Открытие Генеральных штатов. — Мнение о Генеральных штатах двора, министерства, различных государственных сословий. — Проверка полномочий. — Вопрос о вотировании посословно или поголовно. — Сословие общин преобразуется в Национальное собрание. — Двор запирает зал заседаний; клятва в зале Jeu de Pommes. — Большинство духовного сословия присоединяется к общинам. — Королевское заседание 23 нюня; его бесполезность. — Проект двора; события 12, 13 и 15 июля: отставка Неккера; восстание Парижа; образование Национальной гвардии; осада и взятие Бастилии. — Последствия 14 июля. — Декреты ночи на 4 августа. — Характер происшедшей революции.

Открытие Генеральных штатов было назначено на 5 мая 1789 г. Открытию этому накануне предшествовало религиозное торжество. Король, его семейство, министры и депутаты всех трех сословий торжественной процессией двинулись из собора Парижской Богоматери в церковь Людовика Святого, чтобы отстоять здесь напутственную обедню. Возобновление этого народного торжества, которого Франция была лишена в течение столь долгого времени, было встречено с восторгом. День приобрел характер праздника. Громадная толпа стекалась в Версаль со всех сторон; погода стояла великолепная; пышность украшений не оставляла желать лучшего. Всех присутствующих воодушевляли звуки музыки, добродушная и довольная наружность короля, приветливость и благородная красота королевы, а более всего надежда на исполнение общих желаний. С другой стороны, однако, с большим прискорбием отмечались все тот же этикет, те же костюмы и те же сословные разделения, что были и на собрании 1614 г. Первое место занимало духовенство в рясах, мантиях и четырехугольных шляпах или в фиолетовой одежде и стихирях. За духовенством шло дворянство в черной, шитой золотом, одежде, с кружевными жабо и в шляпах с белыми перьями à la Генрих IV. Сзади всех следовало, наконец, скромное третье сословие, все в черном, в коротких плащах, в кисейных жабо и в шляпах без перьев и без петлиц. В церкви все три сословия заняли места все в том же порядке.

На другой день в зале для Малых забав (des Menus plaisirs) состоялось в присутствии короля заседание. Амфитеатром расположенные трибуны были наполнены зрителями. Депутатов призвали и ввели согласно порядку, установленному в 1614 г. Духовенство было помещено направо, дворянство налево, общины против трона, поставленного в глубине зала. Горячими рукоплесканиями были встречены депутаты от Дофине, от Крепи в Валуа (между ними находился герцог Орлеанский) и от Прованса. Неккер при входе стал также предметом восторженных приветствий. Общественный голос приветствовал всех тех, кто так или иначе содействовал созванию Генеральных штатов. Лишь только депутаты и министры заняли свои места в зале, вошел король в сопровождении королевы, принцев и блестящей свиты. Выход короля был встречен восторженными аплодисментами. Людовик сел на трон; как только он надел шляпу, его примеру последовали все три сословия. Общины, в противность тому, что соблюдалось при прежних Генеральных штатах, в этом отношении нисколько не задумались последовать примеру духовенства и дворянства; очевидно, прошло то время, когда третье сословие должно было все время во время заседаний оставаться с непокрытой головой и говорить не иначе как на коленях. Все в полном молчании ожидали речи короля, всем хотелось поскорее узнать, каковы истинные намерения правительства касательно Генеральных штатов. Пожелает ли оно приравнять настоящее собрание к прежним, или же предоставит ему ту роль, которую для него указывают нужды государства и величие переживаемой минуты.

„Господа, — сказал с заметным волнением король, — день, которого я желал всем моим сердцем, наконец, наступил, и я вижу себя окруженным представителями нации, управлять которой я считаю за особую честь. С последнего созыва Генеральных штатов прошло много времени; казалось, самый созыв этих Штатов вышел уже из обычая, но я не колебался восстановить его, ибо считаю, что из него государство может извлечь новую силу и в нем может быть новый источник благоденствия нации“. За этими первыми словами, обещавшими так много, последовали только общие объяснения о долгах и обещания сократить расходы. Король, вместо того, чтобы благоразумно начертать Штатам тот путь, по которому им следовало идти, ограничился приглашением сословий работать во взаимном согласии. Он говорил о нужде в деньгах и о своей боязни нововведений и жаловался на тревожное состояние умов, не предлагая, однако, никаких мер к их успокоению. Несмотря на это, ему сильно аплодировали, когда в конце своей речи он произнес следующие слова, прекрасно обрисовывавшие его намерения: „Вы можете, вы должны ожидать от меня всего того, что можно требовать от человека, наиболее чуткого к общественному благу, от государя, первого друга своих подданных. Пусть, господа, в вашем собрании царит счастливое согласие, пусть настоящая минута будет навсегда памятна для счастья и благоденствия государства. Таково желание моего сердца, таково самое мое горячее желание; это та награда, которую я ожидаю за честность моих намерений и за любовь мою к моему народу!“

Затем слово было дано хранителю государственной печати Барантену[14] ; его речь явилась целой диссертацией о Генеральных штатах и благодеяниях короля. После длинного вступления он перешел, наконец, к вопросам дня. „Его Величество, — сказал он, — предоставив двойное представительство наиболее многочисленному из трех сословий, тому сословию, которое несет главную тяготу налогов, нисколько не изменил формы прежних совещаний. Хотя поголовная подача голосов, приводящая к одному общему результату, по-видимому, имеет преимущество более рельефно выражать общие желания, королю угодно, чтобы этот новый порядок мог быть введен только со свободного согласия всех государственных сословий и с одобрения Его Величества. Но каковы бы ни были мнения по этому вопросу, какое бы ни было усмотрено различие между предметами, подлежащими обсуждению собрания, не следует сомневаться, что полное согласие соединит все сословия в вопросе о налоге“. Правительство было не прочь применять поголовное голосование в вопросах финансовых, ибо оно вело быстрее к цели, но в вопросах политики оно склонялось в пользу вотирования по сословиям, ибо такое голосование представляло верное средство помешать нововведениям. Правительство при помощи этих средств полагало достигнуть своей истинной цели, получения субсидий, и думало в то же время помешать народу достичь нужных для него реформ. То, каким образом хранитель печати определил круг занятий Генеральных штатов, не оставило никаких сомнений в истинных намерениях правительства. Круг занятий был сведен почти исключительно к рассмотрению налога, и притом с непременной целью его вотировать, к выработке ограничительного закона о печати и пересмотру гражданского и уголовного законодательства. Все остальные преобразования хранителем печати были осуждены заранее, и речь свою он закончил следующим образом: „Справедливые желания удовлетворены, король не послушался нескромных нашептываний; он снисходительно забыл о них; он простил даже и те преувеличенные и ложные мнения, опираясь на которые, некоторые желают неизменные начала монархии заменить пагубными химерами. Вы, господа, несомненно, с негодованием отбросите те опасные нововведения, которые враги общественного блага стараются приплести к благотворным и необходимым реформам, тем реформам, что принесут с собой обновление, составляющее наибольшее желание Его Величества“.

Так говорить можно было или совершенно не понимая истинного желания нации, или открыто идя против него. Мало удовлетворенное собрание обратило свои взоры на Неккера, ожидая от него совершенно другого рода речей. Он был популярным министром; это он настоял на двойном представительстве третьего сословия, и все заставляло думать, что он выразил свои симпатии к поголовному голосованию, ибо только оно одно давало реальную возможность третьему сословию использовать свою численность. Однако, Неккер говорил как генеральный контролер и как человек осторожный. Речь его длилась три часа и являлась прежде всего длиннейшим отчетом о состоянии финансов; только совершенно утомив собрание, он перешел к вопросу, занимавшему все умы, но отнесся к нему нерешительно, не желая ссоры ни с королем, ни с народом.

Правительству следовало бы лучше понять значение Генеральных штатов. Уже одно возобновление их возвещало само по себе революцию. Ожидаемые с полной надеждой всем народом, они возобновлялись в такой момент, когда прежняя монархия была ослаблена и когда они одни были способны преобразовать государство и помочь нуждам королевской власти. Трудное время, сущность их мандата, выбор их членов — все указывало на то, что Штаты собрались не как данники, а как законодатели. Право возродить Францию им дало общественное мнение, а силу выполнить эту великую задачу они должны были найти в громадности злоупотреблений и в общественной поддержке.

Королю необходимо было принять участие в их работе. Таким образом действий он мог восстановить свою власть и обезопасить себя от крайностей революции, совершив ее сам по своей воле. Если бы, взяв в свои руки инициативу преобразований, он с твердостью, но и справедливостью указал новый порядок вещей; если бы, исполняя желания всей Франции, он определил права граждан, прерогативы Генеральных штатов, пределы королевской власти; если бы он отказался для себя — от самодержавия, для дворянства — от привилегий; если бы, наконец, он выполнил все те реформы, которых требовало общественное мнение и которые затем были совершены Учредительным собранием, — подобная решимость предотвратила бы пагубные распри, вспыхнувшие впоследствии. Трудно найти такого государя, который согласился бы разделить с кем-либо свою власть и который был бы достаточно мудр, чтобы добровольно уступить то, что ему все равно суждено потерять. Несомненно, однако, что Людовик XVI сделал бы это, если бы более следовал своим собственным влечениям и менее подчинялся влиянию своих приближенных. К сожалению, полная анархия царствовала в королевском совете. Когда собрались Генеральные штаты, для того, чтобы предотвратить разногласие, не было принято никакого решения. Безвольный Людовик XVI колебался между министерством, руководимым Неккером, и своим двором, руководимым королевой и некоторыми другими членами королевской семьи.

Неккер, удовлетворенный тем, что отстоял двойное представительство третьего сословия, боялся нерешительности короля и недовольства двора. Не отдавая себе полного отчета во всей важности переживаемого кризиса, который он принимал скорее за финансовый, чем за политический, он ждал для того, чтобы действовать, событий и утешал себя иллюзиями, что будет руководить ими, не сделав к тому никакой подготовительной работы. Он чувствовал, что старинная организация Генеральных штатов более не терпима и что существование трех сословий, пользующихся правом каждое само по себе не принять того или другого закона, являлось полным препятствием к осуществлению преобразований и к правильному ходу управления. Он надеялся, произведя испытание этой тройной оппозиции, уменьшить количество сословий и ввести английскую форму правления, соединив духовенство и дворянство в одной палате, а третье сословие — в другой. Он не понимал, что раз борьба будет начата, его вмешательство будет тщетно, что полумеры не принесут пользы никому, что наиболее слабые из упрямства, а наиболее сильные по увлечению не примут его системы умеренности. Он не понимал, что уступки имеют смысл только до победы.

Двор желал не узаконения правильного собирания Генеральных штатов, а их полного упразднения. Он предпочитал случайное сопротивление великих государственных сословий разделению власти с постоянным собранием представителей. Разделение сословий благоприятствовало его целям; он рассчитывал поддерживать рознь между ними и этим мешать их действиям. Генеральные штаты, вследствие плохой их организации, еще никогда не приходили ни к какому результату; двор надеялся, что то же будет и на этот раз, тем скорее, что первые два сословия были мало расположены в пользу преобразований, требуемых третьим. Духовенство желало сохранить свои привилегии и свои богатства[15] ; оно ясно видело, что впереди ему предстоит принести гораздо больше жертв, чем приобрести выгод. Дворянство, со своей стороны, хорошо понимало, что, хотя оно и получило давно утраченную им политическую независимость, в будущем ему предстоит больше уступить народу, чем получить от королевской власти. Новая революция должна была совершиться почти исключительно в пользу третьего сословия; первые два сословия поэтому были расположены соединиться вместе и со двором против него, как раньше соединялись с ним против двора. Такая перемена фронта внушалась им исключительно расчетом, и высшие сословия шли рука об руку с государем, вовсе не имея к нему привязанности, как ранее они защищали народ, вовсе не имея в виду общественного блага.

Не было пощажено ничего, чтобы только поддержать подобное расположение духовенства и дворянства. Депутатов этих сословий осыпали любезностями. У княгини де Полиньяк собирался комитет из знатнейших лиц: в состав его были введены наиболее видные представители этих двух сословий. Усилиями этого комитета удалось переманить на сторону двора д'Эпремениля и д'Антрега, двух самых ярых защитников свободы в парламенте до созыва Генеральных штатов, теперь сделавшихся решительными ее противниками. Здесь, в этом комитете, разработали различный костюм для представителей различных сословий, стремясь разъединить их сначала этикетом, затем интригами, а наконец, и силой. Двор слишком основывал свои действия на воспоминании о прежних Генеральных штатах: он полагал возможным, что настоящее можно направлять согласно преданиям о прошлом, что можно сдержать Париж при помощи армии, третье сословие — при посредстве дворянства; что можно властвовать над Генеральными штатами, разъединяя сословия, и что разделить сословия можно, восстановив старинные обычаи, унижавшие общины и возвеличивавшие дворянство. Даже после первого заседания еще думали, что можно помешать всему, не делая вовсе никаких уступок.

6 мая, на другой день после открытия Генеральных штатов, дворянство и духовенство собралось в отведенных для них залах и занялось своей внутренней организацией. Третье сословие, из-за своей многочисленности собравшееся в зале Штатов, ждало сюда и другие два сословия; оно смотрело на свое положение как на временное, считало своих сочленов еще не утвержденными в звании депутатов и держалось системы выжидания, пока дворянство и духовенство к нему не присоединятся. Тут-то и началась та приснопамятная борьба, которая должна была решить, быть или не быть революции. Все будущее Франции зависело от того, произойдет или не произойдет слияние сословий. Этот важный вопрос предстал во всей силе при проверке полномочий депутатов. Депутаты третьего сословия вполне справедливо полагали, что проверка эта должна быть произведена сообща, так как, даже отказавшись от соединения сословий, нельзя было не согласиться, что интерес каждого из них требовал проверки полномочий депутатов других сословий; представители высших сословий в свою очередь заявляли, что раз каждое сословие должно работать по отдельности, то и проверка полномочий должна производиться каждым сословием независимо от других. Они слишком хорошо чувствовали, что стоит только сословиям соединиться вместе, хотя бы для одного только дела, никакое разъединение их в будущем не станет возможным.

Третье сословие действовало весьма осторожно, зрело и настойчиво. Оно шло к своей цели только рядом далеко не безопасных усилий, рядом медленных и далеко не решительных побед и постоянно возобновлявшихся схваток. Принятая ими с самого начала выжидательная система оказалась мерой наиболее разумной и верной: бывают случаи, когда для того, чтобы победить, надо исключительно уметь выжидать. Третье сословие было единодушно и само по себе представляло половину всех депутатов Генеральных штатов; среди дворянства была часть, настроенная демократично; большая часть сельских священников, которые составляли ядро сословия духовенства и были в нем чем-то вроде третьего сословия, была расположена в пользу третьего сословия. Соединению должно было содействовать утомление и бездействие; на это надеялось третье сословие, этого боялись епископы, и это побудило их предложить 13 мая себя в посредники. Посредничество это не могло иметь результатов, ибо дворянство продолжало не желать поголовного голосования, а третье сословие не соглашалось на голосование по сословиям. Примирительные совещания, безрезультатно протянувшись до 27 мая, были прерваны дворянством, окончательно высказавшимся за проверку полномочий в каждом сословии самостоятельно.

На следующий день после этого враждебного решения третье сословие, решившись провозгласить себя Национальным собранием, пригласило во имя Бога, мира и общественного блага присоединиться к ним духовенство. Двор, встревоженный таким поступком, вмешался и старался возобновить примирительные совещания. Задача примирить комиссаров была возложена на высших комиссаров-примирителей. Таким образом, Штаты становились в зависимость от комиссаров, а комиссары от королевского совета. Но и новые переговоры имели успеха не больше, чем прежние: они тянулись без конца; ни одно из сословий не желало уступить; наконец, дворянство прервало и их, подтвердив свои прежние решения.

В этих бесплодных переговорах прошло пять недель. Третье сословие, видя, что настало время сорганизоваться, что дальнейшие проволочки только возбудят против него народ, доверие которого оно заслужило вследствие отказа первых двух сословий, решилось действовать и в своих действиях высказало столько же такта и решимости, как и в своем бездействии. Мирабо заявил, что один из парижских депутатов имеет сделать сословию предложение; вслед за этим заявлением Сьейес, человек застенчивый, но с пытливым умом, пользовавшийся большим влиянием и более кого-либо другого способный мотивировать решение, показал невозможность соглашения, крайнюю необходимость скорейшей проверки полномочий, справедливость того, чтобы проверка эта была произведена сообща всеми сословиями, и убедил собрание постановить: пригласить дворянство и духовенство в зал собраний Генеральных штатов для присутствия при проверке полномочий, которая будет произведена во всяком случае, придут они или не придут.

За принятой для всеобщей проверки полномочий мерой последовала и другая, еще более энергичная. Третье сословие, закончив проверку, по предложению Сьейеса, 17 июня провозгласило себя Национальным собранием. Этой смелой выходкой, этим объявлением наиболее многочисленного сословия, сословия, единственно обладавшего законными полномочиями, помимо всех других сословий, пока они не подчинятся совместной проверке полномочий, представительным учреждением всей Франции, разом решались все спорные вопросы и совершалось превращение собрания Генеральных штатов в собрание народа. Сословное начало исчезало из политического уклада, и этим был сделан первый шаг к уничтожению классовой розни и в частной жизни. В незабвенном декрете 17 июня предсуществовала уже ночь на 4 августа; надо было, однако, отстоять принятое решение, и можно было опасаться, что поддержать такое решение не будет возможности.

Первым декретом Национального собрания было признание за собой верховной власти. Оно как бы поставило от себя в зависимость привилегированные сословия, провозгласив нераздельность законодательной власти. Оставалось еще справиться с двором при помощи налогов. Собрание признало их незаконность, но тем не менее постановило, что они должны быть платимы временно, пока оно существует, и должны быть прекращены в момент роспуска Собрания; Собрание успокоило капиталистов, обеспечив государственный долг, и позаботилось о нуждах народа, создав Продовольственный комитет.

Подобная твердость и предусмотрительность возбудили восторг народа. Те же, кто руководил двором, поняли, что поддерживаемые ими между сословиями несогласия не привели к желанной цели, что нужно для ее достижения искать других средств. Они думали, что одна королевская власть способна прямым приказом поддержать существование сословий, не нашедшее достаточной опоры в оппозиции дворянства. Чтобы заставить Людовика XVI принять враждебные меры, надо было, однако, устранить от него осторожные и миролюбивые советы Неккера; случай тому представился во время поездки короля в Марли. Король, одинаково подчинявшийся влиянию и хороших и дурных советов, окруженный двором, замешанным в партийную политику, поддался упрашиваниям, произведенным во имя интереса короны и религии, остановить мятежные действия общин и пообещал исполнить все, что от него желал получить двор. Было решено, что король явится в Собрание с возможной помпой, отменит принятые им решения, предпишет сохранение сословий в виде основного монархического закона и сам наметит те реформы, которые должны произвести Генеральные штаты. С этого времени место правительства занял тайный совет, и действовать стал он не под сурдинку, как прежде, а совершенно открыто. Планы действия и вырабатывались, и приводились в исполнение исключительно хранителем печати Барантеном, графом д'Артуа и принцами Конде и Конти. Неккер потерял всякое влияние: он предложил королю план примирительных действий, который мог бы иметь успех, пока еще борьба не дошла до такого ожесточения, но который был совершенно недействительным при нынешних обстоятельствах. Он предложил устроить снова в присутствии короля общее собрание Штатов и на нем согласиться на поголовное голосование в вопросах о налогах, но оставить в силе голосование по сословиям в делах частных интересов и привилегий. За мерой этой, неблагоприятной для третьего сословия, так как она поддерживала злоупотребления, давая в руки дворянству и духовенству средство противодействия их уничтожению, должно было последовать учреждение для ближайших Генеральных штатов двух палат. Неккер любил полумеры и желал постепенными уступками провести ту политическую реформу, которую следовало осуществить сразу. Наступил момент даровать народу все права — ибо все равно он готов был взять их сам. Проект королевского заседания Генеральных штатов, и без того уже совершенно недостаточный, новым советом был превращен в план прямого государственного переворота. Совет полагал, что Собрание будет устрашено королевским повелением, что Франция удовлетворится обещанием некоторых реформ. Он не понимал, что только в случаях самой большой крайности можно подвергать королевскую власть опасности ослушания.

Государственные перевороты совершаются всегда неожиданно и должны захватить врасплох тех, против которых они направлены. Тут поступили совершенно обратно, и приготовления к перевороту способствовали его неуспеху. Явилось опасение, что большинство духовенства признает Национальное собрание и присоединится к нему; чтобы предупредить такой решительный шаг, не ускорили время устройства королевского заседания, а заперли зал для собрания Штатов, полагая, что этим будут прекращены их заседания. Предлогом к такой неприличной и неловкой мере послужила якобы необходимость сделать кое-какие приготовления, требуемые присутствием в заседании короля.

Председателем Национального собрания в это время был Байи. Этот доблестный гражданин получил от нарождающейся свободы всякие почести, хотя вовсе их не добивался. Он был первым председателем Национального собрания, как он был первым парижским депутатом и позднее первым парижским мэром. Он был обожаем своими, уважаем противниками, и, несмотря на всю свою кротость и просвещенность, он обладал в самой высокой степени смелостью в исполнении своего гражданского долга. Извещенный в ночь на 20 июня хранителем печати о прекращении собраний, он остался верен постановлению Собрания и не побоялся ослушаться двора. На другой день в назначенный час он явился к залу заседаний и, найдя его занятым войсками, протестовал против такой деспотической меры. Тем временем подошли депутаты, шум увеличился; все оказались исполненными решимости не обращать внимания на опасность, с которой сопряжено заседание в подобных условиях. Наиболее раздраженные порывались ехать в Марли и там устроить заседание под окнами короля; кто-то предложил для заседания зал для игры в мяч (Jeu de pommes)[16] ; это предложение было принято, и все депутаты отправились туда скопом. Байи шел впереди всех; народ восторженно сопровождал депутатов; солдаты вызвались служить им охраной; собравшись в совершенно пустом, служащем для игры в мяч зале, депутаты общин, не имея даже на чем сесть, вдохновленные святостью своего призвания, подняли руки и все, за исключением одного, поклялись не расходиться, пока не дадут Франции конституции.

Вслед за этой торжественной клятвой, принесенной 20 июня перед лицом всего народа[17] , 22-го последовала важная победа. Национальное собрание, все еще не имея помещения для своих заседаний и не имея даже больше возможности собираться в зале для игры в мяч, который заняли принцы исключительно с целью не допустить туда депутатов, отправилось в церковь Св. Людовика. На этом заседании посреди патриотических кликов к Собранию присоединилось большинство священства. Таким образом, меры, предпринятые для того, чтобы устрашить Собрание, только подняли его мужество и ускорили то самое соединение, против которого они были направлены. Две крупные неудачи, таким образом, предшествовали торжественному заседанию 23 июня.

День этого заседания, наконец, наступил. Многочисленная стража окружила зал, где происходило собрание Генеральных штатов; двери были открыты исключительно для депутатов; публику в зал заседания не пустили. Король показался во всем блеске своего могущества. Принят он был, против обыкновения, полным молчанием. Речь, им произнесенная, переполнила чашу терпения тем своим властным тоном, которым он продиктовал приведение в исполнение различных мероприятии, не одобренных общественным мнением и отвергнутых Национальным собранием. Король жаловался на несогласия, истинным виновником которых был двор; осуждал поведение Собрания, в котором он признавал только собрание исключительное, сословное; он отменил все сделанные им постановления, предписал сохранение сословий, указал, какие и в каких границах должны быть произведены реформы, принуждал Генеральные штаты принять эти реформы, угрожал распустить Штаты и одному выполнить все, что, по его мнению, нужно для блага государства, если он встретит с их стороны еще какое-нибудь сопротивление. После такой автократической сцены, не отвечающей ни обстоятельствам, ни характеру самого Людовика, король удалился, повелев депутатам разойтись. Дворянство и духовенство исполнили это приказание. Депутаты третьего сословия, неподвижные, молчаливые, негодующие, не покинули своих мест. Несколько минут длилось тягостное молчание. Вдруг Мирабо прервал его словами: „Господа, то, что мы сейчас слышали, могло бы послужить к спасению отечества, если бы дары деспотизма не были всегда опасны. Что это за оскорбительная диктатура? Кругом оружие, национальный храм осквернен, и все это, чтобы повелеть нам быть счастливыми? Кто отдает вам грозные приказания? Ваш уполномоченный, тот, кто должен получать их от вас, от нас, господа, ибо мы облечены священным и неприкосновенным званием, ибо от нас двадцать пять миллионов людей ждут верного счастья, верного потому, что оно будет дано и принято всеми. Но свобода наших работ нарушена; Собрание окружено войсками. Где же враги народа? Разве перед воротами города находится Каталина? Я требую, чтобы вы, прикрывшись своим значением и своей законодательной властью, соблюли святость данной вами присяги; она не позволяет нам разойтись раньше, чем мы выработаем конституцию“. В это время великий церемониймейстер, видя, что Собрание не расходится, пришел напомнить ему о приказе короля. „Подите скажите вашему господину, — воскликнул Мирабо, — что мы здесь находимся по воле народа и выйдем отсюда, только уступая силе штыков“. — „Мы, — спокойно прибавил Сьейес, — остаемся сегодня тем же, чем были вчера; приступим к делу!“ И Собрание, исполненное решимости и величественное, приступило к работе. По предложению Камюса оно подтвердило все ранее сделанные постановления, а по предложению Мирабо установило неприкосновенность своих членов.

Этот день погубил авторитет королевской власти. Законодательная инициатива и моральная власть перешли от монарха к Национальному собранию. Те, кто своими советами вызвали это сопротивление, не чувствовали в себе дерзости наказать за него. Утром была решена отставка Неккера, а вечером и Людовик XVI, и королева умоляли его остаться на своем месте. Неккер не одобрял королевского заседания, и, отказавшись принять в нем участие, он снова завоевал доверие Собрания, которое он потерял было своими колебаниями. Время королевской немилости для него было всегда временем популярности; отказом повиноваться королю он становился союзником Собрания, и оно сейчас же давало ему свою поддержку. Каждая эпоха нуждается в человеке, который служил бы ей вождем и имя которого было бы знаменем партии; таким человеком для Национального собрания, пока шла борьба его со двором, служил Неккер.

На ближайшее заседание явилась та часть духовенства, которая примкнула к Собранию в церкви Святого Людовика; спустя несколько дней к ним присоединилось еще сорок семь депутатов дворянства и между ними герцог Орлеанский; ввиду этого, далее, уже сам двор счел необходимым пригласить оставшееся большинство дворянства и меньшинство духовенства прекратить ставшее совершенно бесполезным разъединение. С 27 июня заседания стали общими; сословия юридически прекратили свое существование; вскоре они исчезли и на самом деле. Сначала в зале общих заседаний они сохраняли за собой отдельные места, но затем мало-помалу сословия перемешались; пустые сословные преимущества должны были сгладиться перед властью народа.

Двор, после бесплодных попыток помешать организации Собрания, поневоле должен был присоединиться к нему и взять на себя руководство занятиями. Искренностью и доверием он мог бы еще загладить свои ошибки и заставить забыть свои неприязненные действия. Бывают минуты, когда следует взять на себя инициативу самопожертвования; бывают другие, когда не остается ничего другого, как только принять их. При открытии собрания Генеральных штатов король мог бы сам дать конституцию; теперь ему приходилось принять ее от Собрания; если бы он покорился этому обстоятельству, он несомненно улучшил бы свое положение. Но, придя в себя после первых моментов поражения, советчики Людовика XVI решили прибегнуть к помощи штыков там, где потерпел поражение авторитет; они уверили короля, что безопасность трона, поддержание законов королевства и даже самое благоденствие его народа требуют, чтобы он привел Собрание к покорности; что оно, помещаясь в Версале и близ Парижа, двух городов, ясно высказывавшихся в пользу Собрания, должно быть либо перенесено в другое место, либо распущено; что принять подобное решение надо немедленно для того, чтобы временно остановить течение революции, и что для этой цели необходимо как можно скорее созвать войско, которое устрашило бы Собрание и сдержало бы Версаль и Париж.

Покуда проектировались подобные меры, народные депутаты приступили к своим законодательным работам и принялись за выработку так нетерпеливо ожидаемой конституции, с которой, как они предполагали, не следовало мешкать. Из Парижа и других главных городов королевства им присылались адреса; их хвалили за их благоразумие и поощряли к продолжению дела возрождения Франции. Тем временем войско прибывало в большом количестве. Версаль принял вид лагеря; зал заседаний был окружен стражей, вход в него был воспрещен для простых граждан; кругом Парижа были расположены отряды войска, готовые, по-видимому, к его осаде или блокаде, смотря по тому, что могло понадобиться. Эти военные приготовления, транспорты артиллерии, приходившие с границ, и присутствие иностранных полков, повиновению которых не было границ, — все это указывало на существование каких-то зловещих проектов; народ был неспокоен, он волновался; Собрание решило известить обо всем монарха и потребовать роспуска войска.

Девятого июля по предложению Мирабо Собрание составило весьма почтительный, но твердый адрес королю, не произведший, однако, никакого действия. Людовик XVI объявил, что он один может судить, когда следует созвать войска и когда их надо распустить; он уверял, впрочем, что войска собраны только на всякий случай, чтобы предупредить волнение и охранять Собрание; он предложил, наконец, перенести Собрание в Нуайон или Суасон, то есть поставить его между армиями и лишить поддержки народа.

Париж был в состоянии величайшего брожения; громадный город был единодушен в своей преданности Собранию. Опасности, угрожавшие представителям народа, опасности, угрожавшие самим жителям столицы, а также недостаток в продовольствии — все располагало к Собранию. К делу революции с жаром пристали все: капиталисты из интереса и из-за опасения банкротства, люди просвещенные и весь средний класс — из-за патриотизма, народ, придавленный нуждой, винивший во всех своих страданиях высшие классы и двор, желавшие волнений и перемен. Трудно себе даже представить то движение, которое охватило в это время столицу Франции. Париж вышел из покоя и молчаливого подчинения; он как будто бы был удивлен новизной положения и пьянел от свободы и энтузиазма. Пресса подогревала умы, газеты знакомили публику с прениями Собрания и, таким образом, как бы давали ей возможность присутствовать на его заседаниях; повсюду под открытым небом, на улицах и площадях обсуждали те вопросы, которые дебатировались Собранием. Всего многочисленнее собрание было в Пале-Рояле[18] . Пале-Рояльский сад был всегда полон толпой, постоянно возобновлявшейся. Кафедрой служил стол, оратором был всякий гражданин; тут обсуждали опасности родины и ободряли друг друга к сопротивлениям. По предложению, исходящему отсюда, народ открыл двери тюрем аббатства и с триумфом вывел из них солдат французской гвардии, заключенных за отказ стрелять в народ; этот акт остался без последствий; особая депутация добивалась от Собрания заступничества за освобожденных узников; Собрание обратилось к милосердию короля; узники вернулись в тюрьму и получили прощение. С этих пор полк, к которому принадлежали эти узники, один из наиболее храбрых и наиболее многочисленных, стал благоприятно относиться к народному делу.

Таково было положение дел в Париже, когда двор, сосредоточив войска в Версале, Севре, на Марсовом поле и в Сен-Дени, счел возможным приступить к исполнению своего плана. Свои действия двор начал 11 июля изгнанием Неккера и полным обновлением Кабинета министров. Преемниками Пюи-Сегюра, Монморена, де ля Люзерна, Сен-При и Неккера были назначены: маршал Брольи ля Галисоньер, герцог де ля Вопоьон, барон Брётёи и интендант Фулон. Неккер в субботу, И июля, во время своего обеда получил записку от короля с предложением тотчас же покинуть королевство. Никому не сказав ни слова о приказании, которое он получил, Неккер спокойно докончил свой обед, затем сел в карету вместе с женой, как будто затем, чтобы ехать в Сен-Уэн, но вместо того отправился в Брюссель.

На другой день, в воскресенье 12 июля, приблизительно к четырем часам вечера, в Париже узнали об опале Неккера и об его отъезде за границу; эту меру сочли началом выполнения заговора, приготовления к которому уже давно намечались. Через короткое время весь город пришел в весьма сильное волнение; повсюду собирались толпы народа, более десяти тысяч человек сошлось в Пале-Рояле, раздраженные узнанной новостью, готовые на все, но не знающие, что предпринять. Молодой человек по имени Камиль Демулен, будучи смелее других и являясь одним из опытных ораторов толпы, с пистолетом в руке вскакивает на стол и говорит: „Граждане! Время не терпит; отставка Неккера — все равно что набат Варфоломеевской ночи для патриотов! Сегодня вечером все швейцарские и немецкие войска выступят с Марсова поля[19] , чтобы нас перерезать! Нам остается один путь к спасению — самим взяться за оружие“. Слова Демулена принимаются толпой с шумным одобрением; Демулен предлагает патриотам нацепить кокарды, чтобы иметь возможность различать и защищать своих. „Какую кокарду, — говорит он, — вы хотите: зеленую, цвета надежды, или красную, цвета свободного ордена Цинцината?“ — „Зеленого, зеленого“, — отвечает толпа. Оратор сходит со стола и прикрепляет к своей шляпе лист с дерева; все остальные следуют его примеру; каштаны Пале-Рояльского сада оказываются почти совершенно обнаженными от листьев, а вся шумная толпа направляется к скульптору Курциусу.

У него толпа берет бюст Неккера и герцога Орлеанского, ибо распространился слух, что и этот последний также подвергся изгнанию; бюсты декорируют крепом и торжественной процессией несут по улицам. Шествие движется по улицам Сен-Мартен, Сен-Дени и Сен-Оноре, и с каждым шагом толпа все увеличивается; народ заставляет всех встречных снимать шляпы. Встречается по дороге конный патруль — толпа заставляет его следовать за собой. Таким образом, шествие доходит до Вандомской площади, и там толпа обносит бюсты кругом статуи Людовика XIV. Сюда является отряд германской гвардии; он пытается разогнать шествие, но быстро обращен в бегство градом камней; толпа продолжает свой путь и доходит до площади Людовика XV; здесь на нее нападают драгуны князя Ламбеска; некоторое время она оказывает сопротивление, но, наконец, не выдерживает; один из несших бюсты и один солдат убиты; толпа рассеивается, часть бежит к набережной, а другая устремляется в Тюильри, через ближайший мост. Князь Ламбеск, во главе своих солдат, с саблей наголо, преследует бегущих в самом саду; он бросается на безоружную толпу, совершенно не участвовавшую в шествии и случайно мирно гулявшую по саду. Какой-то старик ранен при этом саблей; публика защищается при этом стульями, взбирается на террасы; негодование становится всеобщим, и крики „К оружию!“ вскоре начинают раздаваться повсюду — в Тюильри, в Пале-Рояле, в городе и в предместьях.

Мы упоминали уже, что один полк французской гвардии был расположен в пользу народа; его поэтому заперли в казармах. Князь Ламбеск, несмотря на это, опасаясь его вмешательства, посылает шестьдесят драгун занять место около склада оружия этого полка, на улице Шоссе-д'Антен. Гвардейцы, недовольные уже одним тем, что их держат как арестантов запертыми, при виде иностранных драгун, с которыми у них было столкновение несколько дней перед тем, выходят из себя. Они решаются идти за оружием, и их офицерам стоит большого труда, при помощи просьб и угроз, удержать от этого намерения; спокойствие было водворено, но ненадолго, и они не хотят больше ничего слышать, когда до них доходит известие о нападении, произведенном в Тюильри, и о смерти одного из их товарищей. Они схватывают оружие, ломают решетки и, выстроившись в боевой порядок пред казармами и против немецких драгун, кричат им: „Кто идет?“ — „Немецкая королевская гвардия!“ — „Вы за третье сословие?“ — „Мы за тех, кто нам отдает приказания!“ После этих переговоров французская гвардия дает залп, убивающий двоих немецких солдат и ранящий троих; остальные драгуны бегут, вслед за тем французские гвардейцы скорым шагом и с ружьями „на руку“ проходят до площади Людовика XV, занимают место между Тюильри и Елисейскими полями, между народом и войсками, и остаются здесь всю ночь. Войска, находившиеся на Марсовом поле, тотчас же получили приказание двинуться вперед. Когда они пришли на Елисейские поля, французская гвардия встретила их залпами; пришедшие войска хотели заставить драться, но они отказались; один из швейцарских полков первый показал пример неповиновения, все остальные за ним последовали. Офицеры, отчаявшись заставить исполнять свои приказания, отвели войска назад, сначала до решетки Шальо, а затем и на Марсово поле. Планы двора не удались вследствие измены французской гвардии и отказа войск, даже иностранных, идти против столицы.

В тот же вечер народ отправился в ратушу и потребовал, чтобы ударили в набат и дали сигнал собранию округов и вооружению граждан. В ратуше собралось несколько избирателей, и они захватили в свои руки власть. Эти граждане в дни волнений оказали большую услугу своему городу и делу свободы своим присутствием духа, своим благоразумием и своей деятельностью; но во время замешательства первых минут восстания они не могли заставить себя слушать. Волнение достигло высшей степени, каждый слушался только своей страсти. Рядом с гражданами, воодушевленными самыми лучшими намерениями, находились люди подозрительной нравственности, искавшие в восстании только средства к беспорядку и грабежу. Толпы рабочих, употреблявшихся правительством для общественных работ и состоявшие по большей части из праздношатающихся и бродяг, зажгли заставы, наводнили улицы, разграбили некоторые дома; ночь с 12-го на 13-е прошла в шуме и тревоге.

Отъезд Неккера, вызвавший восстание в столице, произвел не меньшее впечатление в Версале и в Собрании. Удивление и неудовольствие и там были такие же, как и в Париже; депутаты собрались в зале заседания ранним утром; они были сумрачны, и их грусть зависела скорее от негодования, чем от уныния. „Как только заседание было открыто, — говорит один из депутатов, — Собрание в гробовом молчании, менее прислушиваясь к чтению, чем к собственным мыслям, заслушало несколько адресов, одобрявших его декреты“. Затем Мунье попросил слова; он объявил об отставке дорогих для народа министров и о том, кто выбраны их преемниками; он предложил проект адреса королю с требованием возвратить к власти прежних министров, с указанием на опасность насильственных мер, на несчастье, к которому могло повести приближение войск, и с объявлением, что Собрание торжественно отказывается от всякого участия в позорном банкротстве. При этих словах до сих пор сдерживавшее свое волнение Собрание разражается громкими аплодисментами и криками одобрения. Тут с грустным видом выступает вперед Лалли-Толендаль, друг Неккера, и просит слово; получив его, он произносит длинное и красноречивое похвальное слово министру; его слушают с глубоким вниманием; его скорбь отвечает скорби общественной, дело Неккера является делом всего отечества. Даже дворянство в этом случае не отдаляется от депутатов третьего сословия, может быть, потому, что оно считало опасность общей, а может быть потому, что боялось противоречием навлечь на себя такое же негодование, какое навлек на себя двор; может быть, наконец, что дворянство в этом случае просто было охвачено общим увлечением.

Пример подал граф Вирьё, один из депутатов дворянства, сказавший: „Мы собрались для того, чтобы выработать конституцию, будем же ее вырабатывать: скрепим наши взаимные узы, возобновим, подтвердим, освятим славные декреты 17 июня; соединимся все навеки в знаменитом решении, принятом 20-го числа того же месяца. Поклянемся все, да, именно все без различия сословий, быть верными этим декретам; они одни в настоящее время могут спасти королевство“. „Или мы добьемся конституции, — прибавил герцог Ларошфуко, — или нас не будет“. Согласие стало еще более единодушным, когда Собрание узнало о восстании в Париже, о беспорядках, которые оно за собой повлекло, о сожженных заставах, о собравшихся в ратуше избирателях, о полном смятении столицы и о том, что граждане вот-вот будут атакованы войсками или начнут драться друг с другом. Весь зал кричал в один голос: „Пусть даже воспоминание о наших временных несогласиях будет сглажено! Соединим наши силы для спасения отечества!“ Тотчас отправили к королю депутацию из восьмидесяти членов, в число которых вошли все депутаты Парижа. Во главе ее стал архиепископ Вьенский, президент Собрания. Депутация должна была сообщить королю о тех опасностях, которые угрожали столице и королевству, поставить ему на вид необходимость удалить войска и поручить охрану города гражданской милиции; кроме того, она должна была, если король выразит свое согласие, отправить из своей среды депутацию в Париж с этими утешительными вестями. Однако посланная Собранием депутация вскоре вернулась от короля, принеся малоудовлетворительный ответ.

Собрание увидело тогда, что ему остается рассчитывать только на самого себя и что проекты двора остались совершенно непоколебленными. Это не только не заставило Собрание упасть духом, но, наоборот, придало ему твердости. Собрание тотчас же утвердило большинством голосов ответственность министров и всех других советников короля, какого бы звания и положения они ни были; Собрание вотировало выразить Неккеру и другим удаленным министрам свое по этому поводу сожаление; оно объявило, что не перестанет настаивать на удалении войск и на установлении гражданской милиции; оно поставило государственный долг под защиту французской чести и подтвердило все свои предыдущие постановления. После всех этих мер Собрание приняло еще одну, бывшую не менее необходимой: опасаясь, чтобы ночью зал заседаний не был занят войсками, дабы затем разогнать Собрание, оно организовало непрерывное заседание впредь до нового постановления; Собрание решило, что часть депутатов будет заседать в течение ночи, а другая придет сменить ее рано утром. Чтобы облегчить президентство почтенного Вьенского архиепископа, Собрание выбрало вице-президента, который должен был заменять его в чрезвычайных обстоятельствах. Выбран был Лафайет, и он председательствовал в ночном собрании. Собрание это прошло без прений, депутаты оставались на своих местах в молчании, спокойные и решительные. Вот какими мерами, каким сочувствием общественному горю, какими постановлениями, каким единодушием энтузиазма и какой непоколебимой твердостью Собрание все более и более поднималось на высоту, соответственную опасностям минуты и его призванию.

В Париже восстание на следующий день, 13 июля, приняло более правильный характер. С утра народ собирался к ратуше; здесь, а затем по всем церквам ударили в набат, по улицам прошли барабанщики, созывавшие граждан. Собирались на всех площадях; были образованы отряды под названием волонтеров Пале-Рояля, Тюильри, Базоша, Аркебуза. Собрались округа, и каждый из них выбрал по 20 тысяч человек для самозащиты. Не хватало только оружия; его искали повсюду, где только была какая-либо надежда его найти. Завладели тем оружием, которое нашли у оружейников; забирая его, народ выдавал расписки. Требовали оружие из ратуши; напрасно избиратели, собравшиеся в ратуше, уверяли, что оружия у них нет, его требовали во что бы то ни стало. Избиратели призвали тогда городского голову де Флесселя, старшину купцов, как единственного, кто знал истинное военное положение столицы и которого популярность в народе могла принести большую помощь в таких затруднительных обстоятельствах. Толпа встретила Флесселя аплодисментами. „Друзья! — сказал он, — я ваш отец, и вы будете мной довольны“. В ратуше был организован постоянный комитет для принятия мер, касающихся общественной безопасности.

В это время пришло известие, что дом Лазаристов, в котором были большие запасы хлеба, ограблен, что толпа ворвалась в арсенал и разобрала там старое оружие, что оружейные лавки разнесены. Явилось опасение, что толпа дойдет до последних крайностей; она была разнуздана и, казалось, трудно было обуздать ее ожесточение. Но толпа была в состоянии энтузиазма и потому бескорыстна. Она сама обезоруживала подозрительных людей; хлеб, найденный у Лазаристов, был свезен на рынок; ни одного частного дома не было разграблено; задержанные у городских застав повозки с провизией, мебелью и посудой были отправлены на Гревскую площадь, где образовался огромный склад. Толпа росла все больше и больше, и все время раздавался крик: „К оружию!“ Было около часа. Купеческий старшина объявил, что весьма скоро привезут двенадцать тысяч ружей с Шарлевильской фабрики, а что за ними последуют еще тридцать тысяч.

Это известие внесло на некоторое время в толпу успокоение, и комитету удалось несколько более спокойно заняться организацией милиции из граждан. Менее чем в четыре часа был составлен, рассмотрен, утвержден, напечатан и расклеен план организации. Было решено, что число парижской Национальной гвардии, впредь до нового постановления, будет равно сорока восьми тысячам человек. Все граждане приглашались записываться в эту гвардию; каждый округ должен был образовать батальон, каждый батальон имел своих офицеров; командование этой милицией было предложено герцогу д'Омону, потребовавшему на ответ двадцать четыре часа. Покуда что маркиз де ля Салль был назначен помощником командира. Зеленая кокарда была заменена кокардой красной с синим — цвета города. Все это было делом нескольких часов; округа прислали свое одобрение мерам, принятым постановлениями комитета. Собранию предлагали свои услуги чиновники, включая сюда и судейских, медицинские студенты, полицейские служители и, что важнее, французские гвардейцы. Начали формироваться патрули, и им поручена была охрана улиц.

Народ с нетерпением ждал исполнения обещания купеческого старшины; ружья не приходили, вечер приближался, и на ночь боялись нападения войск. Появился слух об измене, так как оказалось, что была сделана попытка тайно вывезти из Парижа большое количество пороха и что его арестовали около застав. Вскоре, однако, прибыли ящики с надписью „артиллерия“. Их прибытие успокоило возбуждение; народ провожал их в ратушу, предполагая, что в них находится столь сильно ожидаемое оружие из Шарлевиля. Ящики были открыты и оказались наполненными тряпками и дровами. Народ кричал, что ему изменяют, он разразился упреками и угрозами против комитета и против купеческого старшины. Этот последний извинился, говоря, что он был обманут, и для того лишь, чтобы отделаться от толпы, или для того, чтобы выгадать время, он послал за оружием в Шартре. Но там оружия не было, и толпа вернулась еще более недоверчивой и еще более возбужденной. Комитет увидел, что для того, чтобы вооружить Париж и успокоить возбужденное недоверие, ему не остается ничего другого, как заказать выковать стальные пики; он тотчас же дал заказ на пятьдесят тысяч пик, и работа закипела. Чтобы избежать неистовств предыдущей ночи, город был освещен, и улицы его обходили по всем направлениям патрули.

На другой день народ, не получив оружия накануне, снова ранним утром явился к комитету, упрекая его во вчерашнем отказе и обвиняя в неудачах. Комитет тщетно искал оружия; из Шарлевиля его не присылали, не нашлось его и в Шартре; даже арсенал был пуст.

Народ в этот день уже не довольствовался никакими извинениями и положительно думал, что ему изменили; он всей массой бросился к Дому Инвалидов, где находился значительный склад оружия. Народ не выказал ни малейшей боязни пред войсками, собранными на Марсовом поле, он проник внутрь Дома Инвалидов, несмотря на убеждения его начальника де Сомбрейя, отыскал двадцать восемь тысяч ружей, сложенных в подвалах, завладел ими, взял большое количество сабель, шпаг, а также пушек, и все это оружие торжественно унес с собой. Пушки были размещены при входах в предместья, около Тюильрийского дворца, на набережных и на мостах, для защиты столицы от вторжения войск, которых можно было ждать с минуты на минуту.

В это же самое утро возбудило опасение известие, что двинуты к Парижу войска, бывшие в Сен-Дени, и что пушки Бастилии направлены на улицу Сент-Антуан. Комитет тотчас послал проверить это известие, разместил граждан для защиты города с этой стороны и отправил депутацию к коменданту Бастилии[20] с требованием снять пушки и не предпринимать никаких враждебных действий. Эта тревога, внушаемая крепостью, ненависть к злоупотреблениям, которые она покрывала, необходимость занять столь важный пункт и не оставлять его дольше в руках неприятеля во время всеобщего восстания привлекали внимание народа к Бастилии. С девяти часов утра и вплоть до двух часов дня повсюду в Париже раздавался один общий призыв: „К Бастилии, к Бастилии!“ Сюда направлялись со всех кварталов собранные в отряды граждане; вооружены они были ружьями, пиками и саблями. Окружавшая крепость толпа была уже значительна; на стенах крепости были поставлены часовые, а мосты были подняты, как в военное время.

Депутат округа Сен Луи де ля Кюлтюр, по имени Тюрио де ля Розьер, настоял, чтобы его пропустили для переговоров с комендантом Делоне. Допущенный к нему, он потребовал изменить направление пушек. Комендант отвечал ему, что пушки находятся постоянно в башнях и что он не вправе снять их оттуда; что, наконец, узнав о тревоге парижан, он готов их несколько отодвинуть назад за амбразуры. Тюрио с трудом добился, чтобы его пропустили в крепость дальше, так как он желал удостовериться, действительно ли крепость так безопасна для города, как уверял комендант. Проходя по крепости, он нашел, что три пушки были направлены на подходы к крепости и были совершенно готовы смести толпу, если бы она направлялась на приступ. Около сорока швейцарцев и восьмидесяти инвалидов находилось под ружьем. Тюрио убеждал их, равно как и штаб крепости, во имя чести и отечества не проявлять враждебных действий по отношению к народу; офицеры и солдаты поклялись не пользоваться оружием, если на них не будет нападения. Тюрио затем поднялся на вышку; отсюда он увидал громадную толпу, стекавшуюся со всех сторон, и подходившую массу жителей Сент-Антуанского предместья. Вне крепости между тем стали беспокоиться, не видя Тюрио, и требовали его возвращения. Чтобы успокоить народ, Тюрио поднялся на стены крепости и был приветствован общими аплодисментами со стороны сада арсенала. Он спустился, присоединился к своим, рассказал о том, что видел, и затем отправился в свой комитет.

Однако нетерпеливая толпа требовала сдачи крепости. От времени до времени среди нее раздавались слова: „Нам надо Бастилию, Бастилия должна быть наша!“ Вдруг из толпы вышли двое более смелых, чем другие; они бросились к крепости и топорами стали рубить цепи главного моста. Солдаты кричали им, чтобы они удалились, и грозили начать стрелять; однако они продолжали свою работу. Вскоре они разбили цепи, спустили мост и вместе с толпой устремились на него. Приблизившись к следующему мосту, они стали рубить и его. Тогда только гарнизон дал залп и залпом этим рассеял толпу; в скором времени толпа начала новую атаку, и в продолжение нескольких часов все ее усилия были направлены на второй мост, доступ к которому защищался непрерывным огнем крепости. Разъяренный таким упорным сопротивлением народ пытался разбить ворота при помощи топоров и поджечь гауптвахту; гарнизон дал залп картечью, причинивший большой урон осаждавшим, выведя из их строя много убитыми и ранеными. Это, однако, только усилило рвение толпы; народ продолжал приступ с упорством, возбужденный смелостью и твердостью храбрецов, Эли и Юлена.

Комитет в ратуше находился в сильнейшей тревоге. Осада Бастилии казалась ему безумным предприятием. Одно за другим он получал известия о неудачах народа около стен крепости. Комитет находился между двух огней: с одной стороны, ему грозили войска, если бы они оказались победителями, с другой стороны — толпа, требовавшая оружия для продолжения осады. Оружия у него не было, давать народу было нечего, а народ думал, что тут скрыта измена. Комитет послал вторую депутацию с целью прекратить враждебные действия и убедить коменданта вручить охрану крепости самим гражданам; однако депутация не была выслушана из-за шума, криков и звуков выстрелов. Комитет послал третью депутацию с барабаном и знаменем, чтобы легче было ее узнать, но и она не была счастливее: ни та, ни другая стороны не желали ничего слушать. Несмотря на свои старания и на свою деятельность, комитет, заседавший в ратуше, находился у народа в подозрении. В особенности возбуждал сильное недоверие купеческий старшина. „Он много раз надувал нас сегодня“, — говорили одни. „Он толкует, — замечали другие, — что следует рыть траншею, а на самом деле ему хочется только выиграть время“. „Товарищи! — вскричал, наконец, какой-то старик, — что нам разговаривать с этими предателями? Вперед! Следуйте за мной; через два часа Бастилия будет взята!“

Уже более четырех часов продолжалась осада, когда подошла Французская гвардия с пушкой. Ее прибытие совершенно изменило характер борьбы. Сам гарнизон начал настаивать пред комендантом о сдаче. Несчастный Делоне, страшившийся ожидавшей его участи, хотел взорвать крепость и погибнуть под развалинами крепости и предместья. С отчаянием рванулся он с фитилем в руках к пороховому погребу. Гарнизон арестовал его, поднял на башне белый флаг и опустил ружья дулами книзу в знак мирных намерений. Осаждавшие, однако, не прекратили битвы и подвигались вперед с криками „Опустите мосты!“ Швейцарский офицер через амбразуру предложил сдаться, если гарнизону позволено будет выйти из крепости с воинскими почестями. „Нет, нет“, — кричала толпа. Тот же офицер предложил сложить оружие, если гарнизону будет пощажена жизнь. „Спустите мосты, — отвечали ему ближайшие из осаждавших, — мы вам ничего не сделаем!“ Гарнизон поверил этому обещанию, открыл ворота и спустил мосты; осаждавшие бросились в Бастилию. Находившиеся во главе толпы желали спасти от ее мести коменданта, швейцарских солдат и инвалидов, но толпа кричала: „Отдайте их, отдайте их нам всех; они стреляли в своих сограждан и заслуживают виселицы“. Толпа вырвала из рук защитников коменданта, нескольких швейцарцев и нескольких инвалидов и всех тут же бесчеловечно умертвила.

Постоянный комитет не знал еще об исходе борьбы. Зал заседаний был наводнен яростной толпой, угрожавшей купеческому старшине и избирателям. Флессель начал тревожиться за свое положение: он был бледен, взволнован. Подвергнутый упрекам и страшным угрозам, он принужден был покинуть зал, где заседал комитет, и пройти в зал общих собраний, где собралось громадное количество граждан. „Он должен прийти, он должен идти с нами“, — кричали со всех сторон. „Это уж слишком, — ответил Флессель, — но будь что будет, я иду, куда меня зовут“. Не успел, однако, Флессель войти в большой зал, как внимание толпы было отвлечено шумом, доносившимся с Гревской площади; можно было разобрать крики: „Победа, победа, свобода!“ Эти крики возвещали приближение победителей. Вскоре они вошли в зал страшным триумфальным шествием. Наиболее отличившиеся были несены на руках и увенчаны лаврами. Их сопровождало более полутора тысяч человек с воспламененными глазами, растрепанными волосами, вооруженные чем попало, толкающие друг друга; их было столько, что пол трещал под их шагами. Один из толпы нес ключи и флаг Бастилии; у другого на штыке его ружья висели ее регламенты; третий, страшно сказать, в окровавленной руке держал пряжку от галстука коменданта. Вот в каком виде победители Бастилии, в сопровождении громаднейшей толпы, наводнившей площадь и набережную, вошли в зал ратуши для того, чтобы сообщить комитету о своей победе и решить судьбу тех пленников, которые остались еще в живых. Некоторые хотели в этом отношении подчиниться решению комитета, другие же кричали: „Нет пощады пленникам! Нет пощады тем, кто стрелял в своих сограждан!“ Однако коменданту Лассалю, избирателю Моро Сен-Мери и храброму Эли удалось успокоить толпу и добиться от нее всеобщей амнистии.

Но теперь пришла очередь несчастного Флесселя. Уверяют, что у Делоне было найдено письмо, подтверждающее его измену, о которой подозревали уже ранее. „Я тешу, — писал он, — парижан кокардами и обещаниями; старайтесь продержаться до вечера; вечером к вам придет подкрепление“. Народ толпился около бюро комитета. Самые умеренные требовали, чтобы Флесселя арестовали и посадили в тюрьму Шатле, но другие противились этому, говоря, что следует свести его в Пале-Рояль и там судить. Последнее мнение восторжествовало. „В Пале-Рояль, в Пале-Рояль!“ — кричали со всех сторон. „Будь по-вашему, господа! — ответил Флессель с довольно спокойным видом, — идемте в Пале-Рояль!“

С этими словами он спустился с эстрады, прошел через толпу, расступившуюся перед ним и последовавшую за ним, не делая ему никакого насилия. На углу набережной Пелетье какой-то неизвестный подбежал к Флесселю и убил его наповал выстрелом из пистолета.

После всех этих сцен вооружения, шума, битв, мести, убийств парижане, боявшиеся, что ночью на них будет произведено нападение, приготовлялись встречать врага. Все население принялось укреплять город. Строили баррикады, рыли траншеи, ломали мостовые; ковали пики, лили пули; женщины таскали камни в верхние этажи домов, чтобы отсюда бросать их в солдат; Национальная гвардия заняла сторожевые посты; Париж походил на огромную мастерскую и на огромный лагерь, и вся ночь проведена была под ружьем в ожидании битвы.

Но что же делалось в Версале в то время, когда восстание в Париже принимало характер такой необузданности, длительности и успеха? Двор готовился привести в исполнение свои замыслы против столицы и Собрания. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое была назначена для выполнения этих планов. Глава министерства барон Бретель обещал восстановить авторитет королевской власти не далее как в три дня. Маршал Брольи, командовавший войсками, собранными около Парижа, получил неограниченные полномочия. Тринадцатого числа должно было быть возобновлено заявление, сделанное 23 июня; предполагалось принудить депутатов принять его и затем распустить Собрание. Было приготовлено сорок тысяч экземпляров этой декларации, и все было сделано для того, чтобы быстро разослать ее по всему государству; кроме того, для удовлетворения крайней нужды казна была обеспечена более чем на десять тысяч миллионов государственными билетами. Парижские волнения не только не мешали двору, но даже благоприятствовали его намерена ниям. До самого последнего момента двор смотрел на это движение как на легко усмиримый мятеж; двор не верил ни в продолжительность, ни в удачу этого движения; ему казалось невозможным, чтобы город с его штатскими гражданами мог противиться армии.

Собрание знало обо всех этих замыслах. В продолжение двух дней, посреди тревог и опасений, оно заседало непрерывно. Оно не знало, однако, большей части того, что происходило в Париже. То до него доходило известие, что восстание стало всеобщим и что Париж двигается на Версаль, то — что войска двинуты в столицу. Иногда казалось, что слышны выстрелы пушек, и многие прикладывали ухо к земле, чтобы убедиться в этом. Четырнадцатого ночью пришло известие, что король в течение ночи должен уехать и что Собрание будет оставлено на произвол иностранных полков. Это последнее опасение не было совсем без основания; во дворце постоянно стояла заложенная карета, и вот уже несколько дней как ближайшая к королю стража не снимала сапог на ночь. К тому же в дворцовой оранжерее действительно происходили сцены, вызывающие опасения; наградами и угощениями вином двор подготовлял иностранные войска к выполнению своих планов. Все заставляло верить, что настал решительный момент.

Несмотря на близкую и все возрастающую опасность, Собрание показало себя непоколебимым и действовало сообразно своим требованиям и решениям. Мирабо первый предложил потребовать удаления войск и добился посылки новой депутации. Как только она успела отправиться, из Парижа прибыл один из депутатов виконт де Ноайль и сообщил Собранию об успехах восстания, о разграблении Дома Инвалидов, о вооружениях народа и об осаде Бастилии. Другой депутат Вимпфен дополнил этот рассказ описанием тех опасностей, которым он сам подвергался, и удостоверил, что ярость народа возрастает по мере увеличения для него опасности. Собрание постановило организовать службу курьеров, которые бы доставляли ему известия из Парижа каждые полчаса.

Тем временем два избирателя, Ганиль и Банкаль де Исcap, явившись в Собрание в качестве делегатов от комитета, заседавшего в ратуше, подтвердили все то, что ему только что сообщили депутаты. Делегаты сообщили Собранию о тех постановлениях, которые избиратели сделали для охранения порядка и для защиты столицы; они сообщили о потерях, понесенных под стенами Бастилии, о неуспехе депутаций, отправленных к коменданту, и добавили, что огонь гарнизона крепости усеял мертвыми телами все ее окрестности. При этом рассказе общий крик негодования вырвался у Собрания, и тотчас же была выбрана депутация для того, чтобы сообщить королю об этих последних известиях. Тем временем возвратилась первая депутация с ответом весьма малоудовлетворительным. Было десять часов вечера. Король, узнав о несчастных событиях, предвещавших события еще более важные, казалось, был растроган; он боролся с тем решением, которое его заставляли принять. „Вы все более и более раздираете мне сердце, — сказал он депутации, — вашими рассказами о бедствиях Парижа. Нельзя поверить, чтобы причиной их были приказания, отданные войскам. Вам известен ответ, сделанный мной предыдущей депутации: мне нечего к нему прибавить“. Прежний же ответ заключался в обещании удалить из Парижа войска, расположенные на Марсовом поле, и отдать приказания офицерам Генерального штаба стать во главе Национальной гвардии для ее управления. Этих мер, однако, не было достаточно, чтобы пособить в том опасном положении, до которого дело дошло; Собрание ими не было ни удовлетворено, ни успокоено.

Немного времени спустя депутаты д'Ормессон и Дюпор сообщили Собранию о взятии Бастилии и смерти Флесселя и Делоне. По этому поводу явилась мысль послать третью депутацию к королю и вновь просить об удалении войск. „Нет, — сказал Клермон-Тоннер, — оставим двору ночь для размышлений!“ В таком настроении Собрание провело всю ночь. Утром была выбрана новая депутация с целью поставить королю на вид те бедствия, которые повлечет за собой дальнейшее его упорство. Мирабо, пред самым уходом депутации, сказал ей: „Передайте ему, передайте прямо и открыто, что чужеземные орды, которыми нас окружили, вчера удостоились визита принцев, принцесс, фаворитов и фавориток, были предметом их ласк, подарков и ухаживаний; скажите ему, что всю эту ночь чужеземные наемники, пресыщенные золотом и вином, в своих песнях предсказывали порабощение Франции и что в своих грубых тостах они провозглашали упразднение Национального собрания; скажите ему, что в самом его дворце царедворцы танцевали под звуки этой варварской музыки и что такова же была прелюдия к Варфоломеевской ночи! Скажите ему, что тот Генрих, память которого благословляла вселенная, Генрих, которого он желал взять себе за образец, пропускал продовольствие в мятежный Париж, несмотря на то, что он сам его осаждал, а его свирепые советники ныне арестовывают ту муку, что торговля доставляет в голодную столицу“.

Депутация не успела, однако, отправиться, ибо король сам пришел в Собрание. Герцог Лианкур, пользуясь по праву хранителя гардероба доступом к королю, еще ночью уведомил короля об измене французской гвардии, об осаде и взятии Бастилии; при этих известиях, которые советники скрыли от него, удивленный монарх воскликнул: „Да ведь это бунт“. „Нет, Ваше Величество, — отвечал герцог Лианкур, — это не бунт, а революция“. Этот доблестный гражданин указал, далее, королю на все те опасности, которым он подвергается вследствие замыслов двора, на опасения и раздражения народа, на ненадежность войск и убедил его отправиться в Собрание, чтобы удостоверить благонамеренность своих намерений. Сначала эта новость вызвала восторженную радость. Но Мирабо остановил своих товарищей, выставляя им на вид, что не следует предаваться преждевременному восторгу. „Подождем, — сказал он, — чтобы Его Величество сам подтвердил нам те хорошие намерения, которые ему приписывают. В Париже течет кровь наших братьев, пусть мрачная почтительность будет приветом монарху от представителей несчастного народа: молчание народа — урок королям“. Собрание приняло мрачный вид, который его не покидал вот уже три дня. Король вошел без свиты, в сопровождении только своих братьев. Он принят был сначала глубоким молчанием; но когда он сказал, что он и нация представляют одно целое и неделимое и что, полагаясь на любовь и верность своих подданных, он отдал приказание войскам удалиться из Парижа и Версаля, когда он произнес эти трогательные слова: „Вы видите, я доверяюсь вам“, — раздались всеобщие аплодисменты. Собрание в одном общем порыве все поднялось на ноги и проводило короля во дворец.

Известие об этом быстро возбудило радость в Версале и Париже, где успокоенный народ разом перешел от вражды к благодарности. Людовик XVI, предоставленный самому себе, почувствовал, насколько для него было важно лично успокоить столицу, возвратить себе ее расположение и приобрести народную поддержку. Он послал объявить Собранию, что возвращает Неккера и что на следующий день едет в Париж; Собрание избрало депутацию в 100 членов, которые предшествовали королю в Париже. Депутация эта была встречена с энтузиазмом, двое из членов ее, Байи и Лафайет, были назначены: первый — парижским мэром, второй — начальником городской милиции. Они обязаны были этой честью: Байи — своему долгому и полному трудностей председательству в Собрании, а Лафайет — своим доблестным и патриотичным действиям. Друг Вашингтона и один из главных авторов американской независимости, Лафайет, вернувшись в отечество, первый высказался за собрание Генеральных штатов, затем присоединился вместе с меньшинством дворянства к Собранию и был с этого времени наиболее ревностным защитником революции.

Байи и Лафайет двадцать седьмого июля встретили короля во главе муниципалитета и парижской гвардии. „Ваше Величество, — сказал королю Байи, — я подношу Вам ключи Вашего доброго города Парижа: это те самые ключи, которые были поднесены Генриху IV. Тогда король завоевал народ, теперь народ завоевал своего короля“. От площади Людовика XV до ратуши король ехал среди Национальной гвардии, выстроенной в три или четыре ряда и вооруженной ружьями, штыками, копьями, косами и палками; лица были еще несколько мрачными, и единственные крики, которые раздавались, были: „Да здравствует нация!“ Но когда Людовик XVI вышел из кареты и принял из рук Байи трехцветную кокарду и когда, без какой-либо свиты, окруженный толпой, с полным доверием вошел в ратушу, со всех сторон раздались дружные аплодисменты и крики: „Да здравствует король!“ Примирение было полное: Людовик XVI получил самые ценные доказательства народной любви. Санкционировав выбор народа и утвердив новые назначения, король вернулся в Версаль, где были несколько обеспокоены относительно результата его поездки ввиду предшествовавших смут. Национальное собрание ждало короля на Парижской дороге; оно проводило его до замка, где король был встречен королевой и детьми, бросившимися в его объятия.

Контрреволюционные министры и все авторы неудавшихся планов покинули двор: граф д'Артуа со своими двумя сыновьями, принц Конде, принц Конти и семейство Полиньяк вместе с многочисленной свитой оставили Францию. Все они отправились в Турин, где к графу д'Артуа и принцу Конде вскоре присоединился Колонн, ставший их доверенным. Вот каким образом произошла первая эмиграция. Эмигрировавшие принцы не замедлили вызвать междоусобную войну в самом королевстве и составление европейской коалиции против Франции.

Неккер вернулся с триумфом. Этот момент был лучшим в его жизни, и немного найдется людей, кому приходилось переживать подобные минуты. Министр народа, попавший за него в немилость и возвращенный ради него же, он по пути из Базеля в Париж получил много доказательств благодарности и восторженной преданности народа. Въезд его в Париж был праздником. Но этот день, когда популярность его так сильно возросла, был в то же время последним днем ее. Толпа, продолжавшая свирепствовать против всех, кто так или иначе участвовал в проекте 14 июля, с ужасной жестокостью умертвила Фулона и его племянника Бертье. Неккер, возмущенный этими убийствами, опасаясь, чтобы за ними не последовали другие и в особенности стремясь спасти барона Безанваля, командовавшего парижской армией при маршале Брольи и арестованного народом, потребовал всеобщей амнистии и добился ее от собрания избирателей. Этот благодушный поступок, однако, был неосторожен, принимая во внимание существовавшее раздражение и недоверие; Неккер не знал народа; он не знал, с какой легкостью народ заподозревает своих вождей и разбивает своих кумиров. Народ подумал, что желают избавить его врагов от заслуженной ими кары; округа с жаром напали на незаконность амнистии, провозглашенной никем не уполномоченным собранием; самим избирателям пришлось эту амнистию отменить. Конечно, необходимо было народу посоветовать спокойствие и призвать его к пощаде; но лучшим к тому средством было бы потребовать не освобождения подсудимых, а суда над ними, суда, который бы избавил их от убийственной расправы толпы. То, что наиболее гуманно, — не всегда самое лучшее. Ничего не добившись, Неккер вдобавок восстановил против себя народ. Тем самым он вступил в борьбу против той самой революции, вождем которой он рассчитывал сделаться лишь потому, что на момент стал ее героем. Но отдельный человек слишком незначительная величина во время революции, когда волнуются массы; движение либо увлекает его, либо оставляет; надо, чтобы он или шел вперед, или погиб. Ни в какое время нельзя заметить более ясно подчинение человека обстоятельствам: во время революции появляется много вождей, но если она отдается, то отдается только одному из них.

Последствия дня 14 июля были огромны. Движение из Парижа перешло в провинции; повсюду население, следуя примеру столицы, создало для самоуправления муниципалитеты, а для самозащиты — Национальную гвардию. И сила, и власть совершенно переместились; королевское правительство потеряло их, понеся поражения, а народ завоевал их силой. Имели власть и пользовались повиновением только вновь выбранные правители; прежние потеряли всякое значение и стали предметом полного недоверия. В городах народ восставал против них и против привилегированных сословий, считая, и не совсем без основания, их противниками совершившейся перемены. По деревням пылали замки господ, и крестьяне сжигали их дворянские грамоты. Редко бывает, чтобы победители не злоупотребляли одержанной победой и приобретенной силой. Необходимо было для успокоения народа искоренить злоупотребления; народ в своем стремлении избежать этих злоупотреблений невольно смешивал привилегии с правом собственности. Сословия исчезли; произвол был уничтожен; следовало отменить и их старинный придаток — неравенство. Отсюда надо было начать постройку нового порядка вещей; эти предварительные меры были выработаны в продолжение одной ночи.

Собрание обратилось к народу с прокламациями, назначение которых было восстановить спокойствие. Много способствовало водворению порядка учреждение в Шатле суда для разбора дел относительно заговорщиков 14 июля, — суд этот соответствовал желаниям большинства. Оставалось принять более важную меру — отмену привилегий. Толчок к принятию этой меры дал виконт де Ноайль, сделавший вечером 4 августа предложение выкупить феодальные права и уничтожить личную крепостную зависимость[21] . Это предложение послужило сигналом отречения вообще от всякого рода привилегий: между обладателями их появилось соревнование в жертвах и патриотизме. Увлечение стало всеобщим, и в несколько часов Собрание дошло до декрета об отмене решительно всех привилегий. Герцог дю Шатле предложил выкуп десятинного сбора и замену его денежным налогом; епископ Шартрский — отмену исключительного права на охоту; граф де Вирьё — уничтожение права на голубятни[22] . Далее, были по очереди предложены и декретированы Собранием: отмена вотчинных судов, уничтожение продажности судебных должностей; отмена податных льгот и неравномерности налогов, уничтожение случайных доходов духовенства[23] , упразднение аннат в пользу римского двора, соединение в одном лице нескольких доходных духовных должностей, отмена пенсий, полученных не по заслугам, и т. д. Вслед за жертвами частных лиц шли жертвы корпораций, городов и областей. Маркиз де Бланкон, депутат Дофине, торжественно от лица представляемой им провинции отказался от всех ее привилегий. Другие области последовали примеру Дофине, за ними пошли и города. Для увековечения этого дня была выбита медаль, а Людовику XVI Собрание присудило титул восстановителя французской свободы.

Эта ночь, названная одним из ее современников Варфоломеевской ночью собственности, была более всего Варфоломеевской ночью для злоупотреблений. Она расчистила развалины феодализма; она избавила людей от остатков крепостного права, землю от помещичьих притязаний, собственность поселянина — от опустошений, производимых зверями, и разорения десятинным налогом. Отменой вотчинных судов она привела к утверждению общественной власти. Уничтожение продажности судебных мест повело за собой безвозмездное судопроизводство. Она послужила переходом от положения вещей, где все преимущества были на стороне частных лиц, к такому положению вещей, где все права были на стороне народа. Эта ночь изменила весь облик королевства; она сделала всех французов равными между собой; всякий французский гражданин теперь мог достичь любой должности, приобрести собственность, заняться любой предпринимательской деятельностью. Эта ночь произвела переворот нисколько не менее важный, чем само восстание 14 июля, которого она являлась прямым следствием. Она сделала народ господином правительства и позволила подготовить новый общественный уклад, уничтожив старый.

Ход революции был очень быстрый, и она в короткое время достигла огромных результатов; ход ее был бы медленнее и результаты менее глубоки, если бы на нее не было столько нападений. Каждый отказ короля в санкционировании служил для нее поводом к успеху. Она разоблачила интригу, устояла против напора королевской власти, восторжествовала над силой. В момент, нами только что разобранный, здание абсолютной монархии окончательно развалилось по вине ее собственных вождей. 17 июня были уничтожены три сословия, и Генеральные штаты превратились в Национальное собрание, 23 июня было концом морального влияния монархии, а 14 июля — и ее материальной силы; первое наследовало от нее Собрание, а второе — сам народ. 4 августа, наконец, было венцом этой первой революции. Эпоха, которую мы только что рассмотрели, резко отличается от всех других; в этот короткий период времени сила переходит от одной стороны к другой, и совершаются все предварительные перемены. В следующую эпоху новый общественный уклад обсуждается и утверждается, и Собрание из разрушающего становится созидающим, или Учредительным.