Карты Испании на испанском языке. Почему‑то не на русском — непорядок. Воевали бы во Франции, где написанное мало напоминает произносимое, вообще потерялись бы как младенцы в лесной чаще.

Пригород Мадрида называется Кото, пишется Coto. Соответственно, наши спецы именуют его Сото и в подтверждение тычут пальцем в карту — километовку. Не Soto, а Coto, пробовали объяснять местные. Русским? Наивные! К Новому Году аборигены отчаялись и сами перекрестили район на славянский манер. Там разместилась авиабаза.

Лишь под Мадридом я толком освоил И-15, болтаясь за Рычаговым и стараясь не лезть в свалку с «Фиатами», в которую наши обожают ввязываться всем табором. Отмечу, противники не любят её, где слишком многое зависит от случайности, а мощный и хорошо вооружённый итальянский истребитель теряет преимущества перед юркой «Чайкой». Испанцы, кстати, прозвали наш биплан «Чатос», курносым. Кличка прижилась не только в республиканской авиации, но и у фалангистов.

Мне как «ветерану», имевшему боевые вылеты до прибытия «Карла Лепнина», подарили счастливый бортовой номер 07. И за то спасибо. Выходцы из преисподней, как я уже говорил, весьма суеверные существа.

Теперь поднимаюсь в воздух практически каждый день. За мной увязался Хосе, знакомый по дебюту на «Ньюпоре» и «Фиате», добился перевода к русским и конкретно к Пабло Муэрте. По утрам на рассвете он радостно докладывает:

— Эста тодо комформэ! Всё в порядке!

Мы по очереди дежурим на аэродроме, при первом подозрении, что к Мадриду летят бомбардировщики, начинается предвзлётная суета. Хосе подкатывается на грузовичке с хоботом в задней части, цепляет его зубцами за храповик винта и заводит нашу птичку. По идее, в И-15 есть аккумулятор и электростартёр, но ими практически не пользуюсь. Короткий прогрев, и я, виляя трёхцветным горизонтальным рулём, выруливаю змейкой за Рычаговым.

В небе Испании к концу 1936 года носилось не более двухсот машин с обеих сторон. Поэтому далеко не все взлёты приводят к воздушным боям. Чаще мы тупо барражируем в заданной зоне патрулирования. Вперёд — поворот, вперёд — поворот, и так добрый час. Ведущего нужно держаться на мизерном расстоянии. О том, чтобы осматриваться вокруг, и речи нет. Главное — не таранить Рычагова и не разорвать дистанцию. О появлении «Фиатов» узнаём только по оранжевым трассерам.

Когда я освоился, особенно начало раздражать построение тройкой. Павел — впереди, мы со Степаном метрах в двенадцати, сосед чуть левее держится. Каждый горизонтальный маневр приводит к тому, что находящийся снаружи радиуса поворота непременно запаздывает. Итальянцы иначе строятся — двойками и четвёрками, за ведущим один ведомый, а у нас по уставу не положено. Даже помереть — только по уставу, вытянувшись в гробу по стойке «смирно» с чувством глубокой признательности партии и правительству, что даровали возможность загнуться в почётной командировке.

Республиканцы удержали Мадрид с трудом, несмотря на огромное численно преимущество перед мятежниками. Националисты заявили, что их впятеро меньше, и в столице погибло втрое больше правительственных войск, чем наступавших фалангистов. Обе стороны считают себя победителями и героями, как часто случается в непонятных войнах.

Бомбёжки не прекратились. 17 декабря мы атаковали «Юнкерсы» над центром города. Рычагов увлечённо навалился на отставшего, когда я заметил двух «Фиатов», кинувшихся на нас в пологом пикировании. Стёпа, похоже, проморгал. Не мудрствуя особо, я сбросил газ и резкой горкой пропустил мимо себя ведущего, выплюнув по нему добрую треть боекомплекта обоих пулемётов. А от ведомого уйти не смог. Вроде он и не сильно‑то зацепил, в ногу ударило, мотор задымил и обрезал.

Выравнялся. Машина подбита, но пока не горит и вроде слушается. Нос на север, лечу над северной окраиной столицы, быстро теряя высоту. Под брюхом дома, и прыгать весьма не хорошо: упавший на них самолёт причинит не меньше разрушений, нежели авиабомба.

Тянул сколько мог, чтобы на Мадрид не свалиться. Прыгать поздно. В общем, перестарался, ткнулся в перепаханную землю у самой передовой. Как не давил голову влево, о трубу прицела приложило замечательно, до отключки.

Когда в себя пришёл, оказался уже на дне траншеи. Вокруг обступили республиканцы, повязки нарукавные красного цвета с чёрной полосой. Чё, хоронить меня собрались, траур нацепили? Потом в побитую черепушку проскользнула мысль, что это раскраска анархистов.

— Грасиас, камарадос! — огляделся лучше и добавил. — А также синьоритос. Как там мой «Чатос» поживает?

Оказалось — по — прежнему. Не сгорел даже. Попросил командира организовать его эвакуацию.

Испанские анархисты, на всю голову отмороженные, и то удивились. А у меня выбора нет. Самолётов мало, без «курносого» точно на земле останусь. Объясняю синьору лейтенанту: пустой вес «Чайки» порядка тонны. Крылья сниму и топливо солью, шасси и пропеллер сами, так сказать, снялись. Как стемнело, поправил верный «маузер» на случай, если гости объявятся, набрал инструментов и полез.

Хорошо, оказывается, знать машину и не ограничиваться ролью наездника. Растяжки просто перекусил, разрезал перкаль у центроплана и с трудом открутил болты, затянутые на совесть, с чувством пролетарской ненависти. Этого развлечения хватило до утра. Слава Создателю, с севера зрители не появились.

В ближайших вражеских окопах засели марокканцы, им по ночам Аллах спать велит, а утром молиться. Под рассветное заунывное завывание ко мне целый взвод анархистов выполз. Не без страха слил топливо, тут же пропитавшее землю вокруг И-15. Одна искра — и принимай, преисподняя, новопреставленных. Испанцы подоткнули доски под фюзеляж и как бурлаки на Волге утянули бескрылую «Чайку». Плоскости просто на руках отнесли. Метров пятьсот волокли таким макаром. Нет, чтобы чуть раньше притереться, сказал я себе, очень умный задним числом. Ванятка согласился.

В Сото Пабло Муэрте успели зачислить в окончательные муэрты и посмертно приписать ему загубленный над Мадридом «Фиат». Хосе пообещал оживить моего «Чатос» за сутки — двое. Тут рассказали, что с вылета и Степан не вернулся. Правда, Рычагов завалил‑таки «Юнкерса», слабое утешение.

Вместо рождественского подарка я получил британскую газету. На первой полосе пропечатано фото советского лётчика, который на подбитой машине сел в расположении мятежников. С неким извращённым удовольствием журналюжка написал, что русского избили и водили по Сеговии. Стёпу на той фотке едва узнать. Одно радует — жив!

Кинулся с газетой к Пумпуру и Рычагову. Павел готов был волосы рвать — так классно отвоевался, что обоих ведомых «Фиаты» сняли с неба. А Пумпур развёл руками и с прибалтийской обстоятельностью разъяснил:

— Ничего нельзя поделать. Правительство объявило награду 10 000 песет за каждый сбитый вражеский самолёт. По международным законам мы теперь приравнены к иностранным наёмникам. Республиканцы не смогут нас обменять.

Вышли на поле, закурили. Я заметил, что руки дрожат. Ваняткино тело нервное, или у меня прорезалась слабина?

Рычагов выкинул довольно ещё большой бычок и заявил:

— Сегодня всем прикажу: нежно сбить какого‑нибудь урода ближе к нашему аэродрому или вообще посадить. Пленного не отдаём испанцам, сами обменяем. Понял?

Куда уж не понять.

В первых числах января немец выпрыгнул из «Ю-52», остальных вместе с машиной на куски разметало. Не наш, зенитчиков работа, но сумели прибрать к рукам, почти целого. Я лично скинул на окопы вымпелы, там записки по — испански и по — немецки об обмене Клауса Гюнтера на Степана Фролова.

В полдень десятого января мы взлетели с Р-5, с той стороны «Хейнкель-46» с «пятьдесят первыми». «Эр — пятый» за линию фронта заскочил, Клауса выбросил с парашютом, смотрю — и у нас белый купол. Порядок!

Но не очень. Стёпу, конечно, опознали, хотя на отрубленной голове лицо изуродовано страшно. Рыжие вихры залеплены коричневой кровавой коркой. А, ещё записка в мешке, по — немецки и по — испански: «Так будет с каждым, красные свиньи». Подпись неразборчивая, но явно не Мёльдерс. Он, побывав в роли зэга, точно знает — подобное не пройдёт бесследно. Его коллеги пока не в курсе про загробное воздаяние, попам они не верят, больше нацистским языческим легендам.

Мы в мире временно живых, и Пумпур отдал негласный приказ расстреливать выбросившихся с парашютом. Никто не стал возражать, а Сикейрос поддержал у своих. Война в воздухе приобрела ещё более зверский вид.

Я сочинил письмо домой. Секретность полная, поэтому больше про кормёжку и мягкий климат мадридчины, когда Бобруйск замело снегом. Про Стёпу мельком — болеет сильно, беспокоюсь за него очень. Пусть семья готовится к неизбежному.

Сбили и Рычагова, носящего здесь конспиративную кличку Пабло Паланкарос. С лёгким ранением, отстранённый от полётов, он как‑то оттянул меня в сторону.

— Вань, ты лучше всех конструкцию «Чатос» знаешь и испанский язык. Есть идея!

Даже этому закоренелому коммунисту уставы и прочие предписания застряли поперёк организма. Тем более — простреленного.

— Мы аккумулятор возим мёртвым грузом. Если его выкинуть, сзади железку приконопатить? Слышал, на «Фарманах» в Мировую вообще на сковородках летали. Объясни механикам, у меня с испанским… не очень.

Хосе моментально врубился и быстро нашёл куски листовой стали от восьми до двенадцати миллиметров толщиной. Винтовочную пулю они удержали, а с крупным калибром мы и не пробовали, дабы не расстраиваться. Лучше хоть что‑то, чем ничего. В течение недели желающие получили кустарные бронеспинки.

Потом из Союза прибыла первая партия И-16. О них большинство воевавших в Испании советских лётчиков только слышало, но не видело. Моноплан, без идиотской бипланной коробки с подкосами и расчалками, шасси убираются, скорострельные пулемёты «ШКАС», бронеспинка заводская, скорость намного выше… Песня!

Эскадрилья, наконец, получила штатную численность и по количеству машин, и людей. В ней появились иностранные добровольцы — американец, поляк, серб, а также четверо испанцев. Как только узнали про «Ишаков», часть народа моментально запросилась на перевод. И тогда Рычагов выдал историческую фразу:

— У И-16 самая высокая скорость. Что, любите быстро удирать из боя?

Потупились летуны, а я понял, что прямота Павла рано или поздно войдёт в тяжёлый конфликт с дубовой советской системой. Его скоро отозвали в Союз, а мы остались на «Чатос» и не пожалели, ибо песня «Ишака» оказалась категорически не лебединой. Весьма строгий в управлении, самолёт поразил недоработанностью конструкции по мелочам. Крайне сложная и трудоёмкая процедура складывания шасси, не менее замороченная последовательность их выпуска привели к тому, что многие пилоты поначалу и не пытались их втягивать. ШКАСы постоянно заедали от перегрева из‑за длинных очередей. К сожалению, И-16, наречённый испанцами «Москас» (мошка), утратил горизонтальную манёвренность поликарповских бипланов, позволяющую сбивать «Фиаты». Тем не менее, и на «Ишаках» наши научились летать, выдрессировав упрямое копытное животное. Гордились, что в ВВС РККА появился самый быстрый и совершенный в мире истребитель… Пока испанцы по доброте душевной не притащили газету о прошедшей в Англии выставке авиатехники.

«Брешут буржуи! — завопил внутри меня товарищ Ваня. — Не могут они так писать про новый и секретный самолёт».

«Харрикейн» означает «ураган». Моноплан непривычного вида, на фотографии вокруг него позирует кучка джентльменов, с трудом сохраняющих степенность и чопорность вперемешку с самодовольным торжеством.

«Нет, напарник. Машина предназначена не только для Королевских ВВС, но и на экспорт. То есть может в Испанию попасть, к франкистам. Тогда нам — хана. В чистом виде».

«Понятно! — протянул мой сознательный комсомолец. — Значит, капиталистическая реклама! Враньё».

Оптимист, блин. А если с таким в воздухе столкнуться? Скорость больше пятисот километров в час, восемь пулемётов! Для «Харрикейна» наши «Ишаки» и «Чайки» кажутся лёгкой добычей. Понятно, что главная часть истребителя — пилот, но об уровне лётной подготовки в рабоче — крестьянской авиации мы наслышаны из самых первых уст, собственных. Не я один, очень многие лётчики выросли в полноценных истребителей только в Испании. Гражданская война показала даже самым упёртым и зашоренным: пилотажная, огневая и тактическая подготовка в СССР, мягко говоря, далека от совершенства.

Но было бы нечестно утверждать, что благодаря газетам сыпятся одни неприятности. Иногда очень даже наоборот.

Весной я завалил третьего немца. На следующий день, критически оглядывая дырки в хвостовом оперении, аккуратно заклеенные и закрашенные верным Хосе, услышал голос за спиной:

— Салуд, синьор Муэрте!

Обернулся и почувствовал — на земле бывает труднее, чем в облаках под пулями «Фиатов».

— Меня зовут Мария Гонсалес. Я — корреспондент газеты «Республика». Хочу взять интервью у русского пилота, сбившего «Савой» над Мадридом.

Если в тот момент отвернуться и зажмуриться, то по памяти не смог бы описать ни единой черты обратившейся ко мне женщины. Только глаза, огромные, тёмные, тёплые… Они приковали, подчинили, принесли сладостное щемящее желание. Боюсь — ему, скорее всего, никогда не суждено осуществиться.

— Си, синьорина.

Язык заплетается, надо же… Она рассмеялась.

— Так в Италии говорят. У нас — сеньорита. Сможете уделить пять минут?

Да хоть всё время до следующего вылета. И потом — тоже.

— Несомненно.

— Если вам непривычно, можете называть меня «камрад Мария».

— Сеньорита вам больше подходит. Не возражаете, если я переоденусь, и мы побеседуем в более уютном месте?

«И кто упрекал меня в похоти?»

«Молчи, Ванятка. Я не женат. Пикнешь под руку — мигом летишь в чистилище. Избавлюсь от шизы».

Удар ниже пояса — подлый, но эффективный. Квартирант стих.

Денег мало, зато тратить некуда, поэтому песеты накапливаются. Тем более при виде товарища Гонсалес мне бы скинулась вся эскадрилья.

В марте ещё прохладно по местным меркам, уличные кафе с осени втянули столики внутрь, как черепахи убирают ноги. Мария нашла нечто среднее между дешёвым и сравнительно приличным, постаралась не разорить меня на заказ и засыпала стандартным набором вопросов. Отвечать на них не сложно, можно и Ванятке поручить, если бы лентяй выучил испанский.

Кто‑то мне говорил, что в Испании дефицит красивых женщин, ибо мало — мальски привлекательных спалили на кострах Инквизиции за ведьмовство. Так сказать, сработал естественный отбор наоборот. Этот теоретик не видел Марию. Коммунистка, а лицо тонкое, аристократическое, немного удлинённое. Глаза тёмные с синевой. Невысокая, с меня ростом, не то чтобы хрупкая, а как лезвие стилета. Вот — вот, именно такие стилеты в Испании — изящные, узкие и твёрдые. И не сказать, что холодное совершенство — россыпь мелких родинок на правой щеке и над ключицами, куда ныряет золотая цепочка. Несмотря на марксизм, на цепочке наверняка висит крестик, и аж пот прошиб при мысли о долине меж двумя полушариями, где спряталось распятие.

Я что, влюбляюсь? Это не банальная похоть, испанские девушки по — дружески помогают авиадорес русос снимать напряжение, чтоб в бою не отвлекали дурные мысли. Но разобраться во внутренних волнениях Мария не дала мне времени.

— Спасибо. Грасиас за обед. Адиос!

— Постойте!

Что сказать? Банальное — о неземной красоте, внезапно вспыхнувшей страсти? Не то! Ей банальности говорили миллион раз, не подействует.

— Да?

— Чувствую в вас разочарованность. Как журналистка вы не удовлетворены интервью.

Поднявшаяся было девушка снова опустилась на стул.

— Признаться, я не ожидала иного. Сначала русские говорят обычные фразы, стараясь не выдать никакие секреты, затем пытаются навязать знакомство.

— Я тоже не против знакомства, но позвольте узнать, что именно вы хотите услышать? Устройство двигателя «Чатос» вряд ли вас сильно волнует.

Она чуть наклонила голову и с интересом глянула на меня, окатив волной иссиня — чёрного огня.

— Мысли, чувства. Что вы ощущаете, когда стреляете во врага, когда стреляют в вас. Радость, когда боши горят. Скорбь, когда разбиваются друзья. Испанцы рассказывают со страстью, с воодушевлением, а вы — точно устав читаете.

Я помедлил.

— Хорошо. Обещаю необычный рассказ. Но и с вас потребую плату, — насладился ожиданием пошлости и выкатил неожиданное условие. — Покажите мне самое ценное, что для вас есть в Мадриде.

— Но вы же здесь полгода!

— И что? Город я вижу с высоты полторы тысячи метров. Ну, гулял по центру, когда плохая погода и категорически нелётные дни.

— Сейчас — хорошая. У вас же нет выходных!

— Самолёт ждёт новый двигатель.

Она на минуту задумалась. Позвала официанта, спросив о наличии телефона в заведении. Через полчаса и двух чашек кофе нас подобрала машина. Откровенно говоря, мне совершенно наплевать, куда мы едем, главное — с Марией.

За рулём обосновался юноша по имени Мигель, смотрит на неё с обожанием, что не удивительно. Оба наперебой рассказывают мне про город. Пытаюсь хотя бы названия улиц запомнить.

Сначала проспект де Ронда, потом широкая улица Алькала. Мало людей, никто не радуется приходу весны. Слышал, часть населения покинула столицу ещё перед ноябрьским штурмом. Оживление заметно близ станций метро, его подземелья спасают и от бомбёжек, и от артобстрелов. Вот приметное место — де Энарес, Мария взахлёб рассказывает какую‑то древнюю историю о нём, а я вижу суровых патрульных, достаточно грубо пинающих немолодого мужика. Заподозрен в мародёрстве или пятая колонна Франко? Не моё дело.

Среди рукотворных ущелий забрезжила зелень. Это — городской парк Эль — Ретиро, сообщает Мигель, очень красивое место, только сейчас закрыт.

«Надо же! У нас в конце марта деревья сплошь голые», — вставил пять копеек Ванятка.

Остановились у ворот. Мария взмахнула журналистским удостоверением, расстреляла глазами часового — ноль реакции. Как только сказали о пилото русо, проехали внутрь без вопросов. Парк разочаровал. Пыльные бездействующие фонтаны, зачехлённые статуи и пасущиеся кони на клумбах действуют угнетающе, несмотря на щебет Марии, пытающейся передать, как здесь здорово было до франкистского путча. Война — она всегда неприглядная на вид, девочка. Что испанская гражданская, что иудейская.

— Просите, синьор Муэрто, что не смогла показать вам Мадрид таким, какой он на самом деле. Хотя… Мигель, давай к музею Прадо.

— Он тоже закрыт.

— В парк же прошли.

После того, как русского сокола с провожающей запустили в здание, подумалось, что можно хоть в казначейство проникнуть, преставившись пилотом ВВС. Испанцы добры к нам и удивительно беспечны.

Среди гулких залов журналистка пожалела, что отослала водителя. Картины опущены вниз, повёрнуты к стене, самые ценные снесены в подвал. Мы вдвоём разворачиваем их к свету. Хоть не специалист, но догадываюсь — большинство из них тянет на целое состояние.

Сначала шедевры Леонардо да Винчи, Веласкеса. Прихватить один на память? То‑то Лиза обрадуется! Хотя рулон ткани на пальто её больше вдохновит. Я глянул на Марию, и о жене Бутакова вспоминать расхотелось.

В зале современной живописи первым на нас глянул с портрета незабвенный Лео Троцкий кисти Сальвадора Дали. Жив он ещё, но товарищу Бронштейну келья в перисподней отведена рядом с ленинскими покоями, и компания преданных большевиков ждёт его не меньше, чем жертвы красного террора — Ильича с реанимации.

— Вот он, настоящий вождь революции, которого Сталин коварно отстранил от власти и выгнал из страны!

Не знаешь, где обретёшь, где потеряешь. Слава Господу, нет рядом никого из сознательных военлётов, лишь Ванятка злобно засопел. Девушка‑то троцкистка!

— Очень прошу вас, Мария, подобного не говорить при других посланцах СССР. Знаете же, Троцкого велено не любить.

— Конечно! Но вы — иной, я чувствую.

— Не троцкист, это точно.

Мы соскользнули с острой темы и посвятили Дали добрый час. Гениальный псих!

— А как вам нравится его дьявол?

Ничуть не менее опасная тема.

— Вы же коммунистка и, вероятно, католичка. Для христиан дьявол — зло, для марксистов к тому же несуществующее.

— В благородном демоне есть что‑то поэтическое, вы не находите?

Ей Богу, ни капельки.

— Не знаю, сеньорита.

Мы вышли под мутное небо. Ни звёзд, ни бомбардировщиков.

— Могу выполнить своё обещание.

— Не обязательно, — улыбнулась Мария. — Я наблюдала. Вы верите женской проницательности? Мне кажется, теперь знаю о вас больше чем вы сами.

— Только кажется. Главное сокрыто. И, поверьте, мне не в тягость сдержать слово.

Она снова улыбнулась. В затемнённом городе нет уличных фонарей. Но эти глаза способны блестеть и в кромешной тьме.

— Договорились. Я сама найду вас через пару дней. Аэродром Кото в той стороне, примерно час быстрой ходьбы. Спасибо за вечер.

— Вам спасибо. Адиос, сеньорита.

Должно быть, я выглядел смешно в тот вечер — широкие вельветовые штаны, куртка, шляпа и «маузер» через плечо, а на круглой морде дурацкая радостная ухмылка. Вышеописанное пугало было арестовано первым же патрулём. В дорогу до Кото мне выделили провожатого.

«Не удалось затащить в койку?»

«Ты пошлое, низменное существо, красный сокол. Гнусные мысли прибавляют твой срок в преисподней».

«Готов к лишнему годику, если смогу поржать над тобой».

У моей комсомольской шизофрении прорезается чувство юмора?