* * *

Введение

В каждом веке есть свой Сергей Есенин. Не будем искать аналоги в прошлых веках и грезить веками будущими. Остановим свой взгляд на общих чертах прозорливых людей, которым много дано, но с которых и много спрашивается. Во все время жить таким людям очень нелегко. Им присущ интерес к жизни, жажда жизни, всё новые и новые открытия граней жизни, а затем усталость, тоска… Отчего так происходит?

Духовно растут над собой отнюдь не все люди. Это только кажется, что в человеческом обществе хорошо всё время умнеть. Но это не совсем так. Умнеть хорошо там, где рамки поумнения строго определены, в своём трудовом коллективе, в своём научном институте и т. д., а вот набираться ума, пытаясь донести истину до всего человечества – трудно, тяжко и крайне вредно для здоровья. Старые привычки, традиции, «скелеты в шкафу» крепко удерживают мозг от появления в нём новых извилин.

Трудно быть Сергеем Есениным, хотя люди подобные ему, хоть и не написавшие ни единой строчки, совсем неизвестные, живут среди нас постоянно. Одни из них, как Максим Горький по каплям выдавливают из себя раба, другие, как Сергей Есенин, изживают из себя «канареечного поэта», а по сути, тоже раба. И дело здесь не только в стыках времён, в крепко держащем нас прошлом и манящем будущем. Дело в душе таких людей. У Сергея Есенина душа была на виду, для неё он писал и только ей был верен. Ему была не нужна толпа, он не занимался политикой пытаясь стать популярным. Но от судьбы, как и от души не уйдёшь. Это тело пытается приспособиться к давлению среды и условий. Тело постоянно давит проявления души. Но случается, что душа и совесть бывают столь щедры и сильны, что тело с ними не справляется. По сути, для человека, это жизненная трагедия, но тогда возникает другой вопрос: «А кому и для чего мы молимся?».

Большинство стихотворений Сергея Есенина – это молитвы в чистом виде. Душа, Муза в них довлеет над телом. А чтобы тело не довлело над душой, его принято заливать алкоголем. Пьянство одарённых, отмеченных Богом людей, это не столько беда, сколько единственная возможность дать душе отделиться от тела. Проблема в том, что они прекрасно видят разницу и прекрасно понимают, кому и что надо. Душе они дают то, что она просит, и тогда страдает тело. Верно и наоборот.

Есенина, без всяких преувеличений можно назвать Патриархом Всея Руси атеистического периода России. Именно Есенин сохранял веру, так как одним из самых первых русских поэтов начал адаптировать христианские молитвы к новым атеистическим условиям.

Люди, похожие на Сергея Есенина, к счастью, есть во все времена и во всех странах. Их не много, но они служат индикаторами общественного благополучия. Если они ставят вопросы, то на них надо отвечать, иначе болезни общества будут только прогрессировать. Многие задаваемые Сергеем Есениным вопросы остались без ответа! Россия в конце ХХ и начале XXI века пережила очередной катаклизм!

Может быть, мы все, русскоязычные люди, невнимательно читаем наших поэтов и прозаиков? Может быть, нам не интересны их души, искания, и нас больше интересуют их тела. Куда они ездили, какую губернию посетили, что носили, что ели и пили. Если так, то нет смысла говорить о бесконечных страданиях России. Они вполне предсказуемы и закономерны.

Максим Горький сказал о русском писателе слова истины, хотя, в части их применения, годные к пониманию только в нашей стране. Вот они, эти крылатые слова, писатель должен: «учиться наблюдать, сравнивать…, учиться различать в понятиях яд старого, и мёд нового… призван исполнять одновременно две роли: роль акушера и могильщика» /М. Горький. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 26, с. 336 и т. 27 с. 6/. Писатели в России с этими ролями справляются не плохо. Вопрос лишь в том, кто больше любим читателями и читают ли они своих «акушеров и могильщиков».

Акушеры и могильщики. Одна часть русских писателей понимает это буквально. Служит любой власти, рождая (акушеры) и укрепляя её могущество и хороня (могильщики) всех кто мешает этому «созидательному» процессу. Эти писатели самые вредные – это тела обученные ремеслу писать стихи, книги, доносы. Им в принципе всё равно что писать. Но есть другая часть русских писателей служащих только своей душе. По их произведениям можно увидеть всю жизнь души от рождения и до ощущения смерти. Таких людей не много. Сергей Есенин один из них.

Книга «Надеждин» о человеке нашего времени, похожем на С. Есенина, с подобными ему душевными порывами, хотя и живущем в других условиях и другой среде. Эта книга, по сути, горьковский почин ЖЗЛ. Жизнь замечательных людей – посвящённая в одном фокусе всем есенинским душам. Как архитектурную среду вокруг себя создаёт и сохраняет какой-нибудь дворец или замок доказавший свою значимость и получивший статус памятника истории и культуры, так и общественную среду сохраняют пассионарии: поэты, писатели, музыканты, художники, учёные – признанные обществом классиками. Пока мы их помним, мы сохраняем культурную среду и условия бытия в ней. Сергей Есенин – Святая Русь – Русский народ – понятия неразделимые. Это и причина, и условия, и среда.

Глава 1

* * *

* * *

Надеждин, бежавший вместе со всем человечеством от роддома и до кладбища, вдруг остановился, где-то, посередине и задумался над тем, кто и что он такое есть в этой оси координат. Кто он, Сергей, сын Анатолия и Нины, внук Василия и Константина, Марии и Анны – постоянная составляющая этого мира, или вечная переменная.

Целый год он изучал математику, рисовал графики и себя в них. Он скрупулезно фиксировал техногенные катастрофы, природные катаклизмы, уход из жизни соседей, родственников и вождей, смену погоды, новостройки и снос ветхого фонда. Всё менялось вокруг него, он только не видел изменений в самом себе. Себя он зафиксировал в нулевой отметки оси координат и чувствовал себя сторонним наблюдателем созидания и разрушения, света и тьмы. Он почти достиг осознания всей мировой системы координат, и решил отдать своё знание людям.

Он рисовал таблицы и графики, где показывал, как совмещается Сущность с Кубом Творения. Он рисовал пирамиды и от неё образовывал Шары Сознания. Его стали считать сумасшедшим. Он мешал жить. Он нагонял тоску. Таких, как он, больше не было. Таких, как он, раньше называли юродивыми, пророками, мессиями. Иногда они получали собственные имена: Будда, Иисус Христос, Мухаммед, Василий Блаженный, Нострадамус. Но, со временем их всех заменил телевизор. В миссий верить перестали, ибо всё показывали и предсказывали по телевизору, даже погоду. Но Надеждин не успокаивался. Находясь в нулевой отметке координат, он достаточно изучил человечество и справа от себя и слева, и снизу и сверху, чтобы понять, что в математике, а особенно в геометрии оно не сильно. Он даже немного поругал себя за то, что своими графиками отбил у ближайшего к нему человечества охоту к познанию истины, и вызвал скуку. Но, его собственное место в земной оси координат не давало ему покоя. Из нулевой отметки ему видны были все, и он хотел всех научить жить.

Мысль была не нова, но страшно навязчива. Он видел со своего места, что для тех, кто устремлён вверх, одни мудрецы пишут священные книги, а для тех, кто стремится вниз, другие мудрецы пишут концепции, программы, издают распоряжения, директивы, приказы и даже подписывают законы. Надеждин захотел стать настоящим мудрецом. Мудрецом без кавычек и написать свою священную книгу. Ибо видел из самой середины своей оси, что всё прах и тлен, кроме священных рукописей, которые не горят, и которые, как он был уверен, читает Бог. Он крепко задумался, чем же ещё можно озарить всё человечество. Ответ пришёл не сразу. Сергей Надеждин был дитём своего времени. Дома он смотрел телевизор и слушал радио. По телевизору его глушили массовой культурой, крепко замешанной на алкоголе, наркотиках, сексе и дураках с оружием в руках. По радио его в основном лечили, предлагая купить разные таблетки, мази, пиявки и даже виброприборы.

Выходя из дома, он, так же, как и другие, ходил по прямым асфальтированным улицам, и боялся сойти с них. В этой его жизни, всё до чего он мог додуматься, упиралось в ось координат. Его дом стоял посреди улицы, один конец которой упирался в роддом, а другой в кладбище, а поперечная улица упиралась одним концом в здание администрации города, а другим в здание цирка. Это был крест, а он, Надеждин, был в середине. Но в этот же крест укладывалась и вся человеческая жизнь. И всё-таки он нашёл. В своей оси координат он обнаружил, что кроме исчезнувших животных, исчезают и книги. Они перестают интересовать человечество. Это был график умирания книг уходящий резко вниз, но другой график, уходящий вверх, показывал, что человечество эволюционировало благодаря книгам, благодаря словам, написанным в них.

Он страстно взялся изучать литературу. Целый год он читал книги мудрости, применяя к ним свои графики, и прочитав последнюю книгу последнего мудреца, ещё не знавшего ни радио, ни телевизора, решил непременно написать свою, последнюю, завершающую книгу.

Это желание, словно сильный ветер, срывающий фуражку с пустой головы военного, оторвало его от стола и понесло в Большую Пушкинскую Библиотеку. Его влекло необъяснимое желание увидеть все книги сразу. Ему казалось что, увидев все книги написанные человечеством за тысячи лет, он достигнет озарения, просветления и совершит подвиг, выполнит свою миссию на этой земле. Отдаст свой долг человечеству, а может быть даже богам и Богу Единому. Он напишет последнюю книгу, которая охватит собой все предыдущие и подведёт под ними черту.

Для исполнения замысла он приобрёл большую и толстую тетрадь, похожую на кирпич. Он, просто мечтал осчастливить человечество, положив последний «кирпич» на самую вершину таких фундаментальных книг, как Библия, Коран, Агни-Йога, «Роза Мира» и «Калагия».

Он не покушался на истину открытую в этих книгах. Он хотел поставить в конце истины свою точку. Он хотел завершить начало пути, проложенного другими мудрецами в этих книгах. Он жаждал абсолюта, такого же, как и в его оси координат: улица и её концы: роддом-кладбище по вертикали, и улица и её концы: администрация и цирк по горизонтали. Из своего «нуля» ему была хорошо видна жизнь всех сторон мира, но он жаждал своей жизни. Зачем? А кто его знает. Видимо, сказался пробел в образовании. В средней школе недосмотрели.

Он вошёл в вожделенные двери библиотеки. Он излучал свет, дышал одухотворённостью, глаза его горели, сердце стучало. Охранник библиотеки, оторвался от экрана телевизора и зевнул. Только предыдущие годы службы на границе с Монголией заставили его вспомнить о бдительности. Необычный вид, потенциального читателя с толстой тетрадкой под мышкой, вызвал у него подозрение. Он преградил Надеждину путь и потребовал взять номерок и купить бахилы. Надеждин всё так же порывисто ринулся в гардероб за номерком и бахилами, а затем обратно к охраннику. Он рвался в хранилище книг, но для него в этой библиотеке были открыты лишь двери читального зала.

В читальном зале он сильно приуныл. Книг там почти не было, были только редкие читатели. Он заглядывал в книги, которые они читали, и думал: «Что можно найти в отдельных частях целого. Все части давным-давно найдены. Чтобы познать истину, надо увидеть все части сразу. Надо не подвергать анализу написанное, а значит прошлое, надо его синтезировать в будущее. Глупое человечество». Вместе с тем, желание проникнуть в книжное хранилище не оставляло его ни на минуту. Он с трезвостью математика, избавился от номерка, уговорив сдать его, за него, одну из барышень-студенток. Он залез под стол и стал, с нетерпением, дожидаться конца рабочего дня.

Библиотечные смотрители были не очень внимательны. Зарплаты у них были маленькие, так как государство считало, что охраняемые ими ценности не стоят больших денег, и уж тем более больших зарплат. Поэтому и смотрители не надрывались. День прошёл, свет погасили, и на «боковую». У гардеробщицы кредит и дебет тоже совпали. В обязанности ей не вменяли запоминать лица получающих и сдающих номерки читателей. Уговорённая Надеждиным студентка сначала сдала свой номерок, а потом немного погуляв, ради «прикола» и его.

Дождавшись ночи, Надеждин, проник в книжное хранилище. Он, уже, не думал о книгах, он думал о писателях их писавших. Они влекли его так сильно, что двери просто срывались с петель перед его устремлённостью. Ворвавшись в хранилище, он оторопел. Столько книг он не видел даже в своей юности, в тогда ещё существовавших огромных книжных магазинах. Книги стояли стройными рядами от пола и до высоченного потолка. И какие книги. Это был не плагиат на писательский труд, который сделал из книг макулатурные свалки. Это были книги, давшиеся их авторам тяжким творческим трудом. Он впал в транс. Он, то метался между стеллажами, то обнимал стоящие на них книги, то прижимался к ним лбом и, замирая, пытался услышать и увидеть написанное в них. Но, вдруг транс перешёл в ярость. Он надеялся увидеть в хранилище пирамиду книг, с фундаментом и вершиной, а увидел ровные ряды стеллажей. В ярость его привели номера стеллажей и вставленные между книг карточки картотеки. Он негодовал, как могли, смертные составить каталог бессмертных мыслей без фундамента и вершины.

Он возбуждённо начал сбрасывать книги со стеллажей на пол и сгребать их в одну кучу. Он начал строить свою пирамиду. Когда она достигла верхних полок стеллажей, он был мокрый от пота и счастливый от своего творения. Он начал карабкаться на вершину книжной пирамиды. Он лез упорно, ломая обложки и переплёты книг, царапая названия и обрывая страницы. Он всё-таки залез на самую вершину и почувствовал облегчение. Он смотрел на подножье книжной пирамиды сверху вниз и думал: «Какие же идиоты те, кто поджигает пирамиды книг снизу. Пирамида книг сгорит, превратится в пепел, и ты опять окажешься внизу. Станешь таким же забытым прахом. Надо не так. Книги сжигать нельзя и бросать их под ноги нельзя, но мне проститься, я всё делаю правильно».

Он вытащил из-за пазухи чистую и толстую тетрадь, поднял её над пирамидой книг, насколько хватало рук, и крикнул Господу: «Вот она, последняя книга»!

Глава 2

Небо не разверзлось, гром не грянул. Господь, глядя на эту земную картину, был весьма доволен. С недосягаемой высоты он смотрел и думал: «Почему бы и нет. Может быть, и в правду, чистая тетрадь, этого одержимого великой идеей Надеждина, соизмерима пирамиде книг лежащих под его ногами. Важна гармония, остальное не важно». Господь любил Надеждина. Что же касается книжного хранилища, то это было по части чертей. А уж они расстарались. С двух сторон они запалили его огнем, организовав короткое замыкание, а с двух других залили водой, сорвав с пожарных гидрантов вентили.

Надеждин поскользнулся на своей книжной пирамиде и кубарем скатился вниз. Падая, он выронил тетрадь. Внизу уже булькала вода, а вверху стоял дым. Он, почти, рыдал от досады. Так удачно освящённая чистая тетрадь в клеточку, как начало большого дела, пропала, и теперь он никак не мог её найти. Надеждин не догадывался, что Творец уже забрал эту тетрадь себе, как вещественное доказательство его замысла, как зерно, брошенное в почву. Господь был не против посева, но значительно больше его интересовала жатва и её плоды.

В суматохе пожара и наводнения Надеждин выбежал из библиотеки. Он вернулся в свой суматошный мир. Вокруг всё смешалось. Пожарные заливали горящие книги водой, а сантехники, шлёпая по воде в дыму, просили огня и света, ибо ни черта не видели. В остальном же, огонь и вода делали своё дело. Они цементировали пирамиду из книг. Надеждин смотрел на эти события, которым был виной, абсолютно равнодушно. Он не считал эту катастрофу большим препятствием для человечества. Из миллиардов живущих на земле людей, всё равно найдётся хоть один миллион писателей, которые восстановят не только все книги, но и заново вспомнят все мысли и сюжеты, которые были прописаны в этих книгах. Это было просто. У этого миллиона писателей всё равно не было другой жизни, кроме той, жуткой, которую они изучали и описывали в этих книгах. А у оставшихся миллиардов людей, вообще никакой жизни не было, чтобы страдать из-за утерянных книг. Надеждин считал, что препятствие, воздвигнутое им, наоборот продвинет человечество вперёд. И главным локомотивом будет он.

На небе все ликовали. Ангелы и Архангелы, Боги и Богини, все Вознесённые с Земли Учителя радовались появлению новой творческой Души. Радовались зарождению нового света, который, возможно, осветит земные уголки, находящиеся до сих пор в темноте. Падшие ангелы, Демоны, Джины, черти, лярвы и прочая нечистая и нейтральная сила, тоже не унывала. Вся нечисть радовалась началу нового соцсоревнования. Уместно заметить, что их самому главному, из известных людям, начальнику Люциферу нравилось задирать своих ближайших, положительных, родственников.

Причина конфликта была проста, как и всё великое в бесконечной вселенной. Люциферу в подчинение достались дальтоники. Вся его армия видела только белое и чёрное. Оттенков же не различала. Более того, всё белое считалось ими прозрачным, а следовательно не заслуживающим внимания, поэтому они стремились к чёрному, насыщенному цвету. Надо заметить, что в главном тёмная ветвь небесной родни одержала верх над светлой. Жених и невеста шли к алтарю: в белом – непорочная невеста, в чёрном – не целованный жених. Это потом у них начинались оттенки.

На Земле всполошились маги, чародеи, колдуны, пророки, прорицатели, цензоры и критики. Как только Надеждин начал сбрасывать книги с полок, они все разом, хоть и была тёмная ночь, проснулись. Книги, падая на пол, создавали такую вибрацию, гнали такую волну в пространство, что магов, чародеев и колдунов прохватил понос. Они разом дёрнули ручки сливных бочков, может быть, поэтому в библиотеке и сорвало вентили с гидрантов. У пророков и прорицателей опухли гланды. Они готовы были предсказывать, но из них вырывался только слабый шёпот. Досталось и остальному народу. На него обрушилась эпидемия, неизвестного ранее гриппа. Стойко перенесли волну и вибрацию только те, кто с вечера был в «стельку» пьян, то есть цензоры и критики, которые из-за угрызений совести пили постоянно. Но и их к утру стало мучить жуткое похмелье. Одним словом, всё было как обычно. Спираль жизни тлела. Те, кому дымок и вода пришлись по душе, радовались. Те же, кто не привык к контрастам, задыхались и падали, издавая пронзительный комариный писк. Намечался очередной скачок эволюции.

Надеждин ещё ничего не сделал, а вокруг него уже всё закрутилось и завертелось. Наверное, его тетрадь была какой-то необычной. Ведь сколько других поэтов и прозаиков вокруг него размахивают такими же тетрадками. Да что там, тетрадками, машут партийными билетами, служебными удостоверениями и даже наградными книжками. И ничего. Господь их не видит.

Но, Надеждин, чем-то «зацепил» высшие силы. На Небе и на Земле всё пришло в движение. Пока тушили пожар в библиотеке и ремонтировали вентили, спасая книги от потопа, проснулись вулканы, и Земля так содрогнулась всей своей земной корой, что часть населения просто исчезла. Её, никто особо и не искал. Проснулись океаны, моря и даже реки. Огромные волны прокатившиеся по Земле очистили берега от всех «накоплений и отложений» сделав их снова чистыми, а воды вокруг прозрачными. Так выходило, что Надеждин начал правильно использовать разум, данный ему Богом. Он ничего не изобретал. Он просто решил вести человечество из тьмы к свету. Карабкаясь на пирамиду из книг, он мечтал сделать свет ярче. Ему надоели свечки, даже в эквиваленте лампочек, он стремился к Солнцу.

Господу, эта мечта Надеждина понравилась. Её реализация могла освободить другого чудака, по имени Прометей. Прометей стоял у основ земного освещения. Он первым зажёг лучину. Теперь и мучился «от тяжких мук земных, ибо под солнцем нету мук иных». Прометей не стремился приблизить человечество к Солнцу. Он просто дал людям огонь, чтобы они осветили свои пещеры и увидели убожество своей жизни. Человечество осветило свои пещеры, но ничего нового не увидело. Потом появились лампочки, фонарики и даже прожекторы. Света стало больше, но видеть при нём стало хуже, так появились очки. А человечество всё также не желало видеть убожество своих пещер. Грязи стало, даже, больше. Поэтому, по-прежнему, в ходу были свечки, лампочка «летучая мышь» и по большим праздникам – факелы и бенгальские огни. Люди стремились во тьму, поэтому Прометея не забывали и не давали ему избавленья от цепей. Побаивались, чтобы ещё какой-нибудь дар богов не притащил.

Силы небесные в конкурентной борьбе и соцсоревновании разделили сферы своего влияния на человечество. Заслуги гениев – Богу. Он над схваткой. Плоды гениев – людям, а самих гениев – нечистой силе для вечных мук и испытаний. Прометей не являлся исключением. Огонёк остался людям, а самого Прометея приковали силы тёмные к скале и напустили на него горного орла, сильно упростив для него поиски пищи. Благо, что у Прометея печень была крепкая и здоровая. Да и откуда болезням взяться у прикованного к скале. Ни одной вредной привычки, даже, завестись было негде. Тёмные силы ничего лично к Прометею не имели, но помня божий закон «подобное притягивает подробное», всё-таки приковали, чтобы другим неповадно было. По-другому в этом небесном соцсоревновании было никак нельзя. Если бы не приковали, то, сколько бы героев развелось. Думается, что не меньше, чем стахановцев в более поздние времена. А так, посмотрят люди на Прометея, и пропадает у них желание идти в герои. Опять же огонь людям дал. Конечно, все дальтоники на него обиделись. Им то, всем, зачем цвета радуги. Ну, а уж если кому-то неймётся, то вот он гений Прометей, жив и здоров, только на цепи. Смотри на него и думай, начинать светить или погодить ещё!

Стоит заметить, что человечество пыталось примерять на себя судьбу Прометея и облегчит его участь, особенно мужская часть человечества. К подвигам эта часть не сильно стремилась, в основном безопасную альтернативу каждому подвигу искала и находила. Для спасения Прометея, мужички земные перебили всех горных орлов, оставив воспоминания о них только в Красной книге. Бог, конечно, не мог допустить подобной дисгармонии. Прометею он орла сохранил, а мужичкам, как они и стремились, птичку с успехом заменил алкоголь. Так и пошло. Сначала пару капель за здоровье Прометея, а потом неконтролируемый рост печени. Не надо было орлов трогать. Не они их рождали. Во всём важна соизмеримость. Не надо прыгать через голову. Исключения, конечно, бывают, но для этого надо прыгать каждый день, и даже шест в руки взять, чтобы выше головы прыгнуть. Но для ежедневных прыжков воля нужна, и конечно тот, кто бы её дал, и шест в руки вложил.

Надеждин свою волю проявил. Свободную волю. Созидающую волю. Иначе, зачем ему было махать перед Божьим ликом чистой тетрадкой, мог бы помахать каким-нибудь древним манускриптом и озадачить Господа вопросом: «Почему манускрипт до сих пор никем не читан?».

Он проявил, а остальные насторожились, что дальше будет.

Глава 3

Все застыли в ожидании. И те, кто знал, что к чему, и те, кому было положено знать, и те, кто ничего не знал.

Быстрее всех «на дым» съехались спецслужбы. Для этих служб нет такого понятия как время. Они круглосуточно, круглогодично на боевом посту по спасению родины. Они, не как некоторые неорганизованные граждане, сбивающиеся в большие кучи на вокзалах, автостанциях, аэропортах и других точках «водопоев». Они, службы эти, сбиваются в кучу исключительно по необходимости и по свистку. Так у них положено. Положено, и к этому добавить нечего.

Конечно, от дыма, а больше от шума сирен, проснулись и живущие рядом с библиотекой все представители многочисленных национальностей и целых этносов всех народов мира. Все устремились в сторону шума, дыма и огня. Даже эфиопы, не сильно распространённые в этой стране, сильно переживали за книжное наследие своего великого предка – Пушкина. Шотландцы пытались умыкнуть в дыму, исторический томик, своего великого предка – Лермонтова, татары нацелились на собрание сочинений Куприна. Русские крестьяне пытались умыкнуть редкие книжки Есенина. Но всем наступала на ноги и отбирала прижизненные издания поэтов и писателей русская интеллигенция, чтобы было, так сказать, с чем появиться за границей. Одним словом, дым густо поднимающийся над библиотекой разбудил все дикие племена проживающие рядом с библиотекой. Их сознание стала терзать неведомо откуда появившаяся мысль: «Вот бы сгорело всё это объединяющее народы наследие, тогда можно было бы опять заняться любимым делом – грабежом и разбоем диких соседей». Несколько жуликов с рюкзаками бегали вокруг библиотеки и лукаво причитали: «Всё бренно, можно ничего не спасать».

Надеждин был с ними вполне согласен. До мысли о том, что всё бренно, он тоже дошёл сам. Но свою чистую тетрадь причислять к бренным останкам, он не соглашался ни в какую. Он искал её в думу пожара.

Только те, кто всё знал, рассматривали всю эту земную суматоху с большим вниманием. У них в библиотеке тоже были свои интересы. Они то, как раз, к бренности не имели никакого отношения. Это земное понятие были делом «чисто» земного ума. Они признавали свободную волю земного ума, хоть и смотрели на него снисходительно. Контакт между земным умом и высшим разумом наладил А.С. Пушкин. Это был лучший из земных жизнелюбов и умов. Он так и писал: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума». Гениальный был ум. Просто умище. Всё объял, ни одного тёмного пятнышка в творческом уме не оставил. Его творческая книга, вся целиком, та же Библия, только от ума и для ума. Те, кто это знал, не позволили обуглиться пушкинскому книжному наследию. Этот гениальный ум, хоть по частям из библиотеки и растащили, но спасли. А разве могло быть иначе, если он всю жизнь доказывая бренность бытия, доказал обратное. Сам себя превзошёл. Поэтому все человеческие умы по нему и сохнут и сходят сума. Праздники празднуют, памятники ставят. Наступит день рождения! С праздником Александр Сергеевич! Наступит день смерти! С концом Александр Сергеевич! А Александр Сергеевич бренности боялся, хотя и догадывался о том, что нет её, и что к «нему не зарастёт народная тропа». Но, он никак не ожидал такой популярности. Все умные писатели, критики и цензоры только о нём, не один уже век, и говорят. Говорят о том, что гениальный ум не может быть бренным. Не понимают они, что нет никакой бренности, что всё это выдумки этого самого ума. Небытиё есть, а бренности – нет. Зародыш есть – всему начало, есть семена новых зародышей, а бренности – нет.

А ум в истории земной жизни – это даже не зародыш, это – состоявшийся факт, который уже давно гуляет сам по себе. Те, кто всё знает, постоянно семафорят нам, чтобы мы, окаянные, не измеряли наши вершины и низины умом куцым, а брали, хоть на вершок, но повыше. Они подсказывают: «Смотрите, рядом с Пушкиным, его вершиной ума и поставить некого, но есть другие авторы и другие книги, которые просто не с чем сравнивать. Они, писатели, не от ума, а от души. Писателем лишь тот себя вправе считать, кто не боится сойти с ума. Тот, кто балансируя на грани, за грань выходит. Среди таких: Батюшков и Достоевский, Гоголь и Лермонтов, Блок и Чехов, Булгаков и Орлов, Горький и Есенин, есть и другие. Их творчество измеряется чем-то другим, отличным от ума. Они за гранью были. Они равновелики. Но вы не унимаетесь, терзаете свой ум, командуя ему: «Ищи смысл жизни». А что есть бренность бытия? Всего лишь бренность мысли исторгнутой умом с поломанной в приёмнике антенной, но воткнутым в розетку. Надеемся, что аналогия понятна. Ум для чего вам дан? Чтоб ручку вы крутили своей настройки, искали мысли тех, кто уж давно за гранью. Они для вас причина. Они первичны».

Итак, Надеждин был велик в своём поступке. Пожаром и наводненьем он мог себя прославить. Ему были гарантированы лучшие минуты теле и радио эфира, первые страницы газет и журналов. Забота полицейских и досада архивариусов ещё уцелевших по всей стране библиотек, что он и их хранилище не затопил, не сжёг. Не каждый день горят библиотеки. Не каждый день воруют книги.

Конечно, зависть к коллегам, внезапно разбогатевшим на списании редких книг, быстро бы вытеснили Надеждина из эфира, страна бы озаботилась о них. Но минимум неделя славы у него была бы. Но он был горд, и во славе не нуждался. Не для того он покупал тетрадь, прятался под столом в читальном зале и проникал в книгохранилище. Он был выше земной славы, на высоту пирамиды из книг и вытянутой вверх руки. Его манили высоты, куда как более значительные. Он рвался доказать, что бренен только ум, отсюда столько книг забытых, но бытие бессмертно.

На пути к этому, он уже нарисовал себя в оси координат как нуль-пространство, как ничто, где нет ни плюса, ни минуса. Раз его, как математика, не поняли, то он решил писать высоким слогом. Он, глядя на дым библиотечный, был счастлив. Он снова ощутил, как поток восходящей энергии вознёс его на пирамиду книг, где он стоял как Прометей, как Бог Олимпа с факелом в руке с тетрадкою своей. И это был восторг. И он готов был сойти сума. Но тут другой поток энергий нисходящих обрушил кубарем его к подножью пирамиды, да так, что шишку он набил на лбу своём и потерял тетрадь.

Вот это точно было чудо из чудес. Откуда начал он, туда упал опять. Всё в равновесие, в покой вернулось. Он это ощутил, прочувствовал, но как другим сказать о том, что понял сам? Вот это стало сверхзадачей для него. Как донести весть о том, что истина одна, ей всё равно – ползёшь ты к ней наверх, иль кубарем катишься к ней вниз. Она одна. Она кругла как шар. Ей всё равно.

Она как глобус. Вверху, внизу и слева, справа – проста как шар и как пузырь из мыла – неуловима. Да истина проста.

Глава 4

Рядом с библиотекой, в ночное, кромешное время, чуть вдали от суматохи пожарников и сантехников, стояла женщина. Она была вся в чёрном. Её милая головка была повязана чёрным кружевным платочком, а милое личико прикрывала чёрная кружевная вуаль. Её траур венчали две крупные гвоздики красного цвета, которые она держала в руках, скрещенных на тонкой талии.

Какого чёрта этой даме надо было ночью в библиотеке, не знает никто, даже из тех, кому положено. Возможно, что она была супругой одного из пожарников. Супругой, готовой к любому концу своего героя при тушения пожара этих великих книг. Женщины доверчивы, а МЧС давно провозгласило себя министерством героев.

Надеждина вид этой дамы заворожил. Он примерял её траур на себя. Он представил себя лежащем на библиотечном столе, в читальном зале, со скрещенными руками, в которые была вставлена свечка. А рядом с ним стояла она у его высокого лба со своими гвоздиками. Но Надеждин был приписан к другому, не такому героическому, ведомству.

Он содрогнулся от видения такого. И запоздалая мысль, о пережитой близости такого вот исхода, его пронзила. Он вспомнил, как кубарем катился вниз. Конец был близок. Нормальные люди расшибаются падая и не с таких высот, а с простых табуреток. А он уцелел.

Надеждин посчитал это хорошим знаком и поверил в свою избранность. Потом, устыдившись, подумал: «Зачем в это верить, если все мы, люди, избраны». Он притворился «зевакой», мол, тоже, так себе, «погулять вышел». На дым поглазеть, вой сирен послушать. Он начал гулять вокруг дамы. Он рассматривал её со всех сторон. Она была очень хороша.

Надеждин был смелый мужчина. Он начал строить планы с далёкой перспективой, на вечер. Он не спешил. Как минимум остаток ночи и следующий день он был готов её утешать. Была ещё одна причина, он был свободный «художник» – математик, писатель. «Художник» с самой большой буквы. Ибо он ничего больше делать не мог и не хотел. Его вполне устраивала та жизнь, которую он вёл. Но проблема всё-таки была. В эту жизнь не вписывались женщины. Если одухотворённый Надеждин налетал на женский практицизм, то итогом становилась ничья. Две эти силы, не желая себя уравновешивать – отталкивались, вновь становясь чужими людьми. Иногда ему удавалось встретить одухотворённую женскую душу и прилагаемую к ней женщину. Эта женщина, как и он сам не стремилась на кухню, в магазин, в огород. Она не стремилась никуда. Она восхищалась им и в жару, лежа на одеяле, и в холод – из-под одеяла. Такую натуру Надеждина поглощал полностью, как Дункан Маклауд очередную бессмертную душу, легко смахнув мечом головёнку с плеч. Но женщины без «головы» Надеждину быстро надоедали и он с ними жил, большим и сильным другом, но в разных местах. Поглотить самого Надеждина ни одна женщина была не в силах. Нуль – пространство в оси координат – это задача не для женского ума. Но он всё время искал. Он всё время верил в то, что придёт она, его настоящая любовь, и пусть она его проглотит как львица зазевавшегося охотника или как кошка мышку, но только пусть она будет настоящая.

И вот оно свершилось. И где? В библиотеке! Бурная ночь, высокие чувства, пожар и потоп, дым и вой сирен. Наконец, чёрные одежды и красные гвоздики. Надеждин «запал» на траур. Конечно, он не первый из тех, кто бросался утешать молоденьких вдовушек. Но, в этой части своей жизни он не стремился к оригинальности. В этой части жизни он был таким же бесстыжим бестией, как и все остальные казаки по всему миру, ведущие здоровый образ жизни. Он видел потенциальный трофей и ринулся в бой.

Решив утешить её, он начал просто: «Я скорблю вместе с вами, сударыня. Чем я могу помочь вам в вашем бесконечном горе?»

Её ответ его сильно озадачил: «Надеждин, я твоя Муза. Пока, нарушая закон земного притяжения, ты карабкался вверх, меня боги не трогали. Но когда ты в соответствии с этим законом, грохнулся вниз, то содрогнулись и другие миры. Ты, Надеждин, пока пойми одно. Для тебя закон земного притяжения перешёл в закон всемирного тяготения. Этот закон связал нас, как части одного магнита. И это раз. Во-вторых, на пирамиду книг ты уже забрался. Запомни, Надеждин, двух восхождений не бывает. Тебя предупреждаю я. И это два. И, наконец, конечно я готова носить за тобой и ручку и бумагу. Готова я шептать тебе на ухо бессмертные слова, но и ты старайся, ибо что здесь у вас, то и у нас. И это три. Страстей не надо. От вод, огней, дымов и дураков меня уволь… Они меня пугают».

Она вручила ему одну из двух больших гвоздик и утерянную им тетрадь, слегка подгоревшую, пропахшую дымом, с подмоченными страницами, и медленно «уплыла» в туманную и заоблачную даль.

Надеждин стоял в растерянности, если не сказать сильнее – в полной прострации. Муза – это не шутка. Муза для писателя – это всё. Держа в одной руке гвоздику, в другой тетрадь он был похож на царя. Господь смотрел на его непокрытую голову и думал, что бы на неё нахлобучить: лавровый венок, корону или сразу нимб.

Глава 5

Говоря грубым армейским языком начала XXI века, кто-то поставил Надеждина «раком». Это только кажется, что всё произошедшее, смешно. Но вопрос был поставлен ребром: либо ты делаешь то, к чему стремился, либо не делаешь, но тогда чего волну гнал, зачем другие миры беспокоил.

Надеждин понял, что «попал». Попал туда, куда просто так не попадают. А если попадают, но не служат, то выходят только предателями и где-то пропадают. Это не должность в Союзе писателей, где из групповщины родятся «бессмертные» романы о «пастырях и пастве». Это даже не место в очереди к окошку банкомата в банке, где всюду броня, ибо в твоё высокое сознанье никто в мире денег не верит, и всегда готов настучат дубинкой – демократизатором по твоей голове. Это….

Надеждин даже боялся думать над тем, что это. Такую ответственность он вдруг увидел впереди. Он как мог утешал сам себя. Мол, Муза не переложила всю ответственность на него. Она его просила, хоть и требовательно, но только об одном – трудиться над начатой книгой. Она намекала, что у них у Муз – один за всех и все за одного – единый организм. У них там, на верху, малое и великое равнозначно по своей природе, но и малым надо сначала стать. А для этого недостаточно махать чистой тетрадкой стоя на груде книг. Для этого тетрадь заполнит надо мыслью, лучше вечной.

Надеждину стало мучительно стыдно от своих первоначальных мыслей насчёт Музы. Это было кощунство с его стороны, чуть не уничтожившее Дух Святой освятивший его. Но Надеждин, вот чёртов землянин, пьяница, казак и бабник, тут же, хоть и оглянувшись по сторонам, утешил себя мыслью: «Музы навевают мысли нам. Одним мы сочиняем гимны, другим вульгарные стишки. И часто так бывает, что стишок все знают, а гимн никто. А потому и мои мысли могут быть прощены. Я, пока, в оси координат, в нуле, Хотя, какой тут к чёрту нуль, раз Муза посетила». Его охватила усталость и полная опустошённость. Ему было очень хорошо в этой усталости, но как-то, подозрительно покойно, словно покойнику. Такого состояния Надеждин раньше не испытывал никогда.

Для Музы, в состоянии Надеждина ничего нового не было. Она и испарилась только потому, что он был абсолютно пуст, как разряженный аккумулятор дизельной подводной лодки, попавшей в железные сети и долго ерзавшей вверх-вниз, вправо-влево, без всякой возможности всплытия. Так и у Надеждина все донимавшие его мысли, слившись в одну, завели его в сети, в которых он как мог, трепыхался, но наконец, где-то под утро выдохся. По всем земным меркам, ему должно было быть очень плохо, а ему было хорошо. Зевая и падая от усталости, он точно знал, что на самом верху, на самом пике библиотечных книг, его заметил Бог. А что он грохнулся вниз, так-то земное притяжение, которое не хотело его отпускать и грохнуло его тело о библиотечный пол, набив шишку на лбу. Голова Надеждина была пуста, но мысли всё никак не отключались.

Он побрёл впотьмах по городу в поисках уличной скамейки, чтобы присесть на неё, а лучше прилечь. Ноги донесли голову Надеждина к памятнику «чижику-пыжику». Это был одно из последних веяний монументальной скульптуры в его стране. Каждый демократ пытался увековечить свои демократические ценности в мировой истории. В оси координат Надеждина – это был, даже им, плохо различимый низ. Но, рядом с «чижиком» была скамейка, почти падая на неё от усталости и охватившего его сна, он успел подумать, что и в самом низу есть свои плюсы. Скамейка была жёсткой, узкой, с двух сторон увенчана урнами, в одной из которой тлели сигаретные «бычки». Надеждин, уже привыкший к дыму, начал похрапывать. И снился ему сон. Снился ему какой-то большой и светлый человек, со спокойным и добрым лицом, который говорил ему: «Куда ты залез со своими графиками, осями координат и тетрадкой. Вредно, Надеждин, концентрировать мою энергию только в своём теле, не отдавая её на благо всех остальных. Помни об этом, и тогда не будет ни пожаров в библиотеках, ни шишек на лбу».

Пока Надеждин спал, мир вокруг него проснулся. Первым, как и положено, проснулся постовой полицейский. Вообще-то, ему спать было не положено. Но, у них так принято, «на то, что не положено кое-что класть». Ему было положено охранять «чижика – пыжика» и ряд домов, и улиц от ночных хулиганов. Но полицейский, вполне разумно считал, что «чижик» никуда не улетит. Птичка махонькая, металла на неё потрачено чуть-чуть, поэтому, если и улетит, то знакомый скульптор – наркоман мгновенно сотворит нового, ещё лучше прежнего, так как этот «чижик» не ахти какое произведение искусства. Это не Пётр I в Москве. Что же касается домов и улиц, то до прихода в полицию, этот полицейский был военнослужащим, потом пожарником, затем налоговым инспектором и спасателем МЧС. Служа честно, он везде, вместе с пивом «Балтика» впитывал в себя мысль о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих и даже, где бы не работать, лишь бы не работать.

Он, конечно, мог проснуться и сразу пойти сдавать свой пост, но долг для полицейских превыше всего. Об этом даже фильмы показывают о прежних милиционерах или нынешних полицейских – «гуманистах». Об этом даже писатели пишут, особенно когда есть хотят. Поэтому постовой отправился посмотреть на «чижика», не улетела ли птичка к турецким берегам или к китайским в тачке с металлоломом. «Чижик-пыжик» «порхал» на месте, но рядом с ним портя целостную и гармоничную картину мира, дрых какой-то мужик, скрючившись на лавке. Полицейский обошёл его несколько раз, раздумывая будить, аль нет. Если бы этот мужик был похож на бомжа, то постовой бы терзаниями не мучился. Ушёл бы, да и всё. А этот на бомжа похож не был. А раз так, значит либо террорист, либо пьяная сволочь, но по любому – злодей, которого не грех и обобрать. Такие вот земные передряги.

Пока Надеждин во сне, своим открытым сознанием общался с Духом Святым, рядом с ним, уже наяву, у полицейского открылось сознание мелкого жулика. Он ткнул Надеждина в бок, мол вставай пьян, пошли. Надеждин проснулся, протёр глаза несколько раз, пытаясь рассмотреть, что это перед ним за образ в фуражке стоит.

Уместно отвлечься и заметить, что под сенью «чижика-пыжика» Надеждин хорошо отдохнул, хоть и замёрз очень от быстрого пробуждения. Тело его дрожало, а душа сияла. Наконец, он рассмотрел постового и радостно, поняв, что тому нужно, доложил, что он, Надеждин, именно в это утро, трезв необыкновенно. Для подтверждения он дыхнул на полицейского и продолжил докладывать о том, как всю ночь спасал имущество библиотеки находящейся на его, полицейского, участке. А затем, голосом начальника этого полицейского начал вычитывать ему лекцию на тему морали, нравственности и служебного долга, из которой так выходило, что если бы полиция больше думала о счастье народном, то не терпела бы столько лишений и бедствий, сколько на неё сваливается. А при имеющемся полицейском сознании только и остаётся жить по пословице: «пришла беда – отворяй ворота». И теперь, ему полицейскому, так неосторожно разбудившему Надеждина, никуда от этого не уйти, если конечно не поменять старое мышление на новое. Одним словом на полицейском Надеждин оторвался так же как Муза на нём самом. И расстались они почти так же, – друзьями.

Надеждин пошёл домой. Он шёл и думал: «Произошло то, что и должно было произойти. Я лез на пик своих знаний и почти залез, но упал. После падения лучше поспать. Я и поспал. Хотя, я спал и до восхождения. Я как-то, в последнее время, подозрительно много сплю». Это было очень серьёзное открытие, перераставшее в вопрос. Надеждин начал звать Музу и просить дать ответ. И тут, в лучах восходящего солнца, он увидел вора-домушника, лихо карабкающегося с балкона ограбленной квартиры на крушу дома. Надеждину бы заорать изо всех сил: «Караул грабят», а он, как Архимед заорал: «Эврика». Ему стало отчётливо видно, что тот пик, на который взобрался вор, вовсе не вымотал его, а наоборот прибавил сил. Теперь его ожидала суета внешнего мира: убежать от сыщиков, сбыть награбленное, оторваться на малине с красивыми девками. А девки любят рисковых. Для вора всё только начиналось. Внешний мир питал его желаниями, страхами, страстями. Внешний мир начинал играть с вором по своим правилам. Правила эти не оставляли вору никаких надежд на вечную память, но игра стоила свеч. Вору было важно – сегодня, а не завтра. В итоге внешний мир всё равно раздавливал любого, кто решил сыграть с ним в азартную игру. Но ведь азартную, это ли ни пик, на который надо стремиться взойти. А может быть есть пик другой, внутренний. Раздай себя людям. Кого-то защити, о ком-то напиши, кого-то нарисуй, и тогда вся Вселенная устремится помогать тебе. Все те, кто над пониманием личных благ устремятся к тебя, стараясь твои затраты компенсировать своими благами. Но вселенная и внутри тебя. Может быть, эта игра ещё азартней. Но почему-то, совершив хороший поступок, так хочется спать. Он начал дремать прямо на ходу.

Глава 6

Надеждин дремал и рыдал в дрёме. Ему снилась полиция, ему снились пожарные. Ему снились библиотекари и сантехники. Ему снились прокуроры и судьи. Ему снились Вооружённые силы иностранных держав. Ему снилась Муза. Он еле доплёлся до дома и упал без чувств на кровать. Над ухом спящего Надеждина пискнул телефон, а спустя полминуты начал жужжать и перемещаться по столу. Он, не отрывая головы от подушки, поймал его рукой и поднёс к уху. Обрывки сна ещё крепко сидели в голове, а слезы блестели на сонных глазах. Настроение было скверное. Душа его металась внутри тела и ругала его за то, что, будучи большим обожателем книг, он их как вандал бросал на пол и карабкался по ним вверх. Он был зол на себя. А когда он был зол, его общение с народом проходило строго по уставам воинской службы. Это был принцип. Он строго произнёс в микрофон телефона: «Полковник Бархударов слушает». От ещё неведомого ему абонента раздалось радостное щебетание: «Серёженька, ты получил мою «эсемеску»».

– Наверное. Сейчас посмотрю. Я ещё сплю» – не особо радостно и бодро, сильно расходясь с воинским уставом, отвечал Надеждин.

– Тогда быстрей читай, и шли ответ. Ну всё, целую. Жду, – продолжилось радостное щебетание.

Надеждин, ещё плохо соображая начал давить на разные телефонные кнопки в поисках «эсемески». «Эсемеска» была кратка, но насыщенна информацией: «Серёжка привет! У меня до 31 августа отпуск. Хочешь, приеду в гости? Если сможешь оплатить дорогу. Целую, Соня». Он зевнул. Сладко потянулся. С удовольствием отметил, что ещё не сильно скрепят кости и не сыпется песок, хотя прожито почти полвека. Ещё всё поднимается и долго стоит. Он ещё может сделать «ласточку» и застыть в этой позе. Он ещё может нырнуть в воду вниз головой и даже прыгнуть в высоту с шестом. Но к встречам на вокзалах, переносу сумок, разговорам с женщиной, он не готов. Он карабкается на самый верх. Он собрался взять новую высоту. Какие тут могут быть женщины. Он посмотрел в окно. За окном было лето. Тёплое, ласковое лето начинающее переходить в осень. Череда тепла и ветреной прохлады, солнца и туч, жары и дождя делали всё вокруг свежим и чистым. Надеждин почувствовал, что ему нужен отдых. Его друзья собирались на фестиваль бардовской песни…

Надеждин отстучал ответ: «Приезжай после 31 августа хоть навсегда» и уже спокойно заснул опять. Ему снилось, как он читает молитву о любви и поёт любви песни: «Люби, Любовь! Люби Любовь! Люби! Своим Великим Чувством Первозданным Ты проникай в людские Души и Сознанья! Наполни Дух Святого Мирозданья Священной Силой Пламенной Любви! Живи, Любовь! Живи, Любовь! Живи! Будь жизненной основой всех основ! Любовью будь Космическое Высшее сознанье! И разум Высший ЕСМЬ Вселенская Любовь!!! Клянусь Всегда, Везде и Всюду в Бескрайней Космоса Дали Любовь Нести! Любовь Дарить! Любовью Жить! Любовью Быть! В Любви Любовью Мир Любви Творить!!!»

Его лицо опять было мокрым от слёз. Плакал не он, плакала его душа. Она парила, где-то рядом с Музой, всматриваясь в тело Надеждина и предрекая ему большой подвиг…

Надеждин окончательно проснулся. Настроение улучшилось. Он, пошатываясь, бродил по комнатам квартиры и думал: «Что это за сон такой. Всё реву и реву, как барышня до климакса. Та тоже всё время течёт и течёт. Надо на воздух». Он знал три гитарных аккорда, но имел удивительно приятный голос, на который и слетались пчёлки из всех ульев. Пчёлки эти потом ему звонили, писали чудесные письма и присылали свои фотографии на память. Надеждин любил всех своих пчёлок, даже тех, которые его жалили и рассматривал их укусы, как профилактику от радикулита. Знание трёх аккордов, голос и несколько песен позволяли ему чувствовать себя бардом. Он позвонил друзьям. Они уже были готовы. Согласие Надеждина обрадовало их. Ему был задан единственный вопрос: «Что будешь пить?». Он сказал, что только коньяк, так как от всего остального у него страшно болит голова. Ему купили ящик коньяка.

Отправляясь на фестиваль, Надеждин имел очень печальный вид. У него болело горло, ныли руки и ноги. Ему казалось, что как морской отлив силы покинули его, оставив отдельные части его тела засыхать на берегу.

И вот, наконец, сосны, ели, белки, костры и море. Надеждин со своими тремя аккордами неплохо вписался в палаточный городок маститых бардов. Сначала он побаивался быть навязчивым автором исполнителем. Но, призыв: «Есть мнение» звучал всё чаще, пустых бутылок становилось всё больше, и он разошёлся не на шутку. С песен он перешёл на матерные частушки и пустился в пляс.

После частушки: «Я свою любимую, да из могилы вырою, похлопаю, пошлёпаю, поставлю кверху попою», барышни перешли на визг, а мужики их ещё крепче обняли. И снова звучал призыв: «Есть мнение». И снова булькало в стаканы, и звучали тосты.

Надеждин был так обессилен предыдущим поиском смысла жизни, что даже не пьянел. Пока все закусывали, он запел старую, забытую песню о русской доли: «Сейчас по Нью-Йорку холодному, а может быть по Лондону, а может по Мюнхену бродит он, смоленский мальчишка Иван…Войной от России отринутый, слоняется по миру он и знает одно лишь о Родине, что Родина есть у него».

После него слово взял Валера. Он запел о своём: «Вспомни как горят костры в лесах, Ветер меж стволов свистит. Брось, дружок, в огонь свою печаль, О прошедшем не грусти. Нам с тобою в мокрый лес идти // Под осенние дожди, Песни недопетые допеть // Или новые сложить…».

Наступила всеобщая одухотворённость, когда всё нипочём, всё высоко, всё сказочно прекрасно. Все так искренни, что точно известно – всё получится. Иначе, зачем костёр, зачем песни, зачем счастливые лица.

Надеждин сгрёб Валерку вместе с гитарой в охапку и заорал на вес лес: «Я люблю тебя Валерка». Заорал и Валерка: «Я люблю тебя и всех». Гитара поскрипывала и попискивала. Надеждин не унимался: «Я тебя так люблю, так люблю…». Он посмотрел вокруг в поисках того, чем он мог бы доказать свою любовь. В ночи горел костёр.

– Валерка, я пойду и сяду в костёр.

– Не садись.

– Нет, я сяду в костёр, – со слёзой в глазу бормотал Надеждин, не выпуская из своих объятий друга.

Пошёл и сел.

Палаточный городок заметно пришёл в движение. Надеждина подхватили сильные женские руки, как наиболее трезвые. В костре осталась традиционная сидушка туриста и часть штанов. Надеждин, повиснув на женских руках, был счастлив. Начался новый отсчёт. Начался прилив сил.

Надеждин осмотрелся и сразу влюбился. Это было небесное создание. С родными для него именем Аня. Так звали его бабушку, которую он запомнил по бутербродам из ржаного хлеба с маслом и черничным вареньем, которое бабушка черпала из больших эмалированных вёдер. Аннушка казалось ему пришелицей из его детства. Такой же сладкой и тёплой, как бабушкино варенье. В мозгу Надеждина выстроился треугольник: бабушка Нюра – варенье – Аннушка. Создание было юное с чистым личиком и тонкими пальчиками, обнимающими гриф гитары. Он забыл всё. Он свернулся калачиком в ещё дымящихся штанах у её ног и сладко заснул. А она пела. Господи, как она пела.

Очнувшись через полчасика, а может быть больше, он обнаружил возле своей головы грязные мужские ноги, а подняв голову увидел такие же руки обнимающие его Аннушку.

Надеждин вернулся в реальный мир, из мира грёз и сказок. Даже его слегка закопченный зад был не в состоянии восстановить баланс мироздания.

Такой голосок, такое личико и грудь не знающая лифчика… Хоть бы руки вымыл… скотина. Но Муза уже была рядом. Она в дыму костра поведала ему, примерно, следующее: «Надеждин, люби этот мир и всех в нём. Одна Аннушка была страстна необыкновенно, и страсть ей не простили. Отсутствие любви и стремление к счастью привели её на рельсы. Другая Аннушка была рассеяна и пролила на эти рельсы растительное масло, но и возможность отмщения не будем исключать. Возможно, эта Аннушка их продолжение. Не мучься над вопросом – какое именно. Просто живи, просто люби. Допустит к телу – хорошо, и не допустит – хорошо. Ты лучше помни то, о чём я говорила раньше…».

Подул ветерок, и образ над костром исчез.

Глава 7

Итак, в дыму костра, испытывая сильное чувство влюблённости, окружённый божественными музами, Надеждин лежал у ног Аннушки, у ног этого юного существа с ангельским личиком и таким же голоском. Это чудное существо женского рода обнимало другое существо мужского рода, такого же юного возраста, только очень грязное и как ему казалось, абсолютно бездарное. Это мнение наверняка было субъективным. На Надеждине неизгладимый след оставила армия. В армии всех молодых солдат он воспринимал также как детей, только с большими членами. Надеждин знал, что мозги у всей современной дикорастущей молодёжи находятся значительно ниже пупка. Большую помощь в перемещении мозгов молодёжи оказывало государство. Оно показывало в основном «сиски и письки», а гимном страны стала песня: «Хочу такого как…». Но, Надеждин не собирался покидать Аннушку. Её ножки очень ему нравились. Он был готов, даже, потереться о них щекой, как мартовский кот о ноги хозяйки, пока не подвернулась какая-нибудь другая кошечка. В конце концов, думал он, два этих юных существа, в сущности, ещё дети, даже если они, уже и проскочили медовый месяц. Он хотел рассказать Аннушки про телекинез и про Орлеанскую девственницу. Рассказать о том, что первый мужчина – это её будущие дети, и если он был дурачок, то каким бы не был муж, она будет обречена воспитывать дурачков, а муж думать: «Ну, в кого же они уродились?». Он даже готов был сыпать армейскими каламбурами, типа: «дети, зачатые в пьяном алкоголе» или «стране нужны герои, а пиз-а рождает дураков» или «дети фестиваля». Но, передумал, зачем быть занудой и травмировать детские души, тем более, что они вряд ли поймут его.

Надеждин лежал у Аннушкиных ног и ёрзал задом подыскивая ему место по прохладней и размышлял над словами Мызу: «Просто живи, просто люби и помни о том, о чём я говорила раньше…». Он лежал и думал. В его голову лезли формулы и графики. Если божественная Аннушка – это «+», а её ухажер – «-», то он у их ног – полный «0». Но он же и коридор между их мирами. В этом своём нулевом положении он может их поссорить или наоборот сблизить. Для них он вакуум – возможная причина их будущих бед или наоборот их счастья.

Наверное, именно об этом и шептала ему Муза, – думал Надеждин.

Это были новые для него мысли. Он никогда не был ревнивцем, но всегда был готов включиться в азартную игру с другой однополой с ним «зверюшкой» за обладание женским тельцем. А здесь, у костра он сдал все позиции без боя. Он лежал и размышлял над вопросом: «Мужская ревность учит или мучит?». Размышляя, он пришёл к утешительному выводу, что это чувство можно понять лежа у женских ног и глядя вверх, но нужно ли? В конце концов, в равностороннем треугольнике все пути равны, но для разных планов сознания.

Уровень сознания Надеждина явно возрастал пусть невероятным и несколько комичным образом. Сначала его желание озарить всё человечество новым знанием загнала его на пирамиду книг, с которой он так навернулся вниз, что набил шишку на лбу, затем, любовь к другу усадила его в костёр. Он был явно на правильном пути. Путь был не нов. Падали вниз и горели на кострах и до него. Витки его жизни становились явно выше качеством. Более того, имея явный повод ревновать здесь, он устремился туда, к Музе, к её божественной беспредельности. От этого ему было спокойно. Он лежал у ног Аннушки. Горел костёр, пелись песни, пился чай. Покой исходящий от Надеждина охватывал всех. Все было необыкновенно хорошо.

Надеждин вспомнил роман об Аннушке-пулемётчице и её тачанке. Вспомнил и улыбнулся звёздам. Он приподнялся, и прислонившись спиной к Аннушкиным коленям произнёс вечное и нетленное заклинание: «Есть мнение…».

Весь палаточный городок словно ждал этого призыва. Открывалось второе дыхание… Ему, как самому пострадавшему от творческого огня барду, налили обезболивающей жидкости больше всех. Аннушкины колени приятно упирались ему в спину. Она ими шевелила, и Надеждину казалось, что так она гладит его. Он был счастлив. Он хотел говорить. Он произнёс тост: «Мужчина несёт в этот мир свет. Женщина несёт в этот мир любовь. И здесь должно быть равновесие. Если много света, но мало любви – мы, человеки, набивает здоровенные шишки в войнах, катастрофах и трагедиях. Если мало света, то любовь делается слепой, и вновь мы набиваем здоровенные шишки, шарахаясь во тьме. Итак, мы, мужчины – свет, а они, – он повернулся к Аннушке и чмокнул её в обе коленки, – любовь. Так выпьем за то, чтобы любви всегда хватало света, а свету любви».

Открывалось второе дыханье.

Уже помянули родителей и друзей. Уже выпили за детей и за тех, кто в море. Выпили за тех, кого нет с нами и за женщин. Выпили за суровый Север, бескрайную Сибирь и дикие Забайкальские степи. Пили с песнями, с мечтами под ароматный табак курительных трубок и дым дешёвых сигарет. Пили и дымили на одном выдохе – выдохе радости. Выдох заканчивался. Был необходим вдох.

Надеждин влюбился в Аннушку, как пузатый детсадовский карапуз в соседку по кроватке. Но ему было мало её видеть и чувствовать спиной её колени. Он хотел её тело, а если повезёт, то и душу. Он хотел её всю. Его не смущала разница в возрасте. Подумаешь, каких-то тридцать лет. Надеждин занимался своей математикой давно и высчитал, что мужчина не стареет, а созревает. Если, конечно, он мужчина. И если он захотел и влюбился в Аннушку, значит, он созрел. Его не интересовали частности, типа: «седина в голову – бес в ребро» или «старый хрен, а всё туда же». Он был влюблён.

Муза не появлялась. Это давало ему надежду на то, что он на правильном пути. Молчала и душа. Надеждина, слегла, провоцировал лишь ум. Но провокации ума не получали внутри Надеждина никакого отклика. Это было странно. Обычно в нём жили два непримиримых спорщика, и если один пытался летать, то другой его постоянно сдерживал. А в этот раз молчали все: Муза, Разум, Душа и даже ум не досаждал ему.

Надеждин начал восхождение. Ему был нужен вдох…

Глава 8

* * *

На Земле без вдоха никуда, пока вдыхаешь ты в строю и должен делать то, что делает всё человечество. А человечество, напрягая силы, строит светлое будущее. И человечество внимательно следит друг за другом, чтобы ни дай бог, кому-то дышалось легче, чем остальным. Человечество словно боится просмотреть последний вдох своего собрата. А вдруг вдох не последний, а вдруг раздышится. Ну и что, что на пенсии. Давай по правилам, устал бежать, значит, всё: вдохнул – выдохнул и не мешай движению. Так что, последний вдох, ещё под сильным контролем человечества.

Другое дело, последний выдох. Выдохнул и всё. С этого момента ты на земле, уже, почти никому не нужен. Нужным остается только то, что ты после себя оставил. В России в наследство обычно оставляют «это». В борьбе за «это», не раз и не два, скорбящие о покойном люди не успевали ни вдохнуть, ни выдохнуть, а попадали туда же, и уже другие наследники «этого» делили их имущество. Одним словом, вдох делает тебя причастным к человечеству, а с последним выдохом, ты достигаешь полной свободы от него.

Господь Бог недаром дал людям возможность вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ. Творец заострил внимание на природном ритме и обмене веществ. В этих же целях он дал людям и смену времён года.

Хотя, Надеждин, занимаясь своей математикой, наблюдал некоторый парадокс. Из его наблюдений так выходило, что самые недисциплинированные народы Господь расселил там, где лето резко отличалось от зимы, а весна от осени. Он сам, как раз жил в такой стране, причём возле какого-то «окна в Европу», из которого постоянно сквозило, и он постоянно его прикрывал. Так выходило, что он был самым ярким представителем самого недисциплинированного земного народа. Шалопаем, одним словом. И жизнь он вёл соответствующую. Такую жизнь, какую собственно и ведёт большинство российского населения под мудрым руководством своих вождей.

С некоторых пор, Надеждина, после больших выпивок, стало донимать похмелье. Этот недуг был похуже сквозняков поднимаемых из «окна в Европу». Как мог он сопротивлялся этому недугу. Даже справился у врачей, что же это за наказание. Ему объяснили, что это вторая степень алкоголизма. Ещё ему объяснили, что ничего страшного в этом нет. Это, хоть и болезненная, но всё ещё конкретная привязка человека к Земле, хотя и подающая надежду на скорый от неё отрыв. С наступлением третьей степени, на Землю, без ста граммов алкоголя, уже трудно смотреть. А дальше, вообще хорошо. Дальше белая горячка и инопланетные персонажи.

После этих слов, Надеждин решил не брать самые высокие алкогольные вершины и отказался от «стахановского» подвига в деле борьбы с зелёным змеем. Трезвея он начал различать всю суровость мироздания. Мало того, что каждый день приходится бриться, раз в месяц стричься, постоянно мыться. Так ещё надо менять и стирать одежду, ходить на работу, платить по счетам и всё это проделывать не в пьяном угаре, а в похмельном синдроме. Тяжело. Какой-то явный паразит сделал всю человеческую жизнь невыносимой. И эта невыносимость явно проступала, когда человек начинал думать о Боге, при этом ещё и бросив пить.

Однажды, хоть и не так давно, Надеждину довелось бражничать с Валаамскими монахом. Монах, как и Надеждин, делал набег на женский пол в городе Санкт-Петербурге. Была середина января. Были красивые женщины, утончённые питербурженки. Всё было строго и чинно. На столе были фрукты и невская рыба. Монах извлекал из своего походного мешка одну бутылку самодельной водки за другой. Такой прелести Надеждин не пил никогда. Водка была настояна на можжевеловых ягодах, собранных в начале ноября, а открыта в ночь перед Рождеством. Душа Надеждина радовалась. Она достигала неописуемых высот. И с этих высот Надеждин всех прощал, всем отдавал долги, всех любил и верил только в хорошее. Надеждину стало, даже, не жаль оставлять монаха одного с красивыми женщинами. У него была ночная служба в виде никому не нужного, но обязательного дежурства во дворце Меньшикова. Надеждин любил Меньшикова, значительно больше чем его Мин-херца, поэтому службу, отдавая дань духу Меньшикова, пропустить не мог. Да и потом, после такой водки он был готов оставить на поруки монаху хоть всех питерских девственниц и исполнить любую службу.

За час до службы, Надеждин, пошатываясь встал, произнёс тост за милых дам и своим красивым голосом пропел напутствие остающимся: «Он по жизни монах, а в душе человек, и он может любить также страстно, но любовь для него непростительный грех, и его он искупить могилой…». Перецеловав всех троекратно, как и полагалось православному казаку, он вышел на улицу. В огнях ночного города искрился снег. Надеждин подошёл к чьей-то легковой машине засыпанной снегом и уткнулся в снег лицом. Надо было трезветь, причём быстро. Пока таял снег, он вспоминал, куда и на чём он должен ехать. В Питер он прибыл совсем недавно и ещё плохо ориентировался во всех его улицах, площадях, дворах и подворотнях. Наконец, снег под его лицом растаял до автомобильной жести. Это означало, что он вновь трезв необыкновенно, и готов к новым подвигам. Собственно, Надеждин мог и не трезветь так радикально. Он всегда достигал цели, причём в любом состоянии, и только достигнув её, часто падал без сил. Но монах разбередил его душу. Он смотрел на женщин так ласково и так нежно, как не всегда удавалось смотреть на них самому Надеждину. Было видно, что монах занят не только небом, но и на земле время проводит не зря. Монах не очень чтил свою церковь, но явственно проступала его любовь к жизни. В ушах Надеждина стояли монашеские тосты: «Славься» и «Долгая лета».

Надеждин шёл по скрипучему, не естественному для Питера, снегу, и размышлял над словами монаха: «Забыли Бога, весь мир забыл. Бога заменили автопилотом». А ведь он прав думал Надеждин. Из года в год одни и те же праздники, одни и те же молитвы, одни и те же поборы. За всех за нас, уже давно думает кто-то другой. Этот другой всё давно измерил и описал. Всё: длительность вдоха и выдоха, площадь материков и островов, длину рек, морей и океанов. Он даже промерил водные глубины и воздушные ямы. Всё обозначил метрами, килограммами, дюймами, амперами, вольтами, децибелами и т. д. Но если всё измерено, описано, изучено, тогда зачем поводырь? Поводыря заменил автопилот. Зачем самому стремиться стать Иисусом Христом, Буддой, Мохаммедом, если есть автопилот, который тебя ведёт за ними. Никаких мыслей о вечности – только направление пути, причём одно – в точку назначения, заложенную в автопилот. Вроде бы мир объединяется, но при рассмотрении его в большую увеличилку, так выходит, что он впадает в хаос.

Мать природа должна вдыхать и выдыхать. На вдохе в голову приходят сокровенные Божьи мысли, на выдохе они становятся песнями, книгами, картинами, скульптурами, домами, фильмами. Кто-то должен вести этот мир, кто-то должен отдавать команды человеческим голосом и отвечать за них. Это тот, кто лучше слышит Бога. А автопилот не слышит ничего. Земля – корабль. И всё должно быть как на корабле. Капитан созвучит с Богом и отдаёт команды. Помощник капитана гоняет нерадивых, тех, кто не слышит капитана, чтобы веселее поворачивались. Штурман ведёт корабль, чувствуя нутром матушку – землю, её ветры, её волны, её мели и глубины, даже мысли. Штурман, он же поводырь, главное действующее лицо любого движения. Он задаёт ритм дыханию, вместе с капитаном и его помощником. Но, штурманов стали упразднять. Дыхание сбилось с ритма. Земля «обиделась». Изменился климат, направления водных течений, время приливов и отливов. Начались катастрофы. Капитаны растерялись, автопилоту команду не дашь. Думы. Думы.

Почему, несколько лет спустя, эти грустные мысли пришли в голову Надеждина летом, возле моря, в кругу друзей и у костра, – никому не ведомо. Сам Надеждин решил, что во всём виноваты Аннушкины коленки и Сонечкина «эсемеска». Он смутно сознавал то, что и сам давно живёт на автопилоте. Просто тогда с монахом, он что-то не додумал, что-то недопонял, хотя жизнь его после тех слов монаха сильно изменилась. Но он по-прежнему вдыхал много, а выдыхал мало. Из его союза с женщинами ничего не выходило, даже удовольствия. Сомнительный отдых для тела при весьма наглядном смятении души, и такой же сомнительный творческий запой для души, при полном истощении тела.

Надеждин вздохнул, потёрся небритой щекой об Аннушкины колени, поднялся и ушёл в лес. Как ему думалось – навсегда.

Глава 9

Надеждин углублялся в лес всё дальше и дальше. Проходило опьянение, проходила влюблённость, но не наступало и похмелье. Ещё метались в голове обрывки мыслей. Он вспоминал Таню, Соню, Свету, Аллу, Лену, Маринку, Аннушку. Хоровод красивых женщин крепко удерживал его мысли на Земле. А он мечтал взлететь вверх, к Солнцу. Он хотел чистоты и света.

Он шёл и думал, неужели всё растворилось во времени или что-то осталось во времени – воспоминанием. Для него самого растворилось всё. Здесь, с ним, сейчас, не осталось ничего, ни фразы, ни четверостишия. Да и его женщины вряд ли хранят о нём память, хотя бы в том виде, в каком хранила её Моника Левински о любимом президенте США. Зачем все эти сюжеты человеческой жизни, если они уже не радуют и не волнуют. Зачем?

В лесу было хорошо. В лесу было раннее утро. Пели птицы, росли грибы, цветы поворачивали свои яркие головки к Солнцу. Небесные Отец и Мать не оставляли лес и его обитателей своей заботой. Надеждин шёл по миру дикой природы. Здесь всё и всем было дано. Он шёл и думал о том, что если умышленно не убивать комара присевшего испить его кровушки, не зашибить до смерти слепня, укусившего его с той же целью, то жизнь в лесу для его обитателей была бы ещё более прекрасной. Философские размышления привели его к мысли о том, что Отец Бог и Мать Богиня даны всем. И растениям, и насекомым, и животным, и птицам и ему – человеку. Значит, они должны понять и принять друг друга, как джунгли приняло Маугли, а потом и сам Маугли принял джунгли.

Это была новая мысль. Он был сугубо городской житель. В любом городе он чувствовал себя как рыба в воде. Все городские лабиринты были ему известны до «слёз». Общение с городской элитой и городским дном давно сделали из него циника. В городе он чувствовал себя подводной лодкой среди многочисленного народа, который словно вода окружал его. В глубине было хорошо. В глубине, тебя никто не трогал, так как все считали, что ты уже утонул, что кислород тебе уже перекрыли. В глубине можно было обрести счастье. Оно давалось смирением, но гордыня постоянно пересиливала. Она отрывала тело от дна и тащила его наверх. Но стоило оторваться от дна и начать всплытие, как сразу начиналась другая жизнь, в которой были мины, железные сети, подводные тросы и узкие коридоры фарватеров. На твою душу давило радио, телевидение, массовая культура, газеты, журналы и «умные», которые не тонули никогда и вечно плавали на поверхности. На твоё тело давили налоги, квитанции, цены и опять «умные». Но, Надеждин был дитём своего времени, он не знал другой, отличной от городской, жизни. И если бы не друзья, не Аннушка, возможно, что никогда бы и не узнал.

Он блуждал по лесу и с горечью понимал, что вновь попал под раздачу. Эта Аннушка – «Красная Шапочка», со своей гитарой, просто так погулять вышла. А он, Надеждин, от её прогулки, теперь как серый волк бродит по лесу.

Ему стало жаль себя. В голову, почти полностью освобождённую от ночных мыслей лесным воздухом, лезли мысли утренние: «Уйти бы к чёрту на кулички и пожить так несколько лет до просветления и осознания смысла жизни». В его голове, как в детском калейдоскопе мелькали казённые сюжеты всей его жизни и, обрушиваясь в новые, лишали его всякой надежды на счастье.

В лесной глуши его мозг напоминал двухъядерный компьютер. Одно ядро – полушарие головного мозга думало над величием жизни, о достижении святости, о чистоте помыслов. Это полушарие влекло Надеждина всё дальше и дальше в лес. Другое полушарие головного мозга откровенно издевалось над затеей Надеждина и ныло, и звало его обратно к костру. Оно требовало водки, а начинавшие побаливать лоб и затылок, судя по всему, хотели того же. Он сопротивлялся. Он шёл без всякой дороги, перелазил через упавшие деревья, прыгал через небольшие овраги и ямы. О своих полушариях мозга он мыслил непонятно чем, но смотрел на их уговоры отстранённо.

Одно полушарие ему напоминало пример Серафима Саровского, Святого Старца, очень почитаемого и любимого Надеждиным. Другое полушарие, являло пример современной жизни и постоянно разжигаемой истерии СМИ и какой-то МЧС по поводу уединявшихся в лес и пещеры людей. Оно звенело ему в ухо: «Где ты, дорогой мой, видел, чтобы твоих современников уединившихся в леса, оставляли в покое. Хорошо, уйдёшь в лес, а кто будет налоги платить, кто будет место в строю занимать, телевизор смотреть. Тебя легче убить, чем отпустить, чтобы другим неповадно было. Тоже мне Серафимушка. Ему из года в год, монахи на один и тот же камень еду носили, подвиг его поддерживали, а кто тебе принесёт. Тебе только носилки принесут санитары, после того, как пристрелят». Надеждин вспомнил, что действительно так и есть. Совсем недавно бравые полицейские убили одного лесного жителя, не желавшего жить как все, даже в пределах глухой деревни. Надеждин соглашался, но другое полушарие спрашивало его: «А как ты тогда собираешься написать книгу, если хочешь продолжать жить среди чужих мыслей. Как ты можешь найти себя среди других, если эти другие давным-давно заблудились сами. Нет, Надеждин, среди чужого присутствия, которое опустошает тебя, ты ничего не напишешь». Он пытался делать свои выводы. Выводы были не утешительны. Так выходило, что между человеком и раком-отшельником, между человеком и премудрым пескарем уже невозможно было провести аналогию. Более того, Надеждин отчётливо увидел, что и «Лебедь, рак, да щука» доживают последние дни в своём спасительном разладе. Первичной становилась телега, а ей всё равно кого и куда тащить. Была бы команда.

Надеждин всё шёл и шёл. Он шёл вперёд, он решил заблудиться и остаться в лесу навсегда. Вдруг он услышал недовольный женский голос, который истеричным эхом раздавался из кустов. Он ещё не видел говорящую, но, уже отчётливо различал слова. Женщина почти верещала: «Миша, когда я была девочкой, ты мне что обещал. Где?».

Надеждин прислушался, да и как ему было не прислушаться, если он, уже, почти принял монашеский подстриг, в целях спасения человеческих душ. Возможно, что перед ним и была первая душа, которую надо было срочно спасать. Он догадался, что неведомый ему Миша, сорвав первоцвет и совершив телекинез, утратил к объекту обожания всякий интерес. Увы, но, теперь, уже, мадам, видимо стала ему бесконечно скучна. Надеждин слушал и думал над тем, как легче спасать. Судя по телефонной перепалке, далёкий Миша «семафорил» с безопасного расстояния, что теперь перед ней открылись новые возможности, что утрата невинности расширила её горизонты вовсю ширь и высь. Но юную женщину трудно было сбить с толку. Она твердила одно: «Где?». Надеждин с грустью понял, что спасать никого не надо, и что он всего лишь сделал круг вокруг палаточного лагеря. Природу не обманешь. Всё возвращается на круги своя. Целомудрие увлекается пороком, но и порок родит целомудрие. Нет, думал Надеждин, круг не замыкается, он превращается в спираль, а значит всё происходящее не напрасно.

Глава 10

Надеждин вновь стоял у костра среди бардов, женщин, мужчин. Именно, вновь. Его не покидало чувство своего длительного и главное полного отсутствия в этом месте. Он видел всё и всех, как в первый раз. Чувство было таким, словно он не из леса вышел, а с Луны свалился. Ох уж эта спираль жизни.

В детстве и юности Надеждин боготворил всех женщин. Он их ассоциировал с милой, доброй и мудрой мамой. Он легко шёл в женские руки, легко пускал слезу, уткнувшись в женские колени или грудь. Став юношей, он, в присутствии женщин, старался уступить им место, стоял, пока ему не предлагали сесть, и даже краснел. Он уступал им даже свою очередь в магазинах, билетных кассах, а увидев женщину в «интересном положении» готов был тащить за ней все её сумки. Но, этот юношеский пыл, любовь, мужское рвение, никто из женщин не замечал. Его забота не трогала женские сердца. Видимо, о тех женщинах, которые попадались на пути Надеждина, так же осторожно и бережно, заботились другие мужчины. В лучшем случае женщины воспринимали Надеждина, как влюблённого юношу, который непременно хочет понравиться. Но как раз нравиться Надеждин вовсе не хотел. Ни девушки, ни зрелые дамы, ни даже старые девы не замечали, что истоки уважения женщин у Надеждина лежат значительно глубже их куцего понимания. Он боготворил женщин, как свою маму, как Марию Магдалину, как Матерь Божью. Он искренне считал женщин умнее мужчин, красивее, но слабее, поэтому нуждающихся в защите и долгих ухаживаниях. В этой мысли юного Надеждина укрепляли Байрон и Пушкин. Два этих великих поэта, тоже считали, что «приятно то, что отдаляет нас от цели. Улыбки, вздохи, встречи у фонтана». Читая их бессмертные произведения, он запоминал целые страницы их сочинений. Он осыпал комплиментами всех знакомых девушек, повторяя: «Всё в вас гармония, всё диво, всё выше мира и страстей…» Девушкам нравилось, но втихаря, как многие годы спустя, понял Надеждин, они держали его за идиота. Большинство девушек считало себя целью, ждущую свою ракету, и, пока он осыпал их комплиментами, все его друзья и приятели весьма успешно и без всяких комплиментов сбивали эти цели на право и на лево.

Надеждин, наверное, так бы и остался девственником, готовым сразу встать на колени при виде женщины и покорно склонить перед ней голову, так и вёл бы монашествующий по духу образ жизни, если бы однажды не появилась цель. Такая цель, не попасть в которую было просто невозможно. И он снялся с якоря. Ему открылись другие грани творчества поэтов – бабников Байрона и Пушкина. Он стал циником. От хамства его удерживал только принцип, что Аве Мария – свято и мама – свято. А остальные – допрыгните сначала. Он стал скучающим повесой, абсолютно равнодушным к женским печалям и радостям, так как понял, что щит родины дыряв насквозь, а ПВО страны давно в «жопе», поэтому защиты против ракет ни у кого нет. Он быстро догнал своих друзей и приятелей по числу поражённых целей. Стал толстоват, лысоват, глуповат, ленив. Одним словом смешался с общей массой, став похожим на болт в гайке. С годами в его голове осталась только одна поддерживающая его мужское достоинство и умаляющая женские прелести байроновская строка: «Вот… богиня средних лет, увы, уже её портрет ничем воображение поэта не пленяет». И если время свидания совпадало со временем дружеских посиделок за пивом, Надеждин всегда шёл пить пиво. Среди его друзей всё чаще звучала фраза: «В нашем возрасте отказ часто предпочтительнее согласия». Надеждин ещё продолжал всматриваться в женские лица, видеть в них хроническую недоласканность, но перестал их жалеть. Слишком широки были цели, как кремлёвские ворота для проходимцев, чтобы ценить попадание в них. Он уже привык и к таким мыслям и к такому отношению к женщинам. Семьи у него не было, хотя любившие его женщины были. Когда Надеждин простывал, или его расшибал радикулит, он, несчастный и одинокий думал о том, что, какая-то «монашка» поставила свечку и за его здоровье.

И вот, теперь он стоял у костра, ничего не понимая, никого не узнавая, как в самый первый день своего рождения. Произошёл его маленький конец света, завершился очередной круг его жизни.

Глава 11

Надеждин стоял у костра. Он смотрел на огонь. В огне, как в зеркале он видел, что все его попытки восхождения заканчивались падением. Он с новым и странным чувством всматривался в лица людей сидящих вокруг костра. Их лица, раскрасневшиеся от тепла пламени, сияли добротой и были удивительно милы. Ему, почему-то стало страшно стыдно перед ними. Он, рядом с пламенем костра и этими добрыми лицами, вдруг отчётливо ощутил, что уже давно ничего хорошего о людях не думал и счастья никому не желал. А если кого-то и жалел, то только малышей в детских колясках, да их молодых мам, предчувствуя, что если мамы не угробят своих детей, то детей, вместе с мамами угробит государство, в котором им угораздило родиться.

Надеждин, уже, давно чувствовал себя пожарником, заливающим своим равнодушием, как водой, любое горячее и светлое чувство. В его мире все давно были погорельцами, стоящими на сырых головёшках своих надежд без всяких устремлений в будущее. Теперь и сам Надеждин стоял среди обгоревших головёшек своих собственных надежд. Он упал с пирамиды книг, он сел в костёр, он отказал в приезде влюблённой в него Сонечке, он влюбился в Аннушку без всякой взаимности.

Надеждин смотрел на огонь и думал: «Зачем я пошёл в этот лес, зачем я остался один. Так бы плыл и плыл в череде этих сюжетов. Зачем я поднялся над ними. И что теперь, после прозрения, делать?». Надеждин смотрел на огонь, на то, как быстро он превращает хворост в пепел, и как долго ему сопротивляются крепкие дубовые и берёзовые сучья. Его охватило глубокое раскаянье от своей нелепой, бестолковой и никому не нужной жизни. Его настроение передалось остальным. Они тоже смотрели на костёр, не поднимая глаз на Надеждина. Они жались друг другу, словно от холода и молчали. В языках пламени всё всем было понятно.

Люди клялись в мыслях в вечной любви друг к другу, а на их лицах можно было прочесть недоумение и вопрос: «Как же мы жили раньше без всё охватывающей любви, если она – единственная и есть наша настоящая, свободная воля». От этой мысли, затихшая было жизнь у костра от мрачного вида Надеждина, вдруг стала оживать и наполняться радостью. Уже не только костёр, но и солнце освещало родственные души. Всё пришло в равновесие, даже котелок с чаем перестал съезжать с палки и застыл строго над огнём костра. Улыбнулся и Надеждин. Он произнёс куда-то ввысь: «А хорошего всё-таки больше, пусть не на много, но больше. И это самое важное, о чём следует знать и помнить».

Вновь зазвучали песни о том, что человек не царь природы, а её дитя:

Надеждин думал о Боге, о том что, наверное, он благословляет муз на помощь бардам. Вот и он стоит сейчас перед костром, но видит себя в библиотеке, в лесу, парящим над костром. Он явственно осознаёт своё присутствие во всём этом мире. Как это здорово быть везде. Ему стало всё нипочём. Ушли все страхи за завтрашний день, ушли обиды, ушли гордыня и самость. Он смотрел на себя поднявшегося на пирамиду книг с тетрадкой в вытянутой руке и обещаниями данными Богу. Он смотрел на себя у Аннушкиных коленок. Он смотрел на себя бредущим по лесу. Душа его радовалась. Ей явно нравилось это кино.

Надеждин разговаривал со своей Душой. Он спрашивал её: «Чему же ты радуешься?». Она отвечала: «Ты просто жил, ты ничего не успел испортить. Ты….». Умилённый похвалой Души, Надеждин, перебивая её, шептал: «Ты рассказываешь мне сказки, позади меня только дым и пыль…».

Душа утешала его: «Нет, Надеждин, позади тебя мир становится лучше. Мне не стыдно за тебя. Но надо идти дальше. Не останавливайся, Надеждин».

– Куда, – спрашивал Надеждин.

К дисциплине ума, – отвечала ему Душа.

Глава 12

Надеждин, уже, парил высоко-высоко. Это было заметно всем присутствующим. Над ним подшучивали: «Из леса он вышел и сразу ушёл». Ему даже перестали наливать чихирь, так как вид у него и без спиртного был абсолютно отрешённый. Зачем же добро переводить. Надеждин был уже так далеко, что даже шутка «мы его теряем» не вызывала улыбок. Утро было тёплым. Костёр жарким. Но, чьи-то заботливые руки вложили в руки Надеждина кружку с горячим чаем и накинули ему на плечи женскую кофточку. Кто знает, где блуждают его мысли. Может быть, на Крайнем Севере среди белых медведей. Может быть его надо согреть.

В облачке пара идущего от чая и аромате женских духов идущих от кофточки вперемешку с дымом костра Надеждин размышлял о бессмертии: «Если вечен мир, то и всё в нём вечно. Не может быть конечным то, что составляет вечность. Мы все входим в друг друга, мы все заполняем и дополняем друг друга, как матрёшки. Ведь это так просто, так наглядно, но как трудно это увидеть и понять. Наверное, Душа права. Наверное, для любого понимания необходима дисциплина ума, но как к ней придти, если дисциплину давно заменила дрессировка и её атрибуты: будильник, тренерский свисток, пастуший кнут, оперативка, планёрка, режимы и прочее. Что-то я в этой жизни совсем ничего не понимаю. А они понимают?».

Надеждин стал внимательно всматриваться в лица людей сидящих и поющих вокруг костра. Он начал прислушиваться к их разговорам, к их песням. Разговоры, как и песни, были обо всём на свете. Особенно его удивляли женщины и женские разговоры. В коротких шортиках, тонких майках на голое тело, они шлёпали босиком по хвое и шишкам, не обращая никакого внимания на комаров, на отсутствие горячей воды и света. Они были счастливы. Счастье читалось на их лицах. Но, при этом, одна говорила о косметическом салоне, демонстрировала свои руки и расписанные во все цвета радуги ногти. Другая, советовала подругам махнуть в океанский круиз. Она убеждала, что непременно надо побыть в океане, конечно, лучше океан пересекать с Конюховым, но он чудак человек, любит одиночество. Третья, изящно выгнув спинку, демонстрировала татуировку сделанную в Париже. Надеждин засмотрелся на неё. В голову пришла новая мысль: «А почему Аннушка?».

Из женских разговоров так выходило, что этим женщинам хорошо везде. И в палатках с комарами и небритыми мужиками, и на круизных лайнерах в вечерних платьях. Они постоянно в своих мыслях дополняли одно другим, осознавая себя везде.

– Они же счастливы, – вновь подумал Надеждин. Эта мысль сильно его «контузила». Он никогда не знал, и не был и не жил со счастливыми женщинами. Он опять размышлял: «Удивительно, они счастливы. А говорят, бабы – дуры. Нет, дуры – это когда существует стойкий ужас оторваться свою задницу от тёплого сортира, или от любимой кухонной плиты. Страх сбежать от глупого мужа, дивана и телевизора. А когда она всегда и везде с тобой рядом – она, почти Богиня для мужчины. Они и есть – богини. Кто, как не богини, будут всю ночь напролёт нагишом купаться. Такие женщины – это наш мужской свет, любовь, гармония и покой». С это высокой ноты, Надеждин обрушился в свои воспоминания. Почему он не видел этого раньше. Почему он проходил мимо таких женщин. Ведь вот он, этот мир. Но это другой мир. А он все эти годы жил в каком-то ином параллельном мире. В мире, где все кому не лень, пытались привязать его Душу ко всему материальному, к этим бренным останкам чужого творчества. Зачем он так жил? Почему не видел другой жизни? Разве обладание один единственный раз женщиной выходящей из моря в лучах лунного света не стоит многих лет лежания с женой под одним одеялом? Ответ ему был очевиден.

Стоило сесть у костра, среди шума сосен, разноцветных палаток и морского прибоя, как забывались все команды дрессировщиков. А его дрессировали материальным миром почти полвека. И он поддавался дрессировке, так же как и другие. Но он никогда раньше не думал, что именно разница в обладании людьми «ветхой недвижимостью» порождает все земные пороки: зло, страх, ненависть, лицемерие, раздражение, ложь, воровство, чревоугодие, самосожаление, гордыню, эгоизм. Зачем всё это? А ведь эти люди, Надеждин обвёл всех взглядом, наверняка и зимой, хоть на выходные, но едут в лес и ночуют в палатках среди белого снега. Разве они дикари? Дикарь скорее он сам, зажатый со всех сторон крепостными стенами материальной сытости. А что ему дала эта сытость? Прирост массы тела, облысение головы и узость мышления от «деревянного» рубля до «зелёного» бакса. От этих мыслей пела уже не только Душа Надеждинаа, но и Муза млела, ласково жмурилась и тихонько мурлыкала. Даже Пегас прискакал посмотреть на это чудо – Надеждина, ибо не каждый день, и даже не каждый год, человек задумывается над своим местом в оси координат мироздания. Всех их радовал несомненный факт – Надеждин начал кое-что понимать, а значит и они, рядом с ним, не зря проводят время.

Больше всех радовалась Муза. Она сомневалась до последнего. Музам в жизни писателей приходится труднее всего. Известный армейский афоризм: «Шиза косит наши ряды», для Муз не пустой звук. Когда Надеждин куролесил в библиотеке, потом сидел в костре, Муза боялась за его разум и поругивала своих сестёр – муз. Она думала, уж не свихнулся ли он от своей математики и литературы. Ей было его жаль. Надеждин был, всё-таки, мужчиной видным, симпатичным, с ним ещё можно было «понемногу пройти огромную дорогу». Муза не хотела взрыва Надеждина, взрыва всех его накопившихся несчастий, бед, зла, ошибок. Это был бы слишком обычный и простой конец многих людей: взрыв – страшный суд – новые пути.

Надеждин, почему-то нравился Музе. Она молилась за него. И вроде обошлось. В народе, как помнила Муза, окончанию дурных метаний и хаоса дают точное определение: «Перебесился». Надеждин, вроде бы, успокоился, перебесился. Да и как ему было не успокоится, если весь естественный отбор на фестивале бардовской песни определялся только гитарой и песней. Здесь не было никакой конкуренции, никакой показухи. Хочешь, ходи с колокольчиком в носу, а хочешь с короной на голове. Хочешь в парандже, а хочешь нагишом.

Глава 13

Среди леса, среди творческих людей проявлялось всё величие Бога. Господь даёт человечеству возможность познавать многие грани необъятной Вселенной, в том числе и естественный отбор, причём с самого низа. Вот толкая друг друга за место под «солнцем» давятся вирусы и микробы, саранча и тля. Этого «добра» так много, что они ни сами друг друга раздавить не могут, ни другие с ними справиться. А вот два лося сходятся в лобовой атаке из-за красавицы лосихи. Шибанут друг друга рогами – сразу полегчает. И кого рога крепче, тот лосихе и милей, тот её и «танцует». У кого слабее – иди тренируйся до следующего раза. Природа – матушка мудрая. Всех держит в тонусе, но и надежды никого не лишает. Только люди, как-то незаметно выпали из её ласковых, нежных и радостных объятий. Люди пошли своим путём. Они отобрали у природы все права и отдали их службам социального обеспечения и даже служителям культа. Рядом с этими человеческими порождениями, вирусы, микробы, саранча и тля просто отдыхают.

Глубокие размышления Надеждина были прерваны какими-то двумя полупьяными субъектами, пришедшими точно так же, как мошкара слетается на свет, видимо из ближайшей деревни. На их лицах были видны следы мучительной борьбы с алкоголем. Они без всяких татуировок имели на своих лицах массу отметок и рисунков синего, красного и прочих цветов. Попав на праздник жизни, где сильные мужские руки одинаково хорошо владеют и гитарами и топорами, а женщины ходят почти нагишом, но ими только любуются, деревенские мужички явно затосковали и затаились в «здоровом недобре». Но у костра любили всех. Налили и им. Эта простота, с которой деревенских мужиков встретили, простота с которой налили им водки, опять ввергла Надеждина в раздумья. В молодости, бывая в походах и трудовых студенческих лагерях, ему довольно часто приходилось конфликтовать с местным населением, по одному возможному варианту – мордобою. Хотя, спроси его «Что делили?», то ни тогда, ни сейчас он бы не вспомнил. Просто сталкивались две культуры. Одна от земли, от природы. Этой почвенной культуре надо было прорастать, как семени из земли, ей было всё в диковину и всё непонятно. Пусть она была и на «голубом глазу» от вечной российской грязи деревенской жизни и такой же вечной российской безнадёги, но она верила, что всё должно перемениться к лучшему. Она искала, как это может быть. Как может произойти это изменение к лучшему. Ведь семя тянется из Земли к Солнцу. Значит и надежда есть. Но семя всё время было «заражено» и ни черта хорошего не выходило, не прорастало.

Другая культура, к которой принадлежал Надеждин – была культура, замурованная в асфальт. Из этой культуры, сквозь асфальт, крайне редко и с большим трудом что-то пробивалось на поверхность. А если и пробивалось, то асфальтоукладчик и каток всегда были наготове. В культуре Надеждина расти было уже некуда. Там получали знания, но они были очень далеки от деревенской мудрости. В этой асимметрии, позиция Академика Лысенко и его сопротивление генетику Вавилову приобретали совсем иной смысл. Во времена Надеждина, уже, весь мир был против генетических семян и их производных.

Поэтому и врезались эти культуры друг в друга. Мягкая, податливая земля в твёрдый асфальт, и появлялись синяки под глазами, шла носом кровь. Всё было. Обе культуры не видели пограничного стыка. Обе стороны ничего не связывало, а «закатанные в асфальт» ещё и ничему не верили. Они видели в крестьянах только грязные натруженные руки и часто серые, пропитые лица, ничего общего не имеющими с таким понятием, как «кровь с молоком». Для горожан – это были существа, при виде которых надо было сразу креститься и твердить: «Боже упаси от такой доли». А оказывается, нужно то было, всего лишь поздороваться и выпить за знакомство. И всё. Так просто и так сложно, что невозможно додуматься.

Надеждин вновь вернулся к мыслям о естественном отборе. Конечно, – думал он, – естественный отбор среди людей, – это ещё не вершина правды и Божьей справедливости, но уже и не середина. У человека из-за этого отбора ещё бывают проблемы, но его счастье, если они не сильно отличимы от лосиных. Основная людская масса бодается точно так же, как и лось и бычок-первогодок. Чья голова и рога на ней крепче, тот и главный, тот и лезет на самый верх в своей иерархии. Для остальных чащи лесные по жиже, еды поменьше и лосихи помельче. Но вся это премудрость для человека, который хоть раз задумался над своим местом в оси координат мироздания, полная ерунда. Хитро-мудрые люди бегают по своему кругу со своими инстинктами. Они сами себя гоняют, сами себя изводят, но ни в какую не хотят из этого круга выйти.

Надеждин посмотрел на небо. Надеждин посмотрел на воду. Надеждин поискал глазами Аннушку. Ему хотелось её о чём-то спросить. Может быть о том, видит ли она это синее небо и эту прозрачную воду. Но Аннушки рядом не было, и мысль Надеждина текла дальше. А дальше Надеждин задумался надолго.

Он что-то и от кого-то слышал о Падшем Ангеле, который осуществляет альтернативное управление всей Землёй. Падший Ангел решил усомниться в правильности Божьих замыслов и намерений. Бог не стал ущемлять его волю. Усомнился – дерзай. Проявляй себя, доказывай. Мешать не буду, но и помогать, пока до всего сам не дойдешь, тоже не буду… Выбор сделан. Естественный отбор произведён. Вроде и не сшибались головами, не подставляли друг другу ножки. Вроде бы не было никакой конкуренции, что по сути звучит смешно: «Конкуренция с Богом». Падший ангел сам выбрал свой путь, его на него никто не подталкивал. Он взялся «рулить» Землёй. И вот теперь люди своими большими и малыми шалостями вразумляли его, заставляли работать над ошибками и вновь искать дорогу к Богу. То, что Падший Ангел, уже, намаялся с людьми, у Надеждина не вызывало никаких сомнений. Все эти правительства, департаменты, министерства, фонды, корпорации и прочее…, созданное им себе в помощь, люди так завалили своими отходами, что, его, как Ангела, видеть уже никто не хотел. Падший Ангел, наверное, уже, много раз ругал себя за что, что не захотел быть простым наблюдателем, и как все остальные ангелы не вмешиваться в дела людские. А если и вмешиваться, то только в крайних случаях. Он захотел «порулить» сам. От его желания родились массы других рулевых. Все рулили, а корабль стоял. Он бы так и стоял вечно, если бы не Божьи людские Души в своём Со-творчестве и Со-звучие с Богом, не открывали иногда запертые для ангела двери. Так человек помогает иногда Падшему Ангелу. Для Бога ведь и он, хоть Падший, но Ангел.

Надеждин начал размышлять над человеком, как помощником высших сил. Он думал над тем, что если человек слышит Бога и помогает Ангелу, то попран ли здесь закон мироздания. Вроде бы в Святой Иерархии, даже Падший ангел выше любого, самого мудрого, человека. Но, так выходит, что человек может услышать Бога, а ангел, так выходит, не всегда.

Надеждин посмотрел на деревенских мужиков. Им уже было необыкновенно хорошо. Женщины проявляли к ним неподдельный, познавательный интерес и постоянно их о чём-то расспрашивали, а их мужчины пели песни о деревне. Деревенские мужики не оставались в долгу, они, по многочисленным просьбам сыпали местными частушками:

Этот гибрид бардовской интеллигентности и деревенской простоты, даже пошлости, открывал для Надеждина не изведанные им ранее глубины народной жизни.

– Кто-то же всё это сочиняет, кто-то же всё это поёт, – думал он, – А раз так, значит, в мире есть всё, а значит спасёмся. Бог не без милости, казак не без счастья. Всё что требуется от людей – не мешать друг другу, раз даже Господь не мешает Падшему Ангелу.

Надеждин был на пике своего вдоха. Но, увы, вдохнуть полной грудью до конца ему опять не удалось. А за вдохом, как известно, опять следует выдох.

Глава 14

Если бы вдох мог длиться вечно, сколько бы чудных духовных открытий совершил человек. Он бы возносился всё выше и выше. Но, увы, даже самые гениальные люди не могут постоянно вдыхать, не могут перейти грань, за которой беспредельность. По крайней мере, так считал Надеждин. Людям не хватает чуть-чуть. Чуть-чуть, но, увы, и снова выдох. Хотя в этом природном цикле есть несомненная и божественная мудрость. Если бы человек только вдыхал и возносился, то окружающий мир вампиров исчез бы совсем. Пиявкам нечего было бы обсасывать и обгрызать до скелета. Страдали бы литературные критики, мучились бы цензоры, в прострацию бы впало всё мировое правительство. Поэтому-то на Земле глубоко вдыхают единицы, а вот их выдох кормит всех.

Надеждин, хоть и парил на вдохе высоко-высоко. Хоть и видел, уже, сияющие горизонты бескрайней Вселенной и яркие цвета радуги её небосводов, но пришлось снижаться, пришлось выдыхать. Всё пространство вокруг Надеждина, как совокупность тел, хотело есть.

Надеждин очнулся, оглянулся вокруг ища на кого бы выдохнуть. Конечно, его взгляд искал Аннушку. Именно её он готов был вознести своим выдохом, словно авиамоделист восходящим потоком свой планер, на самый верх, на самую большую высоту.

Вдохнув, Надеждин был полон сил, и, был готов к их новой растрате. Ему было не жаль себя. Но, Аннушки рядом не было. Эта юная женщина затерялась где-то среди лесных буреломов. Он подумал о том, что разряд его энергии, как молния может ударить в песок. Ему стало грустно. Ведь молния непременно должна либо расщепить дерево, либо снести к чёрту сарай. Тогда её удар долго помнят и обсуждают удары стихии, и крестятся о том, чтобы и в следующий раз пронесло от такого удара судьбы.

Но, Аннушка упорхнула, пока Надеждин вдыхал. И теперь он испытывал те же чувства, что Иван Царевич к Елене прекрасной и Кощей Бессмертный к зелёной лягушке одновременно. Иван Царевич понятия не имел что делать с лягушкой, но когда она сбросила свою шкурку, Ваня обалдел, увидев красавицу и возрадовался от мысли, что теперь её можно… Это не лягушка. И Ваня поспешил сжечь зелёную шкурку, чтобы лишить Елену всякой возможности вести свою, частную, жизнь. А Елена и сама хотела…, но дать Ване не могла из-за страшного Кощея. Кощей же знал, кто под личиной лягушки и мог сделать с Еленой всё что хотел. Но он её любил, шкурку не трогал. Он любил, но она не хотела. Такой вот треугольник. Ясно в этом треугольнике было одно: Ване она хотела дать, но не могла, а Кощею могла, но не хотела, а значит, она была невинна и битва за её любовь между двумя однояйцовым Ваней и бессмертным Кощеем, вполне понятна.

Надеждин был на стороне Кощея, уж слишком из этой сказки было понятно, что Ваня и вся его родня хочет поднять своё народное хозяйство с помощью Елены, а Кощей хотел только её любви. Но, Елена была бы иностранкой, если бы не стремилась к страданию, не стремилась готовить, шить, да при этом ещё и плясать.

Надеждин любил сказки. Он находил в них сюжеты до слёз похожие на его собственную жизнь. Он не жалел об Аннушке. Её юность больше не волновала его. Она рассыпалась как пепел на ветру. Он был даже рад такому исходу. От его влюблённости до Аннушкиного исчезновения больше ничего не было, но оставалось пространство для хороших мыслей и воспоминаний.

Опыт Надеждина по части женщин, которые были с ним в разное время его жизни, постоянно приводил его к мысли о возвращении крепостного права. И правительство страны было с ним солидарно. Оно уже подумывало как перейти от приватизированного вместе с рабочими и крестьянами народного хозяйства к новым, крепостным, хозяйственным отношениям. Ведь как было хорошо в старые времена. Вся деревня знала отца своих детей – местного барина. А если у барина был сын, то точно был известен и дедушка внуков. Конечно они оба могли расстараться и тогда крепостные девки рожали сразу и сыновей и дочерей и внуков и внучек. Был порядок и, главное прирост крепостных душ. И, по крайней мере, все крепостные семьи знали, кому обязаны.

Потомки бывших дворян, начали посматривать в сторону России. Конечно, они «очеловечелись» за бугром, на них уже лежал налёт цивилизации, но в России девки были лучше, и почему бы за заслуги перед отечеством их предков, снова их «души» не приписать к потомкам. Сласть то какая, опять же земли немерено. Но, с другой стороны, опять царь, опять декабристы, опять Пугачёв, опять те, которых больше… Только это их и удерживало на куцых французских виноградниках, да на австралийских кенгуровых фермах.

А в России был хаос. Мать, новорождённого дитя найденного на улице, кое-как опознать и установить по отпечаткам пальцев на мусорной баке ещё было можно, но вот отца. Кто? Когда? По какому праву? А главное зачем? Местная власть нашла выход, она отвлекала народ проклятыми западными усыновителями. Поэтому Надеждин, если и вздохнул по Аннушке, то очень слабо, как вздыхают родители по своим детям, вдруг увидев у них по кольцу в носу, в языке, в ушах и пупке одновременно. Раньше надо было думать, когда и по какому поводу шкурку сжигать.

Надеждин, хоть и не был причастен ко всем мировым грехам, но было время, когда и он принимал активное участие в их размножении. Возможно, что он так и продолжал бы жить в своём греховном неведении, но в нём текла капля английской крови, которая позволяла в потоке крови русской чувствовать скрытые смыслы английских анекдотов о жизни, а не искать в жизни правду, бездумно следуя утверждениям, что именно в ней Бог. Надеждин знал, что Бог везде и во всём.

Жизнь Надеждина перевернул анекдот об английских проститутках. В России шли очередные перестроечные процессы. Власть грабила, народ пытался бастовать, а Надеждин пытался поменять мировоззрение. Шахтёры жили в палатках, прямо на Красной площади и стучали касками по лобному месту пробивая дуры в Америку. Жизнь била ключом. Надеждин чувствовал себя как рыба в воде в этом всеобщем борделе. Он не мог обманывать не виноватых, а виноватых мог. Он богател на людских страстях и пороках.

Но тут, как говорят, вдруг откуда не возьмись, появился бывший российский разведчик, долго сидевший в английской тюрьме, как советский шпион. За годы отсидки он привык к покою, тишине, английскому чаю и чопорности английских охранников. СССР рухнул, разведчика отпустили домой. Сначала он обрадовался, а потом стал писать письма английской королеве и проситься обратно в Англию. Он так и писал, что та страна, в которую он попал – уже не есть его родина, и в ней он, весь пропитанный английскими принципами, жить больше не может. Королева была не против его приезда. Просьба бывшего разведчика соответствовала её представлению о мире и об английских принципах.

Так вот, у этого нашего разведчика на всякое событие, происходившее в России, всегда был готов анекдот, и не просто анекдот, а и его полная расшифровка.

Выйдут, например, русские женщины на транссибирскую магистраль с тем, чтобы поезда останавливать и мужей поддержать, которые касками по Красной площади стучат или перегородят грудью федеральную автотрассу в тех же целях, и тут же наш разведчик даёт полную раскладку событий. Он смотрит на этих несчастных женщин и со всей английской холодностью и чопорностью, вперемежку с русским куражом и цинизмом, но не переходящим в хамство, он ведь разведчик, а не министр, начинает: «Помню, делал я доклад английскому Премьер – министру. Помню, окно в кабинете было открыто, и в него доносился шум женских голосов. Премьер меня спрашивает: «Что там?». Я отвечаю: «Лондонские проститутки, сэр». Тогда он со всем английским консерватизмом, непогрешимостью английских принципов и большой любовью ко всему человечеству и конечно к проституткам спрашивает: «Мы ущемляем их права?». – Нет, сэр, – отвечаю я, они занимаются любимым делом. – Может быть, они мало зарабатывают, – продолжает он свои расспросы. – Нет, сэр, они довольны своими доходами. – Тогда почему они кричат? – уже надменно, так как мораль соблюдена, спрашивает Премьер. – Бляди, сэр, – завершаю я эту викторину». Потом, наш разведчик, немного подумав, сказал: «Для них это анекдот, а для нас жизнь. Мы все тут бляди, сэр».

Уместно заметить, что в те недалёкие времена, Надеждин со всей страной вдыхал мало, а выдыхал много. На выдохе у него появлялись автомобили, квартиры, роскошные женщины, но вся его жизнь была, напрочь, лишена всяких принципов. Поэтому, короткое «Мы все тут бляди, сэр», Надеждин понял правильно, дословно и буквально. Он не был дураком, чтобы не видеть, как в его стране размножается новая волна холуёв, которой уготовлена участь нового «топлива» в её огромном паровом котле. От общения с разведчиком, Надеждин заскучал. Конечно, всегда полезно общаться с мудрым человеком, знающим на все вопросы правильные ответы, но тогда жизнь приобретает смысл, а вместе со смыслом из неё уходят все страсти, массовые увлечения и тому подобные вещи. Надеждин затосковал до такой степени, что перестал участвовать в размножении людских пороков. Он бросил всё. Он скатился в самый низ жизни и сравнялся с бодрыми массами трудящихся. Но, массы оказались ещё хуже тех, кто их вёл. Вожди эти массы хотя бы стригли, и жили в своё удовольствие, а подстриженные массы только бегали по территории России голыми и ужасно свинячили. Массы Надеждина не вдохновили.

Тогда, Надеждин бросил всех: и вождей и массы и остался совсем один, если не считать математику и литературу. Он начал в цифрах искать буквы, а в буквах – цифры. Это был его первый, настоящий, долгий вдох, приведший его к схемам и графикам, к оси координат и нахождения своего места в ней. Но, Надеждин, отвыкший вместе со всей страной от правильного дыхания, постоянно сбивался с ритма. Он вдыхал и возносился над Землёй к Богу, но как правильно выдыхать абсолютно не понимал, поэтому задерживал дыхание. Но, это было в прошлом. Это было тем, что отразилось на его лице в виде морщин и усталости. Постепенно, он начал кое-что понимать и о выдохе, но стоило ему глотнуть алкоголя, как он напрочь забывал о вдохе.

Вот и сейчас, он сидел у костра, и не дышал. Аннушки не было, как собственно не было и её чумазого, юного друга. Друзья его были пьяны от песен, свежего воздуха и деревенских частушек. И тут, к счастью для Надеждина, ибо задержка дыхания уже грозила ему печальным концом, к нему подсела одна из барышень, которую он заприметил ещё тогда, когда вдыхал. Заприметил он её по тонким пальцам с красивыми ногтями и по обручальным колечкам, которыми они были унизаны.

Надеждин тогда, в своих думах, парил высоко над Землёй, как настоящий Ас. И как Асу самого высокого полёта ему пришло видение при виде этих пальчиков и этих колечек. Видение было простым. Какие могут быть сложности в бескрайней Вселенной. Надеждин отчётливо увидел, как он в дружном боевом строю других асов несётся на огромной скорости в бескрайней Вселенной, и, вдруг ярко загорается свет безымянной звезды. Дружный строй рассыпается, все устремляются к звезде. И только вспышки пламени ударов о звезду освещают глубины Космоса. А на «борту» звезды появляются кольца сбитых асов. Это было в видениях, но теперь Надеждин готов был быть сбитым наяву. Не дышать он больше не мог.

Барышня начала просто: «Вам было тепло в моей кофточке?».

Надеждин стал припоминать, кому обязан и кофточкой, и кружкой горячего сладкого чая, а припомнив, понял, что сети на него уже накинуты. Сладкие и ласковые сети.

Предыдущие видения мешали Надеждину сделать полный выдох. Он ведь был Асом, случайно уцелевшим в обломках мирской суеты. Кроме того, жизненный опыт и большие человеческие традиции подсказывали ему, что сначала мужчина унизывает женские пальчики правой руки кольцами: помолвка, брак, а потом, эти колечки, уже, сама женщина перемещает на левую руку: развод, отступные или даже поминки.

Надеждин был не против опыта и традиций. Он только никак не мог понять главного. В стародавние времена к невинной красавице отдаваемой замуж прилагали ещё и приданное. Честному человеку было что проматывать. А по нынешним временам ни приданного, ни тем более невинности, и как следствие череда длительных и бесконечных претензий на тему погубленной юности, молодости, зрелости, а в перспективе и старости. Этот аспект жизни, Надеждин познал на собственном опыте и думал что он первый, но, оказалось всё значительно прозаичней, надо было сказки Пушкина внимательней читать. Для, со всех сторон, виноватой старухи обратный отсчёт времени не наступает, что на неё не надень. Надеждину, как пушкинскому старику не везло, молодых, золотых и мудрых рыбок он отпускал, а вот молодые старухи его изводили совсем. Поэтому, не будем скрывать, Надеждин женщин боялся. Особенно тех, которые сами стремились к нему. Это был его комплекс мужской неполноценности, но совсем без комплексов на Земле жить нельзя. Не поймут. Как сказал один литературный герой: «С таким счастьем и на свободе».

Надеждин не проявлял к барышне никакого внимания. Но, эта женская душа тянулась и стремилась к нему так упорно, что шансов избежать её объятий у него просто не оставалось. И он, подумав над тем, что костёр погаснет, палатки упакуют в чехлы, праздник кончится, а жизнь продолжится – сдался. Он вернулся в город с ней, а заодно вернулся и к обычной жизни.

Муза по-прежнему, подозрительно молчала. Ну неужели она его совсем не ревнует, страдал Надеждин. Ведь я ничего не пишу. Только и делаю, что шастаю с этой окольцованной полубогиней по ночным казино и ресторанам. Я снова живу чёрт знает какой жизнью. Я выдохнул явно не туда. Но, видит Муза и Бог, я продляю счастье этой женщине.

Надеждин очень много знал о женщинах. Не скажу что всё, иначе ничего не останется другим, но многое. Знал, потому что любил женщин, а они его. С годами, Надеждин стал всё более и более всматриваться в женские глаза и руки. Он с удивлением обнаружил, что женские руки могут быть необыкновенно ласковы. Однояйцовые мужчины, в основном знают женские руки со стороны «народного хозяйства»: носки постирать, еду приготовить, грядки пополоть, а если «народному хозяйству» совсем худо приходится, то и рельсы поносить, окопы порыть, уголька добыть, хоть мелкого, но много.

Надеждина, эта часть женских обязанностей возложенных на них мужчинами интересовала мало. Он был универсальный солдат, один из тех, кто мог и кашу из топора сварить, и попа щелбаном в лоб обучить и чёрта обмануть. О Надеждине даже недоброжелатели говорили, что он уже прошёл огонь, воду и медные трубы, и что ему осталось ещё сто метров по говну пройти, и он станет хоть Богом, хоть его антиподом. Но сам Надеждин просто хотел быть человеком, справедливо полагая, что Божье Творение не может быть хуже своего Творца.

Надеждин засматривался на женские руки. Он любил их гладить. Он любил, когда они гладили его. Если он попадал в ласковые женские руки, то он как щенок был готов носить за хозяйкой сумки и домашние тапочки, меньше всего, заботясь о том, будет ли она его кормить и вычёсывать блох. Косточку и на улице можно найти, а вот ласковые руки – нет. Но ещё больше его стали привлекать женские глаза. Открытие женской красоты в их глазах Надеждин совершил не сразу и не вдруг. Было время, когда и он был блестящим офицером, и как пелось в современной ему песне: «И я пошёл по всей стране в разнос весь в бабах и в вине, ведь были мужики в цене, хоть плох, да тело». На эту пошлую песню, всю его жизнь накладывались ещё более пошлые афоризмы: «не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки» и т. п. Это был угар. Угар, не знающий ни смены суток, ни смены времён года. Это был дикий российский загул. Это был калейдоскоп тел, вин, побед и поражений. Но и в угаре случаются моменты истины. Это было в Москве. Надеждину было всё нипочём, как и должно было быть молодому дикорастущему капитану Российской армии в форме ВВС, пьяному от буйства столичной жизни и постоянно во хмелю от мысли, что надо будет возвращаться обратно на российские задворки.

Она была старше его. Она была чья-то жена. Она была красива, хоть годы жизни и не щадили её лица. Она была умна. Ему с ней было интересно. Они целовались на всех мостах и под ними. Они обошли все московские театры и кафе. Они даже объехали все пригородные парки. Надеждину было хорошо и смешно от того, что, так как они проводили время, его обычно проводят в начале пути, когда «мальчик дружит с девочкой». Надеждин ещё был бесконечно глуп, собственно как и положено офицеру в личной жизни. Его командировка подходила к концу. Оставалось всего несколько дней. Они сидели в кафе. Был вечер. Они пили красное вино. Пили и пьянели. Надеждин пил как обычно, пока есть, а вино не кончалось. Она пила, как показалось Надеждину от какой-то внутренней тоски. Надеждин, за время их романа, уже сильно подустал от неё, от смены её настроений, от приступов весёлости резко переходящих в грусть и даже злость. И вот, когда, они оба, уже были сильно пьяны, она взяла его за руку и потащила его в дальний угол кафе под лестницу. Там, она, икая и хихикая, задрала своё платье вверх, оставив покрытым им только голову, и стала бормотать: «Ты посмотри, какое у меня ещё крепкое тело…». Потом, она опустила платье, и Надеждин увидел её глаза. Тёмные, глубокие, молодые и бездонные. Они смотрели ни на него, а в него и говорили: «Какие же вы все дураки, что знает о любви молоденькая девушка. Что она может понять и что она может дать. Для неё ещё всё впереди. Она ещё порхает, она принимает ухаживания. А у меня, уже, многое позади. Так любить тебя, как я, тебя не будет никто». И их закружило с новой силой. Надеждин «семафорил» в часть, что вынужден задержаться. Но служба ждала. Долг звал. Командировка закончилась. Они расстались. Оба не хотели верить что навсегда.

То, что женские руки и глаза первичны, Надеждин запомнил навсегда, как и то, что для женщин, видимо не от мира сего, самая большая любовь – это первая и последняя, особенно последняя. Именно в последней любви женщина растрачивает себя полностью, она реализует все свои таланты, она, уже, любит не просто мужчину, а нечто большее в нём. Но это бывает крайне редко, ибо ей привычней накапливать «дурь» и становиться дурой, рабыней или стервой.

И вот теперь, Надеждин пытался в своей окольцованной полубогини найти продолжение той любви. По кольцам на пальцах, по жажде жизни, с которой она растрачивала себя, по опыту прожитых лет, так выходило, что для неё эта любовь тоже могла быть последней. Но это видел только Надеждин. Она же сама, словно в пьяном и беспечном угаре всё порхала и порхала. Это было здорово, хоть и забавно. По её отношению к нему, он видел, что в последние годы своей жизни она жила с разными мужчинами. Единственным постоянным существом рядом с ней, был маленький и чрезвычайно злющий кобелёк, по кличке Шарик. Шарик старел быстрее своей хозяйки, и видимо смотрел на неё так же, как дедушка смотрит на пропащую внучку, влюблено и всё списывая на новые времена.

Мордашка у Шарика была седая. И когда она клала его к себе на колени, он поворачивал свою мордашку к Надеждину и смотрел на него печальными глазами. Как казалось Надеждину, он говорил ему: «Уйди, дай мне дожить с ней свой век, а потом можешь вернуться обратно. Утешить». Шарик жмурился, глаза его закрывались, и он начинал скулить во сне. Она чесала его за ухом. Было видно, что только их союз в её жизни – вечен. Надеждин ушёл…

Глава 15

Муза ликовала. Надеждин оставил всех ради неё одной. Её женское сердце радовалось. Её заметили. Ей поклоняются. Она нужна. Она делает то, что всегда хотела, для чего была рождена. Она помогает творить таланту и достигать небесных высот.

Звали Музу, ту, которая первая обратила внимание на Надеждина – Каллиопа. Она была прекрасна. Её цвет лица не портили даже длительные сидения за вечным свитком, по которому она с большим усердием водила палочкой для письма, выводя на нём какие-то волшебные и священные знаки для Надеждина, которые он пытался перевести в слова понятные людям. Они почти дружили. Они были близки. Они были счастливы. Надеждин был один на Земле. Музе не с кем было его делить. Надеждин был холост. Но у Музы были сёстры. Эти милые сестрички, глядя на усердие и сосредоточенность Каллиопы, заподозрили и не без основания, что ей сильно повезло. Что их сестра, такая же Муза как и они, нашла земное существо способное слушать, слышать и даже понимать. Сестёр охватила зависть. Ещё бы. Сами они давно «плюнули» на человечество. «Плюнули» с тех самых пор, как человечество определило им место языческих богинь, сделав из них миф и скучные сказки. Вроде бы определение «языческие боги и богини» звучало не плохо и сочеталось со словом «язык». Но с этого сочетания всё и покатилось к чёрту. Человечество разделилось на тех, кто жил до н. э. и после. А с чего бы такое деление?

Миссия, сбивший человечество с толку, так и сказал: «Сначала было слово. И слово было у Бога. И слово было Бог». Он же сказал, что «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. И ещё он говорил «не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить». Он всё правильно говорил и делал, но человечество, как обычно все Его откровения поняло превратно и в своих жаргонных терминах заявило, что место всех языческих богов возле «параши». Эх, люди, люди. Зачем вам слова, зачем вам язык.

Только самые чистые людские души по-прежнему почитали всю историю Богов и всех Богов в истории, у которой не было ни начала, ни конца. Они чтили всех Богов, а значит и себя в них. Так выходило, что Надеждин был из этих людей. Он хоть и мало молился, но всегда вслушивался не только в новостийные программы, но и в космические шумы, и вглядывался не только в женские ноги, но и смотрел на Небо.

Сёстры завидовали Каллиопе.

Сестра Эрато, совершенно бессовестно использовала свою лиру вместо лука и запускала в свою сестру то карандаши, то кисти, то музыкальные смычки отвлекая её от многотрудных занятий.

Сестра Эвтерпа извлекала из своей флейты такие звуки, что остальные сёстры готовы были оттаскать её за волосы, но из вредности к Каллиопе терпели.

Сестра Клио показывала всем что и у неё есть вечный свиток и палочка для письма, а значит и прав на Надеждина у неё не меньше чем у Каллиопы.

Сестра Мельпомена, даже сняла маску и скорчила такую скорбную «рожицу» увенчав её венком из плюша, что на Земле «запахло» серьёзной трагедией. Мельпомене на Земле хватало всего и без Надеждина. Катастрофы, катаклизмы, мелкие аварии, ведущие к большим трагедиям, следовали бесконечно. Но она бы не была бы Мельпоменой, если бы просто так, по-родственному и за кампанию, не принялась «бузить» вместе с остальными сёстрами.

Сестра Полигимния хоть и была тиха, но явно готовила какую-то большую пакость для Каллиопы.

Сестра Терпсихора выделывала танцевальные «па» прямо перед носом Каллиопы, откровенно намекая ей на то, что всё равно уведёт у неё Надеждина.

Сестра Урания пыталась уколоть своим циркулем нежную попку Каллиопы.

Только сестра Талия улыбалась и призывала всех сестёр к юмору и веселью.

Обстановка была накалена. Надеждину на Земле было не по человечески «хреново». Причину он не знал, но следствия чувствовал.

На Небе между сёстрами-музами зрел скандал, а на Земле всё могло повториться как обычно. А обычно человечество хотело как лучше, а выходило как всегда. А всегда человечество поклонялось только «золотому тельцу» пусть и в виде бивней мамонтов, а Богов, причём всех имело только в виду.

Бог – Отец, глядя на своих не в меру расходившихся дочерей, призвал их к совместному обсуждению возникшей проблемы. Бог, он и есть Бог. Чужую волю уважает. Земной отец, если бы у него было столько дочерей, просто бы всех выпорол и выдал замуж за кого попало, лишь бы сбагрить, чтобы они потом мучились и не занимались всякой «дурью». Но на Небе всё не так. Там, на Небе, всё-таки живут вечно и стараются эту вечность не портить, жизнь свою вечную надолго не омрачать. Проще у них всё. Так, лёгкие споры.

Бог – Отец обратился к дочерям по-отцовски, одновременно и сурово и ласково: «Чего разгалделись? Что делите?».

Дочери притихли, и, готовы были успокоиться. Они почитали Отца, побаивались Его, и зря не нервировали. Но вопрос был задан. И Бог-отец ждал ответов.

В некоторой фаворе у Бога-Отца, из-за происходящих на Земле событий, была Мельпомена. Людские трагедии следовали одна за другой. Мельпомена купалась в лучах своей заслуженной славы. Она придумывала всё новые и новые формы венков, могильных плит, каменных надгробий. Она готова была скорбеть за всё человечество, но скорбеть одной ей было скучно. Поэтому человечество, а особенно средства массовой информации, дружно ей подвывали. Мельпомене, в виду её очевидных заслуг, выпало счастье выступать первой. Со страшным, перекошенным множественными трагедиями лицом, обрамлённым траурным венком, через который витиевато тянулась чёрная лента с надписью: «От МЧС. Человечество. Люблю. Скорблю. Помню», она начала по земному просто. Она завыла, зарыдала, стала рвать на себе волосы и восковые листья из венка. Сквозь её горькие, скорбные, трагичные крики и слёзы Бог – Отец услышал: «Моя любимая сестра Каллиопа пригрела на своей груди земного мужчину, которого зовут Надеждин. Он часто рыдает, и это в общем-то всё, что он делает регулярно. Но, он не состоит в пенсионном фонде, он не охвачен сетью медстраха и соцстраха, у него нет счёта в сберегательном банке, он даже не застрахован в ОСАГО. Он не состоит в профсоюзе и в политической партии. Он…». Она задохнулась от скорби, больше похожей на ярость.

– Я… Она искала правильные слова.

– Это всё Каллиопа. Это она учит его, как избегать моих сетей. Это она учит его избегать моих трагедий. Это она вредничает, а не я. Как мне его замочить, вылечить и обуглить?

Сказав всё-то доброе, что накопилось в ней, и что она думала о своей сестре, Мельпомена гордо и гневно прикрыла лицо маской трагедии. Всем сёстрам стало веселее.

Бог-Отец, выслушав одну дочь посмотрел на остальных, что означало: «Давайте дальше!».

Дальше, как ужаленные одновременно «взвелись» Эрато, Клио и Полигимния. Они, хоть и хором, но внятно, в унисон стали тараторить глядя на Каллиопу: «Мы имеем на Надеждина столько же прав, сколько и она. Но сестра мешает нам вдохновлять Надеждина. А из-за этого Надеждин пишет чёрт знает что, вместо того, чтобы писать бравурные гимны, учебники по истории и совершенствовать стихосложение во славу Отечества».

Каллиопа, аж задохнулась от такой клеветы и своего негодования на сестёр. Она, как уверенный в правоте подзащитного адвокат, задала сёстрам вопрос: «А когда вы его затащили на фестиваль бардовской песни, кто вам мешал писать вместе с ним там учебники по истории. Вы, наверное, для большей исторической достоверности напоили его так, что он сел в костёр?».

Сёстрам на мгновение стало стыдно. Они вспомнили обгорелый зад Надеждина и подсмотрели, как он до сих пор мажет его яичным белком. Но отступать они не хотели, и в Каллиопу полетело всё, что оказалось под рукой. Сёстры так «разыгрались», что Богу-отцу пришлось цыкнуть на дочерей. Они притихли. Возникла пауза. Бог-Отец углубился в свои раздумья. Возможно, он думал о будущем зяте. Не многие «смертные» могли так раззадорить его дочерей.

Общее молчание и размышление Бога-Отца осмелилась прервать Талия. Она, улыбнувшись Отцу и сёстрам произнесла: «А я довольна. Исенин такой смешной. Я его люблю не меньше Каллиопы. И вообще вы все, сейчас, такие сердитые и такие смешные, что мы обязательно договоримся». О чём собиралась договориться Талия, нам остаётся только догадываться.

Чуя подвох и возможный заговор, в разговор встряла Эвтерпа. Её лира плохо сочеталась с новомодным земным рэпом. Эвтерпа шла на поводу у человечества, которое, забыв ноты, уже начало забывать и буквы. Эвтерпа была не против полного оглупления человечества, надеясь, что когда все люди станут идиотами, найдётся один гений, и этот гений вновь поднимет над миром её лиру. У неё были виды на Надеждина. Она пропела в духе времени:

Выдав этот стих в духе времени, Эвтерпа провела рукой по струнам лиры, и все отчётливо услышали семь нот слившихся в семь букв – НАДЕЖДА. Это был веский аргумент.

Этот аргумент сильно задел другую сестру – Терпсихору. Терпсихора взвилась со своего места и закружилась на одной ноге. Она имела право. Она была дружна с Эвтерпой. Терпсихора танцевала рэп, на который Эвтерпа вдохновляла человечество. Терпсихора, отирая спиной колонну в свете последних танцевальных наворотов, сводя и разводя ноги, заявила: «Надеждин мой. У него в трудовой книжке нет отметки о том, что он писатель, значит он может быть и танцором. У него вообще нет в трудовой книжке никаких записей, как нет и самой трудовой книжки. А без трудовой книжки он никто, следовательно, он мой. Я буду учить его танцам и точка». Она проделала волнообразное движение руками, подвигала туда сюда шеей и согнувшись в пояснице, лихо распрямилась сделав оборот на 360 градусов.

Бог-Отец подумал: «Эх, хороша дочка. Удалась».

Выслушав своих «лирических» сестёр, слово взяла Урания. Она, так вскользь заметила, что хоть у Надеждина и действительно нет, и никогда не было, трудовой книжки, но свой творческий путь он начала с изучения математики. А это, по её Урании, части. Она распрямила свой циркуль, сделав из него копьё. На всякий случай, все попрятались. Легко играя копьём – циркулем, направляя один его конец в Небо, другой на сестёр, она проговорила, как экскурсовод в планетарии: «Вот там, в Небе, бесконечность и бездна возможностей, а там, она посмотрела на Землю и на сестёр, там…». Она долго подыскивала слова сравнения.

– Там…

И вдруг она произнесла: «Я отказываюсь от претензий к сёстрам. Исенин как шар на бильярдном столе. Кто бы его кием ни шарахнул, он всё равно упадёт ко мне в лузу.

Выслушав всех, Бог-Отец сказал просто и понятно: «Ну что, дочери мои любимые, воля ваша».

Глава 16

Дочки-музы стали чудить. Надеждин впал в депрессию. Ладно бы в творческую, а то просто «по жизни». Надеждин вместе с выдохом воздуха, выдохнул и все свои силы. Он сильно устал, его ничего не радовало, и он ничего не видел впереди, что могло бы его обрадовать. Он уехал из города в лес. Он бродил по осеннему, дождливому, холодному лесу и пытался искать грибы. Он продрог под моросящим и нескончаемым дождём. В корзинке вместе с несколькими груздями лежал шкалик водки. Он свинтил пробку и в два больших глотка выпил её всю. Стало теплее. Он сел на пенёк. Он устал. Он выдохся. Он слишком сильно и впустую горел.

Холодный мелкий дождик, шум качающихся от ветра деревьев, напоминали Надеждину о внешнем мире. Внутренний мир продолжала согревать водка. Он сделал вывод, что водка в таких случаях единственное спасение от холода внешнего мира. Он залез под ель. Её густые и раскидистые ветви не пропускали ни дождь, ни ветер. Надеждину стало спокойно. Он лёг на спину и стал искать причину, вдруг обрушившейся на него внутренней опустошённости. Причину он нашёл быстро. Он решил, что не нужно было отказываться и заглушать свою влюблённость к Аннушке. Нужно было парить на волне этой влюблённости как можно дольше. Чёрт с ней, с Аннушкой – думал Надеждин, – разве она причина его влюблённости. Причина – это его Душа, его Муза, а Аннушка просто милое дитя пробудившее их. А он их предал, он пошёл против них.

Надеждин был сто процентным мужичком. Уж если ему приходила в голову мысль о женщине, а вместе с ней и желание, то всё в Надеждине опускалось ниже пупка и требовало: «Вынь да положи». Раньше срабатывало без последствий. Раньше ему было абсолютно всё равно в кого быть влюблённым и с кем спать. Часто эти женщины и его устремления не совпадали, но его не мучила совесть и он никогда не чувствовал себя пустым и заброшенным. Что-то произошло в нём. Ас Надеждин был сбит. И теперь он лежал под еловыми ветками и смотрел вверх. Ветви ели были так густы, что неба Надеждин не видел. Но он видел, что мир над его головой живёт как ни в чём не бывало. Паучок раскинул паутину и ждёт свою муху, жук ищет место для зимней спячки…

– Как им хорошо, – думал Надеждин, – они обречены Богом всё делать правильно. Правильно ползать, правильно летать, правильно, по своему, по насекомому, жить. Даже если кто-нибудь из них зазевается и станет добычей другого или просто будет раздавлен ногой грибника, то и это будет правильно. Всё у них правильно. А у человека обнаружился интеллект. Ум – «маразум». И с тех пор, никто ничего не может понять. Что правильно? Что неправильно?

– И зачем я растратил столько сил и времени на женщин, которых совсем не любил. Эта запоздалая мысль привела Надеждина к мысли о своём возрасте.

– Раньше, – размышлял он, – я бы перемахнул это событие, как узкий ручей, одним махом, а теперь, – он сбил муху щелчком пальца с лацкана плаща прямо в паутину, – теперь, былое и думы. Для таких как Аннушка я уже старик, для таких как, окольцованная полубогиня, воспоминания о днях минувших, о своих бывших.

Надеждин отчётливо увидел свою жизнь со стороны. В его жизни не было ничего постоянного. Поэтому женщины, хоть и тянулись к нему, хоть и любили его, но в итоге, предпочитали ему, хоть грешного забулдыгу, но понятного им и главное управляемого. Да и Надеждина никого не держал возле себя. Он говорил своим женщинам: «Живите рядом. И это всё». Не вместе, а рядом. Это их и пугало.

Надеждина никого не удерживал. Сам он любил один только раз, ещё в ранней юности, но очень пылко, очень нежно. Это чувство он хранил в самых заповедных уголках своей души, хотя и понимал, что именно тогда и «перегорел».

Потом ему нравились женщины. Он влюблялся. Как правило, он влюблялся, увидев красивую женщину в бедности. Дешёвой, коротенькой сатиновой юбчонки и обтягивающей тонкое тело водолазки или кофточки, было достаточно, чтобы он потерял голову. Он не бросался на этих женщин в стремлении обуть, одеть и украсить драгоценностями. Желающих плодить мифических лярв хватало и без него. Он осторожно и бережно открывал им новые грани жизни. Он их учил говорить, он их учил думать, он их учил любить. С Надеждиным они быстро шли в гору, их двигали вверх на работе, у них появлялись деньги, они начинали нравиться себе и другим. Но, всякий раз, достигнув какого-то своего внутреннего покоя и материального благополучия, они останавливались и не хотели идти дальше. Надеждин говорил им: «Не останавливайтесь, то куда вы пришли, это даже не середина пути». Но, они переставали его слышать. Они начинали считать, что это им самим так свезло, и что это от их женского ума и красоты все блага.

Надеждин начинал скучать и уходил от одних к другим. Какой смыл продолжать, если женщина пришла к своему концу. Благо красивых женщин в бедности вокруг Надеждина было не меньше чем воробьев, встречались среди них и подающие надежды на понимание. Но ему не везло.

После таких потерь, Надеждин понимал, что в мире ничего нового нет и быть не может. Всё уже где-то было и есть. Если здесь и появляется что-то новое, то где-то это уже, давно забытое и старое. И с женщинами всё в точности так же. Кто-то и до него, пытался делать то же самое, так же пытался тянуть женщину на самый вверх, но иссяк, надорвался, и обозвав её «курицей и дурой» ушёл в пустынь, в лес, и ещё чёрт знает куда, лишь бы от неё подальше. Стремление тащить бедную «Дюймовочку» наверх, сохраняется, пока в тебе самом кипят страсти и чувства.

И всё-таки, где-то глубоко в Душе Надеждина жила уверенность, что женщина может быть другом, что она может быть очень мудрой, и что возможно, именно его новая влюблённость станет его большой любовью, так как будет в состоянии понять, чего он от неё хочет. А поняв, она, благодарная скажет: «А давай пойдём вместе. Пойдём не за новым кухонным столом в магазин, а пошагаем к звёздам. Давай удвоим наши силы».

Но, пока таких женщин Надеждин не знал. Даже самые юные, уже, были безнадёжно испорчены родителями, подругами и другими существами.

И вот теперь, лёжа под елью, в осеннем промозглом лесу, он понял, что он «приплыл». И что, видимо, (он оставлял ещё себе надежду), ему не повезло в этой жизни точно также как и многим другим до него. Он был абсолютно пуст. Он не нашёл свою вторую половинку.

– Наверное, здесь не обходится без слуг Дьявола, – думал Надеждин. Ведь кто-то же подводил всех этих дур к нему, кто-то взрывал его чувства, чтобы потом порадоваться и поплясать на их обломках.

Он был абсолютно пуст. Он не нашёл свою половину.

Надеждин тяжело встал и, бормоча себе под нос: «Эх, Муза, Муза, где же ты была…», – пошёл из леса в город.

Глава 17

Надеждин шёл то по железнодорожным шпалам, то по рельсам, с трудом сохраняя равновесие. До города было километров сорок. Можно было ехать на электричке, на автобусе и даже на такси. Но Надеждину было плохо. Дома его никто не ждал. Его, вообще, никто нигде не ждал. На родной земле он уже давно жил вне времени и пространства, без семьи, и без родины. Это его вполне устраивало, но сегодня он был в депрессии.

По пути в город, он зашёл в сельмаг. В магазине он купил пол-литра водки, две большие луковицы и булку «Здоровье». И теперь, шагая по шпалам, он пил водку, закусывая её луком и хлебом. Сделав очередной глоток, он вставал на рельсы и проверял достаточно ли пьян, чтобы не свалиться с них. Монотонность шпал и бесконечность рельс делали своё дело – они успокаивали Надеждина. А мчавшиеся мимо электрички и железнодорожные составы приветствовали его долгими гудками, обдавали ветром и запахом железа вперемежку с машинным маслом. Этот грохот, дрожь земли и запах возвращали городского жителя к жизни.

Наконец, он достиг того блаженного состояния, когда рельсы стали слишком узкими, чтобы на них можно было стоять, а шпалы слишком выпирали из земли, чтобы не запинаться об них.

Интуиция подсказывала Надеждину, что следующий приветственный гудок тепловоза может стать для него прощальным. Он ещё помнил, что ему было плохо, но, в его голове наступило полное затмение, и он напрочь забыл причину своей депрессии. Он даже начал напевать какую-то песенку о водке, железной дороге и встречах на ней. Водка закончилась, но с железной дорогой Надеждин расставаться не хотел. Как былинный богатырь Илья Муромец, он приложил ухо к рельсу, чтобы услышать, что по нему мчится. На его счастье сталь молчала. Он начал «моститься» головой на рельсе и засыпать. Но, его тело абсолютно не желая такого вот конца, упёрлось руками и ногами в рельс и оттолкнувшись от него, кубарем скатилось с насыпи вниз. И без того пьяный Надеждин, скатившись вниз и полностью утратив ориентацию был абсолютно счастлив. В блаженном состоянии он пополз туда, куда было проще, вниз к кустам. В кустах, как партизан в засаде он и задремал.

Проснулся он в сумерках от холода. Дрожь била Надеждина так, что он прижался нижней челюстью к земле, чтобы не стучали зубы. Вставать ему не хотелось. Дрожали руки и ноги, они занемели от холода и слушаться не хотели. Но, голова была абсолютно ясной. Она благодарила сельмаг за хорошую водку и была удивлена этому факту. Голова хотела домой, в горячую ванну. Он несколько раз отжался от земли и почувствовал руки. Потом он несколько раз согнул ноги. Потом долго тёр лицо и уши руками. Зубы перестали стучат. Он вспомнил, что с ним была корзинка, а в ней несколько груздей. Он поднялся на железнодорожную насыпь и обнаружил, что все его страдания приняла на себя его корзинка. Было видно, что корзинка, множество раз, переворачивалась в воздушных завихрениях создаваемых железнодорожными составами. Она хоть и была цела, как и он сам, но была абсолютно пуста и вся в грязи, как и её хозяин. Надеждин обрадовался своей корзинке, как старой и доброй подружке, и, даже больше, так как старых подружек он видеть не хотел. Он схватил корзинку, прижал её к своей груди, точно так же, как маленькая девочка прижимает к себе плюшевого мишку. Он даже отёр рукавом плаща с неё грязь. И, в ночных, кошмарных сумерках, с корзинкой в руках, весь продрогший он устремился домой. На ум навязчиво шла песня: «Опять от меня сбежала последняя электричка, и я по шпалам, опять по шпалам, иду домой по привычке».

В город Надеждин вошёл далеко за полночь. Он не дрожал, а даже наоборот, был горяч и страшно голоден. Выбравшись из экстремальных, полевых, условий Надеждин помянул добрым словом родную власть, разрешившую торговлю спиртным круглые сутки. В эту минуту ему открылась вся истина внутренней политики. Так выходило, что и с алкоголем и без алкоголя она была абсолютно одинаковой, но вот воспринималась по-разному. В эту ночь и с алкоголем Надеждин любил родную власть.

Супермаркетов в его городе было чуть меньше чем жителей в нём, и все они работали круглосуточно. Кроме этого, Надеждин жил недалеко от железнодорожного вокзала, а это значит, что жизнь рядом с ним кипела не переставая. Это значит, что продавщицы из ближайших к вокзалу магазинов не боялись ни чёрта, ни ладана, ни термоядерной войны. Ничего не боялись и все окрестные жители. Про таких обычно говорят: «Совсем нюх потеряли». Да и как его не потерять, если вся его страна в эпоху развитого социализма боролась за чистые туалеты и соглашалась даже на платные в них услуги. Страна, своего добилась, все туалеты стали платными, но народ предпочитал «ходить мимо».

Одним словом, место, где жил Надеждин, было самым центром мироздания, его пупком, входом и выходом, окном. Поэтому вид Надеждина в третьем часу ночи, в грязном плаще, с перемазанными солидолом лицом и пустой корзинкой никого не удивил. И не такое видали. Если что-то и было в нём удивительное, так это то, что в своём наряде он был трезв. Трезвые люди обычно в это время спят, если они конечно не на дежурстве.

Заходя в магазин, Надеждин хотел купить то, что в России не имеет точного определения, а обычно называется: «выпить – закусить», но взгляд его уткнулся в стеариновые свечи. Свечки сделали своё дело. Надеждин решил, что прямо с этой минуты он начинает новую жизнь: никакого алкоголя, строгая диета, никаких женщин, строгая гигиена и здоровый образ жизни. А для этого, как он начал думать, надо непременно купить свечи, много свечей, чтобы увидеть и почувствовать новые запахи, новые звуки и мысли. Чтобы придумать новые слова, чтобы вырваться из уз физического мира и устремиться в мир тонкий, а потом очищенным вернуться обратно. Надеждин, не считая, сыпал свечи в корзину. Чтобы ничем не портить охватившее его чувство он больше ничего не стал брать и устремился к кассе. Он даже зажмурил глаза, проходя мимо стеллажей с водкой и коньяком. Подойдя к кассе, Надеждин полез за бумажником. Бумажника не было.

К счастью Надеждина за кассой дремала одна из его бывших возлюбленных. Она знала его, как и он её до последней родинки, и, хоть пик их романа давно прошёл по причине утончённости души Надеждина и материальности её души, но они продолжали дружить и встречаться.

Надеждин мог устоять перед Соловьём Разбойником, перед Кощеем Бессмертным, но он был абсолютно бессилен противостоять женской красоте. Как только он чувствовал женский зов, в мозг Надеждина врывались слова песни: «Снегопад, снегопад, если женщина просит, бабье лето её торопить не спеши» и он сдавался. Кроме того, один его знакомый, насидевшийся в былые времена в закрытом НИИ, когда они совершали совместный набег «по бабам» и душа Надеждина противилась, говорил: «Брось, мы же бессмертные, и, потом, чтобы в этом мире хоть чуточку подняться, надо очень низко пасть». И они падали. Падали очень низко и не раз.

Противостоять женской красоте и женскому зову, Надеждин не мог. Она, даже не считая свечи, только подозрительно его оглядев, с лёгким чувством ревности, сказала коротко: «Будешь должен». Надеждин понял, что пункт его новой жизни «никаких женщин» можно вычёркивать. Но, оставались другие пункты, не менее значимые.

С корзинкой полной стеариновых свеч он с победным видом шёл домой. В эти минуты он даже не думал о потерянном где-то бумажнике.

Придя домой, он наполнил ванну горячей водой и всюду наставил свечей: на раковине, по периметру ванны, на полу. Их зажигание доставляло Надеждину огромное удовольствие. Абсолютно голый, он лавировал между уже зажженными свечами и грелся в их маленьких огоньках. С математической точностью он избегал ожогов. Он сравнивал огоньки свечей с огнём костра и думал над тем, что «бесконечность развития материи заложена в любой точке пространства». Он думал о том, что бардовский костёр и свечи в ванной комнате, суть одно – бесконечность.

Надеждин осторожно залез в ванну, стремясь не затушить брызгами ни одной свечи. От горячей воды он весь покрылся гусиной кожей. Тело согревалось. Душа парила в облаках пара. Свечи горели. Надеждин верил в начало новой жизни…

Глава 18

Проснулся Надеждин ко времени, которое на Земле все считают вехой наиважнейшей – к обеду. Если говорить о настроении Надеждина в момент пробуждения, то можно сказать, что оно было «никакое». По-прежнему преобладала «опустошённость», но Душа чувствовала приближение подъёма. Душа чувствовала новый вдох. Вчерашние день, ночь и особенно свечи как будто бы сказали ему, что хватит транжирить себя по пустякам. А ещё кто-то добавил, что раз ты осознал себя в оси координат, то осознавай себя и дальше. Помогай эволюции всего человечества. Предпринимай попытки, не сворачивай с пути.

Для начала Надеждин решил найти утерянный бумажник. Ему было не жаль денег. Ему было жаль фотографию женщины, которой он был обязан своим рождением. Для поиска бумажника ему необходимо было совершить весь вчерашний маршрут по рельсам и шпалам.

Вставать Надежждину не хотелось. Была осень. Было холодно не только на улице, но и в квартире. Родная местная власть ждала понижения температуры до 8 градусов и её устойчивого замирания в этом пределе в течение трёх дней. Но, она, зараза, ночью падала до нуля, а днём поднималась до плюс десяти. Энергетики, вместе с властью были на верху счастья и нещадно грабили граждан, которые, согреваясь, сплошь жгли электричество и газ. Члены верхнего правительства, втихаря, выжимали из народа дивиденды по своим акциям и ещё то, что получило заморское название «бонусы» и «золотые парашюты». Надеждин стойко переносил тяготы и лишения под одеялом и под подушкой. Но зов, вечный зов звал Надеждина подняться. Он быстро встал, оделся и пошёл на железнодорожный вокзал. Электрички ходили часто, поэтому ему не пришлось слоняться по вокзалу.

На перроне Надеждин сразу же увидел роскошную женщину в длинном черном плаще. Вокруг её шеи была повязана шёлковая коричнево-голубая косынка, а длинные светлые волосы скрепляла костяная заколка. Она была блондинка. Надеждин был сразу же пленён её видом. Он вспомнил, что именно этот вид женщин считается вымирающим, а следовательно нуждается в особом уходе и защите. Думая о блондинках, Надеждин ни на минуту не забывал о данном вчера, самому себе обете «новой жизни», но вычеркнуть из своей жизни женщин было выше его сил.

Если читатель считает, что Надеждин слишком много думает о женщинах, значит он, уже, безнадёжно стар или давно женат. А Надеждин, хоть и был уже не первой свежести, но был молод душой и холост. И на женщин он по-прежнему смотрел точно так же, как смотрит на них подневольный курсант военного училища. Надеждин любил женщин. Они не давали ему расслабляться. Именно им он был обязан тем, что его брюки ещё удерживал на талии ремень, а не подтяжки. У него была крепкая шея, сильные руки и жаждущий взгляд зелёных глаз. Женщины знают, что это за взгляд. Исенин был холост по убеждению, а не по несчастью. Он бы давно женился, если бы нашёл ту единственную. Но, как раз в этом ему и не везло.

Надеждину всегда везло в начале, но уже с середины не везло. И в этот раз, ничего нового не произошло. Блондинка села прямо напротив него, вселив в него надежду. У неё были тонкие губы. Надеждин мог пережить тонкие губы. Но, она достала из своей сумочки целый пакет гигиенических салфеток и стала тереть ими своё сиденье. Потом она долго тёрла свои туфли, потом – руки. Надеждину стало обидно и страшно. В борьбе с микробами, она совсем не замечала его. Так выходило, что в её жизни мужчины стоят на эволюционной лестнице ниже микробов, раз их даже не замечают. Он и сам был чистюля, но быть в понимании этой женщины, ниже микроба ни хотел ни в какую.

Уничтожив всех микробов, дама попросила у него зажигалку и пошла курить. Это восстановило, потерянное было равновесие. Надеждин увязался за ней, поправ ещё один пункт своей «новой жизни». Но, увидев дымящуюся сигарету в её иезуитских губах, он ощутил вчерашнюю ночную дрожь и упёрся ладонью в подбородок, чтобы опять не начать стучать зубами и, закашлялся.

Вдоволь накурившись, дама вернулась на место, достала зеркальце и стала «делать лицо». Надеждин остался в тамбуре и совсем впал в тоску. К счастью, была его остановка.

Свой поиск Надеждин решил начать с сельмага. Так как, именно там, он доставал свой бумажник в последний раз, покупая водку. Едва он перешагнул порог магазина, как лицо продавщицы расплылось в улыбке. Надеждин решил, что в этой деревне такая тоска, и так мало народа, что продавщица рада любому покупателю. Продавщица продолжала улыбаться, и не дожидаясь пока он откроет рот, ошарашила его словами: «А я вас уже заждалась. Вы оставили у нас свой бумажник».

Надеждин оторопел. Его устоявшееся и уже начинавшее бродить мнение о людях, было подорвано на корню. Как оказалось, в мире ещё оставались люди высокой души и большой доброты. Он растерялся. Мировое правительство давно травило русский народ вредными пищевыми продуктами: детей – радиоактивными йогуртами, молодёжь – пивом с убийственными добавками, остальных – «бодяжной водярой». Власть в России, набравшись передового опыта из аналитических записок Алена Даллеса, стремилась уморить весь народ, ибо именно за это и под это ей давали деньги, причём, немерено. Власть размножалась, остальные дохли как мухи. В этом вертепе, Надеждин начал задумываться над тем, что академик Лысенко, стойкий борец с генетиками, был не так уж и не прав. От трудов генетиков сдохли даже тараканы. Но в этом магазине он купил хорошей водки, как будто до этой деревни ещё не дотянулась властная рука, а теперь ему ещё возвращали и бумажник.

– Виноват, – искренне произнёс Надеждин, – я совсем забыл, где его оставил. Поэтому, хожу и ищу, просто так «наобум». И, видимо, сегодня мне везёт.

– Наш батюшка сказал бы по-другому – продолжила разговор продавщица, – Он сказал бы так: «Каждому по вере дано будет. Я чувствовала, что вы придёте, и не за деньгами, а за фотографией. Уж больно вы похожи на женщину на ней. А раз так, то это не вы шли, а Господь вас вёл. Я и сама постоянно что-то теряю, но верю в Господа нашего и доверяю ему свою проблему, а он меня ведёт.

– Странная у вас деревня, – произнёс Надеждин, – власть у вас другая что ли, не нашего государства, не развратившая вас. Водка не бодяжная, люди честные.

– У нас не деревня, у нас община. Главный у нас батюшка. Он нас учит так: «Чтобы получить, надо верить, чтобы воистину дать, надо любить». А как же можно красть, когда любишь. А водку мы не пьём, поэтому нам много её не надо. Мы её для приезжих продаём. Они хвалят, как и вы».

Надеждин снова почувствовал, что «налетел» в этом сельском магазине на что-то, такое, потаённо русское, родное.

Он и сам вдруг стал добрее и спросил: «Чем я могу отблагодарить вас?».

Продавщица ответила: «А вы купите килограмм конфет, а я их выставляю в вазе на прилавок и буду всех угощать. И будет в нашей общине день как праздник, особенно у детей».

Надеждину стало тепло и хорошо, и оттого, что эта женщина ничего не просила себе, и от мысли, что он прикоснулся к какой-то не земной чистоте и пониманию жизни. А такие слова, как конфеты, праздник, вернули его в своё детство. Глаза его заблестели от воспоминаний. Он купил мандарин, конфет, печенья, яблок и пряников. Ему ещё никогда не хотелось быть столь благодарным. Вместе с продавщицей он всё бережно разложил по вазам и поставил на стол. На столе лежали книги для обмена и чтения. Приходи и бери, только оставь запись о том, какую книгу взял.

Надеждин расчувствовался. Его мозг отказывался верить в то, что он видел. Во всех ближайших деревнях в магазинах, вместе с бодяжной водкой, продавали гробы, венки и памятники. Власть вещала в новостийных телепередачах, что она создала народу максимум комфорта. В одном магазине можно купить всё: и чем отравиться и где упокоиться. Надеждин называл эту власть – тварями и скотами, но деваться от неё было абсолютно некуда. Так он считал. Но, оказывается, ещё остались островки… Надеждин поклонился продавщице и молча вышел из магазина.

Пока Надеждин ждал электричку, в его голову приходили мысли о родине. Это были редкие мысли и редкие минуты счастья, в которых он любил свою родину, как хороший сын любит своих родителей. Он думал о том, что благодаря таким людям, как в этой общине и существует Россия. Благодаря таким людям и он со – звучит России. Их милосердие передалось и ему. Он, как и они, зазвучал в унисон в одной большой любви ко всему на свете. Он думал о том, что именно такие моменты так тянут на родину с чужбины, и о том, что, наверное, память о таких моментах и называют ностальгией. Наверное, именно, этих людей приносят в Россию аисты, чтобы они делали её лучше. Но, короткое счастье Надеждина вновь заканчивалось, как и новый вдох. Подошла электричка. Надеждин сел в неё и поехал туда и к тем, кто родился под российскими лопухами, репейниками и прочими сорняками и из-под них же управлял этой страной.

Глава 19

В городе его никто не ждал. Его городок с миллионным населением был близок к состоянию двух других древних городков: Содому и Гоморре. Причины для этого были веские. В Соединённых Штатах Америки разразился финансовый кризис. В его глухом, по меркам Нью-Йорка и провинциальном российском городке, отключили тепло, а из кранов перестала течь вода. Телерадиовещание связывало эти события с американским кризисом, с загадочным словом «ипотека». Одна шестая часть суши, плохо заселённая человечеством, это мудрёное слово услышала впервые. «Умные» телеведущие говорили, что это то же самое, что и местный ЖЭК, только там, за бугром. Хапнули много и слиняли, а мы, теперь будет страдать, ибо от страданий нам отвыкать никак нельзя, а их «ипотека» – это теперь наше новое страдание.

Телеведущим было виднее, они каждый день общались с министрами соцразвития, региональной политики, образования, МЧС и даже, с президентом. Народ им верил, ибо они были аккредитованы при правительстве, а значит ели из тех же мисок, а значит, знали все их мысли. Народ им верил, но молился за американцев, ибо так выходило, что пока Америка из кризиса не выйдет – ни тепла, ни воды в их городке не будет. Но, тут случилось самое страшное. Погас свет.

Надеждина мало интересовал американский кризис и связанные с ним российские трудности. Тяготы и лишения он научился стойко и мужественно переносить в прежние годы. Он ещё был вполне здоров и поэтому жизнь в России была ему в кайф. В России по настоящему плохо было больным и детям, остальные в ней ухахатывались. Что касается американского кризиса, то он и без математики догадывался, что от него плохо только тем, кто хранил украденное у российского народа – там в США. А там хранили свои капиталы только члены российского правительства и прислуживающие ему олигархи. Надеждину их было не жаль. У самого Надеждина бодро шагающего в массе трудящихся, зарплата, а вместе с ней и капитал были такими маленькими, что в исторические времена, даже, Карл Маркс его бы не заметил и не написал бы своих бессмертных книг, а во времена современные, даже аборигены в набедренных повязках проткнули бы своего вождя деревянными копьями, если бы он им отдавал столько из их общей добычи. Но аборигены жили в Австралии, а рядом с Надеждиным жили племена ещё более дикие. У этих племён не было ни своего Карла Маркса, ни своих аборигенов. Народу, из которого происходил Надеждин, было всё глубоко «по хрену». Он был свят по определению. Он не любил ни денег, ни вождей, ни себя. Ему было всё равно. По крайней мере, так думал Надеждин, пока не погас свет.

Произошёл крайний случай. Сначала Надеждин отнёсся к этому событию радостно. Без воды, без тепла и без света из-под одеяла можно совсем ни вылезать. До весны ещё далеко. Спи себе, соси лапу как мишка косолапый, в наступившей тишине. Он даже решил, что это добрые ангелы дают стране передышку в связи с американским кризисом. Чтобы народ впотьмах успокоился, проникся любовью к своим вождям, которые свою страну до кризиса не довели, а только в него интегрировались. Но, покой длился недолго. Бог, конечно, не спал, но черти были проворней. Первый день без света, воды и тепла народ в городке пережил радостно, как и сам Надеждин. До срока закрылись магазины, офисы, предприятия. Из школ разбежалась по домам вся детвора. Весь народ радостно спешил домой. А что дома? Тишина и холодрыга. Что делает Америка по выходу из кризиса – не слыхать. Кто в кого врезался, и кто кого пристрелил – не видать. У какой Анфисы грудь больше, а у какой зад крепче – не понять. Потух голубой экран. Вместе с этим «окном в мир» погасла и вся городская жизнь. Весь её досуг и отдых. Это был стресс для горожан. Они искали выход. Они лезли под одеяла. Они обнаруживали там друг друга. Мужья жён. Жёны мужей. Мужья, гладя округлости своих жён, вспоминали телеведущих, а жёны лишённые всех телесериалов сразу были готовы на всё. У них прошли все циклы, климаксы, головные боли и другие болезни, ибо их лишили рекламы таблеток и тампонов.

Большинство горожан, внезапно обнаружив друг друга, и второй день занимались тем же, что и в первый. Не скучали даже дети. На их памяти такого события ещё не было. В сотовых телефонах ещё оставались не разряженными аккумуляторы, и они сигнализировали друг другу самые разнообразные новости, в основном связанные с уважительными причинами отлынивания от учёбы.

Надеждин, высунув из-под одеяла только нос, блаженствовал. Иногда он вставал. Одевался. Зажигал свечу, брал перо и писал. Он мыслил, от него шёл пар.

Но, за два дня без телевизора народ удовлетворил все свои инстинкты и заскучал. На третий день без света и телевизоров, народ начал собираться в кучки, группы и даже толпы. К Надеждину повалили гости. При свечах на кухне они вели «кухонные разговоры» о том, что эта сволочь, не только развалила страну, распродала все энергоресурсы страны, но украла и электроны бегущие по проводам. Надеждин, вдруг, отчётливо понял, что с электронами местная власть явно переборщила, а местные энергетики явно проявили неразумную инициативу, в надежде получит очередные ордена и бонусы за борьбу с народом. Телевещание надо было оставить. Тут власть недоглядела. Видимо, думал Надеждин, она в то время, когда отключали свет, смотрела фильм о нашем славном корабле «Варяг» и сверяла его сюжет с очередным аналитическим докладом ребят из Лэнгли, ожидая и надеясь, что и российский народ, встав в полный рост у погасших экранов телевизоров, с громкой песней об американском кризисе, тихо потонет под рукоплескания иностранных держав. А эти державы, в свою очередь, компенсируют активным членам местной власти, участвующим в «утоплении», потери за утраченных ими подданных, щедро наделив их кошарами, где-нибудь в австралийской глубинке, рядом с живучими аборигенами или в Африке, ближе к бедуинам, ибо и те тоже достали «приличных» людей. Но что-то пошло не так, погас свет, магия кончилась, Варяг оставался на плаву. Народ, это вроде бы покорное «быдло», как утверждал тот, кто разваливал энергетику страны, вдруг прозрел. Без телевизора и искусственного света, он глубоко задумался о том, что Америка с её кризисом чёрт знает где, а света нет в их городке, а до белых ночей ещё далеко. И в этой кромешной темноте не понять, толи мосты развели, толи опять свели.

Кухонные разговоры грозили перейти в открытое восстание. Народ начал вспоминать Спартака, Пугачёва, Разина, Ленина, Сталина, Че Гевара, Фиделя, Батьку Махно, Буша младшего и ещё одного диковатого грузина. Народ стал всё чаще повторять слова «мосты», «телефон», «телеграф», «Зимний дворец» и ещё «Смольный».

Покой Надеждина был разрушен до основания. Надеждин был доверенным лицом президента в этом городке. Настолько доверенным, что ему не платили даже заработную плату. Знал президент, что он в доску свой и никуда не убежит, ибо Россию любит. Президент же платил только тем, кому не доверял. Плотил много и регулярно. Это было в основном его окружение. Но, дорогой читатель, смею заверить, что не только в России такой порядок оплаты труда, но и везде. Например, учителя получают мало везде, ибо им доверяют больше всего, им доверяют даже будущее, сопливых детишек. А они стараются воспитать их так, чтобы и потомкам скучно не было. Так и живём, как они «доверенные» учат: «от» и «до»…

Надеждин телеграфировал друзьям о том, чтобы в его город срочно прислали дизель-генератор и большой экран телевизора для установки его на центральной площади, а также фильм «Титаник» и пару грудастых баб-ведущих, чтобы успокоить народ. Он так и писал в телеграмме: «Чтобы из искры вновь не разгорелось пламя, требуются зрелища. SOS. SOS. SOS. SOS. SOS….».

Друзья любили Надеждина. Они прислали ему всё, что он хотел для своих горожан. Надеждин был рад. Его оставили в покое. Он, вновь сидел возле свечки с пером в руке и делал выводы. – Надо действовать, – писал он, и приписывал. Действие, – вот основа нашей жизни, вот её причина. А, уж, из действия рождаются следствия. Надеждин только не знал, что значит действовать. Как действовать. Он был математик и литератор. Все его действия сводились к тому, что иногда он брал ручку и писал, иногда ложку и ел, иногда рюмку и пил. Последнее действие он особенно любил. Но, то ли это действие он не знал. Тем не менее, жажда деятельности стала прорастать в него и захватывать всю его душу. Он искал пример для подражания. Действия правительства размножавшего людские беды и несчастья ему не нравились. Интерес к действию в затворничестве он утратил. Надеждина, как и его далёкого предка Гамлета, шибанул всё тот же вечный вопрос: «Быть или не быть». Действовать или не действовать.

Глава 20

Слух о том, что на Дворцовой площади будут показывать кино, в кромешной городской тьме, распространился быстро, ибо давно замечено, что темнота является лучшим проводником слухов. Горожане, как мотыльки на свет повалили на площадь. Они ещё могли продержаться некоторое время без тепла и воды, хотя ребятишки стали покашливать и подозрительно чесаться, но жить без телеэкрана люди больше не могли.

На площади царил ажиотаж. При свете факелов и, не без трудностей, удалось запустить дизель-генератор. Прожектор осветил импровизированную сцену. На сцене стояли две роскошные дамы. Округлость их форм, ещё до фильма, вызвала радостный свист городских мужчин и их же бурный, почти поросячий восторг, примерно такой же, какой жирный хряк испытывает при виде ведра помоев. Городские мужички возвращались к привычному для родной страны пониманию жизни, в которой на первом месте стоял телевизор, за ним шло пиво. За пивом часто вообще ничего не было, но чтобы не позориться, было принято ставить на третье место женщин. Местную власть, такое понимание жизни вполне устраивало. Её с самого президентского верха наделили суверенитетом, названным местным самоуправлением. Мешали этому суверенитету только дети и пенсионеры. Им втюхивали телевизор, чтобы заполнить грани их жизни. Детишки, пока, были вообще не нужны, ибо они не голосовали, но с ними связывали будущее, пенсионеров надо было кормить, как голосующих. Но голосовали не каждый день, а есть они хотели постоянно, поэтому приходилось отвлекать от еды и тех и других. Детишкам начали преподавать и показывать «Кама – сутру», уже, в школе. И хотя лет до 14 они ещё не «хотели» и сомневались в её нужности, но слушали и втихаря смотрели «про секс с учительницей» с большим интересом, а пенсионеры хотели, но не могли, и продолжали думать о сексе, держась на ностальгии о «комсомольских стройках».

Две роскошные дамы, стоящие на сцене, стукнулись своими попками, чем сильно понравились местным лесбиянкам, которые укрепившись в своих грешных мыслях, восторженно завизжали. Потом дамы со сцены поцеловали друг друга в губы. С этого момента все секс меньшинства стали орать в диком восторге. Жизнь возвращалась в этот город. Сквозняк из «окно в Европу» опять задул.

Две дамы со сцены не произносили слов, они были выше слов. Они привыкли ко всему и без слов. Они уже показали, что город, в который их привезли – это полная «жопа», но Родина не забывает своих сыновей и дочерей даже в «жопе». Родина их любит. Они снова поцеловали друг друга в губы. Народ неистовал. Наступало время показа фильма.

Свист, визг и дикий ор, сменился поднятием к верху светящихся зажигалок и спичек. Мелким огнём хилой местной индустрии, горожане встречали огромный «Титаник». «Титаник» был призван показать всем горожанам, что плохо не только у них тут, а плохо везде, куда доплывают айсберги, и хороший айсберг может причинить бед не меньше, чем плохое, хоть и местное, самоуправление. Мораль была ясна, как самоуправляетесь, так и живёте. Зритель сопереживал пассажирам «Титаника». Эпизод, где «Титаник» уходит под воду в полной элиминации, с горящими во всех каютах лампочками, предусмотрительно, был из фильма вырезан. Мало ли какие ассоциации могли возникнуть у горожан, а от этих ассоциаций. Единой России мог грозить и раскол.

Дизелёк шумел, пассажиры «Титаника» тонули один за другим. Их, этих пассажиров, горожанам жалко не было. Было понятно, что на такой корабль Господь мог собрать только всю сволочь. Многие жалели, что это была сволочь тамошняя, а не местная.

Плавала и ни в какую не хотела тонуть только одна очаровательная барышня. Среди обломков корабля и льдин она чувствовала себя как утка в тёплых Днепровских водах. Пока она плавала, обломки энергосистемы страны напрягли все свои силы и дали свет.

Откуда не возьмись, появился глава местного самоуправления города и, начал всех поздравлять с днём города, который, в честь такого праздника, был перенесён с весны на осень. Но, горожане не стали досматривать фильм и слушать главу. Спасутся или не спасутся эти гниющие капиталисты, им было всё равно, а глава им и так давно и крепко надоел. Они только жалели, что этой падлы нет среди утопающих, а то они бы ещё и камни в него побросали. И не один из них, в эту радостную минуты ОСВЯЩЕНИЯ, не думал над тем, что это он его выбирал. А с другой стороны графы «против всех» уже не было, да и количество явившихся ни на что не влияло.

Горожане устремились по домам. Многие бегом, ибо со светом в дом могла придти другая напасть. Специалисты из энергосистемы страны, которых их рыжий вождь считал быдлом, вполне соответствовали этому определению и постоянно путали фазы. Тогда в квартире могло перегореть всё от лампочек и холодильников до телевизоров. А за три дня без света горожане забыли, что они включали, а что выключали, поэтому бежали домой с ускорением.

Надеждин в этой городской жизни активного участия не принимал. Вдали от площади, он наслаждался тишиной. Это было его первое действие.

Глава 21

Надеждин, в очередной раз, твёрдо решил, навсегда решил начать новую жизнь. Никаких женщин, никаких сомнительных удовольствий, никакого спиртного. Все инстинкты подавить, оставить только здоровый образ жизни и труд во благо всего человечества.

Он достал свою потрёпанную, но всё ещё чистую тетрадь в клеточку и сел за написание вечного творения, которое по определению богов, должно было открыть людям новые грани их, пока ещё, по мнению Надеждина, абсолютно бессмысленной жизни. Он взялся наполнять людскую жизнь великим смыслом. Он, правда, забыл спросить человечество о том, надо ли ему наполнять свою жизнь великим смыслом. Вместо этого вопроса, обращённого к человечеству, он постоянно задавал вопрос обращённый к самому себе: «Что я хуже других? Хуже тех, кто с посохом в руках, или в лесной глуши или за монастырскими стенами, или в тиши кабинетов учил человечество жить?». Вопрос этот был чрезвычайно сладостен. Этот вопрос звал Надеждина на подвиг. Видимо, с отказом Надеждина от низменных инстинктов в нём проснулся высокий интеллект. Но, всякий раз, как только он задавал себе этот вопрос, то в левом ухе, то в правом, Надеждину слышались слова Музы: «Надеждин, с вопроса, что я хуже других, начинается закат человеческой жизни. Человек начинает массовый забег в общей толпе и его душе приходят «кранты». Ты хочешь «кранты» в общей очереди?». Надеждин не хотел «крантов», он хотел счастья для всех.

Надеждин просидел над чистой тетрадью и день, и второй, и третий. На белом листе бумаги, по-прежнему, ничего, кроме его высыхающих слёз, не появлялось. Эти слёзы могли бы сказать человечеству больше, чем все книги, написанные для него другими авторами. Но, человечество не видело его слёз, поэтому ни о чём не догадывалось. А Надеждин рыдал и заливал тетрадь слезами, как раз по причине осмысления сюжетов человеческой жизни. На этом осмыслении, ещё ничего не написав, он и иссяк.

Осмысливая жизнь человечества, Надеждин ковырял в носу и в ушах, смотрел в окно, почёсывал яички и грудь. Он страдал. Он не знал с чего начать. И тут, во время чесания кончика носа указательным пальцем, его озарило. Надеждин вдруг ясно понял, что он прожил все библейские сюжеты, а других сюжетов человечество просто не знало, так как Библия была последней книгой, в которую мудрые люди переписали, из других древних книг, все сюжеты. Это не расстроило Надеждина. Он рассуждал примерно так: «Раз я прожил все сюжеты, значит, я велик. Я прошёл всю земную жизнь. Весь земной лабиринт».

Но тут в ход его мыслей, спасая Надеждина от своих сестёр-муз, вмешивалась Муза – Каллиопа, которая шептала, как любимая женщина: «Не ты один. Твой мозг не должен быть равным диаметру твоего эго, он должен быть больше. Надеждин, перестань мучить интеллект, он у тебя не так уж и велик. Лучше молись, хотя бы на меня».

Надеждина, эта мысль свыше, сильно расстроила. Ему так приятно было осознать, что в чём-то он обошёл всех и вдруг шёпот Музы «Не ты один…». – Наверное, – думал он, – так и есть, и до него все жизненные сюжеты прожили многие другие. Кому-то повезло больше – это тем, кто прожил их положительную часть. Кому-то меньше – это тем, кто застрял в отрицательных сюжетах. А кто-то прошёл весь лабиринт, кому-то, как и самому Надеждину не повезло на все сто процентов.

Для обычного человека состояние Надеждина было подобно смерти. Это было нулевое состояние. Таких, как Надеждин, на Земле было чрезвычайно мало и хуже всего было то, что они друг друга не знали. Остальным было проще. За счёт тех, кто проживал на Земле положительные сюжеты и достигал небесных высот, кормились черти. Они держали их за ноги и не давали оторваться от Земли. За счёт тех, кто жил исключительно отрицательными сюжетами, сплачивались ангелы, они держали эти падшие душонки за головы, а часто за остатки волос, не давая им совсем пасть в земную преисподнюю. Только таких, как он, не держал, уже, никто. Они были абсолютно свободны в своём выборе. Они умудрились утомить и чертей и ангелов, и Бог дал им абсолютную свободу воли. А это ответственность. Это очень больно.

Надеждину было больно. Он рыдал. У него были недостатки и пороки. Но он перестал быть шаромыгой. Он уже не мог писать о том же, о чём писали другие. Он уже не мог самоутверждаться и просто радовать или наоборот расстраивать чей то глаз и ум. Ему, уже, не перед кем было утверждаться. Он был совершенно один. Его никто, здесь на Земле, уже не любил, не держал, не ждал. Именно об этом, Надеждин и хотел сказать человечеству. Он шагнул далеко за пределы понимания жизни всем человечеством. Он хотел предупредить всех о том, что близок час, когда все, как и он, проживут все жизненные сюжеты, и тогда наступит растерянность. Он хотел сказать, что она уже наступила. Взрослые не оставили детям альтернативы отличной от своей жизни. Дети ушли в наркотики, в алкоголь. Они взяли ближайшее, что видели на поверхности. Надеждин хотел рассказать, как избежать такого ближайшего и такого страшного будущего. Но, как это сделать он не знал.

Человечество понимало только понятные сюжеты. Человечество требовало ясности, хотя бы библейской, хотя бы такой, какая была с блудным сыном. Пока один сын блуждал, другой работал. Затем, тот, который блуждал, возвратился и был обласкан, а тот который работал, так и продолжал работать, хоть в нём и проросла обида. Это было понятно. Причина и следствие. Надеждин не хотел вновь пересказывать эти сюжеты, он не хотел навешивать на эти сюжеты паразитные мысли, примешивая к ним возвращение блудного сына в лоно церкви, вместо домашнего очага. Надеждин хотел оставить своё творение будущему человечеству, которое уже, как и он сам, всё знало, испытало и прошло.

Только на девятый день, в глубокой задумчивости он написал большими буквами, на первом листе своей чистой тетради: «ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. СПАСЁМСЯ!».

После этих слов, Надеждину оставалось совсем немного. Написать главу первую и все последующие до самой последней. Но, это было, уже, ни его желание. Это был иной сюжет. Сюжет, о котором народ, давший ему жизнь, выражался по-военному чётко и просто: «Назвался груздем – полезай в кузовок». Он назвался. Вернее вызвался.

В кузовке, кто-то освободил место и ждал Со-бытия, Со-творчества от него. Он опять был в слезах. Он шептал: «Спасёмся!». Он снова захотел водки. Водку в его стране пили все, даже дети. Пили по той простой причине, что страна им так «обрыдла» вместе с её властью, что они хотели быстрее из неё уйти. Господь и прибирал всех желающих. Кого прямо пьяненьким, кого с похмелья. Господь спасал отчаявшихся. Надеждин хорошо знал этот сюжет. Он давно понимал водку, как спасение. Но он понял и другое. Он понял, что и слово может стать спасением, если оно написано человеческой рукой ведомой Богом. Но как вложить свою руку в руки Бога, он не знал. Он был почти раздавлен. Он был несчастен. Он был один перед легионами многоязычных народов.

Надеждина сверлила мысль, его собственная мысль: «Попал. Я опять попал под раздачу. Инициатива наказуема благостью исполнения. Ох уж эта инициатива». А Муза нашёптывала: «Исполняй Надеждин. Я с тобой! И знай, что основной сюжет – это Душа, она осуществляет жизнь вопреки всем изменениям. Оторвись от земных сюжетов и вернись к главному, к Душе».

Глава 22

Надеждин слушал Музу и даже пытался понять чего она от него хочет и ждёт, но Муза в его представлении была женщиной, а женщин он, будучи с некоторых пор закоренелым холостяком, воспринимал всерьёз только в женский праздник. Этот весенний день женского счастья начинал выматывать Надеждина задолго до своего наступления. Он всё время думал, какой из своих любимых барышень отдать себя, а от каких спрятаться и как. Авторитет женщин в глазах Надеждина не поднимала даже мысль о том, что своим собственным рождением он обязан женщине. Но и это знание не могло переключить его сознание с ироничного на торжественное и серьёзное восприятие Музы.

Муза к счастью Надеждина не была дурой. Она не была даже женщиной. Она была богиней. Надеждин у неё был не первым земным мужчиной, страдавшим от мук творчества и даже не единственным. Более того, Муза к творческим мукам не имела ни малейшего отношения. Она наоборот снимала тяжесть творческих мук с мужских плеч. Она выводила поэтов, писателей, композиторов, художников из депрессии. Она вдохновляла их на творческие подвиги. Творческие подвиги были по её части, а творческие муки проходили по ведомству других богов. Только в этой бескорыстной помощи Муза и была похожа на женщину, во всём остальном она была беспощадная богиня. Муза была продолжением, но не началом. Истоком творчества были совершенно другие силы. Какие, Надеждин не знал, но чувствовал что они есть, поэтому к Музе, как и ко всем женщинам, он относился с любовным трепетом и лёгкой иронией.

Надеждин, карабкаясь вверх и падая вниз, чувствовал подвох. В его сильно проспиртованном мозгу проносились слова великого поэта: «Меня сегодня Муза посетила, немного посидела и ушла…». А дальше он додумывал сам и сам себе задавал вопросы: «Почему немного? Куда ушла? А как же без неё?». От этих вопросов дыхание Надеждина совсем сбилось, и он опять впал в глубокую депрессию. Он совсем перестал пить и курить. Это был плохой знак. На его родине пить и курить переставали только перед самым уходом в рай, а те кто в рай не хотел, а стремился в ад, те не переставали совсем.

Надеждин, абсолютно трезвый, ходил по улицам города. Он не отравлял кислород сигаретным дымом, не дышал в лица прохожих перегаром и табаком. Женщины перестали в нём видеть мужчину. Им явно не хватало экстрима, который исходил от прежнего Надеждина. Он еле волочил ноги. Он запинался о бордюры тротуаров и бился головой о постаменты памятников царям и поэтам, полководцам и писателям. Он готов был лизать подошвы их гранитной или бронзовой обуви, лишь бы выйти из своей депрессии. Он примерял под себя пьедестал каждого монумента. Но всякий раз в голову лезла навязчивая мысль: «А зачем?». И сам собой приходил ответ: «Затем, чтобы не оставлять благодарных потомков, среди которых, наверняка, народится целая свора бездарных скульпторов, архитекторов, историков, жаждущих и хлеба, и масла без работы. Придёт время, и в поисках хлеба насущного одни напишут ЖЗЛ о нём, другие выберут место для установки ему монумента, а третьи отольют его могучий силуэт. Все заработают. Всем будет хорошо». Это была мысль в духе времени. В духе, когда «ради заработать» даже концепции национальной безопасности писались немножко «державненькие», немножко «либеральненькие», а в целом «никакие». Надеждин, в духе времени, сильно принижал свой огромный вклад в развитие человечества.

Надеждин чувствовал, нутром чувствовал, юмор богов придумавших увековечивать лики великих для далёких потомков. Монументы – это следствие, а следствия великих причин очень часто – смешны. Сначала боги вдохновили людей на создание своих, божественных, нетленных образов. Скульптуры богам, храмы богам. Подошёл, посмотрел и понял к чему надо стремиться. Но, увы, не все поняли правильно. И стали лепить скульптуры всем и всех подряд. Только птичкам стала отрада, появилось роскошное место для оправления птичьей нужды.

Надеждин пришёл на Дворцовую площадь. Из середины круга образованного дворцами торчал столб. Надеждина тянуло к этому культовому сооружению, он думал, что трахнувшись головой об него, ему снова захочется закурить, а потом и выпить. Но тут его внимание привлекли здоровенные мраморные мужики, подпирающие своими плечами крышу дворца. Он подошёл к ним и прочитал надпись «Атланты держащие небо». Он задрал голову вверх и глядя на их огромные согнутые под тяжестью неба и забот тела, сказал себе: «Стоп».

– Стоп, – повторил он. Вот он, гигант, держащий на своих плечах небо. Вот он вдохновляющий образ. Ему стало спокойно. Он ясно понял то, что уже есть кому держать Небо. Есть кому вращать Землю. Есть кому командовать ветрами и водой, заведовать Солнцем и Луной. Он понял, что всё в мире уже прекрасно устроено и прекрасно работает и без него. Всем есть чем заняться. Он поразился простоте этой мысли. Он застонал: «А как же я? Я тоже тяну, какую-то, слабо различимую даже в большую увеличилку, лямку? Или не тяну? Я не хочу ничего тянуть и влачить, я хочу, как Боги за что-нибудь отвечать».

Надеждин вскарабкался на ногу к одному из Атлантов и уселся на его большой палец. Чёрный, полированный мраморный палец, вобравший в себя всю теплоту дня, теперь отдавал тепло Надеждину. Палец блестел из-под слоя пыли. Палец мерцал чёрным сиянием мрамора, как звезда сквозь космический туман. Надеждин задрал голову вверх, так что хрустнула шея, и стал всматриваться в первые, появляющиеся на сумрачном небе, звёзды. Он смотрел на звёзды. Он смотрел на небо и повторял: «Ну, хоть небо не упадёт в этом мире. Его есть кому держать». И снова на него накатывала волной мысль: «А как же я? Как я живу? За что я отвечаю? Я тоже хочу как они, как Боги».

Мимо задумчивого Надеждина проходили люди. Они тоже задирали головы вверх и смотрели на него, сидящего на пальце Атланта. До стоп Атланта и головы Надеждина доносились обрывки фраз: «Придурок… На Невском распродажа…На Обуховой новый магазин… За базар ответишь и т. д.».

Надеждину было грустно. Он не хотел вместе со всеми метаться по магазинам, делить всех на придурков, дураков, падлов и быдлов, он не хотел отвечать за «базар». Он мечтал о вечном, о нетленном. Он хотел отвечать за вечное. Он достал носовой платок и стал стирать пыль с ног Атланта. Мрамор засиял своей полированной красотой. Надеждин залюбовался. И тут рядом с ним на мизинец Атланта упала первая капля птичьего помёта. Наступала ночь, голуби слетались на ночь под защиту Атланта и гнездились у него на голове. У них были свои мысли. Они ворковали и от переизбытка чувств немножко гадили. Надеждин не стал кричать: «Кыш» и махать руками. Он простился с Атлантом. Он простился с прошлой жизнью. Он шёл и думал о том человеке, который сумел рассмотреть в бесконечном Космосе Атланта. Он думал о человеке, который создал образ Атланта. Надеждин начинал понимать, что свой мир человек создаёт сам, всматриваясь в бесконечность. А Муза, любимая и драгоценная Муза придаёт миру человека красоту.

Муза смотрела на Надеждина с необозримой высоты и её душа пела от счастья. Ей очень нравилось направление его мыслей и она чувствовала себя нужной ему.

Глава 23

Но и остальные дочери Творца не отставали от Надеждина, они вновь взялись за него так основательно, что у него началась затяжная полоса невезения. Жизнь стала кошмарить Надеждина и снаружи, и изнутри.

Что делать с той жизнью, которая окружала его снаружи, он более – менее знал. Его знания укладывались в незамысловатую формулу «сри на всё», и в себе он всё время угадывал то лентяя, то «шланга», то «сочка», а то и просто «поху – ста». Его соплеменники, впрочем, замечали в нём те же черты и некоторые другие замечательные качества человека, который надорваться не может в принципе. Но это была жизнь внешняя. Из неё давно создали пирамиду и уже в школе рассказывали детишкам о том, что у пирамиды есть верх и низ.

На верху, в этой пирамиде внешней жизни играют и резвятся как щуки в реке чиновники, воры, проходимцы, мерзавцы и прочие человеческие особи, которые глумятся над теми, кто внизу. А внизу полно всякой всячины от прослойки-интеллигенции, трудового крестьянства до гегемона-пролетариата. Но, всё это чепуха, среди которой, даже мальки – редкость, одни неоплодотворённые икринки. Но эти же учителя говорили, что внешняя жизнь хоть и устроена не справедливо, но протекает исключительно правильно, ибо те, кто внизу карабкаются наверх, а значит, стремятся в эти самые щуки, следовательно, они ещё хуже, чем те, кто уже резвится.

Надеждин внимательно слушал историков и читал толстые книги по этому предмету, поэтому, от избытка ума, в пирамиду он не попал, а жил где-то рядом с ней. Это его вполне устраивало, хотя денег часто не хватало, ибо «щуки» сжирали всё. «Малькам» доставались в основном фекалии, поэтому они были часто недовольны и несогласны, но лишь кривили свои рожи. Надеждину было всё равно. Он не платил налоги, поэтому ни на кого не обижался.

Но вот что делать с жизнью внутренней, особенно с физической жизнью своего организма, Он не знал совсем. Ложась спать или вставая с постели, как и когда заблагорассудится, Он подходил к зеркалу и с тоской смотрел на своё стареющее и опухшее лицо. Он даже начал спрашивать у своих хорошо сохранившихся подруг: «Что делать? Кто виноват?».

Подруги Надеждина сильно оживились. Они начали советовать ему делать «маски», а руки и ноги мазать кремом. Было заметно, как естественным образом румянились их лица от желания Надеждина стать моложе. Его окружили «Мэри Кэй», «Орифлэйн», «Эйван», «Фаберлик» и даже «Шанель № 5». К «Шанели № 5» он испытывал особый трепет. Своим названием этот парфюм напоминала ему о серой курсантской и голубой офицерской шинелях. Он вспоминал свою буйную юность, бурную молодость и служиво-созидающую зрелость. Он, вдыхая аромат духов, вспоминал весь свой путь, приведший его из «энтузиастов» в «шланги». Надеждин любил «Шанель № 5» и ни с кем не хотел ей делиться. «Шанель № 5» была также стара, как и сам Надеждин, но вечна. Остальные мази, кремы, лосьоны и гели его только раздражали, напоминая о том, что от его прошлой жизни, в общем-то, уже, не хрена не осталось. Осталось только, хоть ещё и весьма могучие, но уже довольно рыхлое и морщинистое тело. Это тело и звалось Надеждиным. Оно ещё могло ходить и даже бегать, но оно полностью утратило связь с радостью бытия, и как он подозревал – с душой. Надеждину хватало знаний, чтобы считать душу бессмертной. Он смотрел телевизор и верил передачам, начинающимся со слов: «В это трудно поверить…», но он никак не мог понять, почему душа обходит своей радостью стареющее тело. Куда душа идёт или куда уходит?

Подругам Надеждина хоть и удалось его всего намазать кремом, обложить масками и залить духами, но деньги у него закончились значительно раньше, чем прошли морщины. Надеждин ушёл в себя. Он перешёл с живого общения и общения по телефону на «эсемески». И здесь, на этих «эсемесках» жизнь преподнесла ему новый сюрприз. Общаясь с подругами в «живую» Надеждин ещё чувствовал слабую надежду на светлое будущее. Начав «эсемесный» роман ему открылась жуткая истина. Перечитывая электронные письма своих, хорошо сохранившихся, подруг он ощутил всей своей сутью, что с ними у него уже никогда и ничего не произойдёт. Он вместе с ними никогда уже ничего не построит, не родит и не посадит. Они все ушли в крема, духи и маски. Они вышли в тираж. Они не то чтобы сильно состарились. Скорее нет, чем да. Они просто сильно устали от своей жизни. Они уже ничего не хотели, у них уже, вроде бы всё, о чём они знали, было. Эта мысль потрясла Надеждина. Так выходило, что он полностью утратил связь со своим поколением ровесников, по крайней мере, с его женской половиной. Математический ум Надеждина подтверждал его догадки. Он даже вывел математическую формулу, в которой мужчину умножил на женщину и прировнял их к счастью. При стремлении мужчины к счастью, приходилось счастье делить на женщину, и так выходило, что мужчина достигал счастья при стремлении женщины к нулю. Надеждин исследовал все возможные варианты применительно к себе. Он рассматривал этот женский знаменатель счастья с точки зрения возраста, ума, красоты и так далее. И всё время выходило, что чем меньше женщины, тем больше счастья. Особенно, если в знаменатель ставить женский возраст. В идеале, как понял Надеждин, его возможная любовь либо ещё лежит в пелёнках, либо ещё не родилась совсем. Даже введение коэффициентов корреляции на свой возраст, на своё здоровье, на свой внешний вид, результат не меняли. Но Надеждин, всё равно, стал ждать очередного вдоха и юную, нежную, а главное свежую любовь. Его друзья затаились и делали ставки, приговаривая: «Ну, ну!». У них были те же проблемы. Но они их сильно запустили и уже не дёргались. Что толку дёргаться, если череп уже лыс, а последний зуб, уже, сгнил. Что толку, если глаза слезятся, уши не слышат и хрен не стоит. Хотя как говорится, надежда умирает последней.

Его друзья были более радикальны с ним, чем его подруги. Они ему советовали чистить организм. Надеждин им верил. Он только и делал, что всю жизнь чистил свой организм. Пил водку «Алтай» для очищения сосудов. Пил красное вино для улучшения крови. Пил белое вино для дезинфекции. Пил коньяк и закусывал его то лимоном, то яблоком для сохранения кислотного баланса в организме. Пил молоко с содой, если баланс нарушался.

Надеждин, сколько себя помнил, всё время пил, то есть чистил свой организм. Вроде бы, он всё делал, как и советовали друзья, а значит правильно. Воистину, для сохранения жизни в той стране в которой он жил, он всё делал правильно и прекращать свою правильную жизнь не хотел. Но и это помогать перестало.

Надеждин загрустил. Дочери Творца гоняли его по биллиардному столу до тех пор, пока он не провалился, после очередной ударной очистки организма, в одну из луз. И тут его подхватила его единственная Муза. Она шептала ему: «Запомни Надеждин, Великую Истину Истин: в Абсолютной вселенной нет ни умных, ни глупых, ни молодых, ни старых, ни больных, ни здоровых, ни больших, ни маленьких, ни правых, ни неправых, ни грязных, ни чистых. Там всё едино. И этот незыблемый принцип единения и родства Душ должен соблюдать и ты и все на твоей планете, ибо только осознающий эту истину сможет стать Творцу подобным в его Творениях!»…

Глава 24

Из своего угарно – летаргического сна Надеждин выходил тяжело. Он пытался поднимать руки. Они поднимались с трудом. Он поднимал ноги. Они его едва слушались. Он пытался оторвать голову от подушки, но при этих попытках отказывали и руки, и ноги. Он сделал вывод: «Надо ещё поспать». Его бросало то в жар, то в холод. Он пытался вспомнить, что же он вчера пил и молился, незамысловато, Богу: «Господи, помоги оклематься, не буду больше так напиваться».

Уместно заметить, что Господь к этой молитве Надеждина давным-давно привык, и на выручку спешил не сильно. Надеждину было очень плохо. В таком жутком, немощном состоянии он провалялся весь день и всю следующую ночь. Под утро, Господь сжалился над ним, и он смог оторвать голову от подушки, а вместе с головой поднять и остальное тело. Зрелище было жалкое. Но домочадцев у него не было, поэтому молча осуждать, а тем более ругать его было некому. Его мозг бороздила мысль: «Незыблемый принцип единения и родства Душ должен соблюдать и ты…». Эта мысль сильно нравилась не опохмелённому мозгу Надеждина. В своём немощном состоянии он бы с радостью продолжил с какой-нибудь из родственных душ дальнейшую очистку организма. Но как только он начинал думать о том, с кем бы опохмелиться, его мозг начинало «насквозь» пробивать слово «принцип».

Он долго пил воду из-под крана и тёр ладонями щёки с двухдневной щетиной. Он мочил холодной водой темечко и растирал до красна свои холодные уши. Кровь вперемежку с алкоголем вновь радостно побежала по его телу. К нему возвращалась возможность думать. Он вспомнил, что во сне к нему приходила Муза. Она открыла ему истину, из которой он должен был извлечь урок для своей будущей жизни. Муза говорила ему о родстве душ. Во сне он был с ней согласен. Он был с ней согласен и пока пил воду из под крана и тёр небритые щёки, но теперь он ожил и этот новый принцип принимать отказывался.

Чем больше он напрягал все свои силы в попытке принять этот новый принцип, чем больше он думал о родстве душ, тем больше в его голову лезли мысли о депутатах Государственной Думы, инициативах Правительственных чиновников и прочих «поводырях» ведущих паству к большому и глубокому рву. Надеждин из своих математических и литературных упражнений многое знал о «кресте поводыря» и видел в нём только одну лишь огромную ответственность. Но депутаты и чиновники в отличие от него усматривали в этом «кресте» только власть и деньги.

От мыслей о Конституции и прописанных в ней ветвях власти, голова Надеждина вновь разболелась. Чтобы успокоить возмущение своего организма он начал думать о водке. Он ходил по квартире и громко разговаривал сам с собой. Со стороны могло показаться, что у него разыгралась «белая горячка», но над тем бредом, который он нёс, уже, давно думала вся его страна. Надеждин, возмущаясь и размахивая руками, говорил, словно с трибуны, обращаясь к воображаемым депутатам ГД, президенту, кабинету министров, а также к конституционному, арбитражному, уголовному и даже к суду присяжных заседателей: «Вы чем, народ поите. Раньше, когда я был силён и молод, водка делилась на «казенку» и самогон. В этом математическом ряду самогон считался продуктом вредным, так как там обнаруживали сивушные масла, а водка – полезным, так как позволяла лучше видеть светлое будущее. А что мы имеем сегодня? Что мы имеем с приходом вашей, новой власти? А? Я спрашиваю вас, как спрашивают меня мои приятели одесситы: «Что мы имеем сегодня?». Хотя для ваших куцых мозгов это слишком сложный вопрос, я вас спрошу, как меня спрашивает моя первая любовь Соня: «Надеждин, что ты пьёшь?». Ваша власть сделала сивушный самогон – продуктом полезным, а казённую водку, которая позволяла заглядывать в светлую даль – вредным, разделив водку на два вида: на «бодяжную» и «палёную». С бодяжной болит голова, болит так, что только об вас, слугах народных и думаешь, и никакого светлого будущего не видишь, а с «палёной», уже, ничего и никогда заболеть не может, но вам, скоро некого будет ей поить, и что вы тогда будете делать? Кому давать материнский капитал и над кем осуществлять национальные проекты». Надеждин «растекался по древу». От его речей на кухне попрятались чудом выжившие от прошлых чисток муравьи, а в зале перестали жужжать мухи. Заслушались.

Надеждин был возмущён. Возмущение давало адреналин, голова мало-помалу болеть переставала. К счастью Надеждина, он, видимо, пил «бодяжку», следовательно, у него ещё оставался шанс пережить и удвоение ВВП, и кризис, и засранцев из Давоса и Сколкова, если конечно, перейти с магазинных «успокоительных» на народный самогон.

Душа Надеждина отказывалась считать за родственные души – души депутатов и самых разных их размножившихся членов. Он, будучи человеком чести, отказывался считать этот сброд – душами. И у него были для этого весьма веские причины. Эти члены без обсуждений принимали законы по спецсигналам на своих автомобилях, по индексациям своих зарплат, но годами развлекали народ «оборотнями в погонах», веками боролись с коррупцией, а под суматоху внедряли законы скрытого геноцида по отношению ко всем народам, населяющим Россию. Они отменили смертную казнь за массовые убийства и изнасилование детей. Они отменили наказание за пьянство за рулём и убийство пешеходов. Они отменили наказание за отравление населения вредными продуктами питания, таблетками и даже водкой. Последний факт Надеждину был особенно не выносим. В его сознании все устои, все традиции его страны – рухнули. Гордиться ему было больше нечем.

Надеждину было страшно, неуютно, неприятно от этих знаний. Ему бы поговорить с Учителем, с мудрым человеком, но где его взять, если в его стране всё стало «от лукавого», и всё праведное и честное попряталось или разъехалось по другим странам.

За мудрецов выдавали законченных подонков. Иерархия власти была сплошь чёрной, как чёрный орден СС. Те «ребята-поводыри» из СС, тоже вели народы ко рву…

Народ в стране Надеждина многое чувствовал, хоть и не понимал причины своих чувств, поэтому часто принимал похмельные синдромы – приливы жары и холода, онемение некоторых частей тела, покалывание и боль, за происки алкоголя, хотя причины были совсем иные. Народ задыхался от власти дураков над ним. Страна Надеждина никак не могла перейти от услужливости – к службе, от холуйства и холопства – к служению и воле. Народ в стране Надеждина был так доверчив, что постоянно покупался на борьбу с «мигалками», с «оборотнями», с «коррупцией». Надеждин часто думал о том, что при глупой власти народ всегда ещё более глуп. Но эта мысль его не грела. Душа его рыдала. Лишь изредка услышав какие-нибудь созвучные своей душе слова, например, такие «наверно всё от глупости, но ведь не все мы дураки», он начинал верить в просветление мозгов россиян.

И всё-таки. И всё-таки, Надеждин любил Россию, её нравы и традиции. Жить в США, в Европе, даже в Австралии или Африке он бы не смог. Там было другое чувство ритма, там было больше СПИДа. Там было всё как в поговорке непонятно откуда появившейся в русском языке: «делу время, а потехе – час». Надеждин не мог жить по этой поговорке. Он был против любой искусственной регулярности. Он был шизофреник, а потому впадал в депрессии, и на чёй счёт списывать проведённое в депрессии время, не знал. Вроде бы и не дело, но и точно – не потеха.

Надеждин любил народ, среди которого родился и жил. Он его понимал. Он посмеивался над дикостью западных племён. Дикость этих племён проявлялась во всём. Стоило их лишить работы, они собирались в толпы демонстрантов и шли бунтовать и бастовать. Стоило повысить цены на пиво, и они начинали громить бары и магазины. Его же народ, на сей счёт имел своё, особое, мнение: «А кормить будут?». И готов был помахать флагами в поддержку правительства даже в самый неурочный час и в самом непригожем месте, лишь бы покормили. Ну а чем себя занять народ и сам находил. Страна была большой, одни вокруг неё щит ядерный создавали, чтобы из кладовой ничего чужие не спёрли, а другие всё из кладовой пёрли, чтобы своим не осталось.

Но, увы, Надеждин не был счастлив. Ему не хватало Бога. Он его искал в церкви. Он его искал в Кремле. Он его искал в городах и деревнях. В итоге, он пришёл к тому же выводу, к которому до него, приходили все те, кто любил математику и литературу, и ещё чуть-чуть историю. С историей у всех народов было более всего заморочек. Все твердили, что в одну реку невозможно войти дважды, но в то же время, история всегда повторялась. Надеждин пришёл к выводу, что действительно народ в его стране существует отдельно от власти. «Поводыри – провокаторы» отдельно. Паства – отдельно. Власть, Надеждин, обнаруживал только двух видов: советскую – петровскую и поповскую – монголо-рюриковскую. Другой он не мог рассмотреть даже в большую увелечилку. Советская власть была явно хитрее поповской. Если попы, сильно разговляясь, ещё иногда вспоминали о душе, то чиновникам это было абсолютно ни к чему. Они потребляли. Они сжирали всё на своём пути. Главный их «пахан», под благовидным предлогом укрепления вертикали власти начал процесс клонирования чиновничества, обозвав это действо административной реформой. Реформа разводила чиновников как кроликов. Эта орда хотела жрать всё больше и больше. Клоны уже во-всю семафорили своим западным благодетелям, что они с ними в одной лодке. Но, западные благодетели плохо слышали его. В их лодке места было не так уж много даже для работяг, а армия бездельников могла погубить и их. Но по России, присматриваясь к её необъятным просторам ездили охотно, и приговаривали: «Вы быстрее разбазаривайте Божий ресурс, пока ваши народы не очухались».

А у себя дома, клоны-чиновники умудрялись обирать и церковь на «откатах» между крёстными знамениями, хотя иногда и давали ей возможность разбогатеть, чтобы отобрать ещё больше. Так они и жили, так они и дружили. Обе эти местные иерархии были от «лукавого» и тащили всех прочих резко вниз, прямо к чертям на раскалённые угли. Этот процесс носил в прессе название «коррупция» и был, сильно обличаем самими же коррупционерами. Народ, среди которого жил Надеждин, не то чтобы блуждал между ними. У него просто не было других ориентиров. Но, в светской, мирской власти, он уже давно и ничего не искал. А в церковь ходил как в чистилище, часто считая, что кроме как попа и послушать больше некого. Да и сами попы были мужичками видными и доставляли своим видом хоть какое-то удовольствие, хронически недоласканной женской половине населения, в особенности старушкам.

Эти «орлы» отечества, из системы российского управления, своими взлётами и падениями вгоняли Надеждина в полную тоску. Это была одна из причин побудившая его взяться за перо. «Балуясь» математикой и литературой, подолгу не видя других людей, он думал, что они такие же, как и он. Что они понимают…

Надеждин давным-давно изучил все людские сюжеты и знал все людские разговоры, ещё задолго до их начала. Он давно и ничему не удивлялся. Перейдя очередную возрастную черту, после которой начинался уход из жизни родителей, а потом и друзей, Надеждин всё более и более стал видеть жизнь в юмористических, а часто, просто в сатирических тонах. Например, как не улыбнуться, неся в тяжелейшем раздумье гроб, если рядом с тобой вдруг звонит сотовый телефон и раздаётся песенка: «Давай наливай, поговорим…». Как не улыбнуться, если покойника, уже, принесли, а могилу ещё не вырыли по причине отсутствия спиртного, без которого у могилокопателей, земля лопате не поддаётся, так как нет смазки, а покойнику в принципе торопиться некуда. Великий народ, с которым ничего не может случиться, так как он вечно с похмелья, вечно шалапаистый, и вечно выживающий.

Генетически модифицированные Советской властью чиновники, насаждавшие то, что получило название «дерьмократия», и врубившее на всю страну порно – Интернет. Разрушали будущее. Эти клоны хоть и проводили время в спортзалах и крали деньги на строительстве спортивных комплексов, но вред, который они несли, был Богу виден. А Бог поругаем не бывает. В этом отношение, как уже знал Надеждин, обольщаться не стоит.

Пока эти «орлы» отечества парили в воздухе и шлялись по мировым курортам, Надеждин пил. Он хорошо знал, что Богу нужно качество, а не количество, а качество лучше всего сохраняется в спирте и на морозе. Надеждину хватало и того и другого. Ему не хватало только Бога. Он знал, что Бог задумал человека как любимое своё дитя, которое должно повторять отца. Повторять Отца! Это просто, когда есть пример – Отец, и нет тех, кто ему мешает. В России же плодилась и множилась всякая нечисть, которая мешала видеть Отца. В России отцы всё время гибли в войнах, в революциях, в разборках. Это была эпидемия хронического зла разъедавшая страну Надеждина.

В представлении Надеждина Россия была сердцем мира, она перекачивала и обновляла всю мировую кровь. Она поглощала всю дурную кровь, что была в других странах и возвращала им кровь очищенную, обновлённую, свежую. Хороших и честных людей, которые уехали из России навсегда, хватило бы не на одну такую же планету как Земля.

В представлении Надеждина Россия была и лёгкими мира. Её прозрачный, чистый русских дух, как и русский язык, продувал, то, как шквалистый ветер, то, как лёгкий ветерок все мировые затхлые уголки планеты.

Надеждин не был шовинистом, но он мог смотреть и он научился видеть и констатировать факты. Народ, к которому он принадлежал, был скрепой этого мира. Его энергия Светоносной Любви поглощала все отрицательные или тёмные энергии, перерабатывала и высветляла их.

Светоносной любви мешали только чиновники. Они создавали условия для того, чтобы матери убивали своих детей, они создавали условия для того, чтобы горели и рушились школы, интернаты, детские дома и чтобы в них гибли дети. Они не жаловали и стариков, сжигая богадельни и больницы. Чиновники создавали условия для того, чтобы все побывали в тюрьмах. Они это называли школой жизни. Чиновничество на Руси было ползучей и страшной силой. Это был реактор тёмных сил искушающих слабые души постоянным холуйством. Этот реактор, работал как вечный двигатель, в котором холуи становились чиновниками, а чиновники ещё большими холуями. Эта орда не была знакома с законами мироздания. Она не ценила ни классиков литературы, ни даже классиков политики. Она даже не знала истоков бюрократии, хотя бы в лице прославленных и консервативных бриттов, или вымуштрованных немцев. Эта орда была безумна, и давила на психику россиян, сжимая её до очередного взрыва, безумия, войны.

Надеждин не видел большого отличия между чиновниками и попами. Попы тоже скрывали тайну Господа о праве выбора, боясь, что получив такое право и глядя на церковные товарно-денежные отношения, паства начнём разбегаться по другим храмам.

Надеждин всюду вокруг себя видел нарушение божьего закона свободной воли. Поводыри – провокаторы узурпировали власть, умалчивая о том, что Силы Господни никогда не будут приказывать, указывать прямо, а всегда будут действовать только косвенно, советовать, оставляя за человеком Право Выбора. Приказал, значит отождествил себя с Люцифером. Кто же добровольно, без принуждения будет потакать глупости приказчика. Поэтому и льётся кровь и льются слёзы. Страшно подумать сколько сил приходиться тратить Господу на усмирение этих «приказчиков», «начальников», «командиров».

Надеждину часто становилось жутко оттого, что он видел, а видел он, как чиновничество разрушает народные и семейные традиции, уничтожает любое проявление порядка и народной самоорганизации. Он чувствовал в себе и Бога и его сыновей: Иисуса Христа и Люцифера. Надеждин в минуты своих тяжких грехов обращался к Люциферу и говорил ему: «Они ведь и тебя дурят. Ты ведь разрушаешь создаваемое людьми не из вредности, а просто проверяя крепость созданного, а чиновники не проверяют, они сжирают. Они сжирают всё к чему прикасаются. Боюсь, они сожрут и тебя». После таких обращений в груди Надеждина всё начинало клокотать и он начинал чувствовать, что для этой самой прожорливой части человечества всё может закончиться очень плохо. И тогда он писал долгими ночами, писал так, как звонит звонарь в случае пожара во все колокола до мозолей на руках. Но вокруг было много слушающих и смотрящих, а слышащих и видящих было очень мало.

Глава 25

Итак, время шло, а Надеждин так и не приступал к написанию той единственной книги, ради которой, он, собственно и был замечен Творцом, а потом и Музой. А может и наоборот, сначала Музой, а потом Творцом. Кто их, Богов, разберёт.

Тетрадь по-прежнему была девственно чистой, не считая последней страницы, на которой к словам «Глава последняя. Спасёмся», так больше ничего и не было добавлено. Из-за этой последней страницы, тетрадь Надеждина стала похожа на старую деву, которая по молодости лет и по ветрености мыслей, впопыхах отдалась тому, кто оказался рядом, но потом, весь остаток жизни, больше ни-ни.

– Вот дура, – наверняка подумали многие читательницы. Скажу по секрету, как друг Надеждина, он тоже так считал. Но без последней страницы, его тетрадь ещё оставляла надежду на великое и светлое будущее. Ведь, всё в нашем мире начинается с девственниц или на худой конец с девственно чистых листочков, пусть и фиговых, но чистых. К слову «девственно» Надеждин в своих мыслях возвращался не раз. Он часто подумывал над тем, что может быть вырвать последнюю страницу и всё оставить так, как есть: тетрадь – девственно чистой, Музу – не опороченной его бредовыми словами, а то не дай бог подумают, что это она его вдохновляла. Оставить, в конце концов, и себя в покое. Избавить себя от творческих мук. Ведь жил же он нормально. Жил, пока не занялся математикой и литературой.

Надеждин хотел, но вокруг него творилось, чёрт знает что. Всех лишали девственности. Противоречивая душа Надеждина кричала ему в оба уха: «Пока всех девственности лишают, мы с тобой должны быть как твоя тетрадь, абсолютно чисты». Надеждин соглашался со своей душой. Он с ней всегда соглашался, потому что ей верил. Кроме веры в свою душу, он ещё верил в непогрешимость и святость лени. Он был очень ленив. Он рано понял и был согласен с тем, что «Душа обязана трудиться», а всё остальное – не обязано. Душа в том мире, в котором он жил, была единственным близким и небесным созданием для каждого человека. Только это создание человека никогда и не угнетало, но знать этого человек не хотел.

Душа позволяла Надеждину лениться столько, сколько было нужно. Его лень была не от родителей, а от природы. Об этом ему поведала цыганка, с которой у Надеждина был бурный роман. Она целовала его руки и ноги, и приговаривала: «Серёженька, ты посмотри, все линии на твоих руках и ногах упираются в одну, самую чёткую линию под названием лень. Бывает же такое». Он млел от счастья и был вполне согласен. Он теребил чёрные кудри своей возлюбленной и занимался её просвещением.

Надеждин был за просветительство и просвещённых. Он ласково пел цыганские песни и назидательно говорил: «В наш, современный век, лень это уже не недостаток, а большое достоинство. Даже, наша местная наука пришла к выводу, что человек бессмертен. Оказалось, что древние индусы, кстати, наши с тобой предки, были правы, признавая реинкарнацию человека и видя себя и других, то людьми, то слонами, а то просто мошками».

Надеждин любил просвещать женщин. Он был для них как пастух для тёлок или как пастырь для овец. Люди часто путают пастухов и пастырей, тёлок и овец, но общей картины мира эта путаница не меняет. Женщины доверялись Надеждину. Хотя страна, после его просветительских речей, несла убытки. Цыганки переставали гадать, доярки доить, продавщицы начинали зевать и дремать за своими прилавками, vip-дамы переставали думать о деньгах. Они теряли всякий вкус к любой земной деятельности, кроме одной – поиску вечного счастья и вечного блаженства. Даже депутаток переставало заботить удвоение ВВП. Они только и делали, что смотрели на часы в ожидании окончания нудных думских заседаний.

Надеждин был повинен в том, что его родина никак не могла никого догнать, а не то что перегнать. Во времена НКВД и СМЕРШа Надеждина бы обвинили во вредительстве, ибо тогда многое держалось на одних только бабах. К счастью, времена поменялись. Баб призвали рожать и на это святое дело выделили им денег. Надеждин, помогал им, но как только какая-нибудь из дам призывала его в поход по магазинам, ремонту крана или другой прочей глупости, он становился беспощаден и даже жесток. Сначала он уходил в себя, а потом уходил совсем.

Что и говорить, последние научные открытия о бессмертии человека просто окрылили Надеждина. Так выходило, что теперь он мог ждать вдохновения вечно. Ему абсолютно некуда было спешить. Единственно, что его смущало, так это резкое ухудшение качества водки. Он угодил встык веков. Он помнил жизнь в ХХ веке. Сам помнил, без подсказок нанятых и продажных историков. Жизнь была так себе, но водки было много, она была дешёвая и вкусная. Он уже начал познавать жизнь XXI века. Сам начал, без чтения трудов чокнутых политиков и корыстных журналистов. Опираясь только на свои знания, он мог констатировать, что как число П=3,14, так и водка, в XXI веке, стала хуже. Её просто невозможно стало пить, а раз так, то зачем дальше жить.

Надеждинского вдохновения вечно могла ждать и Муза. Она тоже никуда не спешила, и к тому же не пила. Она, конечно, грустила глядя на то, как Надеждин тратит впустую свою жизнь, хотя мог бы шагнуть из заурядности в гении, но он у Музы был не первый «дуралей» и «обормот», проматывающий божий дар на выпивку. Муза грустила, но не торопила. Поэтому с ожиданием вдохновения ни у Надеждина, ни у Музы проблем не было. Но рядом был народ. Народ ждал спасения. Надеждин всё время думал о народе. Особенно много он думал о нём, когда «надравшись вдрызг» со своим приятелем Сергеем Сергеевым, они, обнимаясь и рыдая, читали стихи, обращаясь к народу:

Народ надо было срочно спасать. Это была теорема. Все вокруг доказывали её и на перебой кричали, что народ спасти можно, но теорема так и оставалась недоказанной.

Надеждин, даже в математике, не любил сложности. Он сам, без всякой помощи, листая лишь одни толстые книги, пришёл к выводу, что любая сложность – это подробно объяснённая простота. А простота по поводу спасения народа одна единственная – народ спасать не надо. Его спасут и без него, если он того заслужит, а если не заслужит, то опять начнёт свой путь с мошек. Господа меньше всего интересует количество народа, его интересует его качество.

Муза и её сёстры шептали ему о том же. Надеждин им верил, но обратно в «мошки» не хотел. А раз не хотел, значит надо спасать остальных, чтобы не утащили за собой. А это уже миссия.

Надеждин сдул пыль со своей тетради и крепко задумался, глядя на её девственно чистые листочки. Сначала он думал о народе, а затем над тем, сколько же ёлок срубили гады ради этой тетрадки, сколько мошек и комаров сгубили. Ёлки ему было жаль больше, чем народ.

Мысли Надеждина забавляли Музу. Она тихонько хихикала и вполне примирилась со своими сёстрами, которые давно вынесли Надеждину вердикт: «Дурачок». Но Муза знала другого Надеждина. Она его помнила по библиотеке.

Надеждин не разочаровал её, по крайней мере, не в эту ночь, и не в этот раз. Он своим размашистым почерком, по которому любой начинающий почеркист мог составить его нетленный портрет, написал на первой станице тетради: «Глава первая. Спасаемся?».

Кто его надоумил замахнуться на святое святых, но он решил, что если составить матрицы всех спасателей человечества и их духовных подвигов, то человечество непременно задумается над своей судьбой и над своим будущим.

Эта мысль сама вложила в его руку шариковую ручку, и, рука застрочила формулу и пояснения к ней.

Буква «С» – это спасение,

Буква «М» – это все земные миссии и святые люди,

Буква «А» – это количество народа,

Буква «П» – это разный сброд мешающий народу счастливо жить. Сброд политиков, проходимцев, паразитов, педерастов, президентов, премьер-министров, председателей колхозов и даже начальников жэков.

Надеждин писал математические символы не переставая:

«Счастье» равно «Миссии» умноженному на корень из «Народа» умноженного на «Политиков».

С = М * А* П

Надеждин преобразовывал эту формулу в другие до звона в ушах, и наконец он вывел:

(С/М) в квадрате равно А*П

Откуда Надеждин получил:

Это было научное открытие. Так выходило, что «Спасение» народа зависело от Миссий, точно также как количество народа от Политиков и их Компании.

Надеждин открыл страшную тайну. Он бросился просматривать большие математические справочники, чтобы закрепить за собой ноу-хау. Но чем больше он их листал, тем больше убеждался, что он далеко не первый, кто считает, что чем больше «П», тем меньше «А» и как следствие – меньше «С». Он обнаружил осторожных математиков, каким был величайший русский экономист Н.Д. Кондратьев. Он первым в ХХ веке воспроизвёл эту божественную формулу. И ужаснулся. Он долго думал, а потом решил скрыть её истинный смысл за пеленой коммерции. Он заменил «С» – спасение на «Е» – доход, а «М» – миссий» на «м» – уровень техники в его количественном влиянии на хозяйство, а всех тех, кого Надеждин обозначил буквой «П», Кондратьев обозначил буквой «К» – национальный капитал.

Но, увы, игра в прятки с жадной оравой состоящей из «П», даром ему не прошла. Он сгорел на работе в 1938 году, 40 лет отраду. А задолго до него был Леонардо Да Винчи и его золотое сечение. Он тоже закончил свои дни в нищете. «П» забрали всё его счастье, а тем, которые были «А», всё было «поху – ршавелю», как и во времена Надеждина.

Ох уж эти «П» и эти «А».

«П» в формулах всех времён и народов всё время лезло в числитель, и хотело разделить между собой всех «А». В старину это фокус всем «П» удавался без всяких выкрутасов. У каждой тварной «П» в США были чёрные рабы. Испанские «П» гоняли индейцев, английские «П» гоняли индусов. У каждой твари из числа «П» в России были свои крепостные россияне, что особенно подчёркивало всю мерзость российских «П».

Затем целые народы, которым «П» затемнил разум, начали колонизировать и порабощать всех «А» подряд. И ко времени, когда Надеждин появился на свет, от волевого и свободного «А» уже не осталось «ни хрена». «А» и «П» сравнялись в своём скудоумии. Это был конец. Надеждин ужаснулся.

На том конце Земли, где жил Надеждин, многочисленные «П» под предлогом борьбы с экстремизмом и национализмом добивали последних «А». На другом конце Земли, те же «П» под предлогом борьбы с терроризмом делали то же самое. Ну а между концами куражились все кому не лень. Надо было спасать «А». Надо было спасать народ. Но как? Вот в чём был вопрос. Надеждин вписывал в свою тетрадь миссий от времён Лемурии до времен Арии. Он не забыл ни о Пацифии, ни об Атлантиде. Он стёр пыль с головы Будды, стоящего на его столе. Он тщательно протёр все иконы с ликами Святых отцов и Девы Марии. Он спросил себя: «Что знает о них народ?». И сам себя ответил: «Мало». Он спросил себя: «Помнит ли их народ? Верит ли им народ»?». И сам себе ответил: «Вряд ли».

Надеждин понял, что поднять сознание народа своим умом до уровня всех древних миссий ему не удастся. Он начал искать подсказку. Он прошёлся своим внимательным взглядом по книжным полкам. Его взгляд упёрся в Мифологический словарь. Надеждин с надеждой спасти всех и сразу открыл его. Но тут же закрыл. Его охватил туман школьных воспоминаний. На школьные уроки истории у Надеждина была стойкая аллергия. Он помнил из этих уроков, что человечество на заре своего зарождения пережило много трудностей. Но, ещё до нашей эры всё зло победил Спартак. Потом делили деньги и Римскую империю. Не сумев поделить, отрубили голову Иоанну Крестителю и распяли на кресте Иисуса Христа. С этого момента началась наша, счастливая, эра. Стало полегче. Народ уже не скармливали диким зверям, реже стали отрубать головы и совсем упразднили распятие на крестах. Народ стали в основном сжигать на кострах, чтобы не оставлять никаких воспоминаний и следов о жертвах. Время шло, и стало совсем и всем хорошо. Лучшие умы человечества из числа «П» додумались до концентрационных лагерей и крематориев. Это был значительно улучшенный вариант камер узников, гильотины и костров.

Вспомнив школьные уроки истории, Надеждин совсем заскучал. Но тут его словно что-то шибануло по голове, и перед глазами озарился яркий свет, в лучах которого просматривался прелестный силуэт. Перед ним стояла Муза. Она улыбалась ему и говорила: «Надеждин, матрица пророков, миссий и их духовных подвигов ещё никого не спасала. Господь статистику не придумывал. Она конечно нужна, как напоминание для воспоминания, чтобы забывшие и заблудшие души вспомнили Бога, но не более того. Надеждин, всё значительно хуже, чем ты себе можешь представить. Народ перестал верить тем, кто пытается ему напомнить о вечном, о добром, о радостном. Нынче и эти напоминания пытаются продавать людям другие люди в рясах, поэтому твоё намерение спасти народ, уже, подвиг. Не сдавайся Надеждин, но найди другой путь спасения народа…». Уши Надеждина зачесались. Озарение испарилось вместе с Музой.

Глава 26

Муза сильно озадачила Надеждина. Где – то, в глубинах своей души, он верил, что есть только один правильный путь, которым человечество должно идти от начала и до бесконечности. Этот трудный путь давно нашёл Будда. Следом за ним, в указании правильного пути сильно преуспели Главный Лама, потом Главный раввин и Папа Римский, а следом за ними Главный муфтий и наконец, всех догнал, Патриарх Всея Руси. Других величин на этом перекрёстке великих путей, Надеждин не знал. В принципе, все они вели куда надо. Но, человечество ни за одним из них, куда надо, идти не хотело, и вечно сворачивало с пути прямого и истинного, то налево, то направо. Но это было на Земле, в том мире, в котором он жил. В этом мире ещё оставалась прорва разных тропинок и дорожек. Любой «воробей» вознамерившись стать «орлом», начинал чирикать о правильном пути духовного возрождения, о пути реформирования государства и даже по выходу из очередного духовного кризиса. Все эти «воробьи» дочирикавшись до Государственной Думы или Совета Федерации или прочих тёплых кабинетов, как правило, забывали о том, куда звали, но начинали клевать ближних и гадить на всех остальных. Это приводило к выщипанным перьям, срыву голоса и даже к геморрою, но некоторым всё же удавалось взмыть в высь «орлами», но не надолго. На самом верху их уже ждали и непременно сбивали, либо Раввин с Муфтием, либо Папа с Патриархом. Будде было всё равно. Поэтому он по-прежнему был главным, а за ним следовали все остальные.

Надеждин сильно подозревал, что герб его родной страны – «Двуглавый орёл» достался ей не без помощи Цезаря Римского и тех «воробьев», которые вились вокруг него ещё в стародавние времена. Задел был, будь здоров. С одной стороны, те, кто хотел всё перестраивать, модернизировать и реформировать получили себе голову, смотрящую в сторону, где был перёд. С другой стороны, те, кто не хотел ничего перестраивать получили голову, смотрящую назад, в ту сторону, где оставались нетленные книги мудрости: Библия, Коран и даже Кабала. В этой конструкции хорошо было тем, у кого была своя голова, и кто смотрел далеко вперёд или далеко назад. Тем же, кто угодил между головами, было плохо.

Голова, смотрящая вперёд была всеядна. Под ней уютно прижились чиновники. Они поклонялись Бюджету, молились на Кабалу и на Хабарда, почитывали толстые книги «Об экономическом образе мышления», но в принципе им было на всё плевать, лишь бы было кого обирать, что продавать и лишь бы деньги не переводились. Впереди они видели только воровскую даль.

Со святыми отцами, приютившимися под головой смотрящей назад, было сложнее. Их услуги было трудно оценить. По тем бедам, которые постоянно сваливались на Россию, они должны были ходить по ней с сумой и просить у всех прощения, но они возводили новые кирпичные и даже железобетонные стены, за которыми и прятались от паствы. Они говорили чиновникам, что «управляют» душами, но, так как тела постоянно хотят только жрать, то души управлению поддаются плохо. Поэтому, иерархия святых отцов была явно пожиже, чем иерархия чиновников. Они хоть и строили рядом с каждой поселковой администрацией божий храм, но не всегда поспевали за административной реформой и вольными каменщиками. Поселковый глава всегда умудрялся построить себе дом лучше поповского. Святые отцы страдали. Денег им всегда не хватало, поэтому им приходилось верить в то, что дальше их будет больше и они одержат вверх над чиновниками. Они были вынуждены лукавить и лавировать в мире Люцифера и его верных слуг – чиновников. Если им удавалось договориться и отщипнуть бюджетных отступных, они находили в мудрых книгах правильные слова о том, что вся власть на Земле от Бога. Если же деньги чиновники у них отбирали, то в тех же мудрых книгах они находили слова, что власть поменялась. Они находили слова о том, что Бог задремал, выронил самое главное на земле, а именно «власть» из своих рук, и теперь она у Сатаны. Так выходило, что Святые отцы мало на что влияли, но без них было бы скучно, особенно тем, кто уже «дочирикался» и готовился к последнему причастию, пропустив при этом все остальные. Казаку Надеждину всё это было не любо, а «Любо» кричать было абсолютно некому. Позади он видел только пыль времён.

Но и тем и другим, и чиновникам и попам, хоть и под чужими головами, было хорошо. Головы не хватило только народу. Он был абсолютно «безбашенный». Но и у него были свои герои. Главным из них был Владимир Ульянов. Это был конкретный «водораздел». Он так и говорил, глядя на обе головы сразу: «Мы пойдём другим путём». До него народ заклёвывали обе головы и вдруг, откуда не возьмись, появился «всадник без головы», и оторвался на обеих «орлиных» головах по полной. Этот Володька отшиб обе головёнки почти на целый век. Но его голова так и не приросла к народному телу, поэтому прежние головёнки, хоть и сильно контуженные опять приободрились и вернулись на прежние места и стали указывать прежние пути, забыв поговорку о том, что кто «старое помянет, тому глаз вон». Но на их пути, уже, стоял Мавзолей с этим Володей, как бронепоезд на запасном пути, и страшно их смущал. Мало ли чего. Обе головы требовали выноса тела «ко всем чертям», но безбашенному народу было досадно с ним расставаться. Сколько безголовый народ не думал над своей нелёгкой долей, но так выходило, что только этот Володька и заботился о его благе, хоть и сильно прореживая при этом его ряды. Обе «светлые головы» пытались объяснять народу, что он, народ, не прав. Придумывали анекдоты про Вовочку и его окружение, но, народ стоял на своём. Стоял и баста. Стоял и думал, что с двумя головами на троих не сообразишь, а значит надо ждать третьего, а пока его нет, Мавзолей не тронь. Пусть стоит напоминанием.

Одним словом, всё о том, что касалось земных, путейных раздоров Надеждин знал прекрасно, и был «всегда готов», лишь бы идти. В этом деле прохождения земных путей, дорог и тропинок он был как хрен у дяди Васи, всегда на всё согласен.

Из уст же Музы, те же путейные дела звучали совсем по-другому. Надеждин утешал себя мыслью о том, что у них там наверху, всё так же как у нас внизу. Стратегические пути определяют Боги, а те дорожки, что помельче, отдают на откуп Музам, архангелам, ангелам и даже чертям. Вполне вероятно, думал Надеждин, что Муза возглавляет на небесах Союз небесных писателей. Исенин даже проецировал эти свои домыслы на Союз писателей России и ему становилось совсем худо. Исенин был вхож в одно из отделений этого Союза. Более того, он туда частенько захаживал. Члены Союза писали плохо, но водки могли выпить много и пили её хорошо, жадно. Поэтому, если он хотел выпить и не напиться, то он шёл в Союз. Члены Союза больше всего любили себя, потом водку, потому родину, если она давала им деньги на водку. Надеждин ходил в Союз с целью потушить своё вдохновение, если оно не в меру разгоралось.

Вдохновение приходило от Музы. Теперь Надеждин это точно знал. Но о каком пути говорит Муза. Может быть, он должен родить новый вид писательского творчества? Может ему надо написать роман одновременно буквами, нотами, цифрами и масляными красками? Кто её Музу разберёт? Едва появится, осенит вдохновением, и уходит, а он остаётся полный противоречивых чувств.

Надеждин начал звонить Сергееву и требовать встречи. Как Сергеев оказался на Земле в этом веке, которому даже название не могли придумать, по причине его полной безликости, Надеждин не знал. Но присутствие Сергеева было очевидным фактом. Отдельно Сергеев и отдельно Надеждин ничего интересного из себя не представляли, но вместе, они являли собой хорошее общество. Однако, если Надеждин вписывался в рамки любого общества, то Сергей Сергеев был редким представителем остатков только хорошего общества, поэтому служил для Надеждина индикатором глубины его собственных чувств. Когда они сходились вместе, то Боги радовались и всё им прощали.

Сергеев, понятия не имел ни о каких союзах, ни о каких писателях, и собственно никуда не лез. Он просто писал, потому что не писать не мог. Он писал и дарил стихи людям. Он описывал жизненный путь человека в вечности, хотя и в реальном времени.

Надеждин требовал встречи. Сергеев был женат. Нужен был повод. Поводом для отлучки всегда являлась поломка автомобиля. Местом ремонта – гараж. Гараж был и местом сбора хорошего общества. Были, конечно, и другие места, например – баня, или ресторан, но там могли оказаться местные депутаты, члены местного самоуправления и всё испортить. Надо будет с ними курить «бамбук», решать кого «мочить», кого «лечить», а кого и просто «обугливать». Никакой поэзии, никаких стихов и высокой прозы. Только гараж давал покой и приют хорошему обществу.

Хорошее общество и его путь – это было главное открытие Сергеева. Он первым постиг глубину его основ и написал на воротах надеждинского гаража:

Повод был найден. Сергеев не бросил друга. Они сидели в гараже и слушали старый «Океан». На улице была метель, но они даже не пили… Сергеев по части Муз, был значительно большим знатоком, чем сам Исенин. Исенин искал вдохновения опытным путём, а Сергеев исключительно умозрительным. Он был женат и даже любил свою жену. По этой причине всё то, что касалось Музы, для Сергеева было свято.

Надеждин рассказал Сергееву о том, что с ним приключилось и, расспрашивал его о том, что они могут не знать об этой жизни. Он спрашивал: «Сергеев, чего мы ещё можем не знать? Какой сюжет мы просмотрели?».

Сергеев отвечал: «Не умничай. Муза, она же женщина, а женщина – это вечная головоломка, даже здесь, у нас. На нас, её и наслали, чтобы мы тонус не теряли. Давай лучше прочитаем для неё молитву соответствующую этому зимнему вечеру:

Метель неожиданно стихла. Оба поняли, что молитва до Музы дошла и даже понравилась ей.

– Ну вот, теперь можно и выпить, – на правах хозяина гаража сказал Надеждин.

Сергеев раздумчиво произнёс: «Пожалуй, да».

Булькнуло и согрело.

Старенький «Океан», этот неутомимый «брехунчик» откликнулся на горячие сердца концертом по заявкам не то моряков, не то железнодорожников, а может и шофёров. Надеждин и Сергеев, ощутив родство душ, подпевали: «Эх дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян…».

А Надеждин всё думал о том, что вроде всё уже было, даже контакты с внеземными цивилизациями, а значит и новые дети, и новый взгляд на мир, уже, состоялись, и новые идеи уже родились. За пылью и туманами был виден только один ясный путь. Этот путь назывался – «Знание»…

Глава 27

Надеждину показалось, что его гений, в очередной раз, вывел великую формулу, которая играла золотом и серебром в лучах всех земных наук и звучала так: «Путь спасения – это путь знания». Он любовался найденной формулой. Он боялся присвоить её открытие себе, так хороша она была. Он, забыв об авторском праве, сразу же подарил её всему человечеству. Если бы человечество об этом знало, то оно было бы счастливо. Но, увы, оно не догадывалось об открытии Надеждина, поэтому продолжало бродить во тьме.

Надеждин записывал с точностью математика и аккуратностью химика: Пс = З., ГДЕ П – путь, с – спасение, З – знание. Он сразу же полюбил эту формулу, как и число П = З,14. Ему стало хорошо. В этой простой математической формуле его смущала только одна деталь: из этой конструкции так выходило, что только тот, кто додумался до «З» – спаситель. Так выходило, что тот, кто в клюве что-то принёс, тот и кормилец. Вроде бы всё замечательно, но только до той поры, пока есть «тонущие», «голодные». Пока они есть, формула работает. – Но вот, все спасены и накормлены до отвала, – рассуждал вслух Надеждин, – и тут начинается «чёрт знает что». Все сыты, все спасены, всё орут, гадят и пакостят, так как давно «не доены». А раз так, значит сытых и спасённых вновь надо кошмарить, мочить, лечить, обугливать и наставлять на правильный путь. – На Земле всё так и есть, – ещё громче шумел Надеждин, – так всё и есть. Сначала кормят и спасают, потом лечат и мочат, кошмарят и обугливают.

Надеждин, словно лектор, вновь ходил по комнате, махал руками, сморкался в носовой платок и кому-то «назидал», глядя по верх воображаемых голов: «Этот процесс, этот путь спасения на Земле обзывают по-разному. Просветлённые на этом пути поставили указатель: на право – «ад», на лево – «рай». Хоть указатель от ветров и шумов вертится как флюгер, но суть от этого не меняется. Это как в шахматах. То приличный человек играет «чёрными», а неприличный «белыми», то наоборот. Но, это известно просветлённым, остальным же этот процесс прохождения пути более известен как «застой» или «кризис», или даже «подъём»». Сказав эту длинную тираду слов, Надеждин надолго умолк и ушёл в себя. Он углубился в размышления над тем, что есть «ад» и что есть «рай», а также «кризис», «застой» и «подъём».

Надеждин, конечно, благодаря помощи милой и ласковой Музы почувствовал, что для понимания пути человечества надо найти для себя правильное место в оси координат. Но он и так давно его искал, а найти никак не мог. Наверное, он не знал, что именно надо искать, а главное кем быть в этой оси. И вот свершилось. Он понял, что в оси координат он должен занять место джентльмена или сэра, можно лорда, на худой конец – гражданина. Уместно заметить, что Надеждин вполне подходил под любое из этих определений. Он был свободнорожденный, благонамеренный житель России. Стране, в которой в 1861 году отменили крепостное право, а в 1985 году выдали паспорт последнему «крепостному», сделав его окончательно свободным человеком, а в 1990 году дали право свободного выезда всем её жителям, куда бы они ни захотели уехать, но перед этим лишили всех денег на билеты. Страна Надеждина была настолько свободной, что джентльмены и сэры в ней просто не выживали, их убивал воздух свободы. Лорды, хоть и обладали иммунитетом неприкосновенности, но побаивались происков местной депутатской знати. Для страны Надеждина эти приличные типажи были чужды. Другое дело – гражданин. Один поэт, в наплыве счастья, так и написал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Интеллигенция подхватила этот лозунг, ибо она сдуру всё подхватывала, особенно радостно то, чего не понимала, и побежала с ним в народ. В результате активности и усердия интеллигенции у народа на граждан возникла стойкая аллергия, что особенно импонировало правительству. А правительство свободной страны, как известно, опирается на свободный электорат, а свободный электорат, как знал Надеждин из истории своей страны, граждан не переносил «на дух». Свободный электорат так и говорил: «Либо друг, товарищ и брат, либо «на хрен». Тех же, кого всё-таки удавалось убедить в том, что гражданин тоже человек, начинал к гражданам относится с особым трепетом и вежливо добавлять к слову «гражданин» слово «начальник».

Надеждин страдал. В оси координат своей страны он уже был и другом, и братом, и товарищем, и «гражданином начальником». Но с этих осей пути спасения человечества разглядеть было невозможно. Невозможно, даже не смотря на то, что, уже, третье поколение Надеждиных писало в анкетах «происхождение из служащих», что означало наличие у дедушек и отцов высшего образования.

Надеждин страдал. Оси осями, места местами, а человечество надо спасать. В голову приходили самые обычные и самые проверенные пути спасения. Например, один путь спасения был особенно хорош: построить всех в колонну, выгнать на тракт и погнать по этапу, лучше по тундре и гнать так долго, пока всё человечество не оголодает и не захочет спасаться. Для придания этому пути гуманного оттенка Надеждин был готов назвать его «паломничеством».

Конечно, Надеждин был не первым, кому эта светлая мысль приходила в голову. Самые просветлённые и продвинутые в поисках пути спасения человечества, уже, давно украшали Землю тюрьмами, казармами и монастырями. И всё это было нужно, и всё это правильно работало: длинный коридор, вдоль которого камеры со спасаемыми, а по коридору ходит надзиратель – спасатель; или длинная колонна спасаемых, а по бокам её спасатели с автоматами и злющими собаками. В таких условиях не захочешь – спасёшься, и Богу намолишься до смертельной усталости. И всё шло замечательно, но случилось «страшное»: спасателей стало больше, чем спасаемых. У Моисея, помнится, были те же проблемы, это он всех завёл в пустыню, положив начало будущим крестным ходам спасения…

Армия священников спасала души, армия военных спасала страны, медстрах спасал здоровье, соцстрах спасал тела от лишних нагрузок, ОСАГО спасало автомобилистов, пенсионные фонды спасали старость, материнский капитал – детство, МЧС спасало всех. И это была только самая верхняя часть огромного спасительного айсберга, а внизу было множество старых спасательных образований от Скотланд-Ярда до Интерпола. Спасателей была просто прорва. До того, что их уже слишком много, первым, как всегда додумался француз, но едва он покусился на спасателей, как в мире разразился финансовый кризис, а затем и все остальные его виды. В итоге все орали: «Сарка… Сарка… Сра-ка…Сра-ка…», а он бедный только приседал и мямлил: «Зи… Зи…». И вновь над спасаемыми раздался клич: «Спасители превыше всего».

В этом хаосе спасателей-спасителей, сами спасаемые только и делали что прятались. Мир ждал нового Дон-Кихота. Спасаемые вспомнили спасительный рэп многовековой давности и распевали:

Мир ждал, когда Дон-Кихот на своём могучем коне Росинанте нанижет на своё длинное копьё хоть парочку спасателей, подав пример спасаемым. Нужен был пример для подражания, нужен был смелый человек. Нужен был Дон-Кихот.

Надеждин не искал лёгких путей и не ждал примеров. Он несколько раз одевал на голову пустое ведро, помня, что именно с этого начинал свои подвиги Дон-Кихот. Он подкидывал к верху лом, пробуя крепость своих рук. Но, для подвига нужна была мотивация или хотя бы женщина, такая же прекрасная, как Дульцинея. Увы, любить женщин так, как их любил Дон-Кихот, он не мог, а мыслей Дон-Кихота о рыцарских подвигах не разделял. Ушли те старые добрые времена, хотя разбойников и пиратов стало больше. Но, мало ли чего Исенин не мог или не хотел. Боги хотели смотреть кино дальше. Человечество надо было спасать от спасателей. Мысли Надеждина налетали на замыслы Богов и «совершенно» путались.

Он вновь заговорил вслух: «Человечество давным-давно разделилось на кланы, классы, богатых и бедных, умных и глупых. Кого и от кого спасать, если всё на Земле происходит по воле Высшего Космического Разума. Всё у нас как у них. И это не просто слухи, это уже факты».

Надеждин в возбуждении человека охваченного «белой горячкой» на радиоволне SOS отстучал в бескрайний Космос телеграмму: «Высшие силы небесные! Я прекрасно понимаю Ваше намерение сделать всех нас счастливыми. Но, если Вашими наместниками у нас являются ваши глобалисты, то вы уже тонете вместе с нами. Эти глисты плохо справлялись с управлением отдельных государств, так почему же вы решили, что они справятся со всем миром. Я, Надеждин, считаю, что Ваш Великий СОНМ что-то не додумал, как всегда не додумывает и наш Генеральный штаб. Вы уверены в том, что сами справитесь если всех нас объедините в единое общество? Я нет. Я не раз читал о том, как в маленьких обществах происходят маленькие военные перевороты и маленькие войны, а с большими отдельными обществами случаются мировые войны, а если всё станет едино, то наступит конец. Жду разъяснений. Надеждин».

После этой телеграммы Надеждина охватило странное спокойствие. Он даже начал молиться для налаживания контакта с ВКР. Но, тут обнаружилось, что он не знает, кому надо молиться. У него было военное прошлое. В своей прошлой жизни он был дога. Перед караулом он молился на Устав караульной службы, перед нарядом – на Устав внутренней службы, перед боем – на Боевой устав. В прошлой жизни он привык постигать через Уставы мудрость поколений, а потом молиться на эту мудрость, чтобы не подвела. Надеждин находил в жизни массу аналогий с пунктами Общевоинских уставов. Аналогий, от простейших, тех которые предлагали эти «молитвенники», до самых сложнейших, какие явил миру Шекспир словами: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!».

Время, место и адресат молитвы – это было важно. Исенин глубоко задумался над этим. В голову пришли другие шекспировские слова: «Молилась ли ты на ночь Дездемона?».

– Как точно Шекспир определил время для молитвы, – произнёс Исенин и продолжал, – точно, молится надо на ночь и молится Богу, чтобы время души прошло в радости и согласии с ним. Днём, а главное на день молиться бесполезно – всё отвлекает, но думать о Боге надо всегда.

Надеждин молился и думал. Он не любил попов, точно так же, как не любил генералов, ибо никак не мог взять в толк, как можно «переживать» за спасение и безопасность всего человечества и при этом угнетать и обворовывать свой народ, солдат и паству. По мнению Надеждина это был очень подлый гуманизм. Но другого гуманизма не было, поэтому приходилось жить с тем, что было, что дали. Он через книги мудрецов, через математику и литературу давно пришёл к выводу о том, что Господь нужен только человеку. Но из этого знания выходило, что Господь – это, прежде всего осознание себя ЧЕЛОВЕКОМ. Так выходило, что пока ты живёшь одним умом, который в основном занят утолением плотских страстей, Бог тебе абсолютно не нужен. Господь приходит в жизнь человека вместе с приходом РАЗУМА.

Надеждину на этом пути размышлений приоткрылась страшная тайна о том, что церковь давно разгадала эту тайну. Её коллективный ум значительно раньше Надеждина начал постигать и литературу и математику в целях укрепления своей материальной базы. Церковники быстро сообразили, что здорового человека с сильными руками, сильными ногами и здоровыми зубами, с повадками зверя в церковь не затащишь. Чтобы он туда пришёл, его лучше сделать немощным, больным, убогим. Механизм внушения “memento more” был запущен на полную катушку. В добавок ко всему его ещё хорошо удобрили бесами и прочей нечестью. Надеждин, даже, научился различать разницу между «огосударственными» церквями и «отмороженными» сектами. Если человек «дёргался» в секте, то это означало – в него входит бес. Если он дёргался в церкви, то это означало – из него бес выходит. В остальном всё было почти одинаково. В это почти вмещалась разница в подаче «Бога». Из Божьего храма попы стремились сделать место скорби, хоть торговцев в храмах и оставили, а сектанты заманивали пороком.

Надеждин долго размышлял над тем, что такое хорошо и что такое плохо. Наконец он решил перейти от размышлений к действиям и отправиться в паломничество.

Глава 28

Для воцерковлённого и религиозного человека, паломничество – это всё. Собираясь стать паломником, точнее говоря, собираясь в своё первое паломничество, Надеждин сильно переживал. Уместно заметить, что он был самым обыкновенным, греховным, человеком. А ещё точнее, он воплощал собой все человеческие грехи, но он знал об этом и поэтому на прощение, а тем более на снисхождение, особо не рассчитывал. Божий суд, это вам не суд арбитражный или уголовный, и даже не суд присяжных заседателей. Это местный, глубоко верующий в справедливость судья, держащий на своём судейском столе голубой глаз или голубой камень от сглаза, может войти в ваше положение и простить вам всё что угодно, если, конечно, адвокат уже поделился, а Господь никогда. Насколько нагрешил, столько и получи. Поэтому, Надеждин, собираясь в паломничество, меньше всего думал о спасении своей души. Он думал о трудностях ожидавших его в пути. Он думал над тем, что надо брать с собой и в какую сумку складывать. Он даже посмотрел старые документальные фильмы, где бедные люди шли босиком далеко-далеко, а на их плечах лежали длинные палки, на которых болтались из стороны в сторону лапти и мешки с нехитрой снедью. Они шли, просили милостыню и им подавали. Это были фильмы конца XIX, начала ХХ века, века зарождения синематографа. Надеждин, просматривая эти фильмы, не замечал особой разницы между теми нищими паломниками с посохами и нынешними нищими, разлива XXI века, промышляющими возле храмов и церквей. Хотя возможно, что подавать им стали меньше, так как обо всех стало заботиться государство, следовательно, наступил пик гуманизма.

Насмотревшись документальных фильмов и сравнив их с картинами реальной жизни, ум Надеждина нарисовал вполне ясную картину настоящего паломника. Хорошо проветренный всеми ветрами, хорошо «прокопченный» дымом костров и яркими лучами солнца, обросший и небритый, непременно босой с деревянным посохом и в длинном зипуне перепоясанным кушаком, он бы смотрелся вполне правдоподобно.

– А если женщины встретятся по дороге, – неведомо откуда залетела в голову Надеждина приблудная мысль, совершенно неуместная к данному случаю.

– Нет, – сказал он себе и всем прочим мыслям, кроме приблудной, – нет, одеться надо хорошо, в храмы нынче нищих не особо пускают.

Надеждин потёр свои щёки, они как всегда были небриты.

– Надо взять и бритвенный прибор, и мыло, и зубную пасту, – перечислял Надеждин вслух предметы необходимые паломнику.

В животе Надеждина тревожно заурчало. Это желудок начал подавать сигналы. Сначала он было затих, ибо Надеждин его в основном баловал водкой, но тут паломничество, дальний поход, неплохо бы подкрепиться. Да и потом, нельзя же потакать прихотям головы, у желудочно-кишечного тракта своя «чревоугодная» жизнь. Надеждин поддался утробному урчанию и взял трёхдневный запас продуктов. Ещё он взял туалетную бумагу, носки и носовые платки, одеколон и бутылку водки для растирания, большой складной нож, спички, фонарик, полотенце и даже тапочки. На полу стояла огромная сумка, набитая до самого верха необходимыми для паломничества вещами. Надеждин был серьёзный человек и собирался на серьёзное дело. Это вам не фестиваль бардовской песни. Это па – лом – ни – че – ство! Это первая заявка на вечную жизнь грешной души. Это заявка на Космос и жизнь в нём.

Надеждин решил поднять сумку. Он её сильно ухватил и рванул, водружая ручки на плечо. Ручки оборвались и сумка, сорвавшись, грохнулась на пол, консервные банки издали металлический звук. Следом за сумкой на пол осел и Надеждин с «простреленной» радикулитом поясницей. Из глаз Надеждина сначала сыпались искры, а потом выступили слёзы. Сквозь боль в пояснице, сквозь шум в ушах и слёзы в глазах, он услышал голос: «Куда ты собрался, человек? Космос всегда рядом, человек! Внутри тебя точно такой же Космос!».

Не буду настаивать на том, что Надеждин понял эти слова, но он понял, что сумку с собой можно и не брать и что далеко можно не ходить. Он уже собирался вообще никуда не ходить, а прилечь, отдохнуть, но тот же голос продолжил: «Надеждин, не руби сук, на котором сидишь. Собрался в паломники, действуй. Успокой душу, дойди хоть до ближайшего Божьего храма».

Надеждин верил голосам, больше чем самому президенту страны и его премьер – министру. Он понял, что отступать нельзя и самое главное, некуда. Только впереди Бог, а позади грех. Игнорировать требования голоса разума нельзя, себе дороже. Он натёр поясницу мазью «огонёк» и отправился в ближайших храм.

Надеждину повезло. Его вёл Господь. Он попал на службу. Он попал на праздник Сретенья Господня. Народу в храме было полным – полно. Народ был разный. В первых рядах стояли представители власти, сначала исполнительной, а затем дышащие ей в затылок – представительной. Многих «представителей» Надеждин знал ещё со времён СССР, как ярых атеистов, но времена изменились и теперь они, поменяли «Капитал» Маркса, на Библию, хотя ни того, ни другого никогда не читали. За них всё выбирала «задница». И эта «задница», с радостью переместилась из жёстких кресел СССР в мягкие импортные кресла православной России.

Теперь «первые ряды» мечтали о возвращении сословий, крепостного права и дворовых девок. Порочная их природа брала своё. За это они и молились. Надеждин был не против их присутствия в храме, тем более что своими реформами президент увеличил их число в сотни раз, создав себе тупой, но крепкий зад-электорат. Надеждин не понимал, почему они в первых рядах. Этот факт, его, обычного человека с улицы, почти паломника сильно настораживал. Он с детства знал о том, что «яблоко от яблоньки недалеко падает», а следовательно и попы с таким вариантом расстановки верующих вполне согласны. А это уже не просто «задница» это полная «жопа».

Душа Надеждина стала неспокойна. Её не успокаивал даже церковный хор, чудное звучание которого доносилось до входных дверей церкви, где, вместе с Надеждиным, ютилась разная «чернь». Надеждин и прочий «галерный» люд, речь батюшки почти не слышал и не различал того, о чём он говорит и кому молится, но очень надеялся, что батюшке внимают первые ряды, вслушиваясь в каждое его «живое» слово. Надеждин не видел ни лица батюшки, ни лиц чиновников, но тоже надеялся вместе с нищей паствой, что православное милосердие побеждает диктатуру пролетариата, а также империализм, социализм, коммунизм и даже капитализм, который вновь вернулся, приведя за собой и кризис.

– Ох уж эти яблочки на тарелочках, – молился Надеждин как умел, – то барышень-дворяночек, да панночек по кабинетам социализировали, а нынче вообще всю страну развратили. Молитесь, сволочи!

Надеждин был зол. Душа его кричала. Господь её слышал.

Надеждин, насмотревшись фильмов о том, как бес входит и выходит, ждал, когда задёргаются первые ряды. Но, похоже, что на этих прихожанах, интересы тёмных и светлых сил слились в экстазе, никто не дёргался, все внимали батюшке.

Батюшка перестал читать молитву и перешёл к назидательной речи. Голос его стал громче, слова разборчивей. Батюшка призывал паству к «послушанию» и «почитанию». О послушании Надеждин и сам мог многое рассказать. Когда на его плечи легли первые курсантские погоны, он готов был загрызть любого, кто отказался слушать приказы его Родины. Он пел песни о юнкерах и кадетах, о господах офицерах и был счастлив. Погоны грели душу, и он догадывался, почему в белой армии было так много безусых юнкеров, гимназистов и прочих осчастливленных перспективным карьерным ростом юношей. Отцы командиры называли их «Иисусовой пехотой». Впереди сияли золотые погоны и звёзды на них. Надо было только разбить «красных». Только и всего-то.

Когда Надеждин получил первое офицерское звание и стал хоть и «мелким», но благородием, жажда подвига в нём чуть-чуть поубавилась, ну а когда он дорос до старшего офицерского чина, жажда была утолена полностью, и он совсем ушёл из армии. Номенклатурное положение в её рядах так сдавило его душу, что он, не смотря на сопротивление тела, ушёл на «гражданку».

Наверное, к счастью для Надеждина, но вслед за его уходом, развалилась и красная армия и социалистическая страна, и… ключом забила ностальгия по прошлому, по белым офицерам и царям, по дворянам и крепостным. Тогда ещё слово «послушание» звучало редко. Чиновники предпочитали дурить народ другим словом – «покаяние».

Первый президент России, любил набраться водки до состояния поповской ризы и потом каяться. Надеждин первого президента любил, впрочем, как и водку. У них была общая молитва: «Господи, помоги оклематься, не буду больше так напиваться». Потом появилось другое слово «почитание» предков, ни тех, которые клали головы в борьбе с буржуями, а с точностью наоборот. И вот, наконец, эволюция, сделав спиральный виток, пришла к «послушанию» и требовала возвратить царя, а вместе с ним дворян и крепостных, но для начала вернуть все земли церкви. Покаяние. Почитание. Послушание. Такой, понимаешь, триптих.

Послушание! Это вы круто взяли. Вышколенный царский, придворный офицер мог любоваться своим послушанием вышестоящему чину. Он жил всласть и его не гнали на войну, при условии «послушания», погибать за родину. Послушание вело его вверх по карьерной лестнице и позволяло презирать непослушных. А вот солдата за послушание били в морду, а за непослушание, расстреливали, били палками и вешали. Солдат воспитывали скопом, лишая их всего, кроме права пасть за режим. И солдата, и его солдатскую семью заставляли кланяться барину, а попу ещё и руку целовать. Вот этот солдат, из послушных, и стал непослушным, когда его протащили через русско-японскую, а потом и Первую мировую войну. А он на войне, не то что господам офицерам кланяться устал, он уже и пулям не кланялся. Так зачем же вы, «мудрецы», призываете его потомков к покаянию и послушанию. Чтобы снова их поставить «раком». Вот уж кому надо кланяться и каяться, и послушаться, и почитать паству и просить у неё вечного прощения, так это самим попам. Признание ими отречения царя, ради восстановления своей собственной иерархии, для народа было сродни признания низложения со своей должности Бога. Царь, как и Бог для кланяющегося вам народа был вечен. А батюшки, молясь о вечном, признали временное правительство. Временное. А теперь опять «поют» о вечном, но временному и очень переменчивому электорату. Следовательно, приспосабливаются, всасывают полной грудью не Божью благодать, а денежки из бюджета мирской власти.

Душа и ум Надеждина слились в гармонии и вместе искали правду, ту единственную истину дающую спасение. Он стал пробираться сквозь толпу чтобы сказать батюшке самое главное. Он бы мог крикнуть ему о самом главном, но тогда все вокруг решили бы, что в него бес либо входит, либо выходит, и это было бы чудом. Но Исенин не видел в своих мыслях никакого чуда. Он молча добрался до батюшки и сказал ему: «Смени первые ряды».

Батюшка прервал свою речь о «послушании» и улыбнувшись доброй улыбкой святого, тихо сказал, только для ушей Надеждина: «Сын мой, ты не первый поднимаешь этот вопрос. Только не ставь его на голосование. Первые тебя одолеют». Надеждин был рад этим словам батюшки. Батюшка был свой, родной. Батюшка со-звучал его мыслям.

Батюшка закончил службу и напутственными словами распустил паству. Мужики повалили из храма. Им хотелось курить. В храме остались только женщины. Женщины приступили к замаливанию индивидуальных грехов. Они подходили к каждому лику святого, становились возле него на колени и целовали стекло прикрывающего лик от их жарких губ. Прикрывать лики святых стеклом – было изобретение батюшки. Он заметил, что жадные и жаркие женские губы слизывают с икон не только краски, но грызут дерево, и приказал прикрыть святых стеклом. Исенин не очень понимал за отпущение каких грехов какой святой отвечает, но, глядя на женщин, понял, что они, либо сильно грешны, либо просят отпущения грехов с запасом, на ближайшую перспективу. Особенно усердствовали хорошенькие барышни, на которых увядающие женщины посматривали со здоровым недобром. В вопросах женской красоты и зависти благолепие святых не работало даже в церкви.

Надеждин залюбовался этими картинами женской страсти к искуплению грехов и женской «любви» друг к другу. Ему в голову, опять, непонятно откуда залетела мысль о том, что лесбиянство хуже пьянства. Но эта мысль была уже из высокой политики, так где царили высшие чины и гомосексуалисты, поэтому и женщины спасались как могли.

Следом за этой мыслью в голову прилетела ещё одна о том, что если бы хоть часть этих женских поцелуев досталась их мужьям, насколько бы они стали добрее и курить бы стали меньше.

Надеждин смотрел на лики земных святых и думал о том, что интересно бы знать, как надо вести себя в этой жизни, чтобы тебя так любили женщины по вознесению на небо. Кем были эти святые на самом деле. Они только смотрели на женщин и отпускали им грехи, совершённые с другими мужичками или не только смотрели, но и…, а потому молились вместе с ними, замаливая и свои собственные грехи и их, заодно. А сколько у них было женщин, если теперь к ним тянуться и губы девочек и губу старух. Теперь, уже, улыбался Надеждин. Он не смеялся, он и о смехе, дурном смехе, знал многое. Он улыбался простой, совершенно безоружной улыбкой. Его улыбка упёрлась в вопрос: «А всё-таки, кто Богу более мил и угоден: один Вольтер или вся земная религиозная иерархия?»

Глава 29

Надеждина всё-таки влекло паломничество. Но он никак не мог выбрать место, куда бы хотел отправиться. Ходить и ездить туда, куда шли и ездили все, он не любил. Он вообще сторонился любой толпы, любого скопления народа. Многие святые места уже давно стали площадями для проведения массовых демонстраций и выкачивания денег из туристов – паломников. У Надеждина столько денег не было.

Надеждин, когда-то и что-то слышал о Сирии. Ему даже кто-то сказал, что христианство долгое время называлось сирийской религией. Но в Сирии был добродушный народ, среди которого Иисус Христос находил много своих приверженцев и последователей. А если все с тобой добры и милы, то кого спасать? Иисус отправился искать людей злобных, чтобы спасти их души. И нашёл. Нашёл священников решающих в храмах свои проблемы, нашёл и ведомых ими овец готовых за тридцать сребреников распродать всё и всех.

В то место, где был распят Христос, Надеждин не хотел. Он почему-то не сильно верил в то, что люди там исправились. Об этом же, ежедневно, вещал телевизор, показывая колонны танков и артиллерийских орудий. Но вот в Сирию, заповедную и совершенно неизвестную страну, из которой Иисус Христос начал свой путь на голгофу Надеждин захотел так, что ему стало просто невмочь.

– Надо же, – думал он, – надо же, что же там за народ такой, если он смог вселить веру в Иисуса, веру в то, что человечество можно спасти. Надо же, Иисус поверил и пошёл спасать. Надо ехать, смотреть.

Сборы были недолги. С обломками и остатками российской авиации у Надеждина были, почти, родственные связи. Ему сделали большую скидку, а чтобы он спокойно долетел, пилоты рекомендовали выпить бутылку водки, лучше, почему-то «датской». Он её и выпил. Потом, глядя на стюардессу, показывающую на себе, как надо правильно одевать спасательный жилет, влюбился в неё. Потом был какой-то авиационный предбанник, и горячая курица с холодным морсом, потом уточнения по поводу жилета, потом шасси самолёта коснулись столицы сирийской земли г. Дамаска.

На святую сирийскую землю Надеждин сошёл страшно недовольный быстротой воздушного флота. Могли бы лететь и подольше. Высказав командиру экипажа всё то, что он о нём думает, и, поцеловав по отечески стюардессу в последний раз, ибо надежд на встречу с женщиной, которая постоянно летает, у Надеждина не было, он отправился в паломничество.

Он ходил по тем же улицам, по которым ходил Иисус Христос. Ходил и удивлялся тому, что за две тысячи лет, сирийцы так и не удосужились ничего на этих улицах ни сломать, ни построить. Две тысячи лет постоянства. В его стране достаточно было одного года, чтобы не оставить от созданного камня на камне. Это было первое открытие.

Он смотрел на деревянные балконы, где дерево уже напоминало чёрный блестящий камень. Он думал, что Иисус Христос стоял на этих балконах и обращался к людям со своими словами откровения. А они переставали галдеть, поднимали глаза кверху и слушали.

Надеждин бродил по г. Дамаску, постоянно произнося это слово с местным колоритом «DAMASCUS» и готовился к восхождению в горы. Надеждину сказали, что самое интересное в горах. Там, в горах, есть две деревни. Одна деревня мусульманская, и в ней сохраняется язык на котором говорил Мохаммед, а другая деревня Ма-Алюля – христианская, и в ней говорят на том же языке, на котором говорил Иисус Христос. Надеждин мечтал об откровении, он хотел слышать и слушать этих людей. Он их ещё не видел, но уже любил.

Надеждин отправился в горы. Он заглядывал во все пещеры, попадавшиеся на пути. Он совал руки во все потайные места этих пещер, пытаясь найти старые манускрипты. Он был отважен на своём пути. Он не боялся ни змей, ни кактусов. Наконец, он дошёл до пещеры, в которой по древнему преданию Каин убил Авеля. Это было так давно, что это нехорошее событие можно было считать за отправную точку всех грехов человеческих.

Надеждин растолкал со словами: «Исми Исенин анна мин Русия» (Я Исенин из России) дремлющего в тени смотрителя. Сонный смотритель, ещё не поняв, кто перед ним, безразлично произнёс: «Шу биддак шу битрид?» (Что ты хочешь?). Надеждин повторил: «Ана Руси» (Я русский). Смотритель, наконец-то, проснувшись, понял, что это русский, а значит, чего он хочет, он и сам не знает, поэтому надо его запускать в пещеру, ибо всё равно не отстанет.

Смотритель взял ключи и вручил Надеждину листок бумаги, на котором на русском языке была написана история этой трагедии. Надеждин читал: «Каин и Авель были родными братьями, одинаково сильно любившими свою сестру. Но, в один из несчастных дней Каин решил, что он имеет больше прав на свою сестру, и ударил спящего Авеля камнем по голове, убив его».

Смотритель впустил Надеждина в пещеру, а сам ушёл, видимо досыпать. Это в России полдень – пик деятельности, а на жарком Востоке – это глубокий сон во время самой страшной жары.

Надеждину, почему-то, было в пещере совсем не страшно, а даже наоборот уютно и прохладно. Было ещё одно чувство, которое он мог определить как «торжественность». Всё-таки не каждый день попадаешь в место совершение первородного греха, да ещё такого как убийство. Надеждин зевнул и задремал. Сколько он проспал, он выяснять не стал, а потопал к двери, чтобы выйти из пещеры. Дверь оказалась заперта. Видимо, смотритель, заглянув в пещеру, не сильно всматривался в её пустоту. А смотреть в пещере, кроме как на камень – орудие убийства, было больше абсолютно не на что. То, что можно уснуть в пещере, смотрителю и в голову не приходило. Надеждину стало страшно. Он сильно забарабанил в дверь. Ответом была тишина. Он заметался по этой небольшой, но полной тайн пещере. Он попробовал кричать. Но его крик, даже в пещере был плохо слышен.

Надеждин испугался, но ни Каина, и ни Авеля, он испугался того, что Смотритель стар и вечно спит, а в горы, ради «посмотреть» паломники ходят редко. Это ведь святая земля, здесь массовый зритель не просто не нужен, он даже вреден. Надеждин боялся умереть от голода и жажды. Он всегда был за любой «кипеж», кроме голодовки. Кружась по пещере, и прикасаясь ко всем её святыням, он пытался успокоиться. Успокоило его то, что он стал видеть себя фигурой исторической. Так выходило, что с тех пор, как на пещеру навесили двери, а это было, пусть и всего лишь несколько веков назад, он, возможно, оказался первым человеком, запертым в пещере. Душа Надеждина спасла его. Она ликовала. Она говорила телу, что с ним ничего не случится. Она требовала от него достать путевой блокнот и ручку и начать писать.

Глава 30

В пещере было темно. Слабые лучики света пробивались только в дверные щели между крепкими досками, скреплёнными железными скобами. Надеждин сел под дверью. Лучики света осветили его одухотворённое лицо. Он начал писать: «Ну вот, попал под раздачу. Сижу в пещере, из которой на землю сошёл грех, а вместе с ним пришли добро и зло. Что пришло раньше теперь уже никто и не вспомнит, да и спросить некого. Один тут сижу. Я сижу, а добро и зло гуляют по Земле. Хотя людям плевать на это, они уже давным-давно забыли о том, кому обязаны таким «счастьем». Мне, наверное, повезло. Я вижу живого свидетеля того страшного времени…».

Надеждин поднялся и пошёл в глубину пещеры. Он долго спотыкался и упирался в стены пещеры, пока не нащупал, тот, здоровый камень, которым Каин огрел Авеля. Он положил на каменюку свою руку. Камень был тёплый и гладкий. Рука Надеждина лежала на камне, а в его голову стали приходить странные мысли: «Всё дело во мне, в камне. Что делал Авель? Да ничего. Трудился, ел, спал, любил. Ни ревности, ни зависти. Чего себе желал, того же желал и другим. Скукотища. Другое дело Каин: трудится – думает, ест – думает, любит – думает, не спит, всё время думает. Интригу плетёт. Думает над тем, как бы у брата отобрать общее и сделать только своим, частным. Вот это жизнь. Тут я, камень, и пригодился, под рукой оказался».

Надеждину не понравились мысли идущие от камня. Он отпрянул от него и пошёл к двери. Пошёл на узкие лучики света в кромешной тьме.

– Интересно бы узнать, – новая мысль вошла в голову Надеждина, – думали ли братья о Боге. Думал ли о нём Авель, живя своей простой, данной ему Богом, жизнью. Думал ли о нём Каин, навешивая на эту простую жизнь свой «паразитный» сюжет. О чём думала их сестра. И, вообще, чего больше вышло из этой пещеры: добра или зла?».

Мысли Надеждина, внезапно, улетели далеко-далеко, в Россию. Мысль провела аналогию. Она сверлила голову Надеждина важным доводом о том, что именно Россия находится в вечном движении к счастью, к добру, к абсолюту.

Надеждин никогда раньше не думал одновременно и о вечном, и о России. Видимо пещера на него благотворно подействовала. В пещере он был второй раз в жизни. Его первым пещерным путешествием был Кунгур. Но кунгурская пещера его не вдохновила. Там он просто замёрз, и его там не запирали.

Но, теперь, в этом тёмном и страшном своим первородным грехом месте, Надеждин обозревал весь мир в его нескончаемой вечности. Он не знал продолжения истории двух братьев и их сестры. Но вместе с лучиками света на листы его блокнота ложились следующие строки: «Авель, был великим и могучим добряком. Он был устремлён вверх, в вечность, к Богу. Он расширял границы пространства для любви и света. Каин был мельче и слабее. Он был зол и завистлив. Он чаще смотрел себе под ноги, чем на небо. Он сужал границы любви и радости до своего понимания».

Надеждин опять поднялся и пошёл в глубину пещеры, к камню. Камень был по-прежнему тёплый, и даже, как показалось Надеждину, нежный.

– Ты меня не проведёшь, – думал Надеждин.

А в его голову опять лезли странные мысли: «Авель велик, ибо не имел злых помыслов. Каин тоже велик, так как жил только злыми помыслами. А ты, камень, глупое орудие убийства, лежишь в пещере напоминанием о том, что даже камень может стать следствием причинного перехода от добра ко злу. Не с тебя ли рисовали портрет «Булыжника – орудия пролетариата»?».

Надеждину показалось, что камень качнулся под его рукой, и вместе с этим ощущением в его голову пришла новая мысль: «Дурак ты «Ана Руси». Если бы у этого мыслителя Каина не оказалось под рукой куска крепкой материи, он бы так и страдал до сих пор. Я, камень, кусок крепкой материи, всему причина, а не следствие. Всё остальное – следствие».

К таким зигзагам пещерной мысли Надеждин был не готов. Он вновь сидел под запертой дверью и в тусклых лучиках света записывал с математической точностью: «Чем занимаются люди там, за дверью? Они консервируют унаследованное от своих предшественников. Они живут в законсервированном бытии, или берутся его разрушать».

Выводя слово «разрушать» Надеждин тёр затылок, вспоминая многочисленные подзатыльники, которые были на его родине главным брэндом. От растирания кровь по его жилам побежала быстрее, ему полегчало и он продолжил писать: «Очень мало людей думает о вечном, о радостном, о полётах в Космос. Очень мало тех, кого не покидает состояние вечной жизни и вечной надежды. Конечно, на общем фоне людской серости и дикости, их редкие души – святы. Для них Господь придумал небо и воду, воздух и свет, а для остальных он придумал вот этот кусок материи, вот этот камень».

Надеждин устремил взор в глубину пещеры, туда, где лежал камень.

Надеждин подумал о Музе. В пещере сразу затрепеталась и забилась о стены грешная мысль, которая срикошетила в голову Надеждина вопросом: «Почему его закрыли в пещере одного?».

Но для Музы нет преград. Надеждин внимал ей и писал: «Почему я оказался в этой пещере? Случайностей не бывает. Творец или моя милая Муза наделили меня «полем деятельности», чтобы я размышляя и творя проявлял себя и улучшал это «поле деятельности» до бесконечности. Чтобы я стал Со-Творцом их Величеств. Я Со – Творец! И какая мне разница в этой вот пещере, за этой крепкой деревянной дверью, богат я или беден, умён или глуп. Важно лишь расширение знаний о мире. Расширяя границы знаний, мы приходим к переоценке ценностей».

Надеждин осмотрелся вокруг. Виден был лишь каменный пол возле двери, да сама дверь вся в шляпках железных гвоздей. Он ткнулся лбом в дверь и тихо сказал: «Ну что, и это ценность, как и дом, как и машина, как и деньги. Ещё какая ценность, если я, Надеждин, из-за этой двери, сижу в пещере и никуда не могу выйти».

Он вспомнил знаменитую соотечественницу и певицу Волошину, и её знаменитые слова, ставшие утешительной молитвой для многих поколений творческой российской интеллигенции: «Это меня, Зинаиду Волошину, и к грузовому пирсу».

– Что поделаешь, – думал он, – зато российская власть вновь и вновь даёт возможность русскому человеку думать о вечном.

Эта мысль начала блуждать по пещере сама по себе, пока не споткнулась о камень и не отлетела от него опять к Надеждину воплем: «Ваша власть даже хуже чем я, камень. Мой грех со мной и во мне. А ваша власть ворует и убивает постоянно. Постоянно материализует худшее, что есть на Земле, а потом, пряча концы в воду, блажит: «Ах – смута, ах – бунт, ах – революция, ах – война, ах – евреи, ах – американцы». Да сами – подлецы».

Надеждин цыкнул на каменюку, напоминая ему о том, что это не те мысли, которые он должен навевать туристам. Он, камень, он вечность. А какая-то власть, да ещё в отдельно взятой стране, это так – эпизод, пусть и затянувшийся. Наверное, камень согласился с Надеждиным, и его мысли приняли вечный характер: «Злые люди, тоже, не обделены Божьим вниманием, ибо и они дети Его. Только подход у Бога к добрым и злым разный. Если добрые люди расширяют границы пространства, то злые их сужают, забирая чужие возможности и лишая Бога радости от своих со-творцов. Злые создают вокруг Господа холод, а он любит тепло, поэтому Он давно использует злых людей в качестве топлива. Поэтому творящие зло, живущие во зле, служат Богу чем – то вроде угля и дров для кочегара. Эти знания давно известны как притчи о «котле» и «чертях». Но, люди ничему не учатся, потому что не знают того, что в котлах потеют и греются не злые люди, слишком много чести и удовольствия для них. Это же вечная русская баня. В котлах греются колеблющиеся между добром и злом, а злыми топят. Господь их очищает через огонь сожжения…».

Наступали сумерки. Надеждин понял это, глядя на меркнувшие лучики света, пробивающиеся сквозь дверные щели. Стало прохладно. На Надеждине были лишь майка, да шорты. Но он был ещё полон сил, чтобы не сдаваться, чтобы вот так безвольно не остыть в тёмной пещере рядом с камнем, которым Каин огрел насмерть Авеля. Пока свет ещё пробивался сквозь дверные щели, он лихорадочно записывал последние мысли: «Осмысленное бессмертие – это вечное движение. Продвигаясь по пути добра, мы служим Богу. Он замечает наше движение. Продвигаясь по пути зла, мы тоже служим Богу. Он тоже видит наше движение. Самое большое зло мы творим остановившись в своём развитии. Остановка равносильна смерти. Уж лучше зло, чем ничего».

Надеждина охватила ностальгия по России. Вот где умеют создавать условия для жуткой и кошмарной жизни.

– Что же это я, – подумал Надеждин, – совсем застыл в этой пещере. Это брат, застой, не иначе. А ну-ка, где там этот каменюка? Он нащупал камень, схватил его и подойдя к двери стал долбить им целясь в металлический обод.

Дверь загудела. Пришёл смотритель. Оба обрадовались. Надеждин спасению, смотритель тому, что спас. На Землю тихо опустилась ночь. Оба смотрели на звёзды, пили арак и зелёный чай. Обоим было хорошо и радостно.

Глава 31

Выпив изрядно крепкого чая, Смотритель и Надеждин, обнаружили, что способны понимать друг друга, как земляки. Трезвый наблюдатель, глядя на них, не переставал бы удивляться и задавать вопрос: «Как такое может быть?». Но те, кто жил в Сирии до Мохаммеда, а в России во времена Петра I и далее, знают сближающее действие алкоголя. То божественное действие, когда звуки «му» дают информации больше, чем все энциклопедические словари вместе взятые.

Я, конечно, перебрал, обвинив Надеждина и Смотрителя, в таком диком пьянстве. Времена поменялись. По крайней мере, в Сирии. Мохаммед запретил своему народу пить совсем. Он думал о его здоровье и о его сохранении. Поэтому, мусульмане, если и пили, то только ночью, пока Аллах спокойно спал. Смотритель исключением не был. Более того, узнав, что Надеждин русский он угощал его и копчёным свиным салом, которое, впрочем, с крепким чаем и сладковатым араком, внутрь Надеждина не лезло.

Надеждин, тоже, алкоголиком не был, хотя все предпосылки для этого были. Он ведь был христианином. Он почитал Христа и верил ему больше чем себе. А про Христа писали его сподвижники-Апостолы, что поил Иисус Христос спасаемые им народы вином. Следовательно, считал Надеждин, и сам Иисус Христос не всегда был трезв, а значит и ему, Надеждину, можно, в любое время суток. Надеждин бы так и спился изучая труды апостолов, но он совершенно не чтил ни попов, ни вождей, которые призывали русский народ пить, гнить и вымирать. Поэтому, держался. Пил только тогда, когда было что, было с кем, и было за что.

Была ночь. Были звёзды и яркая Луна. Аллах спал, а Иисус Христос был не против. Надеждин и Смотритель сначала выпили за знакомство и за кампанию, потом за возрождение, за воскресение и за другие радости грядущих событий. Они пили и чувствовали родство душ, но им не хватало живой беседы. И тут на них накатил грохот низко летящего в ночном небе военного самолёта. Надеждин загадочно улыбнулся и произнёс ему вдогонку: «Миг между прошлым и будущим». Смотритель, не спуская глаз с удаляющейся точки, тоже произнёс слова, открывающие всю широту его кругозора: «Массандра».

Надеждин почувствовал себя следователем ФСБ, раскрывшего шпиона на такой мелочи, как тайна русского самолёта. Он обнял Смотрителя, навёл на него свои нетрезвые глаза и задал вопрос: «Так ты говоришь по-русски, ана руси».

– Я летал на этих самолётах, – просто сказал Смотритель.

А дальше всё в отношениях Надеждина и Смотрителя стало просто-просто.

Надеждин спросил: «И зачем ты приземлился здесь, в этих горах?».

– Здесь я по своему праву, – ответил Смотритель, – здесь прах моих предков, которые тоже были смотрителями. Когда-то давным-давно, они поняли, что надо хранить то, что может открыть причину добра и зла, и, поселились возле этой пещеры. Это там, – Смотритель, – показал на небо глазами, я оказался случайно. Молод был, рвался в бой. Мы здесь многих пережили, и крестоносцев, и турок, и англичан, и французов, потом вот вы пришли и из любви ко всему человечеству стали вооружать и нас, и евреев. Потом евреи отобрали у нас часть наших земель, а потом я устал и прозрел».

Надеждин, любя родину, не мог не прервать Смотрителя словами: «Мы помогали, как и чем могли. Конечно, мы никого не спасли, но могло бы быть ещё хуже».

– Я не обижаюсь, сирийцы многих повидали на своём веку. Повидали и вас. Я просто устал и прозрел. В Бытии сказано: «Бодрствуй сознанием и духом, не сужай сознание в течение дня, будь добрым, весёлым, принимай и люби всё сущее, всё и вся, принимай всё с благодарностью. Всё, что вы воспринимаете, пришло из божественной беспредельности и уйдёт в божественную беспредельность. Это космический закон».

Надеждин заслушался, и уловив настроение Смотрителя начал читать какой-то древний восточный стих:

Смотритель тихо произнёс: «Алла яатык аль-афия». (Да отблагодарит тебя Аллах). Надеждин, невпопад, но так же тихо ответил: «Ма батлуб миннак ши» (Я не имею претензий).

Смотритель долго молчал. Он смотрел на звёзды и курил кальян. Аромат табака, кактусы, ночное небо сладко тревожили душу Надеждина. Он был счастлив.

– Человек властолюбив, – сказал Смотритель, – он не хочет не видеть, не знать очевидного. Человек ничего не слышит изнутри своего сердца. Здесь, в этой пещере лежит камень убийства, лежит символом зла, символом вечного напоминание о зле, о братоубийстве. Неужели мало для понимания? У этого камня есть душа, разум, сознание и дух. Камень переживает свою историю, а человек нет. Человек решил, что раз Каин убил Авеля, значит надо вооружить и Авеля таким же камнем. В постоянном убийстве человечество узрело лучшую форму жизни.

– Странно, я никогда так не думал, – подавленно, оправдываясь за всё человечество, произнёс Надеждин, – странно, но я так не думал, даже будучи закрытым в пещере, наедине с этим камнем.

– Да, ты уж ему задал, – улыбнулся Смотритель, – уж ты с него стряхнул ударами о дверь вековую пыль.

– Обоим на пользу, – оправдывался Надеждин.

– Камню пользы даже больше, – поддержал Надеждина Смотритель, – другой бы на твоём месте, оберегая музейный экспонат бил в дверь чем-нибудь другим, ногой или головой, а ты догадался ударить камнем. Для него теперь начался другой отсчёт времени. Он теперь не только орудие убийства, но и орудие спасения.

– Странное у тебя мышление, удивился Надеждин, я бы даже сказал – инакомыслие.

– Странное для тех, кто пришёл оттуда, – Смотритель обратил свой взор на огни многомиллионного города лежащего у подножия горы, – а для тех, кто в горах, это обыденность. Им никто не задаёт алгоритмы мышления. В горах над всем довлеет природа.

– У нас инакомыслие преследовали всегда, – с тоской сказал Надеждин.

– Народов у вас много, национальностей, этносов – начал Смотритель, проявляя знание о родине Надеждина, – каждый считает себя обделённым, каждый рвётся к власти, каждый готов продать всё, кроме своего огорода. Дураков у вас очень много.

– Дураков у нас много, – подтвердил утверждение Смотрителя Надеждин.

– А между тем, – продолжил Смотритель, – принятие инакомыслия единственный путь к объединению человечества. Инакомыслящий человек достоин уважения, ибо он лучше других чувствует и добро и зло. Неприятие инакомыслия основано на страхе. Страх удел темноты и невежества.

Надеждин, вдруг, ни с того – ни с сего вспомнил о России. Вспомнил о том, что там осталась и дожидается его почти чистая тетрадь. Он забыл её взять с собой.

Надеждин до слёз в глазах начал сожалеть о том, что не может постучать своей тетрадью об этот камень или наоборот огреть камнем тетрадь.

Смотритель, наблюдая за переменами происходящими в Надеждине, сказал: «И это сбудется. Важны вдохи и выдохи. Не видя предмета не думай о нём, не загромождай пространство своими мыслями, а увидев предмет, старайся его улучшить. Вот и всё что надо знать».

Надеждин успокоился, хотя тени сомнений продолжали терзать его. Он никак не мог взять в толк слова Смотрителя о том, что всё сбудется. Как такое может случиться, думал Надеждин, если камень здесь, а тетрадь – там. Как же они соединятся.

Но этого не знал никто, кроме самого камня и тетради, да ещё тех, кто над ними. У них были свои жизни.

Глава 32

На пути паломничества, где-то высоко в горах, Надеждина ждала небольшая христианская деревушка Маалюля. Смотритель одобрил устремления Надеждина. Он подарил ему чалму, халат и благословил в горный поход.

Смотритель был так щедр далеко не со всеми. За прошедшую ночь, за долгий разговор Смотритель убедился, что Надеждин тоже хранит какую-то тайну, а может быть он и сам – тайна, а раз так, значит и он – истинный Смотритель.

Если бы Надеждин знал мысли Смотрителя, он бы рыдал над тем значением, которое тот вкладывал в слово «смотритель». На родине Надеждина в чести и почёте были не смотрители, а смотрящие. На родине Надеждина смыслы были другие.

А здесь, в Сирии, Надеждина и Смотрителя объединяла не привязанность к материальному миру, неприхотливость в еде. Им обоим были не нужны даже курсы повышения квалификации. Они всему учились у природы. Они всё, что им было необходимо, находили в природе-матушке. О том, кем они были, природа осмотрительно умалчивала. Но я молчать не буду. Они были людьми.

Надеждин пошёл в горы. Пошёл один, как и подобает настоящему паломнику – герою. Карабкаясь всё выше и выше по каменистым тропам, он шаг за шагом чувствовал, что восхождение в горы – это даже труднее, чем подъём по карьерной лестнице. По карьерной лестнице тебя двигают, двигают по карьерному аппарату, а тут ты всё должен сделать сам. Шаг, ещё шаг и так пока не дойдёшь. В пути ему помогала русская частушка:

Эта простая частушка о родной, бестолковой жизни, была сродни мёртвой воде. Надеждин шёл и клял себя за то, что опять перебрал арака – этой вкусной сирийской водки, что опять не выспался, не умылся, не побрился и в таком виде еле-еле тащится в святые места.

Но была с Надеждиным и живая вода. Совсем задохнувшись и выбившись из сил, он останавливался, опирался на большую сучковатую палку, подобранную им на тропе, смотрел на вершины гор и с придыханием шептал:

Это были живительные мысли. Он упрямо карабкался вверх. В его голову шли мысли о русских лесах и равнинах с их многочисленными кровососущими насекомыми. В горах ни комаров, ни мошек не было. Никто и ничто не донимало путника, кроме нудного и монотонного крутого подъёма, да жаркого солнца. Он думал о том, что всё и везде не может быть хорошо, если равнина, значит и навоз, значит и мухи или холод Антарктики с Арктикой. Всё в мире уравновешено, чтобы человеку не было… На излёте этой мудрой мысли Надеждин перестал думать совсем, от напряжения и усталости он впал в транс, как спортсмен – марафонец, для которого впереди – даль, а позади – пыль, но добежать надо. Но даже без всяких мыслей Надеждин продолжал карабкаться вверх.

Вдруг он ступил на прекрасную асфальтовую дорогу. От такой неожиданности, он вспомнил сразу всех Святых и все молитвы, какие знал. Он был уверен, что происшедшим он обязан их участием. Он был уверен, что это они облегчили его дальнейший путь, а значит он достиг пика усталости и получил послабление, а значит он идёт правильным путём. Он зашагал по шоссе со словами благодарности к Богу: «Люблю тебя, Господи! Сливаюсь с тобой Духом, Душою, сознанием, Разумом, Телом, всей жизнью своей! Люблю тебя, Божья Матерь – природа, Владыка Шамбалы, Учитель, сливаюсь с Вами Духом, Душой, Сознанием, Разумом и Телом, всей Жизнью».

Надеждин шёл и молился. Молился и шёл. На дороге ему попадались большие и маленькие змеи, греющиеся на асфальте. Они не мешали друг другу.

Ни один автомобиль за весь путь, проделанный Надеждиным, так и не проехал по этой дороге.

От восхождения в горы он совсем выбился из сил. Его мучила жажда. И тут, в пик своих мучений он увидел впереди огромный каменный крест, венчающий собой самую высокую гору. Крест был четырёхсторонний и был виден отовсюду. Надеждин засмотрелся на него. Он сел на дорогу и разревелся. Трудно дать объяснение такому поведению Надеждина. Слёзы лились из его глаз ручьём, словно он пришёл в отчий дом после долгого отсутствия и испытал боль утрат и потерь, и радость оттого, что дом кто-то всё-таки хранил, а значит, его ждали. Ждали несмотря ни на что. В такие минуты нас видит Бог и радуется тому, что в нашей беспризорной, глупой, нелепой жизни, ещё хоть у кого-то остаётся Чистое Непорочное Сердце.

Надеждин ревел. Он оплакивал прожитые как попало годы своей жизни. Оплакивал свои поступки, принёсшие другим людям горести и беды, оплакивал свои мысли, которые часто были ещё хуже, чем его поступки. Он ревел, и ему становилось легче. Что с ним происходило, он не понимал, да и не пытался понять. Он просто ревел, шмыгал носом, тёр лицо руками и даже выл. В этом кресте, огромном каменном кресте, он видел все земные пути, словно они сходились здесь проникая в крест и расходились от него скрывая путников за пеленой усталости, страданий и бед.

Надеждин, ясно, до чувственного понимания тепла и холода осознал, что всё дело в направлении Сознания. Всё дело в устремлении. Устремление к Богу и Божьей Матери, к их Сыну, Любви, Гармонии, покою и Радости – один путь. Устремление от них – путь другой.

Надеждин рыдал. Душа его ликовала, а тело вздрагивало не выдерживая напряжения души. Он смотрел на этот огромный крест, смотрел на деревню, раскинувшуюся у его подножия, и думал о том, достоин ли он войти в эту древнюю, святую деревеньку.

Он смотрел, думал и молился: «Люблю тебя, Учитель! Люблю тебя Владыка! Учитель, сделай, как надо»!

Эхом прошёл через Надеждина голос Учителя: «Иди». Он встал и пошёл в деревню. Его вид никого не удивлял. Деревенские жители привыкли к паломникам и совершенно не обращали внимание на то, в каком виде они приходят к храму.

Надеждин шёл по деревне. Он улыбался и приветствовал всех словами «салам-малейкум», так как не мог вспомнить универсального христианского приветствия, а услышав ответ, говорил: «Шукран». Он тыкал себя пальцем в грудь и повторял: «Садык, садык». Люди, тоже, улыбались ему.

Не знаю, что они чувствовали глядя на него, но он чувствовал себя сильно нашкодившим ребёнком вернувшимся к родителям. Этот факт удивителен даже мне, совершенно стороннему наблюдателю за жизнью Надеждина. Удивительно видеть, как умный человек, глубоко изучающий математику и литературу, идет по деревне, глупо улыбается всем людям, которые об этих серьёзнейших предметах людского ума, знали ровно столько, сколько хватало на то, чтобы построить здесь храм, дома, да читать молитвы. А если подумать, то, действительно, а зачем знать больше?

Эти деревенские жители, на языке которых говорил Иисус Христос, были потомками Адама и Евы, поселившимися здесь по изгнанию их из рая. Они до сих пор помнили, что многознание вредит так же, как и не знание. В этой жизни они искали только одно знание – знание пути домой, пути возвращения в рай. Они искали указатели, найдя – хранили их.

Надеждин вошёл в храм и слился с остальными верующими. Он повторял за ними слова молитвы на языке, которого никогда не слышал раньше. Это был древний арамейский язык, проявленный в его редчайшем сирьякском диалекте.

Своими мыслями Исенин охватил весь мир. Он вспомнил напутствия Смотрителя и его слова о том, что только жители трёх деревень во всём мире ещё говорят на языке Иисуса. Это Маалюля, Бахаа и Джабаадин.

Надеждин повторял непонятные слова непонятной ему молитвы и думал о том, что ученики Христа разнесли по миру его учение именно на этом языке. Он стоял в храме Святой Фёклы, ученицы Святого Апостола Павла и думал над скромностью и праведностью их жизни давшей такие плоды.

Надеждин чувствовал себя их маленькой частичкой. Он чувствовал себя причастным к их жизни, к их подвигу. Его охватила бесконечная и безграничная любовь ко всему миру и ко всему человечеству…

Глава 33

Молитва в деревенском храме захватила Надеждина полностью. Он был готов остаться здесь навсегда, каждый день стоять у алтаря и молиться, молиться, долгими часами облегчая жизнь и страдания всему человечеству.

Он ходил по храму как по своему дому. Ходил и удивлялся тому, что все двери были открыты, нигде не было замков и запрещающих надписей. Душа Надеждина ликовала, а ум искал тайну и поругивал российских священников за глупость. Он шептал Надеждину: «Толи дело у нас, в России. Приходишь в храм и сразу понятно, кто баран, а кто пастух. Всюду стойки и цепи, на каждой двери надписи «вход запрещён», «служебное помещение», «проход закрыт», «только для обслуживающего персонала» и т. п. Всюду тайна. Вдруг поп «общается» с Богом, и тут ты, дверь открываешь. Господь может испугаться и уйти, а потом, попробуй, верни его обратно. У нас хорошо. Ковровая дорожка к алтарю для местного владыки, на которую паства ступать не должна, чтобы не загадить путь Владыки к алтарю, а затем и к Богу. «Бараны» могут постоять по краям ковровой дорожки, посмотреть на подъём Батюшки к Богу. Вот это жизнь. Вот это тайна».

Ум сверлил мозг Надеждина: «Ты посмотри вокруг. Ничего интересного. Ты вспомни как у нас. У нас всё открывается и закрывается строго по расписанию. Попы берегут Бога от навязчивой паствы. Это они у него расписание приёма узнали и прочие дни праздников. Открыли, впустили, проконтролировали, чтобы «овцы» храм не растащили на сувениры. Отчитали, призвали к борьбе с грехом, проводили, закрыли. Всё душевно. А тут что? Тут ты ещё ни одного охранника не увидел, а «шлёпаешь» по комнатам, уже, «битый» час. А если нет владык, нет охранников, значит нет и рабов. И куда тогда рабам стремиться? Что охранникам стеречь? Кого владыкам, да благочинным, на путь истинный наставлять? На хрена нам эта демократия? Поехали домой. Поехали к нашим баранам», к табличкам «Во дворе злая собака». Собаки нас уже заждались.

Душа Надеждина домой не хотела. Она водила Надеждина по всему храму в надежде остаться здесь навсегда. Она любовалась иконами и картинами, рассматривала вышивки неизвестных вышивальщиц, и церковную утварь. Надеждин прошёл трапезную и мастерские, заглянул в туалет. Иногда ему встречались монашки. Он улыбался им, они улыбались ему, ничего не спрашивая и не запрещая. Ноги, как это часто бывает, без всякого умысла их хозяина, привели Надеждина во внутренние покои храма. Он шёл на шум воды, мечтая увидеть горный водопад. Он открыл дверь и застыл в восхищении. Это был душ. Под струями воды стояло несколько обнажённых и удивительно хорошеньких женщин. Они не вскрикнули, не завизжали, они повернулись к нему своими красивыми спинками. Надеждин был стыдлив. Он поспешил закрыть дверь. Хотя его поспешность была такой же, как и устремление многих из нас к замаливанию грехов, но это был поступок, достойный восхищения Надеждиным.

Закрывая дверь, он наконец-то, начал догадываться, что это не просто храм Божий, а это женский монастырь. Просто женщины здесь дано отвыкли от злых и голодных мужиков, от разных варнаков и проходимцев, поэтому они не пуганные, и поэтому всё настежь. Это было откровение. Надеждин понял, почему так страдает его ум, которому положено быть мужским, и почему так ликует его душа, ищущая свою женскую ипостась.

Надеждин пошёл к выходу. Он шёл и рассуждал о том, что мог бы тереть монашкам спины. Он мог бы даже построить здесь русскую баню. Разве душ – это удовольствие. Он мог бы готовить монашкам еду…Надеждин не хотел расставаться с монашками. Душа просила его остаться. Но, что такое душа у современников Надеждина? Да, почти, ничего. Кто её слушает? Да, почти, никто! Другое дело – ум. Ум звал Надеждина к выходу, на улицу.

Солнце стояло в зените. После храма он очутился в жуткой духоте. Ум быстро «скис». Он сел на землю под стеной монастыря и задремал. Ему снились монашки в душе, и среди них он увидел Музу. Она говорила ему: «Поехали домой. Здесь и без нас хорошо. Поехали домой. Дома тебе надо повернуться лицом к Богу и Божьей Матери. Дома. С дома и с себя начинается любовь к ближнему. И к себе…».

Надеждин очнулся, и его охватило сильно разрекламированное, но мало кому известное чувство. Его охватила ностальгия.

Он засобирался домой. Он стал искать глазами транспорт, чтобы быстрее домчаться до аэропорта. Но из всех видов транспорта возле монастыря стояли только ослики. Рядом с ними дремал старики в таком же наряде, состоящем из халата и чалмы, что и на самом Надеждине. Он подошёл к старику и показал рукой на осликов. Старик достал из кармана пачку «маршрутных листов» на всех языках мира. Надеждин нашёл «инструкцию» на русском языке. Из пространного описания так выходило, что ослики знают только один маршрут: от монастыря до восточного базара в низ, и от восточного базара до монастыря вверх, и что на этом пути, погонщик им абсолютно не нужен. Для того, чтобы ослик зашагал по горным тропам ему нужна лишь поклажа на спине, а дорогу он и сам знает.

Надеждин водрузился на самого большого ослика, ростом с хорошую, рослую лошадку – зебру. И ослик тронулся в путь. Ослик вёз Надеждина каким-то длинным и тесным ущельем. Надеждин высоко задирал голову опасаясь падения камней, но потом успокоился и задремал.

Ослик встал как вкопанный возле лавки торгующей молоком и сыром. Слезая с ослика Надеждин приписывал и старику и ослику чудеса мудрости и прозорливости. Во-первых, он был голоден, а во-вторых, быть на Востоке, и не побывать на восточном базаре… Он даже испугался мысли о том, что базар мог пройти мимо него. Что бы он тогда рассказывал своим друзьям и подругам. Чтобы он рассказал Сергею Сергееву, поднимая в гараже свой творческий «айкью». Без «базара» Сергееву рассказывать было абсолютно нечего.

Надеждин вспомнил, как провожая его в Сирию, Сергеев скандировал за барной стойкой аэровокзала, смущая продавщицу, напутственный стих:

Сергеев страдает оттого, что историю России загнали в резервации и законсервировали в ветхих памятниках. А о том, что историю можно сохранять, живя в ней, сохраняя лишь вечные ценности, и традиции россияне даже не догадывается. Им бы всем, тоже, надо совершить паломничество из Петербурга в Москву, а затем и в Сирию.

Надеждин до своего паломничества тоже не догадывался. Он тоже пытался верить в то, что своими лозунгами о «краеведении и туризме» чиновничество пытается восстановить историю страны, но с высоты гор, стало видно, что оно пытается лишь на ней заработать. Попы тоже придумали крутой идеологический «наворот» на свои стройки капитализма. Мы, мол, создаём сеть духовно-нравственных учреждений для стариков и детей, отличных от домов культуры, домов пионеров и прочей прежней «напасти».

Сергееву о том, что он увидел в Сирии рассказывать нельзя. Затоскует, запьёт и совсем свихнётся на поэтических строках. Базар другое дело. Это он оценит. Это ему понятно. Об этом можно.

Надеждин шёл по базару. Но и тут он не переставал удивляться. Вокруг торговали тем, что в России называли народными и художественными промыслами. Торговали тем, что в России неизменно «спасали», требовали денег на «спасение», под что писались огромные федеральные программы во главе которых ставили «больших» людей в чине министров и губернаторов. А здесь, всем этим торговали, и только. Прямо в лавках дети что-то мастерили, шлифовали, полировали, выдували. Это была не показуха для разграбления бюджетных средств, а сама жизнь, её воспитывающая и дающая образование детям жизнь.

Надеждин ходил по Восточному базару и удивлялся тому, что не видит попрошаек, нищих, воров. Всё было удивительно спокойно.

Видимо, думал Надеждин, в этой стране живут учителя, дающие правильные знания.

Надеждин от этой безмятежной картины стал донимать вопрос: «А что должен сделать он, Надеждин, чтобы и у него дома было также. Почему в его стране, огромный церковный, вроде бы, духовный аппарат, вверг страну в хаос революции 1917 года, а затем такой же огромный коммунистический – атеистический аппарат, вновь вверг страну в хаос перестройки 1985 года»?

По его наблюдениям так выходило, что для России переводчики с сирьякского диалекта арамейского языка перевели далеко не все речи Иисуса Христа, а многое перевели совсем не так, навешав на откровение Иисуса свои домыслы, легко оперируя десятью заповедями от христианина до строителя коммунизма и обратно. Похоже, что в его стране «верующие» и атеисты, слившись в экстазе, совсем утратили верные ориентиры.

Надеждин устремился к исправлению ошибки….

Глава 34

С высоких гор, с богатого восточного базара, от полюбившихся бедуинов и экзотического ослика, лихой арабский таксист вёз Надеждина в аэропорт. Надеждин не снял ни чалму, ни халат. От него исходил стойкий запах своего и ослиного пота, а пыль и грязь на лице придавали ему загадочный вид вечного странника.

Араб-таксист смотрел на него уважительно и пытался втянуть в разговор. Сначала он спросил Надеждина: «Тудаххин? /Вы курите?/».

Надеждин ответил:: «Анна ма тудаххин. /Я не курю/».

Потом таксист спросил: «Шу исм хадратак? /Как вас зовут?/».

Но Надеждин был так занять своими мыслями, что даже не расслышал о чём его спрашивают. Он смотрел на быстро текущую под колёсами автомобиля дорогу, на пальмы вдоль неё, и вспоминал горное шоссе.

Араб-таксист, видя, что его пассажир, почти что не в себе, успокоился, отстал и дальше вёз Надеждина молча. У аэропорта он мягко, не прерывая ход мыслей Надеждина, затормозил и сказал на прощание: «Маас салями. /Всего хорошего/».

Надеждин, очнувшись от дум, произнёс: «Хатарак. /До свидания/».

Надеждин любил аэропорты. Любил смотреть как взлетают и садятся самолёты. Но, при этом, он не очень любил летать на них. Дело было не в страхе перед высотой. Высоты он не боялся совсем, как и замкнутых пространств. Дело было во времени, в расстоянии и в тех чувствах, которые через них простирались.

Было время, когда и он любил сильно и нежно. Любил так нежно и так сильно, что летал к своей любимой ежемесячно самолётами «Аэрофлота», ибо других в то время просто не было. К своей любимой он буквально нёсся на крыльях «аэрофлотовской» любви, но вот обратно…

Оказавшись в течение нескольких часов на другом конце страны, в месте, страшно далёком от любимой, но ещё будучи весь в воспоминаниях о ней и её запахах, он всякий раз жутко страдал от мимолётного счастья и так быстро наступившего несчастья. Он свершил с десяток полётов, прежде чем понял причину своего страдания. Дорога к счастью может быть короткой и длинной. Это абсолютно всё равно. Достигнув счастья, забываешь о том, что было до него. Но вот дорога от счастья должна быть долгой. На этом пути от счастья в любую сторону, надо сильно устать, чтобы забыть всё, что было связано со счастьем, чтобы не было так больно от сравнения «до и после». Аэрофлот такой возможности не давал. И хотя аэропорты сглаживали многие нюансы быстротечности времени и счастья своими ресторанами, гостиницами, но прозрев, Надеждин с тех пор, к счастью летал, а от счастья старался ехать на поезде, или что совсем хорошо, на автобусе, ибо век карет и телег закончился ещё до его рождения.

Потом любовь, а вместе с ней и счастье прошли. В голове Надеждина осталась поговорка «когда – то любилось и хочется вновь», и, пожалуй, всё. Но, теперь, в аэропорту Дамаска, он вспомнил старые чувства и захотел на поезд, на какой-нибудь российский «бичевоз», типа «Москва – Жмеринка», в какой-нибудь старый плацкартный вагон провонявший варёными яйцами, куриными потрохами и копчёной колбасой, с толстыми и неуклюжими женщинами постоянно стоявшими в очередь в вагонные сортиры, и такими же синюшными мужиками, бесконечно дымящими папиросами в грязных тамбурах. Он хотел долгой-долгой дороги от счастья. Чтобы намучиться, чтобы устать от железнодорожного «сервиса». Но, из Дамаска в его страну поезда не ходили. Из Дамаска на его родину летали только самолёты «Аэрофлота».

Надеждин бродил по роскошному аэропорту в ожидании посадки на рейс. Он поднимался на верхние этажи, и снова спускался на нижние, сильно разбавляя запах дорогих духов роскошных мужчин и женщин своим запахом пота и ослика. Но, ему было всё равно. Он теперь знал и о грехе Каина, и о начале земной жизни Адамом и Евой, и о деревне Маалюля, и об осликах. Эти знания делали его своим для других странников. Он искал их в аэропорту. Искал чтобы пообщаться, поделиться увиденным и понятым, но не находил.

Надеждин загрустил. Его паломничество заканчивалось. Он начал вспоминать свою развалившуюся страну, опережая мыслью события. Он вспомнил аэропорты Ташкента и Самарканда. Там было много таких же людей в халатах. В каждом закутке аэропорта был расстелен коврик, на котором ютились женщины, дети, аксакалы. Они сидели, пили чай, ели, молились, часто босоногие, такие же чумазые, как он сейчас. Его бы, Надеждина, сейчас вернуть в то время, он бы нашёл с ними общий язык. Он бы даже помолился с ними на Восток. Теперь он знает не меньше их.

Он вспомнил аэропорт «Борисполь». Это был любимый аэропорт Надеждина. Он помнил его по уютной гостинице, шоколаду «Восторг», по урагану, перевернувшему несколько самолётов и выбившему все смотровые окна. Его любовь к этому аэропорту не убили даже люди в масках и с дозиметрами, давка в кассах и общий испуг во время Чернобыльской катастрофы.

Он вспомнил аэропорт «Толмачёво». В этом самом роскошном аэропорту бывшего СССР, как и в замечательном Новосибирском железнодорожном вокзале, прошло его детство.

Он прошёлся своим вниманием по аэровокзалам Тюмени, Перми, Екатеринбурга и Нижнего Новгорода. С этих воспоминаний Надеждин начал приходить в себя и возвращать себя на родину. Такие «бомжатники» были только в его стране. Побывав на Востоке, он перестал верить басням, что в Африке и Латинской Америке ещё хуже. Но в этих «бомжатниках» было не скучно. Постоянно приходилось держать ухо в остро. Всюду были стенды «Их разыскивает милиция». Но, без этих шедевров развитого социализма, бывшие советские граждане так бы никогда и не поняли стихотворений В.Высоцкого о «стюардессе как принцессе».

Наконец, мысленный взгляд Надеждина упёрся в московский аэровокзал «Шереметьево II». Московский аэровокзал Надеждин считал даже хуже питерского. Надеждин грустил. Он хотел домой, но хотел устать по дороге к дому. Он возвращался от потомков верующих к потомкам атеистов. Когда, уже, ходил по улицам, хранящим пыль тысячелетней веры, да к тому же бережно хранимым, тогда получаешь возможность сравнивать. Потомки атеистов не могут быть благодарными. Они могут только разрушать и восстанавливать. Господь всё время заставляет атеистов заниматься «Сизифовым трудом», чтобы они не стали ещё хуже того, что есть. Хотя почему заставляет? Он им просто не мешает, а «развлекают» они себя сами, забыв о предках и не думая о потомках.

Надеждин с ужасом подумал, что и он долгое время был в их числе. Куда-то карабкался, что-то строил, на кого-то «молился». А теперь оказалось, что даже ослик знает свою дорогу, а в его стране эту дорогу не знает никто. Но, увы, незнание не освобождает от ответственности. Вот и он, вместе со своими согражданами ходил «туда не знаю куда, прося то, не зная что…». А теперь даже мысль об ослике отдавала болью в его сердце. Отдавала болью от осознания той действительности, в которую он возвращался. Даже мысль об ослике, что уж тогда говорить о мыслях Надеждина о Смотрителе. Такого второго Смотрителя на Земле просто не было. Он был ни на кого не похож, ни сам по себе, ни по своему труду. Поэтому Господь и берёг его, и его семью.

Надеждин возвращался туда, где все были скованны одной цепью, и воры и обворовываемые.

Мысли Надеждина прервал голос диктора, приглашающий на посадку в самолёт. Дальше был посадочный терминал и небольшая очередь, в которой попутчики сторонились пропахнувшего потом Надеждина. Потом неудобное кресло ТУ-154. Потом был взлёт и полёт. Надеждин снял чалму и халат и засунул их в грузовое отделение над головой. Он больше не смотрел на стюардесс и симпатичных авиапассажирок. Он смотрел в окно иллюминатора. Он рассматривал арабские деревни и дома. Между домами было удивительно много земли, особенно между большими и богатыми домами. Это было очень красиво. Дом, оливковый сад, рукотворное озеро и снова дом, сад, озеро. Потом был океан и горячий завтрак. Затем под крылом самолёта раскинулась Матушка-Россия. Надеждин её узнал по монолитным коттеджным посёлкам, обнесённых глухими заборами. Дома в них стояли как римские легионеры в строю, бок о бок. Люди, живущие в них, боялись народа, власти, друг друга, но слившись в экстазе материальной собственности, жались друг к другу, ища сохранения своей, ныне, частной недвижимости от таких же алчных пройдох.

Но, странно, Надеждин даже не позлобствовал глядя на эти чередой тянущиеся картины жизни богатых граждан своей страны. Он даже не выругался, как прежде: «Ну что, гады, боитесь новых погромов, ну-ну». Надеждину было жаль этих людей, этих узников атеизма, хоть и «сбросившихся» на храмы божьи и продолжающих разворовывать бюджет на это «святое» дело. Ему было теперь жаль людей, живущих там внизу. Потом была посадка и вялые хлопки экипажу за успешно завершённый полёт.

Дома Надеждина ждали друзья. Друзья у Надеждина были людьми серьёзными. Они много странствовали по миру, много чего видели, и много зачем наблюдали, ибо у них была цель. Надеждин в отличие от них по миру шлялся, ибо цели у него не было. И, вдруг, Надеждин – паломник. Этот факт не мог оставить его друзей равнодушными, не мог не заинтересовать их.

В честь его приезда был устроен банкет в ресторане Торгово-промышленной палаты. Для пущего веселья пригласили ведущую из театра комедии. Она пыталась раззадоривать гостей разными конкурсами – угадайками. Но, Надеждин был безучастен, а его друзья угадывали всё и сразу, от мелодий, до их авторов, от стихотворений до их самых современных сочинителей.

Ведущая выдохлась. Ей намекнули на то, чтобы она не сильно усердствовала, ибо это не её бенефис, но было бы не плохо, если бы она радовала глаз и подсела к Надеждину. Она успокоилась, стала петь, пить, порхать как бабочка и улыбаться ему.

Никто Надеждина вопросами не донимал. Он, попав в родную среду, попав на родину, сразу же напился, чем и успокоил всех своих друзей. Выпив первую бутылку водки, он долго рассматривал через горлышко бутылки её дно. Затем грустно произнёс: Сквозь дно бутылки должно быть видно небо, а у нас и небо украли, заменив его деньгой». Он грохнул бутылкой об угол стола, разбив её, потом долго ползал под столом, ища монетку. Нашёл, приложил к глазам и узнал царя Николая II. «Припорхнувшей» на звон битого стекла артистке театра комедии Надеждин сказал: «Эх Россия, ты стала большим базаром для местных жуликов и мелкой лавкой для мирового ворья». И это были единственные, серьёзные слова, сказанные Надеждиным в тот вечер, но сказанные только для ушей артистки театра комедии.

Друзья Надеждина говорили много, но ни о чём. Пили много, но не пьянели, ели много, но оставались поджарыми. Друзья смотрели на Надеждина и пытались понять: кем он вернулся из своего паломничества. Странником или по-прежнему шалопаем. А Надеждин пил. Он, даже, не смотрел на женщин, не тискал их в танцевальных «па». Он смотрел куда-то вдаль. Смотрел отрешённо, значительно дальше и выше стен ресторана и даже стен Торгово-промышленной палаты. В его взгляде читалось: «Эх, люди-люди, теперь я всё про вас знаю. Но зачем мне теперь ещё и ваши проблемы, мне бы со своими разобраться, да и вам тоже…».

Потом курили. Потом опять пили и ели. Затем, артистку отпустили домой, ибо странные перемены в Надеждине не оставляли ей никаких надежд. За неё остались два музыканта, два пожилых музыканта охваченные ностальгией по ушедшей молодости и длинным волосам. Они так и объявили: «Песни нашей и вашей молодости». И в два часа ночи под сводами ресторана раздались чудесные слова и звуки: «Я прошу тебя, сумей забыть все тревоги дня…». Надеждин, враз обмяк, протрезвел, расплылся по дивану, расплакался и требовал повторять песню снова и снова.

Музыканты были не против. В конце – концов, он был здесь «гвоздём программы».

Друзья решили, что паломничество пошло Надеждину на пользу. Тоска по женщине всегда на пользу. Один из них даже намекнул на то, что артистку отпустили рано и начал осматриваться вокруг ища достойную замену. Но все женщины были чьи-то или с кем-то.

Снова выпили, покурили и стали расходиться.

Надеждин шагал по ночному городу. Он часто останавливался задирал голову на небо, смотрел на звёзды и искал свою путеводную звезду. Он теперь верил, что и у него она должна быть…

Глава 35

Что это мы всё о Надеждине, да о Надеждине? Не так уж и плохо катиться биллиардным шаром по полю жизни. Тоже мне ЖЗЛ, понимаешь. Хотя, кто-то умный совершенно уместно додумался ни сам «прозу» писать и «поэзию» вымучивать, а «ударить» пером по тем, кто этим занимается. По тем, кто литературных героев придумывает, жизнь нашу в рифмы укладывает. Назвали это порождение «Жизнь Замечательных Людей». Забавно. Если в рамки этой «забавы» уложить жизнь автора, то одна половина страны родной просто вымрет со смеху, а вторая – вымрет от рыданий. А народ надо беречь. К этому вожди призывают, хоть и не более того, но всё-таки….

То, что автор и сам малость того…, как и его герой, это уже понятно. Только идиот может мешать своим Надеждиным мировым и глобальным процессам «очеловечивания» россиян. Мешать развернувшемуся «социалистическому» соревнования между чиновниками и попами. Чиновники строят культовые сооружения себя в виде «шопов», супермаркетов и даже гипермаркетов. Попы себе культовые храмы возводят. И всех этих вольных каменщиков объединяет одно – поклонение и даже почитание, если денежка течёт, своей приземлённой иерархии. Если бы эти божьи твари поклонялись Господу или хотя бы иконе с ликом Его, тогда Господь бы дал им передышку в «строительстве светлого будущего» для общения с «овцами», в общем-то, глупой и вымирающей паствой. Но они не Богу молятся и не ему поклоняются, поэтому и передышки нет. Поэтому и бродит Надеждин по России без отпущения грехов. Бродит неприкаянный. Бродит, как попало. Да и автор его, тоже бродит, без исповедования и покаяния.

Они оба, вроде как, исчерпали себя глядя на всю мерзость нынешней жизни. Благо, что есть Божье напутствие о том, что каждая энергия, которая исчерпала себя, несёт зародыш другой, нарождающейся энергии. А значит спасутся. Значит спасёмся.

Всё у Надеждина будет хорошо, раз он начал поднимать голову к небу и смотреть на звёзды. И автор подтянется к нему. Все мы, обычные люди, бредём за «литературными», «газетными» и прочими «писаными» героями.

Хотя есть и другие варианты. Есть и другой закон – ЗАКОН КОЛЕСА ЗНАНИЙ. Бог открыл перед человечеством огромные возможности для Со-творчества, для поиска знаний, для собственного образования. Человек действительно может всё!

Он может изучить все языки, на которых говорят его собратья. Он может научиться языку птиц, зверей и даже рыб. Он уже может создавать свои миры. Он может научиться чему угодно, правда только в рамках пространства достижимого для его ума. Но и это не мало. Важно замахнуться на что-то более значительное, важное, вечное. Замахнуться на то, чего никогда не видел, чего ещё никогда не знал ни ты сам, ни те, кто рядом с тобой. Замахнуться на то, что открывает прозрение, осознание, открывает Творчество Бога. Это важно. Это очень важно. Всё то, что мы постигаем без особых усилий в пределах накопленных нашей цивилизацией знаний, низводит нас до попугаев или до старых «обезьян» утративших желание обучаться новым трюкам. Мы, люди, должны смотреть дальше, много дальше, за черту существующих знаний. Смотреть туда, где Бог.

Автор и Надеждин – это парадокс большой страны, а может и всей нашей планеты Земля.

Парадокс. В малых дозах – всё хорошо, в больших дозах – всё яд.

Автор виноват перед читателем за то, что «напряг» его зрение, возможно, смутил его душу обыкновенным повествованием о жизни Надеждина.

Надеждин виноват перед автором за то, что приковал его к столу ручкой и бумагой, не давал ему гулять и дышать свежим воздухом.

Только читатель ни в чём не виноват»? Такая вот, понимаешь, загогулина, такая вот комбинация. Такое вот окончание первой части. Такой вот перерыв на «обед», дающий основание всем действующим лицам «побалдеть» на воздухе.

А что же Надеждин?

Он вспомнил, как до своих пяти малых лет, мама брала его с собой в баню, в женское отделение. Он вспомнил, как сидел в этой бане, в большом тазу и всецело был занят «речным буксиром» и пусканием мыльных пузырей. Но, мир не без добрых людей. Периодически к нему подходила какая-нибудь, абсолютно голая мамина знакомая и игриво говорила: «Ой какая девочка». Такого обращения маленький Надеждин стерпеть не мог. Он переставал пускать мыльные пузыри, и крепко держа свой речной буксир в руках, поднимался в тазу, и обиженно говорил: «Я не девочка. Я мальчик». «Паспорт» был на лицо. Надеждин с детства хотел быть мужчиной. Наверное, у него получилось. Посмотрим, как он будет жить дальше….

Глава 36

Итак, начнём всё сначала. Надеждин вдыхал и выдыхал. У Надеждина бывали подъёмы и спуски. Он карабкался на вершину мудрости, но взять её, с ходу, не смог. Простим ему это. Не он один. Иисус Христос тоже много ходил по миру, прежде чем нашёл тот народец, который вернул его Богу. Мохаммеду повезло больше. Труден путь святости. Но, это единственно правильный путь среди тьмы к свету.

Странно устроен мир. Просыпается утром очень плохой человек, просыпается от падающих на него светлых и радостных солнечных лучей. Со стороны может показаться, что вот оно счастье. Лучик Солнца освятил творение Божье на Земле! А на самом деле, этот лучик просто высветил тёмное пятно на чистом лике Земли. И таких пятен, видимо, не видимо. Это и православный – банкир, и военный – миротворец, и полицейский – гуманист, и справедливый судья, честный вор и прочий ходячий анекдот. Хорошо если оттого, что «некуда больше деться», а если по убеждению. Вот вам и ад.

Надеждин сбежал из всех этих рядов «оборотней в пагонах». Он верил в Святую Русь, как часть земной суши, но не верил в святость тех, кто по этой суши ходил и гадил. Он пил, так как знал, что те, кто пьют, многого не накопят, да и господь их вовремя прибирает. Он пел, так как слышал, как поют птицы, и был солидарен с ними. Зачем ныть, когда можно петь. Он любил весь мир и все тёмные пятна на нём. Иногда от любви Надеждина тёмные пятна становились серыми, а это уже был большой прогресс для них, а Надеждину, маленький плюсик, там, на самом верху. Но, сразу взять вершину мудрости и осчастливить человечество, хотя бы русскоязычное, новым выдающимся трудом, Надеждину не удалось. Его собственная надежда разбилась об айсберг реальной действительности. Вершина оказалась значительно выше уровня духовности Надеждина. Знаний ему хватало, а с духовностью были проблемы. Вокруг него тоже были апостолы, но и соблазнов для них прибавилось. Угроз стало значительно больше. Они собирались в команды и толпы, поэтому всё время сбивались с пути.

Только Надеждин упорно карабкался, хотя и он, как и первые модели компьютеров, часто давал сбой. Он никак не хотел понимать того, что дотошность также плоха как и разгильдяйство. Ну, соедини ты Святую Русь со святыми людьми, слейся в экстазе с властью, ибо управляя святой землёй и святыми, живущими на ней, она даже в самом никчемном виде, свята по определению. Так нет, Надеждину подавай всё по отдельности. При таком подходе, какая голова выдержит перегрузку отделяя матросов от салаг, семечки от шелухи. А уж если замахнулся на тех, кто ими управляет, кто их клюёт, тогда всё, совсем «капут». Но «капут» это не то слово, которым можно было запугать Надеждина. Он с детства знал, что «Гитлер капут» и вообще всем тем, кто «за бугром» – капут. Но шли годы, «забугорные» народы жили всё лучше и лучше, а в болоте Надеждина только менялись лозунги и вожди. И здесь был главный стык неясности.

Надеждин, что-то слышал о Воинах. Он даже знал, что путь Воина лежит посередине чувств, эмоций, событий, дотошности и разгильдяйства, и носит название Безупречности. Стань сам безупречен и жизнь наладится. И он стремился. Он пытался понять это слово, сравнивая его с другими, такими как «истинный ариец», «голубая кровь», «белая кость» и даже «менеджер года». И не понимал.

В России, в стране его постоянного проживания, где у него была даже недвижимость в виде ветхой садовой избушки и приватизированной квартиры, слово «Безупречность» с успехом заменяло слово «холуй». Холуй на Руси – это был конкретный пограничный столб. Пока весь христианский мир, молитвами Ватикана изучал путь Иисуса Христа и выискивал «гранитную стену», под названием фарисеи, о которую «разбился» Иисус Христос, в православной России всё сохраняли в целости с тех давних времён. На пьедестале стояли фарисеи, самые «православные» из которых постоянно увеличивали товарооборот в божьих храмах, а менее православные всё время, как и Иисус Христос разбивались об их писания. За фарисеев стеной стояли холуи, ждущие команды кого бы ещё распять.

Надеждин видел, как Россия деградирует, но верил в то, что святые души в ней действительно есть. Ведь и Иисус Христос искал самых последних отщепенцев на Земле, чтобы вдохнуть в них новую жизнь. И нашёл…

Надеждин смотрел телевизор. Он даже перестал путаться. Если телеведущий говорил о том, что на Святой Земле «забили стрелку», это значит, что он говорил о России, а если телеведущий говорил, что кто-то поехал на Святую Землю, чтобы укрыть «бобло», это значит, что он говорил об Израиле. Эти святые земли скрепляли собой холуи и фарисеи. Конечно, Надеждину было грустно. Ну а кому, в его-то, годы, легко.

Но, Надеждин, всё равно был везунчик. Его берегли Боги. Они его хоть и держали впроголодь, и ничего роскошней велосипеда у Надеждина из транспортных средств никогда не было, но боги уберегли его от многих «престижных» профессий.

Престижная профессия – это тема особая, но мельком она выглядит так. Ты карабкаешься вверх, берёшь вершину за вершиной и вдруг, оказывается, что ты шёл не той дорогой, не тем путём. Хорошо, если ещё при жизни понял, а если только на страшном суде…

Надеждин, иногда «попадал» на престижные должности. Но ему сразу становилось плохо, он начинал болеть, плохо спать, становился рассеянным и забывал кланяться. А на престижной должности скрытому смыслу «холуй» предшествуют другие священные слова «почитание», «поклонение», «место в строю» и даже «иерархия».

В обычной жизни Надеждин был не против почитания председателя садового кооператива, преклонения перед домкомом и «иерархией» многоэтажного дома начинающейся с верхних этажей. От этой «иерархии» по утрам, с большим шумом, всё «гавно» лилось по трубам с верхних этажей на нижние, обещая залить все национальные проекты. Но это в обычной жизни, именно там, где и высаживали, бережно растили и постоянно подкармливали микроб холуйства. Эту странную особенность российской среды, её особого, вонючего, навозного, бульона способного вскармливать любых тварей, давно заметили англосаксы. Эти шустрые ребятишки постоянно тусовали всю российскую элиту строго по её же понятиям: «Я начальник, ты дурак. Ты начальник, я дурак». Англосаксы ничего не насаждали, они просто наблюдали за настроением холуёв и время от времени меняли их, даже, на самом верху. В принципе все народы населяющие Россию, были довольны. Кроме тех, кто поднялся выше садового кооператива и домового комитета, но на эти редкие души, ранее обрушивало свой гнев ГПУ, а в последние времена, как и в стародавние – попы, сразу обвиняя «гребанного» индивидуалиста в гордыне. Попы, конечно, лучше ГПУ. Попы за частную собственность, поэтому можно откупиться, покаяться, а ГПУ было за всеобщее счастье без частной собственности.

Но поднявшихся было мало. Им было жутко. Им было плохо. Они задыхались. Но, в принципе, все народам в России было не скучно. А это очень важный факт. Ещё до изобретения телевизора, Русь, то татаро-монгольским игом травили, то московским самодержавием терроризировали, то крестили, потом сменой династий и столиц. Затем, большевики всё более-менее «устаканали», так нет же, спокойно нам не жилось, всё начали сначала.

Конечно, для любого другого народа, такая жизнь сущая трагедия, если догадался, а если нет, то жить можно. Главное жить по частушке:

Отклонение от неё равносильно смерти или жизни на чужбине. Поэтому в смене холуёв был глубокий смысл.

Но, Надеждин стремился в Воины. Он хоть и знал, что половина его сограждан не желающих кланяться живёт на чужбине, но ему была дороже другая половина, та, которая кланялась, которая осталась. Именно ей он хотел счастья. Именно она давала вдохновение. Именно эта половина делала из немногих чистых Душ на Руси – Воинов…