Ах, оставь, я тебе уже все рассказала…

Ну, если обещала…

И что ты меня все наряжаешь? Ты думаешь, люди туда придут специально на какую-то старуху посмотреть? И туфли новые? Ну ладно. Так им и надо. Пусть знают, как в кафе ходить… Как кто? Ноги, конечно!

Как красиво кафе называется – «Капульский»…

Международное? Наверное, дорогое очень…

Знаешь, а давай пойдем еще куда-нибудь, например в театр… Да-а, конечно, язык не пойму…

Ну давай так сделаем. Сейчас просто погуляем, ветерок приятный и очень красиво, вид с горы, а потом, когда будут чьи-нибудь гастроли, пойдем в театр.

Ну хорошо, ну ладно.

Вот здесь сядем? Очень хорошее место.

А что рассказывать?

Все с самого начала, как незнакомому человеку?

Ну записывай, записывай, я рада, что тебе интересно.

Девочка-официантка какая внимательная – мы уже полчаса выбираем, а она все улыбается…

Ну что ж, что ее работа, работу тоже не все хорошо выполняют.

А с чего начинать? Автобиография? Ну пусть так и будет, автобиография.

Родилась я весной семнадцатого года, за неделю до Пурима. Нет, метрика не сохранилась, родные так и запомнили, что за неделю до Пурима.

Конечно, по еврейскому календарю. А ничего, что все время в разные дни, даже интереснее. Каждый поздравляет, когда ему нравится. Правда, в России мои мужчины предпочитали 8 марта, меньше хлопот. А по документам я на два года старше. Это уже потом мне папа метрику выправил, после семилетки, когда я учиться ехала. По документам у меня день рождения в июне 1915-го, как раз получалось шестнадцать лет, и меня в училище приняли. Но я этот день не люблю, ничего он для меня не значит. Да и зачем мне быть на два года старше?

Комсомол? Нет, я и не пыталась вступить. Меня даже в пионеры не приняли – папа считался единоличником. У нас ведь и лошадь была. И каждую субботу мясо, – богачи.

Потом папа умер, лошадь продали. Но это я уже в городе училась, как раз на каникулы приехала.

Туберкулез. У него и брат умер от туберкулеза. И я такая худющая была.

Помнишь, баба Хая меня все молоком отпаивала? Ну как же, я тебе рассказывала: Хая – мамина младшая сестра. Я из училища к ней погостить приехала на каникулы, уже после папиной смерти. А у нее самой два мальчика – Гриша и Мотик. И вот она нам каждое утро давала по кружке молока. И все время строго следила, чтобы каждый брал свою кружку, даже специально завела мне кружку другого цвета. Обидно как-то и, главное, непонятно. Только перед отъездом я узнала, что она целый месяц мальчишек снятым молоком поила, а меня – сливками.

Я говорю:

– Хая, ты с ума сошла, они же дети, им расти нужно!

– Да уж, дети, ироды на мою голову! Целый день по солнцу носятся, что им сделается: а ты вся синяя от своей учебы.

Такая вот была тетка. И дети у нее такие же выросли. Уже когда меня сослали, ты знаешь, какое время было, я и написать кому-нибудь боялась, да и не отвечали тогда, вдруг получаю денежный перевод. А это Гриша мне свою первую зарплату прислал. Он как раз на заводе начал работать.

Нет, не было ему еще шестнадцати, война началась, вот он и работал.

Так вот, когда папа умер, мама одна осталась. Я училась в Москве, брат – в Ленинграде. И знаешь, она тоже пошла учиться, на учительницу! Я приезжаю на каникулы, а по всему дому – тетрадки, книжки. Она прирожденной учительницей была, спокойная, строгая. Не кричала на нас никогда, но почему-то даже в голову не приходило ее ослушаться.

Да, конечно, успела поработать.

Она в тридцать пятом, кажется, диплом получила или в тридцать шестом, а расстреляли их только в феврале сорок второго. Я уже в ссылке была, брат в блокадном Ленинграде в госпитале работал. Хорошо, он семью в эвакуацию отправил, а то вот Мира, моя подружка, отвезла мальчика на лето к бабушке… Так он и лежит там вместе с ее мамой. И с моей. Так что, можно считать, что мне повезло с этим арестом. Я ведь тоже Диночку на лето к маме отвозила.

Да нет, почему я перескакиваю. Ну конечно, сначала вышла замуж, а уже потом Диночка появилась. Или ты думаешь, я такая легкомысленная была?..

А там и познакомились, на каникулах. Куда я еще могла поехать? Корова у нас была, и надо было ее каждое утро выгонять. А мама сказала, что негоже ей, учительнице, за коровой бегать, тем более когда взрослая дочь приехала. И ничего во мне особенного не было. Косы только, да ноги длинные.

Я же говорю, худая как палка. Вот и бегала я за нашей коровой босая.

Как почему? Тепло было, лето. И удобнее так. И туфли надо было для города поберечь. Я ведь училась на зубного врача.

Конечно, мечтала – детским ортодонтом. Выправлять неправильный прикус. Чтобы все красивыми вырастали.

Ну почему вся красота в зубах? Нет, конечно. Но все-таки хорошие зубы – это красиво.

Нет, нет, не перескакиваю. Он на лето приехал, диплом писать. На немецком языке. Он и французский знал хорошо, но не так, как немецкий. И еще оперу очень любил. Мы с ним часто в оперу ходили. И сам пел хорошо, тенором. Я потом, когда Диночка подросла, всё ей по радио оперы ловила.

Он у наших соседей комнату снимал – сад был у них красивый, тихий. И все наши местечковые невесты, конечно, принялись гулять вокруг этого сада. А тут я бегу со своей коровой. Меня и невестой не считали, я же говорю – одни косы.

Мы на Красной Пресне поселились. Такая прекрасная была комната, просторная, и соседей немного.

Я с соседями всегда дружно жила, ты знаешь. Это уже потом, когда Осю арестовали, они со мной перестали разговаривать. Так меня все равно вскоре выслали. Правда, я успела брату в Ленинград написать, чтобы Диночку к себе забрал, не отдавал в детский дом. Но тут мне повезло – я хоть и в зоне была, но на поселении, и ребенка при мне оставили.

Направление у меня было в Сыктывкар.

Выговорить-то еще можно, а вот добраться… Поезда туда не доходили.

Автобус? Ты еще скажи – метро… Высадили меня на последней станции и сдали в милицию, вроде как арестованную. А там и не знают, что со мной делать. Думали, думали и говорят:

– Мы вас направим на лесоповал, врачом.

Я говорю:

– Что вы, я не могу врачом, у меня среднее образование!

– Ну тогда здесь в медпункте будете арестованных лечить.

Я даже рассердилась:

– Да не могу я людей лечить, я ведь только зубной врач!

Надоела я им ужасно.

– Тогда иди, – говорят, – и сама устраивайся, куда хочешь.

И решила я для начала жилье поискать в деревне. Сколько можно в милиции жить! Взяла Дину за руку и пошла по поселку.

Да, конечно, со мной, я же говорила, не отправили ее в детдом. Даже и не знаю, может, забыли, а может, сжалился кто.

Да, прекрасно ходила, ей уже три года исполнилось. Проходили мы по деревне целый день, но неудачно, никто нам комнату не сдал.

А там и кушали, в милиции. Раз я арестованная, так они должны были меня кормить.

Уже под вечер останавливаю одну женщину, все насчет комнаты, а оказывается, я у нее уже утром спрашивала. Я-то не запомнила, а она меня узнала:

– Как же вы, – говорит, – так целый день и ходите?

Ну что я могла ответить?

– Знаете что, – говорит, – пойдемте к нам. Я сама эвакуированная, с детьми у родителей живу, с моим отцом и посоветуемся.

Привела она нас к дому, но заходить я не стала.

– Попросите, – говорю, – вашего отца к нам сюда выйти, а в дом я зайти не могу, у нас с ребенком педикулез.

Да, вши. Какие мы завшивленные были! И с поезда, и из тюрьмы. Я ведь в тюрьме пересыльной сначала была.

Да, конечно, вместе с Диночкой.

Так вот, вышел ее отец и говорит:

– На лесоповал вы ни в коем случае не соглашайтесь ехать, там и не такие герои с голоду умирают. Идите в медицинскую часть ГУЛАГа! В Главное управление лагерей. Там, даст бог, работу найдете. А в милиции своей попроситесь на дезинфекцию и завтра к нам опять приходите, поселим вас как-нибудь.

Такие вот хорошие люди встретились, я просто не знала, как и поблагодарить.

Да, так все и сделала. И дезинфекцию нашла. Мне одна женщина устроила – за мамино колечко.

В лифчике, конечно. Ты же знаешь, какая у меня фигура смешная, сама худая, а лифчик – пятый номер. Там не только колечко можно было спрятать. Но жить я к этим людям так и не пошла, постеснялась.

А по-настоящему повезло мне в медчасти. Пришли мы с Диной, вижу – за столом два человека, пожилые такие. Один оказался главврачом, Энтин его фамилия, а имени я так и не узнала никогда, а второй – Левин Илья Моисеевич, вроде его заместителя. Всю жизнь я его добрым словом вспоминаю. Сами – бывшие заключенные. Отсидели срок и остались работать.

Посмотрели они на нас, Илья Моисеевич и говорит:

– Надо что-то делать, эти дети здесь погибнут, нет сомнений.

Я даже сразу не поняла, какие дети, а он про меня с Диночкой!

И так строго мне:

– Подождите-ка в коридоре, мы посовещаемся и вас вызовем.

Посидели мы в коридоре. Час, наверное, или больше. Вызывают они меня обратно:

– Будете работать в поселке зубным врачом, есть свободное место. И жилье там же предоставим. Завтра можете приступать.

Потом я, конечно, узнала, что место это они мне прямо тогда изобрели. И ставку зубного врача вписали.

Так мы с Диночкой и спаслись.

Ну что про это говорить. Лучше я тебе расскажу, какое у меня было платье. Длинное, крепдешиновое, до полу. А здесь такие плечики, тогда модно было плечики, и от них – складочки.

Нет, почему не успела. Одевала, даже два раза. У Оси большой праздник устроили на работе, какой-то они проект сдали. Он в группе Тухачевского работал. Так всю группу и расстреляли.

Нет, я только недавно узнала. Раньше все говорили, от пневмонии умер, а недавно, когда архивы подняли, так и нашли там всех. И даже с фотографиями.

Я в газете прочла. Большая статья была.

Нет, микроинсульт у меня позже случился, когда документы на выезд оформляли. Землячка письмо прислала: «Я, такая-то, свидетельствую, что Раппопорт Мера Абрамовна расстреляна в 1942 году на моих глазах и похоронена в братской могиле».

Все очень подробно описала и подпись свою у нотариуса заверила. Такая внимательная женщина. А то мне в ОВИРе разрешение на выезд не давали – требовали сведения о родителях. Как будто я собираюсь бросить родителей. А мне уж самой почти восемьдесят.

Да, о папиной смерти справка у меня сохранилась, а вот о маминой кто мог выдать? Разве только фашисты. Вот письмо-то и помогло.

А фасон платья мне соседка выбирала, Лидия Семеновна. Она же меня и наполеон печь научила. Я же совсем молодая была, ничегошеньки не умела. Так красиво получалось и вкусно. У нас в местечке никто и не слышал.

А когда Диночка родилась, мы взяли няню. Очень мне работу бросать не хотелось. Осип хоть недоволен был, но согласился. Он же Прасковью и нашел.

Диночку она сразу полюбила, а меня так, терпела – и молодая слишком, и слабая, и неумеха. Но уживались как-то.

И когда я на поселении письмо получила – мол, мать вашего мужа, Пелагеева Прасковья Ивановна, хочет эвакуироваться и воссоединиться с семьей, – я сразу побежала оформлять документы. Тогда как раз война началась, неразбериха, все бежали куда-то. Вот Прасковья и назвалась моей свекровью.

Нет, своей семьи у нее не было, только брат в деревне. А я рада была, что ребенка одного дома не бросать.

Так и стали жить втроем. Я работала зубным врачом там же, в поселке, и еще в аптеке подрабатывала, и в операционной. Людей не хватало. А знаешь, что я там придумала? Диночке ленты делать из бинтов. Оставались обрезки в операционной, ну мы их и красили то зеленкой, то чернилами. Прасковья, она в хозяйстве, конечно, лучше меня разбиралась, но и я научилась. И дрова рубили, и козу держали.

Нет, бабушкой она ее так и не стала звать, все Паша да Паша, но по-своему любила, конечно.

А бабушку свою, Осину мать, Диночка и не видела никогда. Счастливая была женщина, красивая, образованная, сыновья прекрасные. И умерла она хорошо, легко. Шла новую шляпку примерить да и присела на минутку у двери. Бог ее уберег и от Осиного ареста, и от гибели второго сына. Вся семья в последний путь провожала.

Да, конечно, на Востряковском. Тогда еще не проблема была там место найти. Но я на похоронах не была, как раз в тот день родила.

Девочку мы, конечно, в ее память назвали. Они – полные тезки, обе – Дины Иосифовны. Так на памятнике и высечено два раза одно и то же имя. Люди, может, думают, что ошибка. Я, конечно, хотела рядом место найти, но за двадцать лет все уже заняли, никакие деньги не помогли.

Опять отвлеклась, да? Ну что ж ты не поправляешь.

В общем, войну мы пережили, и даже лучше многих… Диночка сначала спрашивала, когда папа вернется, а потом перестала. Видно, кто-то из соседей объяснил, на какой войне ее папа.

Нет, нет, никто нас не обижал, наоборот, щадили даже, не расспрашивали никогда.

Ну при чем здесь – ухаживали? Тебе бы все смеяться. Какая там красавица, было у меня время об этом думать… Мы и зеркала не держали. Да и кого я могла Диночке привести? Не говоря уж про Прасковью. Она со всеми соседками ухитрялась переругаться. Но я все терпела ради Диночки. Жалела она ее, что правда, то правда. И баловала, конечно, все воспитание мне нарушала. Я Диночке в обязанность ввела траву носить для козы. Больше для порядка, конечно. И к чистоте ее приучала, чтобы вещи свои сама могла постирать. Так Прасковья потихоньку от меня по утрам за травой бегала. И стирку они всё затевали, когда я на дежурстве. Приду – висит.

Нет, не знаю. Может, и жива еще, она крепкая была.

Это она, конечно, с горя такое сказала, что я Диночку сама на рельсы толкнула. Мол, чтоб не мешала мне с новым мужем. Такую дикость в здравом уме не придумаешь, но с тех пор не могла я ее видеть. Так и сказала: «Уезжайте, Паша, кончилась наша жизнь».

Как она собиралась, кто машину заказывал? Я как-то не помню ничего, наверное, в больнице была. Уехала она и адреса не оставила. А потом хватились, а она все Диночкины вещи увезла – и платья, и ленточки, и фотографии. Еле-еле для памятника нашли карточку.

И знаешь, что интересно. Еще на поселении, когда я письмо похоронное на Осю получила, вдруг приснился мне сон: живу я в большом светлом доме, есть у меня муж и двое детей. Я тогда подумала – значит, судьба мне опять выйти замуж и второго ребенка родить. Даже обрадовалась, помню. И потом, когда мы с Борей поженились и малыши ко мне привыкли, все этот сон вспоминала – почему все-таки двое детей, когда их трое? Вот только после Диночки и поняла.

Нет, в Бога как-то не пришлось мне верить, не та была жизнь. А судьба есть судьба. И кажется мне, человек ее чувствует, только не всегда может понять.

Ты знаешь, забавный случай. Когда я первый раз на каникулы приехала, еще папа в то лето умер, постучался вдруг к нам в дом молодой человек, скорее даже мальчик. Симпатичный такой, моего возраста, совсем незнакомый.

И знаешь, кого спрашивает? – Сару Раппопорт, то есть меня! Я ему объясняю, что это я, а он вроде рассердился даже и спрашивает: «А другой Сары Раппопорт у вас нет?» И тут же понял, что глупость сморозил, покраснел и ушел. И так мне жалко было, что он ушел, сама не понимала, почему. Кто мог знать тогда, что это – мой будущий муж…

Ну конечно, мы обе Сарами были. И фамилии одинаковые, мы же двоюродные сестры. Только ее родители давно от туберкулеза умерли, и она жила в семье у старшего брата. Удивительная была девочка. Круглая сирота, а такая певунья. И все танцевала. Так хорошо танцевала, никто за ней угнаться не мог. А учиться пошла в строительный техникум – очень ей рисовать нравилось, чертить. Бывает же, одному человеку – и столько талантов. Меня – учи не учи…

Ну что ты все заладила… Что ж – красавица, это проходит. Да и не пришлось мне о своей красоте думать, не та была жизнь.

Нет, конечно, он неслучайно зашел. Они учились вместе в Минске, в техникуме, а летом он к родителям приехал, на каникулы, и вдруг услышал, что в соседнем местечке живет Сара Раппопорт. Вот и прибежал. Он уже тогда был влюблен, просто с ума сходил, только не знал, что ее Сонечкой стали звать. Тогда почти все имена меняли.

Нет, не стеснялись, и не дразнил никто, антисемитизма в то время совсем не чувствовалось. Просто хотелось новой жизни. Все старые имена, Мойшеле или Сары, казались местечковыми и скучными. А мы стремились в большие города уехать, так хотелось учиться, строить новые дома, осваивать науку!

Нет, скорее тридцать шестой. В тридцать седьмом мы уже с Осей в Москве жили. А они через год приехали. Борю в Куйбышевскую академию послали, по комсомольской путевке. А Сонечка сразу в два института поступила – в архитектурный и в консерваторию по классу вокала. Все никак решить не могла, что лучше, но все-таки выбрала архитектурный. А петь, говорит, буду для вас, дома. Они с моим Осей романсы любили петь, на два голоса. Он на пианино аккомпанировал. А мы с Диночкой сидели и слушали как зрители. И Боря с нами.

Они в 39-м поженились. И прямо в день свадьбы арестовали Сонечкиного старшего брата, того, что ей отца заменил.

Я же говорю – судьба.

Тогда, видно, она и сделала аборт. Растерялась очень. У нас у всех прямо земля под ногами рушилась. Вот и не было у них детей.

Да нет, при чем здесь война. Никогда они не разлучались. Только когда их часть под Сталинградом стояла, Боря ее приказом отправил в тыл, он уже капитаном служил.

Нет, она его потом в госпитале разыскала, с ним же на фронт и вернулась. Их часть через Австро-Венгрию шла. В Дебрецене по Сониному проекту поставили памятник советским воинам-освободителям. Правда, сейчас, может, и разрушили его. Говорят, по всей Восточной Европе наши памятники сносят. Но с Борей я никогда об этом не говорю. Нет у него таких сил.

Вернулись они после войны из-за границы, красивые, молодые. Как она одеваться умела! Сама себе фасоны рисовала. Было у нее такое длинное кремовое пальто и платье клетчатое в тон… Ну разве об этом расскажешь…

Они нас с Диночкой проведать приехали, не побоялись. Подарки привезли. Мне особенно шкатулка запомнилась – деревянная, с рукодельем, а крышечка складывалась гармошкой. И кружева, и нитки всех цветов, иголочки разные. Я ничего подобного не видела, не то что Диночка.

Может, до сих пор хранится где-то у Прасковьи.

А еще привезла она платьице. Крошечное, но настоящее, шерстяное, красное, и с вышивкой на груди. И говорит мне: «Знаешь, Сарочка, хоть умру, но будет у меня девочка. И будет она это платье носить». И всё она Дину обнимала, косы ее гладила.

Нет, больше никогда не встретились.

Сейчас и не вспомню, куда они уехали, кажется на Западную Украину. Соня все лечилась, в санатории разные ездила, на море. Я даже завидовала, не пришлось мне еще тогда на море побывать.

А в 1949 году Борю вдруг перевели в Казахстан. Это сейчас мы знаем, что там атомные испытания проводили, а тогда – объект и объект. Боря уже подполковником служил, и назначили его заместителем начальника строительства. Там целый город построили, улицы, большие дома, даже скот завезли. Под этим городом первую атомную бомбу и взорвали.

Нет, конечно, силы воздействия не знали. И опасности не понимали. Начальник строительства сразу погиб, а позже еще многие умерли от облучения.

Конечно, никому не рассказывал, даже не заикался, и вдруг в шестидесятые годы спектакль вышел – «Человек и глобус», в театре Вахтангова. Мы два раза ходили, Боря все не мог поверить, что открыто говорят о таком секретном проекте, даже имена называют. А спектакль вскоре сняли, конечно.

И вот из этого забытого богом места через всю страну полетели письма: «Соня беременна!».

Как кому еще? У нее же старший брат был.

Да, да, представь себе, выжил. Отсидел десять лет и вернулся. Его жену вообще не тронули, удивительно повезло!

Шпионаж в пользу Англии.

Конечно, не был. Ты что думаешь, нам турпутевки продавали?

Да никак они не были готовы. Нарезали пару простынь на пеленки. Солдаты Боре кроватку смастерили, деревянную, и он всю ночь, пока Сонечка рожала, просидел над этой кроваткой с двумя ведерками краски – голубой и розовой. Тогда ведь не знали заранее, кто родится.

Да, мальчик.

Конечно, хотела девочку. Но это не значит, что она не хотела мальчика. Назвали Гришей, в честь Бориного отца.

Нет, тоже расстреляли. И сестру, и маму. Белоруссия, что ты хочешь…

Мальчик такой красивый родился. Глаза круглые, карие, а волосы совсем светлые. Только нервный очень, все плакал. Через два месяца объект закрыли, и они вместе с ребенком в Москву приехали, прямо в военном вагоне. Вот когда я паспортный режим нарушила! Мне ведь запрещено было в крупные города приезжать.

Нет, ничего. Даже не заметил никто.

Конечно. Тогда и рассказала. Это ведь последний раз, когда мы виделись.

– Представляешь, – говорит, – я опять беременная… Не было, не было детей, и вдруг разрожалась. Не знаю, что и делать. Только людей смешить. И аборты запрещены.

Я еще, помню, так разволновалась, просто сердце выскакивает.

– Даже думать, – говорю, – не смей ни про какие аборты. Вон у меня растет одна, эгоистка. Рожай девочку! Для чего ты в такую даль платье везла?

И как заказала – девочка родилась! Ирина, в честь Бориной мамы.

Ну что ты говоришь? Кто мог тогда в Москве Ривой назвать? Только что дело врачей началось. Евреи первыми врагами народа стали.

Нет, меня не очень обижали. В провинции меньше чувствовалось. Правда, один раз пришел мальчик (я тогда в школе работала) и говорит: «Не буду у тебя лечиться. Мама сказала, что ты еврейка и нарочно мне все зубы вырвешь».

У меня просто руки свело, но набралась сил, даже рассмеялась:

– Зачем же, говорю, милый, я тебе буду зубы зря вырывать. Я же не фашистка. Я – просто доктор, и у меня своя девочка в этой школе учится.

И знаешь, поверил он мне, сел в кресло, как взрослый.

А мать его все меня избегала потом. Увидит на улице – и на другую сторону переходит. Стыдно, наверное, было.

Вообще, ко мне люди хорошо относились. Никто не обижал. У нас кино в соседнем поселке показывали, рядом, полтора километра, но дорога – через лес и зона рядом, вокруг сплошь бывшие заключенные. А я не боялась, одна ходила.

А что меня обижать, когда он завтра прибежит от боли спасаться?

Ну конечно, и ночью. У меня свой ключ от кабинета был. Ты представь, как это с зубной болью до утра терпеть. Это потом уже началось – подарки, билеты в театр, да и то в больших городах.

Один только раз я просить пошла, когда Диночке за сочинение четверку поставили. И знаешь, Осю арестовали, не плакала, а тут не удержалась. «Разве вы не понимаете, – говорю, – что мою девочку без медали ни в один институт не примут?» И исправили – сам директор в район ездил, но исправили.

Нет, какой университет – дочь врага народа, еврейка! И потом это был неплохой институт – «Мясной и молочной промышленности».

Да, в Ленинграде, поближе к моей ссылке. Тогда все химией увлекались, а там химический факультет открылся.

При чем здесь – не кошерный? Тебе бы все смяться.

А и правда не кошерный! Хватит, хватит. На нас вон уже официантки смотрят.

Да, так в один год все и случилось.

Получили мы документы о зачислении, я стала думать, как поближе к Ленинграду перебраться, Прасковья со мной, конечно. И тут письмо. Сонечка умирает. Сначала киста у нее обнаружилась, никто особенно не задумывался, да и некогда – дети крошечные. И когда ее в больницу положили, они не очень волновались. Боря хорошую клинику нашел, профессор оперировал. Опухоль очень большая оказалась, уже и метастазы пошли. Наверное, облучилась. Кто тогда понимал…

Нет, я не застала. Все так мгновенно случилось.

Брат ее к себе из больницы забрал. Он вырастил, он и похоронил, – судьба.

Боря тогда уже строительным управлением командовал, целыми днями мотался по объектам, видно, домой ноги его не вели. Детей родственники разобрали: девочку Сонин брат, они с женой уже совсем пожилыми были, как дед с бабкой, а с мальчиком Борина племянница сидела.

Да, одна Борина сестра в живых осталась. В Белоруссии. Ее муж успел отправить вместе с детьми из оккупированной зоны. Потому что он работал секретарем райкома, а в войну стал командиром партизанского отряда и понимал, что его семью не пощадят. Кто мог представить, что убивать будут всех? Всю деревню.

Так сестра одна и выжила с четырьмя детьми: еще и пятого родила после войны.

Правда, если бы не Боря, могли и не выжить. Попала она совсем в чужое село, с трудом нашла угол – кто пустит с малыми детьми, голодали страшно, ни работы, ни скотины. А Борин полк в это время как раз через Белоруссию на запад двинулся, и несколько машин в соседнюю часть отправляли. И вот тут совершил он должностное преступление. Нагрузил одну из машин продуктами, выписал направление в часть и сказал шоферу: «В этом районе моя сестра с детьми умирают с голоду. Отвезешь им продукты – спасешь. Не отвезешь, – Бог тебе судья, вряд ли нам суждено еще раз встретиться». И представляешь, отвез! Машину продуктов, в сорок третьем году, в голодной Белоруссии. Ведь мог продать за бешеные деньги. Так они и выжили.

Нет, конечно, не встретились. Он и имени того шофера не спросил.

Да, я ведь про Бориных детей стала рассказывать.

Мальчику тогда только пять лет исполнилось, на самый его день рождения Сонечка и отошла. Нет, на похороны не взяли, хоть на время хотели скрыть от ребенка такое ужасное горе. А он и не спрашивал ничего, сидел у соседей тихо-тихо, а под вечер подходит к соседке и говорит: «Тетя Валя, моя мама умерла». Так и помнит всю жизнь.

Смотри, девочка-официантка опять около нашего столика стоит. Ах, сок принесла?

– Спасибо, спасибо большое.

Ой, что же я с ней на русском языке говорю…

Да, Диночка моя, как узнала про беду эту страшную с Соней, просто взмолилась: «Мама, давай возьмем у дяди Бори детей! Хотя бы девочку».

Я ей говорю: «Ты с ума сошла. Разве ж дядя Боря нам ее отдаст?»

Она молчала-молчала, долго так, а потом и говорит: «Значит, надо тебе за дядю Борю замуж выходить».

А вечером того же дня Боря приехал. Я собралась быстро, что мне там было собирать… И Диночка, как мышка, платьица да учебники сложила. Даже Прасковья молчала, только сундук свой запаковывала да вздыхала.

Квартира у них тогда в военном городке была, под Москвой. Иду, и ноги мои немеют, не могу порог переступить. И Боря все никак ключ подобрать не может, руки у него стали дрожать. Открыл наконец, и вдруг выбегает навстречу девочка, крошечная, толстенькая такая, в красном платье, а на кокетке – белая вышивка: «Ой, мамичка приехала!» Так я ее и подхватила.

Да, что тут рассказывать: целая жизнь прошла. Ты и так все знаешь.

И как квартиру новую получали, радовались – три комнаты. А что рядом электричка проходит, так даже удобнее. Диночка с подружкой приспособились на ней в институт ездить – до Курского вокзала.

Все люди знают о дорожных авариях, но как представить, что с тобой такое случится? Я сколько ночей потом не спала и все думала – не может быть!

Нет, никогда я больше не встречала ту подружку, боялась она меня, как увидит – спрячется. Да разве она виновата, что жива осталась. Моему горю не поможешь.

С мальчиком мне много пришлось повоевать – так пел хорошо, весь в маму, а заниматься не любил. Музыкальных школ еще мало было, конкурс огромный, а его сразу приняли. И вот каждый раз скандал: не хочет идти. Но не могла я его музыку бросить, ради Сонечки не могла. Прибегала с работы, хватала за руку – и на автобус. Да, два квартала, в нашем-то районе только через десять лет построили.

Нет, конечно, не жалею. И он не жалеет, так хорошо играть научился. Он и в школе выделялся, очень, говорили, техника хорошая.

Но так меня и не полюбил. Не смог простить, что я вместо его мамы. Еще в детстве, помню, сидит, на пианино играет, и все почему-то джаз, а сам думает, думает. Гости придут, он поздоровается, и в свою комнату, ни с кем не хочет общаться.

Но, знаешь, сейчас я понимаю, это было самое лучшее время: дети маленькие, мы еще не старые. И дом был – дом, и обед – обед. Я и сейчас меньше десяти котлет не могу приготовить, как-то странно мне. А помнишь, я тарелки купила, с сиренью? Дефицит, ничего не достанешь, и вдруг – целый сервиз. Я его перед отъездом подарила соседям, хороший сервиз, почти ничего и не разбилось.

Ой, смотри, еще что-то несет, такое красивое и с огнями. Мороженое?

Да, очень вкусное.

А помнишь, как открылся Дворец съездов, и там был замечательный буфет? Вот в таких же вазочках продавали взбитые сливки. Я сразу не поняла, думала, что мороженое. Красиво, а есть не могу, приторно очень. И оставлять жалко. И еще были разные фруктовые коктейли в бокалах с трубочками. Ты только не смейся, я тогда эти трубочки потихоньку в сумочку положила, думаю, надо детям показать.

Да, но здесь красивее, конечно. Салфетка, смотри, вся в розочках вырезана. А что если я ее с собой возьму, просто на память?

Да, вот так жизнь пролетела. А ведь и хорошее было. И на море мы с Борей съездили, в военный санаторий. Кажется, столько горя у каждого накопилось, а все помню: и какие цветы цвели, и как море шумело. Мы с ним взяли билеты на пароход – настоящий, огромный пароход, из Ялты в Одессу. Шикарная каюта, все белоснежное, блестит. И тут началась качка. Ха-ха. Представляешь. И главное, я – ничего, а Боря еле живой, зеленый весь. И стыдно ему – ничего раньше не брало, и выпить мог, и танцевать хоть до утра. Так мы больше на пароходе и не плавали.

Что ты говоришь, оставь, пожалуйста… Я понимаю, что здесь не проблема. В Грецию? И на Родос тоже?

Ах, куда таких стариков тащить!

Ну ладно, ладно, поговорим еще.

Да, вернулись мы с моря, а девочка наша замуж собралась. И ведь подумай, я рано вылетела, так она еще раньше, просто совсем ребенок. Все, думаю, конец институту, конец всей ее молодости! Я и упрашивала, и торговалась – отложить, на год, на полгода. Боря первый не выдержал, махнул рукой.

И стали мы готовиться к свадьбе.

А я на свадьбы не ходила с тех пор, как Диночка погибла. Все боялась людям праздник испортить. И вот что интересно, не было у меня слез. И голова вроде ясная. А как вспомню ее, начинаю кашлять, просто до рвоты, ничего с собой поделать не могу. И в больнице лежала, и в санатории. Со временем отпустило немного, а как увижу праздник, молодежь, дыхание перехватывает – и опять.

Но тут уж я себе сказала: «Всё. Хватит горем жить». В загсе, как посмотрела на свою девочку, такую красавицу, да с фатой, да в длинном платье, – и полились у меня слезы. Словно камень в душе растаял.

Главное, расстраивалась я совсем зря. Зять у меня очень хороший оказался. Порядочный человек, отец внимательный, труженик… И еще красивый. Я вот иногда смотрю в компании – он самый интересный.

Ну что зря смеяться, не понимаю.

И начался тут еще один круг моей жизни. Потому что родилась у меня внучка.

Конечно, Сонечкой, иначе и не думал никто.

И хотя детей называли неродными, находились злые языки, но уж внучка точно была моя! Я так и стала жить ее жизнью: вот, думаю, доживу, ходить начнет. Потом про школу стала думать – доживу, куплю портфель.

Нет, зачем про свадьбу. Сначала про университет.

Конечно, уверена. Мама моя учиться не поленилась, а уж что внучка будет студенткой, я никогда не сомневалась.

Да, уехали. Ты лучше меня помнишь.

Я сначала не думала, что это всерьез. Пусть поговорят, поспорят. А так, что им не хватает?

Да, конечно, слышала. И общество «Память», и на улицах разговоры, и в газетах. Но ведь не хотелось верить. А разве мама моя верила? Или Борины родители? Сестра его младшая, Галя, беленькая такая девочка была, только семнадцать лет исполнилось. Когда их на расстрел повели, она полицая попросила: «Отпустите меня, дяденька, я ведь на еврейку не похожа, не заметит никто».

Нет, он ее сам застрелил. Там почти немцев и не было, одни полицаи.

Боря страшно против отъезда возражал, прямо до крика. «Ничего я не забыл в вашем Израиле! Нищим быть на старости лет, на подачках жить. Я всю жизнь людям отдал», – и партбилет свой, с сорок второго года, достает. Он ведь под Сталинградом вступил.

А людям-то давно не до него, партия развалилась, экономика рушилась, старики как раз первыми и обнищали.

А я сразу сказала: «Хоть в Израиль, хоть на Воркуту. Почему бы не поехать?» Диночку, конечно, тяжело было оставлять, но разве могла я променять трех своих девочек на ее могилу.

Ну конечно, трех. Разве мы не говорили? У меня уже и вторая внученька родилась. И что интересно, думала, старая я совсем, нет уже ни сил, ни сердца на новых детей. А эта малипуська недоношенная так за сердце взяла и меня, и Борю. И главное, она точно в Сонечку, бабушку свою, уродилась. Лет с двух петь начала, рисовать. И все что-то мастерит, мастерит ручками, и так у нее ловко получается.

А что ты думаешь, конечно, необыкновенные. Я объективно говорю. Ну посмотри по сторонам – наши девочки самые красивые…

Ну ладно, дальше так дальше.

Мы в феврале приехали, уже после Бориного инфаркта. Он только тогда и согласился.

Нет, не волновалась. А что мне было терять? Я к девочкам своим ехала. Да и интересно было новую страну посмотреть. Я ведь ни разу за границей не была.

А что сборы? Когда меня при Сталине высылали, на сборы дали два часа. А тут мы спокойно собрались, любимые вещи в посылки сложили. Довольно много посылок получилось, как-никак жизнь прошла, но соседи помогли на почту отвезти, я же всегда с соседями дружила. А мы себе налегке полетели. Боря в парадном костюме с орденами, я в новом зимнем пальто с норочкой – одна пациентка помогла пальто заказать в хорошем ателье, хоть я давно не работала.

Да, смеху было, лучше не вспоминай! Все посылки обратно в Россию вернулись. То ли адрес неправильный оказался, то ли еще какая-то путаница. Так мы и прибыли к детям буквально без штанов. В руках – чешская хрустальная люстра, Боря ее очень любил и побоялся почтой посылать. А сам он почти сутки в парадном костюме просидел, пока наша девочка ему одежду да обувь покупала. Как младенцу – все новое, у него же ни трусов, ни носков сменных не было. А пальто мое еще лет семь в шкафу провисело, новехонько, норочка так и блестит!

Выбросили, конечно, у нас тут зимой восемнадцать градусов.

Гриша? Нет, Гриша остался.

Не потому, что жена русская, она как раз первая соглашалась ехать. Просто он очень боялся перемен – язык учить, работу искать. И войны боялся, у них ведь мальчик рос. Тяжело пришлось, что говорить. Боря очень его жалел, баловал без меры – а тут у самого силы кончились.

Скучает, конечно. Звонит часто.

Ну вот тебе и вся биография.

Про газету? Хорошо, про газету, – и всё. Смотри как поздно.

До трех открыто? Кто же ночью кушает? И эта девочка до трех здесь бегает с подносами?

Ну ладно. Только началось не с газеты, а с письма.

Нет, в феврале мы приехали, а письмо пришло, наверное, в апреле.

Да, приглашение на празднование юбилея. Бориного! А ему действительно только что семьдесят пять исполнилось.

Не знаю, наверное, по каким-нибудь документам.

И вот мэр города и Совет ветеранов отмечают его юбилей.

Да, и ужин, и музыка.

Кто мог представить, что так сложится – в России его забыли, а здесь вспомнили.

А потом уже соседка принесла газету.

Нет, она не говорит. Но муж ее по-русски хорошо понимает. И вот мы видим – статья про Борю, и про Сталинград, и про награды, а сверху – фотография: мэр города ему руку пожимает. Да, конечно, маленький городок, но все-таки мэр…

Вот и стали мы здесь жить.

Да, дождались. И университета, и свадьбы.

Я фотографию эту, где мы с Борей стоим и Сонечка с женихом, всем племянникам послала. И какие же мы там старые!

Знаешь, раньше я думала, что Бога нет. Если бы был, разве б он мне такое устроил с Диночкой? А потом опять стала сомневаться. Ничего, скоро узнаю!

А о смерти я вообще не думаю. Не интересно мне, умру и умру. Но есть у меня мечта. Я правнучку жду. Да, мальчики тоже хорошо, но я все-таки очень хочу девочку.

Я тебе сейчас одну вещь скажу, только не смейся. Я ведь платье твое красненькое сюда привезла. Да, то самое, с вышивкой на груди. Вот, думаю, родится у нас девочка, мы ей и наденем.

Ну что ты. Что ж тут плакать.

Все ты мне вернула, и радость, и веру, и силы жить.

Что ж тут плакать, доченька.