«Сыны Рахили». Еврейские депутаты в Российской империи. 1772–1825

Минкина Ольга Юрьевна

Глава 1

«ПРОСВЕЩЕННЫЕ ЕВРЕИ»

И

«СТАРОЗАКОННЫЕ ПОМЕЩИКИ».

1773–1801 гг.

 

 

В еврейском предании о депутации евреев местечка Дубровно к Екатерине II рассказывается о том, как Г.А. Потемкин, владелец Дубровно, решил построить на своих землях ткацкую фабрику и заставить местных евреев там работать. Евреи восприняли такую перспективу как страшное бедствие, собрали общинный сход и решили пойти к самой императрице с жалобой на ее фаворита. Долго думали евреи Дубровно, как повлиять на Екатерину, и решили дать ей крупную взятку. Выбрали двух депутатов и отправили в Петербург. Представ перед императрицей, депутаты обещали ей «дать десять тысяч рублей, а то и больше», лишь бы в Дубровно не строили фабрику. «Дураки!» – воскликнула просвещенная императрица, но решение о постройке фабрики все-таки велела отменить.

Реальный опыт еврейских депутаций конца XVIII в. был далек от добродушно-насмешливого изображения народного предания. Еврейские ходатаи умело пользовались в своих прошениях языком официальных документов и терминами политического лексикона и зачастую добивались значительного успеха в диалоге с властью.

К моменту перехода части польских земель под власть Российской империи традиции политической культуры евреев данного региона насчитывали несколько веков. Каждая община воспринимала себя как независимая от других и считала себя представителем всего еврейского народа, «кнэсет Исраэль».

В общине существовала определенная группа семей, удерживавшая все посты в кагале и общинных организациях. Принадлежность к еврейской элите определялась в основном тремя факторами: происхождением, имущественным статусом и талмудической ученостью. Таким образом, в еврейском обществе существовала своего рода аристократия. Именно из этого слоя в подавляющем большинстве случаев рекрутировались штадланы (ходатаи), деятельность которых приравнивалась традицией к изучению Торы. Одновременно деятельность штадлана, постоянно соприкасавшегося с иноверцами и предметами «чуждых культов», связывалась с ритуальной нечистотой. Противоречивый комплекс символических представлений, связанных со штадланами, был впоследствии в значительной степени экстраполирован на еврейских депутатов.

Еврейская верхушка зачастую воспринималась обществом Речи Посполитой как своего рода «еврейская шляхта». В одном случае даже имело место присвоение шляхетского достоинства еврею, продолжавшему исповедовать иудаизм. Этот статус продолжал сохраняться и за его потомками. Представители верхнего слоя еврейского общества часто именовались в документах «панами». Таким образом, имелись определенные предпосылки к аннобилизации еврейской элиты. Эти тенденции вызывали протест польского дворянства, не желавшего включать в себя представителей «skonfederowanej Izraelskiej szlachty». Так, участники сеймика в Сандомире 1699 г. обсуждали вопрос, как обуздать евреев, которые «już nie po żydowsku, ale po kawalersku chodzą» («ведут себя уже не как евреи, а как шляхта»). Переход части польских земель под власть Российской империи был воспринят еврейской верхушкой этих территорий как реальная возможность повышения своего статуса.

 

Проект Беньямина Шпеера

В 1772 г. после первого раздела Польши к России отошли обширные территории с проживавшим на них еврейским населением. Новые земли были разделены на две большие губернии: Псковскую (впоследствии Полоцкая, Витебская) и Могилевскую. «Плакат о переходе Белоруссии к России», приложенный к именному указу Екатерины II генерал-губернатору З.Г. Чернышеву от 16 августа 1772 г., гарантировал всем проживающим на данной территории уравнение в правах с остальными подданными. Согласно этому документу, различные группы населения присоединенных земель приравнивались в правовом отношении к соответствующим социальным слоям населения Российской империи. Но ввиду того что в Российской империи евреи не имели до раздела Польши никакого признанного статуса, им было обещано (со ссылкой на «человеколюбие» императрицы, не позволяющее исключить евреев «из общей всем милости») сохранение всех прав, которыми они обладали ранее.

Порядок административного управления и взимания податей с евреев определялся распоряжением императрицы «с жидов сбор положить поголовный по одному рублю с каждой головы и приписать их к кагалам, которые учредить по распоряжению губернаторов и по надобности». Кагалам губернских и уездных городов, которые стали именоваться губернскими и уездными кагалами, были приданы апелляционные функции. Была, таким образом, установлена искусственно созданная иерархия, не соответствовавшая реальной структуре независимых друг от друга еврейских общин.

Внешней функцией кагала являлся сбор податей и передача их в государственную казну. При этом кагал имел право самостоятельно определять, сколько должен платить каждый член еврейской общины. Кагал выдавал паспорта членам общины каждый раз, когда происходила перемена места жительства, отлучка по делам и т. п.

О настроениях, которые смена подданства пробудила у еврейского населения, можно судить по весьма ограниченному количеству источников. Могилевский купец Беньямин Шпеер, человек богатый и имевший, по некоторым данным, еще до раздела Польши связи с российской администрацией, попытался выступить перед властью в роли выразителя еврейских интересов.

Шпеер впервые упоминается в российских источниках в связи со специфической ситуацией, при которой евреи, официально не имевшие права поселения в Российской империи, могли в исключительных случаях, фактически в обход закона, проживать и вести коммерческую деятельность на территории империи. Шпеер, наряду с братом его жены Беньямином Бером, упоминается в числе еврейских купцов, которым было разрешено проживать и торговать в Риге при условии, что они будут финансировать поселение своих единоверцев в Новороссии. Когда генерал-губернатор Ю.Ю. Броун распорядился выселить всех евреев из Риги под предлогом установления карантина от моровой язвы, Шпеер обращался с безуспешными ходатайствами к Екатерине II.

Несмотря на ужесточение административных мер по отношению к евреям, отдельные еврейские купцы, в том числе Шпеер, продолжали свою деятельность в России. Когда его родной город Могилев после первого раздела Польши перешел под власть Российской империи, Шпеер находился в Санкт-Петербурге, где сумел установить тесные контакты с представителями российской администрации. В мае 1773 г. Шпеер возвращался из Санкт-Петербурга в родные края «как для своих дел, так и с намерением, где случай будет, употребить себя в пользу общества своего и к устроению в оном порядка». Шпеер заручился поддержкой находившегося тогда в столице генерал-губернатора Чернышева. Последний в своем отношении полоцкому губернатору М. Н. Кречетникову предписывал губернской администрации предоставить предприимчивому еврею «милость и покровительство», а также «в нуждах его… возможнейшее вспоможение».

По прибытии в Полоцк Шпеер подал губернатору обширный проект еврейской реформы. В начале этого любопытного документа он попытался опровергнуть определенные антиеврейские предубеждения своего адресата. Признавая, что евреи Западной Европы и даже евреи, проживающие «под игом азиатских государей, …гораздо лучше, обходительнее и опрятнее своих однозаконцев, стогнящих под покровительством Речи Посполитой польской», Шпеер выразил надежду, что и евреи «бывшей Польши» вполне способны «исправиться», то есть могут быть успешно подвергнуты модернизационным изменениям.

В качестве виновников бедственного положения евреев на новоприсоединенной территории указывались прежние польские власти. Особенно тяжкие последствия имело вмешательство польских магнатов и владельцев местечек во внутренние дела еврейских общин и отдача ими «на откуп» должности раввина. Данная практика постоянно осуждалась учеными талмудистами, прямо заинтересованными в получении должности раввина, но, вероятно, не имевшими для этого необходимого «уставного капитала». Таким образом, критика Шпеера являлась выражением распространенного в еврейском обществе того времени мнения.

Отмечалась также негативная роль отдельных представителей еврейства, которые «искали основать свою пышность на разорении своего общества, …разными происками находили случай войти в милость к какому-нибудь знатному господину,… пронырством своим неусыпно старались делать всегда в обществе разврат и непримиримые ссоры; частные люди и кагалы всегда были предметом ненасытному самолюбию таковых людей и их покровителей».

После этих, к тому времени ставших тривиальными для еврейского общественного дискурса утверждений, Шпеер описывал тяжелое положение евреев уже в терминах «Просвещения», отмечая в качестве признаков деградации еврейского общества антагонизм ремесленников и элиты, появление большого количества бездомных нищих, ранние браки, всеобщее невежество и приверженность разного рода суевериям.

Для исправления всех этих недостатков Шпеер предлагал защитить евреев от притеснений как со стороны «обывателей», так и со стороны новой администрации и учредить особую комиссию для рассмотрения кагальных долгов. Дальнейшие предложения касались преобразования еврейского общества. Участвовать в выборах на кагальные должности следовало позволить всем евреям, «которые тягости общества несут». Однако сразу же после этого «демократического» заявления Шпеер отмечал, что «неудобно принять в кагал мастерового человека, потому что он от рукоделия своего имеет денное пропитание, а лишившись оного чрез управление в делах общества, принужден будет кормиться лихоимством». Чтобы «иметь некоторым образом участие», в день выборов ремесленники и прочие представители низов, «которые вступить в кагал не способны, могут прислать двух депутатов». Таким образом, мы можем зафиксировать первое появление слова «депутат» в русско-еврейском политическом лексиконе. Два депутата от ремесленников должны были принимать участие в выборах кагала и распределении податей.

Доходы и расходы кагала должны были тщательно документироваться и предъявляться для проверки вышеупомянутым депутатам, а также назначаемым при смене кагала независимым «комиссионерам». Откупа должны находиться под контролем кагалов, которые будут предоставлять их отдельным заслуживающим доверия лицам под проценты. Следовательно, заключал Шпеер, доходы кагалов увеличатся, что позволит им открыть школы для детей бедняков по европейскому образцу. Предполагалось предоставлять образовательные услуги в кредит: если «мальчик обучен будет какому-нибудь мастерству на счет общий, то, когда оный воспользуется тем мастерством, тогда можно наложить на него ежегодно малый платеж в кагал, пока издержанная на его обучение сумма с процентами не возвратится».

Регистрацию браков следовало также возложить на кагал, причем свое согласие жених и невеста должны были засвидетельствовать публично. Тем самым можно было предотвратить «насилия жестоких родителей, бесчеловечие которых так далеко простирается, что иногда жених не знает и не видит свою невесту до венца».

Нищих, скитающихся из общины в общину, следовало распределить по кагалам, причем старики и калеки продолжали бы кормиться подаянием, а молодых и здоровых кагал должен был заставить работать, «а каким образом и на каком основании таковых можно будет и сделать полезными земледельцами, о том», заверял Шпеер губернатора, «подам особливый план, если ваше превосходительство приказать соизволите». Таким образом, проект Шпеера является также первым из ряда проектов и предложений о привлечении российских евреев к земледелию. Последнее рассматривалось как один из способов «нормализации» евреев.

Шпеер предвидел возможную реакцию евреев на рекомендованные им преобразования: «…В рассуждении, что всякий народ, погруженный в суеверстве и порабощении, большую склонность имеет к сумнительству, то опасаться можно, что новые учреждения и самолучшие, но происходящие не от своих однозаконцев, почтены будут за нарушение Закона и несносным игом, от чего родится страх, уныние, следственно, и большое помешательство в торговле и прочих промыслах». Так Шпеер описывал типичную реакцию евреев на репрессивные мероприятия со стороны властей.

Предлагавшийся Шпеером способ предотвратить возможные беспорядки также вполне вписывается в картину построения «дисциплинарного общества». Для упорядочения хаотичного и децентрализованного еврейского общества следовало назначить «главного еврея», обязанности которого заключались бы в том, чтобы «неусыпно стараться, чтобы все учреждения в кагалах имели течение порядочное и без злоупотребления, вновь учреждать полезные порядки с дозволения правительства и исполнять все приказы, данные сему обществу, и обо всех надобностях своего общества где надлежит предстательствовать».

Впоследствии идея назначения государством «верховного начальника евреев» присутствовала в различных проектах рубежа XVIII–XIX вв., выдвигавшихся как представителями еврейства, так и российскими государственными деятелями.

 

Собрание еврейских депутатов в Полоцке

Полоцкий губернатор М. Н. Кречетников и в мемуарах современников, и в историографии с удивительным единодушием характеризуется как «толковый исполнитель», не обладавший способностью к инициативе ни как военачальник, ни как администратор. Тем не менее после ознакомления с проектом Шпеера он предпринял необычные с точки зрения административной практики того времени меры. 23 июля 1773 г. губернатор издал приказ Витебской, Полоцкой и Двинской губернским канцеляриям. В противоположность проекту Шпеера, ответственность за бедственное состояние евреев возлагалась только на кагалы, «сии правительства, учрежденные для сохранения порядка и удержания каждого в своей должности». Последние, «развратившись бывшею польскою вольностию, становятся тягостными своим однозаконцам». При этом часть евреев жестоко притесняется кагалами, в то время как «другие, напротив, пользуются излишними выгодами, умалчивая тут другие неудобства, также противные равности, а потому и понуждаюсь я, как все подробности тех неудобств рассмотреть поближе, так и постановить касающиеся до сего общества выгоды и другие вновь учреждения».

Для этого губернским канцеляриям следовало собрать все касающиеся кагалов сведения и «все то, что только может быть сему обществу полезным, а государству прибыльным, сделать свое мнение, а между тем, пересказав кагалам мое намерение, относящееся к собственной их пользе, приказать выбрать из каждого кагала по четыре человека жидов, знающих в их делах и сведущих обо всем своих сограждан состоянии и неудобстве, так как и могущих представить полезные и равенственные учреждения, прислать в Полоцк» к 15 августа 1773 г.

На данный момент известны только документы, связанные с реакцией витебских евреев на распоряжение губернатора. Они дошли в копиях и, к сожалению, снабжены только указанием, что на подлинниках имеются подписи на «еврейском языке», которые в копиях не воспроизводятся. Следовательно, почти невозможно выявить авторов документов. Насколько отличались от них материалы, представленные полоцкими и двинскими евреями, пока выяснить не удалось.

Итак, 2 августа 1773 г. в витебскую провинциальную канцелярию поступило «доношение от собрания кагалского». Члены витебского кагала ссылались на некогда предоставленные им польскими королями привилегии, которыми они не смогли воспользоваться в полной мере «по разным маралическим [sic!] и политическим обстоятельствам».

Далее следовали конкретные жалобы и претензии: у витебских евреев «без всякой причины, по одному только насильству» были отняты две синагоги. Одно здание было конфисковано местными дворянами, а другое – орденом доминиканцев. Последнее было к тому же перестроено под костел. Члены витебского кагала, «будучи уведены обманчивым блеском вышеупомянутых своих привилегиев, и вообразить себе не могли, чтобы таковые насильства во опровержение всех народных и натуральных прав, могли б остаться без наказания и для того, сыскавши себе покровительство одного магната польского, вступили с похитителями нашей святыни в суд, но по долговременным тяжбам, несносным волокитам и убытков [sic!] до тринадцати тысяч рублей увидели мы к крайнему нашему соболезнованию, что все наши надежды были тщетны».

Все накопившиеся к тому времени огромные долги витебского кагала монастырям и частным лицам члены кагала были склонны объяснять расходами, связанными с «сим нашим несчастным приключением». Согласно другим источникам, ситуация была намного сложнее. В 1763 г. подстолий Витебского воеводства С. Пиора заключил с витебским кагалом контракт на поставку соли из Риги, а в 1765 г. требовал уплаты причитавшихся ему кагальных денег через земский суд. Взыскание сопровождалось заключением нескольких членов кагала под стражу, опечатыванием синагоги и молитвенного дома. К 1766 г. общая сумма долга витебского кагала достигла 6 587 талеров (52 800 злотых). В числе их кредиторов были монашеские ордена иезуитов, кармелитов, бернардинцев и упомянутых выше доминиканцев. Для быстрого сбора средств витебский кагал добивался монопольного положения на местном рынке, что приводило к постоянным столкновениям с соседними кагалами. Так, аренда кабаков витебским кагалом сопровождалась частыми эксцессами, ибо члены кагала, согласно жалобам их конкурентов, не останавливались перед тем, чтобы «хватать, грабить и напитки конфисковывать». В самом же Витебске кагал запретил евреям производство спиртных напитков и ревностно охранял свою монополию.

Здесь следует вернуться к представленным на рассмотрение губернской канцелярии в 1773 г. претензиям витебского кагала. После красноречивого описания тяжбы за здания синагог они жаловались на произвол судейских чиновников и владельцев местечек. Члены кагала сочли нужным отметить, что из кагальных средств неоднократно уплачивались долги неимущих членов общины, которые были «заключены в гнуснейшие тюрьмы, …претерпевая разные позорнейшие и мучительнейшие наказания от своих [так] называемых заимодавцев». В своем «доношении» витебский кагал затрагивал и тему «кровавого навета»: «…Когда случалось где-нибудь найтить тело, умерщвленное разбойниками, жестокостию погоды или пьянством, то всегда старались разными происками приписывать причину смерти оного тела злодеяниям еврейского народа». Подобные обвинения возводились как на кагалы, так и на отдельных богатых евреев. И те и другие обычно предпочитали не доводить дело до суда и откупаться от обвинителей большими суммами. «Одним словом сказать, – заключали кагальные, – жизнь нашу нельзя было назвать жизнию вольных людей», «общество наше истощено, изнищено и к совершенной бедности и неопрятности доведено». Далее следовала предлагаемая витебским кагалом новой российской администрации программа преобразований.

Числящиеся на кагале и отдельных евреях долговые обязательства следовало аннулировать как несправедливые. Проживающим в помещичьих деревнях и владельческих местечках евреям следовало предоставить защиту от помещиков и местных жителей. Витебский кагал предложил также целый комплекс мер, направленных на поощрение еврейской торговли и промыслов: следовало приравнять евреев в правовом отношении к русским купцам, установить льготные пошлины на привозимые евреями из-за границы товары, содействовать получению евреями преимущественного права на производство и продажу алкогольных напитков («пропинации»). Среди более частных «неудобств» члены кагала, часто приезжавшие по торговым делам в Ригу, отметили недостатки местного гостиничного сервиса. Еще в 1765 г. торговавшие в Риге евреи через своего «фактора» (поверенного) Беньямина Бера отправили Екатерине II жалобу на рижский магистрат о незаконных притеснениях еврейских купцов, заключавшихся в ограничении срока пребывания в Риге двумя месяцами, необходимости получения у бургомистра специального «вида» на проживание, а также в том, что всех евреев заставляли останавливаться в специальном «жидовском герберге» (постоялом дворе). Императрица предпочла поддержать в этом споре магистрат и в своем указе от 9 января 1766 г. распорядилась отказать Беру в его требованиях. Следствием указа стал любопытный документ – «Учреждение, по которому приезжающие в Ригу евреи поступать могут» и прилагавшаяся к нему инструкция содержателю постоялого двора для евреев. Последнему предписывалось следить, «чтоб каждый жид в постоялом дворе находился ночью в своей квартире», а также за тем, чтобы евреи не производили на постоялом дворе «ветошный торг новыми и старыми платьями, домовою утварью и мебелями», и доносить о замеченных сношениях евреев с подозрительными людьми. Члены витебского кагала жаловались на «неумеренный платеж за квартиру и за съестные припасы», а также на то обстоятельство, что «в торгах наших за отдаленностию сия квартира делает нам немалое препятствие, да еще можно сказать, что за многолюдством и жить в оной, не подвергнувши себя опаснейшей болезни, почти невозможно».

После «экономической» части предложенной витебским кагалом программы следовала «политическая». И здесь члены кагала выказали себя деятельными сторонниками еврейской автономии. Они выдвинули ставшее в дальнейшем традиционным для части представителей еврейства требование, «дабы кагал был почтен в равенстве с магистратом». Кагал также просил предоставить евреям судебную автономию, «дабы выбранные всем обществом ученые судьи, судящие по правам и законам наших учителей синагоги, основленных на законе божии, данном нам чрез великого пророка Моисея, могли б поступать с ослушниками по правам, им предписанным, правительство покорнейше просим дать оным руку помощи».

Сохранившиеся документы предоставляют возможность представить себе не только позицию кагала, но и настроения «оппозиционных» кругов. В тот же день, что и изложенный выше проект членов кагала, в Витебскую губернскую канцелярию было подано «доношение еврейского общества от жителей, не имеющих участия в собрании кагальском». В отличие от членов кагала, стремившихся объяснять все недостатки еврейской жизни притеснениями извне, «оппозиционеры» сосредоточили свое внимание на конфликтах внутри самого еврейского общества, связанных в первую очередь с тем, что «кагал наш состоит почти весь из ближних родственников» в количестве двадцати семи человек, несправедливо распределяющих подати. Другой вызывавший постоянные нарекания общинный институт – «братство погребателей мертвых, под ведомством которых находится кладбище». Оно «может по своим прихотям наложить на бедного сообщника, плачущего по умершей ближней своей родни [sic!], за землю денег по прихотям своим, не давая никому никакого ответу, ни же отчету в собранных деньгах». Вдобавок члены погребального братства, по крайней мере в Витебске, одновременно являлись членами кагала. Для исправления существующего положения авторы проекта предлагали запретить избирать в кагал родственников до четвертого колена, обеспечить ротацию членов кагала, чтобы одни и те же лица не избирались каждый год, ограничить наложение податей и сборов, предоставить ремесленникам «голос в собрании кагальском», а раввинам и даянам полную независимость от кагала, установить четкие унифицированные расценки на услуги погребального братства. И наконец, «дабы выбор означенных депутатов в Полоцк для делания в пользу общества других распоряжений был безпристрастный, и оные не обязаны были между собою родством». Таким образом, в данном документе впервые появляется слово «депутаты», не фигурировавшее в губернаторском циркуляре о созыве собрания уполномоченных от евреев (напомним, что в последнем сущность еврейского представительства была выражена описательно: «Из каждого кагала по четыре человека жидов, знающих в их делах и сведущих обо всем своих сограждан состоянии»).

5 августа 1773 г. в Витебскую губернскую канцелярию было подано донесение от «еврейского общества мастеровых людей разного звания». Ремесленники излагали драматическую историю витебских хеврот: «Неоднократно мы старались учредить между собою братство для наблюдения в обществе нашем мастеровых всякого порядка, на что едва с большим трудом исходатайствовав позволение от кагала и от прежнего правительства, выбраны были между нами старшины, которые с приставленным от кагала старшиною делали нашему братству разные полезные учреждения». Но союз с кагалом продолжался недолго: «Чрез несколько времени, незнаемо для каких причин кагал разными насильствами и всякими духовными наказаниями принудил нас уничтожить вышеупомянутое братство». Далее повторялись жалобы, фигурирующие в предыдущем документе: на несправедливое распределение податей, на то, что «власть кагальская остается всегда между семействами, которые посильнее других», на произвол членов погребального братства, являющихся одновременно членами кагала, на отстранение ремесленников от участия в делах общины. Существенным отличием этого документа от предыдущего является более яркое и подробное описание внутриобщинных порядков. «Такими пренебрежениями от своих однозаконцев, – заключали перечисление допущенных по отношению к ним несправедливостей витебские евреи-ремесленники, – мы столь много обескуражены, что редкий из нас старается войтить подробно в свое искусство… Жаловаться же нам все дороги пресечены были, опасаясь телесных наказаниев, клятвы и удаления с синагоги и от всех святостей, по нашему закону употребляющихся». Вместе с тем ремесленники поспешили уверить чиновников губернской канцелярии в том, что «намерения наши… не к тому клонются, чтоб освободить [евреев] от власти правления кагала». Напротив того, ремесленники были готовы подчиниться кагалу «с надлежащим подобострастием честных сограждан» и аккуратно уплачивать все подати. Таким образом, предложения витебских ремесленников отличались от радикальных предложений отмены кагала, выдвигавшихся в то же время оппозиционными группами в других общинах. Единственное желание ремесленников заключалось в том, чтобы «избегнуть несносного презрения» и «достигнуть только звания сограждан, имеющих участие в обществе своем». Далее следует проект преобразования еврейского общества. Пожелание по поводу выборов еврейских депутатов на собрание в Полоцк дословно повторяет аналогичное предложение предыдущего документа, с тем только различием, что является не последним, а первым пунктом в списке рекомендуемых преобразований. В числе прочего предлагалось возродить братства ремесленников и допустить их старшин к участию в делах кагала, установить «независимый контроль» уполномоченных от ремесленников над выборами и расходами кагала, «узаконить, в каком случае и до какой меры власть кагальская и братства погребателей мертвых могут простираться над имением и честию своего сообщника, и, ограничивши их власть, дозволить всему братству мастерскому или частному сочлену с согласия сего ж братства принесть свою жалобу на весь кагал или на одного члена кагальского». В результате всех этих преобразований «искусство будет ободрено, всякий человек, упражняющийся в каком-нибудь мастерстве, стараться станет иметь в оном совершенное знание, подати плачены будут без роптания и с великою радостию, тогда всякий согражданин известен будет», на что потрачены уплаченные им в кагальную казну деньги. Ремесленники осознавали, насколько опасное дело они затеяли, вступив в конфронтацию с кагалом, и поэтому просили губернское начальство принять их «в свое особливое покровительство, чтоб нам не почувствовать на себе гнев кагальных старейшин».

26 августа 1773 г. губернатор Кречетников издал «Приказ обществу еврейскому». Из текста этого любопытного документа выясняется, что инициатива сбора сведений от евреев и созыва собрания еврейских депутатов в Полоцке, как и следовало ожидать, исходила от генерал-губернатора. Выводы из представленных на рассмотрение губернатора документов были сделаны неутешительные: «…Правление повсеместно столь развратно, что под претекстом религии рабины вымышляют собственные пользы… иногда весь кагал из ближних между себя свойственников составлен… и в своей власти ничем не ограничен» и, что наиболее неприятно для представителя бюрократической системы, «ни о каком отчете никто не мыслит». Далее губернатор торжественно объявлял об открытии собрания уполномоченных от кагалов: «Все вышесказанные обстоятельства заставили меня призвать в Полоцке с трех кагалов по четыре человека выбранных и надежных людей, чтобы о собственном и своих собратьев благе постарались, не примешивая никакого собственного своего интереса и тому вымыслов, удостоя их сею отличностью, повелеваю приступить к рассмотрению лучшего постановления, которое обуздывало бы еврейский народ властию и тою ль бы каждому справедливость в наивысшей степени доставлялась».

В доступных на данный момент документальных материалах не отражены ни процедура выборов, ни полный состав участников полоцкого собрания. Также неясно, каким образом и где проходили заседания. Известно только, что прения, вопреки обычной практике такого рода комиссий, продолжались недолго, и ровно через месяц, 26 сентября 1773 г., губернатору было подано «покорнейшее доношение» «от находящегося здесь, в Полоцке, еврейского общества собрания, состоящего из выбранных тремя провинциальными кагалами депутатов»: «Мы, нижайше учинивши присягу, старались беспристрастным образом сыскивать полезные способы, которыми бы все беспорядки и неудобства, поныне в кагальных наших правлениях случавшиеся, пресечены были, дабы соблюсти во всем справедливость и человечество [человечность]». Депутаты составили проект кагальной реформы и предложили его на утверждение губернатору. Проект был составлен на двух языках: русском и древнееврейском. Вариант на древнееврейском, подписанный полоцким и витебским раввинами и депутатами от кагалов, вероятно, не сохранился. Имеющийся в нашем распоряжении вариант на русском языке был написан Беньямином Шпеером и скромно назван переводом версии на древнееврейском, однако есть определенные основания сомневаться в его точности. Во всяком случае, предназначенный для губернатора вариант проекта Шпеер снабдил собственными пояснениями относительно реалий еврейской жизни и отдельным приложением, в котором изложил свою собственную позицию по ряду затронутых в проекте проблем.

В преамбуле к данному документу депутаты, как несколько ранее витебский кагал, объявили все недостатки еврейской жизни «происходящими от тягчайшего ига, которым мы утеснены были» и провозгласили своей целью «обуздать частных наших сообщников и кагальские правления и дабы всякий, наблюдая пределы своей должности, мог воспользоваться правами и вольностями, по гражданству ему принадлежащими, не делая ни малейшего различия между могущим и бессильным, единогласно согласившись, предписали, соображая во всем справедливость и беспристрастие, каждому общественному собранию и частным сообщникам пункты».

Состав кагала, «с предостережением, чтобы ближними родственниками не наполнялся оный», предполагалось ограничить шестью старшинами, тремя помощниками и «младшими», число которых могло варьироваться. Участие в общинных делах лиц, «которых назовем головами общества, не имеющего в присутствии кагальном заседания», в количестве четырех человек и двух старшин ремесленных братств, – которые, таким образом, объявлялись легитимными организациями, – регламентировалось особыми «кондициями». Предлагалось также ежегодно избирать независимых от кагала «комиссионеров для раскладки податей на общество». В выборах кагала мог принимать участие любой налогоплательщик, который тем самым «добровольно повергает себя под власть сего правительства». Кагалу предоставлялось право налагать внеурочные сборы в пределах ста рублей не более двух раз в год, «наказывать преступников деньгами, тюрьмою и телесными наказаниями (но не более тридцати девяти ударов, потому что в Моисеевых книгах более такового числа ударов дать не дозволяется)». За оскорбление членов кагала полагался штраф от десяти до пятнадцати рублей либо двухнедельное заключение на хлеб и воду. Однако в случае судебной ошибки виновные члены кагала обязаны были уплатить штраф в пользу потерпевшего. Определялись также преступления, за которые следовало предавать херему («анафеме»): лжесвидетельство, ложное банкротство, утаивание истинных размеров наследства от остальных сонаследников и своих доходов от кагала. Кроме этих категорий преступников, херему можно было предать всех «людей, вредных обществу, то есть ехидных и коварных доносчиков, …в пример другим, в таковые мерзкие дела вступить склонность имеющим».

При кагалах предполагалось учредить «банки», причем особо отмечалось, что они являются аналогом европейских ломбардов. После этого пункта следует любопытное отступление: «Бениамин Шпеер к сему богоугодному делу обещает заплатить по взыскании следующих ему денег и по заплате своих долгов из движимого и недвижимого своего имущества пятнадцать процентов. Из витебских депутатов господин Яков Исааков, имея зятя, достойного несть рабинский чин, обещает пятьсот ефимков при заведении банка в динабургском кагале, если таковой [зять Я. Исаакова]… в рабины поставлен будет». Этим примечанием ограничиваются имеющиеся у нас на данный момент данные о составе полоцкого собрания.

Депутаты просили губернатора посодействовать евреям в конкурентной борьбе за право пропинации против польского дворянства и магистратов и выражали надежду, что в недалеком будущем «от правительства кагалам и судам нашим рука помощи милосердно пожалована будет». За всем этим нетрудно разглядеть призыв к альянсу двух элит – российской и еврейской и к объединению против польской аристократии и городского самоуправления.

Постановление относительно браков соответствовало проекту Шпеера: ранние браки (девочек до пятнадцати лет и мальчиков до шестнадцати лет) облагались особым налогом в пользу кагала и не должны были заключаться до тех пор, «покуда молодые друг дружку не воспознают». Предполагалось также ограничить «варварскую» роскошь в одежде: осуждению подверглись мужские бархатные полукафтаны, украшенные серебряными крючками, женские платья, отделанные галуном, и ожерелья из червонцев. Кроме того, депутаты беспокоились «о соблюдении чистоты и опрятности во всем нашем народе».

Последний любопытный документ из связанного с деятельностью собрания еврейских депутатов в Полоцке комплекса материалов – «ремарки» Б. Шпеера к изложенному выше проекту. Шпеер пытался объяснить Кречетникову, почему он отказался от прежних радикальных планов переустройства еврейского общества и объединился с кагальными депутатами: «…Старался я, чтоб равновесие кагальской власти и с ограничением частного сообщника согласовало для того, что всегда народ, привыкший к притеснению, большую склонность имеет к ябедничеству, получивши хотя бы малейшую свободу». Все преобразования внутри еврейского общества следовало проводить постепенно. Поэтому предложенный депутатами проект частичной модернизации кагала и общинных структур необходимо было, по мнению Шпеера, рассматривать в качестве неизбежного промежуточного этапа в процессе «цивилизования» евреев. В заключение Шпеер порекомендовал губернатору и в дальнейшем действовать «в согласии» с кагалом и раввинами.

На данный момент невозможно сказать, как развивались дальнейшие события и в какой степени был реализован проект еврейских депутатов. Во всяком случае, многие высказанные депутатами, Б. Шпеером и другими участниками развернувшейся под покровительством полоцкого губернатора полемики идеи продолжали циркулировать в российской бюрократической среде по меньшей мере до конца александровского царствования.

Таким образом, включение еврейского населения в число объектов управления сразу же поставило российскую власть перед рядом проблем. Выступление Шпеера с проектом реформы послужило удобным поводом для попытки вмешательства во внутреннюю жизнь еврейских общин присоединенных территорий. Наиболее интересной стороной в позиции властей в данной ситуации представляется исходившая от генерал-губернатора (а возможно, и от самой императрицы) инициатива еврейского представительства. Потребовалось участие самих еврейских представителей для предоставления информации о евреях «из первых рук», подобно тому как остальные сословия и регионы империи получили возможность высказаться в процессе заседаний Уложенной комиссии 1767–1768 гг., которая, по выражению самой Екатерины II, «предоставила ей сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещися должно». Иными словами, власти обрели в евреях новый объект контроля, однако дальнейшие события показали, насколько трудной оказалась эта задача. Именно стремлением выявить среди евреев, как и среди других «инородцев», элиту, с которой власть могла бы сотрудничать, возможно, и было обусловлено широкое распространение различных форм еврейского представительства в последующие годы.

 

«Поверенные от белорусского еврейского общества»

1785–1786 гг.

В первых числах марта 1785 г. Екатерина II удостоила аудиенции двух евреев, именовавших себя «поверенными белорусского еврейского общества». Один из них, Цалка Файбишович, второй гильдии купец из Витебска, был к тому времени уже известен в присутственных местах Санкт-Петербурга своими настойчивыми ходатайствами о возмещении причиненных ему российской администрацией убытков. Первое известное нам упоминание о Файбишовиче относится к 1764 г. Он фигурирует в числе девяти «старших евреев Витебского кагала» в заемном обязательстве, данном витебским кагалом И. и Б. Козейкам. В мае 1772 г. Файбишович, при неизвестных обстоятельствах лишившийся своего высокого поста и потому именующийся просто «обывателем витебским», упоминается в числе злостных должников кенигсбергского коммерсанта Хаима Фридлендера. При этом финансовое положение Файбишовича было не столь плачевным, как у некоторых его бывших «коллег»: его недвижимое имущество состояло из трех деревянных домов, нескольких каменных погребов, сараев, лавок и амбаров и прочих хозяйственных строений. В 1773 г. при перестройке Витебска по новому «высочайше апробованному» плану все принадлежавшие Файбишовичу строения были снесены для устройства городской рыночной площади, в результате чего Файбишович и его семья были, по его словам, доведены «до крайнего убожества и нищеты». Файбишович попытался перенести свою коммерческую деятельность в соседнюю Могилевскую губернию: в мае 1774 г. могилевская губернская канцелярия передала ему на откуп конские сборы за 2420 рублей в год, несмотря на то, что месяцем ранее эти сборы на официальных торгах были отданы на откуп другому купцу. Жалобы последнего по указанию императрицы рассматривались в Первом департаменте Сената в августе 1776 г. Чиновников губернской канцелярии и самого могилевского губернатора М.В. Каховского приговорили к штрафу, а откуп был оставлен за Файбишовичем, который к тому времени снова занял должность в кагале, правда, теперь он оказался на более низкой ступени кагальной иерархии. Он стал секретарем витебского кагала и хранителем пинкаса, т. е. владел секретной информацией о доходах и расходах кагала, причем пинкас хранился у него дома. В феврале 1778 г. Файбишович оказался замешанным еще в одном скандале. Правда, в отношении этого эпизода мы вынуждены полагаться на изложение Е.К. Анищенко, которое, как уже было показано в предыдущем параграфе, не всегда отличается точностью. В ноябре 1777 г. витебский кагал обратился с прошением к полоцкому губернатору А.В. Нарышкину: члены кагала хотели, чтобы дела о долговых обязательствах между христианами и евреями в нижних земских судах разбирались в присутствии поверенных от кагала. Их ходатайство было удовлетворено, и в феврале 1778 г. витебский еврей Литман Беркович отправился в суд с жалобой на своих должников – шляхтича А. Зарянку и мещанина Я. Боярского. Файбишович сопровождал его в качестве представителя кагала. Евреи попытались занять стулья рядом с судьями. Последние, принадлежавшие к шляхетскому сословию, были оскорблены таким «нахальством» и выгнали евреев. Беркович и Файбишович, по версии членов суда, при этом сопротивлялись и «совсем противные чести присутствующих делали изъяснения», а по версии кагала, вышли «добропорядочно, поклонясь со всякою учтивостью». Характерно, что свое поведение члены суда мотивировали не законодательством, а «общенародным обыкновением», т. е. обычным правом. В результате по распоряжению вице-губернатора Беркович попал на сутки под арест, а Файбишович отделался выговором. В том же 1778 г., 16 октября, Файбишович был избран одним из двух глав витебского кагала и, таким образом, снова занял место на вершине общинной иерархии.

Второй представший в 1785 г. перед Екатериной II еврей, Абрам Еселевич из Витебска, имел более скудно документированную биографию. В 1780 г. он проходил по делу о «сочинении евреями» векселей на общую сумму сто тысяч рублей с фальшивой подписью магната М. Огинского. Дело было возбуждено по доносу еврея из Быхова Абрама Нахимовича в тайную экспедицию Сената и тянулось до апреля 1794 г., когда Еселевич и другие проходившие по этому делу еврейские купцы, чтобы избежать положенного за подлог наказания, были вынуждены отказаться от своих претензий и уничтожить векселя. В ходе этого процесса Еселевич проявил себя не с лучшей стороны, пытаясь обвинить во всем своих компаньонов, что, однако, не спасло его от наложения ареста на его дом и товары.

Предыстория появления еврейских поверенных в столице может быть частично восстановлена по нескольким имеющимся в нашем распоряжении источникам. Начиная с 80-х гг. XVIII в. правительство взяло курс на географическую сегрегацию различных сословий по месту жительства. Купцам и мещанам было предписано переселиться из сельской местности в города. Так как все евреи в тот период относились к этим сословиям, но проживали в основном в деревнях, где занимались шинкарством и арендой, их существенно затронуло это нововведение. Было введено постановление, согласно которому помещикам было запрещено «уступать курение водки купцу, мещанину или жиду». Все эти стеснения, а также ограничение участия евреев в городских думах, ратушах и магистратах, на что они имели формальное право, побудили белорусских евреев в 1784 г. отправить своих представителей в Санкт-Петербург. Согласно воспоминаниям одного из первых маскилов Шломо (Соломона) Беннета, весной 1784 г. состоялось собрание представителей кагалов Полоцкой и Могилевской губерний, в ходе которого была избрана депутация в составе четырех депутатов и двух помощников. В мае – июне 1784 г. еврейским представителям были выданы верительные письма от восемнадцати еврейских общин: Могилева, Чаус, Климовичей, Сенно, Рогачева, Черикова, Копыси, Белицы, Быхова, Режицы, Полоцка, Велижа, Люцина, Городка, Сурожа, Орши, Дриссы, Рогачева, Бабинович и Витебска. Эти «верющие письма от всего белорусского еврейского общества» отложились в составе сенатского дела по жалобам еврейских поверенных и являются интересным источником, проливающим свет на некоторые особенности еврейской политической культуры. Состав депутации предстает там в несколько ином виде: доверенности были выданы Файбишовичу, полоцкому купцу Ицке Мовшовичу и «школьнику» (шамесу) полоцкого кагала Израилю Бейнашовичу. Игравший впоследствии активную роль в депутации упоминавшийся выше Абрам Еселевич в доверенностях не упоминается.

Все доверенности были написаны на гербовой бумаге и типологически могут быть разделены на две группы. К первой относятся верительные письма от «еврейских обществ» Могилева, Сенно, Режицы, Велижа, Люцина, Городка, Сурожа, Орши, Копыси, Дриссы, Бабинович и Витебска. Здесь уместно будет привести текст доверенности по наиболее раннему документу, с которого могли быть скопированы все предыдущие, – верительному письму могилевского кагала и подвести разночтения по другим документам. Итак, выданная могилевским кагалом Файбишовичу и Мовшовичу доверенность гласила:

Благодетели наши, витебский купец Цалим Файбишович и полоцкий Ицка Мовшович. Как вы теперь находитесь для своих надобностей в Санктпетербурге [sic!], куда следовало и всему нашему обществу искать монаршей милости, но как нам всем отлучиться отсюда никак не можно, в таком случае просим вас, чтоб вы надлежащим порядком, где следует, от имени нашего подавать доношения и какие вам случатся прошения, а вместо нас подписаться и расписаться, и что вы только учините, спорить и прекословить мы не станем и все оное на себя приемлем властно, как бы мы сами все оное учинили, впрочем, остаемся вам, благодетелям нашим, покорные слуги [подписи].

Ко второй группе относятся доверенности, выданные «еврейскими обществами» чаусовского, климовицкого, рогачевского, чериковского уездов Могилевской губернии, быховской и белицкой округи. Ниже приводится текст доверенности евреев чаусовского уезда, разночтения проводятся по остальным документам:

1784 года, мая 1 дня, мы, нижеподписавшиеся, чаусовского уезда еврейское общество дали сие наше доверенность города Полоцка купцу еврею Ицку Мовшовичу, города Витебска купцу еврею Цалиму Файбишовичу и полоцкого кагала школьнику Израилю Бейнашовичу в том, что для пользы нашей к пропитанию нашему где следует будет изыскали милость и буде иногда объявленным евреям Мовшовичу, Файбишовичу и Бейнашовичу для изыскания такой пользы потребно будет подавать просьбы, то мы им вместо нас руки прикладывать веряем и слово сказать, что только учинят для пользы нашей, в том мы спорить и прекословить не будем, в чем мы собственноручно подписались [подписи].

При сравнении этих документов и воспоминаний Беннета появляется возможность отождествить упоминаемых в мемуарах четырех депутатов с Файбишовичем, Мовшовичем, Бейнашовичем и Еселевичем. Относительно же личностей и функций «секретарей» можно строить только определенные предположения. Следует также отметить, что зафиксированный современником термин «депутаты» употреблялся внутри самого еврейского общества, но не фигурировал в документах, предназначенных для внешних контактов, таких как доверенности и прошения.

Еврейские представители добрались до столицы только к началу марта 1785 г. Файбишовичу и Еселевичу удалось добиться встречи с Екатериной II и передать ей свое прошение. Примечательно, что здесь на первом плане оказался Еселевич, не фигурировавший в доверенностях от кагалов. Поданное императрице прошение было подписано Файбишовичем и Еселевичем. Данное прошение является одним из первых сохранившихся прошений еврейских представителей «на высочайшее имя» и отличается как свойственными в целом этому жанру формальными и стилистическими особенностями, так и собственно еврейской спецификой.

В преамбуле воздается пышная хвала императрице, чья «премудрость и милосердная прозорливость» не позволят ей оставить без внимания «всеподданнейшее прошение, которое к монаршим стопам повергнуть от пылающих усердием к российской славе сердец евреев понудили обстоятельства, угрожающие бедностию и конечным нашим разорением». Поверенные выражали надежду, что «дерзость наша великодушно будет отпущена нам, представшим пред лицо Вашего Величества от белорусского еврейского общества», благодарили императрицу за «великодушное монаршее благоволение приять нас в свое высокое подданство» и сопутствующие этому преимущества, которых «белорусские евреи с прочими обитателями того края удостоены провидением». Далее следовали жалобы. Евреи заявили, что многие из них, как живущие в городах и местечках, так и в деревнях, потратили свое состояние на постройку домов и винокуренных заводов. Однако запрет отдавать производство и продажу алкоголя на откуп евреям фактически лишил их средств к существованию. Характерно, что свои претензии поверенные мотивировали не только экономическими доводами, но и тем, что евреи занимаются алкогольными промыслами «издревле», «по древности», указывали на «всегдашнюю вольность винокурения, пиво– и медоварения». Поверенные доказывали, что позволение евреям участвовать в местном самоуправлении было фактически фикцией, поскольку количество избирателей-евреев ограничено. Другие проблемы интеграции евреев в российское общество были связаны со «страхом и незнанием российского языка». Поверенные просили равного представительства в местных выборных учреждениях или, по крайней мере, участия еврейских «заседателей» в тяжбах между евреями и христианами, тогда как внутренние еврейские дела должны разбираться исключительно в еврейском суде. Следующие требования стали в дальнейшем традиционными для еврейских представителей: поверенные просили, чтобы «преступник наших законов и обрядов судим бы был в еврейских судах, равно сохранить нас при целости прочих наших законов и обрядов по духовенству веры нашей». Поверенные жаловались также на помещиков, требующих с евреев арендную плату выше, чем было определено первоначальными договорами, и на негативные последствия новой застройки городов: многие еврейские дома были снесены, у части евреев дома были конфискованы под казенные постройки без какой-либо компенсации. Особенно беспокоило поверенных принудительное переселение евреев из деревень в города. Файбишович и Еселевич опасались, что их выступление может закончиться для них весьма печально, и просили императрицу, «дабы сей доступ к освященному Вашему престолу не был в Белороссии сочтен преступлением, благоволите высочайшим повелением охранить нас от всякого осуждения, да тако и в последних твоих подданных беспредельное монаршее прославится милосердие». Подписи поверенных также заслуживают внимания: после традиционного «Всеавгустейшая монархиня, государыня всемилостивейшая, Вашего Императорского Величества всеподданейшие рабы поверенные белорусского еврейского общества» следуют написанные еврейскими буквами «Цалка Файбишович» и «Абрам Еселевич», т. е. поверенные назвали себя так, как принято было писать имена евреев в польских и русских документах, однако сделали это при помощи еврейских букв.

Еврейские представители не только не знали письменного русского языка, но даже не могли подписаться русскими буквами. В связи с чем встает вопрос об авторстве поданных ими прошений. Возможно, эту функцию взяли на себя упоминаемые в воспоминаниях Беннета два «секретаря», возможно, еврейским представителям пришлось прибегнуть к услугам кого-либо со стороны, благо составление прошений уже стало к тому времени неплохим побочным заработком служащих и отставных чиновников. Неточности в тексте прошения, такие как именование раввинов «духовенством», могут объясняться как авторством незнакомого с еврейскими реалиями человека, так и стремлением еврейских представителей вписать непонятную российским властям структуру еврейского общества в привычную для власти систему координат. Раввин для еврейского традиционного сознания был прежде всего человеком, сведущим в религиозном праве (Галахе), к которому обращались за советами менее искушенные в талмудических тонкостях люди, и свой статус раввин получал именно потому, что к нему обращались. При этом получившие хорошее традиционное образование представители еврейской элиты вполне могли обойтись без консультаций раввина, если считали свои познания достаточными. Таким образом, получение статуса раввина зависело не от «рукоположения» какой-либо высшей инстанцией, как в христианских вероисповеданиях, а от мнения еврейского общества о познаниях и способностях того или иного талмудиста. Назвать раввинов «духовенством» означало приравнять их к хорошо знакомому властям и совершенно по-иному организованному сословию.

10 марта 1785 г. прошение Файбишовича и Еселевича было предложено на рассмотрение Сенату, «причем ея величество приметить указала, что когда означенные еврейского закона люди вошли уже на основании указов ея величества в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае наблюдать правило, ея величеством установленное, что всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоваться выгодами и правами без различия закона и народа». Тем самым Екатерина II как бы задала тон последующему разбирательству. Прошение рассматривалось в Третьем департаменте Сената 26 марта, и 1 апреля 1785 г. было постановлено потребовать от белорусского наместника П.Б. Пассека объяснений по всем пунктам прошения.

Другим способствовавшим активности еврейских представителей фактором оказалась ревизия сенаторов А.Р. Воронцова и А.В. Нарышкина «в разные губернии для осмотра присутственных мест». Согласно записке ревизоров П.Б. Пассеку от 1 июля 1785 г., «по проезде нашем через обе белорусские губернии, не токмо в губернских и уездных городах, но даже из прочих уездов, в которых мы и не были, живущие в Белоруссии евреи, собравшись, приходили к нам, сказывая уныние, в коем они находятся, и приносили беспрестанно разные свои просьбы и опасения о жребии их». Жалобы евреев частично совпадали с изложенными в прошении Файбишовича и Еселевича императрице. Они указывали на неравное положение евреев по отношению к остальному населению: в то время как по искам на евреев в судах производится «скорое и строгое» взыскание, просьбы и жалобы евреев остаются без всякого удовлетворения. Еврейские представители отмечали, что данная практика имела место и до раздела Польши, но стала неприемлемой, когда край перешел под власть Екатерины II, «под скипетром которыя столько разного звания людей спокойны и счастливы пребывают, и где равно каждому без различия веры всякая справедливость доставляется». Таким образом, можно констатировать, что евреи довольно быстро усвоили официальную риторику и провозглашавшиеся Екатериной II идеологические принципы. Потребовать реального осуществления программы «просвещенного абсолютизма» применительно к евреям было весьма интересным ходом с их стороны. Аналогичным образом общавшиеся с ревизорами евреи объясняли неприязнь к ним со стороны местного купечества и мещанства и связанное с этим ограничение участия евреев в сословном самоуправлении. Эти и другие проявления антиееврейских настроений они приписывали «недовольному [т. е. недостаточному. – О. М.] просвещению».

Можно также предположить, что ревизоры заметили только внешнюю сторону еврейского «представительства» и поэтому восприняли его как стихийные выступления, хотя очевидно, что появлению евреев с просьбами и жалобами предшествовали собрания в кагалах, сбор средств «на депутацию» и тому подобные проявления еврейской политической культуры. Выяснилось, что евреи воспользовались удобным случаем (сенатской ревизией), чтобы еще раз напомнить власти о своих требованиях. Несколько удивляет реакция ревизоров, один из которых, А.Р. Воронцов, в дальнейшем в качестве президента Коммерц-коллегии проводил последовательные антиееврейские меры. Но на этот раз сенаторы выразили сочувствие еврейским представителям и «не оставили к успокоению обнадежить их, увещевая притом, чтоб между тем полагались на известную прозорливость и милость монаршую», а наместнику предложили принять меры «в удовольствие» евреев. Следовало поощрять их участие в деятельности нижних земских судов и магистратов, так как еврейское население превышает общее количество мещан и купцов, и содействовать развитию еврейской торговли.

Тем временем в Третьем департаменте Сената продолжалось рассмотрение инициированного жалобой Файбишовича и Еселевича дела. 23 октября 1785 г. выяснилось, что никаких объяснений Пассека по данному вопросу «и поныне не доставлено», что вызвало неудовольствие императрицы. В отправленном 18 октября 1785 г. рапорте наместник объяснял, что препятствовал развитию алкогольных промыслов для блага самих же евреев, желая обратить их усилия на «лучшую для общества пользу», что убытки от сноса еврейских домов были полностью компенсированы, а переселение из деревень в города не имело для евреев катастрофических последствий. Таким образом, оправдания наместника строились не на обвинении евреев, как можно было бы предположить, а на отрицании допущенных по отношению к ним несправедливостей. Ибо, как, вероятно, казалось Пассеку, евреям симпатизировали представители центральной власти, и его объяснения приобрели соответствующую юдофильскую окраску. К рапорту были приложены докладные записки могилевского и полоцкого магистратов и полоцкого наместнического правления. Вероятно, генерал-губернатор счел необходимым не выступать против евреев от своего имени, а предоставить это подотчетным ему учреждениям. Магистраты обвиняли евреев в мошенничестве, спаивании и разорении крестьян. Менее деятельные представители еврейского народа вели «жизнь леностную и праздную», уклоняясь от уплаты податей и выполнения городских повинностей.

11 ноября 1785 г. состоялось посвященное обсуждению вопроса о белорусских евреях заседание Третьего департамента Сената. Порядок этого заседания отличался одной примечательной особенностью: «Впущены были пред собрание поверенные белорусского еврейского общества Цалка Файбишович и Абрам Еселевич». Следует отметить, что участие посторонних лиц в заседаниях Сената было обычной практикой того времени. Поверенные, пояснив, что до того «не смели утруждать ея императорское величество пространным тех нужд описанием», представили на рассмотрение Сената дополнительное «доношение» и упоминавшиеся выше верительные письма от кагалов. В «доношении» были более подробно изложены содержавшиеся в прошении Файбишовича и Еселевича жалобы и добавлены новые пункты. Среди последних были жалобы на притеснения рижским магистратом приезжающих в Ригу еврейских купцов. Напомним, что данный сюжет уже фигурировал в записке витебского кагала витебской губернской канцелярии в 1773 г. Второй новый, по сравнению с прошением «на высочайшее имя», пункт также являлся прямым продолжением выступлений витебского кагала в 1773 г. Речь идет о конфискации здания витебской синагоги орденом доминиканцев в счет кагального долга. Однако о таком важном факторе, как долг, не упоминал ни кагал в своем прошении 1773 г., ни поверенные в 1785 г. Любопытно сравнить изложение инцидента с витебской синагогой в прошении поверенных, с жалобой кагала. В записке кагала упомянуты две синагоги, названные «синагогами» – названием, крайне редко употреблявшимся в еврейской среде, в прошении поверенных – только одна, именуемая «школой для богомоления». Совпадающим элементом в обоих документах является мотивировка конфискации: «без всякой причины, по одному только насильству» в записке кагала, «без малейшей причины» в прошении поверенных, – и объяснение внушительных долгов кагала расходами на судебные тяжбы по возвращению якобы произвольно конфискованных зданий. За прошедшие со времени выступления витебского кагала двенадцать лет, согласно «доношению» Файбишовича и Еселевича, финансовые проблемы кагала только усугубились. С большим трудом кагалу удалось уплатить своим кредиторам половину долговой суммы, однако в 1784 г. кредиторы стали требовать уплаты оставшейся половины «вдруг», т. е. немедленно. Поверенные просили отсрочить выплаты. При этом о возвращении здания синагоги еврейской общине, которого хотел добиться витебский кагал в 1773 г., речи не идет. Подобная преемственность «политической линии» не удивительна, поскольку Файбишович являлся одним из глав витебского кагала, а Еселевич принадлежал к близким к кагалу кругам. Наиболее важным из добавленных к изложенным в прошении императрице просьбам было предложение издать указ о фактической финансовой автономии еврейских общин в распределении как государственных податей, так и «общественных и церковных еврейских сборов». Следовало «указом ея императорского величества» приказать чиновникам любого ранга «не препятствовать нам и не касаться оной [раскладки податей и внутренних кагальных сборов], ибо кроме нас, евреев, никто состояние каждого [из] нашего народа знать не может». Другим аргументом в пользу введения подобной меры было, по словам поверенных, стремление к социальной справедливости, чтобы «бедный против имущего не был по состоянию своему излишне отягощен».

Воспользовавшись случаем, Файбишович 11 ноября 1785 г. подал также прошение «о последовавших собственно означенному поверенному Файбишовичу разорения и убытка по разным случаям» и материалы, относящиеся к его тяжбе с уездным предводителем дворянства А.М. Лускиным. В числе прочего выяснилось, что Файбишович как глава кагала принимал активное участие в строительстве новой витебской синагоги («школы») и даже закупил на свои средства камень, который, однако, был конфискован местными властями «безденежно, для казенной надобности».

Еврейские проблемы рассматривались Сенатом на заседаниях 17 ноября и 3 декабря 1785 г. и 4 января 1786 г. К сожалению, в журнале Сената ход обсуждений не раскрывается.

21 января 1786 г. вышел сенатский указ «Об ограждении прав евреев в России, касательно их подсудности, торговли и промышленности». В производстве и продаже спиртных напитков в городах евреям было отказано. Помещикам предоставили свободу отдавать винокурение в деревнях на откуп по собственному усмотрению, в том числе и евреям. Евреям было разрешено записываться в купечество только на территории Белорусского наместничества. Просьба поверенных об учреждении особых еврейских судов также была отклонена, что может указывать на стремление власти к интеграции евреев в российское общество. При этом кагалам было предоставлено право «беспрепятственно» осуществлять распределение податей и сборов. Запрещалось принудительное переселение еврейских купцов и мещан из деревень в города. Им разрешалось проживать в уездах по паспортам и заниматься там производством и продажей алкоголя по контрактам и с разрешения кагалов. При выборах в органы местного самоуправления иудеи уравнивались в избирательных правах с христианами. Указ также содержал многословно и туманно выраженные обещания справедливой компенсации за снесенные еврейские дома и обуздания помещиков, притесняющих проживающих на их землях евреев-арендаторов. Последний пункт указа был посвящен личным претензиям Цалки Файбишовича. Губернским властям следовало «немедленно» и «без наималейшей проволочки» доставить еврейскому поверенному «справедливое удовольствие» и отчитаться перед Сенатом о принятом по делу Файбишовича решении, а Сенат, в свою очередь, должен сообщить о нем императрице.

Таким образом, одни положения указа (о суде, об участии в местном самоуправлении) были направлены на интеграцию евреев в российское общество, другие (закрепление за кагалом права распределения податей и выдачи «лицензий» на производство и продажу алкогольной продукции) должны были способствовать развитию еврейской автономии и укреплению власти кагалов. Еще одной целью указа была попытка урегулирования отношений между евреями и остальным населением.

Однако реализация указа на местах оставляла желать лучшего. В конце 1780-х гг. некий уполномоченный от белорусских евреев подал прошение президенту Коммерц-коллегии А.Р. Воронцову, который, вероятно, произвел благоприятное впечатление на евреев во время упоминавшейся выше сенатской ревизии 1785 г. Анонимный проситель утверждал, что «избран целым обществом белорусских евреев», и разоблачал произвол местного начальства. Наместник якобы подговаривал местных помещиков написать императрице прошение, «дабы в деревнях винокурение евреям запретить и что они там обижают крепостных». Данное обвинение в адрес евреев фигурировало во «мнениях», представленных губернскими магистратами и наместническими правлениями Сенату в 1785 г., и стало в дальнейшем традиционным. Далее следовали жалобы на весьма полное игнорирование указа 1786 г. местной администрацией. Хотя помещики позволили евреям «винокурить» в принадлежавших им местечках, в некоторых из них это приводило к неприятным эксцессам. В одном из таких местечек евреи построили винокуренный завод, «но капитан-исправник Шуражского [sic! правильно: Сурожского. – О. М.] уезда, услышав сие, прибежал в местечко Янович котлы проверять и, вылив из них, все запечатал и немалый чрез то причинил им убыток». Аналогичным образом поступил капитан-исправник в местечке Лиозне Бабиновичского уезда. Далее анонимный проситель сообщал, что, вопреки указу, компенсация за сломанные дома так и не была выплачена большинству потерпевших.

Другим недовольным реализацией указа оказался Цалка Файбишович. Полоцкое наместническое правление отказалось выдать причитающиеся ему деньги якобы из-за их отсутствия, а также по той причине, что Файбишович за все двенадцать лет, последовавшие с того времени, когда были снесены его дома и лавки, якобы никуда не обращался с жалобой. Поскольку определенный законом срок подачи жалобы «в причиненных обидах» составлял три года, Сенат полностью поддержал решение губернских властей в своем «определении» от 5 апреля 1788 г. Файбишович обратился с прошением к самой императрице, красочно повествуя о своих бедствиях. За прошедшее с 1786 г. время к убыткам от потери недвижимости прибавились новые неприятности: затонуло судно с его товарами. Рисуемую Файбишовичем далее печальную картину следует, вероятно, воспринимать как риторическую условность: «Угнетаем будучи совершенною бедностию, не имею почти ежедневного пропитания со своим семейством». Альтернативные источники свидетельствуют, что на тот момент он был одним из глав витебского кагала и вел успешную коммерческую деятельность. 27 сентября 1788 г. Екатерина II лично распорядилась выплатить Файбишовичу из витебского городского бюджета пять тысяч талеров (около шести тысяч рублей). В 1789 г. Файбишович упоминается в числе одного из трех старшин витебского кагала. С согласия ста «значнейших» витебского кагала Файбишович и его «коллеги» отдали коробочный сбор на откуп восьми еврейским купцам, в числе которых был упоминавшийся выше Литман Беркович, и, таким образом, по выражению Д.З. Фельдмана, «справедливость вроде бы восторжествовала».

 

Поверенные и московский конфликт 1790–1791 гг.

13 февраля 1790 г. городской голова Москвы М. Губин и пять московских купцов первой гильдии подали прошение губернатору П.Д. Еропкину. Просители сообщали, что в Москве появилось «жидов число весьма немалое», и обвиняли нескольких евреев, которые, скрыв свое происхождение, записались в оклад московского купечества. Их также обвиняли в «порче» золотой и серебряной монеты. Опираясь на «приговор» уполномочившего их собрания московских именитых граждан и купцов всех трех гильдий от 25 января 1790 г., купцы просили высылки всех евреев из города.

Способы, к которым прибегли проживавшие в Москве евреи для защиты своих интересов, отличались разнообразием. Глава торгового дома Менделя в Москве Михель Гирш Мендель из Кенигсберга в своем прошении П.Д. Еропкину 19 февраля 1790 г. заявлял: «…Вышеупомянутые клеветы и нарекания до меня не касаются, и я не имел бы причины сим моим прошением отяготить Ваше высокопревосходительство, если бы сказанное купеческое общество не упомянуло о кенигсбергском евреянине, которым именованием оно меня означило». Таким образом, Мендель выстраивал свою индивидуальную защиту, подчеркнуто дистанцируясь от оказавшихся в аналогичной ситуации соплеменников, «ибо у каждого народа находятся люди предосудительных поведений, но таковые их поведения не могут бесчестья нанести на целую нацию».

Еврейские купцы из Белоруссии придерживались другой стратегии и подали прошение от имени «всех евреев Белорусского купеческого общества» сменившему Еропкина на посту московского губернатора А.А. Прозоровскому. Выразителями воли «общества» оказались купцы первой гильдии Есель Гирш Янкелевич, Гирш Израилевич, Израиль Гиршевич, Израиль Шевтелевич, Хаим Файбешевич и Лейба Масеевич. Они сочли нужным указать на «природные добродетели и отменные качества», «благородный образ мыслей и свету известное человеколюбие и великодушие» своего адресата и даже воззвать к «чувствительности жалостного сердца Вашего сиятельства». Далее просители старались опровергнуть обвинения своих конкурентов. Особенно же их возмущало то обстоятельство, что, несмотря на то, что евреи фигурировали в законодательных актах как «евреи», московские купцы «в поругание» называли их «жидами». Для защиты своей «невинности и обнажения истины» евреи ссылались на указы императрицы. Благоволение к ним Екатерины II, по их мнению, доказывало и то, что во время ее знаменитого путешествия 1787 г. среди встречавших ее горожан находились и представители еврейского купечества и мещанства, которые «удостоены были… быть везде представленными и допущены даже к целованию освященнейшей ея императорского величества руки»: очень важный по тем временам знак внимания, косвенно указывавший на статус «допущенных». К этой же поездке относится следующий любопытный эпизод: во время посещения Екатериной II Шклова к ней обратились «депутаты» от 10 еврейских общин с прошением, чтобы в официальных документах их не называли «жидами», а применяли бы термин «евреи». Императрица якобы издала соответствующее постановление. Следует отметить, что в те времена слово «жид» еще не имело позднейшего уничижительного оттенка, и просьба шкловских евреев, равно как и возмущение проживавших в Москве еврейских купцов, была связана с демонстрацией лояльности новой российской власти: перейдя в российское подданство, они больше не желали называться польским словом «żydy».

Возвращаясь к прошению представителей «белорусского еврейского общества» в Москве, следует отметить некоторые особенности используемой ими риторики и аргументации. Так, обвинение в сокрытии своего происхождения они парировали тем, что при всем своем желании не смогли бы это сделать, ибо «бороды, одеяние и самые имена наши ощутительно доказывают каждому наш род и закон». Таков был визуальный код «другого» в представлении самих носителей этого кода. Примечательно, что фигурирующая на первом месте в списке отличительных признаков еврея борода была также «принадлежностью» русского купечества и мещанства – сословий, к которым формально были приписаны евреи. Тем не менее она выступает здесь в роли отличительного признака еврея. Просители старались доказать, что различие между евреем и христианином чисто внешнее, не затрагивающее мировоззрения и этических установок: «Святой наш закон и предание суть явны и всему свету известны, яко они основаны на любви к Богу и ближнему». «Евреин, равномерно, как и христианин, не может без угрызения совести погрешить против правил чести и общежитейских узаконениев». Таким образом, вызванное к жизни чисто экономическими обстоятельствами прошение выходит за узкие рамки частного вопроса о торгующих в Москве евреях и становится призывом к веротерпимости и равноправию. Высказанные еврейскими просителями взгляды на религию сходны с воззрениями самой Екатерины II, видевшей в любом вероисповедании ценный фактор сохранения порядка в обществе и поддержания общественной и личной нравственности. Также бросается в глаза щепетильность авторов прошения к вопросам чести: московские купцы своими действиями против евреев оскорбляли «себе равных граждан», «непростительно господину Губину с товарищами так смело и решительно сказать, что евреи имеют нравы развращенные». Несмотря на то что авторы прошения – купцы, морально-этические доводы в их прошении преобладают над чисто практическими аргументами в защиту дальнейшего пребывания евреев в Москве. Прошение снабжено, как сообщает публикатор, «шестью подписями на еврейском языке». Подписи не воспроизводятся, однако из самого этого факта можно сделать вывод о том, что еврейские купцы являлись не авторами, а только «заказчиками» прошения. Привычка подписываться еврейскими буквами свидетельствует также о крайне низкой степени интеграции торговавших уже несколько лет в Москве евреев в российское общество.

Такой способ защиты еврейских интересов, как избрание уполномоченного, также имел место в связанной с «московским изгнанием» драматической коллизии. В этой роли выступил имевший большой опыт по этой части Цалка Файбишович. 20 февраля 1790 г. ему была выдана доверенность, сходная по формальным признакам с кагальными верительными грамотами, выданными тому же Файбишовичу, И. Бейнашовичу и И. Мовшовичу в 1784 г. Тогда в качестве верителей выступали «еврейские общества», зачастую очень небольшие и незначительные, считавшие тем не менее необходимым составление отдельных доверенностей идентичного содержания. В 1790 г. верителями выступили «нижеподписавшиеся белорусские купцы-евреи», что предполагает консолидацию по сословному, вероисповедному и региональному принципам одновременно, а не по принципу принадлежности к отдельным еврейским общинам, каждая из которых воспринимала себя как автономная единица. По крайней мере, данная формулировка могла означать наличие определенной группы, именно так осознававшей свою идентичность либо позиционировавшей себя в таком качестве при контакте с властями. В любом случае, отсутствие в тексте доверенности упоминаний об «обществе» и кагале весьма примечательно. Отдельно в доверенности оговаривалось право Файбишовича подавать прошения на имя императрицы. Повторялись с незначительными вариациями некоторые впервые зафиксированные в доверенностях 1784 г. формулировки: «даем Вам сие полное доверие», «подавать прошение и иметь хождение», «и что только по сей нашей просьбе учините, с прекословием отзываться не станем». Более четко, чем в доверенностях 1784 г., излагалась «политическая программа», т. е. то, чего должен был добиваться Файбишович в своих контактах с властью: «Как мы, нижайшие, производим купеческую коммерцию в разных Российской империи городах, то настоит нам необходимо надобно к дальнейшему распространению такового промысла и лучшей нашей пользе записаться по разным Российской империи городам в купечество». Кроме того, Файбишович должен был ходатайствовать «о прочих в пользу нашу служащих известных Вам нуждах». Таким образом, документ приближается к форме депутатского наказа, наподобие фигурировавших при созыве Уложенной комиссии.

Неясно, были ли затронуты личные интересы Файбишовича в московском конфликте. На данный момент неизвестны документы, свидетельствующие о его коммерческой деятельности в Москве. Возможно, его роль ограничилась представлением еврейских интересов в столице. В таком случае, ситуация отличается от эпизода 1785–1786 гг., когда Файбишович ходатайствовал одновременно об общественных и личных нуждах, и отражает его превращение в «профессионального» еврейского представителя. Итак, в марте 1790 г. Файбишович прибыл в Санкт-Петербург. Ему снова удалось добиться личной аудиенции у Екатерины II и подать ей прошение «именем моих единоплеменников, к тому меня избравших». Этот любопытный документ начинается с выражения благодарности за издание указа 1786 г., благодаря которому «еврейская нация, не имевшая доселе положительного состояния, будучи присоединена к российскому гражданскому телу, льстилась, подобно прочим членам оного, воспользоваться преимуществами и правами, от правительства дарованными». Таким образом, автор прошения давал понять, что евреи всецело поддерживают взятый правительством курс на унификацию общества, в частности стремление к интеграции евреев и четкому определению их статуса. Однако на практике с дарованными императрицей правами произошло то же, что и с привилегиями польских королей, на утрату смысла и законодательной силы которых жаловался витебский кагал в 1773 г., и евреи «с крайнею горестию увидели противное ожиданию своему». Так, в 1789 г. указом Сената Смоленскому наместническому правлению по ходатайствам смоленских купцов евреям было запрещено записываться в купечество этого города. Мотивировалось это отсутствием «особого высочайшего повеления» евреям производить торговлю за пределами белорусских губерний. Таким образом, данное постановление находилось в русле ставшего затем традиционным в российском законодательстве о евреях принципа: «Каждому еврею не запрещено только то, что законами ему буквально дозволено». Вопреки общепринятым юридическим нормам, российское законодательство указывало не только на запрещенное, но и на разрешенное евреям, считавшимся a priori подозрительными и порочными. Файбишович в своем прошении 1790 г. фактически восстал против такого истолкования законов: «Таковые предписания Правительствующего Сената не токмо противны вышеупомянутому им же данному Полоцкому наместническому правлению указу, но и правам, Городовым положением нам дарованным». Файбишович просил предоставить евреям право свободно проживать и торговать во всех городах империи. Подпись под прошением снова еврейскими буквами, так что опять встает вопрос об авторстве. Хотя, возможно, в этом и других аналогичных случаях подпись еврейскими буквами отражает не незнание русской грамоты, а сложившуюся практику.

7 октября 1790 г. следственное дело по прошению московских купцов о высылке из города евреев рассматривалось на Совете при высочайшем дворе («Совете государыни»). Главным обвинителем евреев выступил глава Коммерц-коллегии А.Р. Воронцов, в 1780-е гг. считавшийся их покровителем. В результате евреям было запрещено записываться в купечество «во внутренние российские города и порты», московских евреев вычеркнули из списков горожан и принудили покинуть Москву. Через три месяца был издан указ, положивший начало формированию печально знаменитой «черты оседлости»: евреям предоставлялось право проживания только на территории Белоруссии, Екатеринославского наместничества и Таврической области.

 

Поверенные и депутаты после второго и третьего раздела Польши

Последующие два раздела Польши существенно увеличили еврейское население империи. Переход в российское подданство пробудил определенные надежды у части еврейского населения присоединенных территорий. Попытки евреев установить контакт с новой властью проявлялись и фиксировалась в традиционных формах. На данный момент известно только несколько фиксирующих данный процесс документов, однако в дальнейшем вполне возможно обнаружение материалов такого рода в региональных архивах. 15 января 1795 г. у представлявшего российскую власть в крае Н.В. Репнина получил аудиенцию «starozakonny Ieremiasz Nochimowicz, syndyk kahały Wileńskiego» и подал прошение. Очевидно повторение известной по крайней мере с XIV в. в польско-литовских документах «формулы представительства» («stanąwszy osobiście»). Однако само прошение от имени кагалов и «общества» Вильно и Гродно было составлено на русском языке. Авторы прошения – виленские «старшие кагальные» Мовша Ошерович и Мовша Вольфович и определенные этим же термином главы гродненского кагала Шмуйла Айзикович и Шмойла Янкелович – постарались заверить адресата в своей полной лояльности новому порядку, затем перешли к конкретным жалобам и претензиям. Кагальные жаловались на скарбовые комиссии, магистраты и прочие польские учреждения, притесняющие евреев непомерными поборами. Беспокоило их и широкое распространение антиеврейских настроений в регионе. «По случаю нынешней революции» члены кагала хотели добиться судебной автономии, «чтоб еврей судим был в нашем кагале и до магистратов мы бы дела не имели», и предоставления евреям налоговых льгот. Заслуживает внимания имевшая место в данном случае комбинация типов представления еврейских интересов – с одной стороны, в этом качестве выступили главы кагалов, с другой – «syndyk» одного из этих кагалов. Следует отметить, что слово «syndyk» в польско-литовских документах XVII–XVIII вв. могло, в зависимости от контекста, являться аналогом двух еврейских слов – «парнес» (один из глав кагала) и «штадлан». Вероятно, тот же И. Нахимович упоминается в документе 1803 г. как «виленского еврейского кагала синдик, еврей Еремиан Нахимович», который скрепил своей подписью доверенность, выданную виленским кагалом поверенному Гирше Давидовичу. Таким образом, в документе 1803 г. слово «синдик» определенно обозначает одного из глав кагала.

Кратковременное царствование Павла I фактически не изменило сложившуюся при его предшественнице картину еврейского представительства, хотя его вступление на престол пробудило определенные надежды у части еврейского населения. На данный момент мы располагаем скудными и отрывочными сведениями о предпринимавшихся евреями в 1796–1797 гг. попытках отправить депутацию (или даже депутации) в Санкт-Петербург. В августе 1797 г. управляющий Волынской и Подольской губерниями обратился к генерал-прокурору с донесением о готовившейся еврейской депутации в Санкт-Петербург по случаю восшествия на престол нового императора и получил выразительный ответ: «Депутатов к высочайшему двору посылать, и особенно от жидов, высочайше не дозволено».

Члены виленского кагала весной 1798 г. пытались организовать собрание выборщиков от кагалов Литовской губернии. Тревогу кагальных вызвали мероприятия правительства в Минской губернии. Маршалы (предводители дворянства) Минской губернии в составе специальной комиссии 13 июля 1797 г. представили властям свое мнение о причинах голода в Белоруссии, обвиняя евреев в разорении крестьян. 28 июля 1797 г. Павел I предписал минскому губернатору З.Я. Карнееву, «чтобы по должности своей принял меры, сходные с расположением маршалов об ограничении права евреев».

«Циркулярное требование» виленского кагала кагалу местечка Видзы было приложено к прошению Эстер Рафалович Павлу I от 18 октября 1798 г. Жена видного виленского хасида Меера Рафаловича жаловалась на притеснения хасидов кагалом. Инициативу кагала Э. Рафалович пыталась представить как «непозволенное вымогательство збора денег» и обращала особое внимание адресата на «дерзостные слова, помещенные в оном насчет начальства и даже собственных Вашего Императорского Величества повелений».

Постановление виленского кагала от 11 мая 1798 г. было представлено в оригинале на древнееврейском и в переводе на польский. Аналогичные воззвания были отправлены уездным кагалам. Для характеристики упомянутых выше событий в Минской губернии кагальные использовали традиционную форму: «Маршалы Минской губернии писали в Сенат о евреях и говорили: “Есть один народ, разбросанный и рассеянный, и законы его отличны от законов всех народов; живут они с того, что обманывают крестьян ложными страхами и спаивают их”». Вторая половина фразы – слегка видоизмененная цитата из доклада предводителей дворянства, текст которого каким-то образом стал известен кагальным. А первая половина – цитата библейская: «И сказал Аман царю Артаксерксу: есть один народ, разбросанный и рассеянный между народами по всем областям царства твоего; и законы их отличны от законов всех народов, и законов царя они не выполняют, и царю не следует так оставлять их». Таким образом, члены кагала хотели сказать, что предводители дворянства в Минской губернии – такие же негодяи и антисемиты, как злодей Аман.

Другим упомянутым в послании «несчастьем» было распоряжение Литовского губернского правления об ограничении полномочий кагала, которое кагальные сочли «унижением для еврейской веры». Члены кагала решили:

Устроить собрание в этом году со всех ближайших городов. Пусть выберут наши посланцы в каждом двоих человек, особ достойных, которые прибудут сюда, в наш город, если пожелает Господь. Расходы каждого из них будут оплачиваться его общиной. И пусть по правде, без нарушений и срама, будут выбраны люди благородные, видные, чтобы отправиться в город царский, да возвысится слава его. И чтоб выехали немедленно, ибо «[объяли меня воды] до души моей». И да исполнят [порученное им] мирно, и, если правдивый голос их будет услышан, будет сделано дело всего края».

По всей видимости, членам виленского кагала так и не удалось осуществить свою инициативу.

Несмотря на установившееся в правительственных кругах негативное отношение к крупномасштабным еврейским мероприятиям, еврейские «поверенные», прибывавшие от имени своих общин, встречали сочувственный прием. 26 сентября 1797 г. Павел I лично распорядился удовлетворить три поступившие к нему жалобы. Первая поступила от «общества живущих в Каменец-Подольском купцов и мещан евреев Янкиля Хаймовича», жаловавшегося на то, что избранные в местный магистрат еврейские представители «удалены от должностей». Подрядчик Янкель Хаймович, известный также под фамильным прозвищем Орининер (от местечка Оринин под Каменец-Подольском, в те годы крупного торгового центра), был одним из глав каменец-подольского кагала. Переход Каменец-Подольска под власть Российской империи вызвал большое оживление у местных евреев, имевших довольно напряженные отношения с польскими властями. В пинкасе погребального братства общины Каменец-Подольска за 1797 г. сохранился панегирик на древнееврейском языке в честь Павла I, который якобы «милостив к евреям, как отец к сыновьям, как орел, защищающий свое гнездо». Польская же шляхта уподобляется в пинкасе библейским противникам евреев: амалекитянам. В контексте этой стратегии каменец-подольского кагала, стремившегося опереться на новую власть в своем противостоянии польской аристократии и городскому населению, следует рассматривать и выступление Я. Хаймовича в качестве поверенного с жалобой на местный магистрат. Следует отметить, что Хаймович и в последующее царствование продолжал сохранять свой высокий статус и тесные контакты с представителями власти.

Возвращаясь к жалобам, рассмотренным Павлом I 26 сентября 1797 г., следует охарактеризовать и две другие. Одна из них была подана лично императору «от жителей местечка Немирова евреев от поверенного Шимона Мовшовича». Жалобы немировских евреев на притеснения и поборы владельца местечка Винцентия Потоцкого, вероятно, в бóльшей степени, чем два других документа, привлекли внимание Павла I, потребовавшего от каменец-подольского губернатора немедленно «доставить обиженным законную защиту и справедливое удовлетворение». Третья жалоба, «местечка Смотрича христианского и еврейского общества от поверенного Лейбы Хаймовича», вызывает особый интерес. Вероятно, выдвижение еврея в качестве представителя одновременно христианского и еврейского «общества» объясняется небольшими размерами местечка и крайне незначительным количеством и ролью его христианского населения. Однако сам факт консолидации последних с кагалом в выступлении против владельца местечка – Теодора Потоцкого кажется весьма примечательным. Местечко, таким образом, обнаружило характер средневековой муниципии, выступающей против своего феодала, нарушающего гарантированные короной права жителей, а Хаймович выступил в роли представителя «третьего сословия».

Сами упомянутые прошения обнаружить пока не удалось. Однако сохранилось второе прошение Л. Хаймовича, поданное императору в ноябре 1797 г., благодаря которому можно частично реконструировать обстоятельства его предыдущего выступления. «Имел я особливое счастие, – писал Хаймович, – яко поверенный от общества христиан и евреев Подольской губернии местечка Смотрича всеподданнейше поднесть Вашему императорскому величеству в 24-й день августа [1797 г.] прошение с изъяснением, что сие местечко суть коронное и ни по чему владельцу оного графу Федору [sic!] Потоцкому не подлежит». Далее, несмотря на изложенное выше решение императора по данному вопросу от 26 сентября 1797 г., Хаймович заявлял, что «не имел счастия получить гласной от Вашего императорского величества высокомонаршей резолюции», что и побудило его подать новое прошение с более подробным изложением инцидента. Основными участниками конфликта оказались «общество еврейское» местечка Смотрич и Т. Потоцкий. Притеснения экономического свойства – введенные графом «ощутительные налоги», лишение евреев права на откуп питейного («чопового») сбора – сочетались с оскорблениями личного достоинства. Согласно жалобам Хаймовича, владелец местечка «даже некоторых значнейших евреев без всякой причины бьет без милосердия». Таким образом, осуждается не применение владельцем физического насилия, а проявление этого насилия по отношению к представителям еврейской элиты. Выделение среди евреев своего рода «еврейской шляхты» и особое к ней отношение являлись давней польской традицией, которую и нарушил Потоцкий, «злобясь на общество за отыскивание по начальству справедливости». Но далее Хаймович счел нужным пояснить, что «не кичливость и не посягательство на графа Потоцкого, но единственная ясность несправедливого их [жителей Смотрича] привлекания в свое владение вынуждает меня…верноподданнически просить, презря на угнетаемую невинность» представить дело на рассмотрение в Сенат, тогда как указом 26 сентября 1797 г. дело было передано в ведение каменец-подольского губернатора А.А. Беклешова, находившегося, по словам просителя, в дружеских отношениях с Потоцким. Несколько подписей Хаймовича, имеющихся на данном документе, заслуживают особого внимания. Они выполнены красивым почерком на древнееврейском, слова «поверенный» и «прошение» обозначаются кальками с русского языка, а не древнееврейскими аналогами. Подписи снабжены пометой: «Сей подпись значит по-российски поверенный местечка Смотрича от общества поверенный Лейба Хаймович подписал». На данный момент мы не располагаем сведениями о дальнейшем развитии событий.

В апреле 1798 г. аналогичную жалобу подал Павлу I поверенный еврейского общества местечка Шклов могилевский мещанин Мордух Ицкович. Владелец местечка, бывший фаворит Екатерины II С.Г. Зорич, обложил евреев высокими налогами, принуждал ремесленников к бесплатной работе, в том числе по субботам, а некоего портного приказал высечь шпицрутенами. Но, как и в предыдущем случае, евреев по-настоящему возмутило и побудило обратиться к императору только оскорбление представителей элиты. 3 февраля 1798 г. Зорич, «собрав из жительствующих в Шклове купцов евреев, бил их жестоко, а у некоторых насильным образом без суда имение себе забрал, выгоня из местечка, с назначением срока не более 24-х часов к выезду». Примечательно, что в записанной в конце XIX в. еврейской легенде самым страшным бедствием для шкловских евреев оказывается то, что неумеренные сексуальные аппетиты Зорича распространялись и на дочерей кагальных.

Зорич, будучи русским помещиком, не мог понять, каким образом евреи принадлежащего ему местечка могут быть одновременно зависимыми и лично свободными, равно как и того, что он перешел в обращении с евреями какую-то грань. Аналогичным образом не желал понять еврейскую специфику и присланный для расследования конфликта Зорича с евреями Г.Р. Державин. Рассмотренные же выше случаи злоупотреблений, допущенных по отношению к евреям польскими владельцами местечек, осознавались последними совершенно по-иному. Притесняя евреев, помещик осознавал, что совершает злоупотребление. На такое восприятие в данном случае может указывать опасение Лейбы Хаймовича, что Потоцкий уже успел представить власти свои оправдания. Что же касается позиции императора во всех четырех упомянутых конфликтах, то она ярко продемонстрировала отстаивание государством своей монополии на насилие, чрезвычайно важной в абсолютистском государстве как с фактической, так и с символической точки зрения.

Несмотря на провал своей представительской инициативы 1797 г., евреи Волыни и Подолии не утратили стремления к «политической» деятельности. Летом 1798 г. управляющему И.В. Гудовичу донесли «о собираемых по разным местам Волынской и Подольской губерний еврейскими обществами денежных складок, по разосланным от старших их рабинов повелению на отправление от них какой-то депутации». Гудович «старался сокровенным образом разведать, не кроется ли в сем сборе какого-либо еврейского злонамерения». Проведенное городской полицией следствие выявило существование среди евреев Киевской, Волынской и Подольской губерний особого сбора по пятнадцать копеек с каждого еврея, установленного «собранием старших еврейских рабинов и почетных евреев на отправление к Его императорскому величеству от всего их общества депутатов с принесением всеподданнейшей благодарности за высокомонаршее им покровительство, и с испрошением о даровании им некоторых выгод, о чем от старших рабинов разослано в разные места, где более жиды обитают, напечатанное на еврейском языке повеление». Деньги были конфискованы, а городничий Острога, где проходило пресловутое собрание, был отстранен от должности за «преступное» попустительство «коварным» замыслам евреев. Обо всех этих событиях Гудович доносил 20 августа 1798 г. генерал-прокурору Сената А.Б. Куракину, а ответ получил уже от нового генерал-прокурора П.В. Лопухина, 22 сентября 1798 г. передавшего устное распоряжение императора «собранные евреями деньги им возвратить и отправиться депутатам их к Его императорскому величеству дозволить». Это известие заставило Гудовича резко поменять свою политику по отношению к евреям. В отношении генерал-прокурору от 1 ноября 1798 г. он рапортовал о своем содействии еврейским депутатам и возвращении им конфискованных денег. Материалов, проливающих свет на дальнейшие события, на данный момент не обнаружено, за исключением примечательного упоминания в позднейшем документе – проекте еврейской реформы, представленной в 1829 г. крещеным евреем Л.Н. Неваховичем. Проект содержит ретроспективное изложение истории евреев Российской империи за три предыдущих царствования. В качестве доказательства толерантного отношения Павла I к евреям упоминается о том, что императору «благоугодно было лично удостоить находящихся тогда в Санкт-Петербурге купечество и депутатов сего народа покупкою от них трех тысяч аршин голубого бархата для придворной надобности».

Интерпретации этого примечательного эпизода в историографии также заслуживают внимания. С.М. Дубнов рассматривал созыв евреями депутации как реакцию на состоявшееся в том же 1798 г. собрание дворян Волынской и Подольской губерний, на котором среди прочих рекомендаций правительству было сформулировано предложение предоставить дворянам монополию на производство и продажу водки, а вытесненных с алкогольного рынка евреев «к земледелию и ремеслам принудить». Эти намерения так встревожили евреев, что они решили отправить депутацию в Санкт-Петербург. По мнению Дубнова, данный факт свидетельствует о том, «что даже в ту эпоху, в темной хасидской среде Волыни и Подолии, не совсем заглохло сознание совершавшегося политического и социального кризиса». Совершенно иная трактовка событий 1798 г. была предложена Ю.И. Гессеном: поскольку, по мнению исследователя, «в ту пору религиозная борьба заслонила, кажется, остальные вопросы еврейской жизни» и «хасиды были в том крае весьма многочисленны», депутация состояла из хасидов, отправившихся в столицу вызволять своего главу Шнеура Залмана из Петропавловской крепости. Таким образом, оба классика русско-еврейской историографии увидели в неполном и неясном свидетельстве единственного имеющегося в распоряжении источника очередное преломление своих излюбленных концепций. Дубнов интерпретировал этот эпизод в крайне важной для него «парадигме кризиса» как борьбу монолитной еврейской автономии с враждебным окружением, Гессен – как отражение идеологических и социальных противоречий внутри самого еврейского общества.

Еврейские поверенные при Павле I продолжали отстаивать те же интересы, что и при Екатерине II. В частности, это касалось вопроса о торговле евреев в столицах. 25 января 1800 г. Шолом Юдович «по доверенности шкловских купцов евреев» подал императору прошение о дозволении еврейским купцам первых двух гильдий свободно торговать за пределами черты оседлости и уравнять их в правах с иностранными коммерсантами. Прошение Юдовича рассматривалось в Сенате уже при Александре I. В представленном императору 7 апреля 1802 г. докладе Сенат поддержал экономические ограничения по отношению к евреям. Следует отметить, что число «верителей» Юдовича было не столь велико, как можно было бы предположить, исходя из процитированного документа. Это были два первой гильдии купца из Шклова: Исак Себшенович и Мордух Лейзарович, которым отказал в регистрации Камеральный департамент городского правления Санкт-Петербурга. Этот инцидент послужил поводом для того, чтобы поднять частное дело до уровня общих вопросов правительственной политики по отношению к евреям. При этом посредником между евреями и властью снова выступил «поверенный».

Широко известная поездка Г.Р. Державина с сенатской ревизией по Белоруссии и поданное им в 1800 г. «Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и о прочем» вызвали вполне определенную реакцию еврейского населения. 11 сентября 1800 г. Павел I распорядился передать на рассмотрение генерал-прокурору П.Х. Обольянинову поданное ему прошение поверенного белорусских евреев могилевского мещанина Пейсаховича. Пейсахович утверждал, что евреев «обнесли и оговорили» перед Державиным польские помещики, и просил допустить еврейских поверенных в столицу, чтобы «пред престолом Его императорского величества» они могли объяснить истинное положение дел. Сенат распорядился посадить Пейсаховича на год в тюрьму за «недельную просьбу» и «утруждение императора».

Рассмотрение «Мнения» Державина и сопутствующих документов продолжилось и при преемнике Павла Александре I, по сути дела по отношению к евреям и их представителям продолжавшем политику своих предшественников.

 

Помещики и прожектеры

Частные инициативы 1770–1790-х гг. гораздо полнее освещены в историографии, нежели события, изложенные в предыдущих разделах данной главы. Это обусловлено, с одной стороны, повышенным вниманием к оппозиционным по отношению к традиционной еврейской элите реформаторским инициативам такого классика русско-еврейской историографии, как Ю.И. Гессен. Долгое время он являлся единственным еврейским историком, допущенным к государственным архивам, где отложилась бóльшая часть документации, связанной с частными инициативами конца XVIII в., и, следовательно, первым ввел эти источники в научный оборот. При этом подбор источников для публикации и их исследовательское оформление отвечали поставленным им концептуальным задачам. Таким образом, все последующие историки, в той или иной мере, попадали в зависимость от созданного им нарратива. Другая историографическая тенденция связана с деятельностью относительно независимых от своих общин или, по крайней мере, не связанных формальными доверенностями ходатаев. Данная тенденция, особенно ярко проявившаяся в историографии на еврейских языках, опиралась на сферу фольклора: исторические и семейные предания, составлявшие почти утраченный к настоящему моменту корпус еврейской «устной истории».

Наличие разработанной историографии и опубликованных источников избавляет от необходимости подробного изложения данного сюжета. В данном разделе представлена попытка дать типологию частных инициатив конца XVIII в. и прояснить некоторые спорные моменты, а также ввести в научный оборот некоторые новые источники, позволяющие несколько по-иному взглянуть на широко известных в историографии деятелей.

Один из выдающихся представителей еврейства своего времени, Йешуа (в российских делопроизводственных источниках – Гамшей) Цейтлин (Цетлин) (1742–1821), был обязан своим исключительным влиянием, с одной стороны, традиционной еврейской комбинации происхождения, богатства и талмудической учености, а с другой стороны – зафиксированной как еврейскими, так и российскими источниками «дружбе» с Г.А. Потемкиным. Блистательный фаворит сочетал любовь к роскоши и развлечениям с увлечением философией. Как вспоминал его родственник Л.Н. Энгельгарт, Потемкин «держал у себя ученых рабинов, раскольников и всякого звания ученых людей, – любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывал их к себе и стравливал их, так сказать, а сам изощрял себя в познаниях». Занимавшийся поставками для армии во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг. Цейтлин сумел обратить на себя внимание Потемкина и вскоре, как гласит сообщенное правнуком Цейтлина предание, «беседовал и гулял с Потемкиным как друг или брат».

Проживая в собственном имении Устье недалеко от Шклова, он сумел собрать вокруг себя образованных и богатых евреев, а также оказывал финансовую помощь еврейским ученым, как талмудистам, так и лицам, занимавшимся светскими науками. Его зятья, каждый на свой лад, сыграли большую роль в последующей истории российского еврейства: мужем его старшей дочери был Мордехай Натансон, ученик Виленского гаона. Муж средней и, по-видимому, любимой дочери Цейтлина Сары-Фейгеле, Абрам Израилевич Перетц, стал одной из ключевых фигур «политической» истории российских евреев в первые годы XIX в. Он был сыном раввина из местечка Ливертово в Галиции, возводившего свое происхождение к «благородным» предкам сефардского происхождения, якобы пожалованным дворянством кем-то из испанских королей. Абрам Перетц с детских лет проявлял необычайные способности к наукам и, следуя традиционной модели поведения небогатых, но одаренных молодых евреев, скитался от йешивы к йешиве в поисках знаний и выгодных знакомств. Проявившийся интерес к светским наукам побудил его отправиться в Берлин к дальнему родственнику. Там его обнаружил отправившийся по торговым делам в прусскую столицу Цейтлин, увез к себе и почти насильно женил на Саре-Фейгеле. Маловероятно, чтобы Цейтлин сделал это исключительно под впечатлением ума и талантов случайно встреченного им молодого человека, как гласит легенда. Скорее всего, женитьба Перетца на дочери Цейтлина была результатом давней договоренности родителей молодых людей, и Цейтлин, встретив Перетца в Берлине, счел, что пришло время требовать выполнения договора.

Нельзя обойти вниманием судьбу третьей дочери Цейтлина, которая в 1798 г. сбежала с полковым лекарем Капелло и перешла в католичество. Отец, вероятно безуспешно, пытался вернуть ее и похищенное ею и ее возлюбленным имущество.

Цейтлин владел поместьями Устье в Могилевской губернии с двумястами двумя и Софийкой под Херсоном с девяноста тремя крепостными. На официальный запрет «владеть евреям христианскими душами» власти до поры до времени закрывали глаза. Как писал позднее Цейтлин Г.Р. Державину, «присутственные места, сии хранилища законов, тогда мне никакого прекословия не чинили».

Ситуация изменилась в 1800 г., когда под влиянием «Мнения» Державина и донесений с мест о якобы имевших место злоупотреблениях евреев-арендаторов Сенат издал указ «О наблюдении, чтобы евреи деревнями и крестьянами помещичьими не владели» (11 декабря 1800 г.).

Когда представители местного суда попытались выгнать Цейтлина из его могилевской усадьбы, еврей предъявил им «привилегию на благородство», пожалованную ему польским королем в 1787 г., и дерзко заявил, «будто он имеет право пользоваться наравне с прочими дворянами». Запросили разъяснений в Сенате. Сенат издал подтвердительный указ: «Наблюдать, чтоб евреи ни под каким названием и наименованием деревнями и крестьянами отнюдь не владели и не распоряжали», «поелику нет в законе позволения пользоваться купцам и мещанам, а тем паче евреям, правом, благородному дворянству предоставленным».

В это время Цейтлин попытался продать свою деревню некоему пану Козловскому, но тут на нее предъявил претензии полковник Голынский, который, очевидно, в свое время был подставным лицом при покупке Цейтлиным имения и «в самое короткое время успел сотворить там всякие опустошения, во удовольствование своей жадности». Оказалось, что у имения целых три владельца и ни один из них не является законным. В результате судебного разбирательства имение было передано в казну. Такая же судьба постигла и имение Софийка.

В апреле 1802 г. Цейтлин обратился с прошением к Державину: «Гонимый при старости дней своих судьбою, лишился я невозвратно собственности своей, по насилию власти и превратному толкованию законов». Отстаивая свое право владеть имениями с крепостными, Цейтлин писал: «Видеть себя беззащитным и вконец утесненным в таком Отечестве, где надеялся благоденствовать и остаток жизни провести в довольствии и покое, после понесенных мною на пользу государственную многих трудов, колико должно быть чувствительно и болезненно, изъяснять здесь в существе было бы излишним обременением для особы Вашего Высокопревосходительства, отягченной непрерывными ко благу Отечества заботами и изнурениями». Таким образом, характеристики адресата (русского дворянина, высокопоставленного чиновника) и просителя (еврея-откупщика) здесь фактически идентичны: и тот и другой представлены самоотверженными слугами «Отечества», заслуживающими награды. Ключевые для определения дворянства того времени понятия «земля» и «служба» выступают во взаимосвязи при защите отдельными богатыми евреями своих земель и крепостных. Суррогатами «службы» выступают в прошении Цейтлина, во-первых, его деятельность на благо Российской империи (в качестве поставщика провианта во время русско-турецкой войны), во-вторых, его прежнее положение «придворного еврея» («польского королевского двора надворного советника») при дворе в Варшаве. По всей видимости, прошение Цейтлина осталось без ответа.

Еще более примечательным деятелем еврейской политики конца XVIII в. был Нота Хаимович Ноткин (в российских делопроизводственных документах также упоминаемый как «Хаймов», «Хаймович», «Шкловер», «Нотка» и. т. д.). В исторических преданиях представлены две версии происхождения Ноткина. Согласно первой версии, он происходил из семьи «богатых купцов и знатоков Торы», т. е. обладавшей двумя важнейшими составляющими еврейской «знатности». Отец его вел дела с польскими магнатами и был известным талмудистом. Согласно же второй версии, Ноткин был единственным среди выдающихся еврейских деятелей своего времени выходцем из среды ремесленников: отец его был бедным часовщиком. Вероятнее всего, Ноткин все-таки происходил из среды еврейской элиты: в противном случае ему, при всем его богатстве и влиянии, не удалось бы породниться со знаменитым раввином и ученым Арье-Лейбом Гинцбургом. Престиж ученой элиты был в ряде случаев (особенно при заключении браков) выше, чем статус глав кагала. В пользу «знатного» происхождения и талмудической учености Ноткина свидетельствуют также эпитеты, сопровождающие его упоминание на титульном листе одного галахического труда, изданного в 1788 г. в Шклове. Так или иначе, ко времени Первого раздела Польши Ноткин был обладателем большого состояния и титула «надворного советника». Последнее звание, при установившейся к тому времени при польском дворе практике продажи должностей, титулов и наград, было не так трудно приобрести, тем более что евреи выступали при этом посредниками. В 1772 г. Ноткин по невыясненным до сих пор причинам переехал из Могилева в упоминавшееся выше местечко Шклов, вскоре подаренное Екатериной II своему фавориту С.Г. Зоричу. Ноткин быстро сумел завоевать расположение Зорича, стал его доверенным лицом и в 1780 г. принял деятельное участие в подготовке визита Екатерины II в Шклов. Отправившись в Дрезден для покупки фарфорового сервиза, обошедшегося Зоричу в шестьдесят тысяч рублей, он, по некоторым сведениям, был дважды задержан на прусской таможне и «письменно жаловался королю» на бесчинства таможенников. Личное знакомство Ноткина с Екатериной II, состоявшееся в том же 1780 г., вероятно, следует признать установленным фактом, который впоследствии нашел отражение в еврейских легендах. Также представляется вполне вероятным предположение Д. Фишмана, что Ноткин был «заказчиком» двуязычной (на немецком и древнееврейском языках) оды Екатерине II от имени шкловской и могилевской еврейских общин. Авторами оды были М. Мендельсон и другой видный деятель еврейского Просвещения в Германии, Н.Г. Вессели. То, что Ноткину удалось привлечь к сотрудничеству этих знаменитых еврейских интеллектуалов, равно как и избранный им способ воздействия на власть, является ярким признаком модернизации еврейской политики.

Ноткин, вероятно, принимал участие в весьма сомнительных предприятиях своего покровителя. Во всяком случае, он оказался удобным кандидатом на роль главного подозреваемого в знаменитом деле о фальшивых ассигнациях 1783 г. Следствию, однако, удалось доказать только вину квартировавших у него братьев Н. и М. Зановичей. В 1787 г., во время посещения Екатериной II Шклова, Ноткин в составе упоминавшейся выше «депутации» отстаивал свое право именоваться «евреем», а не «жидом», и в ходе аудиенции был «допущен к целованию» руки императрицы. Возможно, знакомство Екатерины II с Ноткиным следует, таким образом, отнести не к 1780-му, а к 1787 г. В 1788–1789 гг. Ноткин в качестве поставщика провианта принимал участие в русско-турецкой войне, сблизился с Потемкиным и был за свои заслуги «обнадеживан награждением» в приказе Потемкина от 10 января 1790 г. В том же 1789 г. Ноткин проходил в качестве главного подозреваемого по очередному делу о фальшивых ассигнациях, якобы «изготовленных» шкловскими евреями. Ноткин фигурировал также в рассмотренном выше инциденте 1790 г., положившем начало формированию черты оседлости. Обвинение Ноткина в мошенничестве послужило московским купцам одним из аргументов в пользу выселения евреев из Москвы. По словам купцов, «белорусский жид, называемый Ноте Хаймов, а более известный по просторечию под именем Нотки, введя себя у публики разными ухищрениями и подлогами в знатный кредит и выманя чрез то у многих здешних купцов в долг товаров ценою до пятисот тысяч рублев, все оные выпроводил в разные, ему только одному известные места, а потом и сам со всем тем явно похищенным толь важным капиталом из Москвы скрылся за границу». Характерно, что при опровержении выдвинутых московскими купцами обвинений торговавшие в Москве евреи, многие из которых прибыли из Шклова и Могилева, не стали отрицать «поступок Нотки Хаймовича», который, по их мнению, «конечно, примечателен, но может ли целое еврейское общество за то ответствовать и нести нарекание».

C августа 1790 г. Ноткин вместе со своим братом Гамшеем занимались поставками провианта для российских войск и совсем «не по-еврейски» отличились при штурме Измаила 11 декабря, как о том свидетельствовало рекомендательное письмо, выданное обоим М.И. Кутузовым 21 апреля 1792 г. О том, что Ноткин в русско-турецкой войне проявил себя не только в качестве подрядчика, указывается и в отношении адмирала Н.С. Мордвинова Черноморскому адмиралтейскому правлению. В более традиционном для еврея амплуа разведчика Ноткин выступил во время военного конфликта с Польшей в 1791–1792 гг.

В ноябре 1794 г. Ноткин приобрел у генерал-майора Б.Б. Леццано имение в 10 тысяч десятин земли в Екатеринославской губернии «при Столбовой балке, по обеим сторонам речки Чичиклей со всем на оных строениями, поселенными людьми [т. е. крепостными] и всего, что есть по реестрам, при сем приложенным, за 100 тысяч 500 рублей». Леццано даже поручился, «ежели какие споры будут от казны или от партикулярных людей… вступиться и вовсю отстаивать в хозяйственном распоряжении и укреплении» Ноткиным имения «за себя или за кого рассудит» (т. е. имелось в виду право Ноткина передать имение в наследство).

В 1797 г. Ноткин отправился в Санкт-Петербург, заручившись рекомендательным письмом Зорича генерал-прокурору Сената А.Б. Куракину. Зорич самым лестным образом охарактеризовал «своего еврея», который «служил Отечеству со всевозможным усердием» и «неоднократно рисковал потерять жизнь». В столице Ноткин пытался добиться уплаты причитавшихся ему денег за военные поставки, а также подал «на высочайшее имя» несколько проектов еврейской реформы. Первый из них сохранился в копии. Отсутствует обычно сопровождавшее подобные проекты сопроводительное письмо, которое могло бы послужить, по крайней мере, в качестве дискурсивного источника. Сам же проект, по сути, представляет собою программу перераспределения части собираемых с евреев налогов в пользу самих же евреев, вернее, еврейской деловой элиты. Отметив, что обложение евреев двойной податью привело к переходу части еврейских купцов в мещанство и в конечном итоге к уменьшению доходов казны, Ноткин предложил половину собираемых с евреев налогов забирать в казну, а на другую половину учредить еврейскую торговую компанию на Черном море. Очевидно, что в случае реализации проекта усилилось бы экономическое и политическое влияние еврейских деловых кругов, консолидировавшихся бы вокруг своего рода аналога Ост-Индской компании. Второй проект 1797 г., упоминаемый в письме Ноткина Г. Р. Державину 30 августа 1800 г., касался еврейских нищих. Так же как и Б. Шпеер в 1773 г., Ноткин предлагал приучить представителей этого слоя еврейского общества к земледелию. Единственным отличием от проекта Шпеера являлась локализация предполагаемых еврейских земледельческих колоний в Крыму. Таким образом, Ноткин предполагал удовлетворить стремление правительства к «нормализации» евреев за счет низших слоев еврейского общества.

Когда Черноморское адмиралтейское правление в 1799 г. собралось конфисковать упоминавшееся выше имение Ноткина за недостачу в поставках им провианта для флота, Ноткин обратился с прошением к Павлу I, жалуясь на такую «несправедливость». То, как Ноткин отстаивал «собственное мое недвижимое имение», равно как и его поведение во время русско-турецкой войны, свидетельствовало о высокой степени интеграции Ноткина в российское дворянское общество как в плане модели поведения, так и в плане имущественно-социальном. Таким образом, частный случай Ноткина наглядно демонстрирует претензии еврейской элиты на повышение своего статуса.

Другой еврейский «прожектер», Яков Гирш, переехал в 1770-е гг. в Могилев из Бреславля, принадлежавшего в то время Пруссии, и, следовательно, имел статус иностранца, предоставлявший определенные преимущества как в предпринимательской деятельности, так и в контактах с властями. В феврале 1776 г. Гирш подал Екатерине II проект учреждения «овечьего завода», «коих овец шерсть по его содержании их искусству ничем уступать не будет самой лучшей европейской шерсти». В связи с этим Гирш просил выделить ему пустующий участок гористой и лесистой земли в Могилевской губернии, а для ее обработки и присмотра за животными передать ему в аренду местных крестьян. Гирш обязался в течение восьми лет довести качество овечьей шерсти до такой степени, что ее нельзя будет отличить от признанных английских образцов. План Гирша получил «высочайшее одобрение», и 19 июня 1776 г. императрица в своем рескрипте белорусскому генерал-губернатору З.Г. Чернышеву распорядилась передать в аренду Гиршу Должанский фольварк недалеко от местечка Черикова в Могилевской губернии с 804 приписными крестьянами из девяти ближайших деревень. В октябре 1777 г. Гирш завез в свои владения овец иностранных и местных пород. В 1783 г. его хозяйство насчитывало уже 770 голов, предприятие выпускало лошадиные попоны, байковые одеяла и прочее. В феврале 1783 г. Гирш отправился в Санкт-Петербург, где представил образцы своих товаров Вольному экономическому обществу и был награжден золотой медалью «За труды воздаяние». 15 мая 1783 г. Гирш подал новый проект, на сей раз адресованный Комиссии об учреждении народных училищ и озаглавленный «Опыт учреждения главного иудейского училища в наместническом городе Могилеве и заведения по оному других иудейских училищ в Белорусских наместничествах». Проект начинался с автобиографической характеристики: «Рожден и воспитан будучи от родителей иудейския породы», Яков Гирш «горел всегда желанием помочь, сколько ни есть, невежеству и, следственно, бедственному и презрительному состоянию несчастных моих соотечественников», а «личные милости», «излиянные» на него императрицей, «возбуждают употреблять к тому все силы мои». Гирш счел нужным указать на определенную легитимацию своего проекта со стороны представителей еврейской элиты: «О предприятии сем советовался я со знатнейшими из единоверцев моих в Могилевском наместничестве и могу на помощь их надеяться», а многие еврейские купцы «уверяли» Гирша, что в случае учреждения учебных заведений готовы «положить рублей по 200». Гирш счел нужным также похвалиться своим знакомством со знаменитым немецким еврейским просветителем и философом Моисеем Мендельсоном, которого также предполагалось привлечь к реформированию системы еврейского образования в Российской империи. Собственно образовательная реформа, по мысли Гирша, состояла бы в централизации еврейского образования, введении определенной иерархии во главе с могилевским училищем и включении в программу светских наук и «художеств», необходимых «сочлену гражданского общества по различию состояния и предопределения его». Осознавая экспериментальный характер предприятия и возможное сопротивление нововведениям со стороны еврейского населения, Гирш предлагал для начала принять в училище примерно пятьдесят «убогих» детей, обучить их бесплатно и представить в качестве «опытного образца». Но самое главное, как оказалось, содержалось в «приложении» к проекту. Это был «примерный перечень деньгам, вступающим в кагал, или в общинную казну евреев Могилевского наместничества». Сборы с убоя скота и птицы, а также, что важно в данном случае, с капитала иногородних (1 %) и иностранных (2 %) еврейских торговцев составляли в Могилеве две тысячи рублей в год, в богатом и просвещенном Шклове четыре тысячи рублей, в других уездах Могилевского наместничества по две тысячи рублей с еврейского населения каждого уезда. Из собранных денег только десять тысяч ежегодно действительно расходовались на общественные нужды, а остальное «теряется без всякой пользы в руках надсмотрщиков [вероятно, имеются в виду казначеи или сборщики податей в кагал. – О. М.], в которые избираются в Могилевском наместничестве ежегодно 41 человек с жалованьем в 100 рублей. Но как ежегодный выбор сих людей зависит почти единственно от голосов самых богатых евреев каждого места, то они пособляют чрез то бедным своим свойственникам, которые в тот год службы своей умеют неправедным образом снискать столько имения и друзей, что не опасаются уже ни счета, ни наказания». Следует отметить два примечательных момента. Во-первых, кагальные должности по традиции не оплачивались, и мы, таким образом, имеем единственное свидетельство об оплате труда членов кагала. Во-вторых, информация о доходах и расходах кагала считалась не подлежавшей разглашению, и, следовательно, эта часть проекта Гирша являлась, по сути своей, доносом. Возможно, весь проект составлялся ради этого «приложения» и является следствием конфликта Гирша с могилевским кагалом. На такую возможность указывает и упоминание непомерного сбора с евреев-иностранцев. Гирш предлагал установить государственный контроль над доходами кагала, из которых десять тысяч рублей следовало ежегодно отдавать на развитие еврейского образования. Таким образом, в отличие от Шпеера, Гирш предлагал не демократизацию кагальных порядков, а всего лишь перераспределение части кагальных средств. Внутренние же дела кагала, хотя и основанные на несправедливости и притеснении рядовых членов общины, должны были оставаться вне поля зрения правительства. Гирш умер в 1788 г., а его «овечий завод», потерпевший серьезный урон от массового падежа скота в 1787 г., был передан в казенное управление, несмотря на ходатайства вдовы Гирша Ребекки и детей покойного, Анны и Натана, каждый из которых претендовал на свою долю в наследстве.

Еще один сторонник реформы еврейского образования также происходил из Пруссии. Эли (в российских делопроизводственных документах – Илья) Франк, известный еврейский врач, среди постоянных пациентов которого числился даже Виленский гаон, проживал в местечке Креславка. В июле 1800 г. Державин, проезжая через Креславку, познакомился с Франком и, вероятно, обсуждал с последним свои планы еврейской реформы. 6 сентября того же года в письме Державину Франк излагал свои суждения по этому поводу. Несмотря на жесткую оценку современного автору нравственного состояния еврейского общества, предложенная программа преобразований была далека от программы насильственного дисциплинирования и «исправления» евреев, выдвинутой тем же Державиным. Согласно проекту Франка, следовало изменить систему еврейского образования, включив в нее светские науки, и в особенности русский и немецкий языки, и «цивилизованных» таким образом молодых евреев допустить к государственной службе. При этом все преобразования предполагалось производить за государственный счет. Франк предложил свои услуги для детальной разработки и осуществления проекта. Франк отметил, что ему известны некие альтернативные планы еврейской реформы, «которые, с первого взгляда, могут легче и скорее привести к цели, тем не менее знание натуры человека вообще и, в особенности, верное понимание характера евреев дают мне основание утверждать, что всякая быстрая и насильственная реформа, хотя и приносит мгновенную кажущуюся пользу, не может в действительности внести прочное улучшение, а именно к таковому должно стремиться наше благоразумное человеколюбивое правительство».

Таким образом, в исследуемый период можно выделить два типа частных инициатив. С одной стороны, деятельность Й. Цейтлина и Н.Х. Ноткина (до 1797 г.) я предлагаю классифицировать как специфическую форму представительства, не оперирующую письменными документами, проектами и доверенностями, построенную на неформальных отношениях с представителями власти. Ее можно определить как «штадланут второго типа», характерный и для последующей истории евреев в Российской империи, в отличие от «штадланута первого типа» в Польше и Литве XVI–XVIII вв. – деятельности штадланов, назначавшихся (или, по крайней мере, легитимизировавшихся) ваадами разных уровней и кагалами. Ко второму типу частных инициатив относится деятельность Б. Шпеера, Я. Гирша, Э. Франка, в которой можно проследить идеологические и стилистические характеристики, обычно относимые исследователями к «маскилим» конца 1820-х – 1840-м гг.

Разделы Польши означали для евреев замену слабого государства сильным, отличавшимся высокой степенью бюрократического контроля, и неизбежное расширение политического горизонта. В Польше XVII–XVIII вв. имела место ориентация еврейской «политики» на местных магнатов, а не на центральную власть. С вхождением же части еврейского населения Польши под власть Российской империи изменился тип, структура и характер власти, от которой теперь зависели евреи. От центра зависело теперь гораздо больше, и это обстоятельство не могло не учитываться евреями.

В то время как в польско-литовском государстве XV – первой половины XVIII в. имела место процедура избрания еврейских ходатаев общинами или надобщинными структурами и легитимация их властью de facto, в Российской империи легитимность еврейских депутатов все время ставилась под сомнение. Последнее обстоятельство ощущалось и самими депутатами, время от времени пытавшимися изобрести процедуру легитимации, которая удовлетворила бы обе стороны.

Для российской администрации помещики и крестьяне присоединенных «западных губерний» являлись приобретением количественным, но не качественным, поскольку легко могли быть отнесены к уже имевшимся соответствующим сословиям. Евреи же представляли собою совершенно незнакомое российской администрации явление. Созыв еврейских депутатов в первые десятилетия после разделов Польши определялся фактором новизны. Следует учитывать также, что обращение власти с запросом к каким-либо группам подданных существовало в российской политической традиции. Наиболее важным в данном контексте оказывается опыт Уложенной комиссии. Примечательно, что именно с деятельностью последней связано широкое распространение слова «депутат» в российском политическом обиходе.

Власть стремилась выявить среди евреев элиту, с которой могла бы сотрудничать и с ее помощью контролировать еврейское население. Эту функцию могла взять на себя наследственная еврейская верхушка, сформировавшаяся в польско-литовском государстве и осознававшая себя аристократией. Этот слой представлял собою социальную базу для формирования еврейского политического представительства. Выдвинувшиеся в первые годы пребывания в российском подданстве представители еврейской элиты, такие как Шпеер, Цейтлин, Ноткин, стремились реализовать в новых условиях свои «дворянские» привилегии. Однако российским властям еврейское общество казалось непрозрачным, замкнутым и не поддающимся контролю, а статус представителей «еврейской элиты» в действительности определялся рядом признаков, ни один из которых не являлся решающим. Таким образом, главной проблемой российского правительства в отношениях с евреями стала невозможность их классификации. При отсутствии социального слоя, который мог бы передавать волю правительства «ниже», с четко определенными и признаваемыми властью параметрами, закономерным явлением было появление разных форм еврейского представительства в последующие годы.