Директория возвращается, благодаря 18 фрюктидора, к революционному, немного смягченному правительству. — Всеобщий мир со всей Европой, за исключением Англии. — Возвращение Бонапарта в Париж; Египетский поход. — Демократические выборы VI года, Директория их уничтожает 22 флореаля. — Вторая коалиция: Россия, Австрия и Англия нападают на республику со стороны Италии, Швейцарии и Голландии; повсеместные поражения. — Демократические выборы VII года; 30 прериаля Советы берут верх и реорганизуют прежнюю Директорию. — Две партии в составе новой Директории и Советов; партия умеренных республиканцев во главе со Сьейесом, Роже-Дюко ( Совет старейшин ); партия крайних республиканцев, под предводительством Мулена, Гойе ( Совет пятисот и общество Манежа ) — Различные планы их. — Победа Массена в Швейцарии и Брюна в Голландии. — Бонапарт возвращается из Египта и входит в соглашение со Сьейесом и его партией. — Дни 18 и 19 брюмера. — Конец директориального режима.

Главным последствием 18 фрюктидора было возвращение революционного правительства, немного, впрочем, смягченного. Оба бывших привилегированных класса были вновь выброшены из общества; мятежное духовенство подверглось вторичному изгнанию. Шуаны и прежние бежавшие роялисты, господствовавшие в департаментах, уступили поле битвы старым республиканцам; все входившие в состав военной свиты Бурбонов высшие правительственные чиновники, члены парламентов, кавалеры орденов Св. Духа, Св. Людовика, мальтийские рыцари, одним словом, все, протестовавшие против уничтожения дворянства и сохранившие свои титулы, должны были покинуть республику. Бывшие дворяне и все возведенные в дворянство не могли получать право гражданства ранее семи лет, когда они докажут на опыте в некотором роде свою способность быть французами. Таким образом, победившая партия, желая достигнуть господства, вернула диктатуру со всеми ее достойными осуждения насилиями.

В это время Директория достигла наивысшего своего могущества; некоторое время у нее не было ни одного врага вполне наготове. Освободившись от внутреннего противодействия, она заключила Кампоформийским договором континентальный мир с Австрией и вела в том же направлении переговоры с империей на Раштаттском конгрессе. Кампоформийский договор был более выгоден для венского кабинета, чем предварительные условия в Леобене. Ему было заплачено за потерю бельгийско-ломбардских владений частью венецианских провинций; эта древняя республика была разделена: Франция сохранила за собой Иллирийские острова и отдала Австрии город Венецию, истрийские провинции и Далмацию. Директория этим разделением допустила громадную ошибку и даже совершила настоящее преступление. Можно из фанатической привязанности к известной системе желать освободить ту или другую нацию, но никогда нельзя ее отдавать во власть кого-либо. Распределяя произвольно между различными государствами территорию маленького государства, Директория тем подала дурной пример торговли народами, и пример этот нашел многочисленных последователей. К тому же господство Австрии, благодаря безрассудной уступке Венеции, должно было рано или поздно распространиться на всю Италию.

Коалиция 1792–1793 гг. распалась, — воюющей державой оставалась одна Англия; лондонский кабинет, нападавший на Францию, надеясь ее тем ослабить, вовсе не был расположен уступить ей Бельгию, Люксембург, левый берег Рейна, Порантрюи, Ниццу, Савойю и протекторат над Генуей, Миланом и Голландией. Однако ему надо было успокоить свою внутреннюю оппозицию и подготовить новые способы нападения; он стал вести мирные переговоры и послал лорда Мальмесбери в качестве полномочного министра сперва в Париж, потом в Лилль. Но предложения Питта были совсем неискренни, и Директория не позволила провести себя дипломатическими хитростями. Переговоры были два раза прерываемы, и война между двумя государствами продолжалась. Одновременно с переговорами в Лилле Англия приготовляла в России Тройственный союз, или вторую коалицию.

Директория, со своей стороны, без денег, без внутренней партийной поддержки, не имея другой опоры, кроме армии, и другого блеска, кроме возможного при продолжении ее побед, была не в состоянии согласиться на всеобщий мир. Она и так увеличила недовольство собой установлением некоторых налогов и уменьшением государственного долга до одной консолидированной трети; только эта треть уплачивалась звонкой монетой, что совершенно разоряло богатых. Война нужна была для поддержки Директории. Опасно было распускать по домам громадное количество солдат. Не говоря уже о том, что Директория лишилась бы таким образом своей силы и предоставила бы Францию во власть Европы, ей пришлось бы совершить дело, проходящее без потрясений только во времена чрезвычайного спокойствия и развития благосостояния и труда. Такое положение Директории побуждало ее ко вторжению в Швейцарию и к экспедиции в Египет.

В это время Бонапарт вернулся в Париж; как победитель Италии и умиротворитель континента, он был встречен партией Директории с вынужденным восторгом, а народом с восторгом совершенно искренним. Ему оказали такие почести, каких не получал ни один генерал республики. В Люксембурге воздвигли „алтарь отечества“, и победитель Италии, отправляясь на празднества, героем которых он был, проходил под навесом из знамен, отнятых у итальянцев. Баррас, президент Директории, приветствовал его и, поздравив с победами, побуждал „увенчать такую прекрасную жизнь победой, которая удовлетворила бы оскорбленное достоинство великой нации“. В этой речи был намек на завоевание Англии. Все, казалось, было готово для высадки, на деле же имелось в виду вторжение в Египет.

Подобное предприятие удовлетворяло как Директорию, так и Бонапарта. Независимое поведение этого генерала в Италии, его честолюбие, прорывавшееся внезапно сквозь искусственную простоту, делали его присутствие крайне опасным; он боялся, в свою очередь, испортить бездействием высокое мнение, составленное уже о нем; люди всегда требуют многого от тех, кого сами признали великими, и заставляют их постоянно эту славу поддерживать. Таким образом, в то время, когда Директория видела в Египетской экспедиции возможность удалить внушающего опасения генерала, а также надежду напасть на Англию через Индию, — Бонапарт видел в ней гигантский замысел, подвиг по своему вкусу и новое средство удивить мир. Бонапарт тронулся в путь из Тулона тридцатого флореаля V года (19 мая 1798 г.) с флотом численностью в 450 судов и частью Итальянской армии; подплыв к Мальте, он овладел ею, а отсюда повернул к Египту.

Директория, решившаяся, чтобы добраться до Англии, нарушить нейтралитет Оттоманской Порты, уже нарушила его в Швейцарии, с целью изгнания с ее территории эмигрантов. Французские политические убеждения проникли уже в Женеву и в кантон Во, но политика Швейцарского союза, находившаяся под влиянием бернской аристократии, была им совершенно враждебна. Швейцарцы, выказавшие себя сторонниками Французской Республики, были изгнаны из всех кантонов. Берн стал главным местом собрания французских эмигрантов, и там составлялись всякие заговоры против революции. Директория жаловалась на это, но не получила никакого удовлетворения. Жители Во, поставленные прежними договорами под покровительство Франции, призвали ее на помощь против тирании Берна. Этот призыв, личные обиды, желание распространить республиканско-директориальную систему больше, чем желание завладеть небольшой бернской казной, в чем ее неосновательно упрекали, послужили поводом к вторжению в Швейцарию. Переговоры ни к чему не привели, и началась война. Швейцарцы защищались с большой смелостью и упорством, надеясь тем возродить времена своих предков, но в конце концов были побеждены. Женева была присоединена к Франции, и Швейцария переменила свое старинное государственное устройство на Конституцию III года. С этого времени здесь стали действовать две партии: одна, стоявшая за Францию и революцию, другая — за контрреволюцию и Австрию, Швейцария перестала быть общей преградой и стала большой дорогой в Европу.

За этой революцией последовала такая же в Риме. Во время мятежа в Риме был убит генерал Дюфо; в наказание за это преступление, которому папское правительство нисколько не противодействовало, Рим был обращен в республику. Все это усиливало систему Директории и давало ей перевес над Европой; она видела себя во главе республик; Гельветической, Батавской, Лигурийской, Цизальпинской и Римской, устроенных все по одному и тому же образцу. Но в то время, как Директория распространяла свое влияние вне страны, внутренние партии во Франции снова стали угрожать ей.

Выборы, произведенные во флореале VI года (май 1798 г.), не были благоприятны для Директории; они были произведены совсем в другом духе, чем выборы V года. Начиная с 18 фрюктидора, удаление врагов революции возвратило все влияние крайней республиканской партии, вновь устроившей под именем конституционных кружков свои клубы. Эта партия главенствовала в избирательных собраниях, которым предстояло выбрать, вопреки обыкновению, четыреста тридцать семь депутатов: двести девяносто восемь в Совет пятисот и сто тридцать девять в Совет старейшин. При приближении выборов Директория много агитировала против анархистов, но так как ее воззвания не могли предупредить демократических избраний, то она — в силу временного закона, которым Советы после восемнадцатого фрюктидора дали ей право обсуждать действия избирательных собраний, решила этих выборов не признавать, для того она пригласила посланием Законодательный корпус назначить комиссию из пяти человек. Двадцать второго флореаля большая часть выборов была признана недействительными. Партия Директории этим поразила крайних республиканцев точно так, как девять месяцев назад она поразила роялистов.

Директория хотела поддержать политическое равновесие, характеризовавшее ее первые два года. Но теперь ее положение сильно изменилось. Со времени последнего государственного переворота она не могла больше оставаться беспартийным правительством, потому что перестала быть конституционным. Своим желанием остаться изолированной она возбудила всеобщее неудовольствие; однако, она существовала еще, таким образом, до выборов VII года. Директория проявляла много деятельности, но слишком узкой и суетливой. Мерлен (из Дуэ) и Трейяр, заменившие Карно и Бартелеми, оба были политическими адвокатами. Рёбель, обладая в высшей мере решительностью государственного человека, не имел нужных широких взглядов. Ларевельер-Лепо слишком много, для главы правительства, занимался сектой теофилантропов. Что касается Барраса, он по-прежнему вел распущенную жизнь и нес на себе представительство Директории: его дворец был местом сборища игроков, веселых женщин и всевозможных аферистов. Управление директоров страдало от их личных характеров, но особенно от их положения, к затруднениям которого скоро пришлось еще прибавить войну со всей Европой.

В то время, как полномочные послы республики вели с империей переговоры о мире в Раштатте, начала свои действия вторая коалиция. Кампоформийский договор был для Австрии только прекращением военных действий на время. Англии не составило никакого труда вовлечь ее в новую коалицию; большинство европейских держав, исключая Пруссию и Испанию, приняли в ней участие. Денежная помощь английского кабинета и приманка вторжения на запад заставили Россию примкнуть к коалиции; Порта и Варварские государства примкнули к ней ввиду вторжения французов в Египет; империя, чтобы возвратить себе левый берег Рейна, а мелкие итальянские князья — чтобы уничтожить только что возникшие республики. Пока в Раштатте обсуждали договор с империей об уступке левого берега Рейна, плавании судов по этой реке и о срытии некоторых крепостей на правом берегу, — русские вторглись в Германию, и Австрийская армия двинулась в поход. Французские уполномоченные, захваченные врасплох, получили приказ выехать в 24 часа; они тотчас же повиновались и отправились в дорогу, получив предварительно охранные грамоты для беспрепятственного проезда через неприятельскую линию. На некотором расстоянии от Раштатта их остановили австрийские гусары и, уверившись в их фамилиях и звании, убили их. Бонье и Робержо были убиты до смерти, Жак де Бри был брошен смертельно раненым. Это неслыханное нарушение международного права, это предумышленное убийство трех людей, облеченных священным званием послов, возбудило всеобщий ужас. Законодательный корпус объявил войну, мотивируя ее негодованием к правительствам, на которые падало это неслыханное преступление.

Враждебные действия начались сразу же и в Италии, и на Рейне. Директория, предупрежденная о движении русских войск и подозревая намерения Австрии, провела через Советы закон о рекрутском наборе. Военная конскрипция доставила в распоряжение республики двести тысяч молодежи. Этот закон, имевший неисчислимые последствия, явился результатом более правильного порядка вещей. Всеобщее ополчение было революционной службой отечеству, — рекрутский набор стал ему службой законной.

Наиболее нетерпеливые державы, составляющие авангард коалиции, тотчас же открыли военные действия. Неаполитанский король двинулся на Рим, а сардинский выставил войска, угрожая Лигурийской Республике. Они не были, однако, в силах выдержать напор французских войск, были без труда побеждены и лишены своих владений. Генерал Шампьоне занял Неаполь после кровавой победы. Лаццарони защищались внутри города в продолжение трех дней; в конце концов они пали, и была провозглашена Партенопейская Республика. Генерал Жубер занял Турин; вся Италия оказалась в руках французов; началась новая кампания.

Коалиция превосходила республику наличными силами и резервами; она напала на Францию с трех сторон: в Италии, Швейцарии и Голландии. Сильная Австрийская армия проникла в Мантуанскую область, два раза разбила Шерера при Адидже и вскоре соединилась с причудливым и до того времени непобедимым Суворовым. Шерер был заменен генералом Моро; он действовал более энергично и продолжал отступление к Генуе, чтобы охранять линию Апеннин и соединиться с Неаполитанской армией, бывшей под начальством Макдональда, разбитого при Требии. Австрийцы и русские тогда перенесли свои главные силы в Швейцарию. Несколько русских корпусов соединились с герцогом Карлом, разбившим Журдана на верхнем Рейне и намеревавшимся вторгнуться в пределы Гельветической Республики. В то же время герцог Йоркский высадился в Голландии с сорока тысячами англичан и русских. Мелкие республики, находившиеся под покровительством Франции, были заняты, и, благодаря нескольким новым победам, союзники могли вторгнуться в самый центр революции.

Во время этих военных поражений и неудовольствий партий прошли выборы флореаля VII года (май 1799 г.), они были вполне республиканскими, как и выборы предыдущего года. Но Директория не чувствовала себя теперь достаточно сильной, чтобы противостоять общественным бедствиям и нападкам партий. Очередной выход Ребеля, которого заменил Сьейес, заставил Директорию потерять единственного человека, способного справиться с бурей, и ввел в ее среду ярого противника этого скомпрометированного и расслабленного правительства. Умеренные и крайние республиканцы соединились вместе, чтобы потребовать отчета от директоров относительно внутреннего и внешнего положения республики. Совет объявил свои заседания непрерывными. Баррас покинул своих товарищей. Ярость Советов была направлена только против Трейяра, Мерлена и Ларевельера-Лепо, составляющих опору прежней Директории. Они отрешили от должности Трейяра, на основании того, что не прошло еще года, как требовала конституция, между участием его в Законодательном корпусе и выборами в Директорию. Бывший министр юстиции Гойе был тотчас же избран на его место.

Ораторы Советов страшно напали тогда на Мерлена и Ларевельера-Лепо; отставить их они не имели законного повода и потому приложили все усилия, чтобы принудить их самих подать в отставку. Ввиду этих угроз директора послали в Совет оправдательные письма и предложили им мир. 30 прериаля республиканец Бертран (из Кальвадоса) взошел на трибуну и, рассмотрев предложения директоров, воскликнул: „Вы предлагаете союз, а я вам советую подумать, можете ли вы сами долее оставаться в ваших должностях? Если вы по-настоящему любите республику, вы не будете колебаться в своем решении. Вы не в состоянии делать добро; вы никогда не получите доверия ни своих товарищей, ни народа, ни представителей его, а без него вы не сможете заставить исполнять законы. В Директории благодаря конституции, как я знаю, уже существует большинство, пользующееся доверием народа и национального правительства. Чего еще ждете вы, чтобы ввести единодушие намерений и принципов между двумя основными властями республики? Вы не обладаете доверием даже тех подлых льстецов, которые вырыли вам политическую могилу! Кончайте вашу карьеру делом самоотвержения, и его оценят все добрые сердца республиканцев“.

Мерлен и Ларевельер-Лепо, лишенные поддержки правительства благодаря выходу Рёбеля, отставке Трейяра и измене Барраса, понуждаемые требованием Советов и патриотическими соображениями, уступили обстоятельствам и отказались от директориальной власти. Эта одержанная соединенными усилиями республиканцев и умеренных победа послужила на пользу и тем, и другим. Первые провели в Директории генерала Мулена, вторые — Роже-Дюко. День 30 прериаля (18 июня), расстроивший прежнее правительство III года, дал, таким образом, Советам возможность отомстить Директории за 18 фрюктидора и 22 флореаля. При этом обе основные власти в государстве нарушили, каждая в свою очередь, конституцию: Директория — посягнув на неприкосновенность Законодательного собрания, а оно, со своей стороны, изгнав некоторых членов Директории. Образ правления, которым недовольны были все партии, вполне понятно, не мог иметь продолжительного существования.

После успехов 30 прериаля Сьейес работал над разрушением остатков правительства III года, чтобы восстановить законный порядок на других основаниях. Это был человек своенравный и большой систематик, и он обладал верным взглядом на положение дел. Он вошел в революцию в страшную эпоху, с намерением укрепить ее прочным государственным устройством. Он способствовал великим переменам 1789 г. своим предложением 17 июня преобразовать Генеральные штаты в Национальное собрание и своим планом внутреннего устройства, заменившим провинции департаментами; весь промежуточный период он прожил пассивно и не вмешиваясь в политические дела. Он ожидал, чтобы время национальной обороны вновь уступило место созидательной работе. Во время Директории он был назначен посланником в Берлин, и ему приписывали нейтральную поддержку Пруссии. После своего возвращения он согласился принять должность директора, от чего ранее долго отказывался; принял он ее потому, что Рёбель вышел из состава правительства, и потому, что считал партии достаточно утомленными, чтобы предпринять окончательное умиротворение и установление свободы. С этим намерением он опирался в Директории на Роже-Дюко, в Законодательном собрании на Совет старейшин, вне правительства на массу умеренных людей и на средний класс; прежде этот класс желал, как нечто новое, законности, а теперь, тоже как чего-то нового, отдыха. Эта партия искала твердого, уверенного правительства, не имевшего ни прошлого, ни врагов, могущего удовлетворить всяким убеждениям и всем интересам. Все, что было совершено с 14 июля по 9 термидора народом, сообща с частью правительства, совершалось, начиная с 13 вандемьера, солдатами, и поэтому Сьейесу необходим был генерал: он обратил свои взоры на Жубера, и он был поставлен во главе Альпийской армии, дабы победами и освобождением Италии он приобрел большее политическое значение.

Между тем Конституция III года еще поддерживалась двумя директорами, Гойе и Муленом, Советом пятисот и вне правительства партией Манежа. Крайние республиканцы собирались в клубе в той самой зале, где заседало первое из Законодательных собраний. Новый клуб, образованный перед 18 фрюктидора из остатков Сальмского, существовавшего при начале Директории, из Пантеона, работавшего и славного общества якобинцев, проповедовал с жаром мнения республиканские, но вовсе не демократические, принадлежавшие низшему классу. Каждая из двух партий имела своих членов в министерстве, обновленном в одно время с Директорией. Министром юстиции был Камбасарес, внутренних дел — Кинетт; Рейнар во время министерского междуцарствия перед назначением Талейрана временно исполнял должность министра иностранных дел; министром финансов был Робер Ленде; морским — Бурдон (из Ватри), военным — Бернадотт; министром полиции был Бургиньон (из Нанта), вскоре замещенный Фуше. На этот раз Баррас занял нейтральное положение между двумя сторонами Законодательного корпуса, Директорией и министерством. Видя, что дело клонится к более значительному перевороту, чем переворот 30 прериаля, он, как бывший дворянин, думал, что погибель республики повлечет за собой возвращение Бурбонов, и вел переговоры с претендентом, Людовиком XVIII. При этом, по-видимому, ведя переговоры о восстановлении монархии через своего агента Давида Монье, он не забывал и самого себя. Баррас не держался никаких убеждений, а всегда становился на сторону партии, имеющей наибольшие шансы успеха. Будучи монтаньяром-демократом 31 мая, монтаньяром-реакционером 9 термидора, революционным директором и противником роялистов 18 фрюктидора, крайним республиканским директором и противником своих прежних товарищей 30 прериаля, — ныне он стал директором-роялистом — противником правительства III года.

Партия, оробевшая после 28 фрюктидора и заключения континентального мира, вновь приободрилась. Военные успехи новой коалиции, жестокий закон о принудительном займе и насильственный закон о заложниках, заставлявший каждое эмигрировавшее семейство дать гарантию правительству, — принудили роялистов на юге и западе взяться за оружие. Они появлялись шайками, становящимися день ото дня все более опасными, и начали мелкую, но опустошительную войну шуанов. Они ждали прихода русских и надеялись на близкую реставрацию монархии. Наступил момент, удобный для новых исканий всех партий. Каждая из них желала получить наследство после находящейся на последнем издыхании конституции; повторялось то, что уже можно было видеть при конце заседаний Конвента. Во Франции все имеют какое-то политическое чутье и при помощи его угадывают приближение смерти правительства, и все партии приходят за добычей.

К счастью для республики, война приняла другой оборот на двух границах — на верхнем и нижнем Рейне. Союзники, завладев Италией, захотели вторгнуться во Францию через Швейцарию и Голландию, но генералы Массена и Брюн остановили их до сих пор победоносное движение. Массена двинулся против Корсакова и Суворова. В двенадцать дней искусными комбинациями и рядом побед, переходя по очереди от Констанца до Цюриха и обратно, он отразил все усилия русских, принудил их к отступлению и расстроил коалицию. Брюн разбил также герцога Йоркского в Голландии, заставил его вернуться на суда и отказаться от своей попытки вторжения. Одна Итальянская армия была менее счастлива. Она потеряла своего генерала Жубера, убитого в сражении при Нови, где он имел дело с австрийцами и русскими. Но эта граница, удаленная от центра движения, осталась незанятой неприятелем, несмотря на поражение при Нови, и Шампьоне искусно защищал ее. Вскоре ее должны были перейти республиканские войска; они при каждом возобновлении войны испытывали поражения, а затем быстро обретали свое превосходство и начинали побеждать. Европа, давая своими частыми нападениями только больше упражнений для военных сил, делала их с каждым разом все более способными не только к отражению, но и к нападению.

Внутри государства, однако, ничего не изменилось. Распри, неудовольствие и раздражение остались все те же. Только борьба между умеренными и крайними республиканцами выразилась еще яснее. Сьейес продолжал действовать против этих последних сообразно своим ранее выработанным планам. Он восстал против якобинцев на Марсовом поле в годовщину 10 августа. Люсьен Бонапарт, имевший благодаря своему характеру, своим способностям и военному значению победителя Италии и Египта большое влияние в Совете пятисот, изобразил в этом собрании ужасающую картину террора и сказал, что Франции угрожает возвращение его. Почти в то же время Сьейес отставил от должности Бернадотта, а Фуше закрыл, с его согласия, собрания в Манеже. Толпа, от одного призрака прошлого пришедшая в ужас, стала на сторону умеренных, и крайние республиканцы, желавшие объявить „Отечество в опасности“, как при конце Законодательного собрания, не смогли этого выполнить. Сьейес тем временем, потеряв Жубера, искал генерала, способного понять его планы и защищать республику, не делаясь ее притеснителем. Гош уже больше года как умер; Моро заставил себя подозревать своим двусмысленным поведением относительно Директории перед 18 фрюктидора — внезапным доносом на своего старинного друга Пишегрю, измену которого он скрывал в продолжение целого года. Массена не годился в политические генералы, Бернадотт и Журдан принадлежали к партии Манежа, Сьейес не находил никого и откладывал свой план государственного переворота за неимением годного к тому человека.

Бонапарт узнал на Востоке от своего брата Люсьена и нескольких других друзей о положении дел во Франции и об упадке директориального правительства. Поход его был выполнен блестяще, и он овладел верхним и нижним Египтом. Разбив мамелюков и совершенно уничтожив их господство, он двинулся в Сирию; неудача при осаде Сен-Жан д'Акра заставила его, однако, вернуться к месту своих первых побед. Здесь, разбив Оттоманскую армию при Абукире, месте, бывшем роковым год назад для французского флота, он решил покинуть эту страну изгнания и славы, чтобы обратить новый кризис во Франции к своему возвышению. Он оставил главнокомандующим Восточной армии генерала Клебера и, не замеченный кишевшими там английскими кораблями, переплыл на фрегате Средиземное море. Он высадился во Фрежюсе 17 вандемьера VII года (9 октября 1799 г.), через девятнадцать дней после победы при Бергене, одержанной Брюном над англо-русской армией герцога Йоркского, и четырнадцать дней спустя после Цюрихской победы, одержанной Массена над австрийцами и русскими, бывшими под начальством Корсакова и Суворова. Он проехал всю Францию от Средиземного моря до Парижа как триумфатор. Его почти баснословный поход заставлял удивляться и давал пищу воображению, прибавляя ему славы, уже и так значительной благодаря его победам в Италии. Эти два похода поставили его выше всех других генералов республики. Отдаленность места его военных действий дала ему возможность начать свою карьеру в полной независимости и при обладании крупной властью. Победоносный генерал, полномочный и властный посредник, творец республик, он ловко обходился со всевозможными интересами и умеренно со всеми убеждениями. Издали подготовляя свои честолюбивые замыслы, он не придерживался никакой определенной партии; чтобы возвыситься с их согласия, искусно управлял ими всеми. О захвате власти он стал мечтать еще со времени своих итальянских побед. 18 фрюктидора, если бы Директория была побеждена Советами, он предполагал двинуть свою армию против этих последних и захватить протекторат над республикой. После 18 фрюктидора, видя, что Директория еще сильна, а бездействие в Европе слишком для него опасно, он согласился на Египетскую экспедицию, чтобы не быть забытым. При вести о поражении Директории 30 апреля он поспешно явился на место событий.

Его приезд возбудил восторг умеренной части нации; он получал всеобщие поздравления, и все партии, дорожа им, старались привлечь его на свою сторону. Генералы, директора, депутаты, даже республиканцы Манежа являлись к нему и зондировали почву. Ему задавали праздники и обеды; он держался на них с достоинством, но просто, без излишнего заискивания и больше как наблюдатель; в нем была какая-то снисходительная вольность в обращении и невольная привычка властвовать. Несмотря на недостаток отзывчивости и искренности, он всегда имел самоуверенный вид, и, внимательно наблюдая его, можно было подметить заботу о заговоре. Не высказывая этого, он заставлял догадываться, ибо для того, чтобы дело было сделано, оно не должно быть неожиданным. Бонапарт не мог опереться на республиканцев Манежа, не желавших ни государственного переворота, ни диктатуры; а Сьейес вполне правильно боялся, что он для его конституционных планов слишком честолюбив. Ввиду этого Сьейес колебался вести с ним переговоры. Но потом, под влиянием общих друзей, он согласился на свидание с Бонапартом и сошелся с ним. 15 брюмера ими был выработан план нападения на Конституцию III года. Сьейес взял на себя обязанность приготовить к этому Советы через комиссии инспекторов, имевших к нему безграничное доверие. Бонапарт должен был привлечь на свою сторону генералов и различные части войск, находившихся в Париже и выражавших по отношению к нему много восторженности и преданности. Было решено созвать чрезвычайное собрание наиболее умеренных членов Советов, указать Совету старейшин на общественную опасность, потребовать от них, представив им ясно неизбежность восстановления якобинства, перемещения Законодательного корпуса в Сен-Клу и назначения генерала Бонапарта, как единственного человека, способного спасти родину, начальником военных сил; затем заговорщики полагали возможным достигнуть при помощи новой военной власти дезорганизации Директории и немедленного роспуска Законодательного корпуса. Дело было назначено на утро 18 брюмера (9 ноября).

В продолжение трех дней, с 15 до 18 брюмера, тайна была сохранена безусловно. Баррас, Мулен и Гойе, составлявшие большинство Директории, где Гойе был к тому же еще и президентом, могли бы предупредить заговорщиков, как это было 18 фрюктидора, и помешать государственному перевороту, но они полагали, что у Сьейеса и Бонапарта существуют более или менее отдаленные намерения и надежды, а не вот-вот приводимый в исполнение план. 18-го утром члены Совета старейшин были необычайным образом через инспекторов созваны на заседание; они отправились в Тюильри около семи часов утра и открыли заседание под председательством Лемерсье. Корне, Лебрен и Фарж, трое наиболее влиятельных в Совете заговорщиков, представили ужасающую картину общественного положения: они уверяли, что якобинцы, желая восстановить революционное правительство, возвращаются толпами в Париж изо всех департаментов: они указывали, что террор вновь опустошит республику, если у Совета не окажется достаточно мужества и разума предотвратить его возвращение. Другой заговорщик, Ренье из Мерты, потребовал от потрясенных членов Совета старейшин, чтобы во имя права, доверенного им конституцией, они перенесли заседание Законодательного корпуса в Сен-Клу и чтобы Бонапарту, уже назначенному начальником 17-й военной дивизии, было поручено выполнить это перенесение. Был ли весь Совет сообщником этого плана или был действительно поражен страхом после такого поспешного созыва заседания и таких ужасных речей, но только он согласился на все требования заговорщиков.

Бонапарт с нетерпением ждал в своем доме на улице Шантерен результатов этих прений; он был окружен генералами, начальником стражи Директории Лефевром и несколькими полками кавалерии, которым он должен был делать смотр. Декрет Совета старейшин, состоявшийся в 8 часов, был ему принесен в восемь с половиной часов особым посланным от правительства Он принял поздравления от всех составлявших свиту; офицеры обнажили свои шпаги в знак верности. Он стал во главе их и направился в Тюильри; он появился за решеткой Совета старейшин, дал присягу на верность и назначил своим помощником начальника директориальной гвардии Лефевра.

Однако это было только началом успехов. Бонапарт стал главой вооруженной силы, но исполнительная власть Директории и законодательная Советов еще существовали. В борьбе, которая должна была неукоснительно разыграться, Бонапарт не мог быть уверенным, что великая и до сих пор победоносная сила революции не победит его. Сьейес и Роже-Дюко отправились в Тюильри и подали в отставку. Баррас, Мулен и Гойе, предупрежденные, в свою очередь, о происшедшем, хотели захватить власть, полагаясь на свою гвардию, но она, получив от Бонапарта извещение о декрете Совета старейшин, отказалась им повиноваться. Растерявшийся Баррас подал в отставку и уехал в свое имение Гро-Буа. Директория была фактически разрушена, и одним противником в борьбе стало меньше. Совет пятисот и Бонапарт одни остались лицом к лицу.

Декрет Совета старейшин и прокламация Бонапарта были расклеены по всему Парижу. В этом большом городе было заметно волнение, всегда сопровождающее всякое чрезвычайное событие. Республиканцы, и не без основания, серьезно тревожились за свободу. Но когда они выражали опасения относительно замыслов Бонапарта, видя в нем Цезаря или Кромвеля, им отвечали следующими словами самого генерала: „Это дурные, истрепанные роли, недостойные даже просто умного человека, а не то что благонамеренного. Самая мысль о покушении на представительное правительство святотатственна в наш век просвещения и свободы. Только безумец с легким сердцем мог пожертвовать делом республики для роялизма, предварительно поддержав ее с некоторой даже славой и с некоторыми опасностями“. Однако же, значение, придаваемое Бонапартом себе самому в прокламациях, было дурным предзнаменованием. Он упрекал Директорию в дурном положении Франции тоном совершенно необычайным. „Что вы сделали, — говорил он, — с Францией, оставленной мной в таком блестящем положении? Я вам оставил мир, а нашел войну! Я вам оставил победы, а нашел поражения; я вам оставил итальянские миллионы, а нашел везде грабительские законы и нищету. Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, со всеми моими сподвижниками славы? Они мертвы… Такое положение дел не может длиться, — раньше чем через три года оно приведет нас к деспотизму“. В первый раз в продолжение десяти лет один человек все относил только к одному себе и требовал отчета от республики, как если бы она была его собственностью. Нельзя удержаться от изумления, видя, что новый пришелец революции один завладевает наследством, так трудолюбиво приобретенным целым народом.

19 брюмера члены Совета отправились в Сен-Клу; Сьейес и Роже-Дюко сопровождали Бонапарта на это новое поле сражения; они ехали в Сен-Клу с намерением поддержать планы заговорщиков. Сьейес, зная тактику революционеров, хотел, чтобы быть уверенным в результатах, арестовать на время предводителей крайней партии и допустить в Совет только умеренных его членов. Но Бонапарт не согласился на это. Он не принадлежал ни к какой партии; действуя и побеждая до сих пор только благодаря войску, он думал увлечь законодательные советы, как увлекал солдат, повелительным словом. Для собрания Совета старейшин была отведена галерея Марса, для Совета пятисот — оранжерея. Значительная военная сила окружала место заседания Законодательного корпуса, подобно тому как толпа 2 июня окружала Конвент. Республиканцы сходились группами в садах, ожидая начала заседаний; они кипели благородным негодованием против военного насилия, которым им угрожали, и сговаривались о том, как ему противодействовать. Молодой генерал в сопровождении нескольких гренадеров ходил по двору и по залам и, преждевременно выказывая свой характер, говорил, как бы чувствуя себя двадцатым королем известной династии: „Я не желаю больше заговоров, — с этим надо покончить, я их категорически не желаю“. Около двух часов дня Советы собрались в залы заседания при звуках музыки, игравшей „Марсельезу“.

Как только заседание открылось, один из заговорщиков, Эмиль Годен, взошел на кафедру Совета пятисот. Он предложил поблагодарить Совет старейшин за меры, им принятые, и предложить ему выяснить средства, необходимые для спасения республики. Это предложение было знаком к ужасающему беспорядку; со всех сторон зала раздались крики против Годена. Республиканские депутаты осадили трибуну и стол президиума, за которым сидел Люсьен Бонапарт. Заговорщики: Кабанис, Буле из Мерты, Шазаль, Годен и другие на своих местах побледнели. После долгого волнения, во время которого никто не мог заставить себя выслушать, водворилась на мгновение тишина, и Дельбре предложил возобновить присягу Конституции III года. Ни один голос не поднялся против этого предложения, приобретшего особую важность в подобных обстоятельствах; присяга была принесена единодушно и восторженно, и это очень смутило заговорщиков.

Бонапарт, извещенный о происшедшем в Совете пятисот и видевший крайнюю опасность быть отставленным от должности и потерпеть поражение, явился в Совет старейшин. Его ждала гибель, если бы этот последний, сочувствовавший заговору, был увлечен порывом Совета пятисот. „Представители народа, — сказал он, — вы находитесь в необыкновенном положении, вы стоите на вулкане. Вчера, когда вы меня вызвали для сообщения декрета о перемещении заседаний и поручили мне выполнить его, я был спокоен. Я тотчас же собрал своих товарищей, и мы бросились к вам на помощь. И что же? Сегодня меня осыпают клеветами, говорят о Цезаре, о Кромвеле, о военном правительстве! Если бы я захотел угнетать свободу моей родины, я не исполнил бы данных вами приказаний, мне не к чему было бы принимать власть из ваших рук. Клянусь вам, представители народа, у отечества нет более усердного защитника, чем я, и на вас одних покоится его спасение. Правительство больше не существует, четыре директора подали в отставку, пятый (Мулен) для своей безопасности находится под надзором. Совет пятисот распался на партии, остался только Совет старейшин. Он должен принять меры, он должен говорить; я нахожусь здесь, чтобы исполнять его повеления. Спасем свободу, спасем равенство!“ Тогда поднялся член республиканской партии Ленгле и сказал: „Генерал, мы рукоплещем всему, что вы сказали; поклянитесь вместе с нами в повиновении Конституции III года, как единственно способной поддержать республику“. Если бы это предложение было принято здесь, как в Совете пятисот, то все было бы потеряно для Бонапарта. Оно изумило собрание, и Бонапарт был на мгновение сбит с позиции. Но он быстро овладел собой. „У вас нет больше, — сказал он, — Конституции III года, вы ее нарушили и 18 фрюктидора, и 22 флореаля, и, наконец, 30 прериаля. Конституция? На нее ссылаются все партии и все нарушают ее; она не может спасти вас, так как ее никто больше не уважает; конституция нарушена, — нужен другой договор, нужны новые гарантии“. Совет рукоплескал сделанным ему Бонапартом упрекам и поднялся в знак одобрения. Бонапарт, обманутый таким легким успехом своих действий в Совете старейшин, думал, что одним своим присутствием успокоит бурный Совет пятисот. Он туда отправился во главе нескольких гренадеров, оставил их у двери собрания, но внутри зала, и один вышел вперед с непокрытой головой. При появлении солдат весь Совет поднялся внезапным движением. Законодатели, думая, что появление их служит сигналом военного насилия, воскликнули: „Долой диктатора! Объявить его вне закона!“ Множество членов бросаются навстречу Бонапарту, и республиканец Бигоне схватывает его за руки. „Что делаете вы, — говорит он ему, — дерзкий! Удалитесь; вы нарушаете святость законов“. Бонапарт побледнел, задрожал и отступил, сопровождаемый гренадерами.

Удаление Бонапарта не прекратило смятения и волнения Совета. Все его члены говорили разом, все предлагали меры общественного спасения и обороны. Люсьена Бонапарта осыпают упреками; он робко оправдывает своего брата. После долгих усилий ему удается взойти на трибуну, чтобы пригласить Совет судить его брата с меньшей строгостью. Он уверяет, что у него не было никакого враждебного свободе плана; он вспоминает об его заслугах. Ему со всех сторон отвечали возгласами: „Он потерял сейчас всю их ценность! Долой диктатора! Долой тиранов!“ Смятение становится ужасающим более чем когда-либо, и со всех сторон раздаются требования объявить генерала Бонапарта вне закона. „Как, — говорит Люсьен, — вы хотите, чтобы я сам объявил вне закона своего брата?“ — „Да, да, вне закона! Вот участь тиранов!“ И среди смятения было сделано и пущено на голоса предложение — объявить заседания Совета непрерывными, тотчас перенести заседания обратно в Париж, заставить войска, собранные в Сен-Клу, войти в состав стражи Законодательного корпуса, а командование над ними вручить генералу Бернадотту. Люсьен, ошеломленный всеми этими предложениями и объявлением брата вне закона, которое он считал принятым вместе с другими, сошел с председательской трибуны на свое место и сказал в сильном волнении: „Так как я не могу заставить себя выслушать в этом зале, я с глубоким чувством оскорбленного достоинства слагаю знаки народной магистратуры“. При этих словах он снял свою тогу, свой плащ и шарф.

Бонапарту, по выходе из Совета пятисот, нужно было некоторое усилие, чтобы оправиться от своего смущения. Малоподготовленный к народным сценам, он был сильно потрясен. Офицеры окружили его, и Сьейес, более привыкший к революции, посоветовал, не теряя времени, употребить военную силу. Генерал Лефевр тотчас же отдал приказ вывести Люсьена из Собрания. Отряд вошел в зал заседаний, направился к креслу, занимаемому Люсьеном, взял его в свои ряды и вернулся с ним к войскам. Как только Люсьен вышел из Собрания, он сел на лошадь, присоединился к своему брату и, хотя и сложивший свое законное звание, он все-таки обратился к войскам как президент. По соглашению с Бонапартом он сказал, что на генерала в Совете пятисот были подняты кинжалы, а затем воскликнул: „Граждане солдаты, президент Совета пятисот вам объявляет, что громадное большинство этого Совета находится сейчас под страхом нескольких представителей, вооруженных кинжалами, осаждающих трибуну, угрожающих смертью своим товарищам и принимающих самые ужасные решения!.. Генерал, солдаты, граждане, вы признайте французскими законодателями только тех, кто соберется вокруг меня. Что касается других, кто останется в Оранжерее, то пусть их силой изгонят оттуда. Эти разбойники перестали быть представителями народа и стали представителями кинжала!“ После этой яростной провокации, которой Люсьен натравливал войска против того Собрания, званием президента которого он прикрывался, произнес речь Бонапарт. „Солдаты, — сказал он, — я вас водил к победам, могу я теперь рассчитывать на вас?“ — „Да, да! Да здравствует генерал!“ — „Солдаты, можно было надеяться, что Совет пятисот спасет родину, а вместо того он предается междоусобным разногласиям; агитаторы ищут случая поднять его против меня! Солдаты, могу я рассчитывать на вас?“ — „Да, да! Да здравствует Бонапарт!“ — „Тогда я накажу их!“ И Бонапарт отдал нескольким высшим из окружающих его офицеров приказание очистить зал Совета пятисот.

Совет, с момента ухода Люсьена, был жертвой крайнего душевного беспокойства и величайшей нерешительности. Некоторые из членов предлагали выйти толпой и идти в Париж искать защиты среди народа. Другие хотели, чтобы национальное представительство не покидало своего поста и отнеслось бы презрительно к оскорблениям силой. Между тем толпа гренадеров вошла в зал, и командующий офицер объявил Совету приказание разойтись. Депутат Прюдон напомнил офицеру и солдатам об уважении к выборным народа; генерал Журдан представил им всю громадность подобного преступления. Некоторое время отряд оставался в нерешительности, но вот входит сомкнутой колонной подкрепление. Генерал Леклерк восклицает: „Именем генерала Бонапарта Законодательный корпус распущен; пусть верные граждане удалятся. Гренадеры, вперед…“ Подымаются со всех скамеек крики негодования, но их заглушают звуки барабанов. Гренадеры подвигаются вперед во всю ширину Оранжереи, медленно и выставив вперед штыки. Таким образом они гонят перед собой законодателей, восклицающих еще при выходе: „Да здравствует республика!“ В пять с половиной часов 19 брюмера VIII года (10 ноября 1799 г.) народное представительство перестало существовать.

Вот как произошло это нарушение закона, этот государственный переворот против правительства Собраний. Началось господство силы. 18 брюмера было 31 мая армии против представительства, и оно было направлено не против одной партии, но вообще против всей народной власти. Справедливость требует, однако, отделять 18 брюмера от его последствий. Тогда еще можно было думать, что армия только помощница революции, как это было уже 13 вандемьера и 18 фрюктидора, и что эта необходимая перемена не обратится в пользу одного только человека, — человека, скоро превратившего Францию в военную силу и заставившего весь мир, до сих пор волнуемый столь великим нравственным потрясением, прислушаться только к движению своих армий и всякому проявлению своей воли.