не «господин» же!

«Ты пришел за Жемчужиной», — напомнил Дракон.

— Я не нашел ее…

«Ты все еще упорствуешь?»

— Я очень хотел. Ее, Фиолетовую.

«Настолько, что не найдя ее, уйдешь отсюда ни с чем?»

— Нет. Это уж совсем глупо, — сумрачно вздохнул Илча.

«Тогда выбирай».

Илча безразлично оглянулся, потом посмотрел прямо под ноги. Ухватил наугад: в одной руке оказалась золотая, в другой белая. Он давно не держал их в руках, уже забыл, каково это. Подумав, он отпустил золотую. Белая казалась надежнее, точно внутри прорастала новая сила взамен потраченной. Ничего, еще все впереди, усмехнулся он, посмотрел на Дракона, и тут его глаза расширились, а сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

Рядом с Драконом висел нежно–фиолетовый шар. Он жил совсем иной жизнью, нежели жемчужины у ног Илчи, стремительной и совсем–совсем тайной. Внутри вспыхивали темные искры, едва окрашенные отблесками то ли зари, то ли заката. А теперь уже светом звезд… Немудрено, что Ветер полжизни вспоминал эту Жемчужину. Его собственная, Зеленая, должно быть, чудо как хороша, если он променял на нее это… живое чародейство, по–другому и не скажешь.

Шаг за шагом он медленно приближался, пока не встал рядом с Драконом.

«Ты желаешь эту жемчужину?» — спросил Дракон. Его голос все еще оставался голосом Ветра.

— Да, — прошептал Илча, счастливо улыбаясь.

За что же вдруг такая честь? Верно, за силу и стойкость. Вот так испытание, страшнее не придумаешь!

«Ты был недалек от безумия, когда всего лишь пытался обрести ее. Подумай. Тебе будет трудно совладать с ней», — сказал Дракон, наверно, еще раз испытывая решимость искателя.

— Большая удача большого и стоит, — теперь Илча выбирал каждое слово, опасаясь по глупости, в последний миг, упустить счастливый случай. Он ждал его слишком долго. — Это всем известно. А совладать… уж как получится, на то она и сила дается, и ум, и много прочего. Уж как Нимоа наградил.

Илча остался доволен собою, хороший ответ, достойный. А совладать… У Ветра тоже не было такой уж огромной силы и стойкости, однако эту самую Жемчужину ему никто отсюда уносить не запрещал. Когда–то он был таким как все, обычным человеком, наподобие Илчи. Вот получил Слезу Нимоа, и это… как Дракон говорил… раскрылось все, что надо. Неужели Илча не справится?

«Тогда возьми ее», — сказал Дракон.

Илча протянул руку, и Жемчужина вспорхнула на ладонь, слегка задержавшись, прежде чем коснуться. Как будто тоже хотела сказать: подумай, Илча!

Он ожидал чего–то неземного от ее прикосновения, даже глаза закрыл, но почувствовал лишь легкий бесстрастный укол, потом ничего. Внутри пронеслось удаленное эхо, точно где–то слегка встряхнуло давние события, разом вспомнились какие–то люди и тут же забылись вновь. Легонько–легонько, только краем зацепило.

Не того он ждал.

«Ты ждал иного, — точно подслушал его мысли Дракон. — Еще не поздно. У тебя в руках две жемчужины. Одна из них станет твоей. Выбирай».

Еще одно испытание. Илча с удивлением сообразил, что до сих пор не выпустил на волю белый шарик. С ним не хотелось расставаться. Это он давал спокойную уверенность, от которой хотелось петь. И если б можно было унести их обе… Но нельзя. И потому он с величайшим сожалением стряхнул белую жемчужину. Она ушла не сразу, слегка прилипла, как будто успела тут обосноваться прочно и надолго. Потом Илча поднял руку с Фиолетовой. Теперь она показалась намного тяжелее, а внутри заструились непонятные токи, то сладостные, то мучительные. Как порывы ветра, которые нельзя поймать.

— Я выбираю эту.

«Держи ее на ладони».

Некоторое время ничего не происходило. Потом шарик потерял свои очертания, растекся, поплыл, впитываясь в кожу. По руке прокатилось тепло, смешанное с холодом. Неприятное и в то же время будоражащее. Проникло внутрь, разлилось по телу, ударило в голову, растаяло.

Светящегося шара на ладони не было. «Дар влился в плоть и кровь», как говорилось в известной на весь мир истории Ветра.

«Теперь Жемчужина твоя. Ты не сможешь потерять ее, никто и никогда не украдет ее и не отнимет. И ты не сможешь не пользоваться ее силой. Можно лишь самому от нее отказаться, достаточно возжелать того всем сердцем. Но другой уже не обретешь, и эта не вернется вновь. Прими один совет, последний. Лишившемуся Жемчужины жизнь может показаться утерявшей всякий смысл. Однако потери часто ведут к обретению».

Илча помолчал, переваривая сказанное. Отказаться? С чего бы, после всех усилий?

Единственный глаз Дракона глядел прямо внутрь, словно Илча стал прозрачным. Неуютно, скорей бы на волю.

«Выбор сделан. Прощай, Илча. Ты больше никогда сюда не попадешь, потому не ищи дорогу. Закрой глаза и не открывай, пока не услышишь пенья птиц или шелеста листвы».

Илча с готовностью зажмурился. Так было и с Сидом из сказки, и с самим Ветром. И наверное, с Серым тоже. Илча прошел все то же самое, а значит ничуть не хуже всех троих!

Вскоре ветерок осмелел, принялся захлестывать своими порывами. Вдалеке послышалось слабое чириканье, зато листва шумела так, что не ошибешься. Илча открыл глаза.

Он стоял на том самом месте, где впервые заприметил Коготь Дракона. Только теперь скалы были немы и серы. С востока надвигалась плотная грозовая пелена, ветер свистел и ярился с каждым мигом сильнее, срывая с плеч мешок. Илча заторопился вниз: вот–вот настоящая буря начнется, хорошо бы до того одолеть ущелье и переждать ненастье в знакомой пещерке. А там и к людям можно податься.

Он успел прыгнуть под защиту свода с первыми каплями, когда буря уже сбивала с ног. Ураган разгулялся не на шутку. Ходят слухи, что тут, в Бешискуре, бури короткие, но суровые. Деревца и кусты рвет из чахлой, тощей почвы, ветер мечет камни, несет их с потоками воды и грязи. Горе тому, кто окажется на пути.

Илча не хотел рисковать понапрасну. Он завалил вход в пещеру, оставив совсем немного для света, но ветер все равно врывался внутрь, дико завывая под тесными сводами. Илча выглянул наружу: непогода не унималась, буйствовала пуще прежнего. Похоже, ночевать все равно придется здесь, не отпускает Бешискур, держит за ноги. Он до конца заложил отверстие, проверил, хорошо ли, от дваров. Пока снаружи буря, можно хорошенько отоспаться за все дни, проведенные в подземелье в странном полусне.

Лепешки превратились в камень, еле разгрыз, да и на вкус как камень. Зато вода во фляге оказалась чудеснейшая. Видно, побывав в пещере Дракона, она вобрала в себя ее чародейство. Надо бы еще оставить, на потом. Илча улегся, блаженно откинув голову на свой мешок.

— Ты где? — тихонько спросил у Жемчужины, но та не откликнулась.

Ничего не изменилось. Пока.

Уже в полудреме ему послышалось тихое потрескивание. Огонь? Он с удивлением распахнул глаза — темнота исчезла. Неподалеку от входа в пещеру кто–то развел костерок. Медленно, как во сне, Илча приподнялся. Вход в пещеру, освобожденный от завала, серел в плотном сумраке пещеры. Что, уже вечер? И бури в помине нет? Только душная вечерняя прохлада, как после самого обычного раскаленного Канном дня. И странные звуки.

Кто это?

Сначала он услышал голос, нараспев что–то вещавший, потом человек заглянул в пещеру, на миг загородив входную щель. Обличье против света, даже такого слабого, Илча плохо разглядел, но одежда! Как успел надоесть ему этот старый кадамч с приметным воротом!

Дракон пожаловал вдогонку. А говорил «больше никогда».

— Ну, вот и готово, — сказал вошедший.

Он покопался в припасах, сваленных у стены, разыскал свою флягу, жадно напился.

Погоди–ка… Дракон не разговаривает, только голос один в голове. Но это же не может быть…

Ветер снова вылез наружу, пристроил на угольях рыбину. Илча осторожно подался за ним.

— Успеть бы, — Ветер посмотрел в сумеречное небо. — Сырьем я ее лучше дварам отдам.

Присел к костерку, повернулся к Илче лицом. Он мало походил на прежнего Ветра, хорошо знакомого по странствиям. На Дракона много больше, и все же не тот. Обычный человек, ни дать, ни взять. В толпе такого ни за что бы не приметил. А стихотворец, он сразу выделялся. Как глянет… Может, Илча потому его и выбрал на рынке в Фалесте — уж если такой поймает, то почем зря не убьет.

Ветер пристально глянул сквозь Илчу, всмотрелся вглубь пещерки, даже привстал.

— Кто здесь?

Илча вздрогнул.

— Это я, Илча, — откликнулся он, осипнув от неожиданности.

Ветер словно не услышал.

— Померещилось, — присел он обратно. — Дерганный стал совсем, — объяснил он рыбине, — отовсюду что–то чудится. Это потому что пятый срок пошел, а от Дракона никаких вестей. Ни Когтя, ни пещеры. Может, надул таки старый Бран. Как ты думаешь?

Честное слово, если б рыба голос подала в ответ, Илча бы ничуть не удивился. Но она благоразумно промолчала.

— Вот и я так думаю. Непохоже. Разве что сам он в уме повредился, а я и не заметил. Что же дальше, еще подождем, по скалам побродим? — Он вздохнул, неожиданно тяжело. — До какой поры? Ладно… Там видно будет.

Илча наконец сообразил зажмуриться, потрясти головой. Открыл глаза в кромешной темноте и тут же пожалел. Чего испугался? И ведь сон не простой — небось, от Дракона весточка. Или от самого Ветра.

Неужели так и было? Если бы Илча столько дней бродил по Бешискуру без надежды, без пользы для дела, уже давно бы волосы рвал от отчаяния. Проклинал стихотворца и еще много кого. А Ветер, казалось, отряхнется, соберется и отправится в дорогу. Вздохнет тяжеловато, и только. Словно такой увесистый удар судьбы не застрянет в нем, как стрела, а пройдет насквозь. Все–таки удивительный был человек.

Илча хлопнул себя по лбу. Надо же, вот про что ему напомнили! Он же обещал Ветру вернуться и рассказать, что за чудо такое, Фиолетовая Жемчужина. Теперь стало ясно, куда двинуться с самого начала. Сид тоже отправился, куда повела дорога, а там уже нашел и Дар свой, и судьбу, и приключения. И Ветер отсюда ушел один, никому неизвестный, а потом погляди, что вышло.

Только утром, собираясь в путь, он неожиданно вспомнил самое главное, первоначальное устремление. С Серым посчитаться. Прежнее намерение больше не бурлило в крови, не щекотало, словно лезвием у горла. Да и Жемчужина не спешила напомнить о своей запредельной мощи. Пока что нечем мериться с Лассаром Проклятым. Приходилось оставить это на потом, когда Дар вырастет в полную силу, как ему положено.

Долго не раздумывая, он сразу выбрал дорогу. Не ту, по которой добрел до Бешискура, другую. Все время казалось, что недавно тут кто–то прошел, и Илча вот–вот его нагонит. А в этих опасных краях поневоле надо вместе держаться. Много раз ему чудилось, что впереди показался человек: то меж скал мелькнет, то против Канна встанет. Но нет.

Недалеко от одичавшей рощицы, бесполезно ронявшей красные спелые, хоть и мелковатые плоды, Илча заночевал. Тут же сушняка нарубил. Ухмыляясь, глядел на дваров, бессильно корчившихся за стеною пламени. Утром продолжил путь. Рощица, давшая ему и пищу, и защиту, оказалась первой в череде брошенных владений. Дальше сплошняком пошли такие же, запущенные, без толку разросшиеся. А потом он вышел на бывшее пожарище. Очень давнее: много лет назад травы затянули раненую землю, кустики кое–где сильно разрослись. Однако… не по себе стало. Дальше путь пролегал по выжженным землям. Пусть они не вчера выгорели, и все же…

Но незримый след вел Илчу именно туда, и тот пошел, доверяясь то ли проводнику, то ли попутчику, не обращая внимания на тяжесть, стиснувшую грудь. А она все росла, накатывала, душила. Здешняя земля когда–то кричала в огне, кричали люди, звери. Этот крик был слышен и сейчас, потерявший прежнюю остроту и силу, поседевший со временем, но он не давал Илче идти, гнул к земле, пока тот сам не заорал, закрыв уши:

— Хватит! Да хватит же!

Немного полегчало, и он осмелился опуститься на траву, пережидая уходящую дурноту. Незнакомая голубая птичка села невдалеке, поглядывая внимательным блестящим глазом. Она не знала человека, вот и любопытничала. Эти места, должно быть, обходят стороной, и только странный попутчик переваливал через холм. Вон же он, теперь уж точно фигура человеческая на вершине мелькнула!

Илча заспешил, силясь догнать беспечного путника. Туда, за эти холмы, ходить не стоило. Запыхавшись, Илча взобрался на самый верх, намереваясь окликнуть незнакомца, но тут дурнота вновь обняла его клещами.

Когда–то там была деревня. Ее остатки до сих пор виднелись в долине.

Не соображая, зачем его понесло в ту сторону, Илча на слабо гнущихся ногах спустился вниз. Вслед за спутником. Подивился уцелевшей изгороди, неизвестно откуда взявшейся на пути, пошел вдоль нее, для надежности трогая руками. Нет, не наваждение. Сверху не было видно ни ее, ни вон того уютного домика на склоне, спрятавшегося за деревьями. И деревьев тоже не было…

Он беспечно шагал мимо плетеной стены, шел на пение. Чудный голос, и песня чудесная, и вроде знакомая… А вот и женщина на скамье, прекрасная, с дивными светлыми волосами. Очень красивая.

Он привалился к изгороди, оторваться, уйти отсюда не хватало сил. Как же он одинок! И целую вечность не бывал на родине. Словно угадав его тоску, женщина начала старинную колыбельную, родную и в то же время далекую, как потерянное счастье. Захотелось сказать ей хоть что–нибудь хорошее, чтобы у нее на сердце потеплело. И, понимая, что все это глупо и, может быть, даже опасно, он выпрямился в полный рост и бросил с неведомой прежде силой: «Я чувствую, как сильно бьется сердце…»

Илча вздрогнул всем телом. Он опирался на останки какого–то жилища, и руки его были черны, словно обуглены, как и здешние камни, когда–то аккуратно обтесанные и светлые, как скалы Бешискура.

А вокруг стеной стоял огонь. Крики, живые, человеческие надрывали сердце, но он ничего не мог поделать, сам бежал в страхе, прикрывая лицо от обжигающего дыхания пламени. Столкнулся с кем–то, упал, прокатившись по горячей земле, и снова вскочил, понесся прочь.

Он упал, когда ноги подсеклись. Сам не помнил, как выбрался, как вскарабкался на холм. Огонь бушевал далеко за спиной, волна покатилась дальше на юг, к Бешискуру.

Илча отлежался, восстанавливая дыхание, пополз, раздвинул колючую поросль, взглянул на долину. Вид застарелого пожарища немного прояснил разум. Не долго думая, он вылил на голову остатки воды из фляги. Не помогло. Несуществующий огонь продолжал жечь лицо.

О том, что неподалеку вода, он узнал от пролетавшей птицы. Не стал долго думать, как это его сподобило, потащился туда. И правда, за соседним холмом бежал веселый ручеек. Он широко растекался в спокойное гладкое озерцо, а потом переваливал за природную запруду и вновь журчал себе дальше.

Страшная долина осталась позади. И никого окрест. Илча разделся, улегся в воду, окунулся с головой. Холод помог придти в себя, вспомнить кто он такой и как попал в проклятое место, полное наваждений. Наконец, он изрядно замерз, выскочил, для верности взглянул в озерную гладь, чтобы уж совсем убедиться в правдивости происшедшего, и отскочил, вздымая брызги.

Из водной глади на него смотрело собственное лицо. Только вот… Теперь понятно, отчего ему все чудится огонь. Щека обожжена до волдырей, сгорела бровь, и неизвестно когда отросшая клочковатая борода хорошенько припалилась тоже. Илча кинулся за ножом, шипя от боли, кое–как отскреб свое обличье и опять уставился в водное зеркало.

Пещера Дракона стоила ему многого. На лбу и переносье пролегли заметные борозды, глаза запали, скулы заострились, губы истончились и побледнели. Человек из озера был по меньшей мере лет на пять старше Илчи. А то и семь, и даже десять. Ну, это, может, он перехватил слегка…

Да что же вокруг творится?!

Все Драконьи штучки? Как в пещере? Кто еще способен довести до такого?

Жемчужина, упало сердце. Больше некому. Такая красота снаружи и страшная сила внутри. И худшее из всего, что метаясь по пылающей деревне и слушая красавицу со светлыми волосами, он совсем себя не помнил. Точно стал кем–то другим.

Да было ли это на самом деле?

Нет, наваждение, поразмыслив, решил было Илча и снова запутался. Откуда тогда ободранное, обожженное обличье? И старое… точно время понеслось намного скорее, и день теперь шел за год.

Быть может, он совершил ошибку.

Но Ветер! Не мог же он шутя справиться со штукой, которая Илче вовсе не по плечу! Нет, слишком рано еще сокрушаться, просто надо обвыкнуть, разобраться. Стихотворец, небось, тоже не сразу приспособился, тоже помучиться пришлось. Зато потом — слава и почет. А Илча чуть что — и в горести ударяется. Какая уж там ошибка, просто сила неописуемая, вот сразу и не сообразишь, как приложить ее с пользой.

Он бдительно следил за собой до вечера, но вода сделала свое дело: и отрезвила, и успокоила. Наутро он с новыми надеждами тронулся в путь. И пока места вокруг тянулись пустынные, наваждений больше не случалось. Да и птицы теперь не спешили присматриваться к путнику, точно все стало как прежде. И попутчик исчез. Так, мелькнет тенью раз или два и скроется. А на третий день Илча вышел к деревушке горги.

Совсем не понимая местных, но не растратив еще всего серебра, завещанного Ветром, он напросился на ночлег и помянул стихотворца за то добрым словом. Хозяин, сухой как палка, видать, один коротал остаток жизни, однако гостю не обрадовался. Монету на зуб попробовал, долго мялся между жадностью и подозрительностью. И зачем ему в такой глуши витамское серебро?

Попотчевал Илчу он, правда, изрядно. И сытно, и здешней отравы налил, из перебродившей манги. Сам выпил, разговорился на своем гортанном наречии. Илча, захмелев и оттаяв, принялся кивать, уже впадая в истому, но что–то давило со всех сторон, не давая уснуть. Из всех углов выползал плотный сумрак, он погасил одинокую свечку, не лишив, впрочем, Илчу зрения. Потом сгустился вокруг, спутал руки и ноги. Илча опустился прямо на пол, не в силах бороться с напастью: вязкая, хлюпающая темнота пеленала, и забыться не давала, и навевала страх.

Хозяин! Надо хозяина кликнуть, пришла запоздалая мысль, но рот не открывался, воздуха не хватало, да и тощий горги куда–то провалился. И вдруг явился неизвестно откуда, встал над Илчей: обличье кривое, страшное, один глаз провален, в руке нож. И дышит неровно, толчками, как будто сам от жизни мучается.

Что вышло потом, Илча так и не понял. Очнулся он уже утром, его собственный нож торчал из горла хозяина, а кривой, привидевшийся во сне, валялся рядом.

Кровищей–то бывшего темника не испугаешь, а вот ночные видения лишали разума. Неужели он просто так человека уходил, прямо во сне? У того, конечно, тоже нож нашелся, и все равно неведомо, кто первый на кого набросился, на самом–то деле. По спине тянуло морозцем. Остатки схватки — схватки ли? — мозолили глаза. А уйти Илча не смел: среди дня по деревне — и думать нечего. Вчера вечером его вряд ли кто углядел, дом–то крайний, и время было позднее. Зато сейчас сквозь приоткрытые ставни он видел, как местные потянулись обихаживать свои чахлые кустики. Надо думать, чужака они не пропустят, разглядят как следует.

Пришлось сидеть тут до темноты. Илча так рассудил: если кто и пожалует, то на запор натолкнется. А что не снаружи, а изнутри засовом заложено — так кому какое дело. Хозяин–то был человеком нелюдимым, сразу видно. Хоть откуда это видно, Илча и сам не ведал.

Днем он не рискнул забыться сном, ходил, посматривал. Маслянку гасить не стал, сидеть за закрытыми ставнями в полной темноте с почившим неизвестно от чего хозяином было слишком даже для него, к разночинным темным делам привычного. В этом тусклом свете Илча и наткнулся на люк в полу, полез туда от любопытства. Отодвинул мешки с припасами аккурат в нужном месте, как будто знал, что там окажется еще одна дверка. А за ней еще мешки, только не с тусклыми серым зерном, а с самым настоящим награбленным добром.

Под сводами до сих пор висел гортанный говор, Илча даже голову в плечи втянул и назад подался, ожидая скорой расправы, но никого из живых тут не было. Только звуки в ушах отдавались, то затихая, то набирая силу. Тут хохотали и куражились, и хвалились доблестью, измеряя ее в золоте и серебре. Похоже, хозяин спускался сюда не один. Он был хранителем, на самом краю земли, где никто и не подумает искать. Оставалось надеяться, что его подельники не заявятся прямо сейчас, желая что–нибудь еще прибавить к своим запасам. А Илче долгий путь предстоит. И вряд ли стоит считать разбойников настоящими хозяевами этого добра.

Постояв в нерешительности, он набил пояс золотом. Украшения не тронул — приметно, а пользы никакой. Хотел еще взять да остановился. Хозяин, вон, уже пожадничал, пропал из–за одной серебряной монеты. Верно, решил, что у гостя еще найдется. Подпоил да за дело взялся. А Жемчужина сразу учуяла, что с горги что–то не так, да и с жилищем его тоже.

Теперь Илча кое–то припоминал. Упал он давеча, все равно что от хмеля свалился, прямо на пол, ни рукой, ни ногой двинуть не мог, и не от манги совсем, а от сумрака вязкого, что намертво приклеился, со всех сторон опутал. А как хозяин подобрался, числя гостя спящим, Илча смерть почуял у самого горла, вот его и вскинуло…

А обличье у хозяина по смерти стало самое обычное. Ночью, помнится, ужасной маской почудилось, точно в давешнем вязком сумраке разглядеть сокровенное оказалось легче, чем при свете маслянки.

Вечером Илча тенью выскользнул прочь. Не замеченный никем, унося столько золота, чтобы как раз прикупить лавчонку. Начинать нужно с малого, а то под подозрением недолго очутиться. Это Жемчужина начала раскрываться, принося ему удачу.

Ушел он по сумеркам недалеко, осмотрелся, выбрал место, запас побольше топлива для костра. Спать сегодня опять не придется — эка невидаль. А завтра ранним утром, еще до света, он побежит отсюда прочь. Хоть его бывшего хозяина вряд ли тотчас хватятся — уходя, Илча старательно запер домишко, навесил запоры, — а все лучше ноги уносить поскорее. И смотреть хорошенько, вдруг дружки–подельники близко.

Он храбрился, хотя внутри отчего–то было премерзко, и чем ближе к Линну, тем хуже. Вновь послышалась гортанная речь, и он заозирался, но только двары начали подтягиваться к огню. Сразу двое, а к утру полным–полно будет. И чего это их так на человечину тянет?

Растянулся на голой земле, не желая ни на миг расставаться с тяжелым поясом, только ослабил слегка, чтобы не давил так сильно. Повозился, посматривая в звездное небо, еще отпустил немного, но тот все равно душил, каждая монета через кожу словно впивалась в плоть. И каждая говорила. Одна бормотала что–то жалкое, знакомо гортанное, другая кричала срывающимся тонким детским голоском, третья басила по–витамски, обещая еще больше, только бы вернули вон ту шкатулку. Она закончила коротким хрипом. Некоторые грозились всевозможными карами, от Нимоа до сдирания кожи живьем…

А еще у каждой из них было обличье. Или сразу много. Они теснились вокруг Илчи, втягивая его в свои дела, заставляя забыть о том, где он и что с ним, мешая заботиться о спасительном костре.

И он побежал от них, разбойных людишек, спасая свой пояс и жизнь, а копыта чавкали за спиной. Все это было бесполезной затеей, потому что вокруг — никакого укрытия, голое поле. Но он бежал, стирая кровь с лица, пока страшный удар не оборвал страданья навсегда…

Илча с ужасом шарахнулся от огня. Жар хоть немного привел его в чувство. Двар тянул свои щупальца сквозь осевшую стену пламени. Еще бы немного… Илча заметался, скармливая огню заготовленные запасы.

Пояс не унимался, теснил так, что пришлось его скинуть, а то еще придушит. Хорошенькое дело! Чуть сам из огня не выскочил навстречу дварам. Так обалдел, что себя не помнил. Голова болела страшно, будто по ней на самом деле хорошенько шарахнули, сзади занемело все до самого пояса. Илча неловко покрутил головой, разминая шею, покосился на предательский пояс. Что это было? Однако… Кем бы ни был тот бедняга, а Илче на его место никак не хотелось.

Может, с исходом ночи монеты утихомирятся, утешал он себя, хоть сердце подсказывало иное. Что за напасть! И золотишко нашлось, а попользоваться не очень–то выходит — кусается, да пребольно. Но до слез обидно с ним расставаться! Только–только добыче обрадовался, и вот — хоть на дорогу выбрасывай. Проклятая Жемчужина издевается. Сама одарила, сама и отняла.

Хмурый и сникший Илча до самого ухода Линна просидел подальше от опасного пояса. Когда костер умер и начало сереть, он упрямо пристегнул зловещий груз, сердито отвернулся от голосов сегодняшней ночи, сразу же задребезжавших в ушах, спасибо хоть, пока что слабовато. Выдержал он так недолго. Почувствовал приближение знакомого дурмана и тут же скинул опасную ношу, не дожидаясь, пока его вновь по темечку тюкнут. Проклиная весь свет так, что ни одно ухо не выдержит, вытряс монеты. Прислушался. Поодиночке они утеряли свою мощь, ослабели, даря еще одну надежду. Илча принялся рассовывать их куда придется: в мешок, за пазуху. Однако вскоре с позором отказался от золота совсем. Так и закопал, подальше от досужих глаз. Запомнил место, зная, что не найдет ни сил, ни желанья вернуться за проклятым богатством.

Выходило странное. Жемчужина вытворяла что заблагорассудится, выворачивая Илчу наизнанку, а он ничего не мог поделать. Больше того, сегодня ночью он чуть запросто на поживу дварам не достался, сам того не разумея. Это уж не шутки — волосы шевелились, как только подумаешь. А еще от вчерашнего ему осталась непонятная отметина через висок до самого лба, вроде чем–то рассечено да уж немного затянулось, и здоровенная шишка на темени.

Нащупав все это, Илча поначалу совсем загрустил, но в конце изнурительного дневного перехода решил ни за что не сдаваться. Она только того и ждет. Зато если Жемчужина покорится, если будет являть свою силу по желанию хозяина, это же… все, что ни пожелаешь! Можно что хочешь вызнать, не сходя с места! Что, как да где, любые намерения тайные, как ни прячь. За такое люди горы золота насыплют, а там и слава придет, сама собой. Побольше, чем у Ветра. Да что там, больше чем у Серого.

За это стоило сражаться, и Илча начал войну с Жемчужиной. Не стоит давать над собою власти фиолетовому дурману, рассудил он. Как только накатывает, а уж это он прочувствовал отменно, — сразу же прочь бежать, от людей подальше, или лупить себя нещадно, чем–то острым колоть, ножом хотя бы.

Самая обычная боль мешала Жемчужине владеть его разумом. Она стала главным союзником, очень грозным, а порой и страшным. Но война на то и есть. Для борьбы за обретение себя годилась и вода, но не любая, похолоднее, а где тут возьмешь — Бешискур со своими ледяными ручейками остался далеко позади. Зато огонь повсюду жег, как самый настоящий, что на юге, что на севере. Жемчужина, как двар, боялась его больше всего, но и боль от ожогов немалая. Потому последнее Илча приберегал на крайний случай.

Оставалась одна закавыка. Загнать Жемчужину подальше удавалось лишь на время: скоро она вновь напоминала о себе, стоило рядом случиться чему–то неподходящему. Кое–какие опасные места Илча научился попросту обходить, как то пожарище, где чуть ума не лишился. Приспособился распознавать, в какую деревушку лучше не соваться, в какой дом не стучаться, где не просить себе ночлега. Постоялых дворов он избегал, а городов и подавно. Там много людей.

Люди. Это самое страшное, самое опасное, не предскажешь, чем обернется, не сообразишь, как затянет в жемчужный дурман. Вот приткнешься на ночлег, забьешься в уголок, и вроде все как надо, а тут кто–нибудь из местных или путник какой–то появится. Самый обычный, уставший от дневного труда или далекой дороги, потому не очень–то приветливый, или хуже того, улыбчивый да словоохотливый, тянется кружечку мангары с Илчей опрокинуть, а сквозь настоящие черты совсем другое обличье просвечивает, точно маска приросла. Тягучее и подвижное, а то бывает и просто мертвое, это самая жуть и есть. А если попадется мастер себе во благо других такими делать, за ним целый шлейф потянется из таких же, полумертвых, начнет колыхаться в дурмане… И почти что каждый с такими облаками над головою ходит: у кого попроще, пустяковые, а у иного — лучше не видеть вовсе.

Вот и затягивает. И облако раздается, впуская Илчу, и приходится говорить не своим голосом, думать не своей головой и себе же самому потом дивиться. Борьба с Жемчужиной иногда напоминала безумную пляску, которая закончится, когда один из них сойдет с ума. Но вряд ли светящимся шарикам грозит такая напасть, у них и разума–то нет. Все чаще вспоминался Дракон, и в голове отдавалось болью: «Ты чуть не обезумел, когда пытался поймать ее. Тебе с ней не совладать. Подумай».

Совладать не получалось. Ну, сподобился в дурман не уходить, не покоряться ее воле, да и то с трудом. Мало этого — нужно еще свою власть утвердить. А тут дело застопорилось. Жемчужина оставалась глуха к приказам своего хозяина. Являла то, что пожелает, а не то, что надобно. На просьбы не отзывалась. Так чародеем могучим не прослывешь, только умалишенным. А тем временем серебро в кошеле истощилось, и оставшиеся медяшки сиротливо позвякивали, наполняя сердце унынием.

Илча уже довольно долго обретался у границ Империи Индурги и Витамского Царства. Он не особенно стремился поскорей оказаться на родине. Давно смекнул, что дурги, как и горги, всех иноземцев за странных людей почитают, потому чужеземного путника, бормочущего что–то и вдруг наотмашь хлещущего себя по щекам, они сторонились, и только. Был, правда, случай…

Тогда в грязную придорожную харчевенку ввалились двое. Оба были забрызганы кровью, а тощий даже не удосужился спрятать нож, только что побывавший в деле. Второй, не скрываясь, ткнул пальцем в хозяина, они кивнули друг другу… и тут Илча сам выхватил нож, закричал, указывая на зловещую парочку и страшное облако, вокруг нее клубившееся.

Откуда сразу столько народу–то взялось. Полдеревни набежало. Когда дурман отхлынул, оказалось, что крови никакой в помине нет, вид у вошедших вполне благопристойный, мало ли у кого морда слегка разбойная? Вон, у торговца в углу тоже не очень–то благообразная. Илчу, размахивавшего ножом, в миг успокоили, от того он и очнулся. Он лепетал несуразности в свое оправдание, кричал, доказывал, что то ворье разбойное, умышлявшее, должно быть, осмотреться, а потом хозяина прирезать по случаю, но никто его, конечно, слушать не стал. Да и на дурги он объяснялся не намного лучше, чем на горги. Там пара слов, здесь две наберется.

Еле ноги унес, а потом несколько дней по кустам таился, никому не показываясь, уходя от тех самых, что зареклись порешить его вместо хозяина. Вот как получается: и человеку помог, и жизнь сберег, а не то что славы — никакой благодарности, только бока измяты. И хотя это все ничего, пощипали слегка, не впервой, однако дальше идти он не решался.

Что в Витамском Царстве, что в Вольных Городах повредившихся умом не жалуют. Если это нищий — самой мелкой медяшки не кинут. Повстречать такого на пути — плохой знак, никому не нужный. За это можно и боками расплатиться, можно и в каменный мешок загреметь, за оскорбление, если кому–то из верхних дорогу перейти угораздит. И потому Илча метался в приграничьи, где начинались земли истинных витамов, все еще привыкая к Жемчужине и потому не решаясь следовать дальше.

Но однажды он остановился прямо посреди дороги, встал как вкопанный, учуяв знакомый след. Даже ноздри раздулись, словно Илча его среди других унюхал. Попутчик! Тот самый, с которым он расстался у Бешискура. Он прошел здесь. Он знает, что такое Жемчужина, поймет и не выдаст. Илче так нужен друг! И он пустился в погоню, полагаясь на свои чувства. К вечеру оказался у ворот небольшого городка, по старинке обнесенного полуобвалившимся рвом. Идти туда не очень–то хотелось, опасно, подсказывало Илче чутье, но незнакомый друг направился туда. Как еще его разыскать?

— Эй, — окликнул он мальчишку у ворот, — как это местечко зовется?

— Дэнэб.

Знакомое слово, уже слышанное, давным–давно, будто пылью припорошенное. Где же он его слыхал?

— А есть где поблизости постоялый двор?

Мальчишка небрежно махнул рукою, указывая, куда идти.

Илча сразу понял, что правильно рассудил. Куда пойдет путник, если здешних мест не знает? Куда поближе. Похоже, попутчик из Бешискура рассудил точно так же, его след тянулся перед Илчей, точно углем отмеченный. Однако в харчевне нужного человека не оказалось, сколько ни крути головой. Хуже того, просторная зала была полна народу. Тут веселились не только пришлые, но и местные. Осторожность велела убираться прочь, но Илча вместо того забился в дальний угол. Надежда не утрачена, след еще не оборвался, он просто растворился в спертом, насквозь прокопченном воздухе.

Пока он, растратив последние медяки, уминал свой небогатый ужин, в зале началась какая–то заварушка. Илча не стал не только поверх голов заглядывать, что там такое, но и вжался в угол еще плотнее, словно к скамье прилип. Ему и так уже сдавалось, что все вокруг колышется. Бесформенные тени плыли над головами людей, сливаясь в одну большую тучу, заполнившую все пространство. Стало трудно дышать. А старый дом понемногу пускался в пляс, молодея, точно время сминалось и рвалось, как полуистлевший пергамент.

Илча с силой ткнул костяшками пальцев в тяжелую столешницу. На него даже не обернулись, зато зала качнулась в последний раз и встала на место. Да и перед глазами плыть перестало. Видно, он долгонько сражался с Жемчужиной, потому что заварушка давно закончилась, из–за спин слышались взрывы хохота. Одинокий голос что–то выкрикивал, вызывая всеобщее веселье, но разобрать отсюда в общем шуме, из–за чего потешаются, было не так–то просто.

Смех улегся, харчевня снова наполнилась обычным гулом, выкриками, звяканьем и стуком. Стоило оглядеться, и, если попутчик не найдется, поскорее ноги уносить. Илча уже подобрал мешок, намереваясь выскользнуть неслышной тенью, но люд вокруг опять притих, слышно стало, как мечут кости. Илча насторожился, невольно прислушался и покрылся липким потом. Опять Жемчужина его морочит, уж очень этот голос похож на…

И тут след, по которому он шел так долго, обрел хозяина, Илчу осенило. Вот кто был его попутчиком от самой пещеры, вот откуда странная неуловимость и невидимость! Он явился из прошлого, и потому всего лишь мерещился, манил и пропадал вдалеке неясной тенью, оставляя за собою «след», видимый только Илче. Вернее, его Жемчужине.

Нужно срочно уходить. Немедленно. Плевать, что поздний вечер, что скоро ночь, и ворота, наверно, уже заперты. Можно и в ночлежном доме переночевать. Но слепая тоска, донимавшая Илчу последние полгода, лишала решимости, не находилось сил отсюда выбежать, не глянув даже одним глазком, хоть разок, напоследок. Или хотя бы прислушаться к знакомому голосу. Но рассказчик потерялся за общим гулом. На этот раз не доносилось ни смеха, ни одобрительных возгласов. Илча подождал. Похоже, новое наваждение закончилось, и лучше поскорее выметаться, без лишнего любопытства.

Он направился к выходу и запнулся, не дошедши.

— Анхадэр Орф, «Дороги», — было сказано рядом так громко, что Илча вздрогнул.

Громкоголосый походил на захудалого знатника. Из местных. Платье вычурное, но недорогое, и не для дороги припасенное, привычным глазом оценил Илча.

— Ну да, Орф. Заказывали про дороги — получайте дороги. Я и не говорю, что мои стихи.

Недалеко от них поднялся Ветер. Точь–в–точь такой, как в пещере, разве что взгляд неспокойный. Илча застыл.

Ветер глянул на своих приятелей, будто испрашивал у них поддержки, но те завозились, завздыхали разочарованно. Теперь им куда интереснее не россказни слушать, а поглядеть, чем у этих двоих закончится.

— Сам–то только на дешевые стишки способен, — продолжал подначивать обидчик, рождая у Илчи безотчетное желание ткнуть его сверху носом в обод тяжелой кружки. Так оскорбить лучшего из стихотворцев!

Люди уже оборачивались, предчувствуя потеху. Ветер промолчал, но шагнул вперед, медленно, картинно. И вид у него был вызывающий донельзя. Тут Илча с ним заодно. Всем сердцем и силами. И если дойдет до потасовки, то он тоже не подкачает. Оскорбитель неловко вскочил и потянул длиннющий клинок. В свалке с таким только мучиться. Илча встал прямо за ним, на всякий случай, чувствуя, как у того дыханье сперло. Тонковаты поджилки у этого господинчика.

Говор понемногу затихал, а Ветер вышагивал все медленнее. Оказалось, он и не думал бросаться на обидчика. Обогнул Илчу, заглянул в глаза мимоходом, точно обжег. Знакомый огонь, Илча мечтал о таком же… в давние времена. Стихотворец взмахнул рукой… Илча зачарованно глядел на то, что видел бессчетное множество раз и чего уже никогда не надеялся увидеть. Еще шаг… еще взмах… вот так…

Он ловил что–то ускользающее — не слова, их немало теснилось внутри, но ритм. Ритм и образ, без которого нет начала, вокруг которого мир отвердевает, обретает жизнь и границы. И маленькая светлая фигурка у ворот не замедлила явиться. «Кто может вольный ветер привязать… Я не смогу, не стоит и пытаться». Вот нужный ритм. И он взмахнул рукой, словно крылом.

— Дорога привела его туда, где он не ожидал себе покоя, — уронил он в полной тишине и потянул нить из слов дальше. О песне, что не дала ему пройти мимо, о красоте и одиночестве. О любви, неожиданной и короткой, и разлуке, что с первого мига встречи стояла у них за спиной.

Он расхаживал меж лавок, слушая только себя, а не их выкрики, не шиканье и тихую ругню. Не слышал даже, как в углу перестали стучать кости, как прервалась игра. До самого конца маленькая фигурка у ворот сопровождала его, даря силу, а потом растворилась вдали, как ни оглядывался путник. Исчезла.

— Во вжарил…

Илча вновь вернулся к жизни, в уши ударила висевшая тишина, потом многоголосье. Вокруг зашумели. Ноги разом ослабли.

Что случилось?

Кто он такой?

— Ну, надо ж, какие бывают! — вздохнул мастеровой в летах под боком у Илчи. — И не разнюнилась баба… как у них это завсегда. С пониманием!

— Вот как есть, влюбился в девку! — услышал он, как во сне.

— Дурачина! Я б такую с собою взял! — горячился кто–то позади, а второй ему отвечал:

— Такая б тебя и близко не приветила!

— А ты–то почем знаешь?

— Да ты глянь на рожу–то свою…

Похоже, там назревала новая потасовка, но Илча оставался к тому безучастным. Куда исчез Ветер? И когда? Казалось, харчевня опять одряхлела, а время вернулось к прежнему течению. Прошлое, каким–то способом видное Илче, ускользнуло, а история, сотканная стихотворцем, еще не просохла от нанесенных красок.

— А потом что? Что потом? Чего застыл–то, стихотворец? — дернули его за полу.

— Темные вы люди, — донесся чей–то голос, перекрывавший общую суету. — Это же всем известная история! Вольного Ветра! Да, самого! — ответил он кому–то, отвлекаясь. — «О Герте и красавице Арзе» называется, только немного подпорченная.

Вокруг еще больше загалдели, зато Илча ухватился за спасителя, как за соломинку, закивал вовсю, силясь попутно разобраться, что же натворил, пока пребывал не в себе.

— Потому что не с того она начинается! — Между тем защищался неожиданный знаток стихотворчества. — Там с начала о Герте много, кто он, откуда, и как его туда занесло! Все сразу понятно становится, и спрашивать не приходится что и как! И еще много чего. Да, — обладатель громкого голоса помахал рукою, привлекая внимание новоявленного стихотворца, — хорошей памятью тебе хвалиться не приходится. А все равно представление славное! Мое тебе!

Наконец–то Илча разглядел непрошенного толкователя. Длинный и мослатый, разгоряченный сабой и спорами, он поднимал свою кружку, недвусмысленно помахивая рукою. Облако над его головой оставалось на диво спокойно, глаза не проваливались, не косили во все стороны, ничего не дымилось, даже какие–то маленькие нечаянные радости витали за плечами. Илчу звали и другие, но он выбрал длинного.

— Актер? Один бродишь, сам по себе? — спросил тот, когда приглашенный плюхнулся рядом на скамью.

Илча решительно кивнул.

— Так я и думал, — сам с собой согласился длинный. — А дар у тебя редкостный. Потому один и обретаешься? — На это Илча еще раз кивнул, послабее. — Дело опасное. Хотя… Да ладно. Сабы моему другу!

От этого возгласа Илчу подбросило. Как будто так и должно было случиться. Как будто длинный лишь повторял то, что уже висело в воздухе, дожидаясь продолжения. Словно время снова смялось тряпкой, только ничего вокруг уже не плыло, и даже общая туча, заполнившая пространство под крышей, стала не так заметна. Лишь напоминала, что никуда не делась, но назойливо на глаза не лезла. Можно подумать, что Жемчужина удовольствовалась произведенным шумом и потому на некоторое время угомонилась.

— За сабу я плачу! — На его счастье длинный по–своему истолковал рывок незадачливого актера. — Давненько такого не слышал. А я, брат, многое повидал, даже самого Вольного Ветра, и не раз. Сам–то я из Субадра, отсюда недалеко… — он опять перебил сам себя, махнув рукой. — Ну его, этот Субадр, дыра изрядная. Там жить нельзя, только умереть от скуки. Вот и пошатало по всему свету, всего насмотрелся. Пол Витама обошел, пока счастья искал, а уж по Вольным Городам… Приходилось и Вольного Ветра встречать, стихотворца нашего, собственной персоной. Даже говорить — вот так же запросто, как с тобою!

Пока что Илча, кроме неловких кивков, никакого разговора из себя не выдавил, но собеседнику это вовсе не казалось подозрительным. Он сам задавал вопросы незнакомому актеришке, сам отвечал, по–детски радуясь своей проницательности. Славный человек, сразу видно. Но Илче тоже невозможно рассиживать тут, как немому. Потому в ответ на его похвальбы пришлось изобразить хотя бы подобие восторга. Это ж не шутка, с самим Вольным Ветром вот так вблизи разговаривать.

Против ожидания, длинный не обрадовался. Поглядел как–то странно, даже вроде оскорбился, но без свирепости, самую малость.

— Не веришь? Думаешь, пустозвон тебе попался? Клянусь Нимоа! Я его… вот как тебя! Что за человек был! Как посмотрит! — Он метнул на Илчу самый проникновенный взгляд, на который оказался способен. — Вот так. Конечно, не очень–то похоже …

— Да уж, не очень, — с размаху ляпнул Илча и осекся.

Замолчал и длинный. Опять зыркнул, быстро, нехорошо.

— Меня зовут Схил Истари, — сообщил он, немного подумав, и отрезал тем Илче путь к отступлению. — А если полностью Схил Истари… — он выпалил еще несколько имен, все более звучных, указывая на свою принадлежность к древней витамской знати, — из Субадра.

А знать у витамов обидчивая до крайности, чуть что, лезет за честь рубиться. И как это Илча за своими бедами сразу не разглядел и платья его, и четкого, легкого говора? Толком даже не рассмотрел нового приятеля, все на облако проклятое пялился. А потом и вовсе обманулся его простотой в обращении… словно наваждение… Что за напасть такая?

— Господин простит меня? Не знал, что говорю с… — начал Илча с большей почтительностью, но новый знакомец досадливо рубанул рукою воздух, перебивая.

— Какое там! Потомственный младший отпрыск уже столько колен, что от истинно наследного в нашей семье остались только имена. И не стыжусь того! — строго, сразу помрачнев, добавил длинный, однако даже без подсказок Жемчужины можно было сообразить, что не так уж все гладко в его судьбе. — Учительствую в Вальвире. В Первом Городском Всешколии, учрежденном Лассаром Благословенным. Обучаю достойных юношей благородному искусству сражения холодным оружием, — он изящно выгнулся, изображая выпад.

Чудесным образом его нескладность куда–то подевалась, но тут же обнаружилась вновь, как только он вернулся к разговору.

— Дело истинно благородное, — добавил витам, убеждая то ли себя, то ли собеседника, то ли еще множество ушей, тянувшихся от соседних лавок, и уставился на Илчу.

Тому ничего не оставалось, как назваться в ответ.

— Я Арк, — вспомнил Илча первое попавшееся имя, — из Края Вольных Городов. Из Фалесты. Ищу работенку. Ну и…

— По встречным харчевням актерствуешь, — опять подсказал Схил Истари. — Что таланту пропадать. А по–нашему ты здорово… Иной витам куда беднее на язык.

Илча тут же поспешил с ним согласиться, хотя так и не понял, что значит «актерствуешь». Насчет своего ловкого витамского промолчал.

— А что один? Отчего к другим не прибьешься? Вашего брата сейчас столько развелось… и все бестолочь… толком даже не знают, что представляют, а туда же… — не преминул он выказать свое неудовольствие.

— Да я пробовал, — пожал плечами Илча. — Так ведь и правда бестолочь… только хлеб друг у друга отбивать горазды.

— Вот–вот. А ты… да, удивил. Смог. — Новый знакомец смачно хлопнул по плечу. — Прошибло. И ничего что половину переврал, прощаю. Ведь как справился! Не хуже самого… Ладно, — по привычке махнул он рукой, — это я слишком высоко взял. Но какая мощь, а! А сам ты часом стихотворчеством не промышляешь?

Облако над его головой точно искрой пробило, так велико было вниманье. Какая–то тайная мысль не давала витаму покоя, но хитрая Жемчужина не спешила открывать Илче этот секрет. В забытье не тянула, и то спасибо, сейчас это совсем некстати.

— Нет, сам не промышляю.

Новый знакомец, казалось, потух.

— Жаль… жаль… я‑то уж подумал… А может, еще что–нибудь расскажешь, а? Давно ничего подобного не слышал…

— Устал, — отрубил Илча, — дорога длинная. Потом.

А самому было впору удавиться. Похоже, это он, собственной персоной, только что носился по трапезной зале, размеренно взмахивая руками, выплескивая из сердца чудные видения. И женщину он узнал: у ворот стояла та самая светловолосая красавица из разоренного селенья у Бешискура, давным–давно сгоревшего и поросшего дикими травами. Похоже, что следуя за Ветром, Илча, погруженный в жемчужный дурман, сам того не разумея, занял место стихотворца, пока Герт и Арза вставали из небытия… На миг, короткий миг между сном и явью. Когда удары, полученные кем–то другим, оставляют шишки на твоей голове, а огонь, отбушевавший много лет назад, жжется, как настоящий. Когда чужой дар, навсегда припечатанный могильной плитою, снова проливается дождем. И чужая слава внезапно становится твоею.

А вдруг во власти Жемчужины удержать его?! Этот миг?

Теперь его накрыло жутким, безумным счастьем. Из горла рвался хриплый смех. Новый знакомец опять нахмурился, глядя на странного бродячего актера, Илча же отпустил томительную осторожность последних дней. Он хотел, чтобы опять все поплыло, и время в старой харчевне смялось, позволяя снова увидеть «попутчика», но то ли сил было потрачено изрядно, то ли Жемчужина в очередной раз проявила строптивость — все вокруг оставалось таким же твердым и надежным. Только Илча все больше походил на безумца. А этого он как раз и боялся.

— Это я так, — объяснил он свое нежеланье актерствовать дальше, видя, что хозяин уже спешит к ним с полными кружками, — за старое взялся, не удержался… Давно уж этим жить перестал. Дело пропащее. Сам видишь: нашего брата развелось — целое воинство. Тут уже не настоящий дар потребен, а простое везенье. А они не всегда рядом ходят. Ладно, пора мне. Ночлега поискать.

— За старое… — протянул Схил Истари, и вновь вокруг него завихрились тени, которые Жемчужина толковать не желала. — Ну, значит, повезло мне… А что хозяин? — тут же вскинулся он. — Неужели нигде тебя не приткнет? Ты не смотри, что народу полно. Для сказочника место всегда найдется.

— Может, и найдется, — пробурчал Илча. — Только я не спрашивал. Потому что дыра у меня в кармане, большу–ущая.

Он выразительно поглядел на почитателя Вольного Ветра, и тот не оплошал.

— Я и смотрю… уж очень странно показалось… Народ веселишь, а платы не требуешь.

Хозяин, нависший над ними со своими кружками, едва заслышав, о чем речь, тут же подмигнул Илче.

— Человек я небогатый, но за такое удовольствие серебра не пожалею! — напористо продолжал витам, обращая свой возглас к ушам, торчавшим вокруг.

Не пожалел Схил Истари всего лишь мелкой серебряной монетки, и та сиротливо отскочила от засаленной столешницы.

— Эй! — бросил он клич в людское море. — Как развлекаться, так все горазды, а как платить?

И с удалью кинулся в перепалку — воззвание не всем пришлось по вкусу. Зато кое–кто расстался с деньгами без особого сожаления. Все больше мелочь, однако на ночлег наберется, а серебряная монетка еще останется.

— А пускай он еще! — между тем, доносилось до Илчи.

— Да, маловато будет! За что платить–то?

— А я деньги не пожалею!

— А я б и даром погнушался! Ходют тут, попрошайствуют!

— Да, — поддержали его фальцетом, — нешто я и так баб не видывал! Безо всякого кривлянья!

Новый приятель Илчи вскочил, изо всех сил затевая ссору с кем–то из недоброхотов. Пальцы любовно поглаживали рукоять клинка. Должно быть, ревнитель благородного искусства поединка не только учительствовал с пользой, но и в дело свое умение пускал без колебания.

А между тем хозяин, склонившись, нашептывал Илче на ухо весьма привлекательные вещи, хоть начал с самого заунывного причитания. Это что же получается, частил он, поблескивая глазками: честный человек к себе кого попало не пустит, у постояльцев монету выуживать. Так что хочешь–не хочешь, а отдай половину выручки. За кров и людское собрание. Однако — он вновь подмигнул — хорошего человека сразу видно, его привечать надобно для общей пользы, а не драть по две шкуры. Вот если бы пришелец на пару дней задержался да завтра снова всех развлек, да побольше и за плату, то и ночлег сегодняшний зачтется, и денежка эта — тут хозяин покосился на монеты, рассыпанные по столу — вся ему достанется.

Без зазрения совести Илча согласился, намереваясь ускользнуть до срока. Нечего было и думать, что озарение повторится. Жемчужина не дарила милостей, да еще по желанию своего незадачливого обладателя. Однако благодаря этому дивному случаю у него теперь есть ночлег, а утром будет и дармовая кормежка, пока этот плут на нем заработать надеется.

Было и еще кое–что. Целый вечер вокруг него курился дым внимания. Многие высматривали, прислушивались, не ударится ли актеришка снова в свой труд. Многие придут и завтра, те, которые из местных, злорадствовал Илча. Вот тогда и пожалеют, что не приветили стихотворца, что медяков пожалели. Местечко у них маленькое, от дорожного перекрестка не близко, никакого тебе развлечения от жизненной тягости.

Ночлежничал он вместе с тем самым господином Истари, что весь остаток вечера упражнял остроту своего языка, ибо как только он опускал руку на рукоять клинка, то в миг преображался, и охота считаться с ним не в шутку, а всерьез, у спорщиков пропадала тут же.

Словоохотливый обломок могущественного рода, казалось, никогда не утрачивал легкомысленной болтливости. Скоро Илча уже знал, что тот направляется в родной свой Субадр по очень важному родственному делу, и потому в Вальвире ему временно подыскали замену. Но сколько придется сделать по возвращении! Тут он качал головой в непритворной заботе.

«Господин Ириэлти слишком холоден и сдержан, чтобы владеть предметом в совершенстве, — доверительно бубнил он, не желая будить третьего соседа. — Острота и легкость — родные сестры. К тому же, он ярый поборник устаревших правил, а это никому не идет на пользу. Владение холодным оружием — искусство. Истинный мастер творит, не подчиняясь слепо ритуалу, пусть даже самому благородному».

Илча слушал надоедливое бормотание лишь для того, чтобы войти в полнейшее доверие и напроситься в спутники. Пора, наконец, решиться и двинуться прочь из южных земель. Пускай даже вглубь Витамского Царства, а не к Вольным Городам. Сегодня он впервые обрел уверенность, что сможет справиться с Жемчужиной — недаром она подарила ему и ночлег, и деньги, и кусочек славы.

У него имелись причины навязываться в друзья к витаму. В его присутствии Жемчужина вела себя прилично. Он оказался прост и прозрачен, и потому не будил навязчивых видений, рядом с ним Илчу не тянуло в дурман то и дело, а безобидная болтовня, стоило к ней прислушаться, с завидной легкостью рассеивала силу Жемчужины. А еще с таким приятелем и в дороге безопаснее, и дармовой ночлег перепадет, да и в самом Субадре можно без труда приискать себе кров и занятие. Надо только не растерять расположения нового знакомца. А по этой части никакого беспокойства не предвиделось.

Было и еще одно, ради чего Илча набивался в спутники.

И вот он трусил у стремени Схила Истари, прислушиваясь к его разглагольствованиям и выжидая удобного случая. Собственная несловоохотливость прекрасно объяснялась необходимостью беречь дыхание.

— А что сам Лассар? — наконец, удалось ввернуть ему, не вызывая подозрения. — Он часто там бывает?

— Что, любопытно? — подмигнул сверху витам. — Все только о нем и выспрашивают. Хотя он редко к нам наезжает. За все время раза два его видел во Всешколии. И в самом Вальвире он не частый гость. Он ведь повсюду разъезжает, даже у себя в Альмите подолгу не сидит.

Явное разочарование Илчи его задело.

— Ты погоди! Мне с ним однажды довелось поближе познакомиться. Хоть и раз всего, и то недолго. Вот как с тобой, на постоялом дворе. Что сказать? Великий человек, сразу видно. Большой. Хоть лица никогда не показывает. Даже снизу укрыто, словно от дорожной пыли, — он пальцем очеркнул на собственной физиономии. — Говорят, он Драконий огонь выдержал, не дрогнул, вот с тех пор вся кожа и сожжена, до мяса. Только глаза. Как бы это тебе… Необыкновенные! Мудрые. И цепкие такие, насквозь пронзают… но без зла, с пониманием. Вот так.

Он задумчиво воззрился вдаль, изображая, должно быть, самого Лассара, как вчера уже Ветра представлял. Получилось, конечно, не лучше, но на сей раз у Илчи хватило ума не зубоскалить.

— Там одна потасовка случилась… Ладно, — поспешно махнул он рукой, пропуская подробности. — Так вот, он, Лассар то есть, тогда меня и заприметил и предложил в Вальвире учительствовать, во Всешколии. Сказал, что неслучайна наша встреча, а по велению Нимоа, и что от такой почетной службы урона чести для меня и рода моего не будет, даже наоборот. Многое сейчас в нашем мире меняется, так и сказал. Я ему сразу поверил. Вот знаешь: нельзя ему не верить! Даже обрадовался. Сам Лассар позвал! Да еще Первый Всешколий! Он ведь тогда был единственный. На всем свете, между прочим. Это теперь их уже три в Краю Вольных Городов, да еще один наш, витамский, появился. Это наш правитель возревновал, — заговорщически подмигнул он Илче, — витамам невместно от «торговцев» отставать. Только наш, Вальвирский, он по праву самый лучший. Разве что посвящение у нас… незвучное, неблагородное. Ну, подумай, кто слышал про этого Олтрома Тринна? Вот тебе приходилось?

Илча осторожно кивнул. Ветер так много рассказывал про своего наставника… Отказаться — значило оскорбить память обоих.

И опять Схил Истари наградил его странным взглядом.

— Надо же… Я смотрю, ты много знаешь… — протянул он. — Что, бывал в Вальвире?

Илче при одном только названии Вальвира каждый раз становилось худо, жемчужный дурман подступал вплотную, и украдкой, делая вид, что поправляет заплечный мешок, он впивался ногтями в шею, скрытую воротом кадамча, раня ее до крови, пока боль не возвращала его на твердую землю. Потому в своей тревоге он ограничился резким:

— Не приходилось.

Как только полегчало, сразу же пожалел. Надо было согласиться. Так мол и так, бывал, слыхал… краем уха, потому и знаю. Тотчас же пришла спасительная мысль.

— У Вольного Ветра стихи такие есть, — небрежно пояснил он. — Баллада. «Арбалетная стрела» называется. Знаешь такую? Я раньше ее частенько перед публикой представлял. Так всегда и говорил: «посвящается Олтрому Тринну, наставнику прославленного стихотворца».

— А-а, тогда другое дело, — казалось, его спутник опять разочарован. — Не знаю, не слышал. Очень жаль. А мне эту штуку поведаешь? Маленькое представленьице, а? Я‑то понимаю, что целый день со всех ног… не очень разгонишься…

Илча кивнул. Будет чем развлечь сегодня нового знакомца. Уж что–что, а «Стрелу» Илча и сам всегда неплохо рассказывал. Даже Ветер хвалил, а от него похвалы дождаться непросто. А уж после смерти стихотворца появился в ней какой–то другой смысл, что головою не осилишь, а сердце живое чувствует. Так что вряд ли Схилу бросится в глаза различие между Илчей и его тайным «попутчиком», прошлым вечером явившим себя во всей красе. Зато еще на один ночлег наберется. В давно отощавшем поясе позванивали вчерашние деньги, но ведь можно приберечь их на завтра.

— Да, — разглагольствовал в то время витам, — мне везет на странных попутчиков. Вот ты, Арк, тоже странный. Дар большой, а в кармане пусто, не за что переночевать. Актер, своих держаться должен, а с собратьями на ножах. Если бы по–другому было, ты бы давно где–нибудь пристроился, где пожирнее кормят, — пояснил он. — Вольного Ветра вчера переврал, да так согласно, что если бы я истинного «Герта и Арзу» не знал, в миг бы поверил! Да еще с ходу, что–то запамятовал, что–то досочинил. Для такого стихотворный дар иметь надо… — он подмигнул. — Ладно, не говори ничего. Мне и того, что есть, довольно. Я хорошего человека от плохого всегда отличу.

Илча подобрался. Не так уж прост его спутник, со вниманием. Жемчужина же, напротив, немного угомонилась после вчерашнего вечера, точно силы растеряла до времени, вела себя с витамом прилично, без лишних фокусов, попутно раскрывая для Илчи новое в случайно обретенном приятеле, скрытое от других, не видное на обличье. В голове начинала потихоньку складываться рисковая затея, как бы нежданное внимание к своей персоне обратить в большую пользу. Такая рисковая, что у Илчи от одной только мысли чаще билось сердце, а дурман вновь лез в голову, рождая там непонятные отголоски, которые и наваждением–то не назовешь. Обрывки, даже ошметки, они мешали, но не настолько, чтобы совсем изгнать хитроумный замысел.

У Схила в Субадре множество знакомых. А еще родичей да вчерашних приятелей, с которыми он знался то в детстве, то в юности. Даже болтливость витама как нельзя лучше могла пригодиться для дела. Илче ли не знать какое это мощное оружие — молва людская. А пока до Субадра еще два дня пути, и он успеет окончательно приручить своего спутника. Мнилось, что дело это нехитрое: он уже и так знал про нового знакомца куда больше, чем тот наболтал, а болтал он непрерывно. Жемчужина же являла Илче другое, тайное, урывками, порой уж очень темными, даже бессмысленными, и все же не распорядиться этим знанием с пользой было бы невероятной глупостью.

Однако в одном Илчу все же ждало разочарование. Про Лассара витам говорить больше не желал. Иногда ронял одно или два слова, все больше похвалы немереные, а потом замолкал или в сторону отвлекался. При его–то языке! Как будто что–то мешало. Илча скрипел зубами. Он знал, как Серый заставляет своих слуг делать все, что захочет. Значит, старых штучек он не только не позабыл, да еще и приумножил свое воинство, посвящая в слуги незаметно, без всяких печатей и клятв.

И если до сего дня стремление посчитаться с Серым сильно ослабело из–за войны с Фиолетовой Жемчужиной, хотелось даже предоставить обманутый мир своей судьбе и следовать другой дорогой, то теперь решимость вновь окрепла и тяжким грузом легла на плечи. Может, в том и есть его судьба. Однако предстоит еще многое сделать, чтобы до врага добраться. Очень многое. И начать с Субадра. Почему бы и нет? Надо же когда–то начинать…

Вечером он охотно дал уговорить себя платившему за обоих витаму. Сегодня маленькая харчевенка не качалась перед глазами, и незримый «попутчик» ничем себя не проявил, но «Арбалетная стрела» все равно звучала с надлежащей силой. Как будто в два голоса. Илча звал Ветра, и он пришел, слишком явно не обнаруживая своего присутствия и позволяя Илче без труда руководить собой и помнить происходящее. Или на этот раз с Жемчужиной взят правильный тон?

— Сильно. — Схил Истари потирал лоб, скрывая невместную настоящему мужчине влагу на глазах. — Сильно, что и говорить.

Немногочисленные постояльцы, казалось, полностью сходились с ним во мнении. На окрестные лавки понабилось народу. Илче то было не впервой, вокруг Ветра постоянно собиралась толпа, но то вокруг Ветра! Теперь стихотворца тут нет, только Илча. Ему становилось не по себе от чужого присутствия, особенно некоторые типы его донимали, но неожиданная слава пьянила, не хуже боли сбивая Жемчужину с толку, позволяя уходить от ее навязчивых объятий. Сегодня все как будто обнадеживало: многое в его силах. И если он на время может слиться с Ветром, то почему бы и вовсе не встать на его место? Ради этого он даже готов был отвергнуть свою рискованную затею, сулившую со временем куда большую выгоду.

— Погоди–ка… — Витам отозвал его в уголок, подальше от остальных. — А скажи, давно ли у тебя этот шрам? Да, вот этот, на виске.

Илча невольно коснулся кривой отметины, оставшейся после тяжкой борьбы с монетами из разбойного дома горги. Он и сам удивлялся. Шрам шел ото лба через левый висок, подозрительно напоминая один до боли знакомый след. Не то чтобы точь–в–точь, как у Ветра, но почти там же, и похож немного…

Вот он, этот редкий случай! Борясь с накатившим возбуждением, Илча попытался собраться. Теперь–то прояснилось, чего так напряженно доискивался Схил Истари, чего так странно поглядывал. Витаму приходилось встречаться с Ветром, слушать его, внимать, а такое редко забывается. Вот он и распознал знакомое в неприметном с виду актеришке и теперь тоже пребывал во власти наваждения, порожденного Жемчужиной. Уж очень многое сходится к одному, уж очень многое ведомо Илче про стихотворца, про жизнь его, знакомцев и привычки. Уж очень многие не верят до сих пор, что Ветер был обыкновенным человеком, как все остальные, и вдруг скончался в одночасье. Если бросить людской молве уголек, он вспыхнет пожаром. Подумать только, Вольный Ветер вернулся!

Илче спешно понадобилось выплеснуть скопившееся возбуждение, пока все вокруг еще прочно, твердо, а не начало свой танец. Чувствовалось, что понемногу подступает волна привычного «фиолетового» дурмана. Он наспех отговорился какой–то давней стычкой, невольно делая вид, что крайне смущен, и тем еще больше подкрепляя подозрения витама. Выбрался во двор, пьяный от счастья и предчувствия великого поворота в своей судьбе.

Даже поздняя вечерняя прохлада не привела его в себя. Сзади скрипнула дверь. Наверняка это Схил Истари, не удовлетворенный поворотом дела. Илча обернулся и застыл. Тусклый свет над воротами не помешал опознать пришельца. Перед ним стоял его тайный «попутчик». Во плоти.

— Снова наваждение? — криво улыбнулся Илча.

— Не знаю, — ответил Ветер.

— Но это не можешь быть ты!

— Убедись.

Илча шагнул, нерешительно коснулся руки. Самая настоящая.

— Может, это сон? — замер он в ожидании ответа.

Ветер помолчал.

— Может быть. Хотя… есть ли разница?..

— Но ты пришел ко мне?

— Мне кажется… мы просто встретились. На перекрестке.

— И так еще будет? Часто? — вскричал Илча.

Вот чего ему так не хватало! Вот чего хотелось!

— Не знаю. Может, это произойдет, а может быть, и нет.

— Кто же знает, если не ты?

Ветер улыбнулся. Слабый светильник на воротах мигнул и развернулся, освещая знакомое лицо. Молодое и старое одновременно, как в пещере.

— Только Нимоа. Я обычный человек, и ведаю не больше твоего.

Илче не понравился слишком легкий тон.

— Зачем же ты тогда пришел? — упрекнул он стихотворца. — Зачем ты здесь?

— Разве не ты меня звал? Недавно? Тревожил мой след в своей памяти…

— Я… ну да… — Илча замялся. — Хотел… стихи твои рассказать этим, — кивнул он на ворота постоялого двора. — Чтоб прошибло.

— И что же? Прошибло? — Ветер усмехнулся, опять знакомо до дрожи.

— А как же!

— Да так, что хочется еще… вновь и вновь…

Илча понял, куда Ветер клонит. Вспыхнул, однако на честность сил хватило.

— Ну и что? Если и так? Мне тоже по вкусу странствовать по всем окрестным землям! И от славы не откажусь! Что плохого, если стихи твои дальше пойдут? Со мною… Даже после твоей смерти!

— Они и так не пропадут. А вот ты…

— И я вместе с ними! Только подумай, как умножится твоя слава, это же настоящее чудо…

— Илча! — перебил Ветер. — Ты не представляешь всей опасности такой дороги… Как скоро ты меня возненавидишь!

— Неправда!

— Подумай: как долго ты продержишься? Всегда найдется тот, кто усомнится. Найдется тот, кто знал тебя настоящего. Наконец, найдется тот, кто поймет, что новый Ветер не способен создать ничего нового. Тебя назовут мошенником. Но даже если этого не случится, ты проживешь несчастнейшую из жизней — чужую.

— Моя теперешняя не лучше!.. — в запале бросил Илча и вдруг сообразил, что Ветер ему только что сказал. — Ничего нового… Это правда?

— Ты способен проникнуть взором куда угодно: в прошлое, настоящее, будущее. Отчасти даже стать им. Но моя жизнь уже свершилась, дальнейшего тебе не узреть. Ветер умер больше срока назад и не вернется, ему не суждено творить новые истории. Осталась память, и только. Она видна тебе… но ты будешь всего лишь моим повторением. Настолько хорошим, насколько сможешь проникнуть в мое существо. И замрешь, стараясь походить во всем. Может статься, к концу жизни ты даже забудешь прежнее имя, уверовав, что ты и есть Ветер, прославленный стихотворец. Ты умрешь задолго до своей смерти. Если же останешься жив внутри, то возненавидишь меня всем сердцем. Ты всегда мне верил. Поверь и теперь.

Илча подавленно молчал. Ветер всегда умел сказать, чтобы дошло до сердца, проникновенно и убедительно. И сердце верило, и потому страдало от несостоявшегося счастья.

— Погоди, — уцепился он за обломок, — тут что–то не так. Ты сказал, что умер больше срока назад, но это же неправда…

— Это правда. Ты долго пробыл в пещере Дракона.

— Но не пять лет!

— Шесть. Годом больше.

— Откуда ты знаешь? Если сам… только «след моей памяти»?

Ветер задумался.

— Не знаю откуда. Но это правда. Спроси у людей. Только чрезмерная озабоченность новым даром не дала тебе узреть, что в мире все не так, как прежде. Однако за один срок немного весен сменилось зимами. Для мира срок недолгий, потому ты не заметил.

Илча вновь не нашелся что сказать. А между тем светильник над воротами принялся уж слишком яростно мигать. Знак того, что время опять может смяться — и Ветер исчезнет.

— Не уходи! — чуть не взмолился Илча. — Или приходи опять! Много раз!

Ветер притянул его к себе за плечи. В последний раз он это делал давно, когда Илча был еще ребенком. Потом — никогда.

— Для меня давно пришло время уйти. Ничего не поделаешь, Илча.

— Погоди! Скажи мне, что делать! Ты же справился со своей Жемчужиной…

— Это было нетрудно. Мне не пришлось ничего делать.

Он легонько оттолкнул Илчу, и произнес отчетливо:

— Никто не сможет помочь. Кроме тебя самого. Так было всегда. Запомни.

Шелест ветра и выкрики из окон сменились гомоном трапезной постоялого двора, а лицо стихотворца исказилось в удивленную физиономию Схила Истари, растерянно трясшего Илчу за плечи.

Что произошло? Только что тут стоял Ветер, и светильник колол глаза. Что же получается, Илча даже за ворота не вышел? А Ветер? Был он? Или не было?

— Эй, Арк, что это с тобой?

— Ничего, бывает.

— И часто? — Глаза витама сузились, выискивая еще что–нибудь необычное.

— Когда как.

Необходимо было объясниться, успокоить, иначе новый знакомец сочтет его слишком странным, даже безумным и отшатнется. Тогда прощай такой чудесный, ладный, любовно сотканный замысел. Пришло время решиться, изменить свою судьбу или оставить все как есть, и, пользуясь тем, что Жемчужина явно ослабла после «встречи» со стихотворцем, Илча бросился в водоворот. Уж если не суждено разделить славу Ветра, то у него будет собственная, и не меньше!

Он поманил витама дальше в угол.

— Ты, вижу я, отлично понял, что мне слишком много ведомо про Вольного Ветра?

Тот кивнул.

— Если по–честному… Сам ты много про себя поведал, так что не очень–то честно с тобой темнить… Не люблю я про то вспоминать перед каждым, однако знавал я Вольного Ветра, и близко знавал. Он мне другом был. У каждого из нас свой дар, на том мы и сошлись. Ты человек неплохой, еще и примечаешь все отменно… потому таиться от тебя не стану, но больше — никому!

Стоит ли поминать, что благодарный слушатель тут же честью поклялся никому о том не рассказывать и сразу же осведомился, к чему такая тайна.

— А к тому, что дар мой совсем особый, — отрезал Илча. — Про такое не каждому поведаешь. И несчастливый, потому что каждый норовит обратить себе на пользу.

Витам принялся подталкивать его прочь от досужих ушей, в крохотный уголок, отведенный им хозяином для ночлега, не забыв прихватить кувшинчик вина по такому случаю. Должно быть, рассудил он, новому приятелю, до сей поры весьма неговорливому, настало время откровенничать, а упускать сей момент истины преподаватель благородного искусства поединка не собирался.

Настойчивыми расспросами он «выудил» из Илчи его подноготную и узнал, что попутчик его наделен необычной способностью — видеть сокровенное и неявное любого человека в прошлом, настоящем и даже будущем. Когда больше, когда меньше, а когда и всю судьбу прочесть, от начала до конца. А молчит он и от людей скрывается, оттого что самому ему эта проклятая способность всегда приносила одни несчастья. И никакое это не чародейство. Просто явился однажды во сне Дракон и сказал, что доверяет Илче Жемчужину, великий дар, необычный.

— Жемчужину? — так и ахнул в этом месте витам. — Прямо как у Вольного Ветра? В «Жемчужине из логова Дракона»?

— В точности. Думаешь, откуда взялась эта «Жемчужина»? Стихотворец тоже сон такой видел, как и я. Ветру тоже Дракон являлся, но его другим наградили. На том мы и сошлись при встрече: мне сокровенный дар сразу виден, не скроешь. Но стихотворцу больше повезло. А мне… С той поры, как сон этот странный привиделся, словно напасть за мною гонится: из родных мест уйти пришлось, да и потом подолгу нигде не задержишься. Вот и свела судьба с Вольным Ветром, в странствиях.

Он непритворно нахмурился, уж очень просто этот добрый человек заглатывал ложь. Жемчужина же, напротив, преспокойно дремала, презрев весь этот обман. Значило ли это, что она послушна Илче? Как бы ни было, раз первое слово сказано, отступать теперь некуда.

— И все равно не могу удержаться, — картинно саданул он кулаком по собственной ладони, — когда зрю за чьей–то спиной отблеск Линна. Вот как давеча, внизу… — он притворно осекся, давая Схилу самому сложить одно с другим.

— Отблеск Линна? Это что? — нахмурился тот, соображая. — Что же получается, приятель… внизу — это когда ты затрясся весь? Что замолчал? А ведь кроме меня, никого рядом не было! Так не пойдет! Выкладывай, что за отблеск Линна… за спиной!

Он так и не решил, что лучше, просить или требовать.

Илча мысленно ухмыльнулся, на виду же испустил покаянный вздох. Слова как будто сами просились на язык.

— Уж сколько я крепился, а все равно вырвалось. Знать, судьба такая… Ты не пугайся, про Линн — это я так, к слову пришлось… А всерьез — дела за твоей спиною темные. Кто–то перевести тебя хочет, чтобы не было жизни совсем. Или хотя бы очернить позлее. Сейчас, погоди… — он прикрыл глаза, словно вслушиваясь. — Путь в Вальвир тебе отрезать хочет! Так что любых наветов жди. И не только… Так и целит кинжалом в спину.

— Кто? — Схил тут же схватился за рукоять клинка.

Илча описал черноглазого с кривоватым носом, что частенько мелькал в облаке над головой Истари, зная, что после этого ему поверят куда больше. Черноглазый выглядел не опасным, но приятеля Илчи явно не жаловал. Посматривал в спину с брезгливостью, точно за равного себе не признавал. Жемчужина не обманывала. Уж если что являла, то по–честному. Обращение к ее силе снова вызвало дар Илчи из дремы и опять пришлось, выламывая за спиною пальцы, поскорее придушить его. Сейчас каждое слово таило в себе западню, и потому не время биться в дурацком припадке.

— Это же Эриэлти! Точно такой и есть, как живой! Помощник наставника! То есть мой! Что ему за выгода? В наставники продвинуться? И только–то? Чушь! Оно того не стоит! — восклицал тем временем витам.

Да уж, никак не стоит… Илче надо было спешно выворачиваться из этой ловушки, да еще с честью, и он подкинул дровишек в огонь гнева господина Истари.

— Нет, ни при чем это. Совсем другое вижу: ненависть. Такая сильная, что и встречается–то редко… Откуда бы… Он ведь тоже витам?

Угадать это было нетрудно по облику помощника наставника, но Схил Истари все больше проникался уважением к Илче и ответил с новой, особой почтительностью.

— Он тоже из древнего витамского рода. Но его постигла еще более печальная участь. Последние ветви доживают последние дни…

— Знаю, — небрежно махнул рукою Илча, перебивая, его понесло. — Уже сам вижу… И кто–то из твоих старинных родичей стал виновником их падения. Давно… Вот этот…

Он принялся за пространное описание несуществующего родича и подробностей его судьбы, надеясь на словоохотливого собеседника. Тот вовсю помогал, после каждого слова гадая, кто бы это мог быть, давая Илче вовремя поправиться, если скажется что–то не то.

— С тех пор, — торжественно возгласил «провидец», — каждый из них поклялся мстить потомкам этого… как его?

Схил Истари повторил длинный перечень имен своего славного предка.

— Время прошло, и многое забылась, так часто случается. Долгое время вражда дремала, ведь вашу ветвь постигло то же самое несчастье, — важно, почти на распев, завершил Илча, черпая слова из какой–то забытой сокровищницы. — Но вы повстречались в Вальвире — и все пробудилось. Избавление твоего рода от проклятия безвестности близко, — тянул он со значением, поглядывая из–под полуприкрытых век на напряженно внимающего витама. — И он, твой враг, тоже чувствует грядущее возвышение, потому давняя ненависть и проснулась в сердце. Он силится уничтожить того, кому суждено возродить былое величие рода Истари.

Илча хорошо запомнил когда–то сказанное Ветром. Человек легко верит в грядущие несчастья, хоть ему совсем не хочется плохого, говорил стихотворец, и все потому, что от роду зрит себя несчастным. Однако более всего человек хочет верить в благости, впитать хотя бы аромат своей несбывшейся мечты, и нет другого столь легкого способа заслужить доверие, как возвестить, что скоро Нимоа прольет бальзам на самые горькие его раны.

Есть даже такие темники, называемые в уличном братстве «певцами» или еще «перевертышами», редкий вид, особый. Такие чаще промышляют в одиночку, они в совершенстве постигли науку обмана и с легкостью входят в доверие к простакам, обирая их, как придется. Илче до таких мастеров, конечно, далековато, но Жемчужина обостряла его чутье, да и витам не отличался подозрительностью. Ведь с самого начала не стоило труда сообразить, что, несмотря на покорную веселость и простоту в обращении, господину Истари мучительно его нынешнее незавидное положение, и потому он с радостью попался в ловушку.

— Былое величие? Это мне–то? — притворно хмыкнул он, хоть ноздри так и раздувались, а глаза подозрительно заблестели.

Илча снова многозначительно прикрыл глаза.

— Твоему сыну. Или сыну твоего сына. Вот этого не вижу явственно, уж очень быстро все меняется. Кажется, что времени много пройдет. Но может, все–таки сыну.

— Но у меня нет сыновей!

— А ты точно знаешь? — подмигнул Илча, и витам замялся. — А я вот вижу, что есть. И еще будут. И начнется ваш путь к величию в Краю Вольных Городов… Сдается, что в Вальвире. Только сам город к тому времени изменится. Какое–то бедствие. Часть даже заново отстраивать придется. Потому я и не узнаю тех мест, хотя прожил там достаточно.

Да уж, теперь мастер клинка ни одного случая не упустит, чтобы ребенка кому–нибудь не сделать. Вдруг это тот самый, напророченный! Илча едва сдерживался, чтобы не прыснуть. Благо, былая темниковская жизнь его ко многому приучила.

Господин Истари даже и не думал сомневаться, верил каждому слову. Казалось, что и на него Жемчужина повеяла своим дурманом. Только у Илчи он один, а у витама совсем другой. Он не страдал от него, не выламывал пальцев, не колол себя ножом, ему даже не понадобилось опрокидывать на себя кувшин с водой, как Илче, взмокшему от сверхчеловеческого усилия держать Жемчужину в повиновении, он просто светился, весь в предчувствии желанных перемен в своей жизни.

На следующее утро они продолжили путь в Субадр. Спутник уже не спешил погонять лошадь, заботясь о том, чтобы Илче не приходилось слишком уставать, даже предлагал меняться в седле, но получил благородный отказ.

Многое уже достигнуто. Оставшиеся два дня Илча упражнялся, стараясь по своему желанию узнавать мысли витама, читать образы, носившиеся над его головой, постепенно подчиняя Жемчужину своей воле, а Схил Истари все больше проникался будущим величием, даже приосанился. Что за чудо: привычная угловатость почти исчезла, манеры стали куда изящнее, он уже не хватался за клинок при всяком удобном случае. Откуда только взялось это новое достоинство!

«Кто знает, — подумалось Илче, — вдруг сам Нимоа проникнется его непритворной верой, и мое дырявое «пророчество» когда–нибудь сбудется?» Хотя будущее господина Истари тревожило его меньше всего.

В Субадре он с превеликим удобством обосновался в неожиданно большом, но ветхом доме витама, пустовавшем во время вынужденного отсутствия хозяина. Скромно принимал подношения, временами «откровенничал», неспешно, с расстановкой, давал советы, по мере сил боролся с Жемчужиной. И ждал. Доверить болтуну секрет и попросить никому не рассказывать… Даже если честь окажется для витама превыше желания разнести всем и каждому, с каким чудесным человеком он повстречался и как проникновенно тот смотрел, то умолчать про грядущие почести для всего рода Истари новому приятелю Илчи просто не по силам.

На второй день к вечеру хозяин вернулся не один и очень смущенный. Отослал мальчишку–прислужника, нанятого на время пребывания в Субадре. Сам постучался к Илче, гостя же оставил в приветственной зале. Естественно, новоприбывший явился за своим пророчеством, без которого жить было никак невозможно.

Илча внутренне сжался — вот оно! Попросил Жемчужину не подкачать, вооружился припасенной для этого случая иглой в рукаве, если вдруг капризный дар Драконов рассудит по–своему, и принял посетителя. Славный молодой человек, без всяких трупов над головой. По молодости самой главной бедой ему казалась несчастная любовь. Жемчужина вела себя просто на чудо сговорчиво, показывая своему владельцу многое, пока проситель излагал свое дело. Девушку, что этому юноше дороже жизни, прочили человеку постарше и побогаче. Какой силой, спрашивал он, вернее помешать тому союзу?

Глупца надо было спасать. Излечить от глупой страсти и дать его жизни немного воспрянуть. И самое главное — себя показать. Илча, морщась, надавил на спрятанную иглу, возвращая себе необходимую ясность мысли.

— Я понимаю, это горько, и мне совсем не хочется рассказывать то, что вижу, но смолчать теперь, наверно, еще хуже… — вздохнул он, укоризненно глядя на дверь, где исчез Схил Истари. — Я же просил его никому не говорить… Но раз уж ты здесь… Погоди, — он удержал юношу от слов мановением руки, вполне величавым, как ему показалось. — Знаю, знаю, тебя своя жизнь заботит, а не моя. Так…

Теперь Илча «со значением» вгляделся в просителя. Рискованная игра, начатая несколько дней назад, все больше его увлекала.

— Среди прочего ты хотел похитить, увезти ее… — парень радостно закивал, подтверждая несложную догадку. — Осталось получить согласие девушки. Так вот. Согласие ты получишь. Но замысел не удастся, в последний миг тебе помешают… — Он выдержал паузу. — Случится несчастье. Не спрашивай какое… вижу кровь… Тебе придется скрыться из города, бежать, и надолго. Она же… — он снова прищурился, разглядывая потрясенное лицо парня, словно читая в нем будущее. — Она же… на деле совсем тебя не любит, так что страдания твои напрасны.

— Неправда! Любит! — воскликнул парень.

Илча вздохнул. Ни одна женщина не стоит того, чтоб из–за нее пропадал мужчина, да еще такой славный парень. Даже подлинная красавица, как вот эта. Ей было заполнено все: облако над его головой, пространство вокруг него. Она являлась в разных нарядах, и все богатые. Наверняка ее отец не из простых, не чета этому искателю счастья. Такой скорее загонит кинжал себе в печень, чем отдаст свою дочь ничем не примечательному молодчику.

— Она красива, — вздохнул Илча и для надежности прибавил еще несколько мазков, подробно описывая ее образ и пробуждая тем куда большее доверие в просителе. — Но у нее за спиной стоит ее судьба. И это не ты. А вот и ее любовь, с другой стороны, — присовокупил он. — И это тоже не ты. Она еще не встретила его. Встретит лет эдак через пять… или попозже.

Оставалось надеяться, что к тому времени Илчи уже не будет в Субадре.

На парня смотреть было больно. Но это к пользе. Зато он не набьет лишних шишек, как Илче пришлось в свое время. Только бы дел не натворил от отчаяния.

— Раз уж ты пришел ко мне… то знаешь теперь свою судьбу. Не губи ее ради той, что играет в любовь, как в куклы. Должно быть, оттого что вокруг нее мало взрослых мужчин. Знаю, это не то, что ты жаждал услышать. Но ты сильный. Такие, как ты, меняют свою судьбу, доказывая Нимоа, что они хозяева, а не слуги. Потому и довелось нам встретиться. Поверь, тебе еще выпадет счастливый случай, и наступил миг, когда красавица позавидует твоей истинной избраннице. Той, что отдаст тебе сердце, — высокопарно довершил он.

Надо заметить, многое из сказанного всплыло как–то самой собой, родилось из сказок Ветра, что крутились на слуху с самой юности. Эти неуклюжие лоскутья Илча теперь и сшивал, соединяя воедино. Только сейчас ему пришло в голову, что несколькими днями раньше он попотчевал господина Истари ничем иным, как обрывками малознакомых публике историй стихотворца «Судьба великих» и «Закон Нимоа». Связал их, как придется, выдрал по кусочкам оттуда да отсюда, так что целое не узнать даже подлинному сочинителю.

Жемчужина довершила старания Илчи. Парень двинулся прочь, унося с собой дыхание жемчужного дурмана. Что бы теперь ни случилось, он все равно не усомнится в словах «человека знающего». Будет думать, что ему суждено быть сильным и за страдания огрести много благ. Илча выдохнул почти без сил. Ох, и трудное дело. Зато как смотрел проситель, внимая!

С тех пор в дом Истари повадились украдкой, под вечер, являться посетители. Сначала Илча отмахивался от денег, потом начал «нехотя» поддаваться на настойчивые уговоры. Тем более что иногда Жемчужина позволяла ему вырвать из глубины их сердец что–то истинно сокровенное, попутно выматывая из хозяина все силы. Разве не стоит это платы, и немалой?

Его приятель Схил вскоре покончил с родственными делами и вознамерился как можно скорее отправиться в Вальвир, поставить на место злобного господина Эриэлти. Дом он оставил в полное распоряжение нового друга, взял с него обещание пользоваться жилищем по своему усмотрению, и дал, в свою очередь, зарок держаться с господином Эриэлти осторожно, не выказывая своего нового знания, а также проявить снисхождение, ведь бедный ненавистник, вернее всего, и сам не знает, откуда взялось это чувство.

Молва же тем временем ширилась. В двери дома Истари стучались все чаще, а мзда понемногу росла, хоть Илча не давал своей жадности затмить настоящую цель. Так можно все загубить, прямо на корню. На жизнь ему и так больше чем достаточно, а богатство скопить еще жизни хватит.

Нет, он не считал себя мошенником вроде того же «певца» или «перевертыша». Разве не сама Жемчужина ему сопутствовала? Разве она не служила Илче все лучше, исправно являя обрывки из жизни жадных до знания посетителей? Разве не напоминал он людям их же слова и поступки, указывая на очевидное? Ведь кое–кому он на самом деле помог. А кое–кого успокоил. А иных, как того парня, что пришел к нему первым, просто от беды отвратил.

И все бы чудесно, если б в дверь частенько не стучались нежеланные просители. Жемчужина еще не покорилась Илче окончательно, и некоторые гости заставляли ее обрушиваться на ни в чем не повинного хозяина с прежней, хоть и немного усмиренной мощью. Ощутив неотвратимое приближение тошнотворного дурмана, Илча выгонял их без объяснений, отговариваясь чем–то вроде: «Тут я ничем не могу помочь». Без сожаления отмахивался от предложенной платы, иногда не единожды. Как ни странно, это еще более упрочило его положение, снискало новую славу.

Порою захаживали нежеланные гости иного рода. Они вызывали раздражение, часто вовсе необъяснимое, или даже настоящую злость, безотчетную, иногда доходящую до безумия. Вот тут–то и выручала старая добрая игла, и все же… Их тоже нередко приходилось выгонять без всяких слов, не имея силы справиться с накатившей волной. Но сегодняшний проситель был не из тех, кто потерпит подобное обращение.

Этого чрезмерно полнокровного господина принесли на носилках. Не спросившись хозяина, слуги на руках едва протащили толстяка в двери, опустили в принесенное с собою с виду неудобное и очень низенькое кресло. Сам он уже не мог передвигаться, да и дышал плоховато, собственный жир душил его, помимо всего прочего. Зато хватало прыти мерить все подряд презрительным взглядом из–под кустистых бровей, прилепившихся над малюсенькими глазками, и кривить безобразно толстые, бесформенные губы. Он в миг напомнил Илче сразу всех, кого тот ненавидел, и потому сегодня даже старая добрая игла отказала в помощи. Рой видений окружил «провидца», и, на беду, в них было слишком много от собственной жизни. Толстяк то и дело сливался с «папашей» Феше, главой уличного братства Тарезы, с Ледяным Таиром, что в свое время «продал» Илчу Серому, с Саматром из Бельста, что чуть не лишил его руки, и еще с целой вереницей таких же отвратительных, мерзких обличий.

— Что господин желает? — с клокочущей покорностью, не предвещавшей ничего доброго, осведомился Илча.

Тот вытянул маленький мешочек, небрежно швырнул его прямо под ноги, будто нарочно подкидывая дров в огонь, что и так готов был вспыхнуть от малейшего дуновения ветра.

— Если ты на самом деле чародей–провидец, — захрипел он, кривясь, точно от крайней брезгливости, — докажи. Хочу знать, когда умру.

— Сегодня, — отрезал Илча с редкой силой, презревши все старания, потраченные на свое грядущее возвышение.

Пускай до завтра помучается. Вон, как жилы вздулись, как глаза на лоб вылезли. Он еще поживет, конечно, Жемчужина не предвещала ему скорой смерти. Но месть была сладка как никогда. Эта туша все слова растеряла, только хрипела, закатывая глаза. Слуги утащили ее прочь. Илча вышвырнул кошель с деньгами вслед.

Поздним вечером за «провидцем» явилась стража. До сего рокового дня ничто не могло его так прославить и навредить в той же степени. Господин Безобразная Туша таки окочурился. А был он первым поставщиком благородных витамских вин к столу Старейшины Субадра и всякой знати помельче. Благодаря усилиям слуг темная история сразу же пошла гулять по городу, сам же Илча еще долго не подозревал, в чем дело и какая за ним вина.

Оказалось, по возвращении домой толстяк тут же послал за лекарем, и тот его основательно успокоил. И хоть будущее здравие хозяина не внушало тревоги, сильное волнение, испытанное днем, заставило отворить ему кровь, дабы огонь беспокойства и гнева не накапливался в голове и не вызывал досадных болей. Потом торговец не преминул воздать должное трапезе, после которой выслушал и распек под горячую руку нескольких управителей. Ничто не внушало беспокойства. И вдруг… слуга обнаружил уже бездыханное тело с крайним ужасом на обличьи.

Илчу препроводили в Башню Правосудия, принялись мытарить, выспрашивая подробности то со строгостью, то с неприкрытым любопытством. Большого пристрастия пока не проявляли и потому ущерб, нанесенный провидцу, ограничился немногими синяками и ссадинами. Изрядно струхнувший Илча держаться старался с достоинством и твердил одно и то же. Он не имеет власти над людьми и деяниями, его вина лишь в том, что не смог удержать свой язык, причинив волнения досточтимому господину. Но иногда пророчества вырываются сами собою, быстрее, чем их можно спрятать. Это дар Нимоа, а он, Арк, всего лишь скромный проводник. А правда в том, что смерть уже витала над достойным господином, а удержать ее — никто не властен.

Для дознавателей дело усложнялось все больше, ведь обвинить Илчу можно было разве что в темном чародействе, признавать коего никто не собирался. Только не в Субадре, истинно образцовом оплоте Витамского Царства! Потому странный случай до сих пор причисляли к «непонятным». К тому же по всему Субадру носился ветер людской молвы. Господина Безобразную Тушу недолюбливали всем миром, оттого чародей–провидец превозносился на всех улицах и площадях.

Спустя дня три с начала заточения дверь отворилась, впуская нового мучителя. Илча не успел вздохнуть, как разглядел, что перед ним кто–то из высшей знати, в простом неприметном платье для отвода глаз. Здешний Старейшина посылал одного из советников самолично испытать таинственный и грозный дар предвидения. Но сегодня Жемчужина была всецело на стороне Илчи, и он без труда снискал уважение у одного из доверенных лиц правителя города и всей провинции.

Вскоре и сам Старейшина не замедлил дать о себе знать. Ночью за пленником пришли, и не стража, бряцающая железом, а люди в темных одеждах, напоминавшие тени. Человека в тайной комнатке разглядеть не удалось, не горела ни одна свеча, однако даже полная тьма не могла стать помехой чудесному Дару Дракона. Никогда Илча так не старался, чтобы завоевать чье–то расположение, Жемчужина тоже не отставала, внезапно сделавшись тихой и покорной. Столько приятностей ему напророчили — лопатой не разгребешь. Не обошлось и без грозных предупреждений касательно коварных козней и врагов за спиной.

Наутро Илчу в закрытой повозке вывезли из города, подальше от ворот, и вышвырнули, предупредив, что если он посмеет вернуться в Субадр, его объявят мошенником и наглым вором и поступят, как полагается с лицами подобного рода занятий.

Беда минула стороною, но радости избавления не было в помине: обидно, все усилия даром. Деньги, накопленные в Субадре, остались в доме Истари, хоть и в надежном месте, а все равно не попользуешься. Но Илча уже испытал этот путь и упрямо начал все сначала, не покоряясь судьбе–злодейке.

Он присматривался к людям, примеривался, заговаривал, набивался в попутчики, потом выбирал самого нужного, способного продвинуть дела Илчи и к тому же доверчивого. Скоро история повторилось, на этот раз в Исмерте, ближе к Краю Вольных Городов. Теперь провидец старался поменьше поддаваться чувствам, но досадная случайность опять заставила его бежать без оглядки. Теперь хоть с набитым кошелем!

Колесо закрутилось вновь. Из Брегеда, где все шло поначалу чудесно, его выкинули вообще без вины, просто из дурного страха. Потом был Дансмее, Соан…

И вот Тансуй, это уже не Витамское Царство, а один из Вольных Городов. Когда–то их с Ветром поколотили тут камнями. Как давно! Последний год, наполненный странствиями, Илча много раз призывал Ветра, упрашивал Жемчужину, жаждал новой встречи, но тот не являлся. Иногда мелькал во сне, но то были обрывки уже виденного и пережитого, и Илча смирился и перестал просить Жемчужину. Только бродячие актеры, которых вправду в те поры развелось великое множество, без устали напоминали о стихотворце.

Илча начинал уже сожалеть, что потратил на этот город столько сил и времени. Тут всегда недолюбливали неправильное, опасное, нарушавшее раз и навсегда заведенный порядок. И как он ни старался, дела шли неважно. Илча уже с грустью подумывал начать все сызнова, гадая, сколько же раз придется возвращаться к началу, и будет ли тому конец, как упругий весенний ветер принес ему на крыльях подарок судьбы.

Гость явился из славного Вольного Города Одорно. Лица, облеченные властью в Городском Совете Одорно, прослышали о великом провидце и готовы принять его в своем городе со всеми почестями, поставить на службу с надлежащим жалованьем, жилищем и различного рода приятностями. Но есть два условия: провидец должен пройти испытание и показать свой дар на деле, а также обязаться служить Городскому Совету Одорно и славным мужам сего города с разрешения Совета, но никак не обитателям других земель. Есть еще одно небольшое условие: пока окончательный договор не будет скреплен, почетного гостя города Одорно просили не распространяться о лестном предложении. Мало ли в чем возникнет недопонимание или недовольство? Кроме того, доверительно присовокупил посланец на словах, не все в Городском Совете столь решительно настроены, не всем по вкусу такой поворот, и пока событие не свершится, не стоит предавать его огласке, дабы не навредить до срока.

Что ж, все справедливо со всех сторон. Наконец–то удача улыбнулась Илче. Сам посланец, доставивший свиток и личные заверения славных мужей из Одорно, не внушал никаких подозрений. Более того, он держался со всевозможным почтением, поглядывал на Илчу со скрытым любопытством, и намерен был умасливать провидца до последнего, лишь бы заполучить его на службу.

Выехали следующим же утром, и ближайшие несколько дней будущий почетный гость Одорно предавался самым радужным мечтам, практикуясь перед «испытанием» на посланнике Городского Совета, вызывая у того все большее восхищение.

Ночью третьего дня он проснулся от томительного предчувствия. Попытался отогнать его и не смог, принялся одеваться, собираясь отправиться к посланнику и застать его врасплох, но выйти ему так и не удалось. Послышались шаги, вселившие в Илчу жуткий страх, словно он превратился в загнанного зверя. Ворвались какие–то люди, связали его, спеленали, не забыв толстенный кляп.

Пока он валялся в углу, разбудили посланника из Одорно, сначала решительно не понимавшего, что происходит, а потом легко узнавшего главаря нападавших, и оттого совсем потерявшегося, приветствовать ли ему знакомца, выражать ли живейшее возмущение. И тут–то, из обрывков их речей, план торгашей из Одорно высветился перед Илчей во всей своей мерзости.

Они несколько раз посылали людей, все более убеждаясь в провидческом даре бродяги, молва о котором понемногу разбредалась по свету. Уверовав же в чудо окончательно, пожелали заполучить его в полнейшее владение на горе врагам и недоброжелателям. Желая выманить Илчу из Тансуя, послали с грамотой ничего не подозревавшего писца, чтобы «странный» человек ни о чем не догадался, читая «в сердце», как он это умеет. А по дороге приказали похитить чародея, чтобы никто не знал и не видел, куда и как он исчез.

— Мы должны владеть этим даром, и никто другой, — коротко, по–военному отрубил главный среди похитителей.

Отсюда их повезли на двух повозках, Илчу и еще одного бедолагу, приплетенного, верно, для отвода глаз. Сначала Илча только злился, мечтал сбежать побыстрее да отплатить покрепче. Все прислушивался, присматривался. Но случая не представлялось ни малейшего, смотрели за ним лучше некуда, а веревки сменились цепями, стоило до ближайшего кузнеца добраться. Кляп вынимали только дважды в день, чтобы поесть, за каждую попытку сказать хоть слово нещадно охаживали кулаками, хорошо знавшими свое дело.

Но даже к концу дороги Илча так и не смирился, просто отупел. Утомление, бессилие, страдание сделали свое дело. Когда он услышал, как кто–то возвестил приближение городских стен Одорно, то с ужасом понял, что влип в самое липкое несчастье в своей жизни. Даже воспоминания о Сером и его Святилище теперь не казались такими уж страшными.

Навстречу им отрядили повозку с клеткой, так что на въезде в Одорно Илча ничем не отличался от пойманных злодеев, первейшее дело которых — гнить в яме или болтаться в петле. Но он все еще надеялся, смотрел, запоминал. Даже каменный мешок не лишил его последней капли веры в чудо.

Его спустили в самую настоящую яму. Небольшой уступ у двери, а дальше просторный колодец, неглубокий, а все равно не выберешься. До сих пор судьбу отводило в последний миг, казалось, что и теперь так случится. Разве Жемчужина для него не постарается? Ведь если Илче конец, то и она пропадет… наверно…

Человек, явившийся Илче по прибытии, тащил за собой целую вереницу трупов, колыхавшихся в облаке над головою, однако только некоторые из них были по–настоящему мертвы. Зато сам он оставался еще как жив. Такие страшные люди попадались Илче нечасто, от них веяло непереносимым ужасом, зябкостью, обреченностью — не находилось слов описать это жуткое чувство. От них всегда хотелось бежать подальше, и Илча бежал. Теперь убегать было некуда, и он, задыхаясь, отполз в самый угол своей каменной клетки.

Невысокий и скучный с виду пришелец даже не потрудился назвать себя или хотя бы приказать освободить узнику рот. Так и взирал с высоты, рассматривая. Потом довел до ведома, что судьба пленника изменится, когда его преданность Одорно будет доказана всецело. А доказывать придется исключительно делами, и не раз. Теперь Илче предстояло быть самыми тайными глазами и ушами досточтимого тюремщика, затаенным свидетелем многих событий, больших и малых уговоров, сделок для нескольких достойных людей. Видно, они и провернули это скользкое дело в секрете ото всех. Пленнику вменялось в обязанность следить за мыслями противной стороны. Одорно — не последний в Краю Вольных Городов, у его жителей много недоброжелателей, даже, жутко сказать, врагов. Выявить их своевременно — значит не совершать ошибок, а знать истинные чаяния недругов — значит упрочить свое положение среди других равных по силе.

Все ли ясно «чародею»? Гость осведомился об этом с легкой издевкой, словно до конца и сам не верил в подобное чародейство. Требовал ответа, не допуская и тени отказа. Небрежно, вскользь упомянул о «доступных им средствах заставить любого строптивца». Илче и без того хорошо было известно, что такие способы найдутся в тайниках каждого их Вольных Городов, и у каждого свои, сомневаться тут не приходилось. И все равно, надо было отказаться, ведь что за судьба его ожидала? Никакой Жемчужины не надо, никаких пророчеств, и так понятно. Ну не впрямь же выправление теперешнего жалкого положения? Кто отпустит на волю знатока многих тайн? Даже если он всецело запятнает себя самыми черными делами?

Но Илча согласился, потому что внутри все еще жила безумная надежда. На чудо, на Жемчужину, даже на Дракона. Ведь не бросит же тот свое сокровище на произвол судьбы! И еще оставалась надежда на случай: его присутствие непременно когда–нибудь обнаружат, надо только постараться. Он даже не задумывался, так ли ему это на руку. Если тайной существования «провидца» владели лишь некоторые из советников, то не мешало посвятить в это и остальных. Пускай передерутся. Ведь так? Эх, дождаться б только этого случая.

Так Илча попал в утомительную круговерть. Его вытаскивали из колодца, вновь всовывали кляп, связывали руки и тайными переходами препровождали в какие–то клетушки с потайными окошками, сквозь которые вновь обездвиженный Илча мог смотреть и слушать. Его нынешние хозяева не упустили ничего. Оставалось надеяться, что со временем его перестанут то и дело спеленывать или хотя бы стеречь так усердно.

К счастью, «хозяева» многого от него не требовали. К тому времени ложь от правды Илча мог отличить без труда, тайный умысел видел сразу. Не всегда мог распознать какой, но дополнял свое незнание домыслами, отчасти надуманными, отчасти взятыми из всплывших в памяти историй или собственной жизни, богатой на приключения. Жемчужина давно уже приноровилась к Илче и не дарила непрошенных наваждений, не буйствовала в полную силу, просто горела — хоть и неровно, но ясно вполне. А большего для теперешней «службы» и не требовалось.

Все наблюдения, почерпнутые сквозь тайные дырки, приходилось записывать, в каменный колодец для того спускали все необходимое. Маленький человечек никак не желал говорить с «чародеем», опасаясь, видно, даже звука его голоса. Илче строжайше запрещалось открывать рот в его присутствии. Когда приходил тюремщик, кусок пергамента в корзине поднимали наверх, и «хозяин» самолично уносил его с собой.

Илча и не думал обманывать «хозяев», наоборот горел желанием показать себя с наилучшей стороны, чтобы заслужить послабление. Не знал он также, где допустил промашку, но однажды таки довелось испытать, что за «тайные средства» в здешних узилищах.

«Ты обманул нас, чародей, — бросил тогда с высоты его главный тюремщик, ничего не объясняя, — больше так не делай».

Илчу всего лишь раздели до пояса, легонько расцарапали ножом спину, грудь и плечи, потом смазали порезы терпко пахнущей жижей, приятно холодящей кожу, но что было потом! Такой боли он не знал никогда. Не представлял, что такая бывает. Корчился долго, помнил только что умолял убить его. Говорить после того не мог дня два, а то и больше — тут не разберешь.

В последнее время он все реже взывал к Нимоа, Дракону, справедливости, и гораздо чаще — к Ветру, утешаясь, гадая, как бы тот поступил. Уж он–то непременно нашел бы какой–нибудь выход! Однако после наказания Илча от странной неясности в голове долго не мог даже этого. Только мыслями обращался в прошлое, дивясь, как все могло так получиться. В чем его просчет, что удача опять повернулась… на этот раз даже не спиной, а чем похуже?

Тогда же его покинула надежда. Вдруг ушла, словно вытекла вместе с криками. Жемчужина с каждым днем показывала истину все явственнее, но становилась убийственно холодной и тяжелой. Временами голова от нее просто раскалывалась, и он не мог ни есть, ни пить, ни даже исполнять то, что требовали «хозяева».

Вместе с тем Илча стал осторожнее: старался не болтать лишнего, напрашиваясь на наказание, хоть и не знал, зачем ему понадобилось это новое послушание. Выпустить его не выпустят, сбежать отсюда — несбыточная мечта. Получалось что? Из страха перед новой болью? А стоило ли упираться? Теперь, когда мучители убедились в полезности «чародея», только попробуй воспротивиться — запытают, но не до смерти. И заставят. Жемчужина услужливо подсказывала, насылая новые видения. Впереди темнел колодец, из года в год, до полного безумия, что, на беду, наступит нескоро, — такую судьбу она пророчила. Или навевала.

Будь ты проклята!

Почему одним выпадает истинный дар, прекрасный, искрящийся, а другим — проклятие?

Он мерил каменный мешок шагами до полного изнеможения, но не мог заглушить отчаяния. Пытался отказаться от еды, но ему пообещали, что за неповиновением последует новое наказание, и он опять начал есть. Казалось, что день ото дня в колодце сгущается туча и глядит на Илчу со злобной радостью, впитывая каждый миг мучений. Иногда Илче чудилось, что это Жемчужина. Мстит за то, что он ее выбрал, унес из пещеры.

Чтобы отвлечься от злобного призрака, таящегося в его колодце, Илча принялся целыми днями разговаривать с Ветром, воображая его тут же, рядом. Изливая все свои беды, умоляя подсказать, есть ли еще путь к спасению. Дни шли, без счета и без надежды.

И вот однажды он услыхал странный шум. Он доносился откуда–то из верхних коридоров, точно сразу много людей шествовало, переговариваясь слишком громко, даже нарочито. Илча вскочил, поднял голову, вслушиваясь. Необычное дело, это же тишайшая часть подземелья, и кажется, вовсе запретная. Но еще необычнее отдавались мучительные толчки во лбу, точно Жемчужина рвалась навстречу чему–то знакомому, даже родному, намереваясь оставить опостылевшее тело.

— Ну же, помогай, смотри, — воскликнул Илча, пытаясь с ее помощью проникнуть в то, что происходит наверху.

Ощущение было такое, что от этого зависит жизнь, даже больше, но дар теплился еле–еле, уже давно неспособный жить в полную силу.

— Давай же, умоляю! Нимоа тебя заклинаю! — умолял Илча.

Там, сверху, где шум, переливалась ответная сила!

Тогда Илча принялся кричать, зная, что его одинокий голос не проникнет сквозь камень. Он должен докричаться!

Звуки, смутившие его покой, понемногу стали отдаляться. Жемчужина внутри тоже ослабела, словно отчаялась.

— Нет, только не сейчас, — прошептал Илча, бессильно опускаясь на холодный камень.

Потом, повинуясь внезапному порыву, позвал еще раз. Без ненужных криков, спокойно и даже отстраненно. И вновь услышал ответ. Гораздо дальше. Но его ждали, звали, искали.

На этот раз Илча не вскочил, даже не вздрогнул, а просто доверился Жемчужине. Издалека его звала неведомая сила, живая, близкая, толчками бьющая в голову и погружавшая в забытье, такое же, как в пещере Дракона.

И вот она вспыхнула явственно. Ярко–голубым.

Боль прошла, Илча блаженно валялся в своей дыре, ощущая приближение избавления. Скоро послышались голоса и поступь целой кучи народа, пробудив узника от странной полудремы. Жемчужина тут же начала терять силу, но Илча вскочил и опять принялся орать во все горло, опасаясь упустить удачу.

Дверь распахнулась. Наверху обозначился знакомый тюремщик, вместе с ним к провалу приблизилась еще одна фигура. От нее веяло ароматом пещеры Дракона, а еще разливалось голубое сияние. И еще она несла постоянный груз бесконечных забот и вечный соблазн их сбросить. И еще много чего, Илча даже потерялся.

— Этот человек… он давно уже безумен, потому и заперт подальше от остальных… — Сегодня «хозяин» Илчи не отличался обычным бесстрастием. — Может быть, наш дражайший гость…

— Может быть, безумец сам подаст голос? — разрезал металл угодливые речи. Говоривший обращал свою речь вниз, к узнику.

Серый! Разве этот голос спутаешь с другим?

Илча глупо молчал, потеряв дар речи.

— Я жду, — спокойно повторил Серый.

— Всем известно, что Лассару Благословенному есть дело до любого, даже самого малого, однако этому преступнику вменяется множество злодеяний против жителей Одорно! — В словах «хозяина» мелькнула угроза, хоть он частил, торопясь отвести разоблачение. — И даже самому почетному из наших гостей не дано нарушать закон одного из Вольных Городов!

— Каковы же его злодеяния, советник? — спросил Лассар, точно любопытствуя.

— Мошенничество, наушничество, сговор с нашими врагами, черное чародейство!

— Это неправда! — обрел наконец Илча голос. — Они меня сами позвали! Гостем! Потом схватили! В какой–то дыре… — Советник пытался перебить его, но он кричал, ни на что не обращая внимания: — Потом сюда бросили, принуждали дар Драконов пользовать! Им во благо… — указывал он пальцем на своего главного обидчика.

— Довольно! — вверху взметнулась рука, и Илча замолчал, повинуясь больше не жесту, а голосу. Точно голубое сияние вокруг Лассара на миг полыхнуло пламенем.

— Советник, если этот человек заподозрен в чародействе, да еще черном, почему же Городской Совет не обратился к иледам или к старым слугам Дракона, из ближайшего Святилища? Разве не таковы законы Вольных Городов?

— Мы… — «Хозяин» понял, что, черня Илчу, опрометчиво загнал себя в угол. — После дознания… выяснилось, что он всего лишь мошенник и злостный наушник, и потому мы не стали обременять…

— Поднимите–ка его сюда, — не дослушав, обратился Серый к кому–то за своей спиной.

Узника скоро вытянули из колодца, несмотря на робкие попытки советника воспрепятствовать. Тут Илча понял, почему сопротивление оказалось таким слабым. Дело было даже не в горстке людей за спиной Лассара, ведь советник тоже явился не один. Зато туча над головой «хозяина» корчилась от голубых лучей. Вереница призрачных фигур, что всегда носилась вокруг, превратилась в невразумительные тени, точно и внутри советника сейчас было пусто и голо. Не за что зацепиться. Он боялся главу иледов, сворачивался под взглядом, силился превозмочь и не преуспевал. Как будто одно присутствие Серого сдвигало в нем какие–то пласты, и те терлись друг о друга, причиняя боль.

Лассар поглядел на Илчу. Как обычно, проникая слишком далеко. Повязка полностью закрывала нижнюю часть лица, на виду оставались лишь глаза. Со временем их сила только прибывала, и смотреть в них долго было так же невозможно.

— Я забираю этого человека сейчас и без всяких последствий для города Одорно, советник. В противном случае, мы прилюдно разберем его вину. В присутствии всех Серединных Судей и всего Городского Совета. — Он усмехнулся. — Чтобы преступнику неповадно было мошенничать, чиня злодейства и обременяя жителей сего славного города. А еще я назначу ему, — бросил он мимолетный взгляд на Илчу, — покровителя и охрану, из своих людей. И горе вам всем, если хотя бы против одного из них учинят малейшее беззаконие. Преступника мы тоже выслушаем прилюдно. И если при том будут вскрыты тревожащие меня обстоятельства, а они, как я догадываюсь, могут быть вскрыты, Альмита разорвет с Одорно Двухлетний Договор, ибо я подозреваю, что одно из его условий нарушено. Так же поступят еще восемь городов, и среди них Вальвир, Леген, Мирра, Бархасса, Бельст, Фалеста. Вы лишитесь многих привилегий. Я имею в виду славных жителей Одорно. Советник Тэнно же лишится много большего, ибо против него обернется гнев его собственных собратьев. Не думаю, что они будут так же снисходительны, как я.

Чудилось, что сказано намного больше, только самое главное осталось неслышимым для всех, кроме советника Тэнно. Забыв свою неприязнь к Лассару, Илча с нескрываемым удовольствием глядел, как «хозяин» корчится от каждого слова. Сами по себе они убийственны, а если добавить силу голоса и взгляда Серого, то невдомек, как этот маленький человечек еще держится, хотя расшитый ворот потемнел от пота.

— Сейчас или никогда. Еще один шаг — и отступать будет поздно, — «подбодрил» его Серый.

— Это же простой бродяга, — простонал Тэнно, — без роду, без… — Он развел руками, не понимая такого поворота. — Мелочь! Но если он нужен Великому Лассару, если он может послужить на благо… — голос его нехорошо окреп, — то я, конечно, отдам распоряжение, невзирая на…

— Хорошо, что между нами, наконец, воцарилось столь дивное понимание. Я отбываю тотчас.

Он указал на Илчу, шатавшегося на ногах от предвкушения скорого избавления, своим людям, и те подхватили бывшего узника с двух сторон, намереваясь следовать за господином.

— Да, — обернулся Лассар, — если этого человека в один прекрасный день найдут мертвым, я сочту это нарушением нашего маленького, но исключительно важного соглашения, и больше того — признанием вины. И еще одно… Несомненно, я все же проведу полное дознание всей этой темной истории, как только сочту возможным. Письменно. И сохраню эту рукопись для истории. Втайне, так что советник может не тревожить себя по пустякам.

Солнце больно ударило в глаза. По открытому пространству Илчу повели вслепую. Ноги совсем перестали слушаться, так он опьянел от свободы и свежего ветра. Пахнет весной! Такой знакомый запах! Вот уж не чаял… Сколько же он просидел в подземелье? Неужели целый год? Или снова, как в пещере Дракона, целый срок? Его судьба обзавелась дурной привычкой годами мыкать его по подземельям, но Илче было не до того, он втягивал ноздрями большой мир, ловил ушами, хотя гомон стоял такой, будто все с ума посходили. А ведь это просто городские улицы в базарный день… Отвык.

Помалу он начал различать все явственнее. Понял, что под ним конь, а перед ним — чья–то спина.

— Скорее, — властно торопил Серый, следовавший во главе, пока за ними не захлопнулись городские ворота.

Потом небольшой отряд выехал на дорогу, испуганные вопли горожан, разбегавшихся из–под копыт, остались позади. Помчались еще быстрее.

Первоначальное счастье понемногу отступило. Илча только сейчас понял, что спас его никто иной как Серый. А вот зачем? Неужели прослышал про Фиолетовую Жемчужину и тоже решил попользоваться ее силой? Другого повода быть не могло, ведь они враги. Да еще такой шум устраивать: «Двухлетний договор», «восемь городов», «привилегии»…

Судьба сделала крутой поворот и всего лишь перебросила его из одной напасти в другую. А уж если за него теперь взялся сам Серый, то все пропало.

Он попробовал содрать повязку, но яркий свет Канна все еще нестерпимо жег глаза, пришлось снова прикрыть их. Глупо даже пытаться сейчас же убежать от Серого, ослабшему, полуслепому. Сразу отыщут.

Да и останавливались в тот день всего раз, и то ненадолго. Переночевали тоже между делом. Тронулись в путь еще в утренней серости, Илча даже немного без повязки проехал. За ночь он окреп, ему ссудили какую–то одежонку, накормили. Обращались в случае крайней необходимости и охраняли, похоже, не так чтобы очень — вообще незаметно, чтобы кто–то надзирал. И снова день непрерывной скачки, к вечеру бывший узник еле держался, на одной только гордости.

Ночевали в небольшом городишке. Илчу раньше сюда не заносило, и не мудрено: краем уха он услыхал, что это местечко давно под влиянием иледов, новых слуг Дракона. Тут–то к нему и приставили писца, чтобы, как Серый и обещал, всю эту темную историю перенести на пергамент. Илча немного подумал. Что это ему сулит?

— А что со мною дальше будет? — хмуро осведомился он у посланца.

Писец запнулся, нахмурился, потом безмолвно вышел.

Вскорости пожаловал Серый, собственной персоной, небрежно расположился рядом. Видно, для разговора пришел. Голубого сияния вокруг него на этот раз не наблюдалось. То ли тогда он явил свою силу намеренно, то ли сегодня укрылся от Илчи каким–то тайным щитом. В нем было скрыто очень много. Но облако над головой оставалось почти прозрачным, точно Илче вновь слепил глаза Канн, и он не мог разобрать очевидного. Зато след давешнего гнетущего бремени запечатлелся намертво. Как и желание стряхнуть его, хоть на миг.

— Многого я от тебя не требую, — сказал Серый. — Ты расскажешь все, что знаешь о советнике Тэнно. Для твоей же безопасности. Если помнишь, я обещал советнику не пользоваться этим знанием.

— И сдержишь обещание? — невольно бросил Илча.

— Посмотрим, — задумчиво протянул Серый. — Я не часто могу позволить себе подобное попустительство. Ты спрашивал, что будет с тобой… Я следую в Фалесту. Далеко от Одорно, и потому для тебя неплохо. Желаешь следовать с нами — пожалуйста. Там наши пути разойдутся. Желаешь покинуть нас раньше — я не буду чинить препятствий. Но учти: Тэнно очень хитер и злопамятен. И боится тебя. Этот человек — настоящий недуг на теле города и всего Края. Он уже наверняка опомнился и готовит нечто отвратительное. Берегись. И не задерживайся в этих местах, ибо как только мы разделимся, я перестану тебе покровительствовать.

— Так ты… меня отпускаешь? — Илча ушам не поверил.

— А что мне с тобой делать?

— Но… зачем тогда? — Илча отказывался верить. — Зачем было спасать? Да еще такими мерами?.. Если только…

Ему вновь вспомнился «Двухлетний договор» и все остальное.

— Если только не собираюсь использовать твой бесценный дар в свое удовольствие? — подхватил Лассар. Показалось, он даже усмехнулся под своей повязкой. — Мне не нужен твой дар. Тем более что он не так уж ценен.

— Но почему тогда?!

Лассар выдержал паузу, словно раздумывая.

— Когда–то я дал слово одному очень достойному человеку, — наконец сказал он. — И выполнил данное обещание.

Перед Илчей молнией промелькнуло бескровное, лишенное красок лицо Ветра и склонившийся над ним Лассар.

«Помни о моей просьбе!»

— Какое обещание? Что он попросил? Что? — требовал Илча ответа, чувствуя, как изнутри поднимается горячая волна.

Лассар вздохнул.

— Он сказал, что судьба к тебе неблагосклонна. Потому что ты не знаешь ни сердца своего, ни истинных желаний, ни пользы, и причиняешь тем себе вред. Вполне может так случиться, полагал он, и небезосновательно, — ввернул он, — что придет тот миг, когда удача твоя истощится окончательно. Быть может, ты попадешь в беду. Или загонишь себя в ловушку, из которой не будет выхода. У тебя просто дар протягивать руки туда, где их отхватят. Так он сказал… И просил тебя выручить, если это будет в моей власти, а в моей власти многое в Краю Вольных Городов. Но единожды! Он очень любил тебя, и потому просил об этом, хотя знал, что такими мерами чужой судьбы не исправить. Теперь я свободен от обещания, а ты от меня.

Он встал.

— Но как ты узнал? Про меня, про подземелье? — вскочил за ним Илча. — Ведь все это было давно… твое обещание и все остальное. А когда это было? — осекся он. — Два срока уже минуло?

— Нет, еще не минуло. Ты провалялся в подземелье Одорно немногим меньше года. На самом деле я заприметил тебя в Дансмее. Моих людей удивила молва о необычайном «провидце». Потом «чародей» перебрался в Соан и по описанию я всерьез заподозрил в нем тебя. Понял, что ты обрел свою Жемчужину. Понял и то, что время пришло, придется выполнять обещание.

— Почему? — Илча опустил глаза.

— Чем еще могло закончиться это отчаянное бродячее лицедейство? Но человек, которого я приставил, упустил тебя в Тансуе. Год я вел поиски и опасался худшего. А потом внезапно узнал, что тебя держат в подземельях Одорно. Оставалось только найти — почти неподъемный труд, поскольку советник Тэнно не собирался признаваться в своих деяниях. Хорошо, что ты смог откликнуться, иначе… — он смолк.

— Но откуда? — настаивал Илча. — Откуда стало известно про Одорно, про подземелье?

Лассар помолчал немного. Потом облако над его головой потеряло свою прозрачность, там проступили какие–то тени, очертания.

— Бывает, он иногда приходит, во сне. И вновь между нами прежние разговоры, сомнения, надежды… — он вздохнул. — Многое в этих снах повторяет прошлое, многое предстает иным. Одно остается неизменным: среди целого мира мне не найти человека ближе, — на Илчу повеяло неожиданной тоской. — Для него я сделал бы много, очень много… Но он попросил всего лишь дважды… при первой встрече и последней. Невыполненное обещание жгло, хоть все усилия казались напрасными, и я почти в том уверился. И вдруг этот сон. Он сказал, что ты в подземельях Одорно и просишь помощи. Последний привет из ниоткуда…

Жемчужина дернулась, отдавшись болью, прокатившейся по телу. Под болью же все онемело, словно волны бушевали только на поверхности. Похоже, его кровь окончательно исторгла недавний ужас, недавнюю муку, и теперь внутри было тихо и хорошо, даже боль, казалось, принадлежит совсем другому телу. Или другому миру.

— Мне кажется, ты даже не жалеешь, что все так… обернулось, — шептал Ветер, склоняясь над ним.

— Нельзя… быть Драконом… и оставаться… прежним… — пробормотал он через силу. Только потому, что человек рядом ждал ответа.

— И ты… тоже чувствовал Дракона? — Лицо Ветра вновь приблизилось.

Радость этого воспоминания снова вспыхнула внутри.

— Ты… до сих… пор… не понял… своей силы…

Да, стихотворец никак не хотел понимать, он просто знал. А чего не знал, то беспечно отбрасывал. До поры.

Они молчали. Это молчание хотелось длить и длить, не нарушая.

— Ты до сих пор господин всех этих слуг Дракона, — первым уронил Ветер.

Да, это до сих пор имело значение. И тяготило.

— Кто–то… должен быть… господином… Почему… не я… Стоит… сохранить власть… над ними…

— Ну, — Ветер пожал плечами. — Может, что–то и выйдет.

Он один так легко, во всей полноте мгновенно охватывал то, что никому и за целую жизнь не растолкуешь.

— Обещай… — начал он и потерялся в водовороте времени, подхваченный каким–то течением.

Илча очнулся на полу, потирая ушибленное колено.

— Я что–то видел, — пробормотал с непонятной виною в сердце.

Лассар оставался куда спокойнее Илчи.

— Возможно.

Облако над его головой стремительно теряло все вещественные знаки внутри, обретая прежнюю прозрачность, но Илча успел ухватить и голубоватый отсвет, и нечеловеческое усилие, словно человек этот шел, сминая ветхую ткань мира, как Илча в своих видениях сминал ткань времени. Но Илча чувствовал себя игрушкой внутри Фиолетовой Жемчужины, а обладатель Голубой делал каждый шаг, зная его силу, цену и возможные последствия. Он тоже предвидел и, в отличие от Илчи, делал это мастерски, используя лишь силу своего ума.

И еще. Это был не Серый, а совсем другой человек.

— Возможно, что–то и видел, — повторил он. — «Что–то» — верно сказано. Насколько я могу судить, ты получил великий дар, но воспользоваться смог лишь для того, чтобы показывать людям фокусы. Небезопасные, надо сказать. Тебе никогда не приходило в голову, что ввязался не в свое дело? И что в ответ может приложить больнее, нежели кулаком в потасовке?

— Ну, кое–кому я помог! — вмешался Илча, с трудом глотавший нежданные, обидные речи, хотя Лассар совсем не стремился уязвить его.

Глава иледов взмахнул рукой, отметая все слова в защиту, готовые исторгнуться у Илчи, показывая, что не намерен тратить время на бесполезный спор. Потом прищурился, будто что–то припоминая. Облако над его головой пришло в движение.

— Однажды… тогда я как раз разговаривал с Ветром… это было в Вальвире, в то самое время. Мне отчего–то пришло в голову, что дар может стать проклятьем. И очень легко, незаметно. В одних руках он действенен, в других же — просто разрушителен, и первое, что он разрушит…

Лассар поглядел на Илчу, и тот понял без слов.

— Да, своего хозяина.

— Я просто еще не овладел им как следует!

— Ты и не овладеешь.

— Откуда ты знаешь?

— Я вижу это. Как видел себя, словно со стороны, в тот самый день, много лет назад, когда лишился лица. Тогда я смотрел глазами Дракона, теперь мне и своих достаточно.

Голова шла кругом. Илча схватился за последнюю опору.

— Но ты ведь овладел! И как!

— Иногда и проклятие может обернуться даром. Но на это нужна сила. Много силы. И никто тебе не поможет.

Илче оставалось только серьезно нахмуриться, изображая, что он внимает. Сейчас ему поведали что–то очень важное, но он пока ничего не понял.

— Теперь не поможет даже Ветер. Ты еще не понял? Эта счастливая случайность — слово, которое он взял с меня напоследок, связало нас троих. И до поры не могло разделить. Ты сгнил бы в этом подземелье, если бы не последнее заступничество Ветра. Нимоа внял ему, и потому ты здесь. Твоя же удача вытекла полностью, капля за каплей, и чаша пуста. Ты — один. Больше никаких счастливых случайностей, — ронял он слова медленно и ровно, будто гвозди в голову Илчи заколачивал.

На миг показалось, что мир вновь поплыл, стало трудно дышать.

— Судьба — вещь странная и обоюдоострая, — уже мягче добавил Лассар. — Подумай на досуге. Когда–то я скрывал от слуг свое лицо. Безликость упрочивала мою власть. Теперь моя власть куда больше и прочнее, но лицо снова скрыто, его никому не покажешь… Или же возьмем иное. Когда–то я потребовал от Ветра сочинить одну историю и поселить ее среди людей. О посланнике Драконов, пришедшем изменить этот мир, потому что прежняя вера отжила, и сам мир тоже отжил свое прежнее. Я рассчитывал, что подобно «Жемчужине» она пойдет гулять по свету, возвещая мой приход — человеку нужна такая вера, он ищет ее и ждет… Кинь ее людям, как кость — и за нее подерутся… Хотел огромной власти, запредельной, под стать своей Жемчужине, но я благодарен судьбе: она столкнула меня с Ветром — и несколько дней спустя я отказался от намерения. Без сожаления. Просто отбросил, как ненужный свиток, полный глупостей, и занялся насущными делами, уже не помышляя о прежних намерениях. Тремя годами позже молва о Лассаре Благословенном поползла по Вольным Городам, приграничью, растеклась во все концы. Кто бросил эту искру, неизвестно… Должно быть, Нимоа немало позабавило мое собственное удивление. День за днем моя давняя выдумка воплощалась без моего вмешательства!

Он покачал головой, до сих пор поражаясь происшедшему.

— Не скрою, это сослужило огромную службу. За последние годы я продвинулся так, как не смог бы и за несколько жизней. Если так пойдет и дальше, я смогу уйти спокойно.

Он вздохнул, и Илча понял, что за бремя давит на его плечи. Сейчас на них весь мир опирается. Время в Краю Вольных Городов, да и окрест, в последние годы несется быстрее ветра, все вокруг стремительно меняется. Нельзя того не заметить.

Лассар вновь поднялся, запахнул плащ. На какой–то миг, даже долю его, перед Илчей предстала пещера, и золотисто–зеленое тело, окруженное пламенными струями, взметнулось, раскрывая крылья.

Неуловимое сходство… Что же в этом человеке от Дракона? Явное и вместе с тем укрытое глубоко внутри? Илча не успел рассмотреть — Лассар скрылся за дверью.

Дни больше не тянулись, а проносились мимо. Отряд спешил в Фалесту. Сам Лассар, несмотря на годы, оказался превосходным наездником, он не терпел задержек в пути, потому никогда не путешествовал в повозках, пусть даже самых удобных.

Поразмыслив хорошенько, Илча тоже отправился в Фалесту вместе с иледами. Там осталось дело, вернее свидание, которое больше не стоило откладывать.

Он оставался среди них чужим, посматривал на иледов и самого Лассара со стороны, но уже другими глазами. Удивительное превращение! Сколько же можно заметить, есть приучить глаза смотреть на то, от чего они раньше бежали, опасаясь хоть немного задержаться. От увиденного становилось несладко, да и слова, недавно сказанные Лассаром, все время приходили на ум, отравляя его горечью.

Он назвал Илчу фокусником, почти мошенником, и приходилось с тем согласиться, хотя бы отчасти. А вот Фиолетовую Жемчужину назвал великим даром. А что тут великого, в чем величье? На беду, Илча до сих пор того не углядел, а вот Лассар — сразу же увидел, хоть не носил в себе. И Ветер бы, наверно, сразу понял. Неужели Илча все–таки надорвался, выбрав чужую Жемчужину, неподвластную ему, не по силам?

И что теперь?

Ведь время не погонишь вспять, другой Жемчужины не добудешь… Тогда как быть дальше? Кто поможет, кто посоветует?

Оставалось одно — обратиться к тому, кто всегда помогал, даже после смерти.

Вот уже и Фалеста скоро покажется, за этими холмами.

Невдалеке от дороги поднималась небольшая рощица, успевшая одеться молодой листвой. За немногие годы деревца изрядно добавили в росте.

Тут отряд остановился. Лассар спешился, распорядился ждать и направился в сторону рощицы. Илча тоже заторопился, неловко посматривая на главу иледов. Тот, напротив, замедлил шаг, кивнул, словно говоря: «Я подожду».

Илча первый вступил в рощу. С дороги она казалась густой, но это только с дороги. Деревья всего лишь скрывали от ненужных глаз последнее пристанище Ветра. С другой стороны зеленели весенние холмы, и Канн без помехи освещал все вокруг.

— Приветствую с добром, — сказал Илча, положив руку на плиту. — Спасибо за помощь… Если бы не ты…

Он не знал, что еще сказать. Что опять пришел не просто так, а за новой помощью? Думал, что не сможет слез сдержать и уж точно изведется от печали, но, должно быть, это место к тому не располагало. Чем дольше Илча тут стоял, тем спокойнее становилось на сердце, даже думать не хотелось и вновь тревожиться, перебирая, что делать да как дальше быть.

Подул легкий ветерок, неся с собой весенние терпкие ароматы и свежесть юной листвы.

Сколько можно мечтать о несбыточном? Особенно если жизнь уже давно перевалила за середину, и все без толку? Если даже Дар Драконов не смог осветить его жизнь, обернулся проклятием?

Что нужно, чтобы обратить проклятие в дар? Как это сделал Лассар? Какой силы ждет от него Нимоа?

Илча набрал полную грудь здешнего воздуха. Сейчас или никогда.

— Я отдаю ее! Забирайте! — крикнул он, в точности не зная, как делаются такие дела. — Я говорю, забирайте!

И резко обернулся, ощутив, что не один.

По зеленой траве к нему шел Дракон. Такой же, как в пещере, в безмерно потертом кадамче, со знакомым шрамом, молодой и старый одновременно.

Илча ждал, и с каждым шагом сожаление и предчувствие утраты становилось острее. Дракон приблизился.

«Ты возвращаешь Дар Драконов?»

— Да, — решительно отрезал Илча.

«Ты знаешь, что другого не будет?»

— Да, — на этот раз голос дрогнул.

Дракон вытянул руку, и Илча почувствовал, как что–то теплыми и холодными струями течет наружу, сопровождая свой уход болью и облегчением. Но внутри осталась пустота, и она противно подрагивала щупальцами, не зная за что теперь ухватиться.

«Пустота заполнится».

На ладони Дракона соткался шар, уже не такого нежного фиолетового оттенка, как раньше. Искры болезненно подрагивали внутри, ужасая Илчу своей темнотой.

— Что это с ней? — пробормотал он.

«Она была твоей».

Илча поперхнулся.

— Я… испортил ее?

«Нет. Лишь немного изменил по своему подобию. Она быстро оправится, быстрее тебя».

— И все пойдет, как раньше?

«Все оставляет след, ничто не возвращается к исходному».

— И что… дальше делать?

Илча обернулся к плите, венчавшей последнее пристанище стихотворца. Когда перевел взгляд обратно, то Дракона уже не было, только в голове настойчиво, эхом звучало:

«Думай о том, чего хочешь больше всего на свете. На самом деле».

Он долго вдыхал здешний воздух, совсем не думалось, как будто ничего уже и не хотелось. Удивительно, но это место делало его сильнее, рассудительнее. Он бережно провел рукой по выбитой вязи:

Кто может вольный ветер привязать.

Ветер получил, чего желал. И даже смерть над ним не властна, ей ничего не досталось, все отдано без остатка. Его сердце здесь, в этом месте. И еще в ветре, шуршащем листвой, в голосах бродячих артистов на всех площадях и улицах, в свитках, пылящихся в маленьких сундучках и больших Хранилищах, в людской памяти, в легендах про Вольного Ветра… Да мало ли… Даже в Драконе осталась его часть.

А чего хотелось Илче? Силу свою показать, ум и доблесть? Кому? Уж не самой ли судьбе–злодейке? Пока вся жизнь не пролетела мимо.

Нет, определенно это место полным–полно было самого настоящего чародейства. Не хотелось больше ничего и никому показывать. Не хотелось вновь выискивать вожделенный случай, что вознесет его… одни только двары знают куда.

— Уж какой есть, такой есть, — пробормотал Илча, оборачиваясь.

На этот раз из–за деревьев показался Лассар. Видно, он долго ждал, не желая тревожить Илчу, но дела его в Фалесте не терпели отлагательства. Удивительно, но теперь его всевидящий взгляд не ранил, хотя глава иледов остался прежним.

— Я… — начал Илча и невольно запнулся.

Вот уж не думал, что когда–нибудь придется повторить это вновь. Судьба и вправду штука… очень странно загнутая.

— Я хочу служить тебе!

Эпилог

— Скоро? Уже скоро? — Соле в который раз поглядывала в окошко, но не узревала ничего примечательного, кроме тучи, медленно ползшей над неровной степью. — А мы не проехали?

— Откуда мне знать? — ответил отец, досадуя, что его оборвали на полуслове.

— Спроси у нашего возницы!

Господин Ашантри с неудовольствием прервал приятнейшую беседу.

— Соле!

Только сейчас она поняла, что напряженное ожидание заставило ее позабыть о воспитании, «приличествующем девице из хорошего семейства», и покраснела. Однако их случайный попутчик, важный немолодой господин, волею судьбы оказавшийся в той же карете, следующей в Фалесту, и назвавшийся Идо Истари, неожиданно встал на сторону девушки, хотя до сего момента благосклонно внимал отцу Соле.

— О нет! Прошу вас, не браните это юное создание, столь любознательное в столь нежном возрасте!

Вздохнув и взглядом испросив у собеседника позволения, господин Ашантри постучал в переднее окошко, перемолвился несколькими словами с возницей и возвестил:

— Он говорит, что прекрасно знает это место, и не пропустит. И помнит все наши распоряжения! Коль скоро господин Истари не против… — Тут попутчик кивнул. — Непрестанно суетясь и прерывая нас по пустякам, ты заставляешь его жалеть о своем благосклонном согласии ненадолго задержаться.

— Ну что вы, — поспешил вмешаться господин Истари. — Я, признаться, и сам хотел полюбопытствовать. Примечательное место. И старинное. Одних легенд сколько ходит в народе. А уж слухов… — Он развел руками и повторил. — Любопытно взглянуть.

Отец Соле едва удержался от опрометчивых слов. Одно дело — урезонивать дочь, которая ничего, кроме книг, не видит и мечтает неизвестно о чем. И совсем другое — показаться неучтивым главному распорядителю Вальвирского Всешколия, наибольшего, наистарейшего, известнейшего во всем мире, посвященного не кому–нибудь, а самому легендарному Лассару Великому. Такое знакомство, если представить себя в выгодном свете, впоследствии могло бы очень пригодиться семейству Ашантри, особенно когда подрастут сыновья. Ничего, что они еще малы, думать об их судьбе необходимо уже сегодня. До сих пор отцу Соле казалось, что он производит на нового знакомого самое приятное впечатление, ученейшая беседа не смолкала, доставляя удовольствие обоим.

— Благодарю вас, господин… Истари, — девушка едва не свела ответную любезность к грубости, с трудом вспомнив имя господина распорядителя, опять покраснела из–за досадной заминки и уткнулась в спасительную книгу.

— А позволите еще немного полюбопытствовать? — Несомненно, он опять обращался к ней! — Что это за книга? Вы изучаете ее с таким интересом…

Соле молча передала ему томик.

— О, как же я не догадался! Вольный Ветер! «Жемчужина»! Как раз приличествует случаю… — Он перелистал книгу. — И еще кое–что… «О Герте и красавице Арзе», «Последний луч Канна»… Вам нравится?

— Да, господин Истари, — скупо отозвалась Соле, подозревая, что важный и ученый господин примется сейчас, как и отец, за долгие нудные рассуждения.

— Мне тоже, — неожиданно признался распорядитель Всешколия. — Сейчас модно говорить, что Вольный Ветер устарел, он слишком прост и в то же время сложен для нас, не живших в те давние времена. Да… определенно время сказок прошло…

Девушке показалось, от его слов повеяло тоской. Точно господин Истари сожалеет о тех временах, несмотря на их явную темноту.

— И тем не менее, — продолжал собеседник, — он все равно повсюду…

— Да, времена были иными, — встрял господин Ашантри, желая вновь привлечь к себе внимание собеседника, пока Соле своими фантазиями опять все не испортила. — И люди тоже. Только этим я могу объяснить необычайно стойкое засилье сказок и легенд. Люди не могли обуздать разбой, повсеместную нищету и в своем крайнем невежестве страшились непознаваемого. Вот и верили во что угодно, почитали мифических Драконов своими хранителями. Сейчас же эпоха всеобщего просвещения, и все иначе. И, говоря «Великий Дракон», мы отдаем последнюю дань старинным традициям, называя этим именем непознанное, надчеловеческое, неуловимое, коему еще есть место в нашем мире. И потому эти сказки хороши лишь для детей. — Он спохватился, что слишком увлекся и далеко зашел. — Нет, я признаю, что Вольный Ветер славен не только сказками… Некоторые его творения вполне достойны, чтобы… — запнулся он, вспоминая, какой бы привести пример.

— Я тоже иногда предпочитаю сказки, — Соле показалось, что господин распорядитель Всешколия улыбнулся именно ей. — Знаете, вокруг слишком много ученых мужей, и слишком мало… — он протянул девушке томик, — как бы это сказать… чудес, быть может. Как будто все уже размерено и мир лежит у нас на ладони. О нет, вы не ослышались, господин Ашантри, именно чудес, я так и сказал. А знаете ли вы, что место, где мы собираемся остановиться, с самых давних времен почитают полным своей неповторимой магии?

— Оно приносит счастье! — подхватила Соле, обретя нежданного союзника.

— Место, — назидательно перебил отец, — не может приносить счастье. Счастье — это удел самого человека, высший договор между ним и Великим Драконом. А место… его, безусловно, могут почитать в простонародье, и легенды действительно ходят. Я сам, признаться, слышал одну такую историю и даже счел ее любопытной. Можно внимать их простоте, даже своеобразной красоте, всецело наслаждаясь чьей–то фантазией, но почитать правдивыми… Соле еще ребенок, — шепнул он гостю. — И суждения ее ближе ребенку, нежели здравомыслящей девице.

Соле услышала все до последнего слова и обиженно уткнулась в книгу. Ну и пусть! Отец никого, кроме себя, не видит. Не видит даже того, что этот бесконечный разговор тяготит господина распорядителя. А еще ей показалось, что попутчик с большим удовольствием поболтал бы о чудном месте, к которому они приближались, нежели о прошлых временах, их тягости и всяческих причинах, что порождали веру в несуществующие сущности. Просто тоска.

Но девушка все же невольно прислушивалась, отвлекаясь от читанной уже четырежды «Жемчужины».

— Да что там Драконы! — разглагольствовал отец. — Вера в них проста и понятна. Им поклонялись как образу, как воплощению могущества, что способно уберечь от самого худшего. Возьмем более явное и темное суеверие, бытовавшее в эпоху Лассара Великого и даже много позже: двары. И если никто не осмеливался прямо утверждать, что видел Дракона, то в этом случае существует множество свидетельств! Представьте себе: в деревнях до сих пор запирают окна и двери с восходом Линна! А варварский культ служителей… — Складка на его переносице стала намного резче. — Я слышал о нем… Вы только подумайте: в Святилищах приносили людские жертвы, якобы отдавая их плоть мифическим дварам! Вот так эти служители и властвовали над простыми людьми. И тем платили дань самому черному в человеческой натуре!..

— Я отдаю должное вашей осведомленности, но история — одно из моих основных занятий, — довольно резко перебил его господин Истари. — Вы правы — сейчас нельзя обнаружить прямых доказательств существования дваров, но даже Лассар Великий, величайший ум своего времени, в Тайном Трактате описал свой тайный опыт, утверждая, что двары — истинные сущности, имеющие материальное тело. Надеюсь, его свидетельство вас удовлетворит? Или вы считаете и его подверженным самым темным суевериям? Также смею вас заверить: то, что вы слышали о названном культе, мягко говоря, не соответствует истине, и это тоже подробно описано в Тайном Трактате. Примите дружеский совет, господин Ашантри, — продолжал он уже доверительнее. — Распространяя новомодные теории так называемого «Общества нового просвещения», не имеющие под собой никакой реальной основы, можно серьезно навредить своей репутации.

Соле с неловкостью подглядывала, как отец меняется в лице. Господин Истари, кажется, прав, и все–таки он был неприятно резким…

— Но позвольте, — лоб господина Ашантри налился бледностью, как это случалось, когда он готовился к долгому спору, — вы же не станете утверждать, что двары существовали на самом деле! Я, как вам уже известно, врач, и к тому же ученый, мои труды вызывают интерес… и среди собратьев я пользуюсь, поверьте, немалым уважением… И я могу с уверенностью утверждать: несомненный, научно доказанный факт — в старину жертвами двар ошибочно полагались жертвы страшной болезни, называемой в народе «чернокровной». Когда–то их было очень много, но мы не застали тех времен. Хм… не могу, кстати, не приветствовать это обстоятельство. Сейчас такие случаи весьма редки… однако наблюдаются до сих пор. Осмелюсь заметить, мне самому однажды пришлось принимать участие в освидетельствовании подобного случая… Так вот: никакого питья крови! Никакой сверхъестественности! Такое поражение тканей, характерное… м-м… — он мельком взглянул на дочь. — Избавлю вас от лишних подробностей… Но это не может быть вызвано живым существом!

Распорядитель Вальвирского Всешколия коротко кивнул, соглашаясь с очевидным и давно уже известным.

— Я тоже предпринял кое–какие изыскания, — добавил он к пламенной речи господина Ашантри, — и прекрасно знаю, что никто и никогда не видел, как умирают от «чернокровной». Ни вы, ни кто другой. Люди до сих пор пропадают, и нередко именно по ночам. Единственное тому объяснение дает нам ужас, читающийся на лицах жертв. Предполагают, что человек, глубоко пораженный «чернокровной», сам в безумном смертельном испуге бежит от людей, и потому лишается их помощи. Не очень убедительно, не так ли? И хотя до старинных суеверий нам, конечно, далеко… но пока вы определенно не ответите, что это за «чернокровная», как наступает смерть, и почему находят только трупы, пораженные недугом… — он развел руками, — то говорить о том, что это несомненный факт, доказанный наукой, все равно что сознаваться в собственном бессилии перед неизвестным.

— Но позвольте…

Отец Соле, изрядно обескураженный, снова пустился в наступление. На этот раз девушка целиком придерживалась стороны господина Истари. Ветер из Фалесты тоже много писал про дваров, и у него они были очень даже настоящие, как и все остальное. И Драконы были настоящие. И сами времена Вольного Ветра, которые теперь называют Эпохой Лассара Великого, казались намного привлекательнее теперешней скучной жизни.

Разве можно было в то не верить, если каждая строчка дышала правдой? Как будто кто–то говорил с ней через столько лет, через целых две эпохи, ушедших со времен Лассара и Вольного Ветра. Тот, кто понимает ее лучше остальных… И все равно, что говорит отец! Все равно, что в Бешискуре уже давным–давно заложили копи и добывают драгоценные камни, и «научный факт», как сказал бы отец, что там нет никаких Драконов, и быть не могло!

Карета качнулась, затряслась. Возница правил с тракта на узкую, но хорошо наезженную дорогу к густой роще, непривычно зеленевшей среди выжженной летом растительности.

Девушка высунулась из окна, дожидаясь, пока карета остановится.

— Кажется, скоро будет дождь… — пробормотал отец, разглядывая небо. — Надо бы переждать… столько времени потеряем. И все же лучше будет… Соле!

Девушка успела добежать до самых деревьев, а на землю падали первые капли, взбивая пыль. Она бросилась под дерево, махнув напоследок рукою. Отсюда ей было видно, как попутчики поспешили укрыться в карете.

Ливень оказался недолгим, но перешел в легкий летний дождик, который никак не хотел успокоиться. Нетерпение снедало Соле. Легендарная каменная плита уже виднелась сквозь листву, любопытство влекло девушку вперед, и потому она с легкостью презрела невысказанный запрет отца.

Провела рукой по мокрому, остывшему от дождя камню, пальцы наткнулись на выбоины. Она с трудом разбирала старинные буквы, многие так ей и не дались — надпись давно раскрошилась. И не надо, и так каждый знает, что здесь написано. «Кто может вольный ветер привязать»!

Не верилось, что она наконец–то в волшебном месте. О нем ходили легенды. Самая красивая — что где–то здесь скрыт вход в самую настоящую пещеру Дракона, что дарит бесценные Жемчужины.

Она поискала глазами карету, но со стороны дороги листва стояла стеной, и Соле, успокоенная своей временной недосягаемостью, медленно обошла вокруг плиты, поглядывая вокруг, наклонилась, нажала на камень. В таких местах мечты просто обязаны сбываться!

— Здесь хорошо, — сказала она в пространство. — Ты знаешь, здесь даже трава не такая, как всюду. Сейчас конец лета, Канн выжег все, степь сухая и серая, а здесь… как будто до сих пор весна не закончилась. А отцу все равно, он меня заберет отсюда, как только дождь закончится. Вот бы он подольше не кончался!

Теплый дождик припустил сильнее. Девушка прислушалась, довольно улыбнулась.

— А я знала, что ты меня услышишь! Надо только сюда добраться! — сказала она Ветру. — А мне тоже очень хочется сочинять такие истории, живые, настоящие, только стихи я совсем не умею… не получается. Может, потом получится? Или это ничего, можно и так? — Она прислушалась, но Ветер, похоже, не имел ничего против. — Отец не разрешает, говорит, что все это ерунда, чепуха, «недостойное занятие для девицы из приличного семейства», — бросила Соле в сторону, немного гримасничая, передразнивая отца. — А мне очень хочется. И Жемчужину очень хочется. Я бы даже в пещеру к Дракону отправилась, как Сид! Но ее теперь нет… Это потому что в Бешискуре все перекопали из–за драгоценностей, и Драконы покинули те места…

Девушке показалось, что ее окликнули. Она обернулась с видимым недовольством, ожидая увидеть отца, и даже рот приоткрыла от удивления.

Сквозь теплый дождь к ней шел незнакомец. Невысокий, худощавый, одетый, как в театре, в какую–то старинную одежду. Когда он приблизился, стал заметен уродливый шрам на виске, до самой щеки. Но Соле человек не показался уродливым. У него были чудесные глаза, искрящиеся пониманием всех ее тревог. Не то что у отца. Такой плохого не сделает. Это мог быть только он! А еще говорят, что все это сказки!

— А… вы кто? Ветер? — спросила она, запинаясь, и пришелец кивнул.

«Приветствую с добром тебя, Соле!»

Пришелец умудрился произнести это, не раскрывая рта, точно послал ей эти слова из сердца, а она поймала и услышала.

— Это же мое имя!

«Хорошее имя».

— Это когда короткое, а полностью… — от растерянности поделилась она своей бедою, сморщила нос, — даже говорить не хочу! А вы… почему так странно говорите?

«Я не могу иначе».

«Конечно, как же еще, ведь его давно уже нет», — сообразила девушка.

— А можно… — замялась она.

Он еле заметно улыбнулся.

«Можно».

Соле преодолела несколько шагов между ними, дотронулась до руки.

— Ой! Настоящий!

«Иначе и быть не может. Но у нас мало времени. Ты ведь пришла за Жемчужиной?»

— Ну… не только… — Девушка смешалась, но тут же, заглянув в непостижимые глаза, осмелела. — Да! Да! Я только об этом и мечтала! Давно, и еще всю дорогу сюда.

Неужели сейчас сбудется ее мечта?!

«Осталось лишь узнать, о какой из них ты мечтала. Чего ты хочешь?»

Соле глубоко вдохнула. Запах здешней травы, умытой дождем, дразнил, напоминая о весне.

— Чтобы как здесь… кусочек весны, который можно с собой носить. Я бы здесь поселилась, так хорошо…

Ветер вытянул руку, указывая. Соле повернулась и замерла от восхищения.

Над плитой висела Жемчужина. Почти прозрачная. Зеленая, как здешняя трава, как сама весна среди жаркого лета. Внутри у нее что–то жило своей, необычайно скорой жизнью, точно время там текло иначе, а еще она переливалась и звала Соле, именно ее.

Девушка потянулась к шару, опасаясь не достать, но Жемчужина сама порхнула в ладонь. Какая же она теплая, приятная, хорошая!

«Ты возьмешь ее? Вот эту? И тогда никто не украдет ее у тебя и не отнимет. Запомни одно: от нее можно отказаться, достаточно лишь в том увериться и пожелать, но другой ты не получишь, и эта не вернется вновь».

— Конечно! Конечно, я возьму ее! — она торопливо прижала шарик к себе, опасаясь, что вот теперь, как всегда это бывает, сон закончится.

«Тогда держи ее на ладони. Да, вот так».

Соле с восторгом смотрела, как Жемчужина расплавилась, влившись в раскрытую навстречу ладонь. Девушка понежилась в тепле, прокатившемся по телу, даже глаза закрыла, не желая, чтобы чудо внутри погасло.

Очнуться ее заставил резкий окрик.

Ветер исчез. Дождь закончился, и отец спешил к ней, уже издали возмущаясь легкомыслием дочери.

— Что это за девица из приличного семейства! — шипел господин Ашантри, дергая пальцами. — Никакого послушания, никакого уважения! Ты же позоришь меня, всех нас! И перед кем! Что он подумает! Ты же вымокла насквозь, посмотри, на кого похожа! Что бы сказала твоя мать! Немедленно в карету, и только попробуй подхватить лихорадку! Никаких больше обещаний с моей стороны, никакого потакания! — привычно шумел он.

Соле послушно шагала прочь, временами оборачиваясь. Вдруг Ветер покажется вновь и что–то скажет на прощанье. Но он не показался. Прилетели только слова, еще долго отдававшиеся в сердце.

«Ты выбрала хорошую Жемчужину, Соле».