В следующем круге

В следующем круге, — говорит Севан, — в следующем круге я буду птичкой! Я буду порхать с ветки на ветку, петь песни, клевать зернышки, и все! Никаких детей, мужей, родителей, ничего, только песни и зернышки.

Она расхаживает между монитором и реанимационной тележкой, чуть пританцовывая и дирижируя себе пустым 20 граммовым шприцем. Это же надо иметь такие ноги в сорок лет!

Сорок два, — говорит Севан, — уже полгода, как сорок два. Отделение открылось в июле, ровно двадцать лет назад, наш выпуск без конкурса шел, почти все — отличницы. Представь, престижное отделение, новая больница. Одни мониторы чего стоили! Даже мама гордилась и хвасталась соседям.

С мамой мне не слишком повезло. Хотя, конечно, нехорошо так говорить. Она у меня, кстати, из России, представляешь, вот только не помню, как город назывался. Мама требовала абсолютного послушания и очень любила порядок. Я один раз деньги потеряла, за танцевальный кружок. Конечно, это был совсем простенький кружок, уж какие у нас были танцы тридцать лет назад, но меня учительница очень хвалила. Всегда ставила первой, правда, может быть, и из–за роста. Я ведь и тогда самая длинная была. И вот я потеряла оплату за месяц. По теперешним ценам шекелей пятьдесят, не смертельно, но приличные деньги, конечно. А мама сказала: «Ну, что ж, раз потеряла, месяц ходить не будешь». Помню, еще соседка наш разговор слышала. Соседка у нас смешная была, толстая, как подушка, но добрая. Она мне эти деньги пыталась потихоньку в карман сунуть, но я не взяла, мамы побоялась. А на танцы больше так и не пошла, не знала, что учительнице сказать. А, невелика потеря. В моей то жизни!

Тем более, я вскоре влюбилась. Был у нас в классе мальчик, длинный — предлинный и носатый немножко, но мне очень симпатичным казался. И вот вижу, он на меня смотрит так задумчиво день, два, а потом и говорит: «Хочешь быть моей хаверой?». Наверное, потому меня и выбрал, что я сама длинная была, ему подстать. Домой я его, конечно, не приглашала, другие времена были, а ходили мы на берег моря, в старую беседку. И он все пытался меня обнимать, даже кофточку расстегнул раз, только, поверишь, ему это так же не нужно было, как и мне. Просто положено, раз хавера, наверное, мальчишки друг другу хвалились. Так и закончился наш роман, к облегчению для обеих сторон.

А настоящий роман у меня начался в армии. Знаешь, с армией — это неплохо придумано. Сразу такая свобода начинается. Хотя и там, конечно, и послушание, и порядок, но не так, как под маминым присмотром, да с девчонок и меньше спрашивают.

Я, конечно, сразу заметила, что Эли на меня смотрит, кто ж этого не замечает, но еще недели две виду не показывала, а потом не выдержала, сама подошла. Такой он мне родной оказался, и все было хорошо, и что обнимает, и что кофточку расстегивает. А ты знаешь, где вся наша любовь проходила? В машине! У его отца форд был, старенький такой, горбатый, но мы его любили, как родной дом. Нас на выходные каждые две недели отпускали, и мы брали этот форд и ехали на берег моря. Ха, опять на море! А где тут у нас еще спрячешься, все — как на тарелке, и все друг друга знают. Конечно, не самое удобное занятие — любовь в машине да еще при нашем росте, Эли вообще был метр девяносто, но как–то приспособились, даже очень здорово получалось! Ты думаешь, я бессовестная, да? Нет, просто радостно вспоминать, какие мы молодые были, красивые. Вот я смотрю современные фильмы про любовь и все думаю, нет, у нас лучше было.

На медсестру я сразу после армии учиться пошла. До сих пор жалею, что никуда путешествовать не поехала, пропущенный кусок молодости! Представляешь, махнуть куда–нибудь в Индию, или в Австралию, без забот, без детей. Не очень было принято, не то что сейчас. А специальность мне нравилась — и с людьми, и не засидишься на одном месте, и платят прилично. А Эли поступил в колледж младших инженеров. Мы про женитьбу еще не думали, но просто надоедало каждый раз расставаться, да и в машине зимой холодно, а летом — духотища, не продохнуть. Сейчас молодежи намного проще, вон моя дочка уже полгода у своего хавера живет, очень с его мамой подружилась, представляешь! Вот так двадцать лет ее расти, а она потом мне только про его маму и рассказывает, какая она хорошая да внимательная

Я, правда, тоже очень со свекровью дружила. До сих пор раз в месяц к ней езжу.

Одним словом, мы бы, может, еще и подождали с женитьбой, но тут собралась замуж моя двоюродная сестра, маминой сестры дочка. И началась эпопея! Целый день только и разговоры, какой жених, да какое платье шить, да какой зал заказывать, чтобы все родственники умерли от восторга. Точно как сейчас, только тогда других развлечений намного меньше было, по телевизору только две программы. Надоело мне на это смотреть, да и хулиганка я была порядочная, двадцать один год, что ты хочешь! Я и говорю Эли: — Что если нам тоже пожениться? А он и рад стараться, — давай, — говорит, — только раньше их. Побежали мы в раббанут и подали документы на двадцать второе мая. А у сестры моей на двадцать третье свадьба была назначена, еще полгода назад. Что дальше было, лучше не рассказывать! Мама мне всю жизнь простить не могла. А если разобраться, ничего плохого не случилось, просто две свадьбы подряд. Ей даже лучше, на платье сэкономила.

Мы решили в кибуце поселиться, Эли и сам из кибуца, да и откуда нам денег было взять на свой дом. К маме моей после той свадьбы лучше было не приближаться.

Да, я тебе про отца совсем не рассказываю! Отца я очень любила, он такой веселый был и красивый, самый красивый из всех знакомых. Сейчас смотрю на него, и сердце обрывается, что жизнь может сделать с человеком!

Элинор ровно через год родилась, нам как раз по двадцать два исполнилось. Мы же с Эли одного года и даже одного дня, такое вот совпадение, неужели я не рассказывала?

Эли, конечно, ждал мальчика. Они все думают, что хотят мальчика, а когда через три года мальчик родился, он и скрыть не мог, что дочку больше любит, все ей позволял. А уж когда тинокет наша появилась, тут окончательно стала ясно, кто его сердце завоевал. Ох и мамзера, до сих пор из всех веревки вьет! Вот тут особенно моя специальность пригодилась! Кто еще может себе позволить детей растить без всякой няни. А я три ночи в неделю брала дежурствами, а остальное время дома, и душа моя спокойна. И когда мне из полиции позвонили и сказали про аварию, ничего в моей душе не шевельнулось, вот ведь странно.

Я, помню, все думала, какие вещи собрать, родителям позвонила, чтобы отец за мной заехал, а мама осталась детей сторожить. И в дороге ничего я не чувствовала. Отец более догадливый оказался, все молчал, а перед самой больницей говорит: «Как бы большой беды не было, доченька». И только когда меня сразу к заведующему реанимацией повели, вот тут я и поняла, не зря десять лет сестрой отработала. Заведующий этот в глаза мне старался не смотреть. Ваш муж, — говорит, — в крайне тяжелом состоянии. Я только и спросила: — Он уже умер? — Тогда он так посмотрел на меня: — Да, — говорит, — на месте скончался, к нам доставлен без признаков жизни.

Я только сказала: — Проведите, я должна его видеть. И все меня оставьте.

Он на каталке лежал. Голова набок повернута так неестественно, и один глаз приоткрыт. Я веки приподняла — зрачки разные, видно удар сразу на голову пришелся. Понимаешь, мне очень важно было это увидеть, я тогда поняла — все, нет его больше. И еще подумала — вот сейчас раннее утро, значит, это последний наш с ним день.

Сначала все мне хотелось кибуц оставить, но куда же деваться с тремя детьми, там у них и школа, и вся жизнь. Отец часто приезжал, сядет молча на кухне или мастерит что–то, и мне, вроде легче. А соседок я отвадила быстро, не нужно мне было чужих слез да причитаний.

В это время у нас в кибуце еще одни похороны случились. Женщина умерла от рака, совсем еще молодая, двое детей остались. Но я почти не была с ними знакома, я же пришлая. Тут как раз Пурим наступил. Все веселятся, праздник, карнавалы, и поехала я своим детям костюмы покупать. Элинор уже десять исполнилось, Шаю — семь, даже малышке купила костюм медведя, хоть она и мало что понимала. Вот я иду прямо к школе с этими масками и шарами, а Элинор как закричит: «Мама, мамочка моя!», видно, и не ждала уже никакой радости. И вдруг смотрю, у одного мальчика глаза стали, как у раненого котенка, и я вдруг догадалась, что это той женщины сын.

— Ну, что ж, — говорю, — пойдем с нами костюмы готовить, видишь, сколько бумаги цветной, на всех хватит. Он и пошел, как привязанный. А часа через два за мальчиком этим отец пришел. Я его раньше видела, конечно, здоровенный такой, невозможно не заметить, но что мне до него было, да он и старше на восемь лет, и имя такое смешное Эзра, как у моего дедушки, одним словом, другое поколение. Сел он у меня в кухне, ровно на то место, где отец мой сидит, да так и промолчал до позднего вечера.

Костюмы неплохие получились, Элинор вовсе первый приз получила, но, я думаю, учительница ей подыграла, сирота все–таки. И мальчику тому дали первый приз, прямо хоть плачь от этих призов. А на следующий вечер иду я домой, я тогда и дневные смены стала брать, только чтобы в квартире одной не сидеть, а во дворе тот самый папаша, только теперь уже с двумя детьми, девочка у него была ровесница моего Шая, такое вот совпадение.

Какие пересуды были, лучше не вспоминать, но находились люди, что и сочувствовали, все–таки пятеро детей. Самое страшное, что родители мои Эзру не приняли. «Как же ты можешь, — говорят, — еще года не прошло!». Их больше беспокоило, что люди скажут, а, может, они Эли жалели, кто знает. А меня знаешь, кто пожалел? — Свекровь! Живи, — говорит — деточка, да детей береги, ты ж еще молодая.

Но все это ерунда по сравнению с тем, что происходило у меня дома. Представляешь, пятеро детей, и все горем травмированные, и все ревнуют, как сумасшедшие. Старшие еще ничего, они и в школе дружили, а вот Шай с Эзриной дочкой просто жить никому не давали. И главное, умом я ее больше жалею, она девочка очень славная, добрая такая, а душа за своего паршивца болит. Он еще вскоре вытянулся, такой стал длинный да нескладный, сил нет смотреть. И Эзра его не любил, хоть и старался виду не показывать, видно, чувствовал в нем чужого мужика. Он то сам больше всех ревновал, и к детям, и к родителям, и к соседям, а больше всего к покойному Эли. Не поверишь, до сих пор в день гибели Эли, мы с ним ссоримся, а потом неделю не разговариваем.

Но самое смешное началось, когда малышка подросла. Она очень рано писать научилась, и вот стала мне излагать свои пожелания в письменной, так сказать, форме. Я с работы прихожу, а у меня на подушке письмо:

«Купить Лее красный карандаш, носки и писающую собачку». Это игрушка такая, наливаешь в рот плюшевой собачке воду, а она потом заднюю лапку поднимает и этой водой «писает». Сколько это замечательное изобретение стоит, лучше не говорить! А у меня двое старшеклассников, только успеваешь поворачиваться, экскурсии одни чего стоят, у Эзриной дочки месячные начались, значит, и лифчик надо покупать, и одежду другую, самый ранимый возраст для девочки, Шай каждый месяц из ботинок вырастает. Одним словом, чего мне в жизни не хватает, так это писающей собачки! А на следующий день прихожу — стоит собачка и писает на полированную полку. Это Элинор купила, она тогда как раз деньги копила на права.

Но самое тяжелое случилось раньше, вскоре после Элиной гибели. Маму парализовало. Она после климакса сильно располнела, давление стало подскакивать. Сколько я ни боролась, но разве она послушает с ее то характером, «химию зря глотать»! Отцу всего шестьдесят лет было, красивый мужик, высокий, только борода седая, мог бы еще пожить. Но он решил маму дома держать, никуда не определять, ни в больницу, ни в дневной приют. Решить то легко, а она ведь все под себя, да и с головой у нее неважно стало, то кричит, то капризничает, как ребенок. И пришлось мне каждые выходные к ним ездить, стирать, памперсы менять. Отец опустился, растолстел, ничего его в жизни не интересует, ни я, ни внуки. Нет, ты скажи, сколько молодых людей у нас в одно мгновение погибает, а она все тянет. Сердце, видно, крепкое.

Ты, наверное, думаешь, какая я жестокая. Я и сама знаю, но детей жалко. Каждые выходные я их бросаю. Уж не говоря про Эзру. Знаешь, он меня на руках носит. Этакую дылду! Конечно, когда дети не видят.

Вот так и летит время, не оглянуться, не вздохнуть. Элинор уже из армии вернулась, скоро и сын Эзры заканчивает. Я только и мечтаю, чтоб наши из Ливана вышли, пока Шая не призвали. Да, ты поверишь, у моей малышки через месяц бат–мицва! И ты думаешь, геверет не составила список пожеланий? Вот, пожалуйста:

«Платье, как у Элинор, туфли (новые!!!), двадцать пять шаров и розовые занавески с оборками».

Я сначала рассердилась, а потом думаю, сколько там ткани нужно на эти занавески. А то будет обижаться, как я на свою маму. Вчера после ночи и сшила. Мне бы отдохнуть, спина не разгибается, мы как раз толстяка из пятой палаты переводили, чуть пуп не надорвали, а я сижу себе, оборки пришиваю. Розового цвета!

Нет, знаешь, что я тебе скажу, в следующем круге я буду птичкой!

 

Хорошо бы

Хорошо бы мне похудеть, — говорит Шоши. — Конечно, семьдесят — это нереально, но хотя бы семьдесят пять. А то знаешь во мне сколько? — она смеется, щуря небольшие светлые глаза и сияя во всю ширину румяных щек, — все девяносто!

У Шоши белая косынка и белый халат туго обтягивает налитое тело, сверкают чистотой круглые локти и коленки. Так и хочется поставить рядом ведро с парным молоком. Но, берите выше, Шоши — первый в отделении специалист по нарушениям ритма. Очень мне учиться нравилось, — говорит Шоши, — ты же знаешь, у нас был лучший выпуск, почти все отличницы. А косынки я всегда ношу, у нас принято голову покрывать. Можно, конечно, и шляпу подобрать, и парик, но не люблю я лишней возни. Я косынку всегда под цвет юбки надеваю, синюю к синей, бордовую к бордовой, а кофту — контрастную, ничего, красиво получается. А косметику я совсем не люблю. Ты посмотри, у меня и так лицо вечно розовое, куда тут еще красить!

А если ты думаешь, что я от родов располнела, так нет, я детей очень аккуратно носила. Да и не так часто, через два года. Очень считать было удобно: двенадцать, десять, восемь, шесть, четыре и два. И главное, всего одна девочка. Нет, я не против мальчишек, ты знаешь, какие у меня сыновья хорошие, но просто интересно, может, судьба, думаю. А потом отдохнула пару лет и двух девочек подряд родила! Вот тебе и судьба. И главное, дети такие хорошие получились, уважительные, и здоровенькие, и учатся прекрасно. Я когда рожать ехала, всегда только об одном молилась, чтоб ребенок здоровый родился, а Амнон говорил: «Лишь бы ты была здорова». Вот сейчас наши разойдутся, я тебе карточку покажу. Видишь, это они специально по возрасту построились, красивые, правда? Особенно второй и четвертый. И невестка здесь, она всегда сразу за моим старшим пристраивается. А малыш, видишь какой смешной, на лягушонка похож!

Малыш уже позже появился, очень у меня с ним тяжелые роды были. И почему бы это, спрашивается, девятые роды, а такие тяжелые, вспомнить страшно. Зато малыш очень славный получился, всей семье развлечение. Ты представляешь, ему уже шесть! Я ему на день рождения торт придумала — травка зеленая из марципанов, солнышко и шесть бабочек летают. Я всем на день рождения торты пеку, люблю, когда весело. А маме моей, когда исполнилось восемьдесят два, я восемьдесят две конфеты по кругу выложила. А что там путать, я десятками выкладывала: красные, синие, зеленые… Дети потом целый вечер считали!

Мама у меня из Германии, еще в тридцатые годы приехала. Ее отец был раввин, мудрый человек, как только Гитлер появился, он сразу старших детей отправил в Палестину. А сам остался, бабушка отказалась ехать, она жары боялась. И младшие дети с ними остались, потом уж, конечно, поздно было. А наши совсем неплохо здесь прижились, хотя очень страдали, конечно, первое время. Мамина сестра вообще за миллионера замуж вышла! Он на строительстве разбогател, во времена Мандата. Так она еще успела двух братьев у немцев выкупить за какие–то страшные деньги. Идеология идеологией, но деньги немцы всегда считать умели.

А мама миллионершей не стала, но тоже неплохую жизнь прожила — одиннадцать детей, восемьдесят два внука. Главное, весело получилось, в августе ей восемьдесят два исполнилось, и почти в тот же день родился восемьдесят второй внук! У нее и правнуков уже двенадцать.

А знаешь, внуки — это не то, что свои дети. Вот у моего старшего сына мальчик — и болеет часто, и купают они его как–то не так, все у них проблема! А главное — кушает плохо, ты можешь себе такое представить!

Нет, с чем у нас проблем нет, так это с едой. Хотя они у меня балованные, честно говоря. Я даже когда бутерброды готовлю, так и то каждому свой: один любит с помидором, другой только с огурчиками, но чтобы зелени побольше, а малышу не дай Бог укроп положить, в рот не возьмет. А сложного тут ничего нет, у меня же их только девять, не тридцать, что там запоминать! И расходов особых нет. Я супу всегда десять литров ставлю, яиц пару десятков, уже не голодно.

Но особенно я люблю шабат, для меня с детства это лучше любого праздника. Все дети за столом собираются, я свечки зажигаю и каждый раз думаю, вот это мой дом, моя семья, какое счастье. И готовлю всегда что–нибудь особенное, чтобы и детям эту радость передать. Мы всегда на шабат гостей приглашаем. Последний раз родители Амнона были, они еще потом на недельку остались погостить. Нет, у нас совсем не тесно, дети по трое в комнате, мы квартиру еще в дешевое время покупали. А где одиннадцать, там и тринадцать поместятся, мы любим, когда у нас гости.

А еще я, конечно, Песах люблю, тут и говорить нечего.

Представляешь, недавно, под самый Песах, вызывает меня главная сестра, Клара, ты же ее знаешь, и говорит: «Твоя очередь подошла на кардиологический симпозиум ехать. Трех лучших сестер посылаем, на Французскую Ривьеру».

Это такая потеха, на Французской Ривьере только про кардиологию и думать!

Я, конечно, отказалась. Что ж я всю семью брошу на Песах и на симпозиум поеду? Да и не люблю я без Амнона, за все годы ни разу мы с ним не расставались.

А послушать что–то новое по кардиологии, конечно, интересно было бы. Я учиться люблю, и работа у нас интересная, я никогда надолго не уходила. Отсижу три месяца, как положено после родов, и сразу возвращаюсь. А детям это не мешало, я же по ночам работала. Мне Клара до сих только ночи ставит, хороший у нас коллектив, ничего не скажешь. Бывало, конечно, не раз, что Амнон мне посреди ночи очередного крикуна привозил. А я его покормлю быстренько, молока, слава Богу всегда хватало, и они с миром домой едут. Мы же близко живем.

Но вот теперь курсы начались, интересные курсы, переподготовка сестер реанимации. Конечно, я хожу, что мне мешает, когда дети такие большие! Только плохо, что по пятницам занятия устроили. Приходиться шабатний обед накануне ночью готовить, иначе не успеть. А с другой стороны, что особенного, потом ведь весь день отдыхаем.

Все хорошо, если бы не армия. У меня уже четвертый пошел, они же через два года, так что один другого перекрывает, отдышаться некогда. Хорошо бы совсем без войн, представляешь, только работай, да гуляй, да праздники устраивай.

И еще похудеть мне надо. Я раньше не очень задумывалась, но у меня недавно сестра умерла. Всего пятьдесят два года, а болезнь такая подлая — мышечная слабость — никто с ней бороться не умеет. Она последние дни почти дышать не могла, даже письмо написала, чтобы к дыхательному аппарату не подключали, зря не мучиться. Мы ее в больницу решили не отдавать, сами по очереди сидели. И вот за день до смерти, даже смешно рассказывать, вроде завещания, она мне и говорит: «Шоши, ты совсем о детях не думаешь, такую тяжесть на себе носишь. Вдруг, сердце не выдержит!» Правильно сказала, спорить нечего. Вот после Песаха и начну. Ох, терпеть я не могу эти диеты, такая скука, но что поделаешь.

Хорошо бы хоть восемьдесят, а то все девяносто, смешно сказать!

 

Лучшая в мире страна

Лучшая в мире страна — это Италия, — говорит Элиас. — Я когда диплом получил, еще год не уезжал, так жалко было расставаться.

Элиас, как известный полководец, делает сразу три дела: проверяет анализы, печатает историю болезни и разговаривает с сыном по телефону.

Да, дорогой! Ты сам набрал все цифры? Что ты говоришь, дорогой, я знал, какой ты умный мальчик. Ты был у дедушки? Молодец, дорогой. А как поживает твой брат? Ты его не обижал? Ты его совсем ни разу не стукнул? Я горжусь тобой, дорогой! Да, я сегодня обязательно приду домой. И мы пойдем с тобой гулять далеко- далеко по большой дороге.

Четыре года, — говорит Элиас, — а уже знает все цифры и буквы. И на иврите знает буквы, очень хорошо запоминает! Ты не волнуйся, я кровь взял во второй палате. Какая разница, все больные общие!

Мне еще мальчишкой хотелось в Италию поехать, мы ведь христиане, у нас и имена приняты похожие, одного моего брата Антуаном зовут. Нет, я не старший, я третий, а всего нас семеро детей, но отец сказал, что каждый, кто захочет, будет учиться. Денег у него, конечно, таких не было, но у нас же земля, еще от прадеда досталась. Я два года огурцы выращивал. И, честно признаться, ничего страшнее этих огурцов в моей жизни не было: и посадить, и полить, и от жуков сберечь. С утра до вечера на жаре, чуть не обуглился весь. Но заработал прилично, на три года учебы хватило, а там уже легче пошло, только летом подрабатывал.

Я сразу решил в Италию ехать. Во–первых, там поступить на медицинский факультет легче, а платить столько же, а во–вторых, — такая возможность другие страны повидать! У нас ведь не принято просто так в путешествия ездить, сначала работать начни, дом построй, женись, а потом уже можешь делать, все, что тебе средства позволяют. Я знал, что страна очень хорошая, и читал, и доктор один рассказывал, который там учился, но все–таки не ожидал такое увидеть.

Сначала меня дома поразили. У нас ведь тоже очень шикарные дома строят, и дворцы я видел не раз, сначала даже не понимал, чем же там лучше. Понимаешь, культура другая. Если колоны, то фасад строгий, если балконы, то все одной формы. А у нас налепят — и круглые, и квадратные, и сбоку, и сверху, им так богаче кажется, а вид не тот, красоты не получается.

А потом смотрю, и люди другие. И тоже не сразу заметишь, вроде, темноволосые, вроде, улыбаются так же. Опять другая культура — не опаздывают, говорят как–то тихо, не обманывают совсем. Со мной однажды такой нелепый случай произошел. Ребята пригласили на праздничный вечер, а мне не очень хотелось идти, и одеться нужно прилично, и разговоры непонятные. Я говорю, — конечно, приду, спасибо, — а сам гулять ушел довольный — и свободен, и людей не обидел. Хорошо, что вернулся не очень поздно, они чуть в полицию не заявили, думали, несчастье какое–нибудь. И все сидели и ждали меня за столом. Ужас какой–то! Оказывается, у них, если сказал — приду, так обязательно надо приходить.

Да, дорогой! Конечно, я рад, что ты опять позвонил. Ты маме помогаешь? Ты настоящий мужчина, дорогой! Мама говорит, что ты мне мешаешь? Не сердись, дорогой, она ошиблась. Разве сын может помешать отцу! Да, да, обязательно приду сегодня домой. Да, и пойдем гулять по большой дороге.

Редко меня видит, — говорит Элиас. — То дежурства, то поликлиника, придется

еще и частную практику открывать. Я компьютер купил, никак из минуса не выйду.

Женщины в Италии, конечно, очень красивые. Женщины везде красивые. Но о женитьбе я ни разу не думал. Хотя ничего невозможного в этом не было, мы ведь тоже католики. У нас в деревне многие ребята привезли жен из–за границы, особенно из Восточной Европы. У нашего соседа сразу две невестки приехали — одна из Германии, а другая с Украины, город красиво называется, Львов, может быть, ты слышала? Забавно получилось, но мне кажется, слишком сложно: дети слышат то арабский, то немецкий, то еще этот язык, который во Львове, такая путаница у них в голове. А мамы их между собой на иврите разговаривают. Им же экзамены пришлось пересдавать, вот и выучили иврит, теперь уже работают, но все равно им трудно, никто не понимает, что они в Израиле делают.

Я когда первый раз на каникулы приехал, взялся отцу во дворе помогать, и чувствую, смотрит кто–то на меня. А это соседская девчонка. Маленькая еще была, лет четырнадцати, но очень красивая. Я голову поднял, но она, конечно, тут же убежала. У нас ведь не принято, чтобы девушка или женщина на чужих мужчин смотрела. Я тогда даже не помнил, как ее зовут, у нас везде ребятня бегает, я их и не различаю.

Но когда на следующий год приехал, сразу про нее подумал, даже у отца спросил, как они поживают, есть ли у нее парень. Так и получилось, я себе учился, она себе подрастала. Через несколько лет узнаю, она в университет поступила, на медсестру. Тут вопрос окончательно решился, все–таки родственные специальности это очень важно. Она потом призналась, что из–за меня медсестрой решила стать, но я так и думал.

Детей я поздновато завел, все хотел доучиться. Я почти сразу в ординатуру поступил, только с ивритом были проблемы. Мы, конечно, проходили в школе, но я за девять лет в Италии многое забыл. До сих пор сказывается, я даже устный экзамен из–за этого завалил, на год позже ординатуру закончил. Ты же знаешь, экзамен на иврите, а терминология вся английская, а у меня от страху — один итальянский в голове! Так и выставили, хотя я хорошо вопрос понимал. Я даже вернулся, хотел объяснить, и вдруг вообще на арабском заговорил. И главное, так обидно, я даже заплакал, можешь себе такое представить! Ну, в следующий раз сдал, конечно.

В принципе, я к языкам привык, наверное, недосып сказался. Приходилось и по восемь дежурств брать, хотя это уже тяжело. А шесть вполне нормально. Дело в том, что еще дети маленькие. Когда мой второй сын родился, старший ревновал ужасно. Даже домой отказывался приходить, у моих родителей ночевал. А младший — очень веселый парень получился, всегда доволен, кушать — пожалуйста, купаться — пожалуйста, гулять — полный кайф. А последнее время придумал по ночам смеяться. Проснется часа в два, встанет в кровати, представляешь, он в семь месяцев стоять научился, и хохочет. Я спать хочу, просто в обморок падаю, а все равно удержаться не могу, тоже смеюсь. Так и хохочем часами. Он то потом дрыхнет, а я за последнюю неделю три раза опоздал. Нет, еще одну девочку и все. Да и то не сейчас, а через несколько лет.

Частную практику я давно задумал открыть, у нас в деревне, конечно. Я и место подобрал, обо всем договорились, но хозяин помещения в последний момент отказал, слишком дешево, говорит. А я цену назначил обычную, даже немного выше, чем принято. С другим договорился — то же самое. Надо было пообещать устно и сразу договор подписывать, но я так не умею. Они это сразу чувствуют. У меня и практики успешной не будет. У нас ведь как — раз пришел к врачу, значит должен лекарство получить. А я иногда вижу — болезнь простенькая, вирусная, через пару дней сама пройдет и начинаю ему объяснять, что да зачем. А он прямо от меня — к другому врачу. Тот тоже видит, что болезнь простая, но антибиотик выписывает. На следующий день больному, конечно, лучше становится, как и ожидалось, и все говорят — вот это врач, не то, что первый! Я уже давно все это понимаю, но рука не поднимается зря их травить. Не быть мне миллионером!

Это Италия во мне сказывается. Я хоть и не всю жизнь там прожил, но, видно, очень важные годы.

Ты понимаешь что–нибудь в страховых программах? Я тоже раньше не интересовался, а сейчас хочу на сыновей открыть — пока подрастут, может приличная сумма накопиться. Пусть уж без огурцов обойдутся.

Нет, что ни говори, а лучшая в мире страна — это Италия.