Политическое и военное положение Франции. — Англия, Голландия, Испания, Неаполь и все имперские округа присоединяются к коалиции. — Дюмурье, покорив Бельгию, задумывает поход в Голландию. — Он желает восстановить конституционную монархию. — Неудачи французских войск — Борьба монтаньяров и жирондистов; заговор 10 марта. — Восстание в Вандее; его успехи. — Измена Дюмурье. — Жирондистов обвиняют в сообщничестве с ним; новые комплоты против них. — Учреждение Комиссии двенадцати с целью разрушить планы заговорщиков. — Восстания 27 и 31 мая против Комиссии двенадцати; Комиссия уничтожена. — Восстание 2 июня против 22-х главных членов Жиронды; арест их. — Совершенное поражение этой партии.

Смерть короля сделала совершенно невозможным примирение между партиями и значительно увеличила число внешних врагов революции. Республиканцам теперь приходилось бороться со всей Европой против разнообразных классов недовольных и, кроме того, еще между собой. Монтаньяры, однако, руководившие брожением народных масс, полагали, что в своем влиянии зашли уже слишком далеко для того, чтобы не довести дело до крайности. План Дантона и монтаньяров, выбравших его своим предводителем, был таков: напугать врагов революции речами, призраками опасности и восстаниями возбудить фанатизм толпы, вверить все народу — и управление, и заботу о безопасности республики, вызвать в нем во имя свободы, равенства и братства страстный энтузиазм, поддерживать его в этом напряженном состоянии кризиса и пользоваться его страстями и его силой. Не кто иной, как Дантон, усиливал народное возбуждение по мере возрастания опасностей для республики и именно он, вместо законов свободы, под именем революционного правительства водворил в государстве деспотизм толпы. Робеспьер и Марат шли еще дальше, чем он; они хотели обратить в постоянный тот режим, на который Дантон смотрел только как на неизбежный переход. Дантон был политическим вождем, а Робеспьер был настоящим сектантом; при этом у первого из них преобладало честолюбие, а у второго — фанатизм.

Монтаньяры при посредстве катастрофы 21 января одержали важную победу над Жирондой, политика которой была значительно более нравственной, чем их, которая желала спасти революцию, не обагряя ее кровью. Их гуманность, однако, вначале слишком робкая, и их слишком поздно начавший проявляться дух справедливости не послужил им ни для чего и в конце концов обратились против них самих; жирондистов обвиняли в том, что они являются врагами народа, только потому, что они восставали против его крайностей; о них говорили, что они сообщники тирана, так как они хотели спасти Людовика XVI; их обвиняли, наконец, в измене республике, так как они проповедовали умеренность. Подобными упреками монтаньяры преследовали жирондистов с упорным ожесточением и в Конвенте, и вне его, начиная с 21 января и кончая 31 мая и 2 июня. Долгое время жирондисты пользовались поддержкой центра, который вместе с правой были против убийств и анархии, а вместе с левой — за меры общественного спасения. Эта масса, которая, в сущности говоря, и составляла нечто среднее в Конвенте и воплощала его дух, выказывала некоторую решимость и уравновешивала до известной степени силу Горы и Парижской коммуны до тех пор, пока среди нее находились жирондисты, всегда красноречивые, иногда бесстрашные и унесшие с собой в тюрьму и на эшафот всю твердость и все великодушные решения Собрания.

Была, впрочем, и минута согласия между различными партиями Собрания. Лепелетье Сент-Фаржо был заколот одним из бывших телохранителей короля, по имени Пари, за то, что вотировал за казнь Людовика. Члены Конвента ввиду общей всем угрожающей опасности на могиле Лепелетье поклялись позабыть все свои раздоры, но, однако, скоро снова занялись ими. В Mo подверглись преследованию некоторые из сентябрьских убийц, наказания которых требовали достойные уважения республиканцы. Монтаньяры, опасаясь, чтобы не стали разбираться и в их образе действия в прошлом и чтобы их противники не воспользовались преимуществом произнесенного над бунтовщиками и убийцами приговора для открытого нападения на них, принудили прекратить преследования. Эта безнаказанность придала еще больше храбрости вождям толпы; Марат, приобретший к этому времени почти неограниченное влияние на толпу, подбил народ к грабежу торговцев, которых он обвинял в скупке жизненных припасов. Он страшно восставал в своих листках и в Якобинском клубе против буржуазной аристократии, купцов и государственных людей (так он называл жирондистов), т. е. против всех тех, кто в народе или Конвенте противились еще господству санкюлотов и монтаньяров. В фанатизме и непобедимом упорстве этих сектантов было что-то ужасающее. С самого начала Конвента они не называли жирондистов иначе, как интриганами, за то влияние, которое они приобрели, и за те не совсем-то прямые средства, которые они употребляли в департаментах против смелых и публичных действий якобинцев.

Рядом с этим в Клубе якобинцев изобличения жирондистов производились совершенно регулярно. „В Риме один оратор ежедневно повторял: надо разрушить Карфаген. Пусть же кто-нибудь из якобинцев каждый день с трибуны произносит: надо уничтожить интриганов. Да и кто может устоять против нас? Мы сражаемся против преступления и эфемерной власти богатства; за нас истина, справедливость, бедность, добродетель… Располагая таким оружием, якобинцам вскоре можно будет сказать: мы только прошли мимо, а они, наши противники, уже перестали существовать“. Марат, значительно более смелый и решительный, чем Робеспьер, ненависть и планы которого всегда были более или менее прикрыты, был покровителем всех доносчиков и всех анархистов. Многие из монтаньяров ставили ему в вину, что он компрометирует их партию и их задачи запальчивостью Своих советов и не знающими удержу крайностями; все же якобинцы из простого народа поддерживали его даже против Робеспьера, редко одерживавшего верх в разногласиях с Маратом. Разграбление имущества некоторых купцов, к которому в феврале месяце призывал „Друг народа“(Ami du peuple) и которое должно было служить примером, было осуществлено на деле; на Марата был сделан Конвенту донос, и Конвент после бурного заседания постановил предать его суду. Декрет этот, однако, не был приведен в исполнение, так как обыкновенные суды не имели ровно никакого авторитета и власти. Эта двойная проверка силы одной стороны и слабости другой стороны произошла в течение февраля. В скором времени события еще более решительного характера привели жирондистов к окончательной гибели.

Военное положение Франции до этих пор было более или менее удовлетворительное. Дюмурье только что закончил блестящую Аргонскую кампанию завоеванием Бельгии. После отступления пруссаков он явился в Париж, чтобы подготовить вторжение в австрийские Нидерланды. Возвратившись назад к армии 20 октября 1792 г., он начал наступление 28-го числа того же месяца. План, который был испробован так некстати с такими незначительными силами и таким малым успехом в начале войны, был возобновлен и приведен в исполнение с гораздо большими силами и средствами. Дюмурье во главе Бельгийской армии из 40 000 человек двинулся из Валансьена к Монсу, упираясь справа на Арденскую армию из 16 000 человек, под начальством генерала Валанса, шедшую из Живе на Намюр, а слева на Северную армию из 18 000 человек, двигавшуюся под начальством генерала Лабурдонне из Лилля к Турне. Австрийская армия, расположенная перед Монсом, ожидала боя в траншеях. Дюмурье разбил ее совершенно; сражение при Жемапе открыло французам путь в Бельгию и было началом нового преобладания в Европе силы французского оружия. После победы 6 ноября Дюмурье 7-го вошел в Монс, 14-го в Брюссель, а 28-го в Льеж; Баланс тем временем занял Намюр, Лабурдонне завладел Антверпеном, и к середине декабря завоевание австрийских Нидерландов было совершенно закончено. Французская армия, обеспечив себе полное господство на Маасе и Шельде и отбросив австрийцев за Роэр, хотя смело могла бы прогнать их и за Рейн, расположилась на зимовку.

С этих пор начались враждебные отношения между Дюмурье и якобинцами. 15 декабря Конвент особым декретом отменил законы, действовавшие в завоеванных странах, и везде ввел в них демократическое устройство. Якобинцы со своей стороны послали в Бельгию особых агентов для пропагандирования там революции и для учреждения клубов наподобие якобинского; фламандцы приняли сначала французов с восторгом, но затем довольно быстро охладели к ним вследствие тех реквизиций, которые войска там производили, повсеместного грабежа и той невыносимой анархии, которую за собой внесли якобинцы. Вся партия, сражавшаяся против австрийского владычества и надеявшаяся стать свободной под протекторатом Франции, нашла слишком тяжелым французское господство и стала сожалеть о том, что призвала на помощь и поддерживала французов. Дюмурье, у которого были свои проекты независимости для фламандцев и удовлетворения честолюбия для себя, отправился в Париж с жалобой на подобный не политический образ действия по отношению к завоеванной стране. Он изменил свой образ действия, бывший до тех пор двусмысленным. Ранее он не пренебрегал ничем, чтобы удержаться, ладил с обеими партиями и не примкнул ни к одной из них, надеясь управлять правой при помощи своего друга Жансонне, Горой при посредстве Дантона и Лакруа и внушить уважение обеим сторонам своими победами. Теперь, во время своей второй поездки в Париж, он сделал попытку остановить действия якобинцев и спасти Людовика XVI, но не успел в этом и, возвратясь к армии, начал свою вторую кампанию, весьма недовольный результатами поездки и приняв решение воспользоваться своими новыми победами, чтобы приостановить ход революции и переменить ее правительство.

Все границы Франции должны были быть атакованы одновременно европейскими державами. Военные успехи революции и катастрофа 21 января заставили войти в коалицию против Франции большую часть правительств, до того времени колебавшихся или нейтральных.

При известии о смерти Людовика XVI Сент-Джеймский кабинет выслал из Англии французского посла Шовелена, которого он уже отказался признавать и раньше, с 10 августа, дня свержения Людовика с престола. Конвент, увидя, что Англия присоединяется к коалиции и что, следовательно, все ее обещания относительно сохранения нейтралитета обманчивы и ложны, 1 февраля 1783 г. объявил войну королю великобританскому, равно, как и голландскому штатгальтеру, который, начиная с 1780 г., был вполне подчинен Сент-Джеймскому кабинету. Англия, которая до той поры сохраняла по крайней мере мирную по отношению к Франции внешность, теперь воспользовалась представившимся случаем, чтобы выступить на театре военных действий. Будучи давно готовым к разрыву, Питт, напрягая все свои силы, заключил в течение шести месяцев семь союзных договоров и шесть договоров о субсидиях. Вот эти договоры: 4 марта договорные статьи между Англией и Ганновером; 25 марта Лондонский дружеский договор между Англией и Россией; 10 апреля договор о субсидиях с ландграфом Гессен-Кассельским, 25 апреля договор о субсидиях с Сардинией; 25 мая Мадридский договор о союзе с обеими Сицилиями, 14 июля союзный договор с Пруссией, заключенный в лагере перед Майнцем; 30 августа Лондонский союзный договор с австрийским императором; 21 сентября договор о субсидиях с маркграфом Баденским; 26 сентября Лондонский союзный договор с Португалией. По всем этим договорам, в особенности же по договорам с Пруссией и Австрией, Англия обязалась выдать значительные субсидии. Англия в конце концов стала душой коалиции против Франции; флот ее всякую минуту готов был распустить паруса, министерство получило в свое распоряжение на необычайные расходы 80 миллионов, и Питт стремился воспользоваться революцией, чтобы укрепить за Англией преобладание, подобно тому, как в 1650 г. Ришелье и Мазарини воспользовались кризисом в Англии, чтобы распространить влияние Франции в Европе. Сент-Джеймский кабинет руководствовался главным образом интересами чисто английскими; он желал достичь во что бы то ни стало упрочения аристократической власти в его собственной стране и приобретения исключительного господства Англии в обеих Индиях и на море.

Сент-Джеймский кабинет произвел и второй набор держав в коалицию. В Испании только что произошла перемена министерств: пресловутый Годой, герцог д'Алькудиа, а впоследствии князь де ля Пэ, был при помощи интриг и происков Англии и эмигрантов поставлен во главе министерства. Испания тогда прервала сношения с Французской Республикой, предварительно тщетно ходатайствуя за Людовика XVI и обещая сохранять нейтралитет, если королю будет пощажена жизнь. Германская империя вся присоединилась к державам, ведущим войну; Неаполь последовал примеру правительства папской области, высказавшегося против Франции; во всей Европе нейтралитет продолжали сохранять только Венгрия, Швейцария, Швеция, Дания и Турция. Россия все еще была занята вторым разделом Польши.

Республике теперь со всех сторон угрожали наиболее опасные и лучшие в Европе войска. Ей приходилось сражаться на Альпах с 45 000 австрийцев и сардинцев, на Пиренеях с 50 000 испанцев; на нижнем Рейне и на границах Бельгии с 70 000 австрийцев, подкрепленных 38 000 англо-голландцев; между Маасом и Мозелем с 33 400 австрийцами; на среднем и верхнем Рейне с 112 600 пруссаками, австрийцами и имперцами. Чтобы справиться со всем этим неприятелем, Конвент декретировал набор в 300 000 человек. Эту меру внешней обороны сопровождала партийная мера внутри страны. Когда вновь сформированные батальоны перед тем, как выступить из Парижа, явились перед Конвентом, Гора потребовала учреждения особого чрезвычайного судилища для поддержания изнутри той революции, во имя которой войска шли сражаться на границах. Это судилище из девяти членов должно было судить безапелляционно и без участия присяжных. Жирондисты всеми силами старались воспрепятствовать учреждению такого произвольного и страшного судилища, предназначенного для их наказания. Им удалось достичь только одного: ввести в это судилище присяжных, не допустить в состав его людей крайних убеждений и парализовать его действия все время, пока они сохраняли хоть некоторое влияние.

Главные усилия коалиции были направлены на длинную границу между Антверпеном, Рурмондом и Гюнингеном. Принц Кобургский должен был атаковать французскую армию на Роэре и Маасе и проникнуть в Бельгию, в то время как на другом конце границы пруссаки должны были выступить против Кюстина, дать ему сражение, осадить Майнц и, взяв его, возобновить неудачно произведенное в прошлый раз вторжение во Францию. Эти две главных действующих армии должны были быть поддержаны значительными силами в пунктах промежуточных. Дюмурье, занятый в момент, когда следовало помышлять только об опасностях, угрожавших Франции, своими честолюбивыми и реакционными замыслами задумал восстановить во Франции королевскую власть 1791 г., вопреки желанию как Конвента, так и Европы. Дюмурье надеялся осуществить один в пользу разрушенной конституции и не имевшей за собой никакой партии королевской власти то, что не удалось сделать ни Буйе для старой монархии, ни Лафайету для конституционного трона в гораздо более благоприятное время.

Вместо того чтобы, как это следовало при данных обстоятельствах генералу, хотя бы и честолюбцу, оставаться нейтральным между обеими партиями, Дюмурье предпочел порвать с ними совершенно, чтобы приобрести над ними господство. Он полагал, что ему удастся составить партии во Франции; он предполагал проникнуть в Голландию при посредстве батавских республиканцев, настроенных оппозиционно по отношению к штатгальтерству и к английскому влиянию, освободить Бельгию от якобинцев, соединить эти две страны в одно независимое государство и, создав себе славу завоевателя, присвоить себе над ними политический протекторат. Чтобы запугать партии, ему необходимо было заручиться расположением войск, пойти с ними на столицу, разогнать Конвент, закрыть народные общества, возобновить действие Конституции 1791 г. и дать Франции короля.

План этот, совершенно невыполнимый посреди великого столкновения между Европой и революцией, кипучему и склонному к авантюрам Дюмурье казался совершенно легким. Вместо того, чтобы защищать границу от Майнца до Роэра, которой наиболее угрожало нападение, он бросился влево и вступил в Голландию во главе отряда из 20 000 человек. Быстрыми переходами думал он достигнуть центра Соединенных провинций, захватить их крепости с тылу и около Нимвегена соединиться с генералом Миранда, который должен был, по его расчету, к этому времени во главе своего 25-тысячного отряда овладеть Маастрихтом. Рядом с этими действиями особой 40-тысячной армии поручено было следить за австрийцами и охранять правое крыло экспедиционного отряда.

Дюмурье энергично повел свою голландскую экспедицию; он взял Бреду, Гертруденберг и готовился перейти Бис-Бош и овладеть Додрехтом. В это время, однако, правая армия потерпела на нижнем течении Мааса несколько самых серьезных поражений. Австрийцы начали наступать, перешли через Роэр, разбили при Ахене Миазинского, принудили Миранда снять блокаду с Маастрихта, совершенно без пользы им разрушенного, перешли через Маас и около Льежа обратили в полное бегство французскую армию, отступившую к Тирлемонту и Лувену. Дюмурье получил от Исполнительного комитета приказания как можно скорее выехать из Голландии и принять начальство над войсками, находившимися в Бельгии; он вынужден был повиноваться и отказаться от некоторой части своих наиболее сумасшедших, но в то же время и самых для него дорогих надежд.

Якобинцы при получении известий об этих поражениях стали еще более несговорчивыми. Не допуская возможности поражения без измены, в особенности после блестящих и неожиданных побед прошлой кампании, они считали, что поражения эти зависят от партийных расчетов. Они высказывали обвинения против жирондистов, министров и генералов, говоря, что все они стакнулись, чтобы предать республику ее врагам, и все желают ее гибели. К подозрениям примешалось соперничество: монтаньяры столько же заботились о защите угрожаемой территории, сколько стремились к приобретению исключительного влияния; начали они с жирондистов. Чтобы отделаться от них и имея в виду, что народ не мог согласиться на изгнание избранных им самим представителей, они прибегли к заговору и решили умертвить жирондистов в самом Конвенте, где они бывали в полном сборе; для выполнения этого плана была назначена ночь на 10 марта. Ввиду опасностей, угрожавших государству, заседания Конвента происходили без перерыва день и ночь. 9 марта в клубах якобинцев и кордельеров было решено запереть заставы, ударить в набат и двумя отрядами двинуться на Конвент и к министрам. Заговорщики двинулись в путь в назначенный час, но различного рода обстоятельства помешали им выполнить выработанный план. Жирондисты были предупреждены и на заседание не явились; городские секции не пристали к заговору, а Бернонвиль, военный министр, двинулся против заговорщиков во главе батальона брестских федералистов; все эти непредвиденные затруднения и осложнения, а также все время ливший дождь разогнали повстанцев. На другой день в Конвенте Верньо разоблачил комитет заговорщиков, задумавший эти убийства, потребовал, чтобы Исполнительный комитет собрал все сведения, касающиеся заговора 10 марта, пересмотрел списки членов политических клубов и арестовал членов комитета восстания. „Мы переходим, — воскликнул он, — от преступлений к амнистии и от амнистии к преступлениям. Большое число граждан дошло уже до того, что смешивает мятежные восстания с великим делом борьбы за свободу, в воззваниях разбойников видит вспышку энергетических душ и принимает разбой за меру общественной безопасности. На наших глазах произошло развитие этого странного взгляда на свободу, по которому нам говорят: вы свободны, но должны мыслить точно так, как мы, а не то мы вас предадим мести народа; вы свободны, но обязаны преклонять голову перед тем идолом, которому поклоняемся мы, или мы предадим вас мести народа; вы свободны, но спешите присоединиться к нам ради преследования людей, опасных для нас своей честностью и познаниями, или мы предадим вас мести народа! Граждане, приходится опасаться, чтобы революция, подобно Сатурну, не пожрала постепенно и последовательно своих собственных детей и не породила бы деспотизм со всеми его ужасами и несчастьями“. Эти пророческие слова произвели некоторое впечатление на Конвент, но меры, предложенные Верньо, не привели ни к чему.

Якобинцы были остановлены только на время неудачей их первого предприятия против жирондистов. Вскоре им прибавило смелости восстание в Вандее. Вандейская война была неизбежным последствием революции. Страна эта, прилегая к морю и Луаре и усеянная селами, поселками и хуторами, не обладала достаточными путями сообщения и вообще оставалась еще почти при прежнем феодальном устройстве. Городов в Вандее почти не было, средний класс населения был очень немногочислен, и новые идеи потому проникали в нее туго. Класс поселян не имел других понятий, кроме тех, что ему внушали священники, и не отделял своих интересов от интересов господ. Эти простые, сильные, религиозные и преданные старому порядку люди совершенно не понимали революции, так как она являлась результатом верования и потребностей, совершенно с ними ничего не имевших общего. Знать и священство, чувствуя свою силу и влияние, совершенно из Вандеи не эмигрировали; здесь в полной мере сохранялись понятия старого режима, здесь оставались люди, ему преданные, и поэтому Вандее суждено было стать центром партии монархического режима. Было ясно, что рано или поздно, а столкновение между Вандеей и Францией, так сильно различающимися и по верованиям, и по организации, должно произойти; фанатизм монархической власти и фанатизм главенства народа под противоположным влиянием, с одной стороны, духовенства, а с другой — революции, не могли не двинуться под сенью своих знамен друг на друга, одна ради восстановления старого режима, другие — для того, чтобы доставить торжество новому общественному укладу.

Уже несколько раз в Вандее вспыхивали то тут, то там местные восстания. В 1792 г. маркиз де ля Руари подготовил всеобщее восстание, не удавшееся только ввиду его ареста; все население было, однако, полно еще им, когда был объявлен набор в 300 000 человек. Набор этот послужил как бы сигналом к мятежу. Рекруты разбили жандармерию в Сен-Флоране и выбрали предводителями в различных пунктах каретника Катлино, морского офицера Шаретта и лесничего Стофле. Благодаря пособию деньгами и оружием, полученному из Англии, восстание быстро охватило всю Вандею; на звуки набата откликнулось 900 общин, и тогда к прежним вождям присоединились новые, из знати — Бошан, Лескюр, Ларошжакелен, д'Эльбе и Тальмон. Высланные против мятежников линейные войска и батальоны Национальной гвардии были разбиты. Генерал Марсо был опрокинут при Сен-Венсане отрядом под начальством Стофле; д'Эльбе и Боншан разбили генерала Говилье при Бопрео; Ларошжакелен разбил генерала Кетино при Обье и генерала Лигонье при Шоле.

Вандейцы, овладев Шатильоном, Брессюиром и Вийе, сочли, что ранее, чем действовать дальше, им необходимо организоваться. Они образовали три корпуса от 10 до 12 тысяч в каждом, по одному корпусу в каждом из трех военных округов Вандеи; первый корпус под начальством Боншана стал на берегах Луары и получил наименование Анжуйской армии, второй под начальством д'Эльбе занял центральную часть страны и получил название Большой армии, третий под начальством Шаретта расположился в Нижней Вандее и стал известен под названием Армии Болота. Для руководства военными действиями мятежники составили особый военный совет, а Катлино избрали генералиссимусом. Такого рода меры и такое разделение страны на округа облегчило набор мятежников и позволяло солдат то призывать под знамена, то отпускать снова по домам для полевых работ.

Известие о Вандейском восстании принудило Конвент принять еще более суровые, чем прежде, меры против духовенства и эмигрантов. Он поставил вне закона священников и дворян, принимающих участие в сборищах; он обезоружил всех принадлежащих к привилегированному сословию. Прежние эмигранты были лишены навсегда права возвратиться на родину, — в случае возвращения они подлежали смертной казни; имущества их были конфискованы. На дверях каждого дома должен был находиться список лиц, в нем живущих; революционное судилище, действия которого до этого времени удалось приостановить, приступило к своим ужасным обязанностям.

Тем временем приходили одно за другим известия о новых военных неудачах. Дюмурье, возвратившись в Бельгийскую армию, сосредоточил все свои силы, чтобы оказать сопротивление австрийскому принцу Кобургу. Войска его были обескуражены и терпели недостаток в продовольствии; Дюмурье написал Конвенту угрожающее письмо, направленное против разоблачавших его якобинцев. Некоторые мелочные успехи отчасти восстановили в армии ее прежнюю уверенность, и, пользуясь этим, Дюмурье рискнул дать генеральное сражение при Неервиндене; сражение было им проиграно. Бельгию пришлось эвакуировать, и Дюмурье, очутившись между австрийцами и якобинцами и будучи разбит одними и преследуем другими, для осуществления своих прежних планов прибег к преступному средству — измене. Он начал вести переговоры с полковником Макком и условился с австрийцами, что пойдет на Париж и восстановит там монархию, а они останутся на границе, получив в виде гарантий несколько крепостей. Надо полагать, что Дюмурье желал возвести на конституционный трон юного герцога Шартрского, впоследствии короля Луи Филиппа, приобретшего известность во время этой кампании. Принц Кобургский надеялся, со своей стороны, что раз контрреволюции удастся дойти до этого, то самою силою вещей ей придется идти еще дальше, и она полностью восстановит прежнюю монархию и возведет на французский престол сына Людовика XVI. Контрреволюция, совершенно подобно революции, не может останавливаться на пути, и ей необходимо израсходовать все свои силы. Якобинцы вскоре были поставлены в известность относительно проектов Дюмурье; потому ли, что он желал испытать свои войска, или потому, что желал напугать своих врагов, а может быть, и просто по своему легкомыслию, Дюмурье не слишком-то и скрывал свои планы. Чтобы совершенно убедиться в правильности полученных известий, Клуб якобинцев послал к Дюмурье в качестве посольства троих из своих членов: Проли, Перейру и Дюбюиссона. Принятые Дюмурье, они получили от него желаемые доказательства; Дюмурье оказался откровеннее, чем они ожидали. „Конвент, — сказал он, — представляет собой собрание семисот тридцати пяти тиранов. Покуда у меня есть хотя четыре дюйма железа, я не потерплю, чтобы он царствовал и при помощи созданного им Революционного трибунала проливал кровь. Республика, — прибавил он, — это пустое слово; я верил ей всего в продолжение трех дней: после битвы при Жемаппе я не перестаю раскаиваться во всех победах, одержанных мной ради такого неправого дела. Нет другого средства спасти родину, как восстановить Конституцию 1791 г. и вместе с ней королевскую власть“. „Как можете думать вы об этом, генерал? — сказал Дюбюиссон, — французы ненавидят монархию, и одно имя Людовика…“ „Да не все ли равно, будет ли называться король Людовиком, Филиппом или Яковом?“ — „Но какими же располагаете вы средствами?“ — „У меня есть армия… да, армия пойдет за мной, она из моего лагеря или какого-нибудь укрепленного места заявит, что желает видеть во Франции короля“. — „Ваш проект может скомпрометировать положение заключенных в Тампле“. — „Пусть Бурбоны, даже те, что находятся в Кобленце, будут перебиты все до единого, это не помешает Франции иметь короля; если же Париж подобное убийство присоединит к уже ранее совершенным и составляющим его позор, то я тотчас же двинусь против него“. Выказав так неосторожно свои намерения, Дюмурье принялся за выполнение своего несбыточного плана. Положение его было поистине затруднительно: правда, солдаты были весьма к нему привязаны, но не меньше привязанность их была и к отечеству. Надо было сдавать неприятелю укрепления, которых он не был полным хозяином, и все заставляло думать, что подчиненные ему генералы — некоторые из любви к отечеству, другие из честолюбия — по отношению к нему поступают не иначе, как он в свое время поступил по отношению к Лафайету. Первая произведенная им попытка не предвещала ничего хорошего. Утвердившись в Сент-Аманде, он захотел овладеть Лиллем, Конде и Валансьеном; предприятие это потерпело полную неудачу. Неудача эта была причиной его колебаний, и он не посмел взять на себя инициативу наступления.

Иначе повел себя Конвент; он действовал с энергией, смелостью, твердостью и в особенности уверенностью, которые должны были упрочить за ним победу. Когда знаешь, чего хочешь, и когда хочешь пламенно и сильно, то почти всегда достигаешь желаемого; вот чего недоставало Дюмурье, что остановило его решимость и поколебало его приверженцев. Как только Конвенту было доложено о намерениях Дюмурье, он потребовал, чтобы генерал явился дать объяснения; он отказался повиноваться, хотя еще и не поднял знамени восстания. Конвент тотчас послал четырех из своих членов — Камю, Кинетта, Ламарка и Банкаля и военного министра Бернонвилля с наказом доставить Дюмурье в Конвент, хотя бы для этого его пришлось арестовать посреди его армии. Дюмурье принял комиссаров в присутствии своего штаба; они вручили ему декрет Конвента; он прочел его и возвратил обратно, заявив, что положение армии не позволяет ему ее покинуть. Он выразил желание подать в отставку и обещал, когда все успокоится, сам потребовать над собой суда и отдать отчет в своих намерениях и поступках. Комиссары уговаривали его подчиниться и указывали на пример римских полководцев. „Мы всегда передергиваем цитаты и искажаем римскую историю, — сказал он, — извиняя наши теперешние преступления ссылками на тогдашние добродетели. Римляне не убили Тарквиния; римляне имели правильную и управляемую хорошими законами республику; у них не было ни Клуба якобинцев, ни Революционного трибунала. Мы переживаем время полной анархии; они желают получить мою голову, но я не хочу им ее отдать“. „Гражданин генерал, — перебил его Камю, — желаете ли повиноваться декрету Национального конвента и ехать в Париж?“ — „Во всяком случае, не сейчас!“ — „Прекрасно! В таком случае я отрешаю вас от вашей должности, я лишаю вас чина и приказываю арестовать вас!“ — „Всему есть границы!“ — воскликнул Дюмурье и приказал немецким гусарам арестовать посланцев Конвента; он передал их затем авсирийцам в качестве заложников.

После такого акта насилия раздумывать больше было нельзя. Дюмурье предпринял второе нападение на Конде, но опять без успеха; он хотел увлечь армию за собой в измену, но армия не пошла за ним. Солдаты еще долгое время оказывали предпочтение республике перед генералом; приверженность к революции не потеряла еще своего пыла, а гражданская власть своего значения. Дюмурье, объявив себя против Конвента, испытал ту же участь, что Лафайет, ставший противником Законодательного собрания, и Буйе, пошедший против Собрания учредительного. И не только Дюмурье, но даже генерал, соединивший в себе твердость Буйе с патриотизмом и популярностью Лафайета и с победами Дюмурье, в это время непременно потерпел бы неудачу. Революция в связи с вызванным ею движением неизбежно должна была быть сильнее партий, генералов и Европы. Дюмурье не оставалось ничего другого, как перейти к неприятелю; он перешел в австрийский лагерь вместе с герцогом Шартрским, полковником Тувено и двумя эскадронами французской конницы; остальная часть его армии направилась в Фамарский лагерь и соединилась там с войсками, бывшими под начальством Дампьера.

Конвент, узнав об аресте комиссаров, объявил свои заседания непрерывными, признал Дюмурье изменником отечеству, разрешил всякому гражданину безнаказанно убить его, оценил его голову, учредил пресловутый Комитет общественного спасения и изгнал из республики герцога Орлеанского и всех Бурбонов. Хотя в этом случае жирондисты нападали на Дюмурье не менее сильно, чем монтаньяры, их обвинили в сообществе с ним, и к прежним винам их, таким образом, прибавилась новая. Враги их со дня на день становились все более и более могущественными и особенно страшны они становились в минуты общественной опасности. Все время и во всех пунктах борьбы между двумя партиями они одерживали верх. Им удалось остановить преследования за сентябрьские убийства; они узаконили или по крайней мере допустили узурпацию власти Парижской коммуной; они добились сначала суда, а затем и казни Людовика XVI; по их проискам остались безнаказанными февральские грабежи и заговор 10 марта; они добились, вопреки жирондистам, учреждения революционного судилища; они, внушая своими действиями отвращение, принудили Ролана выйти из министерства; они восторжествовали над Дюмурье. Им оставалось отнять у жирондистов их последнее прибежище — Конвент: этого они начали стараться достичь 10 апреля и достигли 2 июня.

Робеспьер поименно преследовал Бриссо, Гаде, Верньо, Петиона и Жансонне в Конвенте; Марат обвинял их на народных собраниях. В качестве президента Клуба якобинцев он составил послание к департаментам, в котором призывал гром петиций и обвинений — против изменников и неверных выборных народа, желавших спасти короля, вотировавших за апелляцию к народу или за тюремное заключение. Правая и Равнина Конвента почувствовали, что настала необходимость им соединиться. Марат был предан суду Революционного трибунала. Эта новость повергла в волнение клубы, толпу и Парижскую коммуну. В виде ответа на это решение мэр Паш от имени главного городского совета и тридцати пяти секций потребовал у Конвента изгнания главнейших из жирондистов. Юный Буайе-Фонфред потребовал своего включения в число изгоняемых товарищей, а члены правой и Равнины поднялись с криком: „Всех, всех нас!“ Правда, петиция эта была затем признана клеветнической, но она являлась первой, извне направленной против Конвента, атакой, и она подготовила умы к падению Жиронды.

Обвинение, предъявленное Марату, далеко не устрашило якобинцев, сопровождавших его в трибунал. Марат был оправдан и с триумфом на руках внесен в Конвент. С этого момента входы в зал Конвента были заняты смелыми санкюлотами, а завсегдатаи Клуба якобинцев наводнили трибуны Конвента. Члены клубов и женщины, прозванные робеспьеровыми вязальщицами, постоянно прерывали ораторов правой и мешали прениям, а вне Конвента старались воспользоваться первым удобным случаем, чтобы покончить с жирондистами. Анрио, начальник секции санкюлотов, подстрекал к этому батальоны, предназначавшиеся к отправке в Вандею. Гаде, поняв тогда, что не время было ограничиваться одними жалобами и речами, и, поднявшись на кафедру, сказал: „Граждане, в то время, как добродетельные люди ограничиваются тем, что вздыхают над несчастьями отечества, заговорщики действуют, чтобы его погубить. Подобно Цезарю, они говорят: Пусть они разговаривают, а сами будем действовать! Необходимо действовать и вам! Зло в безнаказанности заговорщиков 10 марта, зло в анархии, зло в существовании парижских городских властей, жадных в одно время и до денег, и до господства. Граждане, еще есть время, и вы можете еще спасти республику и вашу поколебленную славу. Я предлагаю вам сместить городские власти и в 24 часа заменить муниципалитет собранием председателей секций, созвать как можно скорее в Бурже запасных членов Конвента и разослать декрет об этих мерах с особыми посланными по всем департаментам“. Такое предложение Гаде смутило было сначала Гору. Если бы были немедленно приняты предложенные им меры, то господство Коммуны прекратилось бы и все планы заговорщиков были бы разрушены; но, с другой стороны, подобные меры вызвали бы непременно еще более сильную борьбу партий, собрание в Бурже, весьма вероятно, распустило бы Конвент, центр, около которого вращалось все, был бы таким образом разрушен, и революция не имела бы достаточно сил для подавления внутренних раздоров и отражения внешних атак Европы, — этого испугалась умеренная партия Конвента. Страшась анархии, если не будет обуздана Парижская коммуна и контрреволюция, если народ будет слишком теснить, она желала поддержать равновесие между этими двумя крайними партиями Конвента. Из членов этой партии были составлены Комитеты общественной безопасности и общественного спасения; во главе ее стоял Барер, который, как все люди с правильным суждением, но слабым характером, был за умеренность, пока страх не сделал из него орудия жестокости и тирании. Вместо решительных мер, предложенных Гаде, он предложил выбрать чрезвычайную комиссию из двенадцати членов и поручить ей рассмотреть образ действия муниципалитета, постараться открыть виновников заговора против народного представительства и арестовать их. Эта средняя мера была принята Собранием; Коммуна, таким образом, осталась совершенно неприкосновенной — и она неизбежно должна была восторжествовать над Конвентом.

Комиссия двенадцати своим следствием встревожила членов Парижской коммуны; она открыла новый заговор, долженствовавший быть приведенным в исполнение 22 мая, арестовала несколько заговорщиков и между ними помощника прокурора Коммуны, Эбера, редактора „Папаши Дюшена“ (Père Duchêne), захваченного на заседании муниципалитета. Коммуна была сначала озадачена, но затем стала готовиться к борьбе. С того момента дело шло уже не о заговорах, а о восстаниях; главный городской совет, поощряемый монтаньярами, окружил себя агитаторами, действовавшими среди населения столицы; он распустил слухи, что Комиссия двенадцати намерена почистить Конвент и заменить трибунал, оправдавший Марата, судилищем контрреволюционным. Клубы якобинцев и кордельеров, а также городские секции объявили свои заседания непрерывными. 26 мая волнение населения было уже весьма сильно заметно, а 27-го оно достигло такой силы, что Коммуна могла начать наступательные действия. Она явилась в Конвент и потребовала освобождения Эбера и упразднения Комиссии двенадцати; ее сопровождали депутаты от секций, выражавшие те же пожелания, а зал Собрания был окружен значительной толпой. Секция Сите осмелилась потребовать даже, чтобы члены Комиссии двенадцати были преданы суду Революционного трибунала. Инар, председательствовавший в Конвенте, торжественным тоном заявил депутациям: „Слушайте хорошенько то, что я вам скажу. Объявляю вам от имени всей Франции, что, если когда-либо при помощи одного из тех мятежей, что так часто повторяются с 10 марта и о которых Парижская коммуна не предупреждает Конвент, будет совершено покушение на народное представительство, то Париж будет стерт с лица земли, вся Франция отомстит за такое покушение, и затем придется разыскивать, на котором берегу Сены стоял Париж“. Ответ этот вызвал невообразимый шум. „Я, со своей стороны, — воскликнул Дантон, — объявляю вам, что такая наглость начинает нас тяготить; мы будем вам противодействовать“. Далее, обратившись к правой, он прибавил: „Не может быть больше и речи о соглашении между Горой и трусами, старавшимися спасти деспота“.

В зале царило сильнейшее волнение; трибуны кричали против правой, монтаньяры произносили угрозы, приходившие извне депутации ежеминутно сменяли одна другую, и Конвент оказался окруженным несметной толпой. Кучка секционеров рабочих кварталов под предводительством Раффе разместилась у входов в Конвент с целью его защищать. Жирондисты сколько могли сопротивлялись депутациям и Горе. Осажденные извне, угрожаемые внутри, они воспользовались этим насилием, чтобы возбудить негодование толпы. Министр внутренних дел Гара отнял у них и это средство. Его призвали спросить, каково состояние Парижа, и он удостоверил, что Конвенту опасаться нечего. Мнение Гара, слывшего человеком беспристрастным, но на самом деле увлекавшегося идеями о примирении до совершения двусмысленных поступков, придало смелости монтаньярам. Инару пришлось покинуть председательское кресло; его заменил Эро де Сешель, и это было признаком победы монтаньяров. Новый председатель так отвечал депутациям, до сих пор сдерживавшимся Инаром: „Сила разума и сила народа одно и то же. Вы требуете освобождения одного из муниципальных чиновников и справедливости; представители народа исполнят вашу просьбу“. Было уже очень поздно; правая совершенно потеряла всякую бодрость духа, некоторые из ее членов уехали; петиционеры, взойдя на места представителей народа и смешавшись с монтаньярами, посреди шума и полного беспорядка подали вместе с ними голос за роспуск Комиссии двенадцати и освобождение заключенных. Декрет этот был утвержден посреди рукоплесканий трибун и толпы в половине первого ночи.

Для Жиронды, раз сила была не на ее стороне, было бы благоразумнее не возвращаться к этому принятому Конвентом решению. Если бы не другие причины, то решение это не имело бы другого последствия, кроме уничтожения Комиссии двенадцати. Раздражение во вражде между партиями, однако, дошло до такой степени, что ссора между ними должна была быть так или иначе ликвидирована, они должны были продолжать воевать, так как не могли терпеть друг друга; они должны были идти от поражения к победе, от победы к поражению, с каждым днем становясь все более яростными, и, наконец, наиболее сильная партия должна была восторжествовать над более слабой. На другой день после описанного нами заседания члены правой снова возобновили борьбу в Конвенте; они потребовали отмены вчерашнего декрета, как изданного незаконно, посреди шума и под влиянием насилия, и Комиссия двенадцати была восстановлена. „Вчера вы совершили, — сказал Дантон, — великое дело справедливости. Но имейте в виду, если комиссия сохранит ту тираническую власть, которой она облечена, если народные служители не будут восстановлены в своих должностях, если добрым гражданам придется бояться произвольных арестов, то мы, доказав уже, что превосходим наших врагов в благоразумии и мудрости, превзойдем их и в смелости, и в революционной мощи“. Дантон не желал завязывать бой, опасаясь в одинаковой степени триумфа как жирондистов, так и монтаньяров; поэтому он стремился сначала предупредить 31 мая, а затем смягчить его результаты; ему пришлось, однако, примкнуть к своим во время борьбы и молчать после победы.

Волнение, сначала после уничтожения Комиссии двенадцати несколько успокоившееся, стало снова угрожающим при известии об ее восстановлении. С трибун секционных собраний и народных обществ послышались брань, крики об угрожающей опасности, призыв к вооруженному восстанию. Эбер, выпущенный из тюрьмы, снова показался на заседаниях Парижской коммуны. Ему возложили на голову венок, который он переложил на бюст Брута; в Клубе якобинцев он призывал на голову жирондистов мщение. Робеспьер, Марат, Дантон, Шометт и Паш соединились, чтобы организовать новое движение. Восстание было организовано по образцу восстания 10 августа; 29-е было употреблено на то, чтобы подготовить к нему умы, а 30-го члены избирательной коллегии, комиссары клубов и депутаты от секций собрались в здании епархиального управления, провозгласили восстание, распустили Главный совет Парижской коммуны, затем составили его вновь, заставив тех же членов принести новую присягу; Анрио получил звание главнокомандующего над всеми вооруженными силами, и санкюлотам стали платить по 40 су за каждый день, проведенный под ружьем. Сделав такие распоряжения, 31-го рано утром ударили в набат, забили сбор, собрали войска и двинулись с ними в Конвент, который заседал последнее время в Тюильри.

Собрание заседало уже довольно долго, ибо члены его собрались при первых звуках набата. Собрание по очереди вызывало к себе министра внутренних дел, правителей департаментов и парижского мэра. Гара сообщил о волнениях в Париже, но, казалось, не ждал от них никаких печальных последствий. Люлье от имени департамента уверял Собрание, что восстание чисто моральное. Мэр Паш явился последним и совершенно лицемерно рассказал о действиях мятежников: он говорил, что приложил все усилия, чтобы поддержать порядок, и уверял, что стража у Конвента удвоена и что он запретил давать пушечный тревожный сигнал. Когда он это говорил, однако, вдали раздался этот самый пушечный выстрел. Удивление и тревога Собрания сделались крайними. Камбон призывал Конвент к единодушию; он требовал молчания трибун. „Единственное средство, — сказал он, — разрушить план недоброжелателей в таких экстраординарных обстоятельствах — это заставить уважать Национальный конвент“. — „А я требую, — сказал Тюрио, — чтобы тотчас же была распущена Комиссия двенадцати“. — „А я, — перебил его Тальен, — требую, чтобы меч закона поразил мятежников, находящихся в самой среде Конвента“. Жирондисты со своей стороны желают привлечь к ответу дерзкого Анрио, давшего пушечным выстрелом сигнал к тревоге, не получив на то разрешения Конвента. „Если произойдет битва, — сказал Верньо, — то, каков бы ни был ее исход, она послужит причиной гибели республики. Пусть все члены Конвента поклянутся, что умрут на своих местах“. Все собрание вставанием принимает это предложение. Дантон бежит на кафедру. „Распустите Комиссию двенадцати, — кричит он, — уже прогремел пушечный выстрел. Покажите себя истинными политическими законодателями и вместо того, чтобы осуждать парижское восстание, обратите его на пользу республики, исправив свои ошибки и распустив вашу комиссию“. Раздался ропот. „Я обращаюсь, — прибавил он, — к тем, кто обладает хотя бы какими-либо политическими способностями, а не к тупоумным людям, слушающимся исключительно своих страстей. Им говорю я: сообразите все величие цели, к которой вы стремитесь; ведь эта цель — спасение народа от его врагов, от аристократов, спасение его от его собственного гнева. Если кто-либо, решительно все равно, к какой бы партии он ни принадлежал, пожелает поддержать движение, ставшее после вашего справедливого поступка совершенно излишним, то таких людей уничтожит сам Париж. Я совершенно спокойно требую, вследствие стечения политических обстоятельств, безусловной отмены комиссии“. Комиссия подвергалась свирепым нападкам одной стороны Конвента и весьма слабо защищалась другой стороной; Барер и Комитет общественного спасения, сами ее создавшие, теперь стояли за упразднение, имея в виду поддержать мир и не оставить Собрание на произвол толпы. Умеренные монтаньяры полагали возможным удовольствоваться этой мерой, когда явились депутации. Принятые Конвентом члены департаментских советов и Коммуны и секционные комиссары потребовали не только упразднения Комиссии двенадцати, но и наказания всех ее членов и всех вождей жирондистов.

Тюильри оказался осажденным мятежниками, и присутствие их комиссаров в среде Конвента ободрило крайних монтаньяров, стремившихся к окончательному уничтожению жирондистов. Робеспьер, являвшийся шефом и оратором этих крайних, потребовал слова и сказал: „Граждане, не будем терять этого дня в бесплодных криках и ничего не значащих мероприятиях; этот день, по всей вероятности, будет последним днем борьбы патриотизма с тиранией. Пусть все верные представители народа соединятся, чтобы доставить ему истинное счастье!“ Он упирал, далее, на то, что Конвенту следует идти по пути, намеченному петиционерами, а не по предложенному Комитетом общественного спасения. Робеспьер настолько увлекся своими ораторскими рассуждениями против противников, что Верньо перебил его: „Да делайте же, наконец, из всего сказанного заключение!“ — „Я сделаю свое заключение, и оно будет против вас! Да, против вас, так как вы после революции 10 августа стремились отправить на эшафот тех, кто ее произвел! Против вас, ибо вы не переставали требовать разрушения Парижа!.. Против вас, так как вы желали спасти тирана! Против вас, ибо вы были в заговоре с Дюмурье и ожесточенно преследовали тех патриотов, голов которых он требовал! Против вас, ибо вы своим преступным мщением вызвали те крики негодования, которые теперь вы вменяете в преступление тем, кто является вашей жертвой! Так вот мое заключение — обвинительный декрет против всех, кто был сообщником Дюмурье, и против тех, на кого указывают петиционеры!“ Несмотря на всю силу этой выходки, партия Робеспьера не одержала победы. Восстание было направлено исключительно против Комиссии двенадцати; Комитет общественного спасения, предложивший ее упразднение, одержал поэтому победу над Парижской коммуной. Конвент принял декрет, предложенный Барером, и им упразднил Комиссию двенадцати и возложил на Комитет общественного спасения обязанность, для удовлетворения петиционеров, расследовать дело о всех тех заговорах, на которые они доносили. Толпа, окружавшая здание Конвента, узнав о принятом решении, разошлась с громкими выражениями одобрения.

Заговорщики, однако, не удовольствовались этой неполной победой: 30 мая они шли дальше, чем 29-го; 2 июня они пошли дальше, чем 31 мая. Восстание из морального, как они говорили, т. е. направленного против власти и правления вообще, теперь стало личным, т. е. направлялось против известных депутатов; оно ускользнуло из рук Дантона и Горы и попало в руки Робеспьера, Марата и Парижской коммуны. Вечером 31 мая уже один из якобинских депутатов заявил: „Дело сделано только наполовину, его надо закончить, не дав народу успокоиться“, Анрио предложил отдать в распоряжение клуба вооруженную силу. Рядом с Конвентом стал совершенно открыто действовать Комитет восстания. Весь день 1 июня был посвящен подготовке грандиозного движения. Коммуна написала городским секциям: „Граждане, будьте наготове, вас обязывают к этому угрожающие отечеству опасности“. Вечером Марат, главный создатель движения 2 июня, явился в ратушу, поднялся на башню и лично ударил в набат; далее, он пригласил Парижскую коммуну не расходиться, пока не будет издан обвинительный декрет против изменников и государственных людей. В Конвенте собралось некоторое количество депутатов, у них заговорщики потребовали декрета против опальных; это им, однако, не удалось; они не были еще достаточно сильны, чтобы принудить Конвент действовать по их указке.

Вся ночь прошла в приготовлениях; звонил набатный колокол, трещали барабаны, образовывались народные сборища. В воскресенье утром, к восьми часам, Анрио явился в Главный совет Коммуны и заявил своим сообщникам от имени восставшего народа, что народ не положит оружия, пока не будут арестованы депутаты-заговорщики. Затем он стал во главе громадных толпищ народа, собравшихся перед ратушей, и, сумев возбудить их, подал сигнал к отправлению. Было около десяти часов, когда мятежники пришли на площадь Карусель; Анрио разместил около Тюильрийского дворца наиболее надежные отряды, и вскоре Конвент оказался осажденным 80 тысячами народа; большинство собравшихся при этом положительно не знали, чего от них хотят, и были, пожалуй, скорее готовы защищать депутатов, чем нападать на них.

Большая часть опальных депутатов вовсе не явилась в Конвент. Только некоторые из них, смелые до самого конца, явились выдержать последнюю бурю. Как только заседание было открыто, на кафедру выступил Ланжюине; „Я требую слова ввиду призыва к оружию, раздающегося по всему Парижу“. Его прервали криками: „Долой! Он желает гражданской войны, он стремится к контрреволюции! Он клевещет на Париж! Он оскорбляет народ!“ Несмотря на угрозы, оскорбления и возгласы Горы и публики, Ланжюине разоблачает намерения Парижской коммуны и мятежников; мужество его растет по мере увеличения опасности. „Вы обвиняете нас, — говорит он, — в том, что мы клевещем на Париж! Париж чист, у Парижа доброе сердце, но Париж угнетен тиранами, жаждущими крови и господства!“ Слова эти вызвали невообразимый шум; многие из депутатов Горы бросаются к кафедре и силой стараются стащить с нее Ланжюине, но он противится насилию и твердо и непоколебимо продолжает: „Я требую упразднения всех революционных властей в Париже; я требую признания недействительным всего того, что они сделали за последние три дня; я требую, чтобы всякий, кто пожелает захватить себе незаконным путем власть, был объявлен стоящим вне закона и чтобы каждому гражданину было предоставлено устранять таких людей“. Не успел он кончить свои слова, как в зал ворвались петиционеры и потребовали ареста его и его товарищей. „Граждане, — сказали они в заключение, — народу надоело дожидаться своего счастья; еще на короткое время мы оставляем наше счастье в ваших руках, спасите его, или, мы объявляем вам это, мы сами озаботимся его спасением“.

Правая в ответ на это требует перехода к очередным делам, и Конвент с ней соглашается. Тотчас же петиционеры с угрожающим видом оставляют зал, а за ними следует и публика с трибун; слышится призыв к оружию, и на улице поднимается невообразимый шум. „Спасите народ, — говорит один из монтаньяров, — спасите ваших товарищей, декретировав их временное задержание“. — „Нет, нет!“ — отвечает не только правая, но и часть левой. — „Мы разделим их участь!“ прибавляет Ларевельер-Лепо. Комитет общественного спасения в исполнение поручения составить отчет, напуганный важностью и величиной опасности, предложил, как и 31 мая, меру видимого примирения, способную удовлетворить мятежников, не жертвуя совершенно обвиняемыми депутатами. „Комитет обращается, — сказал Барер, — к патриотизму и великодушию обвиненных сочленов: он предлагает им добровольно сложить свои полномочия, ибо это единственное средство прекратить раздоры, раздирающие публику, и возвратить ей мир“. Некоторые из депутатов соглашаются на эту меру. Инар слагает с себя свои полномочия; Лантена, Дюссо и Фоше следуют его примеру; но Ланжюине положительно отказывается быть с ними заодно. „Мне кажется, — говорит он, — что до сих пор я проявил некоторое мужество; не ждите же от меня добровольного отказа от моих прав“. Его грубо прерывают. „Когда древние приносили какую-нибудь жертву, — ответил он на оскорбления, — они предварительно украшали ее цветами и лентами: жрец закалывал жертву, но не оскорблял ее!“ Барбару выказал такую же твердость, как и Ланжюине. „Я поклялся, — сказал он, — умереть на своем посту и сдержу эту клятву“. Сами заговорщики, члены Горы, восстали против предложения Комитета. Марат утверждал, что для того, чтобы приносить жертву, надо быть чистыми, а Бийо-Варенн требовал суда над жирондистами, а не отставки их.

Пока шли эти дебаты, один из депутатов Горы, Лакруа, быстро вбежал в зал, бросился к кафедре и объявил, что его в дверях оскорбили, что ему не позволили выйти и что Конвент не свободен. Бо́льшая часть монтаньяров пришла в негодование против Анрио и его войска. Дантон заявляет, что следует жестоко отомстить за оскорбление народного величия. Барер предлагает Конвенту выйти к народу. „Депутаты! — говорит он, — позаботьтесь о своей свободе; прервем заседание и заставим опуститься перед нами штыки, которыми нам угрожают“. Весь Конвент подымается и, предшествуемый приставами и имея во главе президента с надетой в знак скорби шляпой, трогается в путь. У выхода на площадь Карусель Конвент находит Анрио, верхом на лошади и с обнаженной саблей в руках. „Чего требует народ? — спрашивает его президент, Эро де Сешель. — Конвент заботится исключительно о его счастье“. — „Эро, — отвечает ему Анрио, — народ восстал не для того, чтобы выслушивать фразы; он желает, чтобы ему выдали 24 виновных“. — „Возьмите всех нас!“ — кричат депутаты, окружающие президента. Анрио тогда, повернувшись к своим войскам, командует: „Канониры, к орудиям!“ Две пушки направляются на Конвент, он отступает, входит в сад и поочередно подходит к различным выходам, но все они оказываются закрытыми. Везде расставлены под ружьем солдаты. Марат ходит между их рядами и ободряет и возбуждает мятежников: „Не предавайтесь слабости и не покидайте ваших постов, пока вам не выдадут виновных“. Конвенту не остается ничего другого, как возвратиться в зал заседаний; он угнетен своей беспомощностью и совершенно упал духом, убедившись в тщетности своих усилий. Аресту депутатов, внесенных в список петиционеров, более никто не находит возможным противиться. Марат становится настоящим диктатором Собрания и властно решает судьбу его членов. „Дюссо, — говорит он, — старый пустомеля и неспособен руководить партией; Лантена слаб умом и не заслуживает, чтобы о нем думали; у Дюко есть несколько превратных идей, но он неспособен руководить контрреволюцией. Я требую исключения их из числа депутатов, подлежащих аресту, и замены их депутатом Валазе“ Имена Дюссо, Лантена и Дюко послушно были вычеркнуты из списка, а имя Валазе внесено в него. Таким образом, составленный окончательно список был утвержден Конвентом, хотя половина членов его в издании этого декрета не участвовала вовсе.

Вот имена этих выданных народу депутатов: жирондисты Жансонне, Гаде, Бриссо, Горса, Петион, Верньо, Салль, Барбару, Шамбон, Бюзо, Биротто, Лидон, Рабо, Ласурс, Ланжюине, Гранжнёв, Легарди, Лесаж, Луве, Валазе, министр иностранных дел Лебрен, министр финансов Клавьер и члены Комиссии двенадцати: Кервелеган, Гардиан, Рабо Сент-Этьен, Буало, Бертран, Виже, Моллево, Анри ла Ривьер, Гомэр и Бергуань. Конвент подверг их домашнему аресту и надзор поручил народу. С этого момента запрещение выходить из Конвента было снято, и толпища народа понемногу рассеялись; но с этой же минуты Конвент совершенно потерял свою свободу.

Так пала партия Жиронды, партия, блиставшая яркими талантами и возвышенными идеями, партия, делавшая честь нарождавшейся республике своим отвращением к крови, ненавистью к преступлениям и анархии и любовью к порядку, справедливости и свободе, партия, невыгодно, к сожалению, очутившаяся между средним и низшим классами, из которых последний она не желала допустить до самовластия и главенства. Осужденная на бездействие, эта партия должна была потерпеть поражение и могла только прославить его смелой борьбой и славной смертью. В эту минуту нетрудно было предвидеть верный ее конец; она была оттеснена отовсюду: из Клуба якобинцев — нашествием в него монтаньяров, из Парижской коммуны — удалением Петиона, из министерства — выходом в отставку Ролана и его коллег, из армии — изменой Дюмурье. Партии оставалось одно поле деятельности — Конвент; здесь она старалась укрепиться, здесь она вела борьбу и пала. Враги действовали против нее при помощи заговоров и восстаний. Заговоры заставили создать Комиссию двенадцати, которая на время дала как будто бы перевес Жиронде, но в конце концов только еще больше ожесточила ее противников. Они привели в движение народ и сначала отняли у жирондистов всю их власть, упразднив эту комиссию, а затем лишили их всякой политической жизни, арестовав вождей.

Никто не предугадал следствия этого печального события. Дантонисты полагали, что наступил конец вражде партий, а между тем начиналась гражданская война. Умеренная часть Комитета общественного спасения полагала, что Конвент снова приобретет прежнюю власть и значение, а он остался порабощенным. Коммуна надеялась, что 31 мая даст ей полную власть, а она перешла к Робеспьеру и к некоторым лицам, тесно с ним связанным, крайней демократии. Наконец, побежденные, т. е. враждебные, партии увеличились еще одной, и, как после 11 августа против конституционалистов была учреждена республика, так после 31 мая против умеренных республиканцев был выдвинут террор.