21 июля 1981 г. (за четыре дня до годовщины)

САМОЙЛЕНКО В.М. (зам. нач. отдела театров и концертной работы Главного управления культуры). Мы считаем, что основная идея поэтического представления остается прежней: конфликт поэта с обществом, отсутствие гражданской позиции у поэта и данного вечера. Естественно, мы не рекомендуем это для показа. Дальше работать так, как вы считаете нужным, мы не рекомендуем.

ФИЛАТОВ Л.А. (актер). Мы, наоборот, считаем: то, что мы выбрали из его творчества, как раз гражданственно.

ДЕЛЮСИН Л.П. (доктор исторических наук). Я могу сказать как фронтовик. Я считаю, что никакой односторонности в изображении военной тематики в поэтическом представлении нет. Нужно быть бесчувственным идолом, чтобы так понять то, что пропел Высоцкий.

ГУБЕНКО Н. Н. Если вы совершите это ужасное кощунство, то разрушите святую веру в идеалы, на которые в каждой своей речи указывает Леонид Ильич Брежнев, подчеркивая, что мы – общество настоящей свободы, настоящей демократии, в котором ничего не утаивается. Не подрывайте веру в нашу партию, в наш народ, с которым партия считает всегда своим первейшим долгом советоваться и считаться. Не разрушайте веры в искренность советского человека. Иначе вы будете действовать на руку нашим идеологическим врагам, которые сидят, как в окопах, и только и ждут момента, чтобы спектакль кастрировали, закрыли, чтобы появилась пища для новой идеологической провокации.

ФИЛАТОВЛ.А. (обращаяськ Самойленко). В свои двадцать восемь лет вы считаете себя настолько умным, что не считаете нужным, приличным и интеллигентным послушать то, что говорят писатели, знатоки искусства…

Спектакль запретили, но 25 июля Таганка сыграла. Любимов сказал: «Это будет не спектакль, а вечер памяти. По приглашениям».

13 октября 1981 г.

ЛЮБИМОВ Ю. П. Ситуация очень плохая. Плохой она была и летом, в годовщину смерти Высоцкого. Если бы дать этим людям сейчас волю, то они от Пушкина оставили бы тоненький цитатник; Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Сухово-Кобылина – всех троих издали бы на десяти страницах.

ГУБЕНКО Н.Н. Для нас этот спектакль – спектакль очищения. Мы имеем право сделать такой спектакль, потому что живем в государстве, где существует высокий эталон искренности и правды. Его дал нам Владимир Ильич Ленин и продолжает утверждать Леонид Ильич Брежнев.

«Главное управление культуры Мосгорисполкома № 326-а 2.XI.81 г.

Несмотря на предупреждение Главка о персональной ответственности руководителей театра, 30 октября в Театре драмы и комедии вновь состоялись теле– и киносъемки репетиции, а 31 октября – публичный показ спектакля, посвященного памяти В.Высоцкого, не принятого и не разрешенного к исполнению.

За грубое нарушение установленного порядка приема и показа новых постановок ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Директору театра и главному режиссеру объявить строгий выговор.

2. Предупредить руководство театра, что в случае неподчинения приказу ГУК будет решен вопрос об их дальнейшей работе в театре».

– Стоило возвращаться?

– Хорошо бы Феликса убрать* – ведь раньше на площади фонтан был. Говорят, что фонтан цел, хранится где-то. Гораздо же лучше, если не будут пугать.

– Русские люди все политики. Будь вы руководителем страны, что вы предприняли бы?

– Стихотворение великое сразу вспоминается Мандельштама убиенного.

– Мы живем, под собою не чуя страны?..

– Да. Что ни день, то указ – кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что за законы, к которым все время нужны бесконечные указы, дополнения, уточнения, инструкции? И поэтому появляются опять сомнения. Отсюда и пятилетний, в общем, бег на месте.

– Стоило ли возвращаться?

…Я повторяю и повторяю этот вопрос. Дома за ужином; в кабинете Любимова перед телевизором, показывающим схватки Ельцина – Полозкова; по дороге на вечер Эдисона Денисова… Всякий раз Ю.П. отвечает по-иному: то печально (с рюмкой в руке), то с сарказмом (слушая съезд), то грубо ругаясь (утопая в грязи перед памятником Чайковскому).

– Когда я увидел, как меня порезала смелая передача «Взгляд»… А ведь я очень мягко сказал, что литовцы – христиане, и не следовало бы объявлять им ультиматум в канун Пасхи. На то, кажется, и Президентский совет, чтобы вовремя посоветовать.

– Вероятно, не сам «Взгляд» вырезал…

* Через год памятник Дзержинскому свалили. Через пятнадцать – стали требовать возвращения.

– У нас никогда виноватого не сыщешь. Все по-прежнему. Та же система пропусков, грубость, подозрительность. Меня не пускали в телецентр с израильским паспортом – это для них не документ.

– Вы из принципа отправились в Останкино с израильским паспортом? Наслушались про «Тель-Авидение»?

– Советский дома лежит, а с этим я езжу по всему миру – в ОВИРе толкаться не надо, визу просить не надо, бесконечные просьбы писать и месяцами ответа ждать – не надо.

– Русский художник ездит по израильскому паспорту?

– Это не ко мне. Это вы спросите в Верховном Совете у товарища Лукьянова – когда он собирается закон о выезде принять. Другие страны требовали, чтоб я попросил политического убежища. Только Израиль, ничего не требуя, сам гражданство предложил. А Солженицын мне потом сказал: «Это вас Бог надоумил избрать Иерусалим».

…В 1982-м Любимов заканчивал «Бориса Годунова». Казалось бы, Пушкин, русская классика – что может быть лояльнее? Ведь не Брехт, не Можаев, не Высоцкий. В постановку вмешался Брежнев. Взял да и умер. И не поймешь – то ли свинью подложил, то ли на руку сыграл. Но это происшествие актуализировало спектакль до неприличия. На престол генсека взошел Андропов*. Ответственные товарищи, пришед на приемку спектакля, услышали (не исключено, что впервые в жизни):

Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, Зять палача и сам в душе палач, Возьмет венец и бармы Мономаха…

* Шеф КГБ СССР, палач Будапешта.

Заткнув уши, втянув головы в плечи, министерские деятели в ужасе бежали из театра.

СТЕНОГРАММА ХУДСОВЕТА 7 декабря 1982 г.

КАПИЦА С.П. (профессор, доктор физико-математических наук). На меня спектакль произвел большое впечатление. Меня поразили его цельность и точность.

МОЖАЕВ Б.А. (писатель). Главная мысль Пушкина в спектакле звучит, проходит красной нитью: «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста!»

ШНИТКЕ А.Г. (композитор). Я испытал общее эмоциональное потрясение от этого спектакля.

ЛОГИНОВ В.Т. (доктор исторических наук). То, что я увидел сегодня, – это было чудом, которого я ждал несколько лет. Я уверен, что завтра произойдет еще одно чудо. Впервые за все десять лет я уверен, что Управление культуры Мосгорисполкома примет этот спектакль без замечаний.

ЛЮБИМОВ Ю. П. Я всегда любил оптимистов…

СТЕНОГРАММА ОБСУЖДЕНИЯ в Главном управлении культуры 10 декабря 1982 г.

ДРУЖИНИНА М.Г. (начальник репертуарного отдела Главного управления культуры). Актер театра обращается с пушкинским текстом к современному зрителю: что же вы молчите – кричите! А дальше, как известно, «народ безмолвствует». Чтобы избежать двусмысленности такого финала, нужно подумать о возможности его уточнения. А «Вечная память»? Опять-таки возникает двойственное восприятие мысли театра. Вряд ли у бродячей труппы, которая разыгрывает спектакль, может быть в запасе тельняшка, в которой выходит Золотухин, или кожаное пальто, в котором играет Шуйский. Мне кажется, что эти современные атрибуты, которые переносят действие, которое происходит в спектакле, также в нашу современность…

ЛЮБИМОВ Ю.П. Ох, тяжела ты, шапка главного режиссера!.. Простите, продолжайте.

ДРУЖИНИНА М.Г. Эти моменты, мне кажется, нужно решить и договориться.

ЛЮБИМОВ Ю. П. А вы разве хотите вместе со мной ставить спектакль?

СЕЛЕЗНЕВ В.П. (заместитель начальника Главного управления культуры). В отношении тельняшки, галстука и кожанки каждый может толковать по-своему. А зачем этим заниматься, когда это не имеет отношения к деятелям того времени? Возникает ироничность в отношении всего, что касается народности. Он в лучшем смысле этого слова провокационно обращается в зрительный зал: отчего вы молчите – кричите! И дальше идет пушкинский текст. Здесь возникает некоторое недоумение. Что, пропускается вся история от Бориса Годунова до сегодняшнего дня? Так и промолчал народ, так и прошли бесшумно эти годы? Реплику, которую говорит Губенко, не надо подавать в провокационном порядке. Я говорю не об идеологических мотивах всего спектакля, я говорю о последнем выходе. Я помню все, что говорю, отдаю себе отчет. Происходит передача со стороны Бориса Годунова власти своему сыну, человеку в абсолютно современном костюме, но не скажу, чтобы с абсолютно русским лицом.

АНИКСТ А.А. (доктор искусствоведения). Я не понял насчет того, что Борис Годунов передает власть своему сыну с нерусским лицом.

СЕЛЕЗНЕВ В.П. Ну, он как бы татарин, цыган, что ли, сын его. Если идет намек на определенную национальную принадлежность Бориса, то как-то мы должны проследить – случайность это или закономерность?

ЛЮБИМОВ Ю.П. Вы не захотели услышать здравых голосов, и вы продолжали заниматься критическим разбором и определять мою судьбу и судьбу этого спектакля. Ваше внимание привлекли два-три места, которые являются намеками на события, в то время недавние. Перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, что их можно было истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он вкладывает в уста исторических личностей, он должен заставить их говорить в соответствии с установленными характерами. Поэтому надлежит обратить внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение, и на то впечатление, которое оно должно производить*.

* Ю.П. вставил в свою речь цитату из Пушкина, чиновники этого даже не заметили. «В 1826 году я привез в Москву написанную в ссылке трагедию о Годунове… Государь, соблаговолив прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных… Его внимание привлекли также два или три места, потому что они, казалось, являлись намеками на события, в то время еще недавние; перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их можно было бы истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести». (Из письма Пушкина Бенкендорфу. 16.04.1830. По-французски.)

Тов. Селезнев усмотрел какие-то скверности. Я вам предлагаю окончить все это и отнестись к нам с уважением. Иначе добром для кого-нибудь из нас это не кончится. Взвесят на весах вас и меня и решат. С вами я работать не буду. Я это уже говорил и повторяю сейчас и здесь. Вы некомпетентны и бестактны.

Басманов говорит: не пьяницу ли Карелу, который продал отечество, пошлешь против меня? Посмотрите произведение, которое написал гений русской литературы. Вы не прочитали как следует и еще учите меня, потому что вам пост дали. И зря это сделали.

Вы ничего не хотите понять и продолжаете так же жестоко, оскорбительно администрировать.

Я смею считать себя лучшим специалистом в режиссуре и в работе с актерами, чем вы. Жизнь так показала, что это моя профессия, я умею это делать, я умею делать спектакли. И жизнь показала, что вы руководить нами не умеете.

Меня с работы снимали и из партии выгоняли за то, что я ставил «очернительное» произведение. И за «Высоцкого» меня таскали по инстанциям. Вы думаете, что я боюсь вас? Мне просто смешно. Так что по существу вопроса: то, что я считаю нужным, я сделаю.

Больше ничего я говорить не буду. Я работаю честно, всю жизнь так работаю. Не вам меня выгонять. Всего вам хорошего, будьте здоровы, до свидания.

* На Съезде народных депутатов Сахарову затыкали рот аплодисментами. А отмахивался Горбачев.

– Стоило возвращаться?

– Я был потрясен, когда захлопали Сахарова. Я был глубоко оскорблен за Андрея Дмитриевича, когда его этак рукой просили забрать бумажки, отмахивались, как от мухи*. Но что совершенно меня убило – встает вчера депутат и говорит, что вот, мол, нам подали автобусы, мы съездили на могилу Сахарова, очистились и вернулись в Кремль работать. Сперва довели до того света, потом ездят очищаться. Что за цинизм, что за дикость. Видите (смотрим по ТВ Съезд депутатов РСФСР), на балконе сидят четыреста так называемых гостей, которые ведут себя безобразно…

– Группа скандирования?

– У товарища Сталина называлась «группа ликования». Их начальник в сортире застрял – некому было сигнал дать, сорок минут непрерывной овации, люди в обморок падали…

…Любимов едет в Англию. Ставит там «Преступление и наказание». На банкете среди похвал и тостов чиновник из советского посольства шипит: «Преступление вы совершили. Теперь ждите наказания». Взбешенный Любимов дает интервью, в котором называет министра культуры СССР химиком (что соответствует профессии кандидата в члены Политбюро П.Н.Демичева). И остается лечиться в Англии.

К этому моменту все уже забыли, что несколько лет назад Анатолий Эфрос снял телефильм по пьесе Булгакова «Кабала святош», где заглавную роль – роль опального руководителя театра – сыграл (блистательно!) Любимов. Фильм лежал на полке.

МОЛЬЕР. Я сегодня чуть не умер от страху. Золотой идол, а глаза изумрудные. Руки у меня покрылись холодным потом. Поплыло все косяком, все боком, и соображаю только одно – что он меня давит! Идол!.. Укладывай все. Сыграю завтра в последний раз и побежим в Англию. Как глупо! На море дует ветер, язык чужой, и вообще дело не в Англии…

Из Англии Любимов пишет письмо «наверх», где условием возвращения ставит отмену запрета на спектакли «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов». Надежда (тщетная) на милость Андропова исчезает со смертью генсека. К власти приходит Черненко Константин Ус-тинович.

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР О ЛИШЕНИИ ГРАЖДАНСТВА СССР ЛЮБИМОВА Ю.П.

Учитывая, что ЛЮБИМОВ Ю.П. систематически занимается враждебной Союзу ССР деятельностью, наносит своим поведением ущерб престижу СССР, Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

На основании статьи 18 Закона СССР от 1 декабря 1978… лишить гражданства СССР Любимова Юрия Петровича, 1917 года рождения, уроженца гор. Ярославля.

Председатель Президиума Верховного Совета

СССР К.ЧЕРНЕНКО.

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР

Т.МЕНТЕШАШВИЛИ. Москва, Кремль. 11 июля 1984 г.

МОЛЬЕР. Меня раздражают, за мой гоняются! И вышло распоряжение архиепископа не хоронить меня на кладбище. Стало быть, все будут в ограде, а я околею за оградой. Так знайте, что я не нуждаюсь в их кладбище, плюю на это! Всю жизнь вы меня травите…

– Стоило возвращаться?

– Вернулся, а у вас тут исход. Вернулся один, а бегут десятки тысяч. От страха, от безнадежности, лжи – не знаю. Четыре года врали о Чернобыле – все чисто, все безопасно. За это время сотни тысяч уже заплатили здоровьем и еще заплатят смертями, бесплодием, детьми-уродами. Жертв – как на войне. И никто не виноват. И те же, кто врал, теперь «принимают меры». Они же врут, чтоб паёк не потерять, чтоб сладко есть. И никто им не сказал: вы людоеды, подите вон со своих постов. Ведь это ложь не брежневская, о которой и слушать надоело, это ложь сегодняшняя. Опять властители обманывают народ. Ничего не меняется. Люди закупали остатки всего после доклада Рыжкова. У нас всегда бросаются на прилавки грудью, как Матросов на амбразуру. Жрать нечего, а куда танки деть – не знаем. Председатель Совмина раз в жизни сделал хорошее дело: загнал танки, никому не нужные, – так чуть не плакал потом.

– Вас заставляли ставить спектакли к съезду, к юбилею?

– Конечно. Говорили: если хотите работать – ставьте «Мать».

МОЛЬЕР. Извольте… я, быть может, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал?.. Ваше величество, где же вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер?.. Но ведь из-за чего? Из-за «Тартюфа». Из-за этого унижался… Ненавижу королевскую тиранию!.. Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я червь?

Монархия ли, демократия ли… Мольер о Людовике в пьесе Булгакова говорит то, что сам Булгаков мысленно говорит Сталину. Это беспредельная ненависть задушенного, затоптанного таланта. Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу! Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу.

– Я поставил «Мать». Они издевались, заставляли по пять, шесть, десять раз сдавать, запрещали, «Кузькин» («Живой». – А.М.) двадцать один год валялся, а ведь это не книга. Без конца заставляли вхолостую работать, при пустом зале для них играть, как – удельные князья. Это же очень унизительно. Но в то же время я испытывал гордость за актеров – они, зная, что запретят, играли абсолютно свободно и ничего не смягчали. Работали для искусства, для себя.

– Неужели до Фурцевой не доходило…

* Закладывать – доносить. Но в данном случае – «закладывать за воротник» – кирять, квасить, бухать.

– До нее Зыкина доходила, когда они вместе закладывали*, парились… Она ничего не поняла даже в «10 днях…», расспрашивала Жана Вилара: чего вы им интересуетесь? чего это так хлопают? чего они там увидели? Ей нравились кремлевские концерты во Дворце съездов – свои вкусы, взгляды, пайки, дачи… Они же к искусству не имеют отношения. Вообще искусство никому не нужно. Правителей оно всегда раздражает, не только коммунистов, но и фашистов, и феодалов. Китайские династии до нашей эры с музыкой боролись.

– «Кузькин» не Кант, не Гегель. Что тут не понять?

– Фурцева сказала: «Иностранцам и ездить-шпионить никуда не надо – они тут увидят, что у нас творится». А ее помощник: «Даже если это и было – этого не было, потому что нам это не надо».

– Она ж русская женщина – неужели не брало за душу?

– Она приличней Демичева была. Могла сама позвонить: «Ну что вы там с этим евреем (Якобсоном покойным)? Зачем он вам понадобился!» Они его не хотели пустить в Италию со мной спектакль ставить. Говорю: вам он тут не нравится, все на него доносы пишут, вот и пустите его выполнять партийное задание на благо Родины. К тому ж и Берлин-гуэр Брежнева просил. «Да берите вы вашего еврея и уезжайте быстрей!» Мы и уехали. Он хоть перед смертью Италию увидел.

– Юрий Петрович, хотите, я вам «Молодую гвардию» почитаю?

– Роман? Но я же всю эту муру играл.

– Нет, журнал. Вас тут Куняев в диссиденты записал. «Сейчас судьба диссидентов семидесятых годов всячески героизируется, журналы наши заполнены подборками стихов Галича-Гинзбурга, Коржавина-Манделя, Бродского,

Алешковского, страницами из Аксенова и Войновича, воспоминаниями о В.Некрасове, раздаются голоса о привлечении к ответственности различных чиновников, из-за которых вынуждены были остаться за границей Тарковский, Ростропович, Михалков-Кончаловский, Корчной, Неизвестный, Любимов. Их судьбы то и дело сравниваются с судьбами Бунина и Шаляпина, Рахманинова и Набокова. Я думаю, что надо бы разобраться поглубже во всем этом потоке оценок и комментариев, потому что причины и цели «третьей», или, как ее еще называют «еврейской», эмиграции были, как говорится, неоднозначными…»

– Я знаю – они и меня в евреи записали. Любимов – значит, Либерман. И Солженицына в свое время в Солженицеры записали. Таганку звали еврейским театром. Можаеву, Абрамову говорили: «Куда ты идешь, это же еврейский театр!» У меня много евреев артистов. Когда «Гамлета» послали на БИТЕФ в Югославию, то всех евреев не пустили: Смехова, Высоцкого… Сказали: «Введите новых»*. Шестнадцать человек не пускают, зато едет из КГБ куратор, которому фактически все подчиняются (он оформлялся как член коллектива). Я проснулся ночью и решил: не надо никого вводить и ехать, вдруг я не возьму первое место, они и скажут: «Вот вам Таганка вшивая, ничего и взять не смогла».

* Ввод – назначение нового актера (вместо заболевшего, умершего) на роль в давно идущий спектакль.

Утром я иду к замминистра Попову. Он: «Вам оказано доверие… это ответственное задание… БИТЕФу десять лет…» Я посмотрел, подождал, пока он окончит ораторствовать. Доложите своему шефу, что никого я вводить не буду, если хотите – вводите сами, вот вы прекрасно сыграете роль Полония, Демичев-министр – короля, Ну а Гамлета выбирайте сами, вам виднее. Всего вам доброго. И вышел из кабинета. И никого не вводил. И все поехали. И Гран-при взяли.

– Стоило возвращаться?

– Ловлю себя на мысли, что уже не нужен этому театру. Еще «оттуда» писал Демидовой: это будет возвращение на пепелище. В одну реку нельзя войти дважды. К сожалению моему глубокому. Это мы видим и в масштабах страны… Я родился в 1917-м, 30 сентября, – успел до революции. Прожил тут всю жизнь, пока очередной мудрец из странного органа – Политбюро, не приходя в сознание, лишил меня того, чего невозможно лишить.

– Всегда ли вы держались такого образа мыслей? Испытывали ли вы иллюзии? Были ли обольщены режимом, идеей?

– Верил – нет. Одурманен – был. Мы с братом смели говорить отцу: «Правильно, папа, вас сажали. Вы отсталый тип».

– Павлики Морозовы.

– Нет, мы не доносили. Но представьте: бесконечная пропаганда – как мы растем, как «широко шагаем» – на улице, в школе, везде. А папа говорил: когда же кончится это безобразие?

– Стоило возвращаться?

– Шесть лет мне было. Школа. Я там учился с нулевого класса. Рядом церковь. В Кропоткинском переулке. Учительница: «Дети, давайте проголосуем: нам мешает эта церковь. Поднимите руки». И подняли. Я не поднял. На следующий день вызвали маму.

И вот теперь то же – с моим сыном. Приехал он из-за границы. Надо учиться. Показали ему школу. Понравилось? Нет. Почему? А почему висит один мужчина везде? – Этот мужчина создал все. – Он вам все создал, да? У вас повсюду так воняет туалетом, грязно. И почему-то все кричат, никто не слушает друг друга. Я у вас не хочу учиться.

Эта страна всех развратила. Под лозунгами труда и трудящихся тут никто не работает и презирают труд.

– А вы почему любите?

– Семейное. У меня дед трудился всю жизнь, отец тоже. Он увидел это безобразие сразу… Семьдесят лет тянулось. И Николай Робертович Эрдман тоже ошибся. Уж такой умный человек. Сперва он печально говорил: «Ну я, к-конечно, ничего не увижу, но в-вы, Юра, может, что-нибудь и увидите». Потом, через несколько лет: «Юра, я должен вас огорчить, вы т-тоже ничего не увидите». Теперь я должен огорчить президента: он тоже ничего не увидит.

– Спасибо. До свидания.

– Погодите. А почему у вас не платят даже эти вшивые рубли?

– За интервью?

– Да. На Западе за такое интервью заплатили бы минимум пару тысяч долларов, что по курсу здешнему – сорок тысяч рублей.

– Это не по курсу. Это по рынку.

– И я мог бы тут же их пожертвовать детям.

– Когда «Огонек» станет финансово независимым, мы сможем платить.

– «Покуда травка подрастет, лошадка с голоду помрет», – помните Гамлета?

– Спасибо, Юрий Петрович, я ушел.

– Прекрасно.

…Мы пишем и пишем о том, что надо вернуть изгнанникам гражданство, надо извиниться.

Но пока мы говорим о возвращении изгнанников, а правительство о них молчит, из страны уезжают – нет, бегут сотни тысяч. И никто ничего не делает, чтобы их остановить.

И что – опять назовем миллионы граждан предателями Родины? Как назвали этой уголовной кличкой миллионы солдат, попавших в плен по той же причине – по бездарности неграмотного правительства?

А беглецы эти не худшие из сынов России, как не были худшими ее солдаты. Ведь покидают дом не придурки, не калеки, не старики, не больные, не чиновники – эти-то все остаются нам. Уходят крепкие, деловые, грамотные, инициативные, честолюбивые и трудолюбивые – другим там и не пробиться, райские кущи их там не ждут, на море дует ветер, язык чужой… и вообще дело не в Англии…

Кажется, вот-вот услышим начальственное: ничего, введете новых. Введем, конечно, никуда не денемся. Но хорошо ли будут делать дело люди, срочно введенные на роли ученых, врачей, изобретателей? – это ведь не Полония играть…

Я говорю со старым вспыльчивым человеком, повидавшим всякое и хлебнувшим всего – и у Берии «плясал», и с «коктейлем Молотова» (бутыьлка с зажигательной смесью) немецкие танки встречал, и с генсеками ссорился. Мучаю его неприятными вопросами, а он мучает меня, уходя – по его словам – от ответов, как боксер от ударов. И он прав. Ибо сколько можно притворяться, что спрашиваешь, и заставлять человека притворяться, будто он отвечает. Всё всем известно, и надоело говорить, надоело прикидываться.

Театр в раздрыге, эйфория по поводу возвращения Мастера прошла, актеры не в форме, Мастеру не удается их сплотить. Жаль. Но что поделать – и страна в раз-дрыге, и общественная эйфория, увы, прошла, и мы все не в форме, и президенту не видать желанной консолидации как своих ушей*.

Любимов поставил два десятка знаменитых спектаклей, он театральная эпоха, но он сделал бы в десять раз больше, если б не сдавал спектакли тупым, лживым, подлым шкурникам по пять, шесть, десять раз. Голландский фермер один кормит сто тринадцать человек. Наш – кое-как четверых. Голландец – вольный, наш – подконвойный. А разве художницу надо меньше свободы, чем пахарю?

* Редактор «Огонька» поправил: остается только мечтать о желанной консолидации.

1990