* * *
Гицаль Волонтай зябко передернул плечами. Привычка к работе не спасала от холода. Леденящие струйки забирались под ветхую рабочую куртку, ползли по тощим бокам бывшего романтика, подкрадываясь к впалому животу. Сухо похрустывала под лопатой прихваченная первым морозом земляная корка.
Казалось, целая жизнь прошла с тех пор, как он очутился здесь, на строительстве канала, и Гицаль не надеялся уже когда-либо выбраться из этого гиблого места; отчаяние от чудовищной несправедливости того, что творилось, больше не угнетало его.
Бывший романтик корчился и извивался вместе с другими строителями канала, подобно одному из кусков рассеченного на части червяка.
Каждая выкопанная яма казалась Гицалю лишним шагом к тому, чего он давно уже не боялся. Чем глубже погружался он в стылую неподатливую землю, тем отчетливей представлял, как в какую-нибудь последнюю минуту, окончательно утратив желание жить, он отшвырнет лопату, сядет на дно ямы, прижмется щекой к ее студеному срезу и…
Лопата, глухо звякнув, упала на груду свежевыкопанной земли. Гицаль в истоме уселся так, как ему не однажды мерещилось, выпрямил ноги и прижался щекой к холодной шершавой глине. Внезапно что-то острое больно укололо его в шею.
Нехотя разлепив веки, он увидел торчащий из земли угол какого-то плоского предмета. Облупленная позолота, сохранившаяся на нем, странно контрастировала с унылой бесцветностью, которой была окутана окрестность.
Мысль о забвении сменилась любопытством, и Гицаль осторожно, стараясь не испортить находку, начал разгребать песок.
Некоторое время спустя он держал перед собой облепленный грязью прямоугольник, а еще через минуту, счистив с прямоугольника грязь, понял, что в руках у него картина, точнее, портрет какой-то женщины. Лицо ее было ему очень знакомо, хотя портрет оказался сильно испорчен сыростью: по его поверхности расползались темно-бурые пятна, краска во многих местах отслоилась, облезлая позолота клочьями свисала с деревянной рамки.
И тут он вспомнил все.
* * *
В комнате, где царит живописный беспорядок, друг против друга сидят двое: он, последний романтик и гений страдания Гицаль Волонтай, и несокрушимый правдолюбец Болтан Самосуй.
В руках у Болтана стальной веник, на полу между ними – сундук с откинутой крышкой. Болтан, как всегда, твердит что-то о справедливости – это единственное, что манит и вдохновляет его – а Гицаль, чтобы только не молчать, лениво препирается с ним, хотя ему наперед известно, что переспорить Болтана невозможно.
Тот же горячится, в запальчивости потрясает над собой веником, утверждая, что без его помощи справедливости не достигнуть никогда и нигде. Затем он склоняется над сундуком и достает оттуда пухлый манускрипт – рукопись, которой посвятил большую часть жизни – раскрывает ее на середине и читает – торжественно и слегка гнусаво.
Гицаль плохо слушает Болтана, но понимает, что суть того, о чем читает знаменитый правдоискатель, заключается в намерении осчастливить хламов с помощью все того же стального веника. И Гицалю внезапно кажется, что Болтан стоит по колена в крови, а над его головой сияет золотой нимб.
Впрочем, через минуту Болтан снова становится самим собой. “Ну что? Теперь понимаешь?” – добродушно усмехается он. Романтик для вида соглашается, покачивает головой, но думает о другом. Его тянет взглянуть на вещь, ради которой он, собственно, и приходит сюда.
Ничем не выдавая своего волнения, он незаметно протягивает к сундуку руку и берет небольшой портрет в позолоченной рамке.
…Ее нельзя назвать красивой, но когда Гицаль всматривается в ее лицо, он ощущает странное, чисто физическое потрясение. Так бывает, когда на краю обрыва любуешься необычайным, подернутым дымкой пейзажем, который настолько притягивает к себе, что начинаешь страшиться все возрастающего соблазна спрыгнуть вниз.
Интересно, что Болтан ничего сверхъестественного в портрете не находил, да и вообще ценил его не больше, чем, к примеру, мраморное ухо навсегда исчезнувшей скульптуры, которое также скрывал в своих недрах сундук. Однако расстаться с портретом он не согласился бы ни за что на свете.
“Ты не представляешь, – добавлял при этом Болтан, – что это за сундук. В нем не только портрет: там тьма вещей, и ни одна из них, никакая безделушка не может покинуть сундук без того, чтобы в Хламии не свершились великие, может статься, непоправимые несчастья. Это все, что я знаю. Однако мне неизвестны роль и предназначение каждой отдельной вещи, а также их сочетания. Возможно, что именно портрет ничего тут не значит – это ведь не моя рукопись и не дедов веник – и все же я не хочу, вернее, не имею права рисковать… А хочешь знать, откуда мне все это известно? Так вот – от деда. От моего деда Насеканика Смелого!”
Гицаль ласково провел ладонью по шершавой поверхности заветного портрета. Теперь это была его собственность, что почему-то не радовало его.
Запихнув портрет за пазуху, последний романтик, как бы в надежде еще что-то найти, сунул руку в образовавшуюся в песчаной стенке нишу. В ту же секунду стена с глухим шорохом съехала на дно ямы.
В куче песка перед собой Гицаль увидел несколько костей и человеческий череп. Лежали там и другие предметы: мраморное ухо, остатки шляпы, осколки какой-то фарфоровой посудины, заржавевшие ножницы.
Сомнений не было: он наткнулся на останки своего приятеля Болтана Самосуя вперемешку с содержимым его знаменитого сундука. Канал, задуманный Смоком как первый шаг к так называемой Новой Жизни, прошел как раз через могилу того, кто первым возвестил ее грядущее пришествие.
Выбравшись из могилы, Гицаль огляделся. По контрасту со снегом, белой коростой покрывавшему окрестности, особенно четко выделялся тяжело нависший над головой мрачный гребень высокого квадратного забора. Вдоль забора черными проплешинами зияли ямы, в которых, как кроты, копошились высланные на раскопку канала богемовцы. Их никто не охранял, ибо сбежать все равно было некуда: не взлетишь же, в самом деле, в небо, в этот свинцовый квадрат, откуда беспрерывно валятся мокрые бесформенные снежные хлопья.
В десяти шагах от романтика темнела заваленная комьями земли и мусора улица, в прошлом носившая название Заросшая сорняками. Сорняки на ней больше не росли – их съели строители канала. Одиноко и сумрачно высился у дороги дом Болтана Самосуя, напоминавший окаменевшего со сложенными крыльями нетопыря.
И хотя Болтана уже не было в живых, а, значит, ни дом, ни портрет больше не принадлежали ему, – Гицалю, некогда страстно мечтавшему завладеть портретом, неожиданно захотелось положить его на прежнее место – в сундук. Охваченный этим непонятным ему самому желанием, он заковылял к дверям.
Из глубины комнаты на него дохнуло затхлостью и сыростью необитаемого, давно покинутого жилья. Казалось, что-то более горькое, чем смерть, таилось под сгнившим порогом, в черных щелях, вьющихся между заплесневевшими от времени половицами, в страшноватых темных закутках.
Когда глаза слегка привыкли к темноте, он начал различать отдельные предметы, которых, впрочем, было немного: стол, табуретка, железная койка. И вдруг сердце его екнуло: всеми четырьмя гранями из мрака выпирал массивный прямоугольный предмет.
Первое, что бросилось Гицалю в глаза, была неестественная по сравнению с другими вещами чистота сундука. Хотя все вокруг утопало в пыли, он выглядел новым, и даже медные заклепки на его обручах торжественно блестели, как бы только что выйдя из рук мастера. Крышка не была замкнута и отворилась легко, без единого звука.
Ослепительно яркий свет заставил романтика зажмуриться.
Когда же он рискнул опять раскрыть глаза, сиянье ослабело, и стало очевидно, что источником света является веник, а, точнее, его невыносимо яркие спицы-прутья, переходящие в более тусклую металлическую рукоятку.
Рядом с веником располагался толстый том в красной обложке, на которой зловеще поблескивало золотое тисненое название: “Справедливость и пути достижения оной” – сочинение Болтана Самосуя.
Гицаль потянулся было к сундуку, но, случайно коснувшись веника, скривился от боли. На руке краснело и расползалось пятно ожога: стальные прутья были раскалены добела. В следующий раз он был куда осторожнее. Однако, хотя книга, казалось, абсолютно свободно покоилась в сундуке, какая-то невидимая сила словно гвоздями приколотила ее ко дну.
Стараясь больше ни о чем не думать, он вытащил из-за пазухи портрет и, мимоходом глянув на женское лицо, опустил его в разинутую пасть сундука. Глаза женщины, наполнившись слезами, блеснули ему из глубины, и в ту же секунду крышка с треском захлопнулась – он едва успел отдернуть руку.
В комнате сразу потемнело. Сундук внезапно покрылся налетом пыли и плесени, осел и как-то рассохся. Теперь он ничем не отличался от того сундука, который Гицаль не раз созерцал в доме своего бывшего приятеля Болтана Самосуя. Знакомый с давнего времени огромный ржавый замок, как всегда, висел на его обшарпанном боку.
От удара табуретки одна петля оборвалась, и замок повис на другой. Гицаль вторично откинул крышку. На дне рядом со ржавым стальным веником знакомо желтела пухлая пачка страниц в картонной обложке, на которой размашистым почерком Болтана было выведено: “Справедливость и пути достижения оной”. Так и не отважившись взглянуть на портрет, Гицаль захлопнул сундук и вышел вон.
Что-то неуловимо изменилось: то ли потеплело, то ли посветлело вокруг от снега, который на удивление быстро, за время, пока он находился в доме, толстым покрывалом окутал Страну Хламов.
Издалека заметная на снегу, размахивая руками, к нему приближалась маленькая черная фигурка. Писатель Свинтарей, что-то громко и невразумительно выкрикивая, обхватил его за плечи и хрипло зарыдал, только и успев выдавить из себя: “Смок…”
* * *
Свинтарей разжал руки и недоуменно огляделся. Он был один. Гицаль Волонтай внезапно сгинул, как будто растворившись в его руках. Только в трех шагах от писателя, на бровке заполненной снегом ямы торчала лопата, а на ее отполированном черенке зеленели мелкие нежные ростки – такие неправдоподобные и лишние на фоне белой неподвижности последнего мартовского снега.
