НОЧЬ ПЕРВАЯ

Румянцем чахоточным слабо горя,

Вечерняя медленно гаснет заря,

Болезненно гаснет — и не угасает…

На западе отблеск еще не исчез,

И белая ночь среди бледных небес

Больную зарю обнимает.

С той ночью не свыкшись с младенческих лет,

Заснуть нелегко в час урочный.

На землю струится безжизненный свет,

Все краски подернуты дымкой молочной.

Светло. Не бросают предметы теней.

Нет блеска в цветах. Все слились переливы.

Лучи не мерцают игрой прихотливой,

И ближе все кажется, больше, белей…

Светло, будто днем, и знакомой картины

Кругом различаются ясно черты:

Цветущие, в белых букетах, рябины,

Березы растрепанной кудри-листы,

Веселый наряд разодетой сирени,

Акации женственной желтый цветок,

Высокие сосны и низкий дубок,

И тополь случайный, а там, в отдаленьи,

Туман или пыль на бесплодных лугах.

Все то же, как днем, только в прежних чертах

Иное сквозит выраженье. Природа

Знакомым покойником кажется мне…

Щемящая боль и тупая невзгода

Незримо разлиты в больной тишине

И в белом мерцании северной ночи.

Уставив на землю открытые очи,

Со скорбью, застывшей на бледных устах,

Тревожно и молча, с лицом помертвелым,

Широко закутана саваном белым,

Бесстрастно лежит эта ночь в небесах,

Как будто в гробу…

Эти ночи пугают

Всех жизнью довольных. Они убегают

В те страны, где тени к лобзаньям манят,

Где страстью и негою звезды горят.

Но я полюбил тебя, мне ты — подруга,

О, севера ночь! Мне отрадно встречать

Твой призрачный взор: в нем я вижу печать

И повесть читаю иного недуга,

Страданий иных…

Этот свет без светил,

Без звезд небеса, тяжкий сон без видений,

Объятья без ласк и печаль без волнений,

Без тайн красота, жизнь без жизненных сил

И смерть без боязни — увы! мне знакомы

Черты этой вялой, бессильной истомы…

Бежит от усталых очей моих сон,

В усталую душу тревога стучится,

И скорби родник снова в сердце сочится,

Заветной струны снова слышится звон.

Давно она тайно звенит. Ее звуки

В душе без исхода теснятся давно.

Пора! Хоть в словах изолью свои муки,

Коль в дело мне их воплотить не дано!

И, может быть, стройное песен теченье

Великую скорбь усыпит на мгновенье…

В тех песнях скорблю не о горе большом, —

О горе сермяжном земли неоглядной:

Страданий народных, как моря ковшом,

Нельзя исчерпать нашей песней нарядной.

……………………

О тех я скорблю, чью любовь осмеяли.

Кто злобы не мог в своем сердце найти,

Кто, полон сомнений и полон печали,

Стоит на распутьи, не зная пути.

Пою и скорблю о больном поколенье,

Чьи думы умом я согласным ловил,

Чье сердцем подслушивал сердцебиенье,

Кому я и песни, и жизнь посвятил…

К тем песням не муза меня вдохновляла;

Что сердце терзало, рука написала.

То — песни, что долго в душевной тени

Таил я, покуда таить было мочи;

То — песни, зачатые в черные дни,

Рожденные в белые ночи…

 

НОЧЬ ВТОРАЯ

Как гробницы свинцовые в склепе фамильном,

Много скрыто видений во мраке души.

То останки былого покоем могильным

Цепенеют и спят в непробудной тиши.

Лишь в бессонную ночь — ночь борьбы и разлада —

Сходит память-волшебница в душу порой

И стучит по гробницам костлявой рукой,

Как поет дней старинных баллада.

Разверзаются гробы, виденья встают…

Позабытые образы, чувства и лица,

Торопясь, покидают свой тесный приют

И кружатся в душе, как теней вереница.

А с зарею они исчезают, спеша,

И опять, как кладбище, пустынна душа…

И когда предо мною мелькают

Эти пестрые сонмища лиц и картин,

Среди образов светлых, что взор мой ласкают,

Всех светлее сияет один.

Это — ты, бедный друг, лучшей доли достойный.

Как живой, ты отлился в душе у меня:

Озабоченный вид, взгляд всегда беспокойный,

Разговор неискусный, но полный огня…

Ни глубоким умом, ни талантом счастливым

Средь плененных тобою друзей ты не слыл.

Чем-то веяло детским и строго стыдливым

От черты твоей всякой: ты — искренен был.

Ты страдал, как и все мы, болезнью одною,

Но сильнее и глубже страдал. То, что нас

Мимолетною болью задело б на час,

То тебя заливало могучей волною.

Кто тоскою по правде из нас не болел?

Кто спасти род людской не пытался украдкой?

Всякий думал над жизни тяжелой загадкой,

А когда разгадать не умел,

Примирялся с непонятой жизнью невольно,

Хотя было и стыдно, и больно.

Но неведомы сделки для честной души.

Ты умом не лукавил и сердцем не гнулся,

И в тот миг, как ты с жизненным сфинксом столкнулся,

Жребий брошен был твой: иль умри, иль реши…

И ты умер, товарищ, любя человека,

Пал незлобивой жертвою злобного века.

Помню: вечер осенний стоял за окном.

В тесной комнатке свечи горели.

Молчаливо товарищи жались кругом

И на труп твой, с зияющей раной, глядели.

Все казались спокойны; по бледным щекам

Не катилися слезы, хоть горло давили.

Невеселые думы по лицам бродили,

И предсмертные строки твои по рукам,

Словно чаша на тризне, ходили.

Ты писал:

Я не знаю, где правда и свет,

Я не знаю, какому молиться мне богу…

Я, как в сказке царевич, блуждал с юных лет,

В край заветный искал я дорогу —

И к распутью пришел наконец… Впереди

С тайной надписью камень стоял одинокий.

И прочел я на нем приговор свой жестокий.

Я прочел: «Здесь лежат пред тобой три пути,

Здесь раскрыты три к жизни ведущие двери.

Выбирай, что твоим отвечает мечтам:

Пойдешь вправо, — жди совести тяжкой потери,

Пойдешь прямо — съедят тебя лютые звери,

А налево пойдешь — станешь зверем ты сам»…

— И заснуть о, друзья, предпочел я в преддверьи…

 

НОЧЬ ТРЕТЬЯ

В шумный досуг, за работой немою,

В тихую ночь и в рокочущий день —

Вечно мелькает, парит предо мною

Чья-то воздушная тень.

Кто она? Чья она? Добрая, бледная,

С ласковой скорбью на тонких устах,

Светит — лучится любовь всепобедная

В девственно-скромных глазах.

Все мои думы, глубоко хранимые,

Всякий порыв сокровенных страстей,

Тайны молитв моих, песни любимые —

Все это ведомо ей.

Вечно мне в сердце глядит она, нежная.

Если покой в этом сердце царит,

Кроткий покой и любовь безмятежная —

Взор ее счастьем горит.

Если же сердце враждой зажигается,

Если мой стих превращается в меч,

Плача, она надо мной наклоняется,

Шепчет мне кроткую речь…

Полно шептать мне слова бесполезные!

Нам без вражды невозможно любить,

Как невозможно оковы железные

Нежной слезою разбить.

Дай ненавидеть мне! В битве пылающей

Муки дай сеять и муки принять!

— Что же ты снова глядишь умоляюще,

Что же ты плачешь опять?

 

НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Льется, льется дождик медленно и ровно,

Тягостный, как голос совести виновной,

Долгий, как изгнанье, мощный, как судьба,

Терпеливый, будто старая раба.

И как дождик в окна, крылья скорби черной

В сердце ударяют тихо и упорно.

Ноет сердце, ноет — тяжело вздохнуть,

Камнем тяжким слезы падают на грудь.

Льется, льется дождик, будто поневоле.

Истомилось сердце… Сил страдать нет боле.

Струны напряглися, струны порвались,

И в одно желанье силы все слились:

Почерней, о небо! Заклубитесь, тучи!

По небу помчитесь вы грядой могучей.

Громом разбудите вековечный сон,

Молнией зажгите черный небосклон…

Пусть грохочет буря, пусть гроза бушует.

Сердце встрепенется, сердце возликует.

Гром я встречу песней, радостной, как гром,

Под грозой взовьется мысль моя орлом…

Пусть стволы деревьев ураган ломает,

Пусть весь лес от молний ярко запылает, —

Жизни! Жизни! Жизни! Истомилась грудь,

Раз хоть полной грудью хочется вздохнуть!

Знаю: гром ударит и в мое жилище,

Может быть, я первый стану грома пищей.

Лишь могло бы только дерево ожить,

Об упавших листьях нечего тужить!..

 

НОЧЬ ПЯТАЯ

Прочел я свой безумно-исступленный

Вчерашний бред, и ужас, точно льдом,

Сковал мне грудь, — лицо горит стыдом

И горький смех звучит в душе смущенной.

«Ты ль о грозе взываешь роковой,

Ты, кротости родник неистощимый?

Грянь первый гром из тучи грозовой,

Кто первый бы взмолился: мимо! мимо!

И разразись нещадная гроза,

Чьи непрестанно плакали б глаза,

Кто б горевал возвышенно-умильно

Над каждым чуть придавленным цветком,

Над каждым чуть затронутым гнездом?

Дитя душой, жрец кротости бессильной…»

………………….

— Жрец кротости! дитя!.. Да, я — таков

Но были дни, — и этим я гордился:

Сон золотой тех золотых годов

Еще в душе моей не испарился.

Давно ль, давно ль… О, грезы детских дней,

Зачем вы вдруг так ярко засверкали?

Печальна повесть юности моей.

Заботы колыбель мою качали.

Раздор в семье, сиротство с юных лет

Лишили рано ум беспечности свободной.

Я жизнь влачил в толпе униженно-холодной,

И неприветен край, где я увидел свет.

Я вырос в ужасах годины безотрадной.

Я видел, как народ, сраженный, ниц упал,

Как храмы Божии ломались беспощадно,

Как победитель их в казармы превращал.

Из детских лет я помню образ дикий:

Бил барабан… С телег носились крики

И стоны раненых. Струилась кровь с колес,

И эту кровь лизал голодный пес…

Но ужасы, раздор и униженья

Враждой довременной мне сердца не зажгли.

Восторги чистые любви и вдохновенья

В младенческую грудь, Бог весть, как забрели.

Знать, в воздухе тогда, как семена, незримо

Мечты высокие носилися. Дитя,

Я чуток был душой — и свежая струя

Над сердцем девственным не пронеслася мимо…

О, будь благословен тот день, как в первый раз

Я обнял всех людей любовью необъятной,

И сладко сжалась грудь тоскою непонятной,

И первая слеза из детских пала глаз!..

— Дитя душой!.. Жрец кротости бессильной…

Да, кротостью в те дни любовь моя была.

Богиней ласковой и страждущей обильно,

Учащею добру, не помнящею зла,

Любовь являлась мне — и, полные печали,

О всепрощении слова ее звучали.

От жизненных забот и жизни суеты

Моих очей она не отводила…

О, нет! Не раз она с собой меня водила

В жилища грязные труда и нищеты —

И почитать велела их, как храмы.

И поднималася потом она со мной

В жилища роскоши и праздности людской,

И с яркой мишуры позолоченной рамы

Срывая блещущий обманчивый покров,

Картину тайных мук мечте моей чертила,

И нищих-богачей, как нищих-бедняков,

Любовью равною любить меня учила.

Учила, став со мной среди толпы вдвоем

Перед голгофами, излюбленными веком,

Скорбеть над жертвою, скорбеть над палачом —

Над губящим и над погибшим человеком.

Она ввела меня в священный храм веков,

Но с ветхих стен его заботливо стирала

Лозунги ветхие, и вместо прежних слов

Лишь слово «человек» лучисто начертала…

За этот дивный сон, о молодость моя,

Не помню я твоих печалей и страданий.

Как утренний восток, в безоблачном сияньи,

Стоишь ты предо мной, сверкая и маня.

И словно сгнивший ствол вершиною зеленой,

Как черный прах земли небесной синевой,

Как мрачная скала нетающей короной —

Так жизнь печальная увенчана тобой.

На небесах твоих горят воспоминанья,

Как звезды яркие — чем дальше, тем светлей,

И кротко смотрят вниз, и в ночь души моей

Струится чистый свет их дальнего мерцанья.

Да, ночь теперь в душе, и ночь стоит вокруг,

И воздух напоен отравой злобы дикой.

Что сталося со мной! Как мог забыть я вдруг

Уроки кроткие наставницы великой!

Зачем любовь теперь является ко мне

Сурово-страстная, с кровавыми руками

И, задыхаяся в горячечном огне,

Все бредит битвами, и местью, и бойцами?

О, как душа скорбит! Как стал я одинок!

Я ль это!.. Я — грозы, я — жаждал разрушенья!

Стыдом горит лицо, в душе горит упрек,

Меня преследуют зловещие виденья

Мне снится мрачный дух — я сам к нему взывал,

Дух мести и грозы. Чрез весь мой край родимый

Промчится бурно он, как разъяренный шквал —

Застонет родина от боли нестерпимой.

Он, как пожар, пройдет… Сперва сердца людей,

Потом испепелит людские он жилища.

Он когти обострит у дремлющих страстей.

На месте городов воздвигнет он кладбища.

И там, в тиши полей, в безмолвии лесов,

Где ныне труженик покорно и без слов

Гнет выю крепкую под иго вековое, —

Там пламя злобы он раздует роковое,

И впившийся метал заржавленных цепей

Из тела узника он вырвет с телом вместе,

И жертвы кроткие отравой сладкой мести

Злорадно превратит в суровых палачей.

А кровь невинная… А мрачная свобода,

Что кровью добыта… А грозного народа

Горячей крови раз вкусившие мечи.

Скорбит душа моя… Прозрения, исхода!

Учитель, где ты, где? Приди и научи!

Не мимолетна скорбь, сомненья не случайны,

Что давят грудь мою. И грозовая тень

Легла на все сердца, сгущаясь каждый день.

И с каждым днем в душе все громче голос тайный

Рыдает и зовет: «Восстань, очнись, поэт!

Забудь сомнения! В безмолвии суровом

В сердцах скопляется гроза — источник бед.

Восстань, гони ее любви могучим словом,

Зови: да будет мир! Зови: да будет свет!

И тихий возглас твой, другими повторенный,

Быть может, прозвучит победною трубой.

Как слабый звук средь скал, встревожив камень сонный,

Обвала грохотом разносится порой…»