Человек стремительно вбегает в свою темную, нищую, узкую, как пенал, комнату. Бросается к тайнику, достает бумаги (света, заметьте, не зажигает!). В дрожащей руке дрожащий огонек спички. Торопливо отбирает самые опасные листки, швыряет их в печку. Остальные – обратно в тайник. Спрятал, замаскировал, перевел дух.

Его поведение очень понятно: с далекой площади, откуда он прибежал, еле слышно, но отчетливо доносится шум. Характер шума не вызывает сомнений – гул многотысячной толпы, команды, отдельные вопли и визг: специалисты разгоняют митинг. Власть демонстрирует силу*. И, видимо, очень убедительно. Ибо молодой человек навсегда осознал бессмысленность и бессилие своего интеллигентского фрондерства: хватит левизны, хватит этих детских болезней, хватит диссидентства. Ведь загремишь – костей не соберешь.

* Редактор «Литературной газеты» исправил слова «специалисты, разгоняют, митинг, власть» на «полиция демонстрирует силу».

Да и ради кого рисковать?! Вот они, уже явились целой оравой – «стихов» им подай. Нету.

И не будет. И в игры ваши больше не играю – кончено!

…Ушли, слава богу, олухи, тупицы, бездари. Xо-тят погибать – их дело. А я – молодой, красивый, талантливый – жить хочу.

С площади – вопли, за стеной на кухне – вопли. Паскудный, омерзительный, всегдашний скандал. Коммуналка проклятая! Нищета проклятая! Мать из жестяной миски щи хлебает. И мне так?

Всю жизнь в этом пенале, в грязи, в нищете жить и из жестяной миски жрать? Я хочу жить, но не так! Сдохну, а так жить не буду! И – с кулаками на стену. И бьется о нее всем телом и лупит ногами. И – подалась! Стронул отчаявшийся диссидент (не диссидент уже!) стену. Огромная, перекрывшая весь портал стена ушла. Открылся иной мир. Вожделенный, богатый, о коммуналках не знающий. Потолка нет – сплошь огромные многоярусные хрустальные люстры. Там с большим удовольствием и с большим комфортом живут. И шеренга вышколенных официантов несет роскошную еду на пылающих синим ромовым огнем роскошных блюдах. Вот как надо жить! И только в этом мудрость! Остальное – бредни.

В этом прекрасном мире есть либералы и есть консерваторы. Можно встать на сторону тех, а можно – этих. Принципиальной разницы нет. Ибо и тем и другим несут роскошную еду роскошные официанты. И тех и других охраняют специалисты. И те и другие нуждаются в ловких демагогах – сочинителях речей и трактатов.

Два десятка фраз произнесено, а какая театром картина нарисована! Ленком блестяще решил главную театральную задачу: держать зеркало перед публикой, показывать веку его истинное лицо.

Сколько за последнее время слышали мы режиссерских стенаний: нет современной пьесы! А Захаров нашел. Пока драматурги углублялись все дальше, дальше, в протоколы заседаний Совнаркома, Захаров поставил пьесу о Политбюро*. А то, что для этого понадобился Островский, совершенно правильно. Да и как иначе?

Всегда театру было интересно играть, а народу смотреть «про властителей». Шекспир писал о королях и цезарях, Погодин – о Ленине и Сталине. Но ежели действительно задумать пьесу о сегодняшних верхах, то ничего хорошего не выйдет. Пока напишешь, пока прочтут, пока поставят – глядь, все уже так изменилось, что садись пиши снова: то ли чистосердечное признание, то ли прошение о помиловании.

Шутки в сторону. Новый указ, содержащий неясное понятие «дискредитация», исключает всякую возможность поставить острый спектакль о сегодняшнем правительстве. (А благостный будет лжив.) Но и Шекспир, заметьте, не писал о своей королеве, а больше о мифической леди Макбет.

Скажут, у нас, мол, теперь другие времена, не поймешь, чего больше – плюрализма или гласности, а театр – опять кукиш в кармане показывает. Нет, уважаемые товарищи, не в кармане. Спектакль предназначен для публичного представления; не роман – в стол не спрячешь.

* Редактор исправил, исчезло «Политбюро», стало «о сегодняшнем руководящем чиновничестве». Укол, направленный в полдюжины вождей, расплылся в гнилой туман бесчисленного чиновничества.

Аллюзия? Пусть аллюзия, если уж не можем без ярлыков обойтись. Только театр тут ни при чем. Актер играет, а аллюзия, согласитесь, возникает у зрителя. У каждого – своя. Одному высокие сферы померещились, другому – высшие, а доярка (попади она случайно в театр), возможно, дебаты о надоях припомнит. И это, повторю, нормально и правильно. Актер обзывает солидных людей крокодилами. Но только они в суд за «дискредитацию», он показывает им книжку: Шиллер! Дозволено цензурой! Актер произносит: «Дания – тюрьма» и не может и не должен отвечать за то, что думает публика. Мало ли, вдруг сумасшедший в театре окажется, подумает, что на его страну театр намекает, – что ж теперь за аллюзию сумасшедшего (за бред!) весь театр к стенке поставить? А ведь случалось. Классический пример – «Борис Годунов» на Таганке, где специалисты по аллюзии углядели намек на смерть Брежнева и приход Андропова. <Цензор снял фразу: «Никак нельзя было доказать начальникам, что реплика „Что ж вы молчите, кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович“ не означает „Юрий Владимирович“^ Кто ж виноват, что так современен Крутицкий со своим трактатом „О вреде реформ вообще“?

Пять лет назад «Мудреца», конечно, запретили бы – что правда, то правда. Но мудрый Захаров тогда его и не ставил. Терпел. А можно представить, как такой замысел свербит, не дает покоя.

Захаров, конечно, политик. Умный, хитрый, талантливый. И от себя деться ему некуда: что бы он ни ставил – его политические взгляды и гражданские чувства неизбежно и даже помимо его воли проявятся в спектакле.

И проявились. Но разве плоско? Схематично? Подите поищите другое такое актерское пиршество. Блистательная Чурикова, Пельтцер, Броневой, Збруев… А невероятная, ошарашивающая игра Татьяны Кравченко (Глумова)! А какие массовки! Без текста, «без ничего», вывести на сцену десяток «богомольцев» (чтобы публика увидела в них мракобесов из общества «Память») и сделать так, чтобы зал скис от смеха, – на это надо и мастерство, и талант, и особый, я бы сказал, глумливый юмор. Броневой – маршал с каждым «ручкается». Со значением, со смыслом, внушительно. Один ушкуйник маршалу просто понравился – свой в доску. В другом он ветерана узнал, по плечу потрепал. А этот… этот в очках, и борода какой-то «не нашей» формы. И так маршалу этот тип противен…

Обличение тут не в тексте пьесы, а в искусстве режиссера. До каких тонкостей надо знать <было: как надо ненавидеть>, чтобы так показать, так раскрыть систему – ее взгляды, ее жесты, ее манеры. Режиссер воспользовался текстом старой комедии, а показал сегодняшнюю жизнь, сегодняшние идеи, характеры, типы. И с блеском показал. Можно, конечно, требовать чего-то иного. Мол, пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Можно снисходительно признать наличие эффектных трюков, злободневности, смелости… и заявить: получился перебор – я скучал. Странно. А я, куда ни пойду, скучаю от недобора.

«Странный спектакль», – говорят. Так и слава богу! Не странен кто же? – кто сер. Голого можно, конечно, поменьше показывать. И голого Глумова многовато, и лилипут кажется эстетическим нарушением, ибо все играют роли, а лилипут – настоящий. Вот и поди пойми: настоящий огонь на сцене, по-моему, хорошо, а настоящий лилипут – плохо. Это из области вкуса.

Единственный совет, который можно дать касательно «Мудреца», относится не к театру, а к публике: спешите видеть! Вы увидите и услышите наш мир. Вы увидите общество, о котором с эстрадным пафосом поют будто бы «мы ждем перемен», а оно до сих пор живет воровством, агрессивностью, алкоголем, цинизмом (да и общество ли? Скорее – плохо совместимые группы на одной территории). Нам необходимы такие спектакли как горькое лекарство, как нашатырь, чтоб протрезветь и не попасть под колеса.

В «Мудреце» показан герой нашего времени. Он нужен, он всем необходим, этот хитрый, глумливый, но за деньги всегда готовый обратить свое глумление в сторону, указанную заказчиком. Точно показано: выиграет ли «либерал» Городулин или маразматик Крутицкий, но Е.Д.Глумов, а короче – Жорж, будет в любом случае нужен победителю. У него ведь такое бойкое перо, придающее остроту и блеск любой мерзости, правдоподобие – лжи. (Жорж Дюруа слабак против нашего Жоржа.)*

* Никаких политтехнологов тогда никто не знал, а ведь эта моль уже расправляла крылышки.

** Тогда всем было ясно: речь о разгоне демонстраций, о саперных лопатках.

Впрочем, на сцене нет ни побежденных, ни победителей. Есть Xозяева сладкой жизни. За общим столом, с общим разговором. Вот они все в черном. Вот они все в белом. Всегда в красивом. И ничем их не возьмешь. Но хрустальные люстры спускаются все ниже, придавливая господ к столу. И есть надежда – задушит их роскошь, рассыплется их власть от собственного идиотизма. Дождемся ли? Вот на это надежды мало. Раз за разом, в переломные моменты спектакля, театр содрогается от тяжелого, угрожающего басового грохота – с хрустального потолка сыплются пыль, песок, штукатурка, мелкие камешки. Но те, кто всегда в красивом, не замечают ни давящих люстр, ни угрожающего грохота, разламывающего здание. Если что и выводит их из себя, то разве нарушение этикета… Дрожит пол, дрожит потолок, сыплется штукатурка. Землетрясение? Тяжелая боевая техника? И не говорите о тбилисских аллюзиях**, ибо спектакль поставлен задолго до. И какого вы мнения о «Бесах»: публицистика или – пророчество?

И не говорите об отсутствии в «Мудреце» положительного героя. Он там есть. Имя ему – смех. Гоголевский, щедринский, булгаковский. Маркс писал, что человечество смеясь расстается со своим прошлым. Мы пошли дальше. Мы смеемся над своим настоящим. Это помогает трезво смотреть в будущее. Мы смеемся над обещанным будущим. Это помогает жить.

1989