В одной из «вставных новелл» в романе еврейского писателя А.М. Дика «Первый еврейский рекрут, или как это было в 1828 году» (1871 г.) описывается жизнь еврейских депутатов в Петербурге в 1820-е гг. Чтобы заработать себе на жизнь, они торговали с уличных лотков зеленью и печеньем и старой посудой на толкучем рынке. Те из них, кто хоть немного знал русский язык, писали прошения за своих единоверцев. Не желая нарушать религиозные законы о кошерной пище, они не покупали молоко у уличных разносчиц, а завели собственных коз. Козы отличались строптивым нравом и часто сбегали. Депутаты гонялись за ними по центральным улицам Петербурга и нередко попадали в полицейский участок. Повествование Дика строится как пародия на типичный фольклорный рассказ о депутатах. Характерное для традиционного фольклорного нарратива представление о депутатах как о влиятельных персонах, живущих в роскоши, в месте, запретном для основной массы евреев, и имеющих доступ к императору и министрам, противопоставляется здесь описанию различных мытарств депутатов в столице.
Вопреки сатирическому описанию Дика, период с 1812 по 1825 г. можно назвать скорее эпохой «расцвета» еврейской депутации. Депутация, как никогда ранее, приближается к форме государственного учреждения.
Еврейские депутаты в 1812–1817 гг.
Военные действия 1812 г., проходившие на территориях со значительным еврейским населением, не могли не затронуть евреев. Евреи, которым военная служба была заменена «рекрутским сбором», занимались шпионажем в пользу российской армии, некоторые из них даже попадали в партизанские отряды. Еврейские купцы принимали участие в военных поставках, при этом их запутанные отношения с казной часто приводили к их разорению. Отечественная война 1812 г. знаменовала также «открытие еврейства» образованным российским обществом. К этому времени следует отнести формирование многих мифологем, связанных с евреями и отразившихся как в литературе, так и в документальных источниках. С войной 1812 г. связан и новый этап в истории еврейского представительства при центральной власти. Особую роль в этих событиях сыграли еврейские депутаты – военные подрядчики Лейзер Диллон и Зундель Зонненберг, которые использовали свое влияние при Главной квартире российской армии для воздействия на правительственную политику по отношению к евреям.
Диллон и Зонненберг являлись во многом типичными представителями еврейской элиты того времени. Лейзер Диллон из Несвижа возводил свое происхождение к средневековому кастильскому каббалисту Моше де Леону и, таким образом, как и некоторые другие еврейские деятели того времени, возводил свой род к сефардам. Его отец, Борух-Бендет Диллон, был доверенным лицом князя Карла-Станислава Радзивилла, иными словами, «держал аренду» города, контролируя производство и продажу водки и сборы с приезжающих на базар, а также организовал сложную систему субаренды. К тому же он пользовался среди евреев славой выдающегося талмудиста. Согласно семейному преданию, старший сын Боруха-Бендета Диллона Лейзер с раннего детства проявлял необычайные способности к языкам и уже к восьми годам бойко говорил и писал по-польски, по-немецки и по-русски, что сочеталось с поразительными успехами в изучении древнееврейских священных текстов. В довольно юном возрасте (13 лет) – тогда это было обычной практикой, в особенности среди еврейской элиты, – его женили на дочери одного из глав минского кагала, чье имя, к сожалению, до нас не дошло, и последующие несколько лет он жил в Минске в качестве «зятя на содержании», а впоследствии был привлечен к участию в деятельности тестя по снабжению армии.
Зундель Зонненберг, уроженец города Гродно, в 1800-е гг. был «при гродненском кагале штадлером, или зачинщиком», как сообщал в своей записке министру духовных дел и народного просвещения А.Н. Голицыну в 1820 г. резко критиковавший еврейскую депутацию «ученый еврей» Гиллель Маркевич.
О том, как была учреждена еврейская депутация при Главной квартире, известно из прошений Диллона Николаю I и главе Третьего отделения А.Х. Бенкендорфу 1829–1830 гг., а также из докладных записок первой экспедиции Третьего отделения о следственных делах, по которым привлекался Диллон с 1815 по 1829 г. Отметим, что авторы последних двух документов, содержащих в целом негативную характеристику бывшего депутата, подтверждают содержавшиеся в его прошениях данные о депутации и оценивают его деятельность в 1812–1814 гг. как «прежние заслуги». Итак, согласно признанию Диллона, «в 1812 г., во время французской кампании, когда государю императору по представлению верховного военного начальства о приверженности еврейского народа к всеавгустейшему престолу благоугодно было повелеть об отряжении из того народа особых достойных депутатов для нахождения при Главной квартире, удостоился я быть избран в сию должность». В справке Третьего отделения о Диллоне он фигурирует как «избранный по высочайшему повелению в 1812 г. депутатом еврейского народа». Здесь очень важно указание на избрание депутатов, вопреки утвердившемуся в историографии мнению о «самозванстве» Зонненберга и Диллона. В свете этих данных становится более понятно выражение, употребленное Зонненбергом в официальном письме витебскому кагалу в ноябре 1817 г.: «Я осчастливлен быть назначенным по высочайшему соизволению в звание депутата», т. е., видимо, избран еврейскими общинами, а затем утвержден в этом звании императором («по высочайшему соизволению», а не, например, «повелению»). Зонненберг, так же как и Диллон, считал началом своей деятельности в качестве официального депутата 1812 г. Итак, согласно данным источникам, выборы депутатов в 1812 г. осуществлялись по личной инициативе императора еврейскими общинами. Весьма интересно, как все это происходило в условиях войны. Возможно, избрание депутатов являлось тактическим ходом с целью привлечь на сторону российского правительства еврейское население. Упомянутые выше прошения Диллона представляют определенный интерес и в качестве источника по начальному периоду деятельности депутации. Свое повествование об этих событиях Диллон стремился привести в соответствие с предпочтениями адресатов и «духом времени»: даже его взаимодействие с кагалами представлено в виде отношений агента политической полиции с завербованными им информантами. Переписка с кагалами велась им якобы только «для предоставления мне нужных сведений по важнейшим даже и по политическим делам, о коих имел я счастие своевременно его императорскому величеству доносить». Как будет показано ниже, отдельные письма кагалов депутатам, написанные по-русски и рассчитанные на внимание российского командования, действительно включали элементы доноса, однако, по-видимому, взаимоотношения кагалов с депутатами больше походили на отношения традиционных штадланов с еврейскими общинами.
Сценарий отношений депутатов с еврейскими общинами был довольно сложным: так, в январе 1813 г. недовольные тяжелыми условиями жизни евреи земледельческих колоний Новороссии «отправили по нескольку надежных человек: одних – в Белоруссию и Литву с книгами, для сбора добровольных подаяний для облегчения нужд слабейших колонистов, а других – в Слоним и Гродно советоваться с тамошними умнейшими евреями о том, как освободиться от земледелия с помощью ходатайства двух значащих литовских евреев, находившихся за границею при Главной квартире». Под «двумя значащими литовскими евреями» подразумеваются Зонненберг и Диллон, а указание на Гродно – родной город Зонненберга, видимо, означает, что колонисты возлагали свои надежды главным образом на последнего.
Вероятно, формальное избрание Диллона и Зонненберга еврейскими общинами, если оно вообще имело место в 1812 г., не было признано большинством еврейского населения, что потребовало дополнительной легитимации депутатов со стороны еврейского общества. Этот процесс продолжался вплоть до 1818 г. Ранний его этап частично отражен в нескольких любопытных документах, не использовавшихся предыдущими исследователями данной темы. Первый из этих документов – доверенность, выданная Зонненбергу и Диллону от имени кагалов Несвижа и Слуцка 28 февраля 1813 г. и подписанная членами слуцкого (Давид Литманов, Михель Борухович) и несвижского (Лейба Израилевич Ляховичны, ратман Мовша Шмеркович, Габриель Лейбович) кагалов. Формулировка доверенности дословно совпадает с доверенностями, выдававшимися кагалами поверенным в конце XVIII в.: «Что вы только ни учините, впредь спорить и прекословить не будем». Примечательно обращение кагалов к депутатам: «Здравия желаем любезным нашим другам Лейзеру Несвижскому и Зунделю Гродненскому», – при этом обращение «здравия желаем» может быть как калькой обычного благопожелания, так и указанием на то, что находившиеся при Главной квартире депутаты воспринимались еврейским населением как нечто вроде «военного начальства». Текст свидетельствует о том, что члены кагалов явно рассчитывали на восприятие должностных лиц, которым депутаты будут предъявлять доверенность: «Все ограничение, унижение, угнетение, причиненные нам во время бытности здесь французов и поляков, нет сил описывать, как известно, ибо почти кожу с нас сорвали; за то, что мы привязаны душевно к россиянам, называли нас спиенами [sic!]». Лояльные российской власти евреи противопоставляются польским помещикам, враждебность которых к евреям в данном документе мотивируется «малой их преданностью к августейшему престолу». Тут же сообщается, что поляки «надеются, от чего боже избавь, на возвращение сюда неприятеля, всегдашний их разговор есть, что зима служит в пользу русских, а лето в пользу французов и поляков» и что один из предводителей дворянства (маршалов) Минской губернии во время французской оккупации занимал должность префекта. Эти сведения явно были рассчитаны на передачу российским властям. Следующий за описанием непосильных поборов и притеснений со стороны французского командования и польских помещиков пассаж выдает определенные политические чаяния еврейской элиты: «Небезызвестно, что евреи суть бедные, не имеющие своих земель, крестьян, ни же своих лесов, откуда им взять все вышеписанные налоги». Депутаты должны были «войтить с жалобою к начальству и всемилостивейшему государю императору», чтобы защитить евреев от «мщения» польской шляхты. Кагалы также решили оказать депутатам особые почести, посвятив им «гимн лиро-эпический». Под «гимном лиро-эпическим» здесь, вероятнее всего, подразумевается такой жанр традиционной еврейской словесности, как мегила (букв. свиток): составленный по аналогии с «Книгой Есфири» («Мегилат Эстер») рассказ о бедствии, постигшем ту или иную еврейскую общину, и счастливом избавлении от нее благодаря влиятельным евреям, близким к властям. Депутаты, таким образом, включаются в контекст еврейской традиции, а репрезентация их действий строится по старинным образцам. Такого рода символическая легитимация депутатов еврейским обществом была так же важна для последнего, как и выдача формальной доверенности.
Письмо «от купечества и кагала города Вильно почтеннейшим купцам Лейзеру Несвижскому и Зунделю Гродненскому» 9 марта 1813 г. не является доверенностью, однако то, что оно было написано на русском языке, показывает, что таким образом кагал и состоятельные евреи Вильно желали продемонстрировать властям, что признают Диллона и Зонненберга в качестве официальных выразителей еврейских интересов. Выясняется также любопытная подробность: свои предыдущие послания виленский кагал передавал депутатам через одного из адъютантов великого князя Константина Павловича, полковника А.Н. Потапова, а сами депутаты имели возможность передать свой ответ кагалу «чрез нарочного эстафеты или курьера» из Главной квартиры. Кагал предупреждал депутатов о возможных антиеврейских выступлениях польского населения. При этом он обращался к депутатам, как если бы они являлись представителями российской администрации: «И не думайте, господа, что, боже сохрани, сие есть только выдумка, из слухов походящая, нет, не смеет наш народ выдумать про себя такие вещи». Впрочем, у кагала были поводы и для радости: большое оживление в еврейской общине Вильно вызвало недавнее письмо Диллона и Зонненберга, «наполненное добрыми повелениями и всемилостивейшими обещаниями его императорского величества». Евреи надеялись, «что государь император высочайше будет исполнять своих обещаний [sic!], как только даст ему Бог счастия в окончании с своими неприятелями». Стиль письма, так же как и упомянутой выше доверенности слуцкого и несвижского кагалов, испытал явное влияние патриотической риторики того времени. Таково, к примеру, обращение виленского кагала к депутатам: «Любезные други, деятельнейше старайтесь для пользы Отечества и нашего народа».
Дальнейшие события ярко продемонстрировали притязания депутации на выражение интересов всего российского еврейства. 22 апреля 1813 г., в Дрездене, Зонненберг представил Александру I обширный проект еврейской реформы. К сожалению, этот проект известен нам лишь по тенденциозному изложению отдельных его частей в мемориях Четвертого еврейского комитета за 1826–1827 гг. Примечательно, что члены комитета сочли нужным post factum полемизировать с высказанными в записке мнениями и предложениями. Судя по косвенным данным, записка была довольно объемной и, подобно другим памятникам этого жанра, состояла из двух частей – описательной и рекомендательной. Описательная часть включала в себя небольшой исторический экскурс, в котором говорилось в основном «о различных притеснениях еврейскому народу», а также большое количество фактического материала о современной автору еврейской жизни, с пессимистическими замечаниями о том, что евреи «часто разоряются, и вообще богатство самых счастливых не доходит далее третьего поколения», об ужасающей бедности российских евреев, толкающей их к нарушению законов, о бедствиях войны и принудительных выселений. Однако евреи фигурировали в записке не только в качестве жертв правительственной политики: в записке, местами более похожей на донос, содержались указания на деятельность конкретных лиц, связанных с контрабандой и хищениями. При этом главными объектами обличения выступали Лейзер Диллон и его компаньон некий «еврей Франк». Это наиболее раннее документальное свидетельство вражды Зонненберга и Диллона, проявлявшейся в последующие годы существования депутации во взаимных доносах и интригах. Вторая часть записки содержала без преувеличения программные требования еврейских депутатов, получившие дальнейшее развитие в целой серии проектов и прошений. В кратком резюме, содержащемся в мемории Четвертого еврейского комитета за июнь 1826 г., эти предложения выглядят следующим образом: отмена ограничений передвижения и экономической деятельности евреев, требования равного представительства евреев в органах городского самоуправления, прощение всех недоимок, судебная автономия, приравнивание правового статуса кагалов к статусу магистратов, ограничение произвола помещиков по отношению к проживающим на их землях евреям. Все эти предложения, как было показано выше, уже встречались в прошениях многих еврейских представителей начиная с 1773 г. Вызывает интерес также определение социального статуса евреев в проекте Зонненберга: еврейская элита, «производя торговлю без записки в гильдии» на территории всей империи и расширив свои полномочия в органах еврейского самоуправления, выделилась бы таким образом в отдельную привилегированную группу, не имеющую аналогов в числе сословий империи. Повышение полномочий кагалов и судебная автономия также противоречили правительственной тенденции к унификации евреев с остальными подданными (сочетавшейся со специальными правовыми ограничениями для евреев), намеченной уже «Положением о евреях» 1804 г.
Выдвигая широкие планы еврейской реформы, Зонненберг продолжал ходатайствовать и по отдельным частным вопросам. Так, в августе 1812 г. из Московской губернии в Нижний Новгород для содержания там под стражей были высланы 540 бродяг и подозрительных лиц. В числе последних было и несколько евреев из Витебска, Шклова и Мстиславля, содержавших питейные заведения в Можайском и Волоколамском уездах, что само по себе при наличии черты оседлости и запрете на производство и продажу евреями водки было противозаконно. Тем не менее Зонненберг по поручению витебского кагала написал прошение, посланное им 30 июня 1813 г. министру полиции А.Д. Балашову из городка Рейхенбах в Саксонии. Ярко описывая страдания еврейских арестантов в московском остроге и по пути в Нижний Новгород, когда «конвой, транспортирующий оных, не зная различия в вине, почитал их важными преступниками, и гнали их без всякого человеческого милосердия по тридцать верст в день, не уважения даже (sic!) ни малым, ни больным, чрез что многие из них по дороге померли», Зонненберг не упоминал о нарушенных евреями формальных ограничительных нормах, утверждая, что арестанты – «люди невинные», пострадавшие «только за то, что они находились в России». Заслуживает внимания решительный и даже дерзкий тон прошения: Зонненберг добивался освобождения не только нижегородских арестантов, но всех «им подобных евреев, если находятся в таковом же заключении» и «снабжения их подводами и продовольствием, пока не доедут до своих кагалов». Реакция министра свидетельствует о достигнутой депутатами высокой степени влияния на власть. Балашов уже через неделю потребовал объяснений от нижегородского губернатора, заявившего, что упомянутые евреи давно освобождены из-под стражи под подписку о невыезде. В самом факте выступления Зонненберга в защиту формально законным образом высланных евреев проявились некоторые черты российской политической культуры того периода – пренебрежение к писаным нормам. То, что на уровне власти подразумевалось негласно, более явным образом проявляется в выступлениях еврейских представителей, еще не имевших достаточных навыков продвижения своих интересов в рамках российских бюрократических практик. Следует также отметить, что хлопоты о судьбе еврейских арестантов, вероятнее всего, воспринимались витебским кагалом и еврейскими депутатами в рамках традиционного дискурса как выполнение заповеди «о выкупе пленных».
Начало новому этапу деятельности депутации было положено во время аудиенции, данной императором еврейским депутатам 29 июня 1814 г. в Баденском герцогстве, в замке Брухзаль После беседы с еврейскими представителями Александр I распорядился, чтобы все еврейские кагалы избрали депутатов и отправили их в Санкт-Петербург. Текст указа воспроизводится в составе проекта еврейской реформы, составленного крещеным евреем литератором Л. Неваховичем в 1829 г., и совпадает с цитатами, содержащимися в более ранних документах. Мотивировка созыва депутации в «высочайшем повелении, объявленном через [начальника Главного штаба] П.М. Волконского», отличалась от предыдущих указов о созыве депутаций: «Государь император, изъявляя высочайшее свое благоволение кагалам за усердную и ревностную службу находившихся при Главной квартире его императорского величества депутатов, повелевает прислать тех самых или таковых же в Санкт-Петербург». Количество депутатов и способ их избрания, а также какие-либо функции и полномочия будущей депутации в указе обозначены не были. Данное постановление носило, таким образом, скорее демонстративный, нежели практический характер, тем более что, как было показано выше, выборы (или их имитация) уже состоялись в 1812 г. В день издания указа Диллон был награжден медалью «За усердие». Об этом, а также о подтверждении его депутатского статуса на высшем уровне он поспешил сообщить в своем письме минскому кагалу, а также просил передать эти сведения кагалу Брест-Литовска. Характерно, что Зонненберга, несколько ранее награжденного медалью «За усердие» меньшего достоинства, он даже не упомянул, что указывает на определенные претензии на монополию в контактах с правительством.
Из кратких и отрывочных упоминаний в делопроизводственных документах известно, что с возвращением Александра I в Санкт-Петербург деятельность еврейских депутатов при императоре продолжалась. Не совсем понятным образом они оказались в составе императорской свиты во время путешествия Александра I на Венский конгресс в сентябре 1814 г. Согласно собранным венской полицией сведениям, в Вене тогда ходили разнообразные слухи «о двух придворных евреях (Hofjuden) императора Александра». Они якобы занимались подкупом причастных к конгрессу лиц, а также развлекались так, что «тратили золото целыми мешками». Ключевым здесь является определение еврейских депутатов как «Hofjuden». В адрес «придворных евреев» германских государств XVII–XVIII вв. выдвигались примененные здесь к депутатам обвинения в лоббировании, политических интригах, а также в неуместных претензиях на статус дворянства. Последние зачастую проявлялись в эксцентричном, демонстративном поведении, пристрастии к особой роскоши. По версии, содержащейся в упомянутых выше прошениях Диллона 1829 и 1830 гг., он, «быв уже не отпущен от Главной квартиры, употреблен был к дальнейшим тайным препоручениям и находился при его величестве на конгрессе в австрийской столице Вене и в прочих местах». Возможно, депутаты могли действовать и в качестве тайных агентов российской власти, однако, как будет показано ниже, главной их функцией оставалось представительство.
В Париже и Берлине, соответственно в мае и июне 1814 г., депутаты подали Александру I проекты об улучшении жизни евреев в будущем Царстве Польском. На сей раз проекты подавались от имени обоих депутатов – Диллона и Зонненберга. Присутствие депутатов в австрийской столице во время заседаний Венского конгресса может указывать на их возможное влияние (или попытки влияния) на рассмотрение еврейских проблем на его заседаниях. Следует отметить, что в то же самое время евреи германских государств отправили на Венский конгресс своих депутатов, которые в октябре 1814 г. подали конгрессу петицию, требуя, чтобы эмансипационные законы наполеоновского времени были оставлены в силе. Эти депутаты собирались в салоне баронессы Фанни Арнштейн, который во время Венского конгресса посещался дипломатическими представителями почти всех представленных на конгрессе европейских государств. Постоянными гостями салона были прусский канцлер В. Гарденберг и австрийский канцлер К. Меттерних. Лоббирование еврейских интересов осуществлялось также еврейскими банкирами Берлина и Вены. Таким образом, деятельность еврейских депутатов при Александре I в тот период легко вписывается в общий контекст попыток влияния представителей еврейства на определение будущей государственной политики в отношении еврейского населения в постнаполеоновской Европе. Они пытались, в частности, выдвигать определенные предложения относительно регламентации еврейской жизни на только что присоединенных к Российской империи землях Польши. О содержании этих проектов почти ничего не известно, однако в них предлагалось ввести порядок, отличный от законодательства о евреях российской черты оседлости, – это совпало с дальнейшей деятельностью российских властей по отношению к евреям Царства Польского. Следует также отметить, что в то же самое время, в 1814–1815 гг., в Париж несколько раз наведывались депутации от европейски образованной прослойки евреев Варшавы, подавших несколько прошений Александру I. Они требовали предоставления гражданских прав просвещенной части польских евреев, а для остальных евреев – свободы жительства и промыслов. Их требования отчасти поддерживались Н.Н. Новосильцевым и А.А. Чарторыйским. Трудно судить, насколько проекты Диллона и Зонненберга отличались от предложений варшавян и какова была степень конкуренции между официальными депутатами и представителями варшавского еврейства.
Деятельность Диллона и Зонненберга и, в частности, их официальное назначение вызвали большое оживление в определенных кругах еврейского населения Российской империи, особенно среди консервативной элиты Литвы и Белоруссии, некоторые представители которой явно стремились к созданию некоего межобщинного союза наподобие тех, что объединяли евреев Речи Посполитой до 1764 г. По крайней мере, усилия по политической консолидации евреев, хотя и были вызваны условиями модернизации, облекались в традиционные формы и сопровождались намеренными отсылками к средневековым традициям еврейской автономии. Это выразилось, в частности, в созыве зимой 1815 г. в местечке Зельве, во время ярмарки – так же, как некогда собирались члены областных кагальных объединений, – собрания раввинов и представителей кагалов, чтобы решить, как воспользоваться «императорской милостью» по избранию депутатов. Однако решение вопроса было отложено на неопределенный срок, и прежние участники, к которым присоединились вернувшиеся из-за границы Диллон и Зонненберг, собрались 11 июня 1816 г. в Минске. Собравшиеся постановили взыскать на депутатские издержки по 50 копеек с каждого еврея и избрали из своей среды ответственных за этот сбор по Виленской, Минской и Гродненской губерниям. Эти лица, в большинстве своем раввины, должны были также предпринять усилия по выяснению господствовавших среди еврейского населения настроений и мнений: «Кто в их глазах достойны быть депутатами из их губерний… и что им следует сказать царю или министрам о нуждах их уездов». Независимо от того, кого именно и как собирались опрашивать назначенные собранием доверенные, избираемые депутаты, видимо, все же нуждались в поддержке всего еврейского населения. В данном случае важна сама идея необходимости такой легитимации «снизу», хотя, казалось бы, было бы достаточно уже имевшегося императорского указа и одобрения со стороны еврейской элиты. Предполагалось избрать от каждой губернии депутата, причем контроль над выборами возлагался на все тех же уполномоченных собранием раввинов, и вручить каждому депутату доверенность от собрания кагалов.
По замыслу участников собрания, депутаты должны были поехать в Петербург именно тогда, когда в синагогах читается недельный раздел «Странствия», посвященный скитаниям евреев по пустыне и борьбе евреев с племенем мадианитян. Погружение во враждебное пространство и победа «чистого» над «нечистым», «еврейского» над «чуждым» было той общей основой, которая объединяла библейский сюжет с мистической трактовкой деятельности депутатов, присутствующей в постановлении минского собрания.
Несмотря на свои красноречивые отсылки к традиции, а также уверения в том, насколько полезным окажется присутствие еврейских представителей в столице, организаторы минского собрания не смогли осуществить свою программу, ибо разоренным войной евреям сбор по 50 копеек с человека показался непосильным и выборы не состоялись. Отказ от выборов под предлогом нехватки денег косвенно свидетельствует о том, что часть еврейского населения считала существование еврейских депутатов бесполезным и не верила в их способность повлиять на правительственную политику по отношению к евреям.
Возможно, их не удовлетворял предложенный минским собранием сценарий, согласно которому выборы и дальнейшая деятельность депутатов направлялась бы узким кругом представителей элиты, имевшей оппозицию в лице хеврот. Эта тенденция проявилась в дальнейшем, когда в 1820-е гг. «представления» официальных еврейских депутатов конкурировали с прошениями от имени «еврейских обществ». Возможно, выражение «еврейское общество» в российской делопроизводственной документации было, по крайней мере в нескольких бесспорных случаях, аналогом еврейского хевра, но это уже предмет следующих глав. Итак, по всем изложенным выше, а возможно, и по другим причинам выборы не состоялись, и осенью 1816 г. Зонненберг уехал в Гродно, а Диллон – в Санкт-Петербург.
20 ноября 1816 г. Диллон подал министру полиции С.К. Вязмитинову прошение о представлении ко двору. При этом он предъявил имевшуюся у него копию указа 29 июня 1814 г., которую министр полиции распорядился вернуть депутату, даже не сняв с нее копию. Но старания Диллона не увенчались успехом. Осенью и зимой 1816–1817 гг. Диллон жил в Петербурге и переписывался с кагалами и отдельными богатыми евреями, например с влиятельным Зеевом Вольфом из Минска, требуя прислать денег на те расходы, на которые он осмеливался только намекать, т. е. на взятки чиновникам. Из обширной переписки, которую Диллон вел с кагалами, до нас дошло только его письмо к минскому кагалу 11 декабря 1816 г. В конце декабря Диллону удалось добиться через начальника Главного штаба П.М. Волконского приглашения на аудиенцию в Зимний дворец. В январе 1817 г. в столицу приехал Зонненберг, и к императору они отправились вместе. В своем письме минскому кагалу от 24 января 1817 г. депутаты подробно описывали свою беседу с Александром I, который пообещал запретить возводимые на евреев Царства Польского обвинения в ритуальных убийствах и приостановить действие подготовленных в Сенате ограничительных законов о евреях и выразил свое недовольство еврейской контрабандой. В заключение император объявил еврейским депутатам о своем решении передать все еврейские дела в руки одного сановника (имя А.Н. Голицына в письме не названо), а также о том, что еврейское представительство в Санкт-Петербурге должно стать постоянным.
Депутаты сообщали, что намерены отправиться к упомянутому сановнику (т. е. Голицыну), и благодарили кагал за присланные им тысячу рублей ассигнациями. Они не преминули указать своим избирателям на трудности столичной жизни, напомнить, что ради нужд всего еврейского народа оставили своих жен, детей и коммерческие предприятия. Таким образом, Диллон и Зонненберг стремились оправдать перед кагалом занятие ими депутатских постов. Особую остроту ситуации придавало то, что несколькими месяцами ранее депутатам не удалось добиться своей формальной легитимации со стороны еврейского населения, и их полномочия основывались исключительно на «благоволении» императора и личных связях с высшими сановниками. Обязанные материально, но не с формальной точки зрения, кагалам и отдельным состоятельным евреям, они вынуждены преувеличивать свои заслуги, повествуя о том, как в личной беседе с императором им удалось добиться отмены уже подготовленных в Сенате грозивших евреям неисчислимыми бедствиями законов, тогда как известно, что в описываемый период законопроекты подобного содержания не рассматривались.
Депутаты использовали в своих письмах библейскую риторику. Поскольку наиболее высокий статус имели обоснования, заимствованные из Торы, Диллон в своем письме минскому кагалу намекает на известный парадигматический сюжет: «Делаю то, что делал наш древний прародитель». Это была очевидная аллюзия на эпизод из Книги Бытия: Иаков, столкнувшись в пути с воинственно настроенным Исавом, умилостивил его богатыми дарами: «И упросил его, и тот взял». Импликация этой ситуации на современную им эпоху легко реконструировалась адресатами из кагала, желавшими знать, куда были потрачены деньги, собранные ими на депутацию. Взаимодействие евреев с внешней властью издавна уподоблялось отношениям между праотцем Иаковом и его братом Исавом (согласно традиции, предком христианских народов). В том же письме присутствовали и цитаты из Книги Есфири: когда евреев в очередной раз хотели выселить из Петербурга, депутат, подобно Эстер, «не мог видеть бедствие, постигшее его народ» и предпринял меры, чтобы высылка была отсрочена на неопределенное время.
Письмо Диллона и Зонненберга минскому кагалу от 24 января 1817 г. содержит своеобразный отчет о данной им императором аудиенции. Зимний дворец описан как место одновременно великолепное и ужасное. Депутаты стремились представить дело таким образом, что их личные беседы с Александром I были способны повлиять на положение всех евреев империи. Главными своими достижениями они считали свои выступления против «кровавого навета» (что было одним из главных направлений деятельности средневековых штадланов) и отмену некоего загадочного указа, якобы уже готовившегося в Сенате и грозившего российским евреям неисчислимыми бедствиями. Восприятие Петербурга как города чуждого и враждебного евреям отражено и в постоянных жалобах депутатов на дороговизну и трудности пребывания в столице, в их, вероятно, не совсем искреннем стремлении оставить свои должности и вернуться домой, а также в описании контактов с различными враждебно (или дружественно) настроенными представителями власти. Вполне вероятно, что и описание столицы в этих письмах, и репрезентация депутатами своей деятельности были обусловлены не их личными взглядами и представлениями, а стремлением соответствовать культурным нормам их адресатов.
18 января 1817 г. А.Н. Голицын, с 25 июня 1810 г. возглавлявший Главное управление духовных дел иностранных исповеданий, получил распоряжение взять на себя управление всеми делами евреев, кроме уголовных преступлений и тяжб по вопросам частной собственности. В первые же недели после его нового назначения Диллон и Зонненберг обратились к нему с многочисленными ходатайствами, наиболее значимыми из которых были «всеподданнейшие просьбы» по поводу практики, известной как «крестенции», при которой евреи арендовали у помещиков уже засеянные поля в расчете на то, что помещичьи крестьяне должны будут убрать урожай. С точки зрения властей, евреи таким образом фактически владели православными крестьянами, и «крестенции» были запрещены. В январе 1817 г. еврейские депутаты подали прошение «об уничтожении вышеупомянутого запрещения, которое, по их словам, подвергает их собратий разорению». Уже после реорганизации еврейской депутации, 20 декабря 1820 г. депутаты смогли добиться возвращения евреям арендной платы, которую они успели внести, тогда как первоначальный сенатский указ, который был уже подготовлен, предоставлял помещикам «самим разобраться в своих расчетах с евреями».
В историографии широко известен случай, когда еврейские депутаты добились законодательного осуждения «кровавого навета» в циркуляре губернаторам черты оседлости от 6 марта 1817 г. в связи с так называемым «Гродненским делом» 1816–1817 гг., а также их ходатайства по аналогичным процессам в Межириче и Люблине. Характерно, что издание циркуляра не приостановило дальнейшее преследование евреев по ритуальным обвинениям вплоть до начала XX в. В ритуальных процессах обнаружило свои архаические основы не еврейское, а польское и российское общество, что выражалось и в противоречащем презумпции невиновности предубеждении «еврей – значит виновен», и в попытках объяснить смысл увечий на обнаруженных трупах как следы некоего обряда, который затем пыталось реконструировать следствие, пользуясь показаниями таких сомнительных свидетелей, как желавший отомстить бывшим единоверцам выкрест П.А. Савицкий в «Гродненском деле».
В 1814 г. началось проведение седьмой общероссийской ревизии, которая должна была закончиться к августу 1816 г. Ревизия затронула и евреев. При каждом кагале кормилось огромное количество нищих, которых не записывали в ревизские списки, чтобы не платить за них подать. Но за каждую утаенную прописную душу законом был установлен штраф в размере 500 рублей и уплата двойных податей за прошедшее время. Руководство кагалов Киевской губернии было арестовано, а в Волынской губернии членов кагалов принудительно отправили на работы на государственные текстильные фабрики. Их также обвинили в потворстве контрабандистам. Дальнейшие события в своем письме херсонскому кагалу (очевидно, существовавшем в двух версиях – на древнееврейском и русском, последняя предназначалась для властей) 21 декабря 1817 г. Зонненберг описывал так: «…Я, с бывшим товарищем моим, объяснив в подробности все стеснения, которые повергли народ еврейский в бедственное положение, и побуждение кагалов решиться на означенное происшествие, всеподданнейше просили государя императора…простить вину за прописку душ и избавить их от штрафов и наказания, а дабы не могли при проверке воспоследовать обществам еврейским какие-либо притеснения, предоставить самим кагалам учинить оную». Депутаты просили отсрочить проверку данных переписи евреев на два года, возложить проверку прописных душ на кагалы, освободить от пени и двойных податей тех евреев, которые уже значатся «прописными», освободить задержанных членов кагала. Император удовлетворил все эти просьбы в именном указе Сенату 19 апреля 1817 г. Характерно, что ходатайство еврейских депутатов, как, впрочем, и иные жалобы евреев, в указе не упоминается. Возможно, стараясь оправдать доверие поддерживавших его (в первую очередь, материально) кагалов, Зонненберг в переписке с последними преувеличивал свою роль в решении вопроса о «прописных душах» в пользу евреев.
В середине апреля 1817 г. произошел примечательный инцидент. 13 апреля петербургская управа благочиния пыталась принудить Диллона покинуть столицу в течение трех суток. Поводом к этому послужило требование минского губернатора привлечь Диллона к следствию по делу о разграблении Несвижского замка корпусом генерал-майора С.А. Тучкова (Тучкова 2-го) во время войны 1812 г. Узнав об этом, Голицын вызвал к себе Диллона, который заявил, «что, хотя по возложенной на него обязанности депутата ему надлежало быть в Санкт-Петербурге, для своего оправдания он должен следовать в Несвиж, но не прежде, как по получении решения о деньгах, ему от казны следуемых». При этом Диллон ссылался на обещание, якобы данное ему императором еще 29 июня 1814 г. (т. е. во время упомянутой выше аудиенции в Брухзале): освободить его от всех «преследований» по этому и другим делам. Голицын предоставил вопрос на личное усмотрение императора. Александр I распорядился не высылать Диллона из столицы, «равным образом и впредь депутатов еврейского народа отсюда не высылать без доклада его императорскому величеству». В свою очередь, министр полиции отправил петербургскому обер-полицмейстеру специальное распоряжение «О невысылке еврейских депутатов», в котором, помимо Диллона, упоминал «прочих находящихся здесь еврейских депутатов». Следовательно, несмотря на то, что официальными депутатами признавались, видимо, только Диллон и Зонненберг, «депутатами» могли именоваться и другие проживавшие в Санкт-Петербурге еврейские представители. На них даже могло распространяться действие постановлений «о еврейских депутатах». В целом прецедент с высылкой Диллона привел к определению статуса депутатов как подлежащих в ряде случаев юрисдикции самого императора, а также продемонстрировал характер взаимоотношений депутатов с властью. В условиях самодержавного государства их юридический и административный статус мог определяться личным отношением императора к конкретным депутатам на данный момент.
В июне 1817 г. Голицын возобновил свою переписку с Новосильцевым. 6 июня 1817 г. он писал Н.Н. Новосильцеву о том, что «депутаты еврейского народа» (имеются в виду Зонненберг и Диллон) недавно доносили ему о настроениях евреев Царства Польского, которые якобы «беспокоятся о слухе, в Варшаве носившемся, что приготовляется новое положение о евреях, в котором будто есть статьи, по их отзыву самые тягостные для них и клонящиеся к уничтожению самой их веры». Дело казалось настолько серьезным, что было доведено Голицыным до сведения императора. Сложившаяся ситуация имела определенное сходство с конфликтом, сопровождавшим учреждение Первого еврейского комитета. В описанной выше коллизии с евреями Царства Польского имела место сходная расстановка сил: представители центральной администрации во главе с императором, обеспокоенные возможными проявлениями недовольства со стороны евреев, еврейские депутаты в столице, стремящиеся использовать эту ситуацию в своих интересах, и, наконец, главы местной администрации, желающие доказать центральным властям, что контролируют ситуацию в подчиненном им регионе. Примечательно, что депутаты на этот раз заручились доверенностью варшавского кагала, который при содействии депутатов стремился добиться пересмотра дел по ритуальным обвинениям, отмены запрета на торговлю алкоголем и отказа правительства от проектов введения воинской повинности для евреев Царства Польского. В данном случае евреи Варшавы обратились к посредничеству еврейских депутатов в Петербурге, тогда как в других случаях интересы польских евреев могли расходиться с «политикой» петербургской депутации и представители («поверенные») варшавских евреев предпочитали действовать самостоятельно. Позиция Голицына, активно поддерживавшего в данном случае еврейских депутатов, возможно, связана с его давним конфликтом с Новосильцевым, а также финансовым воздействием со стороны депутатов.
В том же 1817 г. депутаты успешно выступили против проекта привлечения российских евреев к военной службе. Согласно изложению их «представления» в мемории Четвертого еврейского комитета, депутаты, «помимо причин, основанных на вере», утверждали, что в армии евреи будут подвергаться постоянным унижениям и издевательствам со стороны русского командования и солдат, что семьи рекрутов останутся без средств к существованию и что евреи не смогут торговать в кредит, поскольку никто не станет ссужать деньгами людей, которые в любой момент могут быть сданы в солдаты. Вся аргументация «представления» депутатов сводится, таким образом, к тяжелым последствиям, которые введение рекрутчины будет иметь для еврейского населения. В этой записке депутаты, видимо, апеллировали не к государственным интересам, а к «человеколюбию» и «милосердию» императора. Примечателен также комментарий Четвертого еврейского комитета, в котором члены комитета пытались расшифровать «скрытый смысл» прошения (а также, видимо, и всей деятельности) депутатов: «Евреи, почитающие себя в плену, не могут иметь ревности служить чужому государству. Притом, имея предсказание о восстановлении Иакова и толкуя, что сие восстановление зависит от падения Исава, они питают тайное желание мести против христианских государств». Дискредитация депутатов в данном документе приближается к мифологизации их в образе демонических противников любой власти и отражает становление новой правительственной идеологии по еврейскому вопросу. В 1817 г. их прошение, безусловно, воспринималось более адекватно и было использовано правительством в качестве повода к отсрочке рассмотрения сложного вопроса о военной службе евреев на неопределенный срок.
Совсем иначе рисуется деятельность еврейских депутатов в 1817 г. в записке Маркевича: «Они [Диллон и Зонненберг] отписали к народу, что оный оклеветан пред правительством, которое имеет намерение поступить с евреями как царь фараон во время порабощения их в Египте, а потому и должно прибегнуть к молитвам, постам и отступным деньгам». При общей тенденциозности записки Маркевича, она может послужить дискурсивным источником, дополняющим парадигму «гзейрот» и ее частное преломление в письмах еврейских депутатов из Санкт-Петербурга кагалам черты оседлости.
10 августа 1817 г. Голицын ответил на препровожденное к нему С.К. Вязмитиновым 31 мая письмо волынского гражданского губернатора от 28 апреля о том, что житомирские евреи, «изъясняя, что до сведения их доходит, яко по всем губерниям, где находится еврейское общество, делается съезд для избрания промежду себя в Санкт-Петербург от каждой губернии по одному депутату», просили губернатора дать санкцию на съезд в Житомире представителей (в документе они также именуются «депутатами») всех кагалов Волынской губернии для избрания из их числа депутата в Санкт-Петербург. Волынские евреи настаивали на двухступенчатых выборах. Голицын потребовал по этому поводу объяснений от Диллона и Зонненберга, которые заявили, что от них было сообщено всем губернским кагалам о съезде для выбора других депутатов на их место и предполагают, что произошла ошибка в донесении житомирских евреев гражданскому губернатору, будто во всех губерниях избирают депутатов. При сем они представили мне, что имели в виду выбор только двух или трех депутатов от всего еврейского народа, а депутаты от губерний составили бы то число, которое послужило бы к отягощению обществ, долженствующих принять на свое содержание их, и было бы вредно для самого дела.
По предложению Голицына министр полиции 31 августа издал серию циркуляров губернаторам черты оседлости «о недозволении евреям съездов без разрешения министерства полиции». В тексте циркуляров этот запрет объяснялся тем, «что таковые съезды требуют излишних издержек и могут быть обременительными для евреев, жалующихся на крайнюю бедность». С другой стороны, инициатива житомирских евреев, как явствует из цитируемого выше письма Голицына Вязмитинову, была отрицательно воспринята и действовавшими еврейскими депутатами, желавшими сохранить свое влияние и контроль над предстоявшими выборами.
Тогда же, в августе 1817 г., депутаты ходатайствовали о пострадавших от пожара евреях Винницы. Они требовали пособия из казны для потерпевших большие убытки винницких евреев, освобождения города от постоя на несколько лет, восстановления разрушенного моста. Воспользовавшись случаем, они выдвинули напрямую не связанные с ликвидацией последствий пожара предложения: предоставление евреям-мещанам права на мелочную торговлю без уплаты гильдейских процентов и сокращение полицейского штата Винницы, состоявшего из полицмейстера, двух приставов и двух квартальных надзирателей, «чтоб от вышеупомянутого полицейского штата был оставлен один полицмейстер и один квартальный надзиратель». Последнее предложение было поддержано и министром полиции. Рассмотрение просьбы депутатов закончилось в 1821 г. Согласно отношению управляющего Министерством внутренних дел В.П. Кочубея Голицыну, им было отказано по всем пунктам, а «полицейский штат по местному положению города не уменьшен, а увеличен». Таким образом, мы можем зафиксировать выступление еврейских депутатов не по специфически еврейскому вопросу, а по общей проблеме местного управления.
24 августа 1817 г. Зонненберг обратился к Александру I c прошением об отставке, официально по упомянутому в прошении «расстройству» в семье депутата, тогда как в действительности Зонненберг планировал добиться своего переизбрания и устранения с политической арены своего конкурента Диллона. Но до тех пор, пока не последовало соответствующее распоряжение императора, Зонненберг продолжал нести свои обязанности при Голицыне.
17 октября 1817 г. министр внутренних дел О.П. Козодавлев уведомил Зонненберга о том, «что государь император, соизволяя на избрание двух или трех новых способных еврейских депутатов, высочайше указал, чтобы для сего избрания съехались по два от каждой губернии первейших духовных члена в губернский город Вильно, и что он, г-н министр, уже отнесся к г-ну управляющему министерством полиции о предписании начальникам всех губерний, где есть еврейские общества, для исполнения сей высочайшей воли». 20 октября последовал соответствующий циркуляр Вязмитинова губернаторам. Одновременно по предложению Козодавлева, опасавшегося, что евреи могут использовать предоставленные им возможности «для предосудительных видов», Вязмитинов отправил секретное отношение литовскому военному губернатору А.М. Римскому-Корсакову и предписал последнему установить наблюдение за «совещаниями и действиями» участников собрания и «почасту уведомлять» министра полиции о своих «открытиях».
Таким образом, поведение власти, вероятно, стремившейся к альянсу с представителями еврейства, явно обнаруживается в событиях, связанных с первым периодом деятельности еврейской депутации. Определенная модернизация отношений евреев с властью нашла в этот период отражение в бюрократизации деятельности депутации. Активное же использование депутатами неформальных связей в административных кругах также не было чуждо российской бюрократической культуре и одновременно являлось главным инструментом традиционной «еврейской политики». Включение еврейской депутации в систему государственных учреждений и проходившая под контролем правительства реорганизация депутации ознаменовали собой дальнейшее развитие сотрудничества власти с еврейской элитой.
Выборы еврейских депутатов в Вильно. 1818 г.
24 октября 1817 г. было учреждено объединенное Министерство духовных дел и народного просвещения во главе с А.Н. Голицыным. Директором департамента народного просвещения нового министерства стал В.М. Попов, а директором департамента духовных дел – А.И. Тургенев. При определении сферы компетенции департамента духовных дел еврейские депутаты, наряду с Синодом, Римско-католической духовной коллегией и прочими религиозными учреждениями, были указаны в числе «мест и лиц, по сношению с коими сии дела производятся». Таким образом, они получили статус постоянного совещательного органа при Министерстве духовных дел и народного просвещения еще до того, как прошли выборы. Следует отметить, что Четвертое отделение департамента духовных дел нового министерства, занимавшееся делами иудеев и мусульман, во главе с надворным советником Н.Ф. Покровским функционировало, насколько можно судить по сохранившимся документам, отдельно от еврейской депутации. Участие директора департамента духовных дел А.И. Тургенева в последующих событиях, связанных с еврейскими депутатами, также не отражено в доступных на данный момент архивных материалах. Реконструируемый по источникам сценарий функционирования депутатов в составе объединенного министерства предполагал их взаимодействие непосредственно с Голицыным, доносившим (в сокращенном и, вероятно, искаженном виде и почти всегда с опровержениями) их просьбы и «мнения» до членов Государственного совета и Комитета министров, а в особо серьезных случаях и до самого императора. Таким образом, институциональные изменения существенно повысили статус еврейской депутации. Депутатам, по крайней мере теоретически, предоставлялась возможность функционирования в качестве полноправного партнера правительственных учреждений в рамках административной системы, а статус еврейского депутата приблизился к статусу государственного чиновника. В то время как во всех предыдущих эпизодах еврейского представительства на депутатов возлагалось участие в решении конкретного круга проблем, еврейским депутатам при Министерстве духовных дел и народного просвещения предстояло служить на постоянной основе и участвовать в решении всех возможных вопросов, связанных с евреями.
С 12 декабря 1817 по 17 июля 1818 г. проходили выборы, регламентировавшиеся центральной и контролировавшиеся местными властями. Уездные кагалы избирали по два кандидата на собрание в губернский город и из их числа избирались, в свою очередь, участники общего собрания. От каждой губернии было избрано по два кандидата, о которых кагалы отправляли донесения местным властям, а те, в свою очередь, министру полиции и, вероятно, министру духовных дел. При этом следует учитывать, что губернский и уездный кагал были искусственно сформированными администрацией структурами (в первую очередь, в фискальных целях) и не отражали реального устройства еврейского общества. В организации выборов в очередной раз проявилась попытка власти, нашедшая поддержку у отдельных представителей еврейства, сконструировать некую иерархическую модель еврейского общества.
Однако в реальной практике отражалось совершенно иное восприятие выборов евреями. Одесская община, формально подчиненная херсонскому губернскому кагалу, избрала депутатов (купцов Дувида Герценштейна и Юкеля Когана) для отправки в Петербург, минуя все промежуточные стадии. Хотя херсонский кагал, прибегая к содействию губернского правления, требовал отправить одесских «депутатов» в Херсон и, таким образом, настаивал на соблюдении предписанного порядка выборов, одесский кагал демонстративно игнорировал эти просьбы. Херсонскому кагалу не помогли и угрозы добиться через Зонненберга взыскания штрафа с одесского кагала. В свою очередь, уездный кагал города Николаева сообщал одесскому, «что в депутаты еврейского народа на место Диллона и Зонненберга из здешнего общества никто не выбран». Таким образом, выборы вызвали к жизни инициативы, подобные рассмотренному выше выступлению евреев Волынской губернии. При этом каждая еврейская община, воспринимая себя в соответствии с давней традицией как нечто автономное и независимое от других еврейских общин, считала необходимым присутствие своих представителей в столице, очевидно, для защиты локальных интересов и отвергала предложенную сверху трехступенчатую схему выборов. Местным инициативам противились в первую очередь члены претендовавших на главенство губернских кагалов, апеллируя к навязанной властью системе понятий. Послания херсонского кагала одесскому составлялись не только на древнееврейском, но и на языке власти – русском. В сохранившейся русскоязычной версии просматриваются определенные идеологические обоснования существования еврейской депутации: она создана «ко благу всего еврейского народа», «к составлению счастия его». Таким образом, члены кагала усваивали официальную (с либеральным оттенком) российскую риторику и использовали ее не в обращениях к власти, а при коммуникации с другим кагалом. Так как сохранились только цитаты из русскоязычной версии, нет возможности провести сравнение с текстом на древнееврейском.
На отсутствие должного уважения к депутатам и самому проекту реорганизации еврейского представительства жаловался и Зонненберг, явно претендовавший на центральную роль в этих событиях. В июле 1818 г. он писал Голицыну, что «некоторые кагалы не исполняют в точности повелений вышнего начальства, через него [Зонненберга] им даваемых, и что при сем упущении с их стороны он не надеется удовлетворить обязанностям своего звания». При всех возможных искажениях в пересказе направленность прошения Зонненберга очевидна. Его просьбы были отчасти удовлетворены в циркуляре Голицына гражданским губернаторам черты оседлости, которым предписывалось призвать евреев к покорности и участию в выборах. Таким образом, выборы еврейских депутатов превращались для еврейского населения в тяжкую повинность, чуть ли не очередную «гзейру». Еврейские общины Таврической и Екатеринославской губерний заявили, что не в состоянии оплатить поездку своих представителей в Вильно, и просили правительство освободить их от участия в выборах.
Другой депутат, Диллон, не принимал участия в начальном этапе выборов: в марте 1818 г. он «находился при его величестве в Варшаве» и, вероятно, имел какое-то отношение к развернувшейся в ходе первого сейма Царства Польского полемике о предоставлении польским евреям гражданских прав. Отметим, что евреи Царства Польского, несмотря на наличие многочисленных культурных, экономических и родственных связей с евреями российской черты оседлости, рассматривались властью как отдельный объект управления и законодательства. Это проявилось и в том, что евреи Царства Польского были исключены из числа групп, принимавших участие в выборах депутации в 1818 г.
Депутаты, видимо желавшие обеспечить свое переизбрание, стремились ускорить выборы. 20 апреля 1818 г. Зонненберг, а 19 мая того же года Диллон отправили литовскому военному губернатору А.М. Римскому-Корсакову «представления» аналогичного содержания. Депутаты заявляли, что, по предоставленным им кагалами сведениям, кандидаты уже избраны, и губернатору следует как можно скорее организовать выборы. При этом депутаты действовали независимо друг от друга, и каждый из них претендовал на руководство кагалами. Взаимодействие с кагалами описывалось депутатами в тех же терминах, что и взаимоотношения между главами административных учреждений и подчиненными (так, Зонненберг ссылался на полученные им от кагалов «рапорта»). Инициативы депутатов поддержал и Голицын, который 25 июля 1818 г. предписал Римскому-Корсакову, независимо от полной или неполной явки выборщиков, немедленно объявить об открытии собрания, «общества же, лишающиеся участия в сем собрании, должны приписать таковое следствие сами себе, ибо со стороны правительства им было дано довольно времени». Отношение министра духовных дел было получено губернатором 1 августа 1818 г., а 6 августа по поручению губернатора виленский полицмейстер, объявив собравшимся пятнадцати выборщикам, что ждать никого не следует, препроводил их в назначенный для собрания дом на Жмудской улице, принадлежавший виленскому еврею Иоселю Тобияшу, зачитал им распоряжение губернатора и принудил немедленно приступить к выборам, «чем они сего ж числа и занялись». Таким образом, имело место грубое нарушение властью установленных ею же выборных процедур, вопреки декларировавшемуся ранее в правительственных постановлениях принципу представительства от всех еврейских общин империи.
Аренда дома И. Тобияша оплачивалась всеми участниками собрания, разделившими между собой расходы, причем разными кандидатами были заплачены разные суммы. Так, кандидаты от Могилевской губернии Пинхас Шик и Михель Айзенштадт заплатили вдвоем 25 рублей серебром. Аренда помещения для собрания, проезд, проживание и питание кандидатов оплачивались из сумм, выданных кандидатам делегировавшими их кагалами. Издержки должны были компенсироваться кагалами по возвращении кандидатов.
В Подольской губернии сбором денег на депутатов руководил влиятельный хасидский лидер Йехошуа Гешель из Апты (Аптер ребе). Собранные деньги были вручены одному из кандидатов от Подольской губернии, Лейбе Любомирскому. Однако Любомирский и его «товарищ» Нафтули Авербух прибыли в Вильно на следующий день после того, как состоялись выборы. Участники собрания позволили им подписать «избирательный лист» и выдали особое свидетельство о том, что они «совершенно исполнили» свой «долг депутата».
Данные о ходе виленского собрания содержат официальные отчеты его участников и рапорты виленского полицмейстера губернатору. Своеобразная трактовка событий содержится также в записке оппозиционного по отношению к традиционной элите маскила Маркевича, проживавшего в то время в Вильно. Полицмейстер заверял губернатора, что собрание «не занималось посторонними предметами, не делало предосудительных сборов»; его участники «занимались единственно совещаниями о способах приличного содержания себя тем избранным депутатам». Возможно, такая благоприятная трактовка деятельности собрания полицмейстером была обусловлена воздействием со стороны участников и виленского кагала. Согласно рапорту, представленному Римскому-Корсакову собранием 19 августа 1818 г., собравшиеся единогласно избрали депутатом Зонненберга «по знанию его опытов и способности по делам народа». Бывший депутат якобы долго отказывался вновь принять на себя эту должность, но после долгих уговоров согласился с условием, что, как только пожелает, может на время покинуть свой пост «для устройства семейственных своих дел». Что касается Диллона, то он «лично объявил собранию, что он по причине своих домашних [т. е. личных, семейных] дел, никак не может ныне оставаться далее в депутатской должности», однако был выбран собранием в качестве заместителя одного из депутатов. Остальными двумя депутатами стали витебский хасид и бывший городской голова Бейнуш Лапковский и упоминавшийся выше Михель Айзенштадт, состоятельный маскил из Шклова. Для каждого из депутатов был выбран «кандидат» (заместитель): виленский талмудист и общественный деятель Шмуэль Эпштейн в качестве заместителя Зонненберга, первой гильдии купец и известный хасид из Лепеля Маркус Файтельсон для Лапковского и бывший депутат Диллон – для Айзенштадта. Собрание постановило, что все документы депутации могут считаться действительными только при наличии подписей трех депутатов, которых в экстренных случаях могут замещать назначенные «кандидаты». Таким образом, собрание надеялось скоординировать действия депутатов и обезопасить депутатов друг от друга. Инициатива реорганизации, выдвинутая в свое время Зонненбергом без участия Диллона, а также их независимые друг от друга выступления наглядно демонстрировали необходимость такого постановления. Совершенно иная картина виленского собрания представлена в записке Маркевича: Диллон, вовсе не собиравшийся отказываться от депутатской должности, обнаружив, вопреки своим ожиданиям, что «общество и не намерено было его выбрать», стал шантажировать выборщиков, что и обеспечило его избрание на должность «добавочной особы» или «кандидата». Несмотря на присутствие представителей разных общин, избрание депутатов определялось решением виленского кагала («посредством кагальных виленских членов»). Собрание характеризовало избранных депутатов как «людей способных, к сему званию годных и в народе доверие имеющих», а Маркевич – как «людей глупых, но гордых и спесивых».
Собранием были избраны также «прибавочные особы», которые должны были заседать «в совете» с депутатами: Шмуйло Давидович из Вильно (в случае его отказа на его место должен был быть выбран еврей из Волынской губернии, которого назначит раввин Хаим Мордух Марголис из Дубно) и Элиша, сын пинского раввина Вигдоровича. По прошествии трех месяцев их место в Петербурге должны были занять раввин из Белостокской области Герш Зивелиович и представители общин Херсонской, Полтавской, Черниговской и Екатеринославской губерний, которым было достаточно получить для этого доверенность от своей общины. Единственным условием было сохранение «препорции», т. е. соотношения числа «прибавочных особ» и депутатов. Характерно, что расширение состава депутации мотивировалось «богобоязненностью» и «чистосердечием» депутатов, которые якобы сами настояли на привлечении дополнительных участников. Таким образом, казалось бы, чисто «светский», «политический» вопрос об обеспечении максимального представительства еврейских общин перед властью в восприятии представителей традиционной еврейской верхушки приобретал религиозно-этический оттенок. Вопреки стараниям властей отделить «духовные» аспекты управления евреями от «гражданских», еврейским населением эти процессы воспринимались как единое целое. О Зонненберге и Диллоне уже говорилось выше, а остальные депутаты и их помощники, выбранные виленским собранием, заслуживают краткой характеристики.
Бейнуш Лапковский (в документации, связанной с выборами 1818 г., «Бейнуш Янкелевич Лапковский (или Лабковский)»; в делопроизводственных документах конца XVIII в. «Бениш Янкелевич»), третьей гильдии купец из Витебска, происходил из состоятельного и родовитого семейства. Дед его, Лейба Лапковский, упоминается в документах, относящихся к 1764 г., в числе глав витебского кагала, наряду с будущим «поверенным белорусских евреев» Цалкой Файбишовичем. Таким образом, Бейнуш Лапковский по происхождению принадлежал к верхушке еврейской общины Витебска, занимавшей в конце XVIII в. враждебную позицию по отношению к хасидам. Тем примечательнее его переход в число последователей цадика Шнеура Залмана, очевидно сопровождавшийся семейным конфликтом. В 1800 г. «витебский купец» Лапковский, наряду с другими богатыми хасидами, пытался добиться облегчения участи арестованного Шнеура Залмана. Особенно полезны хасидам оказались его тесные связи с местной администрацией. 1805 год был отмечен для Лапковского большими неприятностями: имущественной тяжбой с родным братом Мовшей Лапковским и банкротством. Последнему немало поспособствовал будущий заместитель Лапковского, Маркус Файтельсон, несостоятельным должником которого оказался Лапковский. Впрочем, предприимчивому еврею удалось за три последующих года восстановить свое состояние, примириться с братом и в 1808 г. занять должность витебского бургомистра.
В 1812 г. Лапковский «среди ужасов, наводимых врагом, извещал всех начальников русских о его движении, числе и предприятии». Отличился он и при взятии российскими войсками Витебска, участвовал в стычках с французами и получил тяжелое ранение в руку. После освобождения Витебска местные евреи пожаловались генерал-майору В.И. Гарпу на притеснения от городской администрации, и Гарп установил в городе своеобразное «двоевластие»: наряду с городским головой-поляком, городским головой с равными правами был назначен Бейнуш Лапковский.
В начале 1817 г. он обратился с жалобами (к витебскому губернатору, а затем и на «высочайшее имя») на личные оскорбления, нанесенные ему членами витебского магистрата, а также на то, что «в крайнюю обиду мою» магистрат сделал «представление» витебскому губернскому правлению, что ни Лапковский, ни его брат как находившиеся под следствием и «неблагонадежные» не могут занимать никаких должностей в городском самоуправлении.
Михель Айзенштадт, «шкловский обыватель», принадлежал к течению, известному в историографии как «шкловская Хаскала»: движению за распространение среди евреев светской культуры, умеренной европеизации, развития древнееврейского как литературного языка. Айзенштадт был известен как автор поэмы на древнееврейском, посвященной войне 1812 г. и изданной в шкловской типографии в 1814 г.
К моменту избрания делегатом на собрание в Вильно его карьера в качестве поверенного по делам шкловских и могилевских евреев, по его собственным словам, насчитывала более тридцати лет. Весной 1817 г. он, вместе с упоминавшимся выше Пинхасом Шиком, был отправлен в Санкт-Петербург в качестве поверенного евреев Могилевской губернии. Согласно выданной им шкловским кагалом доверенности, они должны были добиваться дозволения еврейским купцам производить торговлю на территории всей Российской империи, а также выступать в защиту евреев, живущих на помещичьих землях и притесняемых помещиками. Кроме того, они должны были защищать интересы шкловских евреев в Комиссии по долгам шкловского имения.
Избрание Айзенштадта и Шика пришлось не по вкусу части шкловских евреев. Некто Александр Цетлин, человек «неспокойных свойств», бывший не в ладах со шкловским кагалом, обратился с прошением к главе комиссии Д.С. Ланскому. Цетлин оспаривал легитимность доверенности, выданной Айзенштадту и Шику. Он утверждал, что подписавшие доверенность «вовсе не имеют собственных своих домов и некоторые банкруты, а самых хороших достаточных хозяев об оной данной им доверенности совсем неизвестны, да и не согласны». Отметим, что наличие собственного дома являлось одним из определяющих признаков принадлежности к общинной элите. Цетлин предлагал провести новые выборы «по согласию всего общества». Видимо, часть шкловских «достаточных хозяев», находившихся в оппозиции к кагалу, стремилась провести в поверенные своих кандидатов.
В свою очередь, Айзенштадт в своем прошении Ланскому уверял, что его верители – достойные уважения гильдейские купцы, а Цетлин – человек «неспокойного характера» и дурной репутации, одиночка, выступивший против всего «общества»: «Если бы общество не согласно было бы на мои доверии (sic!), могло б само отозваться». Айзенштадт утверждал, что был «выбран депутатом… для исходатайствования монаршего милосердия» не только от шкловского, но также могилевского губернского и уездных кагалов Могилевской губернии». В документах данного дела мы, таким образом, вновь сталкиваемся с определением одних и тех же лиц то как «поверенных», то как «депутатов». Айзенштадт и Шик, как было показано выше, выступили в качестве представителей от Могилевской губернии на выборах 1818 г.
О «кандидатах» (заместителях), за исключением Диллона, сведений сохранилось немного. Шмуэль Эпштейн (в еврейских источниках: Шмуэль-Арон Галеви-Эпштейн), чей знаменитый род вел свое происхождение от самого Хасдая бен Шапрута, был младшим сыном раввина из Кенигсберга Арье-Лейба Эпштейна, которому принадлежит известное суждение, что евреям не рекомендуется жить в Петербурге, поскольку из-за белых ночей они не смогут как следует выполнять заповеди, связанные с субботой и ежедневным порядком молитв. Однако это постановление отца, очевидно, не повлияло на депутатскую карьеру его сына Шмуэля, что свидетельствует о том, что галахический запрет на проживание в Петербурге в описываемый период понимался далеко не безусловно и мог быть оспорен. Ш. Эпштейн, носивший почетный титул «гаона», принадлежал к несколько иной среде, нежели остальные депутаты. Представители знаменитых раввинских семей в ряде случаев пользовались более высоким авторитетом, нежели просто богатые и влиятельные члены общины. Последнее особенно ярко проявлялось при заключении брачных союзов в среде еврейской элиты. Так, брак сына главы кагала с девушкой из древнего и прославленного знаменитыми учеными рода считался мезальянсом. Сам Ш. Эпштейн выдал свою дочь Либе-Ентль за своего родственника Меира Эпштейна-Шнипишкера, также известного талмудиста, который к тому времени был уже пожилым вдовцом. Ни разница в возрасте, ни даже родство жениха и невесты не имели в глазах традиционных евреев такого значения, как происхождение и ученость.
Совсем по-иному выглядит Эпштейн в российских делопроизводственных документах. Эпштейн был членом виленской квартирной комиссии, распределявшей военный постой по домам горожан. С тех, кто не желал терпеть у себя дома солдат, Эпштейн, согласно доносу некоего Нохима Шпринцеса, брал по 5–6 червонцев в год. По показаниям остальных членов комиссии, Эпштейн «беспрестанно делает в комиссии злоупотребления, беспорядки и замешательства», «по прихотям своим никогда почти не соглашается на постановления», выработанные всеми остальными членами комиссии, «без ведома комплекта [sic!] перемещает по своему произволу из дому в дом воинский постой, а данные квартирною комиссиею реестры, за подписом [sic!] всех членов уничтожает и дает от себя новые». По жалобам комиссии в феврале 1818 г. Эпштейн был смещен с должности, а следствие по его злоупотреблениям продолжалось и на тот момент, когда он был включен в состав депутации.
Мордехай-Маркус Файтельсон (в еврейских источниках «Мордхе Леплер», «Мордка Лепельский»), купец из Лепеля, как и Лапковский, принадлежал к числу видных последователей хасидского лидера Шнеура Залмана. Его деятельность, в особенности участие в освобождении цадика из Петропавловской крепости в 1801 г., отразилась в хасидских преданиях. Примечательно, что в этих преданиях Леплер (Файтельсон) противопоставляется Абраму Перетцу, представленному в качестве главного противника хасидов, что, безусловно, не соответствовало реальной расстановке сил. В 1800–1810-е гг. Файтельсон проживал в Петербурге, участвовал в казенных подрядах и имел определенные связи в среде администрации. Вероятно, именно Файтельсону принадлежала инициатива организации хасидской молельни («школы») в Санкт-Петербурге. Следует отметить, что ни Эпштейн, ни Файтельсон не числились в представленных губернской полицией списках кандидатов на виленское собрание, и их избрание в качестве «кандидатов» было исключительно инициативой собрания.
Представленные выше сведения о составе депутации позволяют поставить вопрос о том, насколько противостояние хасидов и миснагидов могло определять избрание депутатов и последующую «политику» депутации. Анализ источников, связанных с деятельностью депутатов, позволяет утверждать – вопреки прежней историографии, согласно которой раскол еврейского общества на хасидов и миснагидов пронизывал все сферы еврейской жизни и оказывал определяющее влияние и на взаимодействие евреев с властью, – что во многих случаях это разделение не являлось для евреев актуальным. При определении кандидатуры еврейского депутата принимались во внимание в первую очередь его имущественный статус, связи с представителями власти и умение говорить на ее языке, тогда как религиозная ориентация могла игнорироваться. Этими ценностными установками могли объясняться такие феномены, как случай с виленским собранием 1818 г., когда собрание выборщиков, состоявшее из представителей миснагидской раввинской элиты, избрало в качестве выразителей еврейских интересов двух видных деятелей хасидского движения: Лапковского и Файтельсона. Очевидно, что в данном случае определяющими факторами при выдвижении их кандидатур послужили их связи с российской администрацией и умение говорить на «языке власти».
Заслуживает внимания и репрезентация будущей депутации в рапортах собрания губернатору. Очевидна определенная полемика с правительственной линией централизации управления евреями. Участники собрания, воздавая все положенные по этикету почести «высоким добродетелям августейшего монарха нашего», сетовали на то, что император распорядился избрать только двух или трех депутатов. Их слишком мало «для народа, заключающего более тысячи обществ», т. е. независимых друг от друга еврейских общин. Одновременно, стремясь доказать «благонадежность» и полезность депутации для власти, собрание упоминало в числе целей депутации «содействование к выполнению правительственных порученностей».
Несколько иная аргументация использовалась участниками собрания в постановлениях на древнееврейском языке. Риторика этих текстов, обращенных к еврейской аудитории, основывалась на оперировании библейскими цитатами. Призывая к сбору денег на депутацию, участники собрания цитировали два стиха из первой книги Шмуэля (Первой книги Царств). Эти цитаты увязываются с «бедностью» депутатов и необходимостью их содержать. Привлечение образов книги Шмуэля имело вполне определенный смысл. Существовавшее в традиции представление о родстве между Саулом и архетипическим «придворным евреем» Мордехаем основывалось на интерпретации родословной Мордехая в Книге Есфири. Считалось, что Мордехай искупил грех Саула, ослушавшегося Божьей воли и пощадившего пленного царя амалекитян Агага, от которого и произошел гонитель евреев Аман. Участниками собрания выборщиков в Вильно был, однако, актуализирован не мотив войны с Амалеком, изначально объединяющий истории Саула и Мордехая, а сюжет об «избрании царя» в критическую минуту. В то время как роль депутатов по отношению к внешней власти изображалась в соответствии с образом Мордехая, история воцарения Саула использовалась для обоснования претензий депутатов на руководство еврейскими общинами. Аллюзии на библейскую историю Саула содержали также намек на сопротивление проекту централизации управления евреями со стороны той части еврейской элиты, которая продолжала рассматривать каждую общину как автономную. Авторы постановления пытались доказать, что изменение организации еврейского общества путем превращения горизонтальной структуры, объединявшей разные независимые друг от друга общины, во «властную вертикаль» во главе с депутацией необходимо для блага всего еврейского населения империи. Превращение депутатов в полновластных руководителей еврейства повысило бы их авторитет в глазах властей и позволило бы им с бóльшим успехом отстаивать интересы евреев.
Еще до того, как состоялись собственно выборы, собрание утвердило смету расходов будущей депутации. Наряду с обычными статьями расходов, такими, как «питейные припасы», на которые каждому депутату выделялось 1200 червонцев в год, в реестре присутствовали и определенно статусные вещи. Каждому депутату полагалось иметь три собственных экипажа: парадную коляску, запряженную четверкой лошадей, дрожки для малых выездов и городские сани. Канцелярия депутации должна была помещаться в отдельном здании и иметь обширный штат письмоводителей, писарей, переводчиков, еврейских писцов и сторожей. Вопросы о канцелярии и экипажах, в числе других атрибутов «приличного» (т. е. подобающего по рангу) образа жизни депутатов в Петербурге, согласно упомянутому выше рапорту виленского полицмейстера, вызвали бурное и продолжительное обсуждение на заседаниях собрания. Это свидетельствует о том важном символическом значении, которое участники собрания придавали внешним признакам влияния и власти. Депутация, по замыслу виленского собрания, должна была приобрести характер государственного учреждения высокого ранга (чуть ли не министерства), а самим депутатам следовало вести образ жизни, характерный для верхушки столичного дворянства. Когда реестр был представлен на рассмотрение Голицыну, он распорядился исключить из статей расхода экипажи и отдельное помещение для канцелярии, однако признал за депутатами право иметь личный штат прислуги, а также канцелярию со всем ее штатом, но с тем условием, чтобы она размещалась дома у кого-либо из депутатов. Видимо, недовольство министра духовных дел вызвали отмеченные выше претензии депутатов.
Об организации и функционировании канцелярии известно мало, сохранились лишь сведения об Абраме Соломонове, официально занимавшем должность секретаря и переводчика депутации в 1820–1825 гг. До этого Соломонов (с 1814 по 1820 г.) был минским бургомистром. Таким образом, должность секретаря депутации, по-видимому, ассоциировалась с достаточно высоким статусом и являлась весьма привлекательной для еврея, стремившегося к официальному «вступлению в статскую службу».
Для возмещения расходов депутации собранием был установлен особый сбор: участники собрания обязали богатых евреев сдать серебряные и золотые украшения с праздничных рубашек (так называемых китль), надевавшихся на Йом-Кипур. Пожертвование украшений, «для лишних только пышностей пришитых», явно восходило к давним традициям борьбы с роскошью, которую время от времени вели кагалы. Кроме того, демонстрация социального неравенства внутри общины в день поста и покаяния, видимо, могла провоцировать конфликты. Эта аргументация отсутствовала в рапортах собрания губернатору, однако легко реконструируется. Фактическое установление собранием налога в пользу депутатов с еврейского населения являлось нарушением статьи 51 «Положения о евреях» 1804 г. Вопрос был вынесен на рассмотрение Комитета министров, а до получения окончательного решения 14 ноября 1818 г. Голицын в специальном циркуляре губернаторам распорядился временно приостановить сбор и изъять уже собранные средства. Между тем вопрос о сборе как необычайно важный был представлен на личное рассмотрение императора, который изъявил свое согласие на его введение, и 30 января 1819 г. последовал соответствующий циркуляр Голицына губернаторам. Несмотря на то что сбор был разрешен в форме добровольных пожертвований, правительство оказывало активное давление на еврейские общины с помощью местной администрации, которая должна была настойчиво «приглашать» еврейское население к «пожертвованиям». Таким образом, для финансового обеспечения своей деятельности депутаты могли привлекать российские административные ресурсы. То, что «позументный сбор» занимает такое важное место во всех сохранившихся воспоминаниях, в записке Маркевича и даже в составленном в 1826 г. для Четвертого еврейского комитета отчете о деятельности еврейских депутатов, а впоследствии и в историографии, свидетельствует о высокой символической нагруженности этого акта пожертвования.
В то же время, когда проходили выборы, в Министерстве духовных дел и народного просвещения рассматривались поданные ранее Зонненбергом и Диллоном проекты и прошения. Зонненберг особенно протестовал против того пункта Положения 1804 г., согласно которому евреи, занимавшие должности в органах городского самоуправления и выезжающие за пределы черты оседлости, должны были носить европейскую одежду и брить бороды. 2 августа 1818 г. Голицын сообщал в отношении к министру полиции о «высочайшем повелении» 23 июля того же года, «чтобы до нового общего устава о евреях не было им в столицах и внутренних губерниях никакого принуждения в костюме». Вопрос об одежде был одним из центральных для еврейских депутатов созыва 1807 г. и для «поверенных от евреев» при Третьем еврейском комитете в 1809–1812 гг. В данном случае еврейские депутаты, в отличие от своих предшественников, не пытались отстоять традиционную одежду обращением к патриотическим и эстетическим чувствам адресатов, а прямо заявили о том, что перемена традиционного облика является для еврея нарушением религиозных заповедей («не стричь края головы» и др.). Возможно, выбор такой стратегии был связан с ориентацией на «консервативные» убеждения адресатов, которые, по мнению депутатов, могли поддержать защиту любых традиционных религиозных ценностей.
17 сентября 1818 г. Голицын представил Комитету министров записку об утверждении избранных в Вильно «депутатов от еврейских обществ». По мнению Комитета, еврейские депутаты должны были быть утверждены лично императором, что и было сделано 4 января 1819 г. Утверждение депутатов на таком высоком уровне могло отражать как повышение статуса депутации в системе правительственных учреждений, так и опасения министров, которым понадобилась дополнительная санкция со стороны Александра I для легитимации результатов выборов, инициированных самим же императором.
30 января 1819 г. в «предписании» депутату Зонненбергу Голицын поручал ему сообщить о состоявшемся «высочайшем утверждении» его «товарищам» Лапковскому и Айзенштадту: «Поспешите приехать вместе с ними в Санкт-Петербург для исполнения возлагаемой на Вас и на них должности». Таким образом, статус депутата определяется как «должность» при Министерстве духовных дел и народного просвещения, связанная с определенными правами и обязанностями. Одновременно Голицын предписал гродненскому, витебскому и могилевскому губернаторам взыскать с «еврейских обществ» управляемых ими губерний по 50 червонцев на путевые издержки депутатов. Это были «еврейские общества» тех губерний, где проживали депутаты: З. Зонненберг (Гродно), Б. Лапковский (Витебск), М. Айзенштадт (Шклов Могилевской губернии). Возможно, в этом распоряжении отразился и принцип регионального представительства: поездку в Петербург депутатов «от всего еврейского народа» должны были оплачивать только те губернские «еврейские общества», которые в свое время делегировали их в качестве кандидатов на виленское собрание.
Утверждение депутатов не обошлось без скандала. Литовский военный губернатор сообщил Голицыну о том, что Эпштейн до сих пор находится под следствием за упоминавшиеся выше злоупотребления по квартирной комиссии. Министр духовных дел потребовал по этому поводу объяснений от единственного депутата, находившегося на тот момент в столице, – Зонненберга, который, несмотря на постоянные конфликты с остальными членами депутации, на этот раз выступил в их защиту и заявил, что и выборщики, и избранные ими депутаты и «добавочные особы» – «люди хорошие», а Эпштейн, «подвергшись следствию по неосновательным жалобам людей незначительных, уповательно [т. е. можно надеяться, что] оправдается», в особенности если ему будет оказана поддержка со стороны министра, что, видимо, и произошло.
Еврейская депутация от реорганизации до упразднения
По пути в столицу осенью 1818 г. Зонненберг и его секретарь Ицхак Сассон посетили йешиву Хаима Воложинера. Ученики йешивы, согласно запискам Сассона, «перешептывались и нехорошо посматривали», ведь депутатам предстояло жить в «городе великом среди народов: Петербурге», о котором «все тогда говорили: “никто из вошедших не возвращается”». Последняя фраза представляет собой цитату из библейской Книги Притчей Соломоновых, где говорится о женщине, завлекающей молодых людей: «Дом ее ведет к смерти, и стези ее – к мертвецам; Никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни». Цитата использовалась в позднейшей религиозной литературе по отношению к изучению светских наук и философии, отвлекающих еврея от изучения Торы. Уподобление города женщине связано также с грамматическими особенностями древнееврейского языка, в котором слово «город» – женского рода. При всех разногласиях между хасидами и миснагидами, их объединял общий комплекс мистических представлений. Петербург осмыслялся и теми и другими как «обратная сторона Иерусалима», средоточие зла.
В этом «средоточии», однако, уже в 1820-е гг. насчитывалось по меньшей мере пять «синагог», т. е. молитвенных домов. Некоторые из них располагались на квартирах депутатов, другие на квартирах богатых евреев, подолгу проживавших в Санкт-Петербурге, или в специально арендованных для этой цели помещениях. О существовании еврейских молелен городским властям было, вероятно, известно, однако, в отличие от последующего периода, неизвестны какие-либо данные о насильственном закрытии молелен или административном контроле над ними. Что неудивительно: еврейские молельни удостаивал своим посещением сам Александр I. Религиозные потребности петербургской общины удовлетворялись раввинами, резниками, моэлями (специалистами по обрезанию). Наряду со снисходительным отношением к еврейской религиозной и общинной жизни в столице (со стороны генерал-губернатора М.А. Милорадовича и самого Александра I), в правительственной среде существовали и определенные опасения по этому поводу. Так, тот же князь Голицын полагал, что «допущение всех этих людей и учреждение синагог» будет способствовать «укоренению» евреев в Санкт-Петербурге, что противоречило бы законодательству о черте оседлости.
Cтоль же дерзкими могли показаться новые предложения еврейских депутатов. Хотя проживание и торговля евреев в сельской местности были официально запрещены «Положением о евреях» 1804 г., реализация этого постановления всецело зависела от местной власти, время от времени организовывавшей массовое выселение евреев с тех или иных территорий. В 1819 г. подобные меры проводились по Гродненской губернии. 19 августа находившийся в то время в Гродно Зонненберг обратился с «рапортом» к литовскому военному губернатору А.М. Римскому-Корсакову. Зонненберг описывал реально существовавшую практику, при которой, несмотря на упомянутые выше постановления, «немалая часть» евреев «снискивает для себя и семейств своих хотя [бы] бедное пропитание» арендой винокурных заводов у помещиков, содержанием деревенских шинков и постоялых дворов. Соответствующий же пункт «Положения о евреях» следует считать «необязательным», чтобы не «расстроить» евреев. По мнению депутата, все подобные постановления «имеют только цели преградить, чтобы евреи не владели крестьянами», что «по всей справедливости не должно воспрещаться евреям». Зонненберг, таким образом, использовал частный случай с евреями Гродненской губернии, чтобы высказаться по поводу важнейших вопросов в отношениях власти с евреями: за отмену самого одиозного пункта «Положения» 1804 г. и за право евреев владеть крепостными крестьянами. Последнее несколько искусственно привязано к ходатайству за выселяемых евреев, большинство из которых являлись небогатыми мелкими арендаторами. Претензии на владение землями и крестьянами выдвигала еврейская элита, интересы которой и отстаивал еврейский депутат. Появление этого требования, к тому же в такой резкой форме, как приведенная выше цитата, в прошении по несколько иной проблеме показывает его важность и значение для верхних слоев еврейского общества, продолжавших борьбу за повышение своего статуса. Ходатайство Зонненберга возымело некоторое действие: военный губернатор распорядился приостановить выселения по Гродненской губернии, а министр духовных дел издал циркуляр, распространявший это постановление по всей черте оседлости. Предложение же депутата вынести на обсуждение вопрос о предоставлении евреям права владеть крепостными было полностью проигнорировано обоими сановниками.
В сентябре 1819 г. Зонненберг выступил с ходатайством по поводу таможенного сбора «гелейт-цолль», установленного Государственным советом Царства Польского 2 марта 1816 г. Согласно этому постановлению, иностранным евреям разрешалось лишь временное пребывание в Царстве Польском. Пошлину «гелейт-цолль» они были обязаны уплачивать на первой же пограничной таможне, а уклонившиеся от этого подлежали значительному штрафу и высылке полицейскими мерами за границу. Зонненберг предлагал, чтобы евреи из России не подлежали таможенному сбору, так как не могут считаться в Царстве Польском иностранцами. Голицын обратился с запросом по этому поводу к польскому статс-секретарю А.А. Соболевскому, который потребовал отклонить ходатайство Зонненберга под тем предлогом, что в случае отмены «гелейт-цолль» прусские и австрийские евреи будут приезжать в Польшу под видом русских и таким образом уклоняться от налогов. Глава польского правительства Ю.А. Зайончек в своем всеподданнейшем докладе 14 сентября 1819 г. высказался против удовлетворения ходатайства. 22 января 1820 г. Голицын уведомил Зонненберга, Лапковского и Айзенштадта о том, что таможенная пошлина «гелейт-цолль» для приезжающих в Царство Польское российских евреев сохраняется. Борьба депутатов за отмену пошлины была связана не только с экономическими интересами еврейских купцов из черты оседлости, активно ввозивших польскую мануфактуру в Россию. Принципиальное неразличение интересов еврейства российской черты оседлости и недавно присоединенных польских территорий в деятельности еврейских депутатов являлось следствием единства этих еврейских групп в культурном, экономическом и социальном отношении, осознававшемся евреями вне зависимости от внешних политических превратностей. Структурные изменения, произошедшие в Царстве Польском в последующие годы, отделили местных евреев от их собратьев в российской черте оседлости, однако на тот момент это была единая политическая культура. В таком контексте введение «гелейт-цолль» представлялось евреям абсурдным.
Деятельность депутатов периодически вызывала у властей серьезные подозрения. 22 февраля 1820 г. были «открыты их тайные письма ко всем обществам, которые имели целью убедить народ страхом к непозволенному доставлению им денег. В сих письмах они представляли самое правительство в невыгодном виде». Таким образом, денежные сборы в пользу депутации могли иметь в глазах властей как открытый и законный (в этом случае, как было показано выше, они проводились при деятельной поддержке центральной администрации), так и противозаконный, тайный характер. Невольно напрашивается также вопрос, каким образом чиновникам службы перлюстрации удалось прочесть письма на древнееврейском языке. Безусловно, для перевода были привлечены отдельные евреи. При этом и переводчики, и чиновники стремились приписать выражениям, обусловленным во многом лексическими нормами, подразумевавшими использование языковых клише Библии и Талмуда, особый смысл, отличный от того, который придавался им традицией. К примеру, уподобление Санкт-Петербурга Риму, Вавилону, Ниневии – обусловленное традицией рассматривать современную ситуацию сквозь призму библейских архетипов – в глазах российских чиновников выглядело как свидетельство враждебности евреев государственной власти.
К середине 1820 г. относятся сведения о первых серьезных разногласиях между депутатами и министром духовных дел. Два еврейских депутата (кто именно, неизвестно) подали Александру I прошение против запрета евреям держать христианскую прислугу. Император передал прошение на рассмотрение Голицыну, и о содержании прошения мы можем судить только по тенденциозному изложению в записке министра. Депутаты старались доказать, «будто их учение не только не обязывает, но даже возбраняет обращать кого-либо в свою веру, – будто никогда не было примеров, обвиняющих их в обращении христиан», и что по субботам «их собратия, лишившись услуги христианской, подвергнутся опасностям без освещения и отопления домов в долгие ночи и жестокие морозы; – притом некому будет приготовлять пищу для военных чинов, имеющих у евреев постой», и, наконец, «депутаты опасаются, чтобы настоящее запрещение не послужило уничтожением самой терпимости их между христианами». Голицын рекомендовал императору проигнорировать жалобы депутатов и оставить запрет держать христианскую прислугу в прежней силе. Среди аргументов, которые Голицын приводил в поддержку своего мнения, особенно примечательна ссылка на опыт Парижского Синедриона, созванного Наполеоном в 1807 г. и вызвавшего большое беспокойство в российских правительственных кругах: «Еврейские законы могут и должны изменяться, если обстоятельства требуют сего. Таким образом, Парижский Синедрион освободил военных-евреев от всех обрядов, предписываемых верою, пока служба не позволяет исполнять их». Возможно, эта «проговорка» свидетельствует о том, что создание еврейской депутации при центральной власти воспринималось как заимствование французского опыта, несмотря на давнюю местную традицию взаимодействия еврейских представителей с российской властью (включавшую такой примечательный эпизод, как выдвинутая Первым еврейским комитетом инициатива создания Синедрина). Во всяком случае, от еврейских депутатов ожидали того же, чего и Наполеон в свое время – от Ассамблеи еврейских нотаблей и Синедриона: легитимации государственных законов на уровне еврейского права (Галахи).
В 1820–1821 гг. депутаты участвовали в конфликте, связанном с переходом в католичество Моше Шнеерсона, сына цадика Шнеура Залмана. Поскольку, согласно хасидскому учению, сын цадика наследовал святость отца, ситуация была крайне нежелательной для последователей этой ветви хасидизма. Согласно показаниям его братьев, М. Шнеерсон с раннего возраста страдал от некой болезни. Скитания М. Шнеерсона и его отца по медицинским светилам Витебска, Вильно, Кенигсберга и Санкт-Петербурга (среди последних оказались даже лейб-медики) несколько корректируют распространенное мнение о замкнутом образе жизни хасидов, их презрении к нееврейской науке и предпочтении магических методов лечения. Цадик Шнеур Залман в данном случае вел себя как представитель аккультурированной еврейской элиты. Во время войны 1812 г. в Шклове М. Шнеерсон был захвачен французами, принявшими его за шпиона российской армии и приговорившими к смертной казни. Однако в последний момент приговор был отменен. В июле 1820 г. Шнеерсон, служивший раввином в местечке Уле близ Лепеля, находясь в гостях у командира квартировавшей в местечке артиллерийской роты подполковника Н.Н. Пузанова во время попойки, в ходе которой сыну цадика сбрили бороду и пейсы, объявил о своем желании перейти в христианскую веру и был вскоре окрещен местным ксендзом, а через некоторое время решил перейти в православие. Братья Моше Шнеерсона, цадик Дов-Бер (в хасидской традиции: Митл ребе) и Абрам, в начале сентября 1820 г. обратились за помощью к своему давнему приверженцу еврейскому депутату Бейнушу Лапковскому и поручили ему передать главе католической церкви в Российской империи митрополиту С. Богуш-Сестренцевичу прошение о признании перехода М. Шнеерсона в католичество недействительным и о передаче его в руки родственников. Однако ходатайства депутата не имели никакого успеха, а М. Шнеерсон был привезен в Санкт-Петербург для дальнейшего рассмотрения вопроса в Министерстве духовных дел и народного просвещения. Поскольку силу официального «представления» мог иметь только документ, подписанный всеми депутатами, хасиды Лапковский и Файтельсон, вероятно, убедили остальных членов депутации (миснагидов) выступить с общим «представлением» к Голицыну, что и было сделано 11 января 1821 г., через несколько месяцев после неудачного самостоятельного выступления Лапковского. Содержание «представления» депутатов известно только по сжатому изложению в отношении Голицына митрополиту Богуш-Сестренцевичу. Депутаты на этот раз просили передать Шнеерсона «им самим [т. е. депутатам] для попечения». Депутаты, видимо, даже предлагали свои способы излечения Шнеерсона от «припадков». 24 января 1821 г. Голицын писал митрополиту: «Я склоняюсь к мнению отдать Шнеера [т. е. Моше Шнеерсона] на руки еврейским депутатам», но с условием, что они, «употребляя все способы попечения о Шнеере, каких требует его болезнь», не будут допускать к нему никаких других евреев (за исключением необходимой прислуги) и не будут мешать врачам и посетителям из числа сочувствующих Шнеерсону «благочестивых людей» из христиан, «которые расположены к таковым посещениям». Под последними, вероятнее всего, подразумеваются члены находившихся под покровительством Голицына религиозно-мистических кружков или Библейского общества, видимо заинтересовавшиеся случаем обращения хасидского лидера в христианскую веру. Министр духовных дел выразил уверенность, что «еврейские депутаты как лица, зависящие от правительства и обязанные исполнять его повеления, не осмелятся, по моему мнению, поступать в противность сему распоряжению». При этом Голицын, видимо не без определенного влияния со стороны депутатов, признавал крещение Шнеерсона недействительным. Однако Александр I отказался утвердить решение о выдаче Шнеерсона депутатам, мотивируя это тем, что ставший христианином сын цадика не может быть отдан каким бы то ни было евреям, будь то депутатам или жене Шнеерсона, умолявшей императора отдать мужа ей, а не депутатам. Последнее указывает на то, что в какой-то момент позиции депутатов разошлись с целями глав любавичских хасидов. В итоге несчастный оказался в Обуховской больнице, и дальнейшая его судьба неизвестна. Таким образом, несмотря на официально провозглашенную поддержку властью перехода евреев в любое христианское вероисповедание, практика решения возникавших при этом конфликтов Министерством духовных дел могла отличаться большим разнообразием и гибкостью. Успехи еврейских депутатов в данном случае нельзя объяснить только политикой властей по отношению к католической церкви, ведь по их просьбе министр духовных дел признал недействительным и второе крещение Шнеерсона (в православие), приведшее к конфликту между католической и православной консисториями Могилева. Заслуживает внимания в этом эпизоде и сотрудничество хасидов с миснагидами в деле, затрагивавшем только престиж хасидов.
В сентябре – октябре 1821 г. в Комитете министров рассматривалась жалоба депутатов на притеснения приезжающих в Ригу евреев. Это было уже второе выступление депутатов по этому делу – первая записка о несчастьях рижских евреев была подана депутатами министру духовных дел и народного просвещения еще в мае 1820 г. Обе записки были объединены в кратком пересказе в журнале Комитета министров: за нарушение правил, регламентировавших приезд и проживание евреев в Риге, «взыскивается с евреев всякий раз по сто рублей, или в первый раз высылаются они с конвоем, а в другой наказываются палками. Один еврей, находившийся в тяжкой болезни, отправлен был за сие из города закованный в железа». Остается только предполагать, с какой степенью подробности была изложена в одной из записок депутатов последняя ситуация. Требования депутатов охарактеризованы предельно лаконично, без изложения аргументации последних: «Депутаты просили, чтобы сии стеснительные распоряжения и наказания были отменены и чтобы собратия их допускаемы были в Ригу с обыкновенными плакатными паспортами». Комитет министров постановил потребовать объяснений от рижского военного губернатора Ф.О. Паулуччи, который, как и следовало ожидать, отрицал все обвинения в свой адрес. Получил ли губернатор копии обличительных записок еврейских депутатов или же предполагал, в каких конкретных злоупотреблениях его обвиняют, неясно. Во всяком случае, в тексте его отношения Комитету министров обнаруживаются новые, опущенные в первоначальном изложении подробности, пропущенные сквозь призму яростного отрицания: «Показание кагала, будто один еврей был выслан больной и от испуга еще более занемог, а чрез несколько месяцев умер, совершенно ложно, потому что оный еврей чрез шесть месяцев после высылки из Риги был опять там пойман. Равным образом несправедливы показания депутатов, будто бы один еврей был закован в железа». Таким образом, обнаруживается еще одно «действующее лицо» – рижский кагал, возможно обратившийся к посредничеству депутатов, возможно действовавший самостоятельно или через «поверенных». Паулуччи требовал также наказания еврейских депутатов «за неосновательные их жалобы и неуместные домогательства». На то, что еврейская депутация рассматривалась в качестве полноценного политического субъекта, указывает и то обстоятельство, что дело было передано на рассмотрение императору. Собственноручная резолюция Александра I гласила: «Я полагаю, полезнее не делать отмены в рижских постановлениях». Она означала, что еврейские депутаты не смогли защитить интересы своих единоплеменников. Этот случай продемонстрировал определенную уязвимость еврейского представительства, его зависимость от капризов императора и устремлений центральных и местных чиновников.
Превращение еврейской депутации в бюрократическое учреждение, внешне больше похожее на часть административного аппарата, чем на представительный орган, отразилось в официальной части делопроизводства депутации: переписке с кагалами и отдельными евреями (поверенными или частными просителями), которая велась на бланках Министерства духовных дел и народного просвещения, и официальной части документации кагалов, предназначенной для местных властей и также отражавшей эту сторону взаимоотношений кагалов с депутатами. Язык и оформление этих документов свидетельствовали о том, что кагалы и сами депутаты стремились представить депутацию организованным по всем правилам бюрократическим учреждением высокого ранга, координирующим деятельность еврейского населения. Так, 3 апреля 1819 г. виленский кагал в отношении к формально подчиненному ему ковенскому кагалу сообщал, что «депутат еврейского народа Зундель Зонненберг предписанием своим от 21 февраля за № 17 уведомляет сего [виленский кагал] о получении им от его сиятельства господина министра духовных дел и народного просвещения предписания» об упоминавшемся выше позументном сборе. Соответствующее распоряжение вместе с копиями «предписаний» Зонненберга и министра духовных дел было разослано по всем кагалам Виленской губернии. Виленский кагал каждый месяц собирал с входивших в ареал его влияния кагалов сведения о собранных суммах «для донесения о сем депутату еврейского народа Зунделю Зонненбергу». По-видимому, обычным явлением было обращение поверенных от тех или иных групп еврейского населения или глав кагалов непосредственно к министру духовных дел, а депутатам при этом предписывалось донести решение министра до просителей. К примеру, 28 января 1821 г. Лапковский и Айзенштадт писали виленскому кагалу по поводу прошения старшины кагала местечка Оникштины Берко Копыловича, обратившегося к Голицыну с жалобой на виленскую казенную палату: «Мы, депутаты еврейского народа, по долгу звания своего предписываем возвратить просьбу ту просителю» О деятельности депутатов по частным просьбам дает представление эпизод со всеподданнейшей жалобой виленской еврейки Пески Страшунской «на виленского аптекарского провизора Деймерса», который «принудил насилием малолетнюю дочь ея Злотку к противозаконному сожитию, потом довел ее обольщением к побегу из родительского дома с разными вещами и к принятию христианской веры». Просьба была отвергнута как «неосновательная», а депутатам поручалось передать это решение П. Страшунской. Депутаты, таким образом, выступали не в качестве защитников еврейских интересов, а в качестве части бюрократического аппарата, которая должна была облегчить работу канцелярии Министерства духовных дел и народного просвещения по обратной связи с еврейским населением. Аналогичным образом, депутаты обязаны доводить до сведения кагалов вновь издаваемые указы о евреях. Но деятельность депутации, как будет показано ниже, не ограничивалась официальной стороной.
Согласно мемории Четвертого еврейского комитета за сентябрь 1826 г., уже в конце 1820 г. «за дерзость пред начальством по представлению цесаревича [Зонненберг] был лишен своего звания». Однако сам Константин Павлович в предписании виленскому, гродненскому, минскому, волынскому и подольскому губернаторам в том же сентябре 1826 г. упоминал «Зонненберга, о несчитании коего в звании депутата состоялось в 1823 г. особое высочайшее повеление». Во всяком случае, в начале января 1824 г. Зонненберг уже фигурирует в делопроизводственных документах в качестве «бывшего депутата». Каковы были истинные причины отставки, остается неясным. Личный секретарь Зонненберга Ицхак Сассон сообщал в своих мемуарах, что этой отставке немало поспособствовали остальные еврейские депутаты, желавшие отомстить за постоянные интриги, которые вел против них Зонненберг, сочетавший подачу записок и доносов с личными беседами с сановниками. В ходе этих таинственных переговоров он «длинными искусными речами» старался оклеветать остальных депутатов. В 1821 г. при скандальных обстоятельствах покинул свой пост и Диллон. Он навлек на себя немилость императора, сопровождая его в очередной поездке за границу, а затем оказался в Минске под следствием за ряд мошенничеств и ложные доносы. При этом, как и в изложенном выше эпизоде с высылкой Диллона в 1817 г., Александр I использовал свое право самодержавного правителя вопреки законодательству вмешаться в ход рассмотрения любого дела. 2 июня 1822 г. он распорядился, чтобы, невзирая на установленный законом порядок следствия, все бумаги по этим делам были представлены императору в «собственные руки» и окончательный приговор мог быть вынесен только им. Что же касается Лапковского, то, по данным упомянутой выше мемории Четвертого еврейского комитета, 10 января 1822 г. он ушел в отпуск и больше не возвращался. Таким образом, в последующих эпизодах, связанных с еврейской депутацией, фигурируют только Айзенштадт, Эпштейн и Файтельсон.
Отмеченное выше стремление Голицына навязать депутации функции «российского Синедриона», определяющего унифицированные правила религиозной практики еврейского населения империи, проявилось в деле о секте воронежских крестьян-субботников, якобы усвоивших некоторые элементы иудейского культа под влиянием евреев 22 ноября 1822 г. министр духовных дел поручил Айзенштадту и Файтельсону предписать еврейскому населению, «что евреи должны воздерживаться от всяких объяснений о вере с подданными России нееврейской веры (sic!) и в тех местах, где евреям позволено пребывание всеединое, и в тех, куда им позволено приезжать на время, на письме и на словах, явно и тайно». Запрет на еврейский прозелитизм мотивировался в отношении министра как российским законодательством, так и ссылками на соответствующие места в Талмуде и сочинениях Маймонида. Возможно, последние заимствованы из «представлений» депутатов, пытавшихся, как и в 1820 г., доказать Голицыну, что еврейская традиция «не только не обязывает, но даже возбраняет обращать кого-либо в свою веру». Отметим, что галахические правила обычно носили окказиональный, конкретный характер и были весьма многообразны. Расходились мнения еврейских религиозных авторитетов разных эпох и по поводу прозелитов. Произвольное отождествление властью русских сектантов-субботников, строивших свою религиозную жизнь на своеобразном прочтении Ветхого Завета, с упоминаемыми в еврейских религиозных текстах «герами» («чужаками», желавшими присоединиться к общине), позволяло обвинять евреев в распространении иудаизма среди нееврейского населения. Однако такие меры, как публичное чтение в синагогах и бейс-медрешах официального объявления еврейских депутатов о запрете на прозелитизм, никоим образом не могли повлиять на распространение движения субботников. Значение же постановлений депутатов как галахических предписаний, легитимировавших правительственную политику на уровне еврейского религиозного права, также было весьма сомнительным с традиционной точки зрения.
Предметом постоянного беспокойства депутатов была отмеченная выше, постоянно висевшая над евреями угроза выселения из сельской местности под предлогом выполнения соответствующей статьи «Положения» 1804 г. 11 апреля 1823 г. Александр I распорядился выселить евреев Могилевской и Витебской губерний из деревень в города и местечки до 1 января 1824 г. Тогда же, 11 апреля, депутаты направили в Комитет министров записку в защиту евреев. Депутаты настаивали на том, что власти должны, сохраняя запрет на виноторговлю, разрешить евреям другие виды аренды или же предоставить свободное проживание во «внутренних губерниях» для еврейских купцов, ремесленников и наемных работников. Таким образом, депутаты предлагали фактическую отмену «черты оседлости» в качестве компенсации за убытки, причиненные запретом на торговлю спиртным и проживание в сельской местности. Другую записку депутатов, в основных чертах, видимо, совпадавшую с упомянутой выше, Комитет министров рассматривал 20 ноября 1823 г. Исследователю приходится довольствоваться сжатым и, возможно, искаженным изложением записки в журнале Комитета. Согласно последнему, депутаты пытались объяснить, что эта мера приведет к разорению всех евреев Белоруссии – и выселяемых, и уже проживающих в городах и местечках, которые будут страдать от перенаселенности, конкуренции и обязанности поддерживать пострадавших от выселения единоверцев. Также «невозможно надеяться, чтобы еврейские общества прочих губерний оказали белорусским помощь своими пожертвованиями». Депутаты вновь повторили свою программу мероприятий для облегчения участи белорусских евреев: «Чтобы, пока правительство не найдет средства к их обеспечению в пропитании, они были оставлены на нынешних местах с запрещением промысла вином, но с позволением держать в корчмах и шинках съестные припасы… чтобы позволено было купцам, приказчикам и служителям иметь пребывание для торговли, а бедным евреям для тяжелой работы во всей империи по паспортам… чтобы желающим из них переселиться в другие места была сделана ссуда от казны на том основании, как она делается колонистам». Два первых пункта были отвергнуты Голицыным, третий – остальными членами Комитета министров. Их возражения были подтверждены императорской резолюцией.
В том же 1823 г. Айзенштадт отправил председателю департамента гражданских и духовных дел Государственного совета Н.С. Мордвинову несколько записок, указывая на «несчастные последствия, постигшие сему народу [евреям], в особенности по двум белорусским губерниям, по которым предположено переселение из сел, деревень и постоялых дворов в толико краткое время, каковое бедствие заставило сих губерний еврейские общества утруждать его императорское величество всеподданнейшей просьбою, которая по высочайшему соизволению поступила в кабинет министров». Таким образом, мы снова имеем дело с сочетанием двух форм еврейского представительства – прошениями от имени «обществ» и выступлением еврейского депутата, использовавшего инициативы «обществ» как дополнительный аргумент против выселений.
1 мая 1823 г. Александр I назначил новый, уже четвертый по счету Комитет по еврейским делам, состоявший из министра финансов Е.Ф. Канкрина, министра юстиции Д.И. Лобанова-Ростовского, управляющего Министерством внутренних дел Б.Б. Кампенгаузена (вскоре смененного на этом посту В.С. Ланским) и Голицына, и приказал им до конца года подготовить новый закон о евреях. О личном участии каждого из членов комитета в рассмотрении различных вопросов еврейской политики по сохранившимся документам – мемориям заседаний комитета – судить невозможно, так как ход обсуждений в источниках этого типа не излагается.
Учреждение Четвертого еврейского комитета, так же как в свое время еврейского комитета 1802–1804 гг., вызвало определенное оживление в среде еврейского населения. Действия евреев, так же как и в 1803 г., интерпретировались властью как взаимосвязанные, негативные и опасные явления. В отличие от ситуации 1803 г., когда губернаторы старались доказать министру внутренних дел, что особых поводов для беспокойства не имеется, в 1823–1825 гг. инициатива расследования «еврейского заговора» принадлежала местной администрации. В декабре 1823 г. брацлавский земский исправник доложил подольскому вице-губернатору, что евреи Брацлава получили письмо от депутатов, сообщавших о подготовке нового положения о евреях, согласно которому на евреев будет распространена рекрутская повинность и подтвержден запрет на продажу спиртного, неплательщики налогов будут насильно отправлены «к заселению степей», а минимальный возраст вступления евреев в брак будет повышен до 25 лет. Местные «раввины» (под которыми, в донесении исправника, видимо, подразумеваются главы брацлавских хасидов) наложили на свою паству строгий пост и установили особые молитвы, чтобы отвратить готовящееся бедствие. В свою очередь, подольский вице-губернатор распорядился провести секретное расследование деятельности еврейских общинных лидеров по всей Подольской губернии и доложил о еврейских «волнениях» великому князю Константину Павловичу, а тот так обеспокоился этим, что сообщил своему брату-императору. «Находя внушение сие со стороны еврейских депутатов в отношении к правительству невместным», Константин Павлович распорядился провести секретное расследование и поиски зачинщиков по всем губерниям черты оседлости. В то время как в рапорте брату великий князь признавался, что располагает только одним документом о готовящемся «еврейском бунте» – упомянутым выше донесением подольского вице-губернатора, в циркулярах Константина Павловича губернаторам картина, описанная брацлавским земским исправником, распространяется на всю черту оседлости. Согласно донесениям губернаторов, «зачинщики» и подозрительные явления еврейской жизни были немедленно обнаружены во всех губерниях западного края. Так, в Гродненской губернии под подозрение попали бывший еврейский депутат Зонненберг и брест-литовский раввин Лейб-Арье Каценельбоген, в Вильно – «почетный еврей» Хаим Нахман Перцович, обвинявшийся в том, что «истребил» подозрительное письмо, полученное им от Айзенштадта в декабре 1823 г., в местечке Орша – раввин и главы местного кагала, которые «всегда причиною беспорядков в Бердичеве» и многих других городах и местечках, в Пинске – купец первой гильдии Шевель Рабинович, который, ссылаясь на свою переписку с депутатами, распространял среди местных евреев нелепые слухи, в Минске – известный до того как «еврей честнейших правил» богач и член кагала Вульф Симхович. Особенное усердие в поисках заговорщиков проявил подольский вице-губернатор, выявивший связи депутатов с цадиком Йехошуа-Гешелем из Апты (Аптер ребе), возглавлявшим в то время хасидский «двор» в Меджибоже. Отметим, что в 1818 г. цадик был инициатором сбора средств на депутацию по Подольской губернии. «Следовало бы все его бумаги забрать и аккуратно в губернском правлении пересмотреть», – писал губернатор Константину Павловичу. Поскольку местечко Меджибож было в свое время по распоряжению императора освобождено от постоя, «приступая к мерам забора бумаг так важного у евреев раввина», по мнению губернатора, «удержать своеволия и буйства еврейского народа на случай их сопротивления власти было бы невозможно, и надобно бы заблаговременно под предлогом постоя в самом местечке поставить роту». К тому же «раввин сей стар, подобно прочим евреям, труслив, необыкновенный такой случай забора бумаг, особливо между ими есть для него опасные, мог бы причинить ему болезнь, а может быть, и смерть». Все эти обстоятельства побудили вице-губернатора просить санкции на предлагаемые им меры у Константина Павловича.
Сопоставление этих данных с еврейскими источниками показывает, что подозрения вице-губернатора были не совсем беспочвенны. В 1823 г. ребе Йехошуа-Гешель выступил с воззванием ко всему еврейскому населению империи, хасидам и миснагидам: «Братья, сыны Израиля, разве не слышны вам ропот и рыдание народа обо всех бедствиях его, что приходят и трогают тело и душу?! Вы, главы дома Израиля, те, кто в городах, и те, кто в деревнях, и все имеющие уши, чтобы слышать!» Далее он упоминал полученные им от депутатов известия о готовящихся правительством репрессивных мерах по отношению к евреям («Тяжело поверить, что наш милосердный и праведный государь творит такое»). Однако, по мнению цадика, в конечном счете в сложившейся ситуации виноваты не император и не его министры («не от них идет это зло»), а прегрешения представителей еврейской верхушки, прогневавшие Бога, который позволил нееврейской власти творить зло над евреями, «поэтому следует нам бросить все и пробудиться к полному раскаянию, ибо из-за многих наших грехов нет управления и силы в наших руках». Далее цадик цитировал библейский стих, описывающий страдания евреев в египетском рабстве, и таким образом уподоблял Российскую империю Египту, в еврейской традиции отождествлявшемуся с крайней степенью угнетения, а современную ему ситуацию – с той, которую, по Библии, переживали евреи перед приходом Моисея. Цадик предлагал наложить на все общины пост (по понедельникам и четвергам), «чтобы дать нам сострадание и милость в глазах господина нашего царя и всех вельмож и советников его». Помимо традиционной склонности искать причину всех бедствий (гзейрот) в прегрешениях самих же евреев, а не вне еврейской среды, в данном воззвании примечательно выражение «из-за многих наших грехов нет управления и силы в наших руках», вероятно, намекающее на неудачу, которую потерпели различные еврейские представители в попытках добиться повышения статуса евреев.
Константин Павлович ответил на упомянутый выше рапорт подольского вице-губернатора суровым выговором и запретил конфискацию документов у цадика, дабы не «тревожить весь народ», 8 апреля 1824 г. он уже объявил дальнейшее расследование «ненужным». Однако секретное полицейское наблюдение за всеми подозреваемыми было, по распоряжению великого князя, продолжено. Следствие, таким образом, не было прекращено, и депутаты остались «в сильном подозрении» как зачинщики и организаторы беспорядков в еврейской среде и, потенциально, виновники еврейского бунта («буйства»).
15 мая 1824 г. было расформировано Министерство духовных дел и народного просвещения. Еврейские дела вновь перешли в ведение департамента духовных дел иностранных исповеданий при Министерстве внутренних дел, а пост главноуправляющего этим департаментом, а также министра народного просвещения занял А.С. Шишков. Примечательно, что расформирование объединенного министерства не сопровождалось упразднением еврейской депутации, хотя формально она входила в его состав. В событиях, связанных с отставкой Голицына почти со всех занимавшихся им постов, противниками министра – А.А. Аракчеевым, М.Л. Магницким, А.С. Шишковым, митрополитом Серафимом и архимандритом Фотием – ни разу не использовалась «еврейская карта». Гораздо более веским доводом против Голицына казалось, например, обвинение князя в подготовке политического переворота или в участии в «заговоре иллюминатов». Само отсутствие еврейского сюжета в разнообразных доносах на Голицына указывает на скромную роль евреев в российском общественном дискурсе того времени. Рутинная канцелярская работа, какой, видимо, казалась со стороны коммуникация министра духовных дел с еврейскими депутатами, не представляла для «общества» особого интереса.
Еврейские депутаты стали посылать записки в недавно учрежденный Четвертый еврейский комитет, вскоре подвергшийся реорганизации. 14 февраля 1825 г. был учрежден так называемый «директорский» комитет по еврейскому вопросу, состоявший из директоров департаментов министерств внутренних дел, юстиции, финансов и народного просвещения в помощь основному «министерскому» комитету. 23 января того же года Файтельсон, а 13 февраля Айзенштадт, испросив отпуск, отправились, соответственно, в свои родные местечки Лепель и Шклов. 14 февраля 1825 г. Комитет министров рассматривал всеподданнейшую записку Шишкова от 28 июля 1824 г. «относительно разглашений, делаемых еврейскими депутатами насчет предположений правительства о евреях». Судя по дате записки, Шишков в первые же месяцы после своего вступления в должность приступил к дискредитации и уничтожению системы еврейских депутатов, но, так как эта совещательная коллегия была создана по инициативе самого Александра I, решил добиваться ее отмены постепенными мерами. В рассмотрении же вопроса о «разглашениях» обнаруживаются уже известные по более ранним документам стереотипные реакции власти на распространение слухов: поиск и обнаружение зачинщиков, обвинение депутатов в корысти и вполне закономерный итог – 23 апреля 1825 г. Комитет министров, полагая, «что замеченные по Подольской губернии разглашения могли произойти более всего от находящихся в столице еврейских депутатов, и усматривая, что они делают подобные разглашения для побуждения обществ еврейских к сбору в их пользу денег, полагал представить его императорскому величеству, не благоугодно ли будет повелеть, чтобы депутатов еврейских в столице не было, ибо многократные случаи доказывают, что пребывание их здесь не только не нужно и бесполезно, но весьма вредно, поелику они под предлогом ходатайства об общественных делах собирают только с евреев понапрасну деньги и преждевременно разглашают постановления и даже самые предположения правительства». Заслуживает внимания и недовольство «преждевременным» разглашением постановлений: правительство хотело считать, что оно управляет посредством письменных текстов, но было недовольно, когда его указы начинали кем-либо толковаться. Согласно резолюции Александра I, решение вопроса о дальнейшем существовании еврейского представительства было возложено на Четвертый еврейский комитет, который откладывал его до сентября 1825 г.
19 июля 1825 г. Шишков представил Александру I докладную записку о еврейских депутатах. Напомним, что Айзенштадт и Файтельсон все еще находились в отпуске «по собственным своим надобностям». В своем докладе Шишков предлагал Четвертому еврейскому комитету «определить, нужно ли призвать сюда депутатов еврейского народа и, если нужно, каким образом составить сию депутацию, так как еврейские общества разделены на разные секты и состояние их в разных губерниях не везде одинаково. Посему нет ныне надобности требовать сюда евреев Эйзенштата [sic!] и Файтельсона в качестве депутатов, тем более что они одни не составили бы полной депутации, каковой токмо еврейские общества дали свое полномочие». Примечательно, что Шишков в данном случае апеллировал к мнению еврейского населения («обществ») и критиковал депутацию не как вредоносную и бесполезную одновременно, что мы уже наблюдали в предыдущих случаях, а как нерепрезентативную. При этом он либо не был осведомлен, либо намеренно игнорировал тот факт, что депутация состояла как раз из представителей «разных сект»: миснагида Айзенштадта и хасида Файтельсона. Сыграла ли свою роль новая «либеральная» аргументация или, возможно, разочарование Александра I в эффективности еврейского представительства, неясно. Император распорядился больше не вызывать в Петербург Айзенштадта и Файтельсона. Шишков, в свою очередь, распорядился довести это до сведения бывших депутатов. 6 августа 1825 г. витебский гражданский губернатор рапортовал генерал-губернатору, что предписал лепельскому городничему найти Файтельсона, объявить ему о решении комитета и, «отобрав имеющийся у него вид, представить оный для представления министру народного просвещения».
11 cентября 1825 г. Четвертый еврейский комитет постановил: «Принять к сведению распоряжение, учиненное г. главноуправляющим духовных дел иностранных исповеданий о прекращении прежней еврейской депутации, пока не представится надобности в вызове новой». Таким образом, институт еврейских депутатов при верховной власти прекратил существование, зависевшее не только от политики правительства по отношению к евреям, но и от общего внутриполитического курса.
На то, что еврейские депутаты, несмотря на временное прекращение их деятельности, продолжали восприниматься властью как активный и потенциально опасный элемент еврейской общинной жизни, указывают материалы следствия по злоупотреблениям упоминавшегося выше цадика Дов-Бера Шнеерсона, якобы вымогавшего деньги у своей паствы. Следствие проводилось генерал-губернатором Витебской, Могилевской и Смоленской губерний осенью 1825 г. В числе бумаг, конфискованных у цадика, особое место занимало постановление собрания еврейских общинных лидеров в Любавичах о сборе дополнительных средств для еврейских депутатов, которое проводившие следствие чиновники особых поручений датировали 1824 г. Однако, как показывает содержание самого документа, эта датировка была произвольной. Постановление известно только в переводе «присяжного с разных языков переводчика» при Витебском губернском правлении Исая Финкельштейна, который не обнаружил там никакой даты, а среди участников собрания фигурируют умерший до лета 1816 г. Ханох-Генех Шик и умерший в 1819 г. Зискинд Леви из Люцина. Таким образом, мы можем предложить иную датировку постановления: не ранее 1813 г. (установление хасидского двора в Любавичах) – не позднее первой половины 1816 г. (крайняя дата смерти Х.-Г. Шика). Перестановка дат была нужна следователям, чтобы «осовременить» подозрительные акции, в которых принимал участие цадик, и тем самым усугубить его вину. Вызывает интерес состав собрания: наряду с хасидскими деятелями там принимали участие шкловский раввин Ханох-Генех Шик, известный как непримиримый противник хасидов и лично Шнеура Залмана, и упомянутый выше З. Леви. Собрание во главе с Дов-Бером Шнеерсоном постановило «послать достойных лиц в столицу Петербург для совокупления [sic!; здесь в значении: «объединение». – О. М.] тамо с общественными депутатами, чтобы помощь могли находить по благому совету с достойными лицами». Таким образом, собравшиеся, большинство из которых составляли хасиды, решали вопрос о сборе денег в пользу депутатов-миснагидов (Диллона и Зонненберга). То, что данное постановление было использовано на суде над цадиком, указывает на изменение роли еврейских депутатов в официальном российском дискурсе. Связи с ними теперь определялись властью как изначально предосудительные.
Айзенштадт, несмотря на распоряжение министра народного просвещения Шишкова объявить ему лично о приостановке деятельности депутации, которое было, вероятно, выполнено местными властями, в конце августа 1826 г. во время проезда великого князя Константина Павловича через Оршу явился к нему с прошением и «называл себя депутатом еврейского народа». Выяснилось, что великий князь не знал, «продолжается ли существование означенных депутатов и имеют ли право носить сие наименование доныне». Он пожелал узнать, «не производятся ли мимо ведома начальства по кагалам в пользу депутатов денежные сборы и не даны ли им от еврейских обществ и кому именно какие-либо новые доверенности и в чем оные состоят». Все губернаторы, от которых Константин Павлович потребовал объяснений по этому поводу, заявили, что ни об упразднении депутации, ни о новых «происках» депутатов никаких сведений не имеют. Эти источники позволяют предположить, что факт упразднения депутации воспринимался далеко не так однозначно и категорично, как ранее было принято считать.
Исследование истории еврейской депутации позволяет существенно скорректировать представляющееся нам весьма поверхностным утверждение А. Каппелера, что «у евреев не было сопоставимой с дворянством элиты, с которой можно было сотрудничать» российской власти. В еврейском обществе существовала прослойка, которая вполне вполне осознавалась самими евреями как патрициат. Все без исключения еврейские депутаты 1812–1825 гг. происходили из этой среды. При этом необходимо отметить влияние на некоторых из них культурных течений, во многом противоположных друг другу, – хасидизма и еврейского Просвещения. Депутация 1812–1825 гг. действовала в рамках бюрократических практик Российской империи и одновременно использовала традиционный дискурс для коммуникации с еврейским населением. Проект сотрудничества власти и традиционной еврейской элиты не был в полной мере осуществлен. К конфликтам и взаимонепониманию вело стремление власти превратить депутацию в бюрократическое учреждение, регламентирующее жизнь российских евреев на основе традиционного еврейского права, и постоянные подозрения властей в том, что депутаты являются главными «зачинщиками» беспорядков в еврейской среде.
Наряду с официальной депутацией в исследуемый период существовали другие формы еврейского представительства. Условия возникновения альтернативных форм выражения интересов тех или иных групп еврейства, их функционирование и восприятие властями послужат предметом рассмотрения в нижеследующих разделах данной главы.
«Поверенные от евреев»
Одновременно с официальными депутатами на протяжении всего периода с 1817 по 1825 г. действовали «поверенные от евреев», выражавшие интересы своих общин. В большинстве случаев они были снабжены заверенными в губернских правлениях доверенностями от своих кагалов или «обществ». Сведения о них главным образом содержатся в мемориях Четвертого еврейского комитета в виде кратких упоминаний. В двух случаях, которые подробно будут рассмотрены ниже, мы имеем дело с подлинными прошениями «поверенных». Эти прошения относятся к 1825–1826 гг., т. е. ко времени, когда официальная депутация находилась на грани упразднения, либо уже была упразднена. При этом следует отметить отсутствие терминологической четкости в отразивших деятельность этих поверенных делопроизводственных документах: иногда их могли называть «депутатами», а иногда, наоборот, лица, известные как официальные депутаты, именовались «поверенными от евреев».
Самые ранние свидетельства о сосуществовании депутатов и поверенных являются в то же время свидетельствами определенного соперничества и конфликтов между ними. В начале ноября 1817 г. евреи из земледельческих колоний Новороссии прислали Голицыну прошение, в котором доказывали неспособность евреев к земледелию и то, что только «клеветнические представления на евреев перед русским правительством предуспели лишить евреев свободы упражняться в преимущественнейших их, по торговым оборотам, занятиях, и заставили их перейти в звание носящих имя черного народа хлебопашцев». Просители жаловались на произвол местных властей, требовали отсрочки податей. При этом авторы прошения называли себя депутатами. Голицын отправил запрос главному попечителю колоний И.Н. Инзову, который, как и следовало ожидать, ответил, что «жалобы выдуманы сочинителями оного [прошения], самозванно назвавшимися депутатами, так как их никто не уполномочил, сами же сочинители лентяи и бездельники, отбившиеся от всякого труда кляузники». Когда вопрос о жалобах еврейских колонистов вновь затрагивался на заседаниях Комитета министров в октябре 1818 г., те же просители уже именовались «поверенными».
Поверенными могли выступать члены кагалов, уполномоченные своими кагалами. Так, 23 июля 1819 г. кагал местечка Янова Подольской губернии уполномочил в качестве поверенного одного из своих членов Мортко Мошковича Браниса (собственноручная подпись поверенного «Мот Бранис», так что, скорее всего, он носил двойное имя Мордхе-Мотль). Такая практика была достаточно распространена среди еврейских общин Речи Посполитой в XVIII в., причем член кагала, отказавшийся или уклонившийся от возложенной на него остальными обязанности штадлана, подвергался суровым наказаниям.
Сохранилась доверенность, выданная М.М. Бранису яновским кагалом:
Милостивый Государь, Мортко Мошкович Бранес, уповая на Вашу ревность и трудолюбивую рачительность к общественной пользе, и для того просим Вас, милостивый государь, принять на себя хождение, где будет следовать, по делу нашему о простираемой претензии Яновским бернардинским монастырем… подавать прошения, объявления, манифесты, позывы, протесты, резолюции слушать, требовать копий, подписывать удовольствий и неудовольствий, и все, что Вы ни учините на общественную пользу, мы в том спорить и прекословить не будем.
Доверенность, таким образом, обнаруживает сходство с доверенностями конца XVIII в. Подписи членов кагала здесь представлены на двух языках, причем подписи еврейскими буквами не были лишь транскрипцией с русского, а, подобно подписям в пинкасах, сопровождались аббревиатурами, указывающими на заслуги членов кагала и их отцов в изучении Торы.
Прошение, поданное Бранисом Александру I месяц спустя, было написано «со слов просителя» польским шляхтичем Яном Вилтацким. Это обстоятельство особенно примечательно, поскольку прошение содержало резкие выпады против «прежнего польского порядка», произвола польских аристократов – владельцев местечек и католического духовенства. Конфликт между яновским кагалом и монастырем состоял в следующем: еще в 1786 г. владельцы местечка братья А., С. и А. Холоневские установили ежегодные пожертвования в пользу монастыря от своего имени, причем обязали кагал поставлять монастырю воск и свечное сало. Кагал, «составленный из вольных людей», отказался выполнять приказание владельцев местечка, но затем «разными досадами, а даже и опечатанием богомольни» был вынужден подчиниться. После Второго раздела Польши «сильноправное, а даже и насильственное управление помещиков предписанием законов было ограничено», и кагал перестал платить налог монастырю. Настоятель монастыря К. Житкевич возобновил свои претензии только в 1817 г., когда подольским вице-губернатором стал зять владельца местечка Р. Холоневского. Благодаря такой протекции, монастырю удалось добиться взыскания налога путем «военной экзекуции». Бранис ходатайствовал не только об отмене «неправильного» налога с кагала в пользу монастыря, но и о наказании губернских властей и компенсации убытков кагала. Прошение Браниса по распоряжению Александра I было передано в Сенат, и взыскания с евреев Янова были приостановлены вплоть до пересмотра дела местными инстанциями.
Поверенные полоцких евреев Лейба Аустрих и Ерухим Левит прибыли в столицу для ходатайства по делу о драке между евреями и студентами Полоцкой иезуитской академии. В канун еврейского Нового года (Рош-ха-шана) студенты в сопровождении двух ксендзов, «имея негодование к евреям», отправились громить находившееся за городом еврейское кладбище. Не исключено, что они специально приурочили погром кладбища к еврейскому празднику, для вящего поругания «неправой» веры. К тому же в праздник евреи, в силу галахических запретов, не могли дать им достойный отпор. Студенты опрокинули надгробия и поставили вместо них кресты из дранки. Скорее всего, они знали о том, что установление на кладбище символов «чуждого культа» является для евреев актом осквернения и святотатства. Погромщики также поломали ограду кладбища и разорили «дом омовения» покойников, находившийся на кладбище. Через несколько дней, во время похорон, на кладбище явилась воинственно настроенная компания студентов, которая сбросила покойника с носилок, «яму начали зарывать и евреев бить, разгонять, каковое озорничество еще с присоединения от Польши края не слышно было». Присланный на место происшествия квартальный Марцинкевич не только не защищал евреев, но и «вспомогал» студентам «чинить побои».
За происшествием последовали взаимные жалобы евреев и иезуитов. Губернатор назначил для расследования инцидента специальную следственную комиссию, которая, по словам еврейских представителей, действуя в интересах академии, «провлекла» дело «до зимы, чтобы зима все знаки закрыла», т. е. затянула расследование до зимы, когда снег покрыл следы разрушений на еврейском кладбище.
«Предвидя для себя таковые от комиссии незаконные поступки, единственно к закрыванию [здесь: оправданию. – О. М.] полоцкой академии, и ксендзов, и студентов, принужденными подозревать таковую комиссию» в пристрастии, полоцкие евреи отправили двух поверенных, Лейбу Аустрайха и Ерухима Левита, в Петербург к Голицыну. Еврейские поверенные в своем прошении министру попытались объяснить реальную экономическую подоплеку конфликта между полоцкими евреями и иезуитами. Последние составляли серьезную конкуренцию евреям, «учинивая» им «подрыв разных питей продажею». В 1816 и 1817 гг. полоцкие евреи доносили А.Н. Голицыну о том, что местные иезуиты тайно занимаются продажей контрабандных алкогольных напитков, на что последовал строгий запрет со стороны министра, однако иезуиты продолжали заниматься своим доходным промыслом. Среди полоцких евреев ходили слухи, что иезуиты хотят исходатайствовать у российских властей особое «предписание» о том, чтобы им было позволено «угнетать евреев». К тому же полоцкие иезуиты отличались особой активностью в насильственном обращении еврейских детей в католичество: «Академия ксендзов езуитов из негодования по нашему закону старание приклоняет к угнетению евреев, захватив наших малолетних детей к крещению и, отделяя их [от] отцов и матерей, о чем неоднократно были на оных езуитов к вышнему начальству жалобы, от коих по невинности поступка и состоят возвращенными некоторые дети», – жаловались поверенные.
В ответ на отчаянные призывы положить конец «очернению и притеснительству» еврейского «закона и обрядов» Голицын потребовал объяснений от ректора Полоцкой иезуитской академии и витебского гражданского губернатора и предписал «строжайше подтвердить студентам, дабы они никаких обид евреям делать не осмеливались под опасением строжайших за то взысканий». Ректор Р. Бржозовский, в свою очередь, отрицал вину студентов и просил защиты от «еврейской ярости» и «наглых поступков», уверяя, что «жалоба евреев вовсе противна не только истине, но даже естественному порядку». К февралю 1820 г. дело было передано на рассмотрение в полоцкий магистрат. Дальнейшие события нам пока неизвестны, однако по общему тону сохранившихся документов можно предположить, что исход дела не был благоприятным для евреев.
Согласно журналу Комитета министров от 20 ноября 1823 г., после нескольких неудачных выступлений еврейских депутатов против выселения евреев из сельской местности «белорусские евреи чрез двух поверенных своих» подали прошение на «высочайшее имя», которое было препровождено на рассмотрение Комитету министров. Поверенные жаловались на голод и неурожаи, сделавшие правительственные меры по переселению евреев почти неосуществимыми, «ибо едва ли один из тысячи переселяемых будет иметь возможность приобрести себе хижину». Поверенные предлагали, «пока рассмотрено и решено будет в особом учрежденном по высочайшей воле комитете вообще участь евреев в России, позволить белорусским евреям остаться на прежних местах и с теми же правами, какими пользовались они до воспоследования указа о перемещении их». Примечательно, что поверенные выступали от имени всех белорусских евреев, а не как представители отдельных общин. Следует отметить также их апелляцию к мнению учрежденного несколькими месяцами ранее Четвертого еврейского комитета. Их появление в данном случае, возможно, отражает все возрастающее разочарование еврейского населения в способности депутатов повлиять на правительственную политику. Прошение поверенных излагается гораздо менее подробно, чем записки депутатов, что может служить косвенным указанием на более низкий статус поверенных.
Примечательна история поверенного Давида Ауербаха из Шклова. В 1813–1818 гг. Давид Ауербах и другой шкловский мещанин Есель Амдурер выступали в качестве поверенных шкловского кагала. В 1824 г. Д. Ауербах, уже в качестве «поверенного еврейских обществ Могилевской губернии», выступил с жалобой на А.Н. Голицына. К сожалению, о содержании прошения Ауербаха Александру I мы можем судить только по краткому пересказу в позднейших документах: Ауербах писал, что «под начальством» Голицына «еврейский народ, вместо защиты, лишен многих прав, какие уже имел, и вообще подвергся притеснениям». Неясно, была ли связана жалоба могилевских евреев с интригой, приведшей к отставке Голицына с поста министра духовных дел и народного просвещения. Учитывая «дерзкий» характер, присущий многим выступлениям еврейских депутатов и поверенных, можно предположить, что Ауербах мог действовать и без поддержки политических противников Голицына. Рассмотрев по поручению императора жалобу Ауербаха, Комитет министров 3 мая 1824 г. признал ее «не заслуживающей никакого уважения».
Особый случай представляет собой деятельность такого видного представителя еврейства, как Самуил Гирш Фридберг, поверенный рижских евреев (точнее, евреев из местечка Шлоки под Ригой, т. к. проживание евреев в Риге было запрещено). Фридберг, купец второй гильдии, «прусский уроженец, записавшийся при местечке Шлоке», с 1812 г. проживал в Петербурге, изредка наведываясь в Ригу. В столице он находился не только по торговым делам, но и в качестве поверенного рижских евреев. В связи с ужесточением режима пребывания евреев в Петербурге и, возможно, с какими-либо личными обстоятельствами, Фридберг решил эмигрировать в Пруссию, которую в прошении А.Х. Бенкендорфу от 26 апреля 1826 г. именовал «своим отечеством». Но выезд из России оказался сопряжен с большими трудностями: 19 февраля 1826 г. прусским правительством были установлены ограничения на въезд иностранных евреев на территорию Пруссии. 27 июня 1827 г. Фридберг еще находился в Петербурге. Дальнейшая его судьба неизвестна.
Ситуация с евреями в Риге была довольно запутанной. Несмотря на то что указом 1785 г. евреи получили право проживания в местечке Шлоки под Ригой, в 1788 г. губернским правлением оттуда были выселены все евреи, за исключением нескольких семей, получивших статус привилегированных, наподобие аналогичных категорий евреев в немецких городах того же периода. В 1822 г. евреи получили право проживания в Риге, на пяти подворьях (форштадтах). В городе существовали определенные трения между евреями и рижскими немцами, также отстаивавшими свои старинные привилегии. Против ограничительных правил, регламентировавших пребывание в Риге иногородних евреев, и связанных с ними злоупотреблений местных властей в сентябре 1821 г. выступали еврейские депутаты. Примечательно, что к их посредничеству обратились не постоянно проживающие в Риге евреи, возможно, полностью полагавшиеся на своих поверенных, а евреи других регионов, часто приезжавшие в город.
25 июня 1825 г. «поверенный Рижского еврейского общества» Фридберг подал министру финансов прошение, подписанное также другим поверенным рижских евреев Гиршем Гамбургером, а 5 ноября того же года оба подали прошение, по-видимому аналогичного содержания, управляющему Министерством внутренних дел В.С. Ланскому. Поверенные пытались отстоять интересы рижских евреев, отчасти даже противопоставляя их остальному российскому еврейству. Они ссылались на якобы дарованные Екатериной II евреям местечка Шлок особые права и привилегии. Отстаивание местных «привилегий», сходное с практикой штадланов Речи Посполитой XVII–XVIII вв. во «владельческих городах», сочеталось с отражающим веяния модернизации выражением «права гражданства». Далее следовали жалобы на притеснения со стороны рижского магистрата. Примечательно, каким образом авторы прошения выстраивали свою «линию защиты»: использование законодательства для доказательства легитимности своих требований, описание сложившейся ситуации с нужными акцентами. Так, министр финансов, реакция которого в действительности ограничилась замечанием, что предмет ходатайства принадлежит компетенции Министерства внутренних дел, превращается в «союзника» еврейских поверенных с помощью нехитрого риторического приема: «Его высокопревосходительство хотя и отозвался, что поелику дело сие касается целого общества, то и принадлежит до разрешения Вашего Высокопревосходительства, но как рассмотрением существа сего дела права наши и привилегии оказываются настолько убедительными, что не требуют дальнейшего исследования». Деятельность рижского магистрата описывается следующим образом: «Магистрат составил обширную бумагу, в коей, являясь решительнейшим нашим противником и изыскивая все возможные обвинения, которые когда-либо правильно или неправильно приписываемы были презрительнейшим из наших единоверцев вообще и в особенности производящим торг в Риге, умысливается доказать тем неспособность нашу к производству промыслов в городе Риге. Таковое правосуднейшее рассуждение свое магистрат самопроизвольно отправил министру финансов». Описание явно ироническое: при всем своем возмущении просители старались не демонизировать своих противников, а скорее представить их в карикатурном виде, не заслуживающими серьезного внимания со стороны правительства. Желаемое выдается за действительное: Четвертый еврейский комитет, занимавшийся в то время разработкой ограничительного законодательства для евреев, фигурирует в прошении как «учрежденный Высочайше комитет для улучшения политического состояния евреев». Примечателен также уверенный тон прошения и отсутствие самоуничижительных оборотов, характерных для такого рода документов. Просители даже позволили себе в заключение поторопить сановного адресата: «Как настоящий год приближается уже к окончанию, мы не без оснований должны опасаться, что и в будущем году, подобно как и в нынешнем, отнято у нас будет рижским магистратом приобретенное законным образом право торговли, то осмеливаемся Ваше Высокопревосходительство всепокорнейше просить – повелеть начальству города Риги не препятствовать нам до окончательного разрешения дела в пользовании законными нашими правами».
10 июня 1826 г. Фридберг подал прошение Еврейскому комитету. Данный любопытный документ отличается от рассмотренных выше своей риторикой и эмоциональной окрашенностью: «Милостивые государи, вам пал счастливый жребий пещися о благополучии целого народа и соединить правдивую деятельность с нежными наклонностями сострадательного сердца». При этом, как и в предыдущем прошении, одна из главных обязанностей комитета – «решать судьбу евреев, в Шлоке записанных». За сентиментальными и выглядящими весьма наивными и старомодными для наступившей суровой эпохи призывами следует предельно ясное выражение местных интересов: при низком уровне культуры российского еврейства «тем приятнее» для членов комитета «находить, что евреи, в Шлоке записанные, весьма выгодно отличаются и что они достойны пользоваться теми правами, кои в шлокских привилегиях законами им предоставлены, ибо, невзирая на притеснения рижского магистрата, более пятидесяти уже лет продолжавшегося, мы утешались надеждою, что права наши некогда будут признаны, и в сей надежде сугубо прилагали старания при воспитании детей наших, и старание сие было не совсем безуспешно». Среди жалоб на злоупотребления рижского магистрата особенно подчеркивается, что последний «взводил на нас все то, что вообще было приписываемо евреям, не приемля в уважение изъятия, какового учинят в сем случае шлокские евреи». В качестве доказательства своей правоты проситель прилагал копию отношения лифляндского гражданского губернатора Ф. дю Гамеля к генерал-губернатору Ф. О. Паулуччи от 18 марта 1819 г., т. е. уже не представлявший актуальности к моменту подачи прошения документ. Наличие этой копии позволяет проследить различие между текстом отношения дю Гамеля и тем, каким образом описывал этот документ в своем прошении Фридберг. По словам Фридберга, документ полностью апологетический и посвящен защите «прав шлокских евреев в сильных человеколюбивых выражениях и как бы в духе высокопросвещенного Еврейского комитета» (опять представленного здесь скорее в идеальном, чем в реальном образе). Однако французский эмигрант дю Гамель скорее выражал распространенные среди российской бюрократии взгляды на евреев, слегка приправленные идеями эпохи Просвещения. В документе упоминается столь беспокоившая представителей власти еврейская контрабанда: «Природная их [евреев] хитрость и дерзость суть пружины тайного провоза товаров, воровства и обмана, ими производимого, коему, однако, причастны бывают и другие народы». При этом лифляндский губернатор вовсе не принимал сторону евреев в их борьбе с рижским магистратом, как можно понять из прошения Фридберга. «…Не могу не одобрить всего сказанного рижским магистратом насчет евреев», – писал дю Гамель, но при этом снисходительно отмечал: «Еврей может быть полезен, ежели захочет и ежели к тому образован бывает, и в самой Риге есть полезные люди из евреев, даже в ученом звании. Сие доказывает, что еврей от природы непотребным не бывает, но что обстоятельства его, как и всякого другого, к тому ведут и непременно к тому вести должны, если ему преграждается путь к законному и чистому способу пропитания». Дю Гамель предлагал два противоположных пути решения проблемы: либо предоставить шлокским евреям право проживания и торговли в Риге, либо выселить всех евреев из Лифляндской губернии. Несмотря на последнее репрессивное предложение, дю Гамель удостоился в записке Фридберга высокопарной похвалы: «Чем жесточее поношение, отягощающее еврейский народ, тем славнее достоинство тех, кои его от оного избавляют, и, слава Всевышнему, находятся такие особы, которые без всяких предрассудков единственно о том старались». Таким образом, приводя только пример дю Гамеля, которого к тому же никак нельзя назвать защитником еврейских интересов, Фридберг попытался создать у своих адресатов впечатление, что и в кругах высшей бюрократии имеется некоторое количество сочувствующих евреям, точнее, «просвещенным» евреям из местечка Шлоки под Ригой. В заключение представлены и личные интересы просителя, при этом Фридберг разграничивал те случаи, в которых он выступал «яко депутат», и те моменты, когда он отстаивал собственные интересы: «Я, с моей стороны, обязываюсь, в присутствии вашем, милостивые государи, что по приобретении свободной коммерческой деятельности буду усугублять старание мое, чтобы действовать к исправлению моего народа». Эти строки, возможно, содержат указание на личное общение Фридберга с членами комитета.
Таким образом, «поверенные от евреев» представляли собой альтернативный вариант еврейского представительства и выступали в основном выразителями местных интересов, что особенно ярко проявляется в случае Фридберга и Гамбургера.
Выступления от имени кагалов и «еврейских обществ»
Позиция кагалов в период существования еврейской депутации при центральной власти представляет особый интерес. С одной стороны, депутаты избирались кагалами, вели с ними постоянную переписку и получали от них материальную поддержку. С другой стороны, в некоторых случаях кагалы выступали с собственными инициативами, не прибегая к посредничеству депутатов. После упразднения еврейской депутации именно кагалы выступили сторонниками ее возобновления. Менее ясной в данном случае предстает роль «еврейских обществ», точнее, менее ясно, какие именно группы подразумевались под этим названием в делопроизводственных документах.
Ситуация в 1812 г. в Вильно способствовала возбуждению у местных евреев надежд на изменение своего положения. В то время как городские власти Вильно поддерживали оккупировавших город французов, местные евреи оказывали активное содействие российской армии. 19 декабря 1812 г., через три недели после вступления российских войск в Вильно, члены виленского кагала Маркус Лейбович, Зальман Уриашович, Самуель Клячко, Лейба Вульфович и Файбыш Блиох обратились к генерал-фельдмаршалу М.И. Кутузову с прошением от имени кагала. Кагал жаловался на притеснения городской думы, продолжающей взимать наложенные французской администрацией денежные взносы. Кагальные спешили заверить военачальника в своей полной лояльности к российской власти: «Виленский кагал не уклоняется, по возможности, от всяких налогов и требований начальства в относимости войск», при этом для успешного содействия российским войскам необходимо, чтобы «члены кагальные для общего совета в оной [городской] думе присутствовали в равном числе» и пользовались городскими доходами наравне с думой. Таким образом, члены кагала использовали ситуацию военного времени, чтобы добиться полноценного представительства в городской думе, члены которой к тому же подорвали свой кредит в глазах российской администрации сотрудничеством с французами. К сожалению, на данный момент отсутствуют сведения о реакции Кутузова на выступление виленского кагала.
Еще более примечательно прошение кагала и еврейского «общества» города Вилкомира под Вильно виленскому военному губернатору А.М. Римскому-Корсакову 24 декабря 1812 г.: «Вилкомирский кагал и общество, быв до крайности притесняемы и разорены, пришли в бедное самое состояние и в нищету, так что уже не только не в состоянии выполнять требования, но уже намерены, оставя свой дом, скитаться по свету». Обращает на себя внимание четкое разделение кагала и «общества» в начальных строках прошения, причем в дальнейшем тексте речь идет только о кагале и от имени кагала. Вилкомирский кагал рисовал яркую картину разорения и бедствий военного времени, в которой поведение российского командования немногим отличалось от деятельности французских захватчиков. В июне 1812 г. в Вилкомире квартировали 1-й отдельный корпус под командованием П.Х. Витгенштейна и 1-й кавалерийский корпус под командованием Ф.П. Уварова. Характерно, что названия корпусов в прошении кагала не приводятся, а звания их командиров неточно обозначаются как «генералы», тогда как в действительности каждый из них на тот момент имел чин генерал-лейтенанта. По их требованию вилкомирский кагал «должен был доставлять без заплаты мясо, водку и хлеб». Вступившие в том же месяце в город французские войска «ограбили евреев до последней рубахи». Выбившие французов российские части заняли почти все еврейские дома под лазареты, отчего, предупреждал кагал, «может случиться зараза». От жалоб на притеснения со стороны подпоручика И.Б. Крузе и бургомистра, «безустанно» требовавших от кагала поставки лошадей и съестных припасов, кагал перешел к жалобам на еврейское население города: «Вилкомирские евреи ослушиваются и давать что-либо отказываются», в связи с чем просили губернатора «повелеть кому следует, вилкомирских евреев привести к повиновению кагалу и учредить оный на том же положении, что и виленский кагал», а также защитить кагал от притеснений местного начальства. 1 января 1813 г. в своем приказе упомянутому в прошении подпоручику Крузе Римский-Корсаков предписывал заставить вилкомирских евреев подчиниться своему кагалу, больных во избежание эпидемии свезти в одно или два просторных помещения, а городской ратуше объявить, чтобы при каких-либо чрезвычайных поборах с местного населения «делала раскладки не иначе как обще с депутатами со стороны еврейского кагала, которые вместе с членами ратуши подписывали б те раскладки». Примечательно употребление слова «депутаты» по отношению к представителям кагала в ратуше, при том что именно в этот период широко прославились «депутаты еврейских кагалов» при Главной квартире. Были ли они известны виленскому губернатору, неясно. Что же касается поддержки губернатором притязаний кагала, очевидно, что кагал представлялся региональной администрации более лояльным к российской власти, нежели поляки-члены ратуши, сочувствовавшие французам, на что не преминули указать в своем прошении и сами кагальные. Элементы «торга» в отношениях кагала с губернатором в данном случае прослеживаются особенно ярко.
Случай, когда кагал Калиша был представлен Александру I во время заграничного похода российской армии, стал предметом «слухов и толков», распространившихся в Санкт-Петербурге в марте 1813 г. Как сообщал А.А. Аракчееву бывший глава особенной канцелярии Министерства полиции Я.И. де Санглен, на тот момент «употреблявшийся» для разного рода «особых поручений», в петербургском обществе много говорили «о щедротах», которыми Александр I якобы осыпал евреев, «о лестном приеме некоторых из их членов в кабинете государя». Император якобы обсуждал с калишским кагалом не что иное, как план восстановления Иерусалимского храма. Особое удивление и возмущение вызывало то, что «от одного из них, кажется, по имени Бениамина, государь изволил принять благословение». Последняя деталь, безусловно, имела место во время аудиенции, данной кагалу императором. Согласно традиции, еврею при виде нееврейского царя следовало произнести особое благословение. То, что для представленных императору членов кагала являлось простым выполнением правил поведения, воспринималось российской публикой как тревожный признак подозрительных перемен в мировоззрении императора. Петербургской полицией, встревоженной подобными «толками», было перехвачено и переведено письмо калишского кагала киевскому, в котором описывалась пресловутая аудиенция. Письмо, в котором Александр I, в частности, сравнивался с Александром Македонским, согласно еврейской традиции хорошо относившимся к евреям, казалось, не содержало ничего особенно подозрительного, однако Санглен счел нужным отметить, что, хотя демонстрация симпатий к евреям со стороны российского правительства необходима для установления «равновесия» в Западном крае, проводить эти меры следует так, «чтобы евреи не могли упираться на каких-либо явных обещаниях и документах». Однако, как было показано выше, альянс российской власти и еврейской элиты в тот момент не ограничился только демонстрацией взаимных симпатий, как того желали многие из представителей российской бюрократии.
Следующее известное мне обращение кагала к центральной власти относится только к 1823 г. 1 июня 1823 г. гродненский кагал отправил прошение министру финансов Е.Ф. Канкрину. Предметом прошения была серьезная проблема, стоявшая перед многими еврейскими общинами: недоимки. Гродненский кагал пытался объяснить, что из большого еврейского населения Гродно «немаловажная часть по крайне бедному нынешнему состоянию евреев, рассеявшихся для снискания себе пропитания в неизвестные места, скитаются по миру, немалая часть умерло, оставшиеся в живых налицо суть по большей части престарелые, изувеченные, сироты и совсем бедные, питающиеся одним лишь подаянием, а не питающихся милостынею, едва могущих платить за себя подати, оставалась весьма малая часть, но ныне и те пришли в крайне бедное состояние». Одной из причин экономического упадка в прошении называется передача винного откупа в руки шляхтича Витковского и связанное с этим разорение бывших владельцев винокуренных заводов. Далее следовали жалобы на произвол местных властей, применявших жестокие меры «по экзекутированию оных [недоимок] мучением кагальных и прочих обывателей-евреев в тюремном заключении и отобрание у тех, от коих вовсе не следовало за свои души уплаты, всего хозяйства», и повторная констатация обнищания основной части евреев и разорения богатых глав общины, в прежние годы якобы выплачивавших подати за бедняков. В связи со всеми этими трудностями «общество» (в данном случае, очевидно, тождественное кагалу) 11 ноября 1822 г., собравшись «в кагальный сборный дом, доброхотно согласилось и заключило между собою от побора с кошерной говядины по 3 гроша с фунта». Предполагалось отдать этот сбор на откуп на публичных торгах, а из вырученной суммы выплатить недоимки. Постановление кагала (очевидно, специально составленная версия на русском языке) было представлено на утверждение губернатору, который демонстративно проигнорировал кагальные инициативы. Просьба же гродненского кагала к министру финансов состояла из трех пунктов: отсрочки недоимок и освобождения от пени; исключения из ревизских списков умерших и без вести пропавших; утверждения предложенного кагалом нового сбора и защиты гродненских кагальных «от гибельных чрез строжайшие экзекуции последствий».
Заслуживает внимания риторика прошения: красочные описания бедствий гродненских евреев, которые «томятся голодом, питаются подаянием», униженное обращение кагальных, в данном случае позиционирующих себя как выразителей интересов «общества», к министру: «Гродненское еврейское общество из великих скорбей своих повергаясь посредством кагальных членов к стопам Вашего Высокопревосходительства», – и заключительные строки, взывающие уже не к «казенным интересам», а к милосердию: «Cей новый опыт излияния помилования толикого числа бедных евреев удостоится от Всевышнего Творца возмездия продолжением Вашего Высокопревосходительства вожделенному здравию при всех благ в бесчисленные лета».
О подписавших прошение членах гродненского кагала – Эфроиме Давиде Ефремовиче, Мовше Шехнировиче, Давиде Гершуни, Янкеле Левенсоне и Шмуле Перлисе – известно немного. Мовша Шехнирович, а также родственники (или, возможно, однофамильцы) Гершуни, Левенсона и Перлиса были главами гродненского еврейского погребального общества (хевра кадиша). Их злоупотребления и вымогательства в 1825 г. заставили местных евреев обратиться с жалобой к губернским властям. Совмещение, как в случае с М. Шехнировичем, функций члена кагала и главы хевры кадиши было редким, но иногда встречавшимся явлением.
В августе 1823 г. министр финансов отказал гродненскому кагалу в требуемой отсрочке недоимок, а просьба об исключении из ревизских списков умерших и пропавших без вести была передана на рассмотрение сначала в департамент государственного казначейства, затем в департамент разных податей и сборов Министерства финансов. Остальные содержавшиеся в прошении требования и предложения были просто проигнорированы. Рассмотрение прошения (а возможно, нескольких прошений гродненского кагала, из которых сохранилось лишь процитированное выше) было объединено с решением по поводу аналогичной просьбы виленского кагала. Но если гродненский кагал, по всей видимости, к 1824 г. оставил свои бесплодные попытки повлиять на власть, то виленский кагал действовал более настойчиво.
В 1820 г. виленский кагал решил учредить дополнительный сбор с продажи кошерных продуктов, чтобы покрыть задолженности кагала и уплатить подати государству. Но так как кагал не имел права самостоятельно устанавливать какие-либо сборы, вопрос был передан на рассмотрение литовскому военному губернатору, а затем министру духовных дел и народного просвещения А.Н. Голицыну. В 1823–1824 гг. виленский кагал отправлял аналогичные предложения в Министерство финансов. Однако никакого ответа на свои просьбы кагал не получил и в феврале 1825 г. «собрал в кагальную избу здешнее еврейское общество из купцов и первенствующих обывателей, которое при многократном внимательном рассуждении и совещании, актом своим 26 февраля состоявшимся постановило: просить начальство о скорейшем приведении в действие учрежденного обществом на сей предмет сбора, утвердить предположенные на то разные средства и способы, в том акте описанные, а также учинение раскладки понедельно». Предназначенная для внешних властей русскоязычная версия постановления была представлена полицмейстеру, вице-губернатору, в виленскую казенную палату и литовскому военному губернатору. При этом полицмейстеру достался подлинник, украшенный подписями 117 представителей еврейской элиты города, тогда как вышестоящие лица и учреждения должны были довольствоваться заверенными копиями. Обращают на себя внимание структура и язык документа, явно копирующие российскую делопроизводственную документацию: «1825 года февраля 26 дня в общем собрании виленского еврейского общества из первенствующих обывателей, приглашенных здешним кагалом в кагальную избу для совершения по предмету накопившейся на еврейском обществе значительной суммы недоимок государственных податей, докладывано…», использование формулы «слушали… положили…». Для успешного диалога с властью членам кагала необходимо было усвоить ее язык. Другой интересный момент – проект включения российского чиновника в структуру кагала в качестве кассира или «екзекутора», к тому же подкрепленный ссылкой на якобы имевшие место в других городах черты оседлости прецеденты:
На сей предмет, сходно существующему в других губернских городах порядку, избрать некоторого благонадежного чиновника или дворянина за кассира, или екзекутора, который бы особо занимался собиранием тех ратовок, по имеющемуся составить и вручить ему именному списку с тем, что собранные деньги имеет еженедельно вносить в уездное казначейство на счет казенных податей, на еврейском обществе числящихся, и представить кагалу квитанции оного, а буде кто из платящих ратовок не внесет оных чрез 4 недели, то сей кассир или екзекутор прямо от себя имеет тотчас показать его виленской городской полиции для понуждения.
Сведений об аналогичном включении российского чиновника в структуру кагала в других городах (на что ссылается в данном прошении виленский кагал) пока не обнаружено. В любом случае, это очень важный акт взаимоотношений евреев с местной властью, требующий дальнейшего рассмотрения в контексте материалов региональных архивов.
Дальнейшая история «прожекта» членов виленского кагала заслуживает хотя бы краткого изложения. В августе 1825 г. министру финансов Е.Ф. Канкрину подали прошение от имени кагала выступившие в качестве заверителей упомянутого выше постановления Элиаш Гершуни (Герсон) и Г.М. Иохельсон, а также некоторые другие лица. Они требовали утверждения своего прожекта, заявляя, что в противном случае «удовлетворить казну в податях не имеется и не предвидится возможности». Они также отмечали вполне легальное существование аналогичных сборов в других городах с еврейским населением. Автором текста прошения был некий «виленский мещанин» Иосель Зелигман. Не исключено, что он же был составителем русскоязычных версий постановлений кагала. Прошение вместе с сопутствующей документацией было передано на рассмотрение Четвертому еврейскому комитету. Дальнейшая судьба этой законодательной инициативы виленского кагала неизвестна.
Помимо уже отмеченного умелого использования шаблонов российской бюрократической практики представителями имевшей совершенно иной характер власти – кагала, обращает на себя внимание и тот факт, что при наличии (до 11 сентября 1825 г.) такого официального совещательного органа при центральной власти, как еврейская депутация, члены виленского кагала предпочитали отстаивать свои интересы самостоятельно, не обращаясь к посредничеству еврейских депутатов.
В связи с выселением евреев из сельской местности генерал-губернатор Н.Н. Хованский в 1823 г. организовал особый комитет. Известно, что в этот комитет подавали прошения некие «поверенные от евреев», однако их требования были отклонены. Новая возможность отстоять свои требования представилась евреям в связи с поездкой Александра I в Таганрог осенью 1825 г. Во время проезда императора через Городок, Невель и Велиж местным евреям удалось передать императору прошения от имени «еврейских обществ».
В последнем случае сохранились воспоминания о том, как именно происходила подача прошения: Александр I, возвращаясь с парада на Покровском поле, при въезде на высокий деревянный мост через речку Велижку был встречен поджидавшей его группой представителей местного еврейского населения с купцом Шмеркой Берлиным, бывшим бургомистром Шмеркой Аронсоном и ратманом Евзиком Цетлиным во главе. Здесь же находились и все почти прочие евреи, недавно только выселенные насильно из деревни в город. Один из них (по преданию, Нота Прудков) вскочил на подножку экипажа, держа в руках прошение – жалобу на действия Хованского. Государь слегка отстранился, и прошение принял сидевший рядом с ним начальник Главного штаба барон [И.И.] Дибич. Конвоировавшие государя казаки оттеснили толпу просителей, и экипаж поехал далее.
По преданию, император с улыбкой заметил встречавшему его Хованскому: «Твои приятели меня только что атаковали!»
Прошение «городецкого еврейского общества», датированное 3 сентября 1825 г., начинается со своеобразного выражения верноподданнических чувств: «Верноподданные Российского государства на веки вечные обязаны запечатлеть в недрах сердец своих чувствование о источнике истекаемых милостей от своего всещедрого монарха, и паче еврейский народ белорусского края, переселенный из уездов в города и местечки». Евреи Городка выражали свое желание приобщиться к земледелию, в связи с чем просили предоставить им ссуду из казны на льготных условиях, отменить ограничения на аренду у помещиков земель, мельниц и фабрик, позволить «заводить местечки» на казенных землях и освободить беднейшую часть евреев Городка от уплаты податей. Прошение подписали 22 человека, из которых четверо носили фамилию Войхановский и, очевидно, являлись близкими родственниками, двое – фамилию Шмулаковский и еще трое – фамилию Долзанский. Это свидетельствует о том, что власть в еврейской общине Городка была, по всей видимости, сосредоточена в руках трех семейных кланов.
Члены «невельского еврейского общества», сетуя на отсутствие возможностей свободно торговать и то, что для других профессий «надобны знания, которые приобретать ушли лета наши, и уже остается сие потомству», также желали обратиться к земледелию. В прошении особенно подчеркивается, что его авторы – «коренные жители» Невеля, разорившиеся из-за своей помощи переселенным из окрестных деревень евреям. Просители также жаловались, что за пределы черты оседлости «их не пущают, здесь по проселочным дорогам искать работы не позволяют, а по большим редко оные случаются, в наступающее зимнее время вовсе таковых не будет и останемся с одною бедностию, голодом и теснотою». Требования были те же, что и у «еврейского общества» Городка: налоговые льготы, ссуды от казны и содействие при аренде помещичьих земель. Подписали прошение 24 человека, все с разными фамилиями, что, возможно, указывает на бóльшую «демократичность» невельской общины по сравнению с ситуацией в Городке.
В прошении «велижского еврейского общества», о драматических обстоятельствах передачи которого императору говорилось выше, также содержалась критика тяжелых последствий переселений и жалобы на губернское начальство, запрещающее евреям даже временное пребывание на помещичьих землях, возбраняющее купцам-евреям, сплавляющим лес по Двине, нанимать велижских евреев и даже препятствующее переселенным в Велиж из сельской местности евреям возвращаться за оставленным имуществом. Просители заявляли, что могут надеяться только на императорскую милость, «ибо от губернского начальства и учрежденных ими комитетов малейших средств к облегчению не предвидим». В тексте прошения авторы – Мошка Тялов и Берка Пельснер – называли себя «поверенными от еврейского общества города Велижа», в подписи они фигурируют как «кагальные члены». Любопытно, что ни Тялов, ни Пельснер не упоминаются в процитированных выше воспоминаниях ни как податели прошения, ни как представители местной еврейской элиты, встречавшей императора в Велиже. Ни Тялов, ни Пельснер не проходили по печально знаменитому Велижскому делу, жертвами которого стали упоминавшиеся выше семейства Берлиных, Аронсонов и Цетлиных. Вероятно, фабрикация велижского процесса, осуществлявшаяся под непосредственным руководством Хованского, была связана с реакцией на компрометирующую его как губернатора активность местных евреев и с их жалобами на губернское начальство.
Все три прошения были переданы на рассмотрение тому же Хованскому, который изложил свое мнение по поводу их содержания в своем отношении Четвертому еврейскому комитету от 4 ноября 1825 г. Генерал-губернатор заявил, что податели всеподданнейших прошений требовали того же, что и поверенные от евреев, обращавшиеся в комитет при губернском правлении, и так как по рассмотрении просьб этих поверенных «комитет счел невозможным удовлетворить оные», то и по отношению к прошениям обществ следует поступить так же. Комитет полностью одобрил эти выводы.
В 1826 г. минский, виленский и гродненский кагалы обратились к Еврейскому комитету с ходатайствами о возобновлении еврейской депутации, которые послужили поводом к рассмотрению комитетом вопроса о результатах деятельности еврейских депутатов за 1802–1825 гг., а в 1827 г. с такими же предложениями снова выступил гродненский кагал. Сами прошения не сохранились, и мы можем судить о них по кратким тенденциозным изложениям, принадлежащим перу секретарей комитета. В первом случае прошения фигурируют в делопроизводственных документах и как «прошения кагалов», и как «прошения старшин кагалов минского, виленского и гродненского от имени еврейского народа». Во втором случае на «просьбу членов гродненского еврейского кагала по оному же предмету» последовало встречное предложение членов комитета – кагалам предлагалось высказать свои соображения по поводу еврейской реформы в записках, которые они должны будут прислать в комитет, а не «посредством выборов из числа кагальных членов». Отметим, что выражение «еврейские депутаты» в документе не употребляется. Впрочем, эти инициативы, так же как и примечательная записка виленского кагала от 9 ноября 1833 г., находятся за хронологическими рамками данного исследования.
Проекты маскилов 1820-х гг.
Наряду с рассмотренными выше способами защиты групповых интересов, в описываемый период имели место частные, большей частью оппозиционные по отношению к традиционной еврейской элите инициативы отдельных европейски образованных евреев, так называемых «маскилим». Заслуживают внимания также не столь ярко маркированные принадлежностью к какому-либо идеологическому течению внутри еврейского общества обращения отдельных евреев к правительству по общим вопросам политики в отношении евреев.
Наиболее полно освещена в имеющихся в нашем распоряжении документах деятельность уже упоминавшегося выше Гиллеля Маркевича. О происхождении Г.А. Маркевича почти ничего не известно, однако по косвенным данным можно судить, что его семья была достаточно состоятельной и образованной. По неизвестным нам причинам в 1760-е гг. семья Маркевича перебралась из Пруссии в литовский город Россиены. О жизни Маркевича до 1812 г. сохранились лишь отрывочные сведения: известно, что он дважды (в 1805 и 1809 гг.) неудачно пытался основать в Вильно суконную фабрику. В связи с этим (а также из-за своих попыток распространить среди евреев Вильно идеи просвещения) Маркевич вступил в затяжной конфликт с виленским кагалом. Несмотря на эти обстоятельства, Маркевич был примерно в те же годы избран ратманом города Россиены. Во время войны с Наполеоном 1806–1807 гг. Маркевич занимался поставками фуража и провианта для российских войск.
Значительные перемены в жизни Маркевича были связаны с войной 1812 г. После взятия Россиен 18 июля 1812 г. наполеоновскими войсками Маркевич бежал со своей семьей в Дерпт. Принадлежавший ему большой каменный дом был жестоко разграблен. А сам Маркевич в Дерпте 26 августа 1812 г. в синагоге в еврейский Новый год произнес патриотическую речь, выдержки из которой были напечатаны в «Сыне Отечества». Вскоре после этого Маркевич отправился в Санкт-Петербург, где подал императрице Елизавете Алексеевне текст этой речи и некую «Записку о лучшем устройстве еврейского народа». Императрица в ответ сочла нужным выразить лично Маркевичу и «всему еврейскому обществу города Россин (sic!) монаршее ея величества благоволение». Последнее, возможно, означает, что Маркевич в данном случае выступал от имени «еврейского общества» Россиена. А «благоволение» императрицы, не имевшее, скорее всего, никакого материального выражения, все же в известной степени способствовало дальнейшим успехам Маркевича.
Сохранились случайные и отрывочные сведения об участии Маркевича в качестве поставщика провианта для российской армии в заграничных походах 1813 г. По некоторым данным, за свое необычайное «усердие» он был даже представлен к награде, но не получил ее якобы из-за интриг своих недоброжелателей из числа русских офицеров. По возвращении Маркевич поселился в Вильно и активно участвовал в торгах на казенные откупа. Ему удалось найти себе покровителя в лице виленского гражданского губернатора А.С. Лавинского. Однако то обстоятельство, что Маркевичу все еще не удалось получить с казны деньги за поставку провианта в 1807 г., вынудило его в 1820 г. вновь отправиться в Санкт-Петербург, где, помимо решения своих собственных финансовых трудностей, он пытался повлиять на судьбу евреев всей Российской империи. Он подал составленный им проект еврейской реформы министру финансов Д.А. Гурьеву 2 ноября 1820 г. и министру духовных дел и народного просвещения А.Н. Голицыну 30 ноября того же года. Неизвестно, как отреагировали на проект Маркевича его сановные адресаты, но гораздо более неприятным для него было то, что чиновники военно-счетной экспедиции хранили такое же загадочное молчание относительно причитающихся ему денег. Маркевич вынужден был оставаться в Санкт-Петербурге. В 1823 г. он проявил себя в довольно неожиданном качестве – «изобрел полезную для Отечества машину для делания кирпича и прочих из глины изделий» и получил права на исключительное пользование доходами со своего изобретения на 10 лет.
Маркевичу не удавалось добиться от военно-счетной экспедиции никаких выплат вплоть до осени 1826 г., когда петербургская полиция предпринимала усиленные меры по выселению проживавших в столице евреев. Маркевичу, как и многим другим, угрожало выселение, и он обратился за помощью к своему давнему покровителю Лавинскому, к тому времени назначенному генерал-губернатором Восточной Сибири. 20 октября 1826 г. Лавинский ходатайствовал за Маркевича перед петербургским военным губернатором. В своем письме он, в частности, отмечал, что известный ему своей «честностью и усердием» Маркевич «приведен в совершенное расстройство и убожество». Результаты этого заступничества были достаточно скромными – Маркевичу разрешили остаться в Санкт-Петербурге до 1 января 1827 г.
Маркевич решил обратиться к занятому подготовкой нового законодательства о евреях Еврейскому комитету и представил ему прошение и копию своего проекта о еврейской реформе 1820 г. Проект Маркевича рассматривался на заседании так называемого «директорского комитета о евреях» 30 декабря 1826 г. Решение комитета было довольно жестким: Маркевича следовало срочно выслать из Санкт-Петербурга, так как по существовавшему законодательству евреям позволялось жить в столице не более шести месяцев, а пребывание здесь Маркевича растянулось уже на несколько лет. Проект Маркевича также получил суровую оценку комитета: «Не оказывается таким, который мог бы служить надежным основанием для соображений о общем уставе».
Проект Маркевича 1820 г. (особенно его первая часть – своего рода краткий очерк истории евреев от поселения в Польше до 1820 г.) содержит ценные этнографические данные, неизвестные по другим источникам сведения по истории евреев Вильно второй половины XVIII – начала XIX в. и другие ценные материалы. Первая часть выдержана в духе распространенной (особенно в последующие годы) маскильской критики еврейского общества. В первую очередь это выражалось в выборе главных объектов критики – кагала, представлявшегося Маркевичу средоточием социальной несправедливости, хасидизма, являвшегося в его глазах проявлением невежества и мистического сектантства, и еврейских депутатов, представленных в записке ставленниками и послушными исполнителями воли кагалов. Реконструируя «подлинную» историю еврейских депутатов 1802–1820 гг., Маркевич выстраивал воображаемую схему сговора кагалов с депутатами, а в более широком смысле – соответствующую модернизированному государству своеобразную «вертикаль» еврейской общинной власти. Как бывший ратман Маркевич хорошо владел дискурсом канцелярского документа, что не могло не отразиться в его записке. Примечательно, что при описании реалий еврейской жизни Маркевич приводил соответствующие еврейские термины (в виде транслитерации русскими буквами древнееврейских слов в ашкеназском (идишском) произношении, т. е. в том виде, в котором они употреблялись). Возможно, таким образом он демонстрировал властям свои познания, желая зарекомендовать себя как полезного проводника по миру чуждого и непонятного адресатам записки этноса. Вторая часть содержала программу преобразований. Такие предложения Маркевича, как отмена кагала, учреждение казенных школ двух разрядов для обучения еврейских детей светским наукам за счет коробочного сбора, ослабление и (в ряде случаев) отмена ограничений на проживание вне черты оседлости для купцов и квалифицированных фабричных рабочих («мастеров») и полный запрет на ношение традиционной одежды евреями обоего пола, предвосхитили законодательные меры 1840–1860-х гг. Таким образом, эта группа предложений Маркевича находилась полностью в русле политического курса, направленного на жесткую регламентацию и дисциплинирование еврейского общества, которого российское правительство продолжало придерживаться весь последующий период. При этом, несмотря на совпадение общих тенденций, проект Маркевича был отвергнут Четвертым еврейским комитетом, вероятно, как чересчур радикальный для того времени. Несмотря на кажущееся доминирование отмеченной выше тенденции, проект Маркевича не был однородным. Отдельные его положения совпадали с проектами, выдвигавшимися ранее еврейскими депутатами и членами кагалов. К этой группе относятся предложение «евреям предоставить свободу наравне с прочими подданными торговать по всей России даже и в столицах», совпадающее с аналогичным пунктом проекта З. Зонненберга 1813 г., свободное использование труда христианской прислуги, о котором также постоянно ходатайствовали депутаты, разрешение на свободное проживание евреев в сельской местности, аренду помещичьей земли, производство и продажу алкоголя. Более того, предлагалось разрешить евреям покупку земли в губерниях черты оседлости как у государства, так и у помещиков. Эта часть проекта обнаруживает сходство с «мнением» минского кагала, представленным Первому еврейскому комитету в 1803 г. Реформа управления евреями в проекте Маркевича также имела примечательные черты. Кагалы предполагалось заменить губернскими Комитетами еврейских дел. Управляющий комитетом из числа еврейских купцов должен был назначаться министром (при этом неясно, какой министр имеется в виду) и сам назначать остальных членов комитета, также из числа евреев. Комитет получал фискальные функции, контроль над еврейскими фабриками и образованием. Аналогичным образом в проекте Н. Ноткина 1803 г. модернизированные кагалы переименовывались в «депутатские комиссии» и также могли владеть фабриками. Судебные функции в проекте Маркевича планировалось передать особым еврейским магистратам и ратушам, где заседали бы выборные евреи. Таким образом, евреи изымались из юрисдикции городского самоуправления, так же как и в проектах еврейских депутатов 1785 и 1813 гг. Эта группа предложений Маркевича, как и большинство проектов еврейских представителей конца XVIII – первой четверти XIX в., была направлена на повышение статуса евреев, в первую очередь еврейской элиты. Маркевич пытался в своем проекте дать новую, отличную от традиционной, трактовку элиты. К определяющим признакам элиты в проекте относятся имущественный статус (купцы, фабриканты, землевладельцы), светское образование и лояльность имперской власти. Такая важная для еврейского общества характеристика, как познания в области религиозных текстов, наделяется негативными коннотациями.
В 1825 г. с проектом реформы выступил другой «просвещенный» еврей, уроженец курляндского города Митавы Гирш Исаак Гиршфельд. На данный момент единственный источник сведений о нем – его записка министру финансов Е.Ф. Канкрину, датированная 10 августа 1825 г. В сопроводительном письме к проекту Гиршфельд, которым, по его словам, руководило «единое чувство усердия и приверженности к пользе государственной», так же, как и Маркевич в заключительных строках своего проекта, выражал готовность «содействовать дальнейшими сведениями» как человек, которому «весьма известны все обыкновения и обряды сказанного народа». В самом же проекте Гиршфельд предлагал завести во всех кагалах метрические книги для регистрации новорожденных, сочетающихся браком и умерших как на древнееврейском, так и на русском (для предоставления местным властям) языке, выдавать евреям свидетельства о рождении и браке на специальных бланках, заверенных печатями и подписями в губернском правлении. Примечательно, что для Гиршфельда «еврейское общество» и «кагал» были синонимами, что отмечается далеко не во всех источниках того времени. В отличие от Маркевича, сыпавшего экзотическими еврейскими терминами, Гиршфельд намеренно избегал всякой еврейской специфики. При обсуждении реалий еврейской жизни он употреблял такие далекие по смыслу от действительного значения понятия, как «духовные требы», якобы совершаемые раввинами (для обозначения последних он не сумел подобрать приемлемого синонима в русском языке). Проект Гиршфельда находится в русле общего стремления модернизирующейся бюрократии к получению более точной информации об управляемых, желания власти превратить общество в нечто читаемое, выраженное вербальным образом в документах. То, что предложение ввести новые технологии идентификации личности исходило от «просвещенного» еврея, тоже неудивительно. Впоследствии «маскилим» мечтали с помощью правительства «цивилизовать» евреев и в своей борьбе с кагалами апеллировали к власти.
В последующие два десятилетия обращения отдельных «просвещенных» евреев к властям чаще всего имели оппозиционный по отношению к традиционной общинной организации характер. В гораздо меньших масштабах, нежели в предшествующий период, продолжала существовать и противоположная тенденция, когда владеющий «языком власти» маскил мог быть делегирован традиционной общиной в качестве легитимного представителя и выступал в роли защитника традиционных общинных институтов. К середине XIX в. осмысление отношений между «просвещенными евреями» и традиционным обществом претерпело значительные изменения, приведшие в итоге к разделению восточноевропейского еврейства на «секуляризованное» и «ортодоксальное».
В период с 1812 по 1825 г. основная часть конфликтов, которые приходилось улаживать депутатам, относилась к экономической сфере. Власть была недовольна незаконной торговлей евреев, в частности контрабандой, уклонением от податей и недоимками. Депутаты в качестве оправдания использовали ссылки на бедность и разорение евреев, вынуждающие их преступать закон, причем в числе способствовавших разорению обстоятельств стихийные бедствия и война соседствовали с мероприятиями власти. Обращение к документам еврейского происхождения позволяет проследить функционирование парадигмы «гзейрот» («бедствий, причиняемых властью»), во многом определявшей отношение евреев к власти. Особый интерес представляет поведение власти, стремившейся в тот период к альянсу с представителями еврейства. Это стремление явно обнаруживается в событиях, связанных с первым периодом деятельности еврейской депутации.
При проведении выборов 1818 г. выяснилось, что каждая еврейская община считала необходимым присутствие своих представителей в столице, очевидно, для защиты локальных интересов и отвергала предложенную сверху трехступенчатую схему выборов. Местным инициативам противились в первую очередь члены претендовавших на главенство губернских кагалов, апеллируя к навязанной властью системе понятий.
Таким образом, можно отметить, что участие евреев в политической жизни в тот период отличалось особой интенсивностью и остротой. В события, связанные с еврейским представительством, была вовлечена вся еврейская элита того времени. Инициативы депутатов, «поверенных», кагалов, «обществ» и отдельных евреев, которые, как и в предшествующие периоды, продолжали предлагать власти свои модели построения отношений с еврейским населением империи и высказывались даже по вопросам административного управления в целом, были направлены на повышение статуса евреев. Важно, что упразднение еврейской депутации в 1825 г. носило временный характер. При всех негативных характеристиках, которыми депутация наделялась в документах, исходивших от российской администрации, за ней признавался определенный потенциал, который мог бы реализоваться при благоприятных условиях.