Нашу российскую жизнь можно уложить в слова песни Геннадия Балахнина:

Но «Русский Дух», о котором много говорят, — есть. Жить в Духе трудно, но интересно. Эта книга о странных людях, живущих в «РУССКОМ ДУХЕ»!

 

Глава первая

Лил унылый осенний дождь. Порывы ветра срывали с деревьев жёлтые листья. Под бесконечными струями дождя они стремительно падали на землю, придавая непролазной российской грязи опрятный вид.

Крупенский [1] стоял под аркой городского кладбища и смотрел в беспросветное, серое небо. Уже неделю он ежедневно приходил сюда, не понимая для чего. Влекомый внутренней силой, он заходил под эту арку и подолгу стоял, не решаясь зайти на само кладбище.

Вид надгробных крестов успокаивал его. Но сегодня тоска не отпускала. Он раскрыл зонт, решив пройти через кладбище на другую улицу. Кладбище было интернациональным. Кресты «уживались» с полумесяцами, шести — и пятиконечными звёздами.

Крупенский вспомнил своего умирающего друга. Его друг много сделал для того, чтобы революция в России состоялась, но потом не признал новую власть и был изгнан. На смертном одре его революционность каким–то странным образом перешла в доброе чувство юмора, и он просил его, Крупенского, установить на его надгробии обелиск с крестом, а не с пятиконечной звездой, как другим, так как звёзды ему светили при жизни, а там, куда он удаляется, наверное, с крестом надёжнее.

Вдруг взгляд Крупенского привлёк точно такой же обелиск, который он поставил своему другу в далёкой Праге. Он подошёл к нему и изумлённо вслух прочитал:

«Крупенский Владимир Александрович, трагически погиб в 1919 году». Он смотрел на своё собственное надгробье, и тоска стала отступать. Он наконец–то понял причину, столь властно влекущую его сначала в Россию, потом в этот незнакомый ему город и, наконец, на городское кладбище. Это было его надгробье, но он не помнил, чтобы у него были родственники или друзья в Нижнем Новгороде, где он оказался теперь.

Крупенский вспомнил старую женщину на одной из пражских улиц, которая подошла к нему и властно взяла его руки в свои. Он не сопротивлялся. Женщина, с большими цыганскими кольцами из червонного золота в ушах, кого–то напоминала ему, до такой степени знакомого, что он растерялся. Он слушал её, как в тумане: «Новгород — Рюриковичи, Нижний Новгород — Романовы, Новгород — большевики, Нижний Новгород — реформаторы, Новгород…».

Сказав это, она быстро ушла, а он остался стоять на пустынной улице, совсем не изменившись внешне, но с охватившей его странной внутренней тоской. Он не верил в случайности и случайные встречи. Он уже очень долго жил, чтобы оставаться доверчивым и идти на поводу у «прорицателей», но что такое причинно — следственные воронки он познал на собственной шкуре.

Тогда в Праге Крупенский вышел на берег реки Влтавы и под плеск её волн стал размышлять над причиной появления этой женщины. С 1919 года его никто вот так, «случайно», не беспокоил. Что же произошло? Может быть, в ночь перед Рождеством нового XXI века ему дают понять, что пора домой в Россию.

Может быть, вообще приходит конец его пребывания на Земле, но тогда зачем такой экскурс в историю. Влтава плескалась и играла у его ног, как ребёнок.

Крупенский подумал о том, что и в этих игрушечных волнах кто–то тонет, и вспомнил Обь, Енисей, Волгу. Он ясно осознал, что совсем не готов встречаться с теми волнами и их тёмными, омутными водами.

Он вступил в новый XXI век «застывшим» в предчувствии, ожидании и с полностью поглотившей его внутренней тоской. И только когда Влтава, маленькая, добродушная Влтава, затопила половину Праги, он понял, что не ехать в Россию уже нельзя. Странника там уже ждали.

 

Глава вторая

«Совершенно секретно»

Климатические условия земного бытия менялись так быстро, что люди перестали бояться Севера, Сибири и вечной мерзлоты. Изменения происходили не только в природе, но и в самом человеческом существовании. Целые народы привыкли к терроризму, эпидемиям, катастрофам и аморальным политикам. Привыкли настолько, что перестали чувствовать боль и радость, любовь и ненависть, народы стали уставать от своего существования на Земле, от охватившего их хаоса и хотели хоть какого — то порядка или конца.

Народы больше не приносили жертвы Богам. Настоящие, кровавые, очищающие жертвы, когда одна ветвь власти начисто уничтожает другую, или люди одной веры остервенело режут людей другой веры.

Человеческое управление перестало носить сакральный характер, оно вырождалось. Произошла подмена понятия «жертва во имя» на понятие «суд для» или «трибунал над». Не стало гильотины и сильной Франции, не осталось следа от сибирских холодов, Гулага и Великой России, даже германский дух с падением Берлинской стены весь ушёл в футбол и пиво.

Редкие происки «непуганых» американцев на мировую власть и господство над народами ещё взбадривали старушку Европу, но и в Европе, и в Азии уже не осталось людей, которым бы не была видна эта американская «пустышка», стоящая только на деньгах, как когда — то Великая Россия стояла на «глиняных ногах».

Даже от евреев, вновь и вновь втягивающих народы в междоусобные войны, человечество устало настолько, что вместо того, чтобы их мутузить, резать и «холокостить» стало обращаться в Организацию Объединённых Наций за помощью и защитой от них.

Этот факт евреев сильно расстроил, и они с экранов телевизора вещали, что все жалующиеся и не желающие выяснять, какой завет первичен «ветхий» или «новый», будут немедленно уничтожены. Но, если жалобщики застрахуют свои жизни в еврейских страховых компаниях, тогда возможно их жизнь продлится.

Европа смотрела на Америку как на своего ребёнка, который иногда больно пинается, может укусить грудь, но потом всё равно вырастит и будет вести себя так, как учили родители.

Азия видела и не такое, для неё все, и Америка, и Европа, равнялись «саранче», то её больше, то опять меньше. Только застрявшая между Европой и Азией Россия, хоть и вымирающая, вся насквозь больная и параличная, пребывала относительно всех своих соседей в пьяно–угарных и куражных мыслях: «Я вас породила, я вас и прищучу», но и эта мысль, известная всему миру, была скорее данью прошлому. Человеческий мир устал.

Люди устали настолько, что совсем перестали чувствовать. Только евреи, выполняющие на земле традиционно охранные функции земного и человеческого бытия, изо всех сил старались поддержать в народах и страсть к наживе, и страсть к войне, пряча свои замыслы за личину мира, но и они не находили понимания. Никого больше не вдохновлял ни капитализм, ни фашизм, ни коммунизм, ни прочий «изм».

Евреи стали одиноки как никогда, они решили все свои задачи: разобщили народы, захватили все ресурсы земли и вроде подготовили почву для постоянных иудейских войн.

Как в своё время первосвященник иудейский Иосиф Каифа не смог убедить Понтия Пилата в справедливости казни Га — Ноцри [2], несущего новую веру, так и сегодняшние раввины не могли убедить остальной мир в том, что старое всегда лучше нового. Мир охватила усталость, назревало что–то новое, но прошлое не хотело уходить. Человечество пронизывала мысль о скором конце своего бытия.

Но Земля не остывала, она ещё дышала остатками своих лесов, питалась чудом сохранившимися, немногочисленными чистыми водами. Ещё оставались на ней и кое–какие зверушки. Земля терпела и человека на себе.

Она его даже любила. Сама она пережила не одну катастрофу, и её не пугало ни прошлое, ни будущее, она знала и то, и другое. Только некоторых своих «разумных» представителей и она терпела с трудом. Люди об этом знали и часто мысленно приветствовали друг друга: «Чтоб ты сквозь землю провалился». И многие, действительно, проваливались. Эта аура странности, ранее доступная избранным, теперь пронизывала всё человечество. Телеэкраны бесконечно транслировали длинные телесериалы: «Горец», «Секретные материалы», «Геракл», «Зена — королева воинов».

Человечество замерло в ожидании альтернативы своей прежней жизни. Это ожидание и стало той вселенской усталостью, поразившей всех, хоть и с разной силой. Больше других маялась и тосковала Россия и населявшие её народы. Шёл XXI век.

В России не осталось счастливых людей. Решая задачи по строительству «светлого будущего» и двигаясь от социализма к коммунизму и дальше к демократии, счастливые исчезли. Они предпочли обывательскую жизнь великим свершениям и разбежались из России во все концы Света, где многие из них, действительно, нашли конец, утонув в тёплых морях, разбившись в упавших самолётах, или были сдуты ураганным ветром.

Просто эти счастливые люди стремились не к тому свету. А тот Свет помнил Россию по книгам и их авторам: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший.

И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его>» [3]

Магия слов, завораживающая магия слов. Автор задумывался над прошлым и будущим, над вечным: «Сначала было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог». Эта книга всегда была с ним, и она не раз спасала людей от его гнева. За книгой он видел человека, равного себе. Этот человек давно был среди богов, а книга его продолжала жить на Земле его откровением. Воланд [4] посмотрел на книгу и вспомнил события давних лет. Его сердце наполнила любовь к этому человеку.

Он закрыл книгу и продолжил размышления. Автор книги, по земным стандартам, был великий грешник. Он не ходил на работу, он выиграл много денег в лотерею, через него обогатился маклер и, наконец, он спал с чужой женой, но всё же он был Мастером.

Его книгу продолжали изучать и читать лучшие земные умы. Наука и искусство на земле достигли такого уровня, когда учёные уже не могли выразить свои открытия словами, прямо указывающими на суть явления, музыкантам на хватало нот, а художникам красок, но они эти явления одинаково чувствовали.

Воланд, наблюдая человеческий гений, думал, что вот оно свершилось, люди, которых он искушал, наконец поднялись за пределы земного бытия, и он не допустил ошибку. И стихали ураганы, прекращались войны, мир впадал в сытость и покой. Но когда проходил первый восторг от земного творения, он опять брал книгу и понимал, что все они, искушаемые им люди, едва — едва стали понимать начало книги, и покой для них означает «застой».

И опять падали самолёты, рушились города, вынуждая людей шевелить мозгами, чего, как Воланд давно и ясно понял, в других условиях они просто не делали. Были исключения, но это было над ним. Исключения оттачивали его, Воланда, творчество. Велик Мастер. Велик Отец.

«…Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она видела, как менялся облик всех летящих к своей цели. Когда же навстречу им из–за края леса начала выходить багровая луна, все обманы исчезли, свалились в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда….

На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробъёвы горы под именем Коровьева — Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, тёмно–фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом.

Он упёрся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землёю под собою, он думал о чём — то своём, летя рядом с Волондом.

— Почему он так изменился? — спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

— Рыцарь этот когда–то неудачно пошутил, — ответил Воланд, поворачивая к Маргарите своё лицо с тихо горящим глазом, — его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал…» [5].

Воланд размышлял над прочитанным. Мастер открыл его тайну всем людям, но к ней не прислушались.

У всех есть право выбора, право на альтернативу, но почему целые народы выбирают худшее из предложенного. В последнее время он, Воланд, снял все запреты на информацию, телепрограммы заполнили игры, где главная задача так и обозначалась: «выбери правильную дорогу», ты можешь угадать все ответы, но не туда идти, а можешь постоянно ошибаться, но дорога будет верной.

Через Мастера Воланду стало проще готовить народы к принятию истины. Он видел, что прошло золотое время покровительства, когда новорождённый гений, будучи ещё в нежном возрасте, волнуясь и спотыкаясь, шёл на первую встречу с учителем.

Воланд сводил людей подобных друг другу, усиливая их и развивая земное творчество. Такое посредничество было его радостью, его искушением. Несколько слов учителя могли решить судьбу ученика, даже если урок длился не более пяти минут, и не было больше уроков.

Да, прошло золотое время. Ещё оставались одинокие творцы, но они были осторожны. Их научил горький опыт, когда «ученик», не успев понять и двух слов, сказанных учителем, выстраданных и вымоленных им у Бога, воровал знания и выставлял их на продажу. Мудрый Учитель не таил обиды на ученика, но ученик вырождался в ничто, у ворованного не было продолжения. Учитель ведь даёт только направление для развития, указывает правильную дорогу.

Он вновь открыл книгу:

«— Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне…

Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:

— Понимаю…сию минуту — и махнул официанту.

Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть».

Люди, люди. Воланд улыбнулся миру, небу, земле, ведь были искры, из которых возгоралось пламя, и будут ещё.

 

Глава третья

Первая причина смерти Странника

Сгубило Странника старание. Он прожил бы не 100 лет, а раз в пять больше, если бы старался во столько же раз меньше.

Уже в детском саду слова «старание» и «Странник» были неразделимы. Он даже в яслях старательно пыхтел, собирая из деревянных кубиков, цилиндров и пирамид строительные конструкции непонятной архитектуры. Это был процесс, и процесс шёл, а вместе с ним рос и Странник.

В школе Странник тщательно рисовал палочки и нолики, постигая основы написания букв. И точно, этого было вполне достаточно, чтобы научиться писать и буквы и цифры. Ему бы на этом и остановиться.

Но его увлекли основы наук, он начал под присмотром учителей учиться извлекать из букв и цифр различные смыслы и грани жизни.

За этим занятием незаметно прошло время, отпущенное детям взрослыми для школьных занятий. Надо было стараться дальше. И он старался.

Странник поступил в вуз, а вместе с ним и вступил в возраст осмысленья смыслов. Это была высота. В итоге ему дали синий диплом и синий ромбовидный значок. Он, конечно, мог получить и красный диплом и красный значок, но было препятствие на пути. Рядом с вузом продавали водку — очень серьёзную альтернативу старанию.

И вот, наконец, наступил конец осмысления смыслов всех знаний, накопленных человечеством. Ясли, детсад, школа и вуз научили странника жить в обществе таких же, как и он, людей. Теперь общество было вправе требовать от него отдачи. Так он вступил на тропу осмысления смыслов смысла жизни.

Странник был готов стараться дальше, но тут он налетел на риф простейших слов тех, кто этот путь уже прошёл: «Забудь всё то, чему тебя учили».

Странник сначала рот открыл от удивленья, мол как же так, а как же буквы, цифры, смыслы. В открытый рот опять налили водки и первый тост произнесли: «Хочешь расти, будь тише, ниже, ни суйся никуда, а лучше не высовывайся вовсе. Страна не та, не те и смыслы».

Странник всё понял сразу и начал совершать карьерный рост — движение по аппарату.

Не раз он опускал в кружку с водкой то звёздочку, то медаль, печально размышляя: «И на хрена я в садике старался, пыхтел за школьной партой, в вузе старательно писал диплом, хватило бы яслей и ясельных игрушек».

За этим размышленьем смысл жизни ускользал.

Странник сник, чем дальше двигали его по аппарату, тем меньше смысла в жизни оставалось.

И, наконец, старанье испарилось. «Забил» на всё он наглухо и крепко. Но было уже поздно. Он сразу помер, но не тут–то было. Господь заметил его подвиг, «забить» на всё, когда всего полно и можно ещё больше получить, это серьёзная заявка на проблеск Духа в теле человека.

Да что там проблеск, это огромный пласт тепла и света для божьей радости от жизни человека. Странник, как блудный сын, «забил» на всё и вновь к Отцу вернулся. Он вроде безупречным стал, а что есть безупречность?

Вопрос не прост. Как вор не осквернивший себя работой и погонами безупречен перед своим миром, так и служивый человек в погонах и в работе безупречен перед миром своим. Но при чём здесь Бог. Служивые и воры легко укладываются в рамки слов «беспощадны к врагам», а если все враги перевелись, то чем себя занять?

Поэтому Господь не очень это слово чтит.

Жить безупречно, без упрёка невозможно. Звучит абсурдно «безупречно грешен», как вор, или «безупречно свят», как человек служивый. Оттенки у любого есть явленья. Чем выше столб, тем тень длиннее.

Безупречность не есть предмет стремленья к Абсолюту, так как слишком широко толкуется оно.

В среде чиновников безупречным считается холуй и подхалим.

В среде силовиков — рубаха парень, тот, что готов под пули лезть и водку пить, обычно оба дела совмещая.

Но вот возьмём среду творцов: художников, писателей, поэтов, музыкантов. Кто безупречен среди них? А если безупречен, то перед кем? Перед своей средой таких же как они. Да им плевать на всех, лишь свой талант лелеют. Но всё же кто–то и над ними есть, и это тот, кто вдохновляет. Но, вдумайтесь, вопросов сразу сколько возникает. Тот, кого никто не видел, готов сказать себе: «Я безупречен». Едва ли, он может лишь сказать: «Я очень старался вдохновить как можно лучше, но получилось то, что получилось».

«Забив» на всё, что не имеет смысла, попал наш Странник под раздачу. На выдохе последнем понял он, что человек не должен любоваться собой, им должен любоваться вдохновитель. Тобой любуются пусть те, кто выше.

Вдох Странник сделать не успел, но где–то далеко услышал: «О безупречности перед страшным судом не думай. Нет её, по факту она либо фанатизм, либо лукавство для отвода глаз. Другое дело честь и совесть, но их ты сохранил».

Господь вернул его обратно, и начал он вторую жизнь, добавив к старанию ещё и сосредоточенность. Не знал он раньше, что старание лежит в области сосредоточенности, теперь ему открылась эта грань. Что ж — заслужил. Раз заслужил, то — получи. Старается ведь только тот, кто сосредоточен, а если возможности сосредоточенья нет, то нет и смысла в чём–либо стараться.

И всю вторую жизнь он был сосредоточен, но конец пришёл и ей, скафандр поизносился, а может и поистаскался, я свечки у его постели не держал. А он мужик был хоть куда!

 

Глава четвёртая

Странник, вторая кончина

В небольшом захолустном и грязном российском городке, в холодной квартире, за колченогим письменным столом, среди разбросанных книг и рукописей сидел седой человек. Он ничего не писал, ни о чём не думал, он забывал. Он забывал свою прожитую жизнь, он стирал свою память, он готовил себя к принятию ещё неведомого ему, но уже прочувствованного. Он всю жизнь искал тайное, он искал человека, который никогда не существовал. Он обнаруживал его следы в книгах и архивных документах, в лицах прохожих и в шуме уличных разговоров. Он, во что бы то ни стало, хотел его найти. Он уже знал, что лицо нереальное, этот человек всё же имел имя. Он даже определил места его пребывания. Во всяком случае, его там видели и даже письменно зафиксировали в книгах факт пребывания.

Что он знал о нём? Имя: «Иностранец», «Заграничный гость», «Неизвестный», «Профессор», «Больной», Воланд, и др. [6]. Ближайшие знакомые с ним, из живших ранее, Гёте, Гоголь, Булгаков, видели его в России, на Украине и в Германии.

Живущие ныне встречали его в Испании на корриде, причём не в облике тореадора, а в обличии огромного красного быка. Но какая разница, в каком обличье, главное, что его узнали. Род деятельности: полиглот, историк, философ и «свой парень».

Человек очень устал, он не знал, где и когда он успел так нагрешить, чтобы так устать в этой своей жизни. Он изучил по чужим книгам и тайным рукописям многое о добре и зле, о свете и тени. Он утратил желания и перестал бояться. Он необъяснимо чувствовал чью–то близость рядом с собой, и он понял чью. На Земле он мог встретить только его. Он готовился и забывал.

Лопнула гитарная струна, на стол прыгнул чёрный кот, под окном завыла собака. Он закрыл уже ничего не видевшие глаза и погрузился во тьму. Куранты на Красной площади пробили ровно двенадцать часов при оглушительно полной Луне.

 

Глава пятая

«Где–то между Небом и Землёй»

Странник забыл всю свою земную жизнь. Он лежал в гробу, стоявшем посреди божьего храма, и с интересом слушал перешёптывающихся рядом с ним живых людей. Он прожил долгую жизнь. Ровесников уже давно не было рядом с ним, поэтому особо никто не грустил и тоскливую волну не гнал. Странник лежал с лёгким сердцем со свечкой в руках.

Свечку не зажигали по причине возможного возникновения пожара. Попёнок, читающий заупокойную молитву, был не шибко обязательным и ограничился вечно горящей лампадкой, остальные были больше заняты собой, чем покойным.

Рядом с гробом крутились несколько ребятишек лет 5–6, и Странник чувствовал, что именно они ближе всех к нему, а он к ним. Они его совершенно не боялись и постоянно выказывали неудовольствие на его такое долгое и неподвижное лежание. Он им пытался объяснять, что так устроены земные витки, а они в ответ отмахивались, произнося что–то вроде: «Ты нас будешь ещё учить».

Прощающихся было не очень много. В основном шли женщины. Лишь одна смахнула ароматным носовым платочком скупую слезу и прошептала, целуя его в лоб: «Уже не полетаем», и Странника охватила волна её страсти. Свечка упала, но её поставили вновь.

Остальные же дамы и прощаясь предъявляли массу претензий, не скрывая своего неудовольствия от его такого безопасного вида. Гроб тихо поскрипывал, но Странник оставался спокоен. Он очень долго жил, чтобы не знать ещё при жизни, какие и у кого чувства он мог вызывать. Хотя ему было слегка обидно, но души людей с претензиями к нему близко не подлетали, поэтому он только поёживался от лёгкого нагнетаемого ими холодка.

Так бы он и лежал спокойно, перешёптываясь с детьми и строя планы на будущее, но тут к гробу подошёл его последний прижизненный друг. Друг был на много лет моложе Странника. Окружающие удивлялись такой дружбе, так как помнили в своей жизни только школьную дружбу или в лучшем случае студенческую, и не верили ни в какую другую. Но у Странника были друзья в каждом периоде его жизни. В той жизни, которую он вёл, друг просто не мог не прийти. Всегда кто–нибудь был рядом с ним, так же как и он, мечтающий провести пару месяцев в тайге или походить по океанском дну.

Взрослая жизнь Странника и его друзей была очень похожа на детскую. Различие было в мелочах. Если в детстве он мог часами из деревянного бруска выстругивать яхту, то состарившись, он часами мог просиживать за компьютером, складывая слова, или неподвижно лежать с фоторужьём, ожидая появление лося. Это была его одних удивляющая, а многих и раздражающая, свежесть души. Но эта свежесть подкупала. Подкупала и внешность, без признаков старости.

Если детская дружба замешивается на совместных играх и первых совместных «подвигах», например, в чужой сад залезть, то для завязывания взрослой дружбы нужны либо экстремальные условия, либо длительное общежитие. У Странника в основном были друзья по совместным экстремальным ситуациям. Отличие таких друзей от всех остальных состоит в том, что они твёрдо знают, что ходят под Богом.

Последний друг Странника был альпинистом — шалопаем. Он жил в горах, спускаясь с них изредка, если сразу не удавалось забыть какую–нибудь очередную юную альпинистку. Шалопай был приспособлен к любой жизни, и впервые не Странник, а друг–шалопай вытащил его на «оперативные просторы» — в горы. Проще говоря, Шалопай дал дёру от надоевшей и ставшей уже бывшей альпинистки, а Странника внезапно охватило желание к перемене мест.

В горах шалопай всю дорогу пел песню про «остров невезения» из кинофильма «Бриллиантовая рука» и утверждал, что это небесный гимн о Земле. На заоблачной вершине горы Странник почувствовал правоту Шалопая о том, что на Земле «живут несчастные люди дикари…».

После восхождения Странник отрешился от всего и, наконец, умер. Друг подошёл к гробу и мысленно отчитал Странника за проявленную им слабость, примерно в таких выражениях: «Не хрена себе, разлёгся. Ну, попритворяйся, если хочется, а я пока в горы схожу. Там на одном из облаков есть филиал «Небесной канцелярии», так я с ними в давней дружбе состою. Иногда, знаешь ли, так устанешь от жизни, что либо карабин сломается, либо ледоруб из рук выпадет. Летишь себе вниз, а они уже ждут. Поэтому даже не надейся».

Странник слушал с интересом. Он даже хотел ответить, но передумал. Друг тем временем продолжал: «Я там тебе протекцию составлю, а может и сам тебя догоню, а то в твоём захолустном городке такая скалолазка обнаружилась, которая от меня и в горах не отстанет».

Странник начал было что–то вспоминать и осознавать совершённую им глупость, но против выноса тела возражать не стал, дабы не доставлять радости своим кредиторам, которые в основном и грустили о его кончине, считая её слишком ранней.

 

Глава шестая

Шалопай

Шалопай давно был в кадровом резерве филиала «Небесной канцелярии», наблюдавшего за земными делами. Его там не то чтобы любили, но относились с сочувствием. Всякий раз, сбежав с Земли на небо, он не хотел возвращаться обратно. Но у небесных чиновников не было оснований держать его и на небе.

Причина его «метания» между небом и землёй была на удивление постоянна. На небе он скрывался от своих многочисленных поклонниц, а на Земле совершенно бескорыстно расточал свои таланты, чем ещё больше увеличивал количество своих поклонниц.

Небесные чиновники даже стали делать ставки на сроки его возвращений, и те, кто ставили на быстрое возвращение, втихомолку одаривали его каким–нибудь новым талантом.

В результате Шалопай стал самым талантливым и на Земле, и в филиале «Небесной канцелярии», но употреблял он свой талант по одному единственному варианту, который вновь и вновь возвращал его на Землю, не давая на небе возможности даже «прийти в себя».

Правда, у Шалопая были и более высокие покровители, наблюдавшие за развитием небесных талантов под женским воздействием, но он этого не знал и ругал чиновников из филиала за их привязанность к его плоти.

Чиновники согласно улыбались, ещё и подначивая его, задавая неизменно один и тот же вопрос: «Неужели на Земле нет женщины, ради которой хотелось бы вернуться?». Шалопай же неизменно отвечал, что очередь только в обратную сторону и, если ему не верят, то могут справиться у Ромео. [7]

Иногда Шалопаю давали отдохнуть, тем более, что он никого не раздражал. Гулял себе по облакам. Помогали ему и на Земле. И в этот раз, почувствовав волнения Шалопая, небесные друзья подсказали ему, что если он хочет на небо, то не надо тащиться опять в горы. В ближайшей день, там–то и там–то, автобус свалится в реку, упадёт самолёт, поезд сойдёт с рельсов, взорвутся два дома за номерами…, и погибнут несколько случайных прохожих при дележе нехитрой земной недвижимости. Шалопай выбрал самолёт и помчался догонять Странника.

 

Глава седьмая

Предсмертные мысли Шалопая

Шалопай, любимец мой, к чему скрывать святую правду.

Он сроду не жил по уму, он никому не верил, он наблюдал за тем, как ходят ноги с высоты головы, и выше прыгать не пытался.

Про честь и совесть он читал в романах, но только в детстве. Откроет он роман бывало, ну скажем «Война и мир», и только углубится в чтенье, как мать зовёт его к столу — обедать. Отложит он роман на самом интересном месте, в том месте, где честь и совесть устремились к сияющим вершинам жизни. А на столе горячий борщ, картошка и котлета, да к ним ещё компот добавлен. Какие тут высоты. Но роман длиннющий, так от обеда до обеда, осиливая миллионы букв и слов десятки тысяч, он ничего не понимая рос и креп от маминых обедов.

Кто в этом виноват? Отвечу смело я: «Условия, среда». Война и мир — две грани жизни человека, а между ними борщ, котлета и вечный зов: «Мам, пойду я погулять?».

А чадо ведь любимо, поэтому в ответ: «Иди, сынок, иди, но только ненадолго».

А что на улице?

Один сплошной кошмар. Вот баба–дура материт весь мир, увидев в нём свою вторую половину. Вторая половина — зовётся мужем, но чаще пьяною скотиной. Он пьян всегда от нестерпимой боли. Боль оттого, что баба его дура, что водка — дрянь, что закусь ещё хуже. От этой жути мужичок, увы, недолго проживёт. А по его кончине, баба–дура опять орёт, подвергнувшись припадку пессимизма. Старушкой дряхлой доживёт свой век одна, всем своим видом вселяя ужас в молодых девиц.

Девицы в бабке видят жизнь свою: букет на свадьбу, муж и кольцо, а дальше ор, и вот конец. Такой морщинистый конец, хоть говорят, что старость благородна.

Не будем мы оспаривать сей факт, но старость благородна, когда все вместе: бабуля и дедуля, затем их дети — отец и мать доходят до конца красивые, хоть и седые. Тогда в них видно благородство и мудрость пра–пра–пра….

Но не было в том месте, где вырос Шалопай, такой красивой старости, а бабы–дуры были. Ещё был лозунг «Стрикам у нас почёт», но не было стариков, а значит и почёта.

Поэтому на этой части суши, что зовут Россией, даже для детей на улицах мучение одно, и реки слёз текут по этому огромному, бескрайнему пространству.

Шалопай с детства видел сушу, видел реки. Это он видел, а про честь и совесть только слышал. О них он слышал от школьных учителей, перемещённых в школы по причине задержки взросления. Учителей было много, среди них преобладали женщины, которые должны были сглаживать пробелы родительского воспитания. В эту святую миссию учителей верили даже сами родители. Они не хотели видеть очевидного, того, что в их стране врачи существуют для того, чтобы народ был постоянно болен, а учителя — чтоб постоянно глуп.

Страна, в которой Шалопай проживал свою очередную жизнь, была закрыта со всех сторон. Поэтому учителя, упоминавшие Италию, Швейцария, Германию, Францию и прочие экзотические страны в связи с тем, что там жили и писали Тургенев, Герцен, Горький, Чехов, Достоевский, Гоголь и даже жили вожди мирового пролетариата, сначала вгоняли учеников в недоумение, а самых любопытных и в тоску.

Но, чтобы мысль о дальних странах мозги детей не разъедала, учителя давали разъясненья: «Лечились они там, ибо болели, но Ленин был всегда здоров, ибо в России бывал редко».

Шалопай на то и Шалопаем был, что во всём и всюду подозревал подвох. Он, мать его, тянул свою ручонку вверх и задавал вопрос: «Неужто в России нету мест для поправки подорванного здоровья?».

Сомнение есть страшный грех, когда уже указан путь и велено не сомневаясь идти до самого конца. А если там тупик? Ну а на что учителя.

А в это время Россия уже пела: «Наверно, всё от глупости, но ведь не все мы дураки». Эту мысль школьные учителя просматривали и неправильных песен не пели.

Шалопай же от чтения произведений перешёл к чтению дневников тех, кто «лечился» за границей в то далёкое время, когда ещё было можно. И обнаружил в дневниках он мысль о том, что «видится из далека большое». А Родина его была огромна. Поэтому чем дальше от неё, тем больше шансов рассмотреть её и крупно, и подробно.

Попробуй рассмотреть на месте идиота, коль идиоты все, а чуть отъехал за «бугор», вскарабкался на Альпы и образ «идиота» во всей красе обозревай. Но отдохнув, набравшись сил, поправив шаткое здоровье, перед возвращением в родные, милые места не надо забывать о том, что, чтобы морду не набили, начни ругать Европу и хвалить Россию. Ну, типа, мы умные, они — тупые, наш «Идиот», но он написан там.

Шалопай красот российских издалека не видел никогда, поэтому и ностальгией не страдал, лечиться рано начал водкой, мозги туманил табаком. Он был как весь великий и могучий народ, живущий на её просторах, с одной пропиской и одним гражданством.

Замечу, исторической правды ради, он не плохо жил в «оттепели», затем в «застое», в осенней грязи серых городов и летней духоте от дыма и пожаров. Он жил в России, поэтому какая разница, любил иль не любил, но он её любил.

Была ли у него причина для любви? Хороший, чёрт возьми, вопрос, и прост ответ.

Причина ставит нас на путь ещё задолго до нашего рождения. Как пел Высоцкий, так и есть, а пел он просто, хоть и хрипло:

Мы лишь ответственны за прохождение пути.

Причину Бог даёт, он наш фундамент.

Другое дело следствия, они родятся вместе с нами. И этими следствиями являются условия и среда.

Шалопай частенько напевал:

Чтобы понять, о чём тут речь ведётся, надо сравнить культурное наследие народов разных. И от сравнений волосики на голове зашевелиться могут:

И возникает здесь вопрос к тем, кто создаёт такую среду и такие условия. Кто причину своего создания, как создателя среды и условий искажает до совершенно диких следствий лишь себе в угоду.

Бог тут виновен, иль Создатель, или Творец всего? Открою истину, они тут не при чём. Они открыли путь, они же дали цель, они же совершили благо, наделив свои творения своей же ответственностью, уже за сотворенные творенья тех, причиной которых они стали. Что непонятно здесь? Шагай к вершинам, создавай условия, среду, ведущую всех к Богу.

Но, скажу честно, это очень трудно. Создание условий и среды — чистейшее проявление Духа. А как его пощупать, как положить в карман, как получить с него проценты.

Да что там рассуждать, не просто «Чистый Дух» понять, но нам для понимания дана и выбора свобода. Свобода выбора такая же причина, дающая нам жизнь, чтоб мы шагали к Богу.

Для нас причина — это вопрос Веры, но в понимании её мы не сильны, хотя давно пора понять, что к Богу все идут через знание, абсолютное знание Его причин, по которым он всех зовёт обратно. И зов Его мы называем Верой в нас. Но трудно слышать зов, когда и условия, и среда искажены то атеизмом, то с точностью наоборот — религиозным фанатизмом, то страшным их гибридом, опустошившим Германию с Россией.

Здесь важно знать, что от количества вождей, попов, церквей и мавзолеев ничего не зависит в реализации причины Бога.

Вот следствия причин совсем другое дело. Умелый «регулировщик», «оседлав» причину, провозгласив себя «наместником» Его, способен сбить с истинного пути целые народы.

И тут внимание всеобщее хочу привлечь к тому, что народы состоят из отдельных людей, которым думать и искать никто не может запретить, по крайней мере, про себя. А если всё очень скверно, то и не думать вовсе, но и не делать того, чего не понимаешь сам.

Шалопай не сразу шалопаем стал, но распознав причину и уяснив, что жизнь вокруг из следствий состоит, и следствий скверных, ни кем другим он стать уже не мог.

Чем больше Шалопай углублялся в поиски причины, тем больше отрешался он от жизни.

А думал он примерно так: «Кого из Господа народы сотворили. Ну прямо маршал, а не Бог. Ввели в основу почитанья армейский принцип исполнения приказов. Приказ родит голова маршала, а исполнение ложится на солдат. Но маршал часто туп, а солдат — смертен. Раз так, то и приказы лучше искажать во имя спасения солдат».

Я тут с Шалопаем полностью согласен, Россия пустыми головами маршалов своих сгубила много поколений. Но между тем, и к счастью общему, народ находит силы подниматься вновь, а это значительно важнее. За этим фактом виден Бог.

Важнее, ибо такой народ, в совершенно жутких условиях и среде, способен к созиданью вновь и вновь, а это значит, что всё же он един и слышит зов Бога.

Уместно завершая мысли Шалопая, упомянуть последствия тех следствий, что так причину искажают. Последствия, конечно, путь не завершают. Последствия — есть Страшный суд, и страшен он нам тем, что за свободный выбор свой придётся отвечать.

Да, есть свобода выбора за искажение причины своего рожденья. И этот выбор возможен в пользу большого удовольствия от текущей жизни, от вкуса всех плодов её запретных, где власть, могущество стоят на первом месте. Секс, кстати, на последнем, но не о сексе книжка эта.

Что есть последствия? Простое искупленье своих действий, отличных от причины, данной Богом на наше проживанье здесь, на искупленье следствий, что успеваем мы натворить за свою жизнь. А если б было по–другому? Представь себе сколько проблем для множества людей создают те, кто жив одной корыстью, мнимым могуществом своим. Представил. Это же не просто страх, а уже — ужас.

Умирал Шалопай вполне умиротворённо с самим собой, уже он слышал Бога, когда шептал: «Нагадивши, придётся убирать. Если поймёте это, люди, не захотите сами гадить». И самолёт упал, с ним вместе грохнулся и Шалопай. На месте катастрофы его останки не искали, сгорело всё, включая полис из ОСАГО.

 

Глава восьмая

«Кадры решают все»

Небесные чиновники с любопытством рассматривали прибывшего к ним «усопшего» и переговаривались.

— Седой, хотя красив, и даже след благородства виден.

— Куда мы его отправим, в Ад или в Рай? — тихо спросил чиновник, отвечающий в филиале «небесной канцелярии» за миграционную службу у небесного летописца, ведущего учёт происходящих на Земле событий.

— Для Ада он не так уж и плох по своей прожитой жизни, — вступился за усопшего небесный летописец.

— Откуда он к нам прибыл? — громко спросил небесный кадровик.

— А откуда к нам прибывают? — вяло на вопрос вопросом ответил чиновник миграционной службы. Он сам прибыл недавно с Земли и сразу же хотел вернуться обратно, но его оставили, пока поработать на общее благо. К такому повороту событий он был совершенно не готов. На Земле он «разводил» сограждан на «крутые бабки», затем бегал от них, отстреливался и отбивался, словом, жил, и вдруг покой, забота об общечеловеческом благе. Он никак не мог привыкнуть к этому и всё время ворчал.

— А поточнее? — повторил вопрос кадровик.

— Поточнее — из России, — добавил всё тот же чиновник.

— Ну, после России, с ее «перегревом», каким чертом и котлом ты его испугаешь? — вступился за «усопшего» небесный кадровик.

— Тогда в Рай, — констатировал чиновник миграционной службы, опасаясь перечить кадровику, с которым уже начал налаживать контакт по своей отправке обратно на Землю.

— Могут возникнуть проблемы, он наверняка еще не достиг примирения и единения с самим собой. Видишь, как озабочена личность. Она всё время что — то хочет. Вся так и искрится и разрывается на части, — заметил небесный аналитик.

— Зато сущность сияет вполне ровно, — стоял на своём кадровик. «Усопший» ему явно нравился, и он уже строил на его счёт свои планы.

— Сияет, только отдельно от своей личности, — опять заныл аналитик.

— Но согласись, что он, пожалуй, лучшая из душ, что за последний десяток лет поступила с Земли, — заметил кадровик.

— Может, того, обратно на Землю, с формулировкой «для прохождения дальнейшего пути», — напоминая о себе, сказал чиновник небесной миграционной службы.

— А как его имя, не по свидетельству о смерти, а то, с которым он жил? — спросил аналитик.

— «Странник», — тихо произнёс летописец, — В книге судеб он носит это имя с самого своего рождения, ещё с самого первого рождения.

— Судя по поведению его личности, он так и не успел найти то, что искал. Может, действительно, обратно на Землю? — не успокаивался чиновник миграционной службы.

Но тут небесная канцелярия ярко осветилась голубым светом, и все услышали тихий, ровный и очень красивый голос: «Подготовьте к отправке на Землю приличную душу, но с неопределенным положением».

Получив задание, чиновники небесного филиала приуныли. Они уже давно привыкли к определённым правилам работы с Землей, которые были просты, понятны и состояли из пяти пунктов:

— Пункт первый запрещал отзывать с Земли «помазанников».

Так называемые «помазанники», ещё их называли элитой общества, разрабатывали концепцию развития цивилизации на Земле. Они были назначены управлять разрозненными народами, создавать им трудности и экстремальные ситуации; вести мир к всеобщей глобализации с одной целью: заставить народы думать и искать смысл своей жизни, не для каждого тела самостоятельно, а для всех один.

Попыток такой глобализации было много, но все неудачные. Отдельные люди никак не хотели признавать общую цель «масс» и постоянно «уклонялись» от «истинного», так сказать, пути. Одной из последних попыток глобализации была попытка совершения «мировой революции», где общим телом должен был стать «пролетариат», а смыслом жизни «светлое будущее».

С пролетариатом жить было хорошо, хотя и не всем, поэтому для многих «помазанников» этот путь стал последним. Но «помазанники» от этого умнее не стали. И, как раньше, пошли «другим, прежним, путём». Они стали высаживать и к месту, и просто так по всей Земле свой авангард — Вооружённые силы, с целью доказательства, просвещения и убеждения правильности другого, прежнего, намеченного ими пути. Словом, «помазанники» составляли земную элиту, они сами себя возвеличивали и канонизировали или наоборот проклинали, отлучали и низводили до земной пыли.

Многие тысячелетия народы прислушивались к «помазанникам», а многие и беспрекословно подчинялись, участвуя в строительстве усыпальных пирамид, которые затем помельчали до мавзолеев, затем до финансовых пирамид, как, впрочем, и сами «помазанники». Жили они в основном счастливо, хотя бывали периоды, когда и «уклонисты» рождали своих героев. Из наиболее известных стали такие, как Спартак, Пугачёв, Степан Разин, из последних — Че Гевара, Сальвадор Альендэ. Были и другие.

«Помазанники», конечно, хотели бы стереть память о них в массах. Но так как это не гарантировало того, что новых героев толпы вновь не родят, приходилось их тоже канонизировать, писать о них книги. В книгах для самых непонятливых читателей особенно ярко описывался конец героя в виде распятия на кресте, четвертования, отрубания головы, попадания самонаводящейся ракеты т. п.

Применялись и другие методы сдерживания народной склонности растить героев. В некоторых странах возникали одноимённые героям общества. Например, общество «спартаковцев». Здесь надо отметить, что всегда находился какой–нибудь белый гусь, который портил всё стадо гагача: «Спартак — чемпион!», и часто сначала одинокое «га–га» перерастало в мощный рёв со всеми вытекающими последствиями. Но «общество спартаковцев» — это не отдельный герой со своей свободной волей, а вполне управляемое сообщество болельщиков за одну из футбольных команд, совершенно безвредных для «помазанников».

Во многих государствах фамилии героев стали себе присваивать поп — звёзды и поп — поменьше. И вот, уже Разин «бьётся» на сцене в конвульсиях, изображая здоровый секс, и толпы слушателей готовы зацеловать его до скелета, но многие при этом не прочь бросить его и в набежавшую волну. Но и тут опять есть разница, одно дело, когда Степан Разин бросает в набежавшую волну пол — России, и совсем другое, когда Россия готова бросить туда Разина.

Конечно, были и исключения, досадные для «помазанников», связанные с женщинами, присваивающими себе мужские имена. Например, знала Земля Гришку Распутина. Почудил он на своём веку. И чтобы «чудо» не повторилось вновь, из глухой сибирской деревни привезли симпатичную барышню и дали ей имя Распутина, чтобы она стирала из памяти людской прежнюю историю задушевными песнями.

Но вместо этого она, как в своё время Григорий, напившись из банного таза мадеры, чтобы глаза не видели всей столичной мерзости, орала со сцены: «Увезите меня в Гималаи, а не то я зарежу, а не то я залаю, а не то я кого — нибудь съем».

Другой пример, вместо того, чтобы стирать память об Емельяне Пугачёве, другая певица так вошла в его роль, что покорила весь мир. Ей, конечно, досталось на «орехи», но, между тем, такой факт на Земле место имел.

«Помазанники» с ней смирились только по причине того, что она не жгла их, не вешала, не отбирала у них собственность и власть. Она пела и, Господи, как она пела.

Всё это многие умные головы «помазанников», а они среди них, несомненно, были и есть, наводило на мысль о том, что мельчают и народы, и ведущие их, следовательно, если постараться, то можно стать единственным «Помазанником».

Этот путь стал особенно привлекательным для учёных, овладевших атомом и, даже хуже, его ядром. Но возникшие огромные Министерства атомной промышленности растворили этих индивидуумов в себе, лишив их надежды на высшую справедливость. Справедливость, где каждому, так сказать, по уму. А кому ума не хватило, тому закон и железный порядок.

Рядом с чистокровными «помазанниками» толпились «олигархи». Они тоже претендовали на это место и звание. Чтобы их заметили, они растопыривали и гнули во все стороны пальцы. Современным, бескровным путём растворить в какой–нибудь государственной или международной структуре их было невозможно. Поэтому на них продолжали «шлифовать» прежние «традиционные» пути. То яду сыпанут, благо яды стали такие, что можно было и через «квартал» отравить «нужного» человека. То пулю в «башку» всадят. То вообще что–нибудь диковинное, «точечное и самонаводящееся» испытают. Раздражали эти «олигархи» очень и настоящих «помазанников», и даже ведомые ими народы.

В одной из земных стран их даже стали называть «отвязанными», «отмороженными», так далеко они ушли от обоих концов земных обитателей.

Между тем, что–то стало происходить и в среде самих «помазанников», видимо, желающие «примазаться» к ним делали своё чёрное дело. Прошлый авторитет уже не спасал. Народы перестали их замечать и им поклоняться. Исчезла магия власти. «Помазанники» лишились народной веры. Чтобы совсем не утратить своего влияния на народы, «помазанники» пытались старым трюкам придать новые формы и постоянно что–нибудь переименовывали: Коминтерн, Социнтерн, Интернационал — в ООН, МВФ, ЕБС, то в семёрки с восьмёрками и даже в двадцатки. Всё «тёмное» стремилось в группировки, поэтому на Земле стало весьма тускло и даже страшно жить.

В этих организациях между «помазанниками» шла такая чехарда, что «руководимые» ими массы разгулялись не на шутку. И началось, то самолёт упадёт, то небоскрёб вдруг «сложится», то «вдруг» волной смоет целый город, а то и мирно лежавший тысячелетиями ледник вдруг «съедет» с горы на равнину.

В небесной канцелярии только удивлялись, почему до сих пор не обрушился на Землю раз и навсегда поток воды, или разгорячённые головы её обитателей до сих пор не подморожены новым ледниковым периодом. Тем более, что кроме «помазанников» и олигархов были на Земле ещё и отъявленные негодяи.

Пункт второй был прямым дополнением к пункту первому и предписывал: «негодяев», прибывших с Земли, отправлять обратно на Землю на руководящие и чиновничьи должности. Негодяи наиболее охотно творили зло, они были жадны и пугливы одновременно, близки к этой самой глобализации, хотя и постоянно её ругали, но представить себя и кормящее их корыто, наполняемое «помазанниками», отдельно друг от друга не могли. Их так и называли — «однокорытники».

Они были верными слугами «помазанников», хотя часто продавали их секреты «олигархам». Это были ловкие ребята. От «помазанников» они получали ордена «за службу по вере и правде», а от «олигархов» деньги на покупку орденов.

На небо они и попадали только для того, чтобы увидеть, что можно жить и по–другому. Но почти никто из них не хотел другой жизни, поэтому их и окрестили «негодяями». Негодяи не потому что плохие, а потому что ни на что, кроме как служить на Земле «помазанникам», не годные. Такие негодные, что «плюнь в глаза, всё божья роса».

В космосе их не любили, называли — материей, или проще — телом. У каждого тела была своя судьба, но, так как все тела были заняты одним и тем же, то и судьба их была одинакова. Но это обстоятельство большинство «негодяев» ни грамма не смущало, и они постоянно жаловались друг другу на судьбу своего тела, считая её, свою судьбу, единственной и неповторимой.

Задача небесной канцелярии состояла в том, чтобы постоянно утончать это общее тело, вселяя в него крупицы духовности. Но тело, как правило, утончаться не хотело, а скорее наоборот. Тело игнорировало небесный закон, гласящий, что власть — это жертва, и рвалось к ней с целью материального обогащения. Эти негодяи были самым вредным порождением на Земле. Они легко уходили от народа в объятия к «помазанникам» и так же легко возвращались обратно, но уже обиженные и с «революционными идеями» всё у всех отнять.

От этого жизнь негодяев становилась ещё тяжелее и злее. И эти, всё поедавшие вокруг себя тела, утяжелённые злой судьбой, всё–таки кое–как выполняли функции земного управления, возложенные на них «помазанниками», а некоторые даже чувствовали свою важность. Правда, от такого управления управляемые ими народы были ещё более злы, чем их управители. Круг почти замыкался.

На небе давно ломали голову над тем, как изменить водоворот их судьбы. В небесной канцелярии знали, что если круг замкнётся окончательно, Земли не станет. Поэтому небесная канцелярия уделяла огромное внимание этому «почти». Даже осенили знамением одного крупного чиновника Салтыкова — Щедрина, но всё без толку. Негодяи перестали считать его своим и страшно на него обиделись, начав скрывать его лучшие произведения от землян. Но Салтыкова — Щедрина полюбили шалопаи. Шалопаи и были тем «почти», что не давало кругу замкнуться. В это «почти» входили шалопаи и «нашедшие золотую середину» странники.

Пункт третий предписывал отправлять прибывающих с Земли шалопаев обратно на Землю, творить добро, сеять идеи, вносить в мир нелинейность. Они составляли душу Земли, но шалопаи они и есть шалопаи. На небе им было лучше, и их приходилось уговаривать вернуться обратно с мессианской задачей.

Уговаривали их недолго, так как и на небе они места себе не находили, и вновь и вновь бывали возвращены на Землю в лике журналистов, поэтов, прозаиков, художников и людей прочих творческих профессий. К ним давно пристала клички: «вечный студент», «свободный художник», «вольный стрелок», «джентльмен удачи» и т. п.

Встречались среди «шалопаев» и говорящие: «Всё ребята, ша, вон с Земли, пойду искать по свету, где…». Это означало, что шалопай дозревает, определяется со своим местом.

Пункт четвёртый предписывал нашедших «золотую середину» между добром и злом, растворивших в себе «помазанника», негодяя, шалопая, и не желавших возвращаться на Землю, отправлять в Рай.

Кем были эти люди на Земле перед своим окончательным уходом, тщательно скрывалось. Даже на небе к этой информации доступ был ограничен. Было только известно, что это Учителя, Гении, Странники.

Но как это понимать, никто толком не знал. Скрывали эту информацию не случайно. На небе всем было известно, что от любви до ненависти и обратно один шаг. Следовательно, до конца земного пути надо дойти самому, а не украсть суть его у другого. Здесь были бессильны все земные льготные условия: родство, связи, блат, взятки и даже приближенность к социальному законодательству.

Пятый пункт предписывал всех землян, не делавших попыток найти «золотую середину», отправлять в Ад. Этих было большинство.

Это был разный сброд, мечущийся во зле или окостеневший в равнодушии. Тут квот не было, но по негласному договору между собой небесные кадровики туда отправляли только через мужское воплощение, ибо попытки отправлять туда женщин приводили к скандалу, так как невозможно было понять эту странную женскую, земную суть, то, чего она хотела и где именно она металась.

Мужская же суть проявлялась в тщеславии, амбициях, кураже при одновременном спадании в тоску и алкоголь грешила и грешила. Поэтому и в Аду ей было хорошо, и там она продолжала либо куражиться над собратьями, «кипящими в котле», — это если истопник, либо, наоборот, тосковать, если в котле, либо равнодушно смотреть на тех и других, заготавливая дрова и уголь.

Была еще инструкция на особый случай. Она разрешала:

Во–первых, оставлять земную душу на небе до принятия окончательного решения, если в небесной канцелярии не могли сразу определить её место по этим пяти пунктам, это были души земных гениев, но только тех, кто сумел совершить творческий прорыв, замеченный космическим Гением. В основном это были земные гении, повлиявшие на процессы эволюции во всех её направлениях;

Во–вторых, предусматривалось, но очень редко выполнялось, простое превращение останков «усопшего» в космическую пыль, ни во что, в случае, когда тело вроде есть, но ни один замер душу в нём не находит, одно голое, полностью материализованное, тело, буквально окаменелая в равнодушии материя. Но достигнуть такого состояния на Земле можно было только находясь на полном её обеспечении или, как принято было говорить у самих землян, на государственном обеспечении. Это когда и с ложки кормят, и штаны снимают, и руку по бумаге водят, подписывая ту или иную директиву для народов.

Чтобы народ этим самым государственным обеспечением не сильно раздражать, «помазанники» вводили государственные льготы и для других жителей земли. Так в России те, кто уже не мог ходить, мог бесплатно ездить в общественном транспорте.

Формально задание соответствовало именно этой инструкции, но как раз эти категории земных тел подвергались самому жесткому контролю. Небесные аналитики и теоретики изучали эти тела «вдоль и поперек» перед тем как отправить их в космический резерв или стереть в космическую пыль. В резерве души этих гениев, если бывали обнаружены, жили как в земном санатории, чем вводили в большие энергетические расходы небесный госаппарат, но с космической пылью проблем было ещё больше. Потому–то охотнее шли на санаторные расходы, а от «пылевых» постепенно отказывались. Стёртую в космическую пыль душу назад возвратить было невозможно. Правильность такого решения несколько раз перепроверили на Земле, и замеры показали, что и там, с так называемой «лагерной пылью» [8], возникала масса проблем.

Чиновники небес боялись ошибки больше, чем каких–либо расходов. Сделаешь что–нибудь не так, и бестелесная родня стертой в пыль души «обгрызет» и твоё, и без того хилое тонкое тело. И тогда все, на что может рассчитывать его обладатель — это вечное скитание по космосу без подключения к энергетическим материальным источникам, станешь космическим народом без всякой должности и дела.

Кроме того, все помнили, а главное видели, к чему может привести замысел космического Гения. С тех пор как была создана Земля, в космосе проблем сильно прибавилось.

А начиналось все хорошо.

В космическом КБ разработали и создали Землю, сотворили живности разной ровно по паре, потом первого человека, и от творческой радости назвали всё Раем, подобно Небесному. Все были так увлечены, что не давали вылеживаться проектам, творили по вдохновению. И что? Небесные конструкторы, выполняя замысел Космического Гения, создали земной мир и устранились, а процесс воспитания перешёл к небесным чиновникам.

Живность стала размножаться, а размножившись, пожирать друг друга. Первый человек, названный Адамом, так осмелел, что стал выпрашивать себе друга. В творческом азарте, вместо друга в космическом КБ сотворили ему подругу, назвав её Евой. Вот от Евы весь земной «кошмар» и пошёл. А когда Каин убил Авеля, продемонстрировав, что и брат брату может быть врагом и убийцей, начался сущий кошмар. Даже горы плакали и гранит кричал. Ох уж эти женщины и вызываемая ими страсть. Небесные чиновники хоть и были при больших должностях и знаниях, и понимали, что делать с Адамом, но как справиться с Евой, от начала и до конца, так понять и не смогли.

Конечно, замысел Космического Гения бесконечно обогатил и небесный мир, были открыты новые, многочисленные проекты, созданы новые планеты, небесный народ открыл для себя массу новых удовольствий.

Небесный народ был в восторге от Космического Гения, но на что со временем стал похож мир земной и его народ. Поэтому, услышав голос, небесные кадровики надолго задумались, что на этот раз замыслил Космический Гений?

Понять его замысел помог случай. В канцелярию к кадровикам забрел небесный сплетник, бывший небесный чиновник, совершивший роковую ошибку, стерев земную душу в космическую пыль, и за это «обгрызанный» родственниками этого землянина до «скелета», поэтому недовольный и одинокий: «Слыхали новость, «помазанники» переругались, и те, кто отвечают за зло, нажаловались на отвечающих за добро. Нажаловались на то, что те вторгаются в пределы их компетенции».

— Нажаловались кому? — осторожно спросил один из небесных кадровиков.

— Как кому? Отцу, конечно.

— Но это невозможно, «помазанники» его не интересуют, ты же знаешь: «первые станут последними»

— Напрямую, конечно, невозможно. Но в отделе стратегических исследований, где я раньше служил, мы эти жалобы давно наблюдали у некоторых земных гениев, а они, как вы знаете, главные связные между Отцом и Землёй.

Например, один русский, Фёдор Достоевский, так и назвал своё исследование «помазанников»: «Бесы» и «Преступление и наказание». Другой русский, Михаил Булгаков, буквально вторил ему, но более мягко, так как Достоевский жил при Царе, а Булгаков при Вожде. Были и другие сигналы. Видимо, жалобы привлекли внимание Отца.

Небесным чиновникам многое стало понятно. Назревал скандал. Для его разрешения нужен был нейтральный участник — индикатор. Миссия очень тяжелая. Чиновники даже поежились своими бестелесными телами за будущего посланника.

Насколько бывали опасны задания Космического Гения, кадровики знали не понаслышке. Бывали времена, когда с Земли души поступали миллионами за один земной день, канцелярия работала со страшной перегрузкой, а причиной — то была всего лишь местная, земная, семейная разборка между «помазанниками», часто даже отвечающими за одно и то же.

На Земле её, эту разборку, сначала именовали войной, религиозной резнёй, крестовым походом, затем локальным конфликтом, но со временем всё чаще стали говорить о терроре и какой–то «стрелке». Поэтому о том, что могло начаться при конфликте между всеми «помазанниками» разом, кадровики даже догадываться боялись. Но они уловили из разных шумов, что действующим пунктам инструкции лучше не следовать.

Создание шумов было обязанностью Космического Гения. Он умел заставить небесных чиновников думать и творить самостоятельно, часто ставя их в экстремальные условия.

Космические чиновники догадывались, что не без участия Космического Гения самыми любимыми поговорками на Земле были «Дороги и дураки» и «Самое трудное занятие — это пасти дураков», и с Земли на небо попадали только прошедшие через все эти «дурацкие» круги и уцелевшие в них, поэтому–то космические чиновники уже умели самостоятельно мыслить. Небесные чиновники попали именно в условия необходимости мыслить.

Космический Гений как — то пошутил: «Со мной не пропадёте, если вы умные». Все заулыбались, но «повис» вопрос: «А если нет?».

Словом, для собственной безопасности срочно был введён пункт под номером шесть и грифом «совершенно секретно».

Он гласил: «В особых экстренных случаях организовывать на Земле конец Света и отзывать землян, на душах которых, как на «дрожжах», восходят посевы душ предыдущих пунктов. Транспортировать их в безлюдные уголки Земли, лучше в горно–пустынные местности, где проводить с ними подготовку для спецопераций. По возможности информацию о них хранить в тайне и от Космического Гения, и от земных «помазанников»».

Но воплощение этого замысла требовало усилий и времени, а Голос еще раз подтвердил срочность задания.

В небесной канцелярии стало тихо. Кадровики, аналитики и теоретики напряжённо думали: «Что делать?» и по привычке, чисто механически сканировали прожитую жизнь поступившего «усопшего» землянина. Они так увлеклись прочтением его мыслей о своей жизни и непосредственно картинами прожитой им жизни, что даже не заметили появления Шалопая.

Прочтение мыслей усопшего о самом себе и картины его жизни указывали на их различие.

Этот факт вроде соответствовал полученному заданию. Мысли никак не хотели покидать тело и отчаянно суетились. Но можно ли назвать такое состояние «душой с неопределенным положением». Чего–то не доставало.

Старший космический теоретик, ведавший изучением земного фольклора, пошутил на эту тему: «Я его сложила из того, что было, а потом что было, то и полюбила», — и упомянул при этом «по женской линии» всех землян.

Старший аналитик перестраховался, сказав, что надо непременно составить письменный отчёт, так на всякий случай и для дальнейшего анализа.

Кадровики заявили аналитикам и теоретикам, что они — это их ум, честь, совесть и глобальный предиктор вселенной, и они, кадровики, на их характеристики и показатели надеются.

На что старший космический аналитик ответил, что отвечать придётся всем, так как Космический Гений едва ли знает об их уме, чести и совести, и что свято место пусто не бывает. Поэтому отчёт и подробное описание сканирования мыслей «усопшего» и их оценку через прожитую им жизнь необходимо сделать еще до отправки, на самый худой конец сделать это после отправки, но дату на документе поставить как до отправки.

Последнее предложение всеми было одобрено, и небесные лингвисты принялись «причесывать» мысли «усопшего» и картины его жизни в сносный космический текст аналитической записки, чтобы затем составить портрет нового человека и подготовить его к отправке на Землю для выполнения задания.

Часть этого текста попала к автору этих строк. Как? Мысли и картины из жизни Странника найдены мной в казино «Метелица» за подписью «Серж». Остальное? Кто ответит?

Видимо и туда, на небо, проникла земная разведка, ведь кто–то же «обгрызает небесных чиновников до скелета». Может об этом им надо было поведать и всем нам, грешным?

 

Глава девятая

Мысли Странника

Я старый игрок, еще не доигравший свою партию. Я знаю жизнь через игру. Я подсказываю тебе, своему единственному Я, как выиграть, но как редко ты меня слышишь. Я намекаю тебе, что пока ты молодой и сильный, жизнь и игра неразделимы. Живёшь, как играешь, а играешь, как живешь. Но когда примелькаются лица, события, столы, карты, масти, начинаешь задумываться, а в ту ли жизнь ты играл? Может быть, силы и азарт растрачены на то, чего не было? Для игрока это мысль перед чертой, за которой он либо перестает играть совсем, либо начинает жить только игрой, но играет уже без азарта. Переступи эту черту, и ты соединишься со мной, и мы станем единым целым.

Игра — это жизнь для таких, как я, но черту надо переступать осознано. Только в игре ты найдёшь смысл, радость и отдых, теперь уже спокойный. Трудно себе представить человека, который с азартом бодрствует или спит — это необходимость, но необходимость для всех, игра тоже для всех, но ощущение её вкуса для избранных. Игра окружает нас.

Литература — игра, политика — игра. Зачем пишут и говорят о том, чего нет? Это успокаивает и нравится, если удается хорошо соединить слова в одно предложение, так же как и удачно раскрутить шарик в рулетке или вытащить нужную карту и получить результат, конечно, в виде выигрыша. Но игра на выигрыш — не игра. Игра — это чувство, это ощущение в душе, и неважно какое. Все игроки, все на что–то надеются, карабкаются, на кого–то ставят, проигрывают, выигрывают, но не все осознают, что играют.

Люди, в большинстве своём, стараются врасти в эту жизнь. Врасти славой, знатностью, должностью, деньгами. Почти все хотят приобретать и выигрывать. Но если долго копить и скупо тратить, можно ли ощутить вкус жизни? Горе от потери и счастье от находки — едва ли не два совершенно одинаковых чувства, обостряющих ощущение жизни. Только взлеты и падения, выигрыши и проигрыши придают жизни вкус. Только ощущение игры наполняет жизнь смыслом, постепенно вытесняя из нее все остальное. Даже ожидание страшного судного дня — игра. На ту ли жизнь поставил, сорвешь ли куш в конце или вечно будешь гореть в «гиене огненной», куда бросить фишки, кости: на красное или черное или, угождая тем и другим, всегда ставить на zero? Риск, но и выигрыш велик. Ведь между адом и раем тоже что–то есть. Свобода от ангелов и чертей. В свободе начало и конец игры. И здесь нет альтернативы.

Пока молодость бьет в голову — это и смерть из–за проигрыша (пуля в висок), и выигрыш с жаркими объятьями купленой проститутки. Это ощущение свободы между до и после. Как истовая молитва фанатика в бесконечной вере за свалившееся благо, или страшное разочарование от несбывшихся ожиданий. Любой твой выбор соединит нас, и если ты уцелеешь, то придёт и знание, и мы будем одним целым.

Я говорил тебе об этом с самого рождения, но только в старости ты стал слышать меня, свои мысли. И ты стал играть без ожидания чуда, но с ощущением свободы. Ты перестал связывать игру с деньгами, наконец — то поняв, что для настоящих игроков деньги не играют роли, хотя именно они влияют на твоё настроение, а через него и на всю иллюзорную жизнь.

Деньги. Я знаю о деньгах главное, как легко они приходят и как легко, чаще даже легче, уходят. Твои деньги могут сожрать крысы, украсть воры, они могут сгореть в огне и утонуть в воде, их может «сожрать» инфляция — игра более сильных игроков.

Я говорил тебе, что главная функция денег — это создавать настроение, придавать жизни вкус. Можно жить без денег, но не возможно без денег играть в жизнь на Земле, если ты сам всё связал с ними.

Я старый игрок со своими представлениями об игре и жесткими правилами. Я ищу только таких же, как я, тех, кто озабочен только своими собственными интересами, своей собственной жизнью. Я не трачу себя на тех, кто озабочен интересами многих, разыгрывая их в свою пользу. Время от времени мир заполняют именно такие игроки. Это бывает на стыке веков, когда мирные народы вырождаются настолько, что позволяют разыгрывать себя откровенным «придуркам». Сегодня мы на стыке веков. Для народов это Ад, а для настоящих игроков — Рай.

Конец одного века и начало другого обостряет ситуацию за мировым столом до предела. «Придурков» не трудно обыграть, пока они верят в свою удачу и думают, что работают на себя в окружении дураков.

Увы, если есть пик низа, то есть и пик верха. Кудрявый пудель может радостно гонять котят в меру своего понимания, думая, что он главный, и ведет игру на себя, но это только в меру своего понимания. А в меру своего непонимания он играет на того, кто понимает больше. Больше пуделя понимает рыжий лис. Больше лиса, впрочем, в этом суть игры, определить самого сильного игрока. Но самый сильный игрок играет только собственными интересами, далекими и от котят, и от пуделей, и от лисов. Это делает его невидимым. Он не хочет гонять ни котят, ни пуделей, ни лисов. Они ему не интересны. Его занимает только он сам, свое настроение, своя удача или разочарование. Он сам себе говорит: «Жизнь, я знаю, как тебя испортить».

Рулетка раскручена, центробежные силы гонят шарик мимо всех луз, пока наконец, ослабнув, не прибьют его к какому–то полю, в какую–нибудь лузу. Я наблюдаю эту игру и тебя в ней из года в год, изо дня в день. Удивительно, что ты, считая себя игроком, видишь только рулетку и катающийся по ней шарик и не видишь меня, свою Сущность.

Ты никогда не думаешь о том, что разницы между шариком и тобой фактически нет. У каждого есть свой крупье, который ведёт свою игру. Он выбирает поле и лузу в нём и для шарика, и для тебя. Он рассчитывает, где и как тебе быть. Очень часто за игральными столами не игроки, а такие же шарики или карты, которые тасует крупье в желательной для себя последовательности, или кости, которые крупье бросает, зная заранее, как они выпадут.

Бывают ли накладки? Практически нет. Иначе все казино давно бы закрылись, да и жизнь, привычная для тебя, остановилась. Ожидания есть даже у того, кто крутит рулетку, тасует карты и бросает кости. Его ожидания невидимы для тебя, но ему видимы ожидания тех, кто ждёт только выигрыша, и наивно думать, что он даст выиграть. Ты сидишь за его столом, а не он за твоим. Правда, могу утешить тебя и сказать, что настоящих игроков мало, впрочем, как и настоящих крупье.

За столом игра начинается только тогда, когда крупье начинает проигрывать, когда трудно разобрать, кто бросает, а кто ожидает выигрыша. Чьи чувства и воля сильнее. За крупье всегда следят больше, чем за игроками, если он проигрывает, его, крупье, торопятся заменить на более сильного, вплоть до «аварийного».

Везение, удача, конечно, всё это есть. Крупье раскручивает рулетку, гонит по ней шарик, он ведёт игру, и все делает за тебя. И проигрывает. Почему? Крупье связан с казино различными взаимоотношениями, планами, обязанностями. Игрок не связан ничем. Только настроение, чувство выигрыша или проигрыша, как божья благодать для юродивого.

Игрок, он от Бога за игральным столом или…? Можно ли считать игру за грех? Однозначного ответа нет. Господу важен итог твоего пути. Блудный сын ближе к Богу, и дитя, зачатое в пороке, красивее и умнее других, зачатых с соблюдением всех условностей — и это его везение, удача, но с отсрочкой и вопреки всем земным заповедям. У них масса возможностей вернуться к Отцы.

Крупье порочен, он соблазняет, он играет с нами. Игрок нет. Это две стороны мира, одинаково важные, как добро и зло. Игра — это жизнь. Тебе ведь не приходит в голову ругать художника или поэта, или Римского Папу за их искусство, за их жизнь.

Я могу тебе точно сказать, когда именно ты преступил черту и стал прислушиваться ко мне. Я помню, сколько трудов мне стоило побудить тебя относиться к жизни, как к игре, очень серьёзной и жесткой игре.

Вся твоя жизнь, с самого её начала, была построена на подчинении слабого сильному. Самым сильным единогласно ты признал Бога, хотя никогда и не задумывался над его волей в твоей жизни. Но чувство почитания Бога я тебе старался дать. А что сделал ты? Ты решил, что Богу твоё почитание не нужно, что ему нужен твой страх перед ним. Ты грешил и боялся наказания. А наказание тебя не достигало сразу, а когда приходило, то ты уже не помнил за что. Если бы он проявил свою силу и волю открыто, многих проблем у тебя бы не было вовсе. Например, ты бы не испытывал свою судьбу. Ты бы точно знал, что Господь наблюдает за тобой лично, без посредников, и каковы его ожидания. Но увы, ты испытывал свою судьбу, ты играл, и тебя вели по жизни твои ожидания, а ожидания создаются посредниками.

Посредники лучше слышат альтернативу твоей души. Поэтому посредникам на Земле долгое время были подвластны все, кроме мудрецов, о которых я могу только сказать, что они равны между собой в получении мудрости, но различны в её использовании.

В Древнее время, когда устройство общества было «до слез», для тебя современного, простым:

Бог — служитель Бога (культа) — служитель власти — паства (народ) народившихся мудрецов, если они отказывались служить культу или власти и не могли пересилить либо своё Я, найдя ему альтернативу, либо свою сущность, рвущуюся наружу новым знаниям, быстро приносили в жертву.

Люди не играли в жизнь, искажая основы мироздания, они жили. Они были голы перед природной стихией, болезнями и основными посредниками — служителями бога (культа) и власти. И если бы на Земле в то время хоть что–то было единым, Бог или власть, сегодня не пришлось бы создавать Мировое Сообщество или Организацию Объединенных Наций, стремиться к мировой глобализации. Но увы, самая большая игра началась еще тогда между служителями культа.

Как оказалось, эти посредники «молились» разным Богам. И чей Бог главнее, служители культа начали определять силой оружия, привлекая для этой цели мирскую власть и свою паству.

Служители культа — самые первые игроки, игроки в судьбы народов. Игра была достаточно проста, и правила ее понятны: всем молиться и поклоняться тому, кто сильнее.

Сегодня мы молимся одному Богу, завтра набежала вооруженная толпа и заставила нас молиться другому Богу, а если вдобавок к навязыванию новой веры происходило послабление «по жизни» в виде урожая, дождя, громоотвода или просто «пронесло» мимо общего мора, то проблемы с отходом от первичной веры проходили не особо болезненно.

Мысли были сосредоточены на дне сегодняшнем: еде, воде, тепле. Так было до тех пор, пока мысли о дне сегодняшнем не развились до крайнего предела, до осознания смерти и её понимания всеми, а не только посредниками.

В принципе, осознание людьми того, что они смертны, и за этим больше ничего нет, ведёт мир к жесточайшему порядку, в который твой мир периодически и впадает.

Первые игроки и посредники приучали народ радоваться конечному результату игры: дождю в засуху, урожаю после голода и т. п., и всеми силами старались утаить свои правила игры, свои знания от других, не искушенных и не сведущих в игре. И если бы молитва (танец, игра) все время приводила к конечному результату, а знания правил игры передавались по наследству, баланс между Богом и народом посредники бы сохраняли постоянно.

Но увы, иногда молились больше и чаще, играли азартней и дольше, а результаты были хуже. А раз так, то всегда найдутся эти самые мудрецы, которые начинают анализировать ситуацию, и главное, оглашать для всех результаты своего анализа. И чем хуже положение дел в плане жизни (еды, воды, тепла), тем «круче», «жестче» игра, тем заманчивее альтернатива.

Но альтернатива не между добром и злом, а между злом и злом ещё большим. Либо мудрецы–игроки меняли мировоззрение, либо посредники–игроки приносили в жертву мудрецов, обязательно сумев убедить при этом народное большинство, что мудрецы нарушили правила игры.

Но есть в жизни одна банальность. Она заключается в том, что знание — сила. И если личность мудреца начинает довлеть над его душой, и он хочет осчастливить всех, возвышая себя, то такие знания становятся бедой для него, но ускоряют движение жизни.

Конечно, очень приятна слава первопроходца на пути знания. Но я говорил тебе, что первопроходец только один, остальные посредники. Ты же не слушал, и тогда я и ощутил первые расхождения между мной и тобой, моей личностью. Ты перестал прислушиваться ко мне.

Конечно, если виден промежуточный результат, так необходимый спокойной жизни в виде того же урожая для насыщения, и ты лучше всех знаешь, как его вырастить, то всё равно рано или поздно к нему придут и остальные, всем станут доступны твои правила игры от начала до конца, от Земли до желудка.

Но если все–всё узнают, то уже невозможно быть посредником, но, как это ни странно звучит, нужно. Почему нужно? Дело в том, что правила игры при знании, к чему они должны привести, могут быть очень разными. Это не только твой собственный труд, но это и кража урожая у другого, это и разбой, это и война.

Первые игроки, служители культа — посредники это поняли давно и подавляли всех, кто мог нарушить или сместить баланс в сторону решения проблемы самим народом, то есть всеми другими по их усмотрению и без посреднического участия. С другой стороны, и мудрецы, наблюдая за тем, как спокойно народы воспринимают приношение их в жертву, тоже пришли к пониманию главного в сохранении жизни, прежде всего своей, сохранению баланса, сохранению посредничества между верой в Бога и желаниями народа. И именно тогда пришло общее понимание и к служителям культа, и к служителям власти, и к мудрецам. Понимание того, что правила игры должны быть неуловимы для всех, иначе результат игры становится неподвластен. Иначе кратковременный жесточайший порядок, за которым этого мира, привычного для них, может уже и не быть, так как до сих пор никому не удавалось установить мировой порядок, а подводить мир к глобальной катастрофе удается все чаще и чаще.

Я поселил тебя в России, и за это ты всё время злился на меня. Но Россию считают святой недаром. Основной лозунг России, ее баланса — «За Веру, Царя и Отечество» — родился и сохраняется в памяти России до сих пор. Вера — Бог, Царь — посредник, Отечество — народ. Лозунг этот, витавший всюду и раньше, был озвучен в России. И он оказался настолько сильным, а посредник в лице России настолько мощным и консолидирующим, что у априори старших игроков начала уходить почва из–под ног. Россия ухватила суть, главное правило игры, фактически став центром земного мироздания.

В результате остальные игроки вмиг стали смотреться много мельче, чем раньше, но они были старше.

Маэстро–мастер и ребенок–вундеркинд достигают одного и того же результата, но с разными ощущениями. У Маэстро больше знаний, опыта и накопленной с годами (веками) глупости, у Маэстро есть зависть. Он долго шёл к пониманию и осознанию своего положения, своего места в мире за игральным столом, и вдруг на его опыте, знаниях кто–то делает яркий прорыв — рождается Новый Иисус.

Игроки от культа и власти, видимо, поняли это во времена рождения Иисуса Христа, когда многие из них проиграли. Проиграл культ, в попытке отыграться был распят И. Христос.

Проиграла власть, так как христианские заповеди парализовали ее. За развалом власти развалилась и империя Рима. Потребовались многие десятки лет, пока наконец игроки от культа и власти утешили свое самолюбие всеобщим общенародным мордобоем, а философы воочию убедились, что далеко не всё всем можно рассказывать, и не объединились в единую касту — касту избранных.

Избранные — это уже и власть, и культ в одном лице. Единственный посредник между Богом и народом, все реже вспоминающий Христа. Земля и мир на ней вроде бы получили единый порядок. Но ум человеческий неутомим, жадность ума безгранична, а технологии, формулы, теории, какими бы они ни были тайными, всего лишь плод ума, человеческого ума.

Избранные допускают к себе немногих, а точнее сказать, без борьбы — никого. Они, как много веков назад, видят только себя игроками, единственными собственниками всего, что есть на Земле. Но их немного, и они между, с одной стороны, Богом, а с другой, многочисленными народами, которые в большинстве своем утратили ясность конечной цели (достижения величия души) и также взялись играть в собственность на не им принадлежащей Земле.

Америка — через свободу, Германия — через коммунизм и фашизм, Англия — через орденские ложи.

Россия начала играть во все игры сразу. Только Индия и Китай еще окончательно не «сошли» с разума.

Это занятная игра в альтернативу. Свобода не накладывает на главных игроков никакой ответственности и обязанностей, коммунизм — наоборот. Свобода — это собственник, коммунизм — это управляющий, но всем без остатка.

Какой посредник захочет быть просто управляющим, пусть у самого Бога, на этой Земле. Все хотят быть собственниками. Поэтому сегодня свобода более успешна, и Америка, как колосс, идет по миру. Если бы не эти сумасшедшие люди, устремленные от народа к центру, и не эти центровые, устремленные от центра не к Богу, как управляющие, а к собственности, как владеющие, Америка бы давно владела всем. Но баланс опять нарушен. Слишком доступной становится информация, слишком маленькой Земля, чтобы не видеть пика человеческого низа и пика человеческого верха в потреблении создаваемых благ. Попытка подойти к центру от народа через немецкий коммунизм, опробованная в России, оказалась еще слабее.

Выходцы из народа, не имея той памяти, того опыта, который составляет суть центральных игроков, еще быстрее впадают в собственничество. Не случайно коммунизмом провозглашен лозунг: «Вся власть — народу». Все управляющие, ни одного собственника, а церкви разрушить. Но можно ли обойтись без посредников и совсем исключить центр, баланс, добро и зло? Разве я мешал тебе размышлять на эти темы?

Мир подошел вплотную к осознанию важности баланса интересов, всеобщей глобализации. И вот нам уже кажется, что не отдельные, несомненно, выдающиеся игроки культа и власти объединяются между собой в особую касту, но идёт объединение различных государств и их народов, с целью сохранения мира, гармонии, и главное, самого человечества.

Но увы, на самом верху все те же игроки, для которых и сегодня главной остается задача — сузить игровое поле для государств, народов, сохранив за собой место единственных посредников, избранных собственников, избранных игроков с Богом.

Но чем уже поле игроков, тем они ближе друг к другу, тем больше схожи правила игры, тем больше желание обыграть всех и встать над мировым игральным столом. Тем более, что прецедент уже был — Иисус Христос.

Единоличный посредник между Богом и людьми. Он не был принят народом, в который пришёл, его знания были прорывными, они разрушали устоявшийся баланс, делая народы равными и упраздняя многочисленных посредников на пути к Богу.

Народ не понял, кто к нему пришёл, а игроки не хотели видеть одиночку–посредника между собой, народами и Богом, и они распяли его на кресте.

Но И. Христос сумел «обыграть» всех, ни с кем не играя. Он создал учение, он «заразил» им массы людей, он сумел.

Одиночкам, подобным ему, этот факт не дает покоя до сих пор. Но они слепы, они не увидели главного — Души. Они по — прежнему хотят возвыситься над игральным столом и суметь удержаться. Такой игрок был — это факт. Он был, раз народы верят, и хорошо, что верят, и он будет — ждите. Будет, но пока его нет, посредники другие, и они борются между собой в надежде на выигрыш.

Возможен ли в игре конец? Ребенок, делающий из песка дом, или Бог, делающий из глины Адама, играют или что? Или игра только между народом и Богом, игра за благо, которое дает посредничество, власть в чистом виде. Чего хочет игрок, если он одиночка? Возможно ли сохранение баланса, если посредник один? Наверное, это самый сложный вопрос. А если не один, то возможна ли постоянная ничейная ситуация в игре, если один из игроков умнее другого. Могут ли два игрока постоянно сохранять ничейный счет? И опять вопрос: «Если ребенок играет один — это игра или что?»

Ведь не случайно евреи считают себя единственным богоугодным народом. Единственным! Но если бы это было так, баланс не нарушался бы никогда, он и не нарушается, просто твоему пониманию это еще недоступно. Может быть, это и есть главный посредник — главный игрок. Центральный игрок, гонимый и Богом и народами, сжимаемый этими силами и вынужденный балансировать именно внутри себя, уходя то к Богу, то к народу, то в веру, то в революцию.

Может быть, именно внутри него идет самая жестокая игра. Игра между своими, кто кого. Другим это просто неинтересно, да и не нужно, они определились своим рождением. Они дети — дети Бога. Они с разных полюсов, и они идут к центру, оставаясь пока «прикупом».

Есть ли в игре правила? Есть, и я объяснял их тебе знаками и чувствами, но ты всегда придумывал свои и, играя по своим правилам, всегда проигрывал. Сильные игроки играют интуитивно, уважая того, кто даёт им правильную интуицию — это принцип.

Ты поднимался в своих глазах всё выше и выше, а в моих только усиливалась тревога. Ты забрался на высшую ступень земной игры — политику.

Политику можно считать высшим достижением земной игры, а её правила — основными правилами, по которым играют на Земле. Но кто ввёл определение политики, кто установил правила? Разве ты? И ты хотел выиграть? А я ведь много раз показывал тебе альтернативу твоего бытия, но ты всё время куда–то спешил. Ты сопротивлялся, уговаривая и внушая себе, что сегодня хорошая политика стоит больше любой веры.

Но ведь вера по определению не может быть плохой. Людям, в кого бы они не верили, не очень — то хочется, став вдруг «неверными», лишиться жизни, но они её лишаются, переходя грань от веры в политику. Ты прочно поверил в альтернативу вере и тому, кто шепнул тебе, что на сегодняшний день ничего примиряющего земные народы, кроме разумной политики, нет. Но не я тебе нашептал это.

Ты решил, что окончательная цель игроков, профессионально разыгрывающих человечество по слову «политика», добрая и высокая — мир во всем мире, а промежуточная — поиск партнеров, разделяющих взаимные интересы по достижению этой цели. Ты думал, что для самых цивилизованных, а следовательно, и самых умных игроков, пусть и без наличия у них веры, главная цель — создание мирового сообщества, готового к сотрудничеству по основным фундаментальным интересам всего человечества.

Ты нашёл альтернативу вере в политике. Но, если игроки в политику слабы, их начинают подпирать игроки в войну, в пацифизм и прочие разные игры, которые в первую очередь разыгрывают свой собственный народ, а это совсем другой класс игроков. Он ниже.

В России, родной великой России, где ум одиночек достигает божественных пределов, эти игры обычно называются плутовством и характеризуются, как «рыба гниёт с головы». Вся свора этих игроков занята лишь тем, чтобы дистанцироваться от «головы» в глазах народа, но и «голову» не сильно обидеть, так как это автоматически сокращает размер украденного у народа. К сожалению, это наблюдение выглядит, как неоспоримый факт. Этот факт привлекает «повара», который начинает очищать «рыбу» с головы.

Была ли у России самостоятельная политика? Несомненно, да! Вспомни уже произносимую формулу «За Веру, Царя и Отечество», она не хуже «Свободы», в ней две составляющие, не имеющих ограничений во времени, — это Вера и Отечество. Вместе с тем Царь (власть, аристократия) ограничены с двух сторон. Эта формула работала бы прекрасно, если бы игроки от политики в угоду власти не заменили её на другую «Православие. Самодержавие. Народность». На первый взгляд, для русского народа то же самое, но только на первый взгляд, и только для русского.

В подмененной формуле совсем другая направленность — направленность к диктатуре, но самое главное по этой формуле, несомненно политической, работали не политики, а церковь, автоматически став представителем власти, за что и получила в 1917 г. полное разрушение, как оплот того самого самодержавия, так как истинное самодержавие может дать только неразделённые понятия: Вера — Царь- Отечество.

К сожалению, за 70 лет жизни без веры, по утверждению самой церкви, сама церковь ничему не научилась и опять стремится во власть, уходя от веры в Бога, а самое главное, уводя народ от веры в Бога в политику. Разве я тебе не давал почувствовать эти нюансы? Разве я не давал тебе повода задуматься над тем, что церковь способна воспитывать самых злобных атеистов.

Игроки от веры выше всех остальных, но они должны дорасти до понимания этого. Если же они не могут разобраться со своим духовным наследием, верой своих народов, то им приходится все время «флюгерить». Им приходится «лизать» наиболее «ласковых» с ними игроков от власти, прежде всего от политики, а фактически поддерживая любых сильных игроков, играющих в своей стране, по своим собственным правилам, со своим народом. Вместо щёк для ударов они постоянно подставляют руки для подаяний. Слаб человек, но если это понял, зачем одевать рясу и принимать обет служения Богу?

Укрепление церкви воспринимается её служителями как укрепление собственной власти, поддерживаемой властью мирского оружия, мирской властью. А паства в итоге приходит к выводу, что её опять обманули. В итоге политики обыгрывают веру в свою пользу. Но ведь это только на Земле. Итог бывает плачевный — «железный» порядок со стороны власти, земной власти, и ностальгия по настоящей нашей вере и правде в народе.

Конечно, и на Земле есть страны, которые следуют своим формулам, например, «Свободе», и любые свои победы стремятся закрепить на уровне всего человечества, что с политической точки зрения снимает вопросы веры, так как её никто не разыгрывает, а наоборот в сообщество зовут всех «неверных.»

Зовут для участия в «решении» фундаментальных вопросов, например таких, как «борьба с терроризмом». Но ведь только для участия, а не принятия решений.

Ты решил, что сегодня в выигрыше тот, кто сумел преодолеть традиционное понятие об институтах веры и само понятие о вере, выведя из — под её опеки чисто человеческие дела, потому что перед Богом все равны.

Решать, кто Богу более угоден — Папа Римский или Л. Н. Толстой, сегодня, впрочем, как и всегда, игрокам культа просто грешно. Создание же общих политических институтов, свободных отношений между людьми, при которых разрешено все, что не ограничено международным правом и региональными законами, не накладывает ограничений на людей, прежде всего в их вере, потому что её невозможно ограничить законами. И здесь мы находим наших великих соотечественников, которые постоянно обращались к Богу, но были гонимы церковью.

Если бы служители веры поощряли и культивировали развитие устойчивых принципов мироздания в традиционных элитах, тогда и национальные вопросы не стояли бы так остро, и борьба за власть, даже внутри одноверцев, не была бы такой кровавой.

Показательный пример есть. Сброд, который был сослан в Америку со всего мира, нашел чисто человеческий алгоритм для своих отношений: «Свобода», «Деньги», — и сегодня господствует во всем амбициозном, старом мире. А как просто, меняешь божественное: «Перед Богом все равны» — на точно такое же, но земное: «Общество равных возможностей», «Гражданское общество» — возразите, если сможете. А если поразмышлять, но ведь тебе всегда было некогда.

Простые слова, навеянные Создателем: игра, карты, рулетка, тройка, семёрка, туз, пиковая дама, — делают своё дело. Такие короткие слова, но емкость их огромна.

Едва ли есть другие слова, кроме названий тех или иных игр, которые бы обрушивали на нас такую огромную смысловую нагрузку, в итоге сводящуюся к двум простым состояниям выигрыша или проигрыша, за которыми новый огромный смысл, а иногда целая жизнь, а может и её продолжение, как Ад и Рай.

Слово. От того, как ты его слышишь, можно тебя охарактеризовать. Слово «убивает» только людей. По восприятию слова определяют породу человека, только по восприятию сказанного слова можно понять, кто перед тобой.

Слова создают язык общения: латинский, русский, английский и т. д. Цивилизации укрепляются или разрушаются в зависимости от того, какую силу имеют те слова, на которых они говорят. Если слово теряет свою силу, если словам перестают верить и понимать даже произносящие их, то цивилизации уходят. И совершенно не важно, какой была история языка, какие великие произведения или открытия созданы и сделаны благодаря ему, какие люди говорили на нём. Если народ перестаёт верить друг другу, не верит словам родного языка, он деградирует и исчезает.

Изучение древних языков интересно, прежде всего, с этой точки зрения. Что послужило поводом забвения языка и связанной с ним цивилизации? И только в такой последовательности: сначала забвение языка, а потом гибель цивилизации.

Сегодня Россия подошла к опасной черте деградации русского языка. Сам русский народ не верит словам родного языка, которые произносят политики, экономисты, учителя и т. д., а следовательно язык перестает быть инструментом равного общения и все больше служит средством обмана. Наблюдая эту «картину», другие народы, для которых русский язык был основным средством познания мира, своего роста и образования, отказываются говорить на нём, перестают его учить. Да и как можно поступить иначе, если русский народ в толковании своих поступков на родном языке дошел до полного маразма и полного абсурда. Народ на своем языке перестал называть вещи своими именами.

Если откровенное воровство называется кризисом, если есть неподсудные для «языка» личности: «Чиновники — это не жулики, просто есть жулики, очень похожие на чиновников», — то, конечно, лучше такой язык и не учить, и не знать.

В отношениях одноязычного народа должны быть неизменные категории, которые ни при каких условиях не должны вызывать сомнений, например, как у англичан «слово джентльмена» гарантирует выполнение произнесенных слов.

Из русского языка, как и из народа, говорящего на нем, такие категории исчезли. Все: от президента до последнего пьяницы — могут «божиться», говорить на русском языке: «вот тебе истинный крест», «честное слово» и при этом врать.

Нет веры словам, нет и языка как средства общения, нет и нации как одноязычного народа, нет данной цивилизации, говорящей на своем языке.

Но где же здесь игра? Как не странно, везде. Игра, даже за отдельные слова, выше народов и языков, на которых они говорят. Но настоящие игроки играют не словами, а образами, настроениями, желаниями. Я всё время нацеливал тебя на главное в твоей жизни, но ты опять промахнулся.

Игра за людские Души — самая азартная игра. Это последний самый высокий уровень вхождения в игру из всех известных людям. Эта дорога жизни, на которой каждый все прошедший и искушенный игрок хочет поставить шлагбаум и стать регулировщиком.

На Земле был момент прорыва в сторону Бога и Души. Появление Иисуса Христа можно считать главным событием, способствующим достижению баланса между разными народами, а фактически просто людьми и Богом. Фарисеи распяли эту центральную фигуру на кресте, скомпрометировав духовность как цель жизни, закрыв возможность появления одного посредника — творца на многие века, и открыли двери радикализму. Центристская благонамеренность И. Христа столкнулась с такой политической реальностью, которая не оставила от возможного принципа гармонии камня на камне. Мотивация фарисеев была проста.

Христа защищал Рим, в руках которого в те далекие времена была вся власть и почти весь мир, вооружись они духовной идеологией, а точнее, получи они доступ к душам, и тогда, по пониманию фарисеев, они бы встали во главе мира с абсолютной властью.

Но Рим в те времена — это не только культура, право, философия, но и рабы, и войны, и разврат. А любой народ, который думает о сохранении именно своей нации, сначала видит в другой нации усиление именно ее отрицательных наклонностей, которых вполне хватает, чтобы забыть о положительных, а значит, от нее можно ожидать только новых бед. Видимо, исходя из такой позиции, и был распят И. Христос. Ты читал библию и мог понять альтернативу, но ты выбрал, как и много веков назад, более лёгкий путь.

До И. Христа никто так открыто не предлагал именно духовный канал прорыва в развитии цивилизации. А с этим каналом ни в какое сравнение не идут ни политические, ни экономические, ни прочие.

Поэтому еврейский народ разрушил, прежде всего, свой собственный баланс, убив лучшего из людей, с одной стороны, но с другой, этот народ поставил себя в условия постоянного искупления грехов своих и поиска путей объединения и примирения внутри себя, то есть поиска Абсолюта.

На первый взгляд может казаться, что значимость И. Христа больше оценили другие народы, чем народ, казнивший его, но это далеко не так. Где Рим, где Египет, где Вавилон и другие, очень высоко поднявшиеся цивилизации? Их в прежнем понимании нет.

Смещение игроков в сторону величия народа ведет к гибели, а к пониманию величия Бога народы еще не подошли. Самым правильным остается создание такой модели развития внутри своего народа, которая бы состояла из двух полюсов и стремилась к Богу, что евреи и предприняли: ветхая внутриобщинная вера и деньги.

По факту распятия И. Христа, они не стали сопротивляться распространению его учения, сохраняя при этом и свою, еще дохристианскую, веру. И на основе этих двух каналов, став одновременно народом и богоизбранным и богогонимым, балансируют на этом в зависимости от выгоды.

Такое балансирование позволяет им избегать национального краха, и в первую очередь во взаимоотношениях между собой. Эта самая сильная позиция из всех возможных на Земле, так как она основана на агрессивном начале борьбы за земной ресурс. Была ли здесь альтернатива?

Другие народы так же балансируют на полюсах в стремлении к «золотой середине», но в основном — это поиск баланса между собственниками и остальными, они не играют в «души», они просто на примитивном уровне создают тот или иной климат в своём этносе.

В этой игре только Россия стоит особняком, это единственный народ (русские), у которого нет ни собственности, ни крепкой земной «веры» в деньги, в капитал, в Землю как кладовую природы, но есть духовность, идущая от сердца.

Русским не нужно даже “ перемешивать» себя, искать и придумывать противоречия внутри своего народа, их постоянно навязывают другие. Не случайно евреи всего мира уделяют столько внимания России, но пока это в основном отовсюду гонимые евреи, которые несут с собой идеологию собственничества, которая уже по определению не ложится на Русскую землю.

Эта часть еврейского народа проповедуют «духовность» как открытое общество, как баланс интересов между всеми при своем посредничестве, либерализм, защищающий монетаризм. А так как по закону об энтропии миром правит хаос, то посредники — это те люди, которые этот хаос упорядочивают к своей выгоде.

Максимальная выгода при максимальном упорядочении хаоса — это диктатура. Этому пороку давно дано определение как жажде наживы, склонности к ростовщичеству в пользу одного лица. По большому счету, это просто искусство жить сегодня, сейчас, и так как именно еврейский народ выработал за века лучшие законы самосохранения, отдельным выходцам из него и удается жить лучше всех.

Но есть другая часть этого же народа, думающая о своей душе и не использующая вековые знания своего народа к своей выгоде, но верующая. Проще говоря, часть народа, думающая, прежде чем что — то сделать, о том, чтобы слово еврей, по совершенному делу, не было заменено на слово «жид».

Родители всегда могут обмануть ребенка, но ребенок растёт и приобретает опыт, и от того, какой это опыт, зависит жизнь многих поколений. Богоизбранные прекрасно это понимают, копят другие знания и проповедуют другие законы о равенстве всех. Такие богоизбранные люди есть в каждом народе. Они творят и мыслят, и идентифицируются как напрямую связанные с Богом. В русском народе их называются юродивыми.

В зависимости от собственных выгод юродивых используют игроки, как от веры, так и от власти, получая мимолетный выигрыш в сытости, но в итоге проигрывая в главном, в душах.

Если в еврейском народе деление между собственниками и верующими произошло и четко обозначилось постоянным противостоянием, то в русском этих границ просто нет, как нет и проблемы. Кто из россиянин с трудом расстается со своим богатством? Бог дал, Бог взял.

Юродивые всё время были рядом с тобой, но ты не прислушался.

Я старый игрок, и я всю жизнь играю за Россию. За страну, где выигрыш невозможно сохранить ни в «душе», ни в «кармане». Здесь нет противоречия уже сказанному.

В мире есть большая категория людей, считающих себя аристократией, элитой человеческого рода, предки которых, так или иначе, были выходцами из России. Предки эти были первыми победителями первых игр. Их наследники многое растеряли и утратили, но сохранили твердое убеждение, что высокую душу можно вскормить только на спонсорские, даровые российские деньги.

Наследники так заигрались и увлеклись “ вскармливанием» молодой элитарной поросли, что утратили само понятие о душе. Если душа вскормлена на спонсорские деньги, она не имеет понятия о том мировом хаосе, который творится вокруг нее. Она уподобляется богу, не достигнув и ног его, и теряет ориентацию, за что бывает наказана.

Где они, эти аристократы, промотавшие Россию, где завтра окажется сегодняшняя элита, которую сегодня (вдруг!) признали еще те аристократы, промотавшие Россию?

Потомки «царских» кровей не устают приезжать в Россию и как прежде говорить о «великом». Я старый игрок, привыкший ко всему, в том числе и к тебе. Я был бы несправедлив к тебе, если бы не поблагодарил тебя за то, что иногда ты слышал меня и озаренно, вдохновенно любил Россию.

Высокую душу может дать и нищета, и какое — нибудь небесное знамение, вдруг сделавшее человека юродивым, святым. И высокие души богатых аристократов, и высокие души убогих нищих хотят одного и того же, они хотят мира и покоя. Страшно оказаться посередине, вскормить душу на среднем достатке, наблюдая и пик низа, и пик верха, и вдруг понять, что ты один, потому что каждый с такой душой считает так же, как ты.

Тебя не принимают аристократы, но их убогость тебе уже видна. Тебя не влекут и нищие, потому что высокая душа в нищете — это Бог, это совсем другой мир, хоть и на этом свете. И ты, средний, с «высокой» душой начинаешь метаться, пока не озлобляешься и не приходишь к мысли о том, что в грехе нет порока, и что греха нет. Нищим, что бы ты не сделал, повредить невозможно, они над суетой. Остальным надо доказать, что ты не хуже, чем они. И начинается игра средних одиночек, которые, как жернова, сметают то сытых, то голодных. Тут уже не удержаться в середине, слишком видима альтернатива между я и они. Я не осуждаю тебя.

Но возникает все тот же вопрос, когда играет ребенок, это игра или что? Если к достижению баланса подходить с позиции приобретенного опыта, а опыт для человека — это как минимум средний возраст, то почему все вздыхают о детстве. Может ли игрок быть на крайних позициях Бога и Народа и не одно ли это и то же по сути? Ребенок растёт независимо от прилагаемых усилий, как и умирает старик. Так и народы приходят и уходят из жизни независимо от своих усилий. Только между ними есть то, что нами называется человеческой жизнью, что даёт ей развитие, ход мысли. Наверное, это мой опыт, длительный опыт твоей Души, твоей Сущности.

Опыт в традициях, правила в принятых нормах. Правила учат, традициями живут. Причем правила есть во всех земных отношениях.

У людей — есть правила поведения, правила дорожного движения, законы, кодексы и т. п., словом, все мыслимое и не мыслимое стараются описать и придать этому ограничивающие рамки определенных норм. Но кому хоть раз в жизни не говорили: «Забудь всё то, чему тебя учили»? Мы просто выслушиваем эти слова, часто не понимая глубины сказанного.

Кому, прежде всего, выгодны правила, учебные программы, а главное общее и упорядоченное обучение людей определенным правилам? Конечно, игрокам.

Обучающие программы, законы и т. д. отдаются и раскрываются игроками, после того, как они по ним уже сыграли и перешли на новый уровень игры. За всю свою жизнь я не встретил ни одного преподавателя ни в школе, ни в вузе, который бы делился с обучаемыми своим опытом, своим «тайным» знанием выживания в этой жизни. Преподаватели либо сами знали не более того, что было написано в учебниках, либо не отклонялись от них, фактически просто не желая плодить конкурентов. Даже не у каждого игрока есть свой ученик, с которым бы ему хотелось поделиться своим опытом. При этом совершенно не важно родственник ты ему или нет. Важно другое, как ты будешь относиться к полученному опыту, не приобретенному, а именно легко полученному.

Одними игроками опыт мучительно приобретается, часто к результату ведут страдания, вспомни детство Н. Паганини, Н. Некрасова, другими опыт приобретается легко, но чужой опыт, не ими выстраданный. Иногда это от Бога, как у Моцарта, но более показателен пример Прометея, подарившего людям огонь и жестоко за это наказанного.

Наказанный справедливо, он не приложил никакого труда, не приобрел никакого личного опыта, но отдал чужой, украденный им у Богов опыт людям, дав им огромный толчок в развитии. Он усилил всех, без всяких правил, ограничений, законов. На первый взгляд это хорошо. Но любое усиление всех без исключения людей ведет к еще большему хаосу, которым становится труднее управлять.

В таких условиях уровень игроков должен постоянно возрастать, но они такие же люди, с такими же привычками, недостатками, болезнями и т. д., и они это не просто осознают, они это твердо знают. Поэтому они больше, чем остальные, заинтересованы в покое, балансе и в сохранении своего опыта, как можно в более тесном кругу. Но и опыт, и взгляд на него у людей разный, для Прометея украденный у Богов огонь был священным и очищающим, а люди на священном огне Богов стали жарить мясо и друг друга. Гении пытались объяснить ошибку, но кто их слушал? Ведь и ты не слышал меня, хотя я всегда был рядом.

Гениев не любят именно за их прорывное озарение, не факт, что предложенное гениями есть новое, еще не ведомое знание. Просто мудрые игроки жили не тужили, пользовались тайно своим опытом, пока какой–нибудь гений не заявил о нем как о величайшем открытии. После этого гению приходится создавать оболочку величия и национального достояния, а его «открытию» придавать статус закона или правила, в конечном итоге озвученное «открытие» списывать из разряда «тайного» знания и переводить его в разряд учебного правила. Возрастает работа, активизируется мысль, направленная в основном на то, чтобы не дать гению высоко поднять занавес над открытием. Поэтому при жизни гении несчастны, им не помогают ни те, которых они фактически предают, ни те, ради которых они стараются.

Игроки даже вбросили в мир мысль о том, что гений — это непременно больной человек. Но, если бы ты был внимателен ко мне, то ты бы понял, что гений — это игрок. Игрок — одиночка. Он играет со всем миром и хочет встать над игральным столом не в окружении других игроков, как равный, а как равный Богу. Есть ли правила в этой игре, вернее могут ли в этой игре быть правила? Нет. Есть озарение, которое только потом укладывается в правила. Но те ли это правила?

Озарение — это для избранных, а для остальных весь смысл в удовольствии играть по давно известным правилам заключается в том, что каждый игрок свою игру начинает с нуля и его успешность в игре зависит от того, как быстро он пройдет «мертвую» зону чужого озарения и накопленного другими опыта. Он набивает те же шишки, что и его предшественники. Но, набив их все, может выйти на новое озарение. Я не мешал тебе набивать шишки, но ты не размышлял над их природой.

Молодость, первый успех, обыгрывание тех, кто давно уже в игре, вдохновляет и окрыляет. Но после того как научился просчитывать ходы, предвидеть результат, сталкиваешься с ничейной ситуацией, за которой правила игры стираются. Остаются чувства, которые заполняют и ведут тебя. Даже в самых сложных играх возможен один победитель, не досягаемый для других, но и он устаёт от игры, приходит к пониманию, что это не главное, что есть ещё нечто.

Кому — то это нечто очень не понравилось, и он придумал никогда не надоедающую игру — политику. Спрятав в её разнообразных альтернативах единственную альтернативу выбора между добром и злом. Но ты был глух и к моим повторам.

Конечно, на Земле, среди личностей, самые большие игроки — это политики, и самые большие политики — это игроки. Многие мудрые люди уже поняли, что можно играть во что угодно, как угодно и чем угодно, нарушая все самые мыслимые и немыслимые законы.

Одного нельзя делать: играть интересами своей страны и своего народа, ставить их на кон, скидывать в прикуп.

В этом мудрые игроки сильно ограничили сами себя. Ограничили, несмотря на то, что нам более и лучше всего известны повадки родной страны, следовательно, и играть в ней проще. Но покой, в виде запасного устойчивого игрального стола, не менее важен, чем сама игра. Если, конечно, думать и обо мне, о своей вечности. Тем не менее, азарт неукротим. И вот мы имеем транснациональные корпорации из игроков, ограниченных правилами в своих странах, странах золотого миллиарда, но играющих против остальных без всяких правил.

Пока знание этого факта не дойдет до ума каждого игрока других стран, как в свое время дошло до западных граждан, они, эти развивающиеся страны, будут проигрывать. Исключение составляет, наверное, только Россия.

Внутренняя сила русского народа настолько огромна, что игроки в России до сих пор играют по старым, без ограничений в собственной стране, правилам, с максимальным выигрышем и максимальным проигрышем. Кто кого, без всяких ограничений и правил. Одна из затянувшихся, очень старых игр, назовем ее «игрой в донос», в первозданном виде сохраняется только в России. Россия в этой игре выглядит моложавым пенсионером. Угробив огромное количество народа, столкнув лбами разные жертвы самых разных репрессий, мы опять нашли крайнего в системе КГБ и набросились на него.

Очередные игроки во власть, едва–едва одержав шаткую победу, принялись объяснять всему миру, что «стучать», «сажать», «следить» нехорошо.

Западу эти наши крики безразличны, так как всех, более–менее умных людей во всем мире «стучать» заставляют прежде всего обстоятельства собственной безопасности. Но то, что россияне на виду у остального мира взялись каяться и примиряться, открыло все их карты и «засветило» прикуп. А что еще нужно игроку, чтобы обыгрывать? Проблему эту муссируют только в России. Весь остальной мир эту ступень в игре давно пережил и не мучается совестью, и уж тем более не примиряется с соседом, если «тихо» сдал его за неуплату налогов, совершение кражи и т. п.

Для всего цивилизованного мира «стукачество» обрело форму закона, а «стукачи» — статус добропорядочных граждан. А сама игра вышла за обыкновенные рамки подсматривания карт. Развитые страны на то и развитые, что научились показывать не те карты, которые на руках. Этому обучились и матерые политики и простые граждане, именно это понимание способствовало созданию и укреплению семьи. Они давно поняли, что самый богатый и удачливый игрок ничего добровольно не отдаст, обыграть его невозможно, потому что у него есть «семья».

Поэтому, только создав собственную семью, общину, укрепив ее, можно играть на равных. Не выяснять, кто главнее, а играть в игру за жизнь. Иначе бунт и крах.

Войны, бунты упорядочили правила игры и взаимоотношения на Земле. В России же понимание о семье как единой команде игроков, к сожалению, не сложилось. Россия состоит из одиночек, которые постоянно выясняют, а кто же сегодня главнее, у кого больше очков в «заначке». И только, доведя таких же одиночек из народа до хулиганства и революции своим постоянным властным беспределом одних над другими, успокаивается. Причем успокоение протекает при сведении счетов очередных победителей с очередными жертвами, по большому счету ничем друг от друга не отличающимися.

Согласен, за тот крепостной беспредел, который творили дворяне и попы, можно было их и ликвидировать, но это не твоя прерогатива. И Иван, не помнящий родства, порождение не социализма по — российски, а необходимое условие выживания в России, заложенное «соседними пришельцами», игом, самодержавием Рюриковичей и Романовых, крепостным правом и административно–дворянской системой.

Взлеты и падения во власти возможны только в стране, где нет семейной и общественной памяти. Кто и когда в России хранил память о своей семье? Очень небольшая каста избранных. Но для большинства это было просто опасно.

Сначала дворяне искали в каждом человеке следы его беглых предков и каторжан, а это почти все население российских окраин, из которых, в сущности, и состоит Россия, ну а потом, как и положено, бывшие каторжники стали искать в каждом своем сограждане следы «благородного» дворянства.

Если бы в России были семьи, смена власти была бы невозможна. Варягов на престоле никогда бы не было. Но увы, гражданские семьи в поколениях разрушаются государством, причем совершенно не важно, кто во главе государства.

Данное разрушение заложено в саму систему государственности, а для создания мафиозных семей не было объективных причин. Россия достаточно быстро избавлялась от любого внешнего гнета, а внутренний вроде как сама мафия и есть, а это не что иное, как само государство.

Разрушение семьи и самой памяти о ней выгодно игрокам за власть в России. Без памяти народ готов бежать за любым игроком, сумевшим увлечь его или «купить» очередной мечтой о светлом будущем. Поэтому муссировать проблемы порочности «стукачества» более чем выгодно, но при этом ещё выгоднее «стучать». Всегда есть крайние, причем с обоих концов, и кто стучит, и кому стучат. Заранее прописывается схема для будущего дележа при любом прикупе и раскладе. Я не раз показывал тебе эту альтернативу и намекал, кто искушает, но ты всё время спешил.

А смысл данной игры состоит в том, чтобы лишить возможности внука опереться на деда. Необходимо так опорочить деда, чтобы для его внука разрушение того, что создал его дед, было и искуплением, и покаянием. А пока поколение за поколением искупают вроде как грехи своих предков, Россия переходит из одних чужих для нее рук в другие, на самом деле оставаясь всё время в одних и тех же руках того, кто стоит близ каждой двери. Ты больше прислушивался к нему, чем ко мне. Хорошо ещё, что он не сильно ценил тебя и всё время держал тебя «впроголодь».

Ты уверовал, что отставание государственной системы России и народной ментальности с вытравленной памятью от других цивилизованных государств огромно. Ты решил, что любое цивилизованное государство такие составляющие, как здравоохранение, образование, спорт, социальная политика, возводит в ранг государственной безопасности и возлагает заботу о них в том числе и на спецслужбы. Ты мучился вопросом — по какому принципу идентифицируются спецслужбы в России? И пришёл к выводу, что, как правило, по осуществленному ими террору, и это постоянно, от «слово и дело», жандармерии, ЧК, НКВД, МВД, КГБ, ФСБ и т. д. Но причем здесь силовые структуры, которые состоят — то из самых преданных данному государству людей, и для которых ответом на любой вопрос будет: «Что поделаешь, служба»?

Главное, и наверное самое невеселое состоит в том, что под жернова альтернативы эти люди идут в первую очередь. В результате нанесенная обида накладывается на знания, умения, информацию этих людей, и автоматически начинается разработка новой альтернативы.

При таком государственном устройстве разрозненные игроки пробиваются к наиболее сильному и в дальнейшем связывают свою жизнь только с ним. Любой из них и все вместе они могут продать государство. Но они никогда не продадут его Главу. Глава, Вождь — это единственный суррогат их человеческой памяти, лишенной поколенной, как гражданской, так и мафиозной семьи. И так круг за кругом. Но кто Глава в этой игре, я тебе говорил, и не раз.

В большой игре — большой прикуп. Прикуп. От прикупа зависит чья–то игра. Ловкий и опытный сдающий даже знает чья. Но это, если остальные игроки либо менее искушены, либо «прощают». Это то самое сохранение баланса, когда выигрывает тот, кто сам себе, или под кого–то сдает карты. Игра зависит только от смены раздатчиков, главное не зарываться и не желать большего, чем тебе позволено. Если у одной из равных сторон выигрыш оказался больше обозначенного другими игроками, возникают колебания недовольства, которые могут создать резонанс, вплоть до разрушения любой из сторон.

«Святость» карточного долга не прощают только новичкам или заигравшимся игрокам. Особенно ярко это проявляется в главной игре за мировым игральным столом. Я опять о политике.

Почему есть цивилизованные страны и остальные? Цивилизованные более умело задают круг контекста и следуют ему. Причем сам текст, сами правила игры могут очень сильно отличаться от тех, что задаются в контексте. Например, ни один политик не говорит, что хочет войны, что очень хочет ослабить соседнюю страну, чтобы усилить свое влияние. Но он постоянно думает только об этом.

Выигрывает тот, кто более успешно создает круг контекста. Игрок в политике буквально навязывает народам свою игру, выводя их на ту или иную проблему, сталкивая их с этой проблемой. А когда проблема опасно нависает, тот же политик начинает ее решать, часто выдавая свои усилия за титанические. Распознать что к чему, к сожалению, могут только игроки, только те, кто думает над сохранением баланса и ставит себя в центр игры, в центр мироздания.

Самое удивительное, что люди, живущие в России, быстрее других улавливают суть происходящих вещей. Именно в России очень быстро и очень правильно отражаются все мировые процессы. Но увы, Россия сама не в состоянии обеспечить свой народ так, чтобы он творил в своем кругу избранных и не пытался заявить о своих открытиях во всеуслышание. По этой причине любое открытие, любая идея, рожденная в России и не «нужная» ей, попадает на благодатную почву западных технологий, где меньше творчества, но больше практической возможности технического завершения пусть даже кажущегося «бреда».

Что такое российский ум, поддерживаемый западными деньгами, Россия ощущала всегда. Но особенно остро в период, связанный с В. Лениным. Он не нашел понимания в России, как и Горький, как и Герцен и многие другие. Не нашёл понимания у кого? У игроков за власть, у тех, кто обладал ею на тот период. Почему? Да потому, что Россия не в состоянии защитить тех, кто «прёт» со своими открытиями на неё «буром».

Они, эти гении, быстро нищают, «шизофренеют» и озлобляются, быстро попадают в поле зрения других игроков, хорошо, если своих полуграмотных филеров, делающих на них «безвредную» для страны карьеру. А если это игроки за власть? Опять же хорошо, если свои. Ну, поубивают, воспользовавшись идеями гения, властную верхушку. Кому ее жаль? Ну, посадят на престол своего человека. Переворот, он и есть переворот.

А если игроки чужие, которые смотрят на Россию, как на Луну, где надо до лучших времен оставить свой знак на владение и ждать благоприятных времен, в данном случае времен, когда на российской земле не будет россиян.

Более искушенные, но менее активные игроки в России переходят в разряд юмористов и сатириков с тем, чтобы смешить свой народ вещами, над которыми в других странах работают целые научные институты. Простой пример из прошлого века: М. Салтыков — Щедрин писал: «Мужик не боится внутренней политики, потому что не понимает ее.

Как ты мужика не донимай, он все будет думать, что это не внутренняя политика, а попущение божеское… нечто вроде наводнения, голода, мора… Спрашивается, должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? На сей счет есть разные мнения…».

Смешное предположение. Но на основе этого юмора все цивилизованные страны разработали систему выборов во власть, так как мужик должен верить, что он понимает, что такое внутренняя политика. Его вера — это текст, а сами выборы и внутренняя политика — это контекст. В России же все свелось к изучению литературного наследия Салтыкова — Щедрина на уровне средней школы.

У умных в России всегда участь прикупа, в чьи руки попадешь. Но ум на то и ум, что он не знает границ. Почти всю свою историю лучшие умы человечества искали в жизни то, что людей объединяет, видя в этом главную задачу философии как искусства жизни. В поисках золотой середины прошел не один земной век. А какие итоги? Много ли найдено объединяющих идей, концепций, заповедей? Появился ли хоть призрак гармонии в человеческих отношениях? Я не обижаюсь на тебя, наверное, ты просто не мог меня услышать.

Меняются имена игроков, меняются схемы игры и последовательность ходов. Но остается неизменной цель — выиграть. Были империи и их колонии. Пока последних можно было не принимать во внимание, между собой играли Империи. Колонии подросли, набрались опыта и стали самостоятельными, хоть дальше прикупа и не поднялись, но получили возможность торговаться, играть. Торговля эта с разными бывшими империями очень быстро привела к мировым войнам и большим колебаниям буквально во всех проявлениях земной цивилизации, от экологии до умонастроений. Затухли колебания только после того, как сформировались две системы. Социализм и Капитализм.

Две мировые империи каждая со своим крепко удерживаемым прикупом. Но, как оказалось, затухание колебаний означает конец игры, застой и смерть. Прикуп мог бы лежать достаточно долго, но игрокам невтерпеж. А они на каждом полюсе все активнее, умнее и опытней.

Если бы была возможность вернуться в средневековье, оставить у «руля правления» интеллектуальную «кучку» из служителей культа и власти, а каждого пробивающегося умника–игрока без лишних «заморочек» отправлять на костер, жизнь бы была достаточно сбалансирована и стабильна. Возможно, это было бы общим благом, к этой идее время от времени возвращаются, о таком «научном» правлении подумывали и некоторые академики. Но увы, игроки растают, как грибы. Вот уже сольные номера финансовых мошенников, вот уже заполюсная игра в сексуальные меньшинства, которых не припишешь ни к левым, ни к правым, ни к богу, ни к народу.

Самые мудрые игроки едва–едва успевают просчитывать ходы новичков с тем, чтобы далеко не отпускать их: «Да ты сексуальное меньшинство, замахнувшееся на большинство. Оторвать тебе голову? Сразу же поднимется очередная ставка в игре за собственность, за обладание твоей головой или «головкой». Поэтому будь меньшинством. Мы тебе даже подыграем, увязав твою игру с нашей, дадим тебе патриотическую крышу в своей стране, сделаем тебя сексуально–патриотическим меньшинством и навяжем твою игру другим».

Когда новые игроки выступают открыто, они не так опасны, сложнее, когда новичок занят только игрой со всем миром, он не хочет мотать на себя общественную карму, он ищет в ней дыры и думает над тем, чем и кто их заполнит. Центральные игроки ищут таких, в общем–то ко всему нейтральных и безучастных мыслителей, и тот, кто их быстрее находит, тот и в выигрыше.

Западные страны это поняли давно, они очень давно сформировали клубы, общества, ложи, а при правительствах — отделы и комитеты, отслеживающие игроков, хоть чуть–чуть способных к игре. Игроки против игроков. Играющие души и ловцы играющих душ.

Людям, которые просто живут игрой, не очень–то много надо. Но элементарные условия для игры Россия не может дать, поэтому игроки ее покидают или зло, с остервенением «кидают».

Россия вырастила свой тип игроков, игроков во власть над Россией, когда ни у кого нет собственности и хоть какой–нибудь привязанности к земле, на которой живешь, народу, среди которого живешь. В этой игре первое, что надо сделать — это развивать любовь к абстрактной Родине, а второе, бороться на этой Родине за право управлять ею. У управленца часто больше собственности и власти, чем у настоящего, обозначенного собственника.

Игра за власть, особенно в России, самая отчаянная игра. Быть управленцем весь отрезок жизни, управленцем, а фактически собственником ни какого–то концерна, острова, ТНК, а огромной страны. Тут есть и заданный контекст, и огромное поле деятельности для игроков, и они бьются, часто насмерть. Но только до момента обладания властью.

Потом колебания затухают. Власть быстрее всего успокаивает, казалось бы, самых азартных игроков. Они просто переходят в руки тех, кто больше соображает, и уже готовит новых. К сожалению, этих новых все время просчитывают и готовят за пределами России, пусть даже и из местных игроков. Причина все та же. Неумение и нежелание аккумулировать «мозги» внутри России. Так много ума, что он не нужен. Может быть, одна из причин в том, что народ России слишком велик и ему нет нужды беречь себя, своих гениев, свои силы.

Россия, пожалуй, единственная страна, которая допускает к себе то татар, то немцев, то евреев, то литовцев, то поляков и пр. И каждый волонтер сдает в России экзамен на право управлять ею и, провалив его, начинает ненавидеть эту страну, но не может забыть те богатства и ту неограниченную власть, которой обладал в ней.

Сегодня евреи сдают очередной экзамен, который усложнен тем, что не очередные разработчики–игроки проверяют очередную идею на России, и не очередной «клуб» игроков решил поправить свои материальные дела, еврейский народ замахнулся на роль мирового, богом избранного управляющего всей Землёй через Россию. Одну попытку они провалили, выродив идею интернационала сначала в коммунизм, а затем в фашизм, а потом заявив всем остальным народам об их всеобщей дикости и представив себя самыми пострадавшими от этой дикости народом.

Но они выиграли на этой волне, как собственники, кусок земли под названием Израиль в качестве компенсации за свою же собственную игру. Время от времени у других народов открываются глаза, и они перекрывают еврейскому народу, той его части, которая устремлена в итоге только на материальную собственность, все пути в своих странах на игру, на власть. Тогда они меняют фамилии, эмигрируют в другие страны и там становятся ведущими фигурами, способными опять влиять на весь остальной мир. Влиять только потому, что миром правят деньги.

Сегодня ситуация несколько иная. Евреям позволили взять всю Россию, если осилят и подчинят местный менталитет своим правилам и законам, дадут роздых и хоть какую–то правовую, политическую, экономическую стабильность этому могучему народу, они себя обозначат в мире как равный с равными. Если нет, если опять всё сведётся к деньгам и их количеству, то гонения на них могут достигнуть небывалого размаха. Пока им хорошо удается считать ходы, но без учета русского долготерпения.

Игра идет на крайних полюсах: с одной стороны — еврейская жадность и отсутствие чувства меры, с другой — русская долготерпимость народа, который живет только потому, что есть Бог и все. Он далек от всех земных игр по своему предназначению, поэтому так часто и кажется таким беззащитным. Если он и играет, то как ребенок в песочнице. Он просто любит играть.

Я старый игрок. Понятие о любви, как о чем–то ярком, благотворном, во мне давно поутихли. Я испытывал и любовь к женщине, и любовь к Родине, у меня были любимые книги, любимые люди, дни и, конечно, игры. Сегодня этого уже нет. Остался сухой остаток, как у человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.

Женщины уже не волнуют той теплой, сладкой, сводящей с ума болью, они уже давно идентифицируются с игральными картами. Вот дама червей — она будет дарить себя, и я пойду, как ключ, ко дну и буду знать одну «жену». Вот дама бубен — я у нее не один, да и она не одна у многих других разных — «проказных». Вот дама пик — и очень молода, но тут знать о себе дают мои года, конечно, с нею можно петь дуэтом, но, дорогой мой, не об этом.

Вот дама треф — ее портрет оставлю как свою надежду на выигрыш иль проигрыш в игре, раз разница давно не различима и настроенье еле уловимо.

Книги манили и дразнили меня больше всего. От некоторых я был просто счастлив. Разве не счастье, в детские годы вдруг почувствовать, что думаешь так же, как великий Гете или кто–то другой. Я делал это для тебя. Это потом ты находил эти же мысли еще у десятка авторов, счастье проходило, у тебя появлялись свои мысли на этот счет, и начиналась игра в жизнь, которая на первом уровне доступа отражается на бумаге, но для тех, кто пишет, это не более чем работа, а для тех, кто читает, не более чем воспитательный процесс. Если бы ты чаще размышлял над своим детством и прислушивался к нему!

Конечно, всё развивается по кругу, это const. Ты возвращаешься в детство, когда начинают уходить из жизни на твоих глазах любимые тобой и мной люди. У тебя меняется не настроение, как в игре, меняется собственная жизнь. Она становится замкнутей и тише, в ней начинает преобладать память и уже прожитая жизнь. Это может раздавить. Наверное, это и есть любовь, не просчитываемая, не предсказуемая, от которой избранные прячутся в игре. Почему избранные? Да потому, что до этого надо дорасти. Но я всегда был с тобой.

У нас были даже общие любимые дни — дни Нового года. Только в эти дни люди на какое–то мгновение задумываются над прошлым и будущим. Этих мгновений многим хватает на весь следующий год. Новый год — это лучшая игра, придуманная людьми.

У нас была и любимая игра — наблюдение за тем, как живут люди. Это как у Господа. Деяния его многогранны, наблюдение за ними не знает границ, но посредники его всеядны, а управляемые ими народы так вообще хаотичны и бесконечно «темны», но время от времени в этом хаосе появляются люди, как боги, и что–то происходит новое, незнакомое. Но ты не стремился познать, откуда и как эти люди появляются, обыгрывая и хаос, и посредников в нем.

Мне нравилось в тебе то, что ты никогда не любил ловить рыбу, не без основания считая, что ничего плохого она тебе не сделала. Но я вместе с тобой всегда любил процесс рыбалки. Помнишь, вечер у реки: друзья, костер, водка, черный хлеб, лук и вареная стерлядь. Со всем этим может сравниться только баня. Казалось бы, где здесь игра? Но вот вы рыбачите весной, в воде полно малька, хищная рыба его жрёт с большим удовольствием, а он, малек, растёт, но хищники об этом не думают.

Ближе к лету хищник цап малька, а он подрос и в глотке застрял. Смотришь, а хищник уже кверху брюхом с торчащим из глотки хвостом этого самого малька и всплыл.

А там, глядишь, к зиме и из уцелевших мальков вырастают такие же хищники без мозгов. Жизнь продолжается по одному и тому же кругу.

Помнишь соседа, который лупил и жену, и своих двоих мальчишек и не заметил, как они выросли. В одно прекрасное время они ему и «накатили», он на балкон выскочил и орет: «Убивают», а со двора ему мужики: «Что, подросли ребятишки, наконец–то»? Вроде мимолетно, а какая азартная игра. В ней все — и диктатура пролетариата, и разгул демократии, а любовь к жизни так вообще бесконечна. Лупил жену и детей?

Я старый игрок, я уже переступил грань различия между мужчиной и женщиной. Я понял, что они равны. Но я и тебя призывал думать над женской и мужской природой.

Женщина может стать причиной нестроения всей земной жизни, а не только мужской. «Единственный способ, которым женщина может перевоспитать мужчину, это сделать ему столько зла, чтобы он потерял всякий вкус к жизни». Классик, написавший эти слова, понимал больше, чем доверил нам.

Ты все время пытался хвалить женщин, а для чего собственно? Работать могут так же, как и мужчины, и так же, например, шпалы таскать, автобусы водить. А зачем? Осмотрись вокруг, вчитайся в сказку «О старике и золотой рыбке» — все поймешь. В женщинах вся мужская лень, вся никчемность и пьянство. Они воспитывают мальчиков, и делают это плохо.

Им богом дано умение вдохновлять на бой, на труд. Хороша только та женщина, которая не лишает тебя веры в себя, которая все время тебе говорит, что ты самый лучший, и ты справишься. Хороша только твоя женщина. Была ли у тебя такая? Вот и пусть несут свою «рельсу» дальше.

Всю нашу жизнь связывают два стальных кольца, как обручи бочку, это любовь и болезнь. Что к нам приходит раньше, трудно сказать. Едва родившись, мы дико и первобытно орем. Видимо, не от любви к миру, в котором оказались, покинув мать, а все–таки от болезненного его восприятия.

Потом малыша либо плохо запеленали, либо оставили на сквозняке, и он простыл. Дальше больше: золотуха, корь, чесотка, ветрянка, вши, глисты, да и мало ли вместе с нами родится на свет разных божьих тварей, не менее прожорливых, чем мы, бактерий, микробов, клещей, червей.

Но это еще не наши болезни, родители болеют за нас, позабыв на время о своих собственных недугах. А мы растем, набираем средний вес, все вместе, мальчишки и девчонки. И вот тебе 15 лет, приходит первая любовь, она вытесняет все болезни и вместе с ними родителей, уроки, друзей.

Первая любовь всей душой, до слез, до глупости, без опыта, смешная для всех и трагичная для тебя. Неважно, что и как будет дальше, важно первое, настоящее. Любовь первая. Прислушайся.

Увы, девочка вносит в нее стервозность матери, мальчик никчемность отца. Надежды на то, что все будет по–другому, тают. Все становится просто и скучно. Просто той простотой, которая хуже воровства, а скучно той скукой, нашей родной, когда нет ничего, кроме голого зада, и ничего не хочется, даже второго сошествия Христа на Землю.

Камин, душ, большая ванна и широкая постель, где везде тепло и уютно. «Нектар любви», «кипящее масло», свечи за столом, отражение в чистых зеркалах обнаженных тел, слитых в одно целое и неделимое, это из сказки, это где–то.

Вазелин, вот то слово, на котором держится вся Россия. Довести женщину до «нектара», «кипящего масла», если она не понимает зачем живет, а если и понимает, то все равно не хочет быть для тебя, быть твоей шеей, на которой твоя голова, даже не очень умная, вертится, невозможно. Она не любит, она просто раздвигает ноги. Тут запьешь. Она терпит и не бросает. Надежды не дает, но и не отпускает, вот ведь в чем ужас.

Женщина в одностороннем порядке взваливает на себя и долг, и ответственность и упивается своей мнимой добродетелью. А женщина должна быть женщиной, домовитой, но легкомысленной, заботливой, но игривой. Она не должна быть тряпкой, могильным холодом без надежды. А ведь это уже о России. О твоей России, я тебе показывал и другую.

Во всей России во все времени едва ли были люди, считавшие себя удачливыми. Были игроки, рядом с которыми сгорали и правые, и виноватые. Был кураж и мужской, и женский, но он не может длиться долго, и он не может созидать. Выигрыш или проигрыш только миг, но не вся жизнь. Только женщина может заставить задуматься мужчину над своей жизнью, увести его от князя мира сего, от его игр в ад и рай, увести его в творчество, во вдохновение, в космос.

Женщина это код народа. Если она глупа, жадна, ленива, то рядом с ней может быть только неудачник «с яйцами», а вокруг хаос и запустение.

Твои бабы давно перешли предел своей глупости, даже сильные мужики затягивают тоскливые песни о том, что важней казаку добрый конь, горилка, клинок, да гармонь, а бабы последнее дело. Но это не твоя судьба, это твоя лень. Разве я тебе не говорила об этом. Я твоя Сущность.

 

Глава десятая

В небесной канцелярии

Мысли прекратились, и сканер перестал работать.

В канцелярии было тихо. Первым прервал тишину аналитик:

— Интересная интерпретация очередной прожитой на земле жизни: в мыслях — игрок, наблюдающий мир, и, надо сказать, достаточно правильно его анализирующий. Но как он был одинок…

Аналитика прервал теоретик:

— Кто одинок, тот не будет покинут, — такие напутственные слова говорят в отделе Высшей иммиграционной службы перед отправкой странников на землю.

Страннику не повезло, в мужском обличье он так и не встретил свою женщину, видимо, поэтому не закончил свой земной путь. Поэтому, теоретически, мы можем сделать вывод о пригодности Странника к выполнению задания и возвращению его на Землю. Но необходимо ознакомиться и с картинами его жизни. Пока тело не остыло, надо выяснить все основные моменты его жизни. Интересно, было ли у него согласие со своими мыслями. И, как я понял, аналитики нашли в мыслях Странника крупицы Космического Гения, а это даёт слабую надежду на то, что согласие всё–таки было и внутри Странника.

— Да такие крупицы есть. Есть даже прямые попадания в истину, но именно эти попадания, по нашим наблюдениям, часто загоняли Странника в тоску.

В разговор вступил кадровик:

— Я думаю, что тоски в картинах жизни Странника хватит на всех, он же из России. Странный народ, всё время пытается познать смысл своего Мира Бытия, но не знает, как к нему подступиться, и периодически от избытка чувств идёт в разнос. Мы даже отдельное дело завели, которое так и называется «Разнос — Россия», а чтобы своим было понятно, о чём идёт речь, на первую страницу цитату припечатали: «С очевидностью выяснено, что ничего вы, сударь, толком не знаете, но догадываетесь о многом… Ступайте–ка по сему в люди…» [9].

Аналитик: «Разнос — это интересно, пожалуй, это близко к коду этого народа».

Теоретик: «Мы это давно заметили, как и долготерпение перед разносом», но мы определили и код.

Кадровик: «Если выбор всё–таки падёт на Странника, ты ему код русского народа откроешь?».

Теоретик: «В принципе, большого секрета в этом знании нет, в нашей библиотеке есть даже книга таких кодов».

Кадровик: «Помню, учил: евреи — дрожжи; французы — шарм; немцы — порядок; англичане — консерватизм, но русских не помню».

Аналитик кадровику: «Ты просто плохо учился и невнимательно слушал. Помнишь, при разборе темы: «Небесные войны» нам рассказывали, как гибнут космические цивилизации. Сначала пришельцы изучают язык той страны, на которую нападают, затем правила игры в этой стране, а потом изменяют управление этой страной в свою пользу.

Так вот, на этой лекции упоминалась страна, где пришельцы постоянно терпят поражение. В этой стране то язык поменяется, то правила игры, и всё это при одном и том же народе. И страну называли — Россия, и повторяли несколько раз, чтобы туда не лезли, и не потому, что русские такие сильные, а потому что они переимчивые.

Пришельцы для них тот самый «сытный куриный бульон», на котором они живут. И если евреи — это дрожжи, которые уничтожают или создают империи. Всё зависит от их количества, то русские — это…

Кадровик: «Вспомнил, код русских — «скрепа». Они скрепляют собой другие народы.

Аналитик: «Точно так. Плюс этой «скрепы» в том, что они непобедимы, они везде. Минус в том, что помимо ума пришельцев, они ещё копируют и глупость, и по своей, вот тут уже только им свойственной, эмоциональной подвижности и чувствительности сердца, и плюс, и минус доводят до полной своей противоположности.

Поэтому на Земле, хоть все и знают, что русские — это скрепа всех и вся, но все делают вид, что это не так. Уж больно быстры они, эти русские, на переимчивость.

В нашей канцелярии от этой их особенности страдает отдел стратегического планирования. Пока этот отдел свой замысел переносит на Землю и вкладывает в голову какому–нибудь немцу, французу или англичанину, русские уже всё додумают и воплотят, хорошо ещё, что только в одном экземпляре, на большем они начинают скучать.

На Земле у них, правда, другой код — «клиптомания», но это от глупости тамошних народов. Без русских они бы так за мамонтами и бегали. Просто Самого бы никто и не радовал, и не злил, он бы так и дремал.

Кадровик: «Вернёмся к Страннику, как говорят в России: «Цигель — Цигель, ай лю–лю»!

Аналитик: «Переимчивые».

 

Глава одиннадцатая

Картины жизни

«Вдоль дороги всё не так,

А в конце подавно…»

В. Высоцкий

Пели–пели песню: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем», и до — пелись.

Мир, наш «новый мир», который и построен — то был в России сравнительно недавно, теперь рушился на моих глазах. Рушился этот мир до тошноты быстро. В масштабах столетий кто–то выбрал именно нас и сделал счастливчиками, допущенными до зримого и ощутимого изменения мира, но в масштабе лет трудно было найти людей более несчастных, чем те, кого эти изменения коснулись.

Прежний мир был построен и для меня, стало быть, и я должен был укреплять его изо всех сил, и я укреплял, а он рушился. Почему? Чист ли я перед руинами?

Я осуждал чиновников — управленцев — посредников этого мира за то, что мало работали и много крали. Ругал интеллигентов, эту «чумовую прослойку» «несчастной» России. Ругал за то, что играя то с народом, то с властью, умные разбежались по всему миру, став диссидентами, а остальные предались пьянству и бездуховности, пропивая деньги, отнятые номенклатурой у пролетариев и крестьян, и в виде скудной подачки отданные им — «прослойке» для того, чтобы поднимать дух гегемона — рабочего класса.

«Дух» был поднят, но он быстро ослабел, спился и теперь «вымирал» вместе с миром, который создал. Была у него одна надежда дожить до светлого будущего, но поводырь заблудился или прилег отдохнуть, дав нам в очередной раз вволю позабавиться, покуражиться друг над другом до полного истощения и крайней усталости.

«Новый русский» пребывает сегодня в тоске и ожидании повторения круга экспроприации. Редкий честный интеллигент, вдруг опять став олицетворением зла, грустит в ожидании ссылок и погромов, ибо разве докажешь, что не ты виновник разрухи, что ты просто хотел, как лучше, а получилось, как всегда. Кто будет судить и сравнивать?

Гегемон запил еще больше, а «прослойка» так вообще одурела. Она теперь была пущена во власть. Сразу после лиц прежней партийной номенклатуры теперь шли младшие и даже старшие научные сотрудники, академики, профессора и воры в законе, которые по роду деятельности и участию в строительстве нового мира выровнялись по степени влияния на него и известности с самыми именитыми политиками и хозяйственниками.

Диссиденты примчались обратно в Россию для того, чтобы спасать её, но теперь уже от демократии, лишний раз доказав своим примером, что на класс, в марксистском понимании, они не тянут и не дают подняться до него своим разлагающимся в России братьям — интеллигентам. Увы, только «прослойка».

История «неизменно» повторяется, но где выводы? Без выводов в России жить нельзя, и уж совсем невозможно без «заключений». В думах и борьбе за «это» прошли многие годы жизни. По–прежнему эти думы дрейфуют по стране, как айсберг, и ищут очередной «Титаник», чтобы утопить его.

Можно ли жить в России без баррикад или на худой конец без прилавка? Вопрос почти неразрешимый. Оказался не по ту сторону баррикады, и ты уже жертва политических репрессий, но еще хуже оказаться не по ту сторону прилавка, тут действительно конец мирного существования и новая волна революционного творчества. Революционера воспитать просто, перестал человека кормить и начал ему рассказывать, кому он своим голодным существованием обязан.

Первые российские демократы 1985 года и чуть позднего периода однозначно указывали народу на огромную пользу для его существования учений Брега, Шелтона и др. из серии «Чудо голодания», а сами при этом «лопали» за всю страну, пожирая плоды «тоталитаризма» и не оставляя никаких плодов народу.

Может ли Россия жить под американскими лозунгами: «Сделай сам» или «Новый курс», которые подразумевают богатство богатым и сытость остальным? Или мы опять всего лишь породим новую номенклатуру, дадим ей напиться «народной кровушки», а потом обгрызем ее до скелета, выбросив на обочину жизни племянников, дочек, сынков и внучек, как в 1917 году, а на престол посадим нового Шарикова, Швондера и им подобных?

Но при всей видимой абсолютной безысходности, есть они, эти люди, у которых ниччч–ееего нет! и которым ниччч–ееего не надо. Они свободны, они игроки по самому крупному. При всей их видимой безалаберности попробуйте их сдвинуть туда, куда они не хотят. У них своя игра, игра за свою жизнь.

Они стержень мироздания, среди них та единственная душа, которая спасет мир, и она интеллигентна, но не «прослоечна». Кто она, где она, какая она, встречаемся ли мы с ней? Не это ли главное в вечности? А борьба за «эту жизнь» только в этой жизни.

Кто — то всё время подводит меня к этой мысли. Зачем Я? Кто Я? А я просто тупо хочу денег, много денег. А кто–то мне всё время напоминает, что не в деньгах счастье, и что твоё счастье, то есть моё, будет совсем другим. Этот кто–то явно мешает мне жить. Он сделал из меня игрока, который обязательно выиграет, но только один раз, но тогда этот другой выиграет тоже, и наверное, нужно будет делиться выигрышем. Это как душу продать. А я бы продал, за большие «бабки». Ой, кольнуло в сердце, мог бы и не напоминать, что ты рядом. Ты и так достаточно часто мешаешь мне жить, чтобы доставать меня и в одиночестве. Достаточно с тебя и того, что я стал игроком.

Да и куда было деваться? Если на старте было написано «Светлое будущее», а на финише — «Перестройка».

Эх, пути — дороги. Я игрок, у которого уже желания не могут возникнуть сами, они только следствия той или иной игры.

Это печально, ведь выигрыш можно ждать годами, десятилетиями, столетиями и жить ожиданием, не зная желаний. Я не могу даже написать свою историю игры или историю своей «болезни», как это сделал В. Высоцкий. Он дал выиграть другим, а я не хочу.

Я игрок, мне интересен только я сам и другие немногие, подобные мне, которые устали развивать «окостеневшие» чужие мозги и ушли в игру с собой и друг с другом.

Пути — дороги, приведшие этих немногих к своему мировоззрению, своему взгляду на жизнь и своему месту в ней, достаточно похожи и близки во всем нашем мире. Просто Россия не дает нормально жить никому. Когда начинающий игрок проходит нулевой цикл, он наиболее открыт и уязвим, он хочет обозначить себя перед «учителем», которого выбрал, но еще не понимает, что для «учителя» он интересен, в лучшем случае, как «собутыльник», если в России; в худшем, по наивности, открывая перед ним душу, он заранее закладывает свой проигрыш, ибо обозначает себя.

Но бывает и «попадание», вторжение на территорию учителя, тогда родство душ и счастливый случай. Я был свидетелем подобных разговоров между игроками, достигшими почти пика верха и только начинающими игру людьми, находящимися где — то в самом начале своего пути.

Уже и сказано, и доказано, что только три вещи помогают в жизни: удар судьбы, высокая одухотворенная любовь и правильно выбранный учитель. Первые две вещи не выбирают, они нас находят сами, а вот третью ни один игрок не минует.

Учитель! Я плохо разбираюсь в особой духовности России, в ее особом пути и гениальности людей, творящих в ней. Но я очень хорошо понимаю, почему высоко возносят имена наших великих соотечественников Толстого Л. Н., Достоевского, Тургенева, Некрасова, Пушкина, Лермонтова, Булгакова, В. Орлова и т. д., оглашая для всех написанный ими текст, но тщательно скрывая контекст.

Скрывая ту злую игру в жизнь, которая делает народ, населяющий Россию, почти всегда жертвенным агнцем, приносимым на заклание в угоду чужим интересам. Игроки, сумевшие переступить черту, играют без правил, потому что в России они никому не нужны, ни они сами — игроки, ни их правила. Две небольших исповеди двух совершенно разных игроков, живущих во мне.

Первая исповедь — поиск учителя, исповедь вторая — ученика.

Исповедь первая: “ Мне тридцать лет, предельный возраст для нормального человека, живущего в России, после которого надо отвечать за свои поступки перед Богом, ибо «созрел». Но из народа я «вышел» нормальным человеком, а государство и его чиновники, как оказалось, просто отторгают всякую нормальность, до тридцати трудно не спиться, не провороваться, не стать чиновником и не раствориться в мелких пакостях. Если ты выбрал другой путь, ты ненормален, как тебе жить? Все начинается с самого раннего детства и обостряется в школе.

Бог меня миловал, родители мои берегли и воспитывали меня, как умели. В школу я стал ходить в обычном российском городке, с типовыми «хрущевками» и укладом жизни. Если рабочая неделя была шестидневной, весь город напивался в субботу и пил до понедельника, если пятидневной, то в пятницу.

Пьяный разгул, драки, песни и никому не нужные дети, выгнанные на улицу: «Иди погуляй».

Дети в выходные дни мучаются, они не у дел, они бояться вечера и пьяных родителей и не потому, что те их бьют, нет, а потому, что те их обманывают с самого детства и постоянно. Потому что ложь поставлена в основу жизни. В будни им легче, родители ходят на работу, а они в школу. После школы дети выплескивают весь генофонд, заложенный в них родителями, друг на друга.

Те из них, кто сразу принимает взрослую жизнь, с ее внешними атрибутами: обманом, куревом и спиртным — называются «трудными», они оторваны от Бога.

Они очень быстро пополняют ряды алкоголиков и дураков. Всю оставшуюся жизнь они живут стаями вокруг двух символов: бутылки и лавки возле дома. Но это будет потом, во взрослой жизни. А пока, в детской, они самые главные, их боятся другие дети, они в лидирующей первой группе. Наверное, это один из библейских кругов, когда первые становятся последними.

Вторая группа детей более гибкая, на них иногда обращают внимание родители, проверяют дневники, ходят на родительские собрания, но «выживают» они сами и учатся жить у первых, хоть и превосходят их и в уме, и в хитрости.

Третья группа — это те редкие дети, воспитанием которых заняты родители, они с ними «нянчатся», и это неплохо, если они же и пристраивают их в жизни дальше. Взаимоотношения между всеми группами просты и понятны.

Первая группа до смерти боится родителей и больше никого, и то только до поры, пока родители еще осознают, что это их дети, которые должны ночевать в отчем доме.

Вторые боятся учителей, родителей, «первых» и друг друга. Здесь идет главная конкуренция за влияние, за лидерство, здесь закладывается характер будущих игроков из тех, кто понимает, что и «первые», и «третьи» — это зло для них. «Первые», потому что это убожество, а «третьи» слишком автономны и недоступны, занятые только собой и считающие всех остальных «быдлом».

«Вторые» входят в жизнь трудно, вдумчиво, и их успех в России, к сожалению, зависит только от одного, как быстро они поймут, что в этой стране нет правил, что здесь нельзя жить честно, что здесь выживает только «пустой класс» одиночек, а ни пролетариат, ни буржуазия, ни средний, ни прочий.

Власть — это тень народа, в народе я достиг пика верха, но он уже низок для меня, поэтому я пришел и говорю вам, возьмите меня в семью игроков, научите. Я ощутил вкус игры, не возьмете вы, возьмут другие, они усилятся, а вы ослабните, подумайте, прежде чем отказать мне».

Исповедь вторая: поезд мотало из стороны в сторону, я на верхней полке купе читал книгу, а внизу мой сосед с проводником пили горилку и закусывали ее домашней кровяной колбасой — сольтисоном, и сосед тихо рассказывал: «Фамилия моя на мемориальной доске погибших освободителей г. Ягодына (Украина). Воинская часть «списала» меня как убитого, а местные жители после боя пошли снимать с убитых обувь, одежду, словом, малость того, «помародерствовать». Добрались до меня, хвать за сапог, а нога в нем мягкая, живая. Забрал меня один хуторянин к себе, выходил». Я прислушался и слез вниз. Сосед мой оживился, глядя в окно своими синими недобрыми глазами, продолжил рассказ. «Я вор, я настоящий вор». После упоминания тюрьмы и срока проводник встрепенулся и ушел, а мы остались вдвоем.

«Знаешь, сынок, кто я?». Он не ждал ответа, да и не хотел, чтобы я отвечал. «Знаешь, что такое вор?» Он задумался, забылся, долго молчал, а потом спросил: «Что тебе рассказать?» — и опять задумался. «Было мне пять лет, когда мать сказала, что уезжает от отца, потому что тот бьет ее. Приехали мы в Одессу. Жили мы возле чумной горы, там мать работала на канатной фабрике. В 1933 году начался ужасный голод, из земли вырывали покойников и ели, ты этого не знаешь, сынок. Моя мать заболела туберкулезом, а я попал в детский дом. Трудное было время. Женщины–повара старались побольше унести домой своим детям, а мы пухли от голода. Сбежал я оттуда с каким — то татарчонком, и попали мы прямо в объятья, как сегодня говорят, криминала, а тогда просто беспризорной улицы. Я был маленький, делать ничего не умел, меня запускали во двор милостыню просить. Пока я просил, внимание отвлекал, старшие воровали.

Они–то убегали, а меня ловили и били, а в Одессе бить умеют. Я стал бояться людей и ненавидеть их.

Мыкался я так, мыкался, пока не подобрал меня один человек за то, что я ему понравился. Слепой случай и, наверное, удача. Отмыл он меня, откормил, привязался как к родному, своих детей у него не было. А где — то через полгода говорит: ” Ну что, пойдем работать». Он оказался самым известным в Одессе вором, и ему я обязан всем, а главное, он меня заново учил любить людей, очень справедливый был человек.

Работа у меня была простая и связанная опять с моим малым ростом. Подсаживали меня к форточке, я забирался внутрь квартиры и открывал ее. Однажды перепутали номера квартир, залезли к рабочему человеку. Учитель мой, дядя Коля, выложил все свои деньги на стол и оставил записку: “ Прости, брат, за беспокойство, шли к фраеру, а попали к тебе». Разыскал он и мою мать. Вылечил.

Да, ностальгия. У человека должен быть поступок, мечта, которую он хочет осуществить. Есть мечта, есть человек, нет мечты, нет человека.

Сынок, тебе сегодня повезло, может быть, ты выслушав меня, поймешь, что такое жизнь. Я построил свое светлое настоящее сам. Семья, связи, деньги, жаль, уже стар, не успею дожить до «всеобщего светлого будущего».

Сегодня вас всем калганом гонят в демократию. Это, конечно, лучше, чем один «пахан» над всем народом, но это усложняет правила игры, готовы ли мы к этому? У нас слишком примитивные желания и мечты, которые может осуществить и один «пахан» на хозяйстве. А ты попробуй думать своей головой, если никогда этого не делал.

Демократия — это ум. Если умные люди не находят понимания и вдохновения в своем народе, то это не демократия, это бардак. И этот бардак давно у нас Россией называется, а порядок в этом бардаке Родиной».

 

Глава двенадцатая

Небесная канцелярия

В Небесной канцелярии вновь и вновь перечитывали отчёт, пытаясь найти «неопределенное положение души», но ничего не могли понять. Выходило так, что в мыслях Странник — это старый игрок. В картинах жизни — просто игрок, хотя какой — то странный.

Мыслей в голове, как у школьного учителя, или районного врача, а результатов «фиг». Мысли все глобальные. Но почти все законченные. Вроде хороший был человек, но совсем не счастливый, с какой–то тоской в сердце.

В мыслях он приблизился к мудрости. Перестал учить других жизни, перестал желать благ для себя и предался размышлениям о себе самом, пыталаясь направить на этот путь и свою жизнь — жизнь Странника. Но Странник «по жизни», он всё же издергался в попытках доказать, рассказать, заставить думать других так же, как думал сам.

Для отправки на Землю по заданию Творца Странник на все сто процентов явно не подходил. Возникла пауза, которую нарушил Шалопай. Он как и обещал Страннику, догнал его и теперь болтался в небесной канцелярии и всем мешал. Он заявил, что картины жизни Странника так ему понравились, что он добровольно хочет обратно на Землю, где собирается написать книгу. Может быть, выбранная им на этот раз писательская стезя отпугнёт от него всех земных женщин, и он тоже станет странником.

Аналитики с теоретиками, к радости кадровиков, решили прибегнуть к проверенному методу страховок и перестраховок и отправить на Землю Странника «с приличной душой и неопределённым положением» и Шалопая, «не состоявшегося гения».

Шалопай, как и просил, получил задание написать книгу о Страннике, точнее перенести небесное сканирование на земную бумагу, дополнив его мониторингом новых сюжетов жизни Странника, и своей конечно тоже.

По замыслу Небесной канцелярии земляне должны были отвлечься чтением этой книги от телевизоров, козней «помазанников», газет и журналов и задуматься над смыслом жизни. Шалопаю, на французский манер, дали имя Серж, фамилию Надеждин и, сделав ставки, приоткрыли ему ещё несколько космических тайн.

Шалопай впервые ликовал и рвался обратно на Землю, чем раздражал небесных чиновников, привыкших к тому, что обычно он прятался от них и нивкакую не хотел обратно.

Аналитики поменялись в своем свечении от предчувствия долгого труда, теоретики заявили, что по их теории Земле ничего не угрожает. И только умудренные опытом кадровики поняли миссию Странника и Шалопая и перешли от теории к инструктажу.

Высшие иммиграционные чины, инструктируя посланников, не стали скрывать от них самой горькой правды, самых мрачных прогнозов и своей собственной растерянности.

Обозревая Землю с высоты космоса, ежедневно изучая движение всего живого на ней, они почти перестали понимать, что и кто движет людьми. Заметив это впервые, они не испугались, решив, что эволюция делает свое дело, и даже помогли людям открыть закон об энтропии. Но уже через десяток земных лет они поняли, что их благодушие чревато гибелью земного творчества.

Они вдруг ясно осознали, что люди вышли из рамок и этого всеобъемлющего закона. Продуктов их жизнедеятельности стало так много, а чувств так мало, что многие люди перестали думать не только о хлебе насущном, они перестали думать совсем.

Днями и ночами они спали, ели, пили, «кололись» и тупо смотрели в «голубой экран» — в эту мощнейшую идеологическую «жвачку» для дураков, придуманную чернокнижниками. Даже естественный секс, эта вековая палочка — выручалочка, сохраняющая жизнь на Земле для продолжения творчества, перестал быть необходимым и тихонечко отмирал.

Он ещё теплился в «тёмном» народе, но в коридорах власти уже окончательно умер. Изредка немногие приближенные, начинающие и не успевшие привыкнуть к новой жизни властных элит, ещё могли «трахнуть» секретаршу прямо в кабинете, но укоренившиеся и остывающие предпочитали секретаршам друг друга. Это стало неотъемлемым атрибутом власти и пропуском в неё.

Отдельные политики начинали «священную» борьбу с гомосексуализмом, но только потому, что с «голубым» мужиком чаще легче было справиться, чем с бабой правильной ориентации.

Газеты иногда тоже возмущённо поднимали эту тему, но в основном это были неудовлетворённые журналистки. На них из госрезерва напускали самцов или начинающих путь восхождения слуг–негодяев, и на какое–то время «оттраханные» журналистки успокаивались. Но, так как самцов не хватало, то и тема не умирала.

Установка «Помазанников» была простая: «трахайтесь» однополые без вдохновения, без мысли и любви, без зарождения творчества. Просто потейте и воняйте. Материя вытесняла из людей все без остатка, оставляя только тела.

Неустанно над земными делами думали только чернокнижники. Они создавали единое и неделимое всеобщее тело. Они выискивали на Земле малейшие проблески мысли и сразу же уничтожали их либо ставили себе на службу их носителей.

Последним достижением чернокнижников стало клонирование тел, и не только тел, а целых людских этносов. Успешно проводилось разрушение самобытных культур, кое — где уцелевших племен и целых народов, которое называлось «нести цивилизацию». Чернокнижники были едины и неделимы в своем стремлении, стремлении вечно паразитировать на огромном материальном теле.

Белокнижники о земном думали меньше, ими двигала забота о космическом равновесии, общем благе. Они жили образами, а не каждодневными реалиями. Они знали больше и видели дальше. Они наконец — то решились открыть всем землянам свое тайное знание: «Тело без души остывает, коченеет и исчезает в нигде». Если чернокнижники победят окончательно, то исчезнут не только люди, исчезнет все.

Земля без души остынет и растворится, не оставив о себе никакой памяти, даже в виде голограммы. Только душа, только духовное развитие необходимо для вечной жизни и космического творчества.

Белокнижникам время от времени удавалось издавать свои редкие книги, но они не находили не только ценителей, но даже обыкновенных читателей. Свет мерк, мир погружался во тьму. Наш земной мир шел к «концу света» на глазах Создателя. Об этом знали все на Земле, но никто не беспокоился, кроме редких одиночек белокнижников — индивидуалистов обоих полов.

Таково было общее знание, вложенное высшими иммиграционными чинами в сердца посланников. Видит Бог, они, прошедшие земной путь «от и до», сделали для посланников все, что могли. Местом высадки была выбрана Россия, святая по определению Самого Космического Гения. Там, конечно, были определенные трудности, но там был такой беспорядок, что сверху невозможно было разобрать, где чернокнижники, а где белокнижники, и это давало надежду.

В России, с одной стороны, вроде бы окончательно победили чернокнижники. Весь народ работал на содержание Кремля и его обитателей, а также на содержание их многочисленной заграничной недвижимости.

Церковь молилась и награждала ярых, хоть и бывших атеистов, уцелевших от выживших «красных», но тоже только по клановой принадлежности.

Даже знание стало доступно только одному клану. Клану чернокнижников. Огромная часть Земли стала прибежищем негодяев и предателей, пожирающих и уничтожающих друг друга, но с другой стороны в этом «разбое» и заключалось спасение всего человечества по аналитическим прогнозам Небесной канцелярии.

Раз все враги друг для друга, значит, сохраняется первородность греха и надежда на его искупление, и нет глобального давления чернокнижников, нет пресной свободы, когда богатство богатым чернокнижникам, а сытость остальным. Значит, жива воля, и теплится творчество. Выбор России как места высадки, несомненно, был оптимален.

Шалопая не ограничивали ни чем. Ему было позволено делать всё, впрочем, как всегда. Для Странника же, наоборот, значительно сузили и круг лиц для контакта, и круг его деятельности.

Ему не ставили задачи все начинать с нуля, готовить учеников, создавать структуру под них, которая бы отделяла своих от чужих. Этот путь многих задержал на Земле, не дав раскрыться по–настоящему творческим душам, которые были утоплены, повешены, а чаще сожжены на кострах. Этот путь был долог, и это уже было видно из космоса.

Страннику необходимо было встретиться с Посредником, как яркой личностью, и Юродивым, как уцелевшим Индивидуалистом. Ему также были разрешены любые несанкционированные встречи.

Страннику поручалось убедиться, что на Земле ещё остались люди, не купленные чернокнижниками, и наставить их на путь истинный, «запустив» одних разрушить антитворческую структуру чернокнижников, других — их «рыночные» отношения.

Но если он поймет, что они все уже «пропащие», то искать Женщину, которая бы укрепила и усилила его в прохождении многотрудного пути.

Страннику открыли многое и отправили на Землю, не забыв при этом сказать: «Ну, с Богом».

 

Глава тринадцатая

Инструктаж Шалопая

Шалопай получил странный, хоть и простой наказ: «Не надо метаться в умозаключениях своих, а лучше слушать Бога и проявлять его желания в действиях своих».

Ещё ему сказали о том, что он стал слышащим, а значит контактёром, способным знать и понимать мир тонкий, не земной. Но есть подвох, если не действовать и отстраниться от дел земных, начав жить лишь миром тонким, то можно «двинуться» мозгами и угодить прямым путём в дурдом.

Тонкий мир — это замечательно, но всё то, что придумывается там, должно воплощаться на Земле. Процесс этот сродни веществ обмену. Там идеи, тут их воплощение в материю. И надо это всегда помнить и не страдать от информации переизбытка.

Устала голова, рукам работу дай, устали руки — напрягай мозги. Иначе в глупости погрязнешь. А глупости избыток — это хаос. Это всего обрывки без всякой связи между ними, поэтому–то глупость бесконечна.

Зачем кому–то прерывать её полёт вне времени и направлений, если сама по себе она ничего ни несёт и позволяет даже слегка подумавшим о Боге вмиг ощутить себя умнее глупости. Вот в чём её секрет — она даёт надежду поумнеть.

Глупость самый невинный хаос. Она даже мила бывает, когда овладевает женским телом.

Чем глупость хороша ещё. Она как газ–метан, кто её различает, тот вовремя её сжигает и греется, а кто не различает и на поводу её идёт, того ждёт взрыв.

Глупость — хоть и хаос, но не его избыток, она скорее смазка на тех путях, по которым хаос растаскивают по порядкам. Здесь тоже свои камни преткновения есть. Маленький порядок — хорошо, большой порядок — опять взрыв, ибо большой порядок тоже глупость.

Всегда надо помнить, что чем больше «плюс», тем больше «минус» тоже, а значит, гармония может пойти вразнос от расширенья. Гармония ведь к юмору близка, а значит глупость просто обожает, но если глупостью порядок возрастает, то здесь гармония предпочитает всё начинать с нуля, ибо крайней точкой юмора является сатира. Юмор — это смех, веселье. Сатира — это слёзы, ужас, взрыв.

Избытка надо избегать. Всего избыток порождает энтропию. Избыток юмора родит сатиру. Избыток денег — кризис, излишнее усердие родит болезни тела, избыток зависти родит ненависть. Поэтому–то голова должна быть пуста как можно чаще. Пуста, но не бестолкова, а значит всегда готова для восприятья мыслей, что идут от Бога.

Ещё одну необходимую деталь земной жизни просили запомнить Шалопая. Звучала она так. Пока ты потребляешь только то, что тебе нужно самому и только, ты никому не нужен, лишь только Богу одному, да нам, Иерархии Святой, для, тут пошутим, времяпровождения.

Но если у тебя возник избыток, и стал ты слишком жаден, то «органы» придут, ибо как говорили Ильф и Петров: «С таким счастьем и на свободе». Это в корне верно. Иерархия Святая не лишает этой забавы Люцифера, он хоть и падший, но не всегда не прав. Всех слишком жадных «органы» приводят в чувство быстро. Им хоть и неведом дух творчества, но вот плоды его вполне понятны.

Возьмём любой пример. Писатель книгу написал. Он у кого и что украл? Ну разве ручку у соседа умыкнул, да чистую тетрадь у пионера отнял. А что в итоге? Какие страсти вокруг книги. Гордыня, авторство и пыль библиотек, и магазин, и цены на продажу. Тут есть где разгуляться и получить избыток. И пусть резвятся нахлебники и захребетники, ты же должен помнить: «Взял у Бога дар, отдай его людям. Пусть они его грызут и сами над собой растут. Ведь дар не твой, а Божий. Отдал, не пожалел, жди новый дар. И в этом суть Его порядка».

Повторим сказанную уже мысль: «Излишества вредны. Вредны по обе стороны борьбы. Излишний свет способен ослепить, и мир при свете станет тёмен. В излишней темноте блуждаем беспрерывно. Порядок есть один, и суть его Гармония, Любовь».

Скажем попроще: «Любовь к Гармонии и равенству причин».

Так потихоньку подвели мы тебя к тайне тайн: «Забота наша — равенство причин, твоя забота — в следствиях не заблудиться. Для твоей жизни мы причина, для нашей жизни причины много выше. Запомни это хорошо».

От этих слов блеснуло понимание в глазах Шалопая, и этот блеск немного успокоил тех, кто инструктаж давал.

Шалопай встрял в инструктаж словами: «Про такую селекцию я тоже знаю. Там на Земле давно гумускулов по колбам рассовали и клонов стали создавать из всех подряд и ждать откровений Бога».

Он готов был говорить и дальше, но слушать было некогда его. Ему сказали: «По следствиям причин бывает всё, но это всё Господь кончает взрывом. Поэтому важны причины». Причина в тех, кто слышит нас. Ну, например, художник. Ведь может он плакаты рисовать, иль сразу деньги, а он рисует даром обнажённую натуру, или «Квадратом чёрным» разродиться. Спроси его: «Зачем?». Не скажет. Но он в плакатах видит энтропию, а в голом женском теле симметрию и порядок. Наш человек и остальные, что на него похожи — тоже. Тебя мы отправляем, чтоб писал, и не ленился».

В конце инструктажа Шалопаю показали Землю, как лабиринт страстей. По лабиринту все бегали туда–сюда, обратно. Он множество людей увидел, что дорогими ручками подписывали чужое, и только одного, что на песке, обычной палкой, писал своё.

Его спросили напоследок: «Ты понял, кто там выше, кто нам роднее?».

 

Глава четырнадцатая

Странник, Земля

Каждый, кто приходил на Землю или уходил с неё, проходя проверку в чистилище у инспекторов Высшей иммиграционной службы, поймет самочувствие мужчины, прибывающего на неё с миссионерским заданием.

В действительности, эти «инспектора» в разное время побывали на Земле и приняли активное участие в ее эволюции. Они получили право заниматься творчеством во всем космосе, но прежнее земное творчество было частью их теперь уже вечной жизни, оно их питало постоянно, поэтому они время от времени искали на Земле святую, чистую земную душу, которую отзывали с Земли скоропостижной кончиной бренного тела. После этого святая душа отдыхала в раю, находясь в резерве, ибо долог и труден был путь её.

Когда на Земле наступали тяжелые времена, когда народы вырождались до грубого материального «чернозема» и утрачивали способность самостоятельно родить и вырастить чистую душу, тогда, чтобы спасти Землю, сохранить ее в едином космосе творчества и Творца, святую душу призывали из космического резерва. Душа инструктировалась, проходила интенсивную подготовку на умение отличать своих от чужих, путь Творца от пути альтернативного и отправлялась на Землю с заданием продолжить начатое вечным разумом и не сбиться с пути истинного духовного творчества, столкнувшись с земными реалиями.

Очередной посланец в луче ослепительно огненного луча проходил весь предыдущий путь своих «инспекторов», постигая, с чего они начали и где остановились. Перед отправкой на Землю перед ним открывали все тайны и знания, которые должны были укрепить посланника в реальной земной действительности.

По всем духовным каналам был пущен слух через «доверенных лиц» об очередном «сошествии» на Землю посланника. Слух был тут же искажен и воспринимался землянами, как наступление «конца света». Но некоторые земные структуры ожидали посланника с нетерпением. В разное время они носили разное название, но в итоге одни стали называться «белыми», другие «черными». Общий порядок был нарушен лишь однажды появлением «красных» и «коричневых». Следующие за ними разные мелкие оттенки, в виде «зеленых», «голубых», погоды не делали.

Поэтому с падением «красных» и «коричневых» власть над миром опять полностью вернулись в управление «белых» и «черных» специальных служб.

Основная масса землян слышала о них, как о «белой и черной магии и каких — то таинственных книгах, которыми они пользуются». Но эта масса была совершенно инертна, она получила название «падлы и быдлы», а век, в котором она жила, имел просто номер.

Романтика «средневековья», «золотого века», ренессанса и т. д. исчезла с лица Земли. Не дремали только спецслужбы.

Белокнижники были рады помочь Страннику в прохождении порученного ему задания кратчайшим путем.

Чернокнижников факт его прибытия не радовал, но они были готовы загнать его в непроходимый лабиринт, из которого он мог вознестись только обратно на небо, ибо на Земле все пути помощи и поддержки для него отсекались сразу. Те и другие моментально получили информацию о Страннике и включались в борьбу за него.

«Черные книги», как и их владельцы, властны и доступны. Они покупаются и продаются, им служат люди и средства массовых коммуникаций. «Черные книги» пестрят фамилиями «нежелательных» лиц, отбившихся от стада в своей индивидуальности, в своем творчестве. В «черных книгах» отражена «святость» наоборот, овца должна бежать в стаде, в этом ее спасение.

Она должна бежать в стаде всегда и везде, но по Земле. На войну, на работу, в церковь, за бутылкой в гастроном и т. д. Все те, кто думал иначе, подолгу смотрел на звезды, а главное, мыслил, немедленно заносились в «черный список». К ним уже спешили чернокнижники с предложением альтернативного сотрудничества. Любое согласие на альтернативу многократно усиливало их и столь же многократно замедляло движение к высшей цели, любви, радости, единству и бесконечному творчеству.

Чистоты становилось все меньше, грязи все больше. Творчество либо закармливали до разложения, либо сбивали с пути истинного, заставляя служить гневу, горю, увеличивая страницы «черной книги».

«Белая книга» тонка и прозрачна. Одна душа в состоянии спасти мир. Таких душ приходило на Землю очень мало, поэтому и страниц в книге немного. Но величие этих душ необъятно. Эти души всесильны и бессмертны.

 

Глава пятнадцатая

Странник, Высадка

Мужчина, высадившейся 1 января начала XXI века в Москве, в районе Красной площади, был, пожалуй, единственным миссионером, которого высшие инспектора направили на Землю без легенды и сразу взрослым.

Мир как никогда нуждался в спасении. Процесс творчества на Земле замедлился до критического состояния. Все население Земли с духовного пути «свернуло» на альтернативный «нового мышления материального критинизма, а в узком кругу это называлось «хренастикой» и устремилось к рыночной альтернативе.

Чернокнижники узурпировали власть и уничтожали всех тех, кто не хотел от них зависеть и шел своим индивидуальным путем. Народы так измельчали, что души умерших перестали подниматься к вратам чистилища и, минуя «страшный суд», бесследно исчезали в «нигде», души стали столь невзрачны, что просто не годились ни для ада, ни для рая.

Высший космический разум, в лице природы, для своего спасения и возрождения неповторимого более нигде в космосе земного творчества пошел на крайние меры. Природа ускорила на Земле смену поколений для быстрейшего прохождения самоусовершенствования людей. Смена поколений ускорилась, едва родившиеся младенцы быстро старились и умирали. Для тех, кто очень сильно хотел жить долго, устраивались чрезвычайные ситуации, техногенные катастрофы и новые болезни.

Высший разум надеялся, что в таких условиях Страннику легче будет выполнить свою миссию, и его неординарные поступки не сразу будут раскрыты, и ему хоть на какое–то время удастся избежать наружной слежки, черного списка и жесткого надзора.

Природа надеялась, вместе с Космическим Гением, спастись и трепетно ожидала, что человек одумается и вернется на путь высокой духовности и единения с высшим разумом. Но ожидания «трещали» по всем швам. Человек перестал верить в добро, красоту и любовь. Каждое новое поколение от своей быстрой сменяемости перестало совсем замечать, как и куда ушло предыдущее, и повторяло все те же ошибки, проходило путь, установленный для них чернокнижниками.

Принципы все более уступали место нравам, лики — личинам. Над всеми довлели деньги и чернокнижники. Всё, что не поддавалось денежной оценке, высмеивалось и уничтожалось.

Но расчет оказался не верным, ускоренная эволюция человека грозила уничтожить саму его обитель. Страннику было «что делать?» на Земле и стоило выяснить, «кто виноват?». Его ждали новые встречи.

 

Глава шестнадцатая

Первая встреча

Миссия, с которой Странник был отправлен на Землю, прежде всего не должна была ни у кого из землян вызывать подозрений. Земляне уже давно жили по каким–то своим, с точки зрения космоса, глупейшим правилам. В основу жизни было поставлено тело. В угоду тела, душу давным–давно бы уморили, но как показали опыты, которые они тысячелетиями проводили друг над другом, тело без души не живет.

Конечно, материя не исчезает, но если из нее вынуть душу, то в этой материи бывшего тела не остается места и для пороков, а если их нет, и не надо им потворствовать, то зачем тогда вообще они, эти тела, есть?

В разное время разные земные гении пытались определять для всех тел, что первично, а что вторично, душа или материя. В результате телами твердо было усвоено, что бы ни исповедовалось гениями, конспирация прежде всего.

Гении слишком часто меняют ориентацию, чтобы им доверять. Гении живут плохо, но их мало, и их не жалко. Другое дело, когда мысль, посеянная ими, прорастает в умах многих людей. Тогда сразу находятся консерваторы, то есть те, кто никогда и ни с чем новым не согласен, и начинается уничтожение колеблющихся и несогласных.

Поэтому на Земле давно действовал негласный закон, думай себе на здоровье о чем хочешь, но на кухне или на конспиративной квартире.

Время, когда любое тело было предоставлено само себе, прошло. В древности Галилео Галилей положил пример того, что можно говорить одно, а думать совершенно другое. Такая альтернатива, примиряющая душу и плоть, а главное спасающая плоть и вроде сохраняющая душу, в наши дни получила огромное распространение.

Опыт Галилео насаждался властно, Джордано Бруно, жившего с ним в одни и те же времена и не желавшего раздвоения тела, и души сожгли.

Это было страшно. Народы уяснили альтернативу и, думая одно, вслух говорили другое, но в итоге возник запрет и на альтернативу, который в свою очередь породил тотальные разведуправления, которые все вернули на свои места «Кесарю — кесарево, слесарю — слесарево», одним словом, всем гордиться телом, с душой пока погодим, так как гении еще сами не разобрались что первично, а что вторично.

Во время опытов они вплотную подходили к этому открытию. Словив «шпиона», начинали мучить его тело, которое молчало. Тело молчало и на вопрос: «Почему»? запросто могло ответить, что было женато, причем дважды. Это был предел для понимания обыкновенной земной телесной мысли. Когда одно тело обладало целыми двумя телами на законном земном основании и в итоге совершенно перестало реагировать на всю остальную материю, утратив к ней интерес, значит, это неспроста. А главное, в этом была скрыта подозрительная сила.

С телом невозможно было ничего сделать, разве что уморить. Но если оно готово к смерти, то где–то рядом надо искать душу. Следовательно, за другими телами, которые породили такую несгибаемую душу, приходилось устанавливать слежку.

В итоге всю Землю опутали тотальные шпионские, полицейские, мафиозные, клановые и еще «один черт знает» какие сети. Роль посредника усилилась невероятно. При четком делении «тело с душой и тело без души» жизнь на Земле потеряла бы смысл. Понятное дело, те, что без души, давно бы уморили тех, кто с душой. Но вот эти последние, которые с душой, не сильно этому сопротивлялись.

Это была тайна тайн, и необходимо было ее разгадать, может быть, «головой вниз с обрыва» — это как раз то, что нужно телу с душой. Посредник в такой ситуации был хозяином положения. Он был вхож и к тем, и к другим, он никого не дурил, он просто сам ничего до конца не знал и знать не хотел.

Была, конечно, опасность, если посредник до конца переходил на сторону бездуховных, над ним начинали довлеть все пороки, и он становился самым отъявленным телом и в беседах с другими телами разлагал их вопросом: «Что ты приобрел для себя, ты же нищий, без денег. Зачем тебе нужна душа, если нет средств на её оправу?».

Бывали случаи, но намного реже, когда посредник переходил на сторону духовных, но они прошли мимо моего внимания, вернее эта земная душа имела столь тонкую материю, что не мудрено ее было и просмотреть.

Был один человек, ходил зимой и летом в трусах, обливался ледяной водой и нес всем людям добро, но, поди разбери, из этих он или из тех. Он не призывал к борьбе, не стал диссидентом, не числился в спасателях МЧС ни одной из стран мира, но остался в мозгах многих людей во всем мире. Но на Земле это не показатель причастности и посвещенности (Порфирий Иванов).

Посредников на Земле берегли и за ними внимательно следили, и там, в космосе, об этом знали. Просто так подойти к посреднику, заговорить с ним и после этого надолго не попасть в поле зрения разных земных сетей было невозможно.

Высшая эмиграционная служба, отправлявшая Странника на Землю, знала, что серьезные земные тела практически любой встрече с посредником уделяют самое серьезное внимание. Встреча планируется задолго до обозначенного для нее дня. Исключаются любые случайности и предусматриваются разнообразные неожиданности.

Серьезный посредник лишен возможности встретиться, ну например, с тобой, мой дорогой читатель. Эта встреча носила бы несанкционированный характер и могла бы стоить посреднику головы, смотря по тому, кто ты и кто он, или «места под солнцем», с банальной формулировкой: «уволен из посредников за проведение несанкционированных встреч».

С такой формулировкой даже из лужи водички не напьешься, хотя исключения, конечно, есть. Но эти условности для серьезного посредника, однозначно перешедшего на сторону бездуховных, а с нашим же Страннику еще предстояло определиться.

Поэтому, хоть меры предосторожности и были приняты, и самые строгие, кое–какую самостоятельность в действиях ему оставили. Посланник на Землю прошел строгий инструктаж по своей первой встрече с посредником. Важно было не выдать себя и не «провалить» его, если он «свой».

Странник стоял на углу одной из улиц, ведущих на Красную площадь. Это была длинная улица, по которой часто проезжали дорогие иномарки с синими мигалками «слуг народа».

Странник должен был дождаться 12 часов ночи, после чего пропустить четыре машины с номерами ААА и остановить поднятием руки пятую, с номером без букв, но с российским флагом. Машина остановилась бы и без его сигнала, она была включена в план Высших сил, и её водитель был зомбирован на посланника, но ничто не должно было вызвать подозрения.

В России, как и во всем мире, с некоторых пор стало принято голосовать, причем по любому поводу. Поэтому сам факт голосования подозрений не вызывает, главное, тянуть руку за что–нибудь или против чего–нибудь. Главное тянуть, а таксисты и существовали для того, чтобы народы об этом не забывали.

Посредник также стоял на углу улицы с вытянутой рукой и считал проходящие мимо него машины, чтобы непременно остановить пятую.

Настроение у посредника было скверное. Накануне ему позвонил совершенно незнакомый человек и попросил о встрече, но ничего не просил и не предлагал, хотя из разговора с ним посреднику стало понятно, что о нём звонившему известно практически всё. Но если ему всё известно, почему же он ничего не просит.

Наш посредник на Земле никого и ничего не боялся, он был всем нужен. Но после звонка у посредника заныло сердце и промелькнула перед глазами вся предыдущая жизнь лет за сорок. Посредник на Земле — самая серьезная личность. Он замыкает на себя все связи и даже такие мелочи, как конституции, законы. Посредник долго выращивается и оберегается бандитами, спецслужбами, властью.

Конечно, при таком контроле посредник на Земле самый отвязанный человек. Для него главное пройти нулевой цикл, о котором со стародавних времен говорят: «У семи нянек дитя без глазу», а дальше, если уцелеет, эти няньки будут беречь его пуще своих глаз, другое дело, что от них уже не «отвяжешься».

Но с определенного момента для посредника превыше всего становится личная заинтересованность, и с этого момента он начинает творить мир вокруг себя. Он заплетает и переплетает сетями всех: от дворников до президентов.

Но когда инициатива исходит не от него, когда посреднику встречаться не хочется, он начинает длительный путь согласований со всеми сторонами и «няньками». Пока согласование идет, что–нибудь да произойдет: «иных уж нет, а те далече».

Но тут был случай особый, он мог не встречаться, но ныло сердце, оно говорило, что уходить от встречи нельзя. Но сердце его уже было сильно материализовано и опутано всеми телесными наростами, поэтому о странном звонке он доложил сразу всему «начальству». Пусть думают, проверяют, согласуют, утрясают и санкционируют его, посредника, встречу и поэтому «имеют» перед ним долги.

Звонок отследили, Странника вычислили и проверили «на него» все. Проверяли бандиты, спецслужбы, «помазанники». Даже такие новообразования в России, как налоговая полиция, ОМОН, ОБОП и ИНТЕРПОЛ приложили усилия. Тщетно, ничего не «накопали». Жил себе спокойно и незаметно до такой степени, что ни в школе, где он учился, ни в доме, где рос, ни во дворе, где играл, его толком никто не помнил. Вроде были и папа с мамой, но часто переезжали с места на место. К очевидцам, вроде наблюдавшим жизнь Странника, вопросы, конечно, были, но все необходимые отметки в ЖЭКах, военкоматах, медицинских учреждениях и следы на местах его пребывания были. Оказались у него и карточки пенсионного фонда, фонда медицинского страхования и прочих нововведений, призванные облегчить жизнь россиянам.

Была только одна странность, посланник работал уборщиком в старом здании, почти музее, по которому за последние сто лет едва ли прошло больше ста человек. Этот факт такой «халявной» работы очень заинтересовал все без исключения спецслужбы, так как они ближе всех стояли к первичной входящей информации.

На такой работе обычно числились либо «дети высокопоставленных помазанников», либо на такой работе «отсиживались» они сами, как под крышей.

Одним словом, место работы показывало, что человек «не простой». Посреднику было приказано встречаться и выделена специальная машина с правительственными номерами, так как с обычными по Москве ездить стало невозможно, одни зарабатывали на штрафах, другие на грабежах.

Но и после этого посредник встречаться не хотел, он чувствовал, что произойдет необычный, странный, ненужный ему разговор. Но служба есть служба, и посредник, соблюдая все условности и договоренности, встретился со Странником.

Они сели в машину, каждый в своём условленном месте, и поздоровались пожатием друг другу рук, но оба не произнесли при этом ни звука. Странник знал по своему прежнему опыту, что первое впечатление самое правильное, и что впечатление это складывается не столько из внешности, сколько из первых услышанных слов. Странник ждал первых слов посредника, который тоже молчал, но по другим причинам.

Посредник не видел предмета для торга, он вообще не знал, для чего с ним захотел встретится этот «тип». Внешность посланника привела посредника в уныние, он сразу почувствовал, что разговор будет не о деньгах. А ни о чем другом он уже давно не думал вообще и теперь вряд ли мог начать думать вновь.

Разговор начал Странник, все — таки это он пригласил, поэтому его молчание становилось тягостным:

— Вы обратили внимание на рекламные щиты, мимо которых мы едем.

— Нет, — выдохнул посредник.

— Ну, так смотрите.

— А что на них смотреть, с тех пор, как мы начали «перестраиваться», они заполонили собой все дороги и улицы. Если у Вас есть деньги, я могу заполнить все улицы города рекламой с Вашими портретами, конечно, в том случае, если Вы сами — товар, или скажите, что надо продать, и я продам. Произнося эти слова, посредник довольно хмыкнул и закурил. Тема для него была понятна.

— Я имею в виду не саму рекламу, а ее подачу. Вон видите щит и надпись: «Уплати налоги и живи спокойно ….» или вот справа: «Кто пойдёт за «Клинским»…».

С одной стороны, насильный сбор налогов с людей дело несомненно дьявольское, но с другой, мы действительно в ответе за свои действия. Так же и с пивом. Алкоголь, несомненно, вред, но какова подача. Понимаете, что я хочу сказать?

— Слушайте вы, мы живем в России, у нас, как известно «голь на выдумку хитра», причем хитра она и со стороны народа и со стороны власти, ибо один хрен, голь перекатная и перемётная. Поэтому, для того, чтобы содрать с народа лишний рубль себе на прокорм, можно выдумать и не такое.

С другой стороны, чтобы этот рубль не отдать, народ может и Бога забыть, тем более, с такими его наместниками. Не говоря уже о том, что щиты эти для наших полуголодных граждан — полное «дерьмо», особенно, если изображена на них улыбающиеся морда. А недавно так вообще «учудили», по образу и подобию «трёх богатырей» политический плакат повесили, но в середину узкоглазую бабу вставили, смеху было….

Посредника несло. Он был зол, он говорил для тех, кто его прослушивал, без всякой задней мысли, просто так из вредности, тем более, что до сих пор не знал, зачем захотел с ним встретится этот тип, а главное, кто его наслал на его голову.

— И все — таки я вас прошу помыслить над добром и злом, которое сквозит из всей рекламы. Лично у меня возникает такое чувство, что доброе пытается вырваться наружу, заявить о себе, но злое не хочет отпускать его.

— Вы не с Луны свалились?

Посредник решил удивить посланника откровением своего недавнего собутыльника, который возглавлял какой — то непонятный отдел по работе с людьми, неординарно мыслящими, почти гениями.

Встречались они на почве купли — продажи системы защиты от «прослушки» и испытывали ее прямо на месте сделки. Посредник, сильно захмелев, лез целоваться и требовал разглашения «военной тайны». Собутыльник сопротивлялся не сильно, ибо его система сбоев не давала, и они были вдвоем, можно было и сболтнуть лишнего.

Теперь он заговорил его словами: «Мы уже лет десять усиленно внушаем, что нет добра и зла, что и то, и другое одинаково необходимо, мы уже голову сломали, удерживая бедных от нападок на богатых. Отсюда и эта реклама с двойным смыслом, и телевизионный бред, на котором воспитываются дураки. Пойми, мил человек, что главное «зло» для человека — это его собственные мысли, которые возникли непонятно откуда. Нет у человека своих мыслей — нет зла для нас. Мы тратим огромные деньги на психотерапевтов, разные шоу, выборы, наркотики и алкоголь. Вроде ни одна мысль не должна прийти в голову ниоткуда, а она приходит».

Посредник умолк, он просто ничего не помнил из того, какие мысли могут прийти в голову ниоткуда. Та встреча закончилась выгодной покупкой всей системы.

Он смутно помнил, что собутыльник применял ее при ведении допросов, чтобы ни одна мысль не «утекла» за пределы лаборатории, посреднику же она была нужна вовсе не для сокрытия мыслей, а просто для самоутверждения, мол «нате выкусите и теперь деритесь между собой, ищите тех, кто из вас мне ее дал, слушайте пустой звук».

— Извините за нескромность, мы — это кто?

Посредник насторожился и подумал про себя: «Вон ты откуда. Ух и хитрюга же оказался собутыльник, проверить решил на «вшивость», ладно», — а вслух произнес: «Мы это мы, весь наш российский народ от, так сказать, и до. У нас в России, если ты не здешний (посредник не особенно церемонился с посланником, оглядев его одежку), мода такая, говорить не я, а мы».

— Это плохо, когда говорят мы.

— Это почему, мы это сила, мы это веник, который хрен сломаешь.

— Слово «мы» прерывает путь каждого в отдельности. Когда повсеместное «мы» охотится за каждым «я» в отдельности, наш мир начинает рушиться, и в этом мире «мы» вас как посредника уже нет, а есть «мы» — хаос, небытие, та почва, где должен зародиться зародыш «я» и преобразовать хаос во что–то красивое или, наоборот, не красивое, но индивидуальное.

— Красиво говоришь, вы там, видимо, с перепоя совсем мозги вывихнули. То–то «мы» смотрим твоё «я» в такой дурной «обувочке», да еще с котомочкой. Мне «мы» ближе, я один из этого «мы», и пока я — это «мы», я неприкасаемый. А как только «мы» станет «я», мне сразу свернут шею, и меня поглотит эта самая пучина хаоса. Посредник отчитывался перед неизвестными ему силами в лояльности и подтверждал словами то, что он, как все, если не «совок», то уж точно «веник».

— Николай II тоже говорил «Мы», Ленин говорил «Мы пролетариат», есть и другие примеры, и где они теперь, и всё, что было с ними связано?

— Откуда взялись вы, и как у вас там, я не знаю, но у нас каждый должен знать свой шесток. У меня как посредника шесток в курятнике под вывеской «мы», правда курятник этот выглядит со стороны как крепкое государственное «я». У нас даже тост такой есть — крепка «советская» власть, потому и держится». Конечно, отдельные личности и у нас сольные номера творят, но в строгих рамках: толки ближнего, наклади на нижнего, но сумму слагаемых это не меняет. Вообще, маэстро, «мы» — это принцип.

Странник ощутил всю бездну, в которую ввергался этот мир, на какое–то время он даже отчаялся. Если даже посредники столь зависимы от материального, если даже в них не осталось творчества, то это конец этого мира. Он вышел из машины и ушел не оглядываясь, не подав руки, не прощаясь, для него «мы» — это было слишком безлико, так, молекулы, из которых что–то может зародиться, если будет чья–то воля.

Но посредник понравился Шалопаю, который уже начал собирать для книги материал. Посредник вдохновил его.

 

Глава семнадцатая

Шалопай и посредник

Весомы ли на Земле дела, совершенные посредниками? Скажу осторожно, посредников знают и относятся к ним нормально, значит и дела их заметны. Они, эти посредники, были замечены везде, и в среде трезвенников, и в среде беспробудных пьяниц, и в среде разнообразных меньшинств, и в среде исключительно праведных и великих, и с правильной ориентацией.

Пожалуй, сильно «засвечены» они не были только во власти. Но с другой стороны, кто стоит за властью? Может так оказаться, если очень пристально присмотреться, что стоят за ней и направляют её именно посредники.

Серж сразу же напросился на встречу с посредником.

Переговоры с Шалопаем посредник начал прямо с порога: «Бутылку привез?». И началось. Серж хотел самую малость, денег на издание своей книжки о жизни на Земле, которую он ещё не успел увидеть, но уже хотел описать.

Посредник же денег давать не хотел, но был не против, но при условии того, что Шалопай их заработает сам и при этом поделится с ним. Серж объяснял, что «на нём ему не заработать, на нём для него тупик», так как Муза от Господа, и он, посредник, никак не сможет встать между нами.

Посредник же никак не мог понять такую малость, а просто дать денег на издание книги для него было слишком примитивно. Сначала дай, потом сам еще и продай, потому что «богему» он всегда оценивал однозначно: «никакие».

Допив вторую бутылку водки, они так и не нашли понимания. Вдруг посредник поднялся из–за стола и сказал: «Пошли». У дверей сразу «возникла» его жена, объявив, что три часа ночи и хватит шляться.

Серж попытался слабо подвыть ей, ибо там, откуда он прибыл, в чести была дисциплина, и он это ещё смутно чувствовал. Но, увы, посредник процедил сквозь зубы ключевое, для понимания жены, слово: «Брысь» и ушел.

Догнал его Шалопай уже на дороге, останавливающим машину. Не глядя ни на кого, с остекленевшими глазами, он сунул в пространство сто «баксов» и произнес третье ключевое слово: «В «Метелицу»».

Шалопай понял, что посредник в состоянии полной отрешенности, состояние, которое он, Шалопай, хорошо чувствовал, но не помнил, почему и когда он его запомнил. Не помнил ни длительных дружеских «запоев», ни ночных творческих бдений своих прежних жизней, но чувствовал, что с ним всё это уже было.

Он подумал, что и московский респектабельный житель тоже может впасть в «торч» [10], правда только по одному всем доступному варианту.

Почему в России пьют, причем буквально все и буквально везде, Шалопай постигал стремительно, общаясь с посредником. Иногда он настолько сливался с ним, что не мог сразу сообразить, кто говорит: он или посредник.

Из пьяного разговора Серж узнал, что посреднику в лихую перестроечную годину деньги приходилось зарабатывать исключительно на политическом и журналистском поприще. Встречаясь с людьми, он стал замечать, что, пока собеседник, а особенно партнер по сделке не выпьет, он не понимает, что от него хотят, он не в состоянии сосредоточиться на работе. Долгое время он не мог понять, в чем тут причина и списывал все на безалаберную русскую душу с ее загадочной ментальностью. Но потом дошел до этого состояния сам, и только тогда понял, в чём причина.

Слишком много было проблем ежедневных, сиюминутных, которые буквально распирали трезвую голову: жена просит, дети просят, «крыше» дай, государство вообще обнаглело, законы меняет так быстро, что их читать не успеваешь и т. д.

Только после хорошей выпивки проблемы уходят на задний план, а на первый выходит работа, её суть, по поводу которой происходит та или иная встреча. На первое место выходят простые, ключевые слова и тосты: «За аскетизм», «За красоту», «За любовь» и т. д.

Посредник так втянулся в эти тосты, что сердце сдало, и он попал в реанимацию, как алкоголик, но тосты были правильные…, и вот он вновь на Земле. Шалопай возражал, что это он бывший алкоголик, возвращённый на Землю, и за это надо выпить.

Водитель забрал деньги и не произнес ни звука, даже по московским меркам ему дали слишком много. Он сразу поехал. Вопрос задал Шалопай: «А это куда?» Валерка, а именно так звали посредника, не выходя из «торча», промычал: «Арбат — Казино». И Серж понял, что сегодня может «завьюжить» и его вместе с ним, если он не выйдет из транса еще до начала игры. Сейчас Валерка не думал, он жил какой–то своей ночной жизнью, в которую попал и он, Шалопай, но попал, размышляя и раздумывая, а надо ли ему это. Но в соприкосновении с чужой одухотворенностью, хоть «черной», хоть «белой», собственные размышления теряют смысл. Собственная душа либо возвышается, либо сгорает.

К счастью, пока они ехали, Валерка из транса вышел, и они пустились «во все тяжкие», как самые обычные люди. Он был посредником–гидом, а Шалопай — экскурсантом. Будучи, может быть, лучшим посредником на Земле, он показывал Шалопаю свою жизнь и ждал восхищения и удивления. Он был личностью, значимой и нужной. В своей жизни он никак не мог понять самодостаточной индивидуальности. Всякий самостоятельный шаг без «этому надо, а этот может дать» не укладывался в его голове. В ночных клубах, а особенно в казино, где был проигран не один многотысячный тираж неизданных книг, Шалопай спросил его: «Зачем»?

Ответ был странным: «Так надо, без этого я задыхаюсь, но и здесь не могу расслабиться. Боюсь проиграть все». Проигрывал он не деньги, он проигрывал жизнь, пытаясь постигать пик человеческого низа. Увидев, что Серж не приходит в восторг от этой шикарной жизни, он сник и, как казалось, тоже увидел, что все эти лица, радостно или дежурно разлагающиеся тут годами, явно не стоят даже одной простой, задушевной житейской беседы и уж тем более бессонной ночи. Но как остановиться, если не проигрываешь, а выигрываешь, но не все?

Вот где начинается тоска, и они опять пили и впадали в «торч». Бешено вращая глазами, молотя Шалопая по колену и по плечу рукой, он прорычал: «Ты мудак, мы организуем кооператив «Смертная казнь», давай за это выпьем».

Черное не сделаешь белым, но оба цвета одинаково необходимы. Он нашел исключительный посреднический вариант: «Ты думаешь, не будет желающих расстаться с жизнью под «крышей государства», да сколько угодно. Будем справку давать родственникам, а с клиента деньги брать за услуги, и на эти деньги ты напишешь книгу о «первопроходцах», учись, головастик».

Шалопай понял, что денег он не даст, да они были уже и не нужны. Началась игра между ними, кто кого. Личность посредника или индивидуальность Шалопая.

Выкрутился Валерка с блеском, разложив проблему Сержа минимум на три и выразив готовность быть посредником при решении их всех.

— Ладно, — лепетал Шалопай, — кооператив мы создадим, директора с бухгалтершей — любовницей найдем, но кто будет, собственно, выполнять основную часть работы по отправке заказчика в иной мир.

— Ты не понимаешь, это моя неспетая «лебединая песня». Может быть, я этим занимаюсь всю свою жизнь, но не узаконенно, по наитию, так сказать, но успешно, а такие мудаки, как ты, заставляют искать способ узаконить сей процесс, вогнать его в человеческие правила игры и найти свое место в нем, но уже между вами индивидуумами и Богом. Вот задача для посредника. Проблема вроде людская–смертная казнь, но казнь–то смертная. Я и здесь среди людей, но я и вершу, а значит и там, среди Богов, я супер–посредник, я супер–лобби.

Выпили они очень много, обоим стало страшно, это были не их разговоры.

— Валера, ты сгоришь на работе, это же не творчество, даже не ремесло. Боюсь, ты опоздал и только дуешь в спину другим. Этих посредников сегодня, как грязи, это и сытое государство, пустившее на произвол судьбы свой народ, это и мафия, и террористы, и отдельные темные личности. Даже их совмещение в одном твоем лице и нашем кооперативе не даст выигрыша и свободы, скорее наоборот. Найдется один святой, который сунет голову в огонь совершенно бесплатно, и будет хохотать над тобой и сгоришь ты от своего беспомощного и бесполезного могущества и злобы. Нет, на частную основу поставить смертную казнь нам не дадут, слишком много желающих. Лучше дай денег на книгу или на худой конец помоги премию получить «за величайший вклад в новую литературу», раз у нас теперь всё новое, а особенно этот «образ мышления». Премию я тебе отдам, без тебя, родной мой, мне всё равно её не дадут.

Слово «дай» вернуло посредника в реальную действительность. «Дай» стало ключевым словом, без него игра распадалась, становилась ненужной. Играли два посредника, равных по силе, но совершенно и в совершенно разные игры. Их угораздило встретиться на Земле, где есть черное и белое, и их совмещение дает что — то новое, но где–то в другом измерении, а тут они были рядом, пили самую обычную, русскую водку, понимали, что не могут выиграть друг у друга, но играли. Так было надо. Их это усиливало, каждого в своем.

— Кто ты такой?

— Я сам по себе.

— Вот именно ты, как наш президент, непредсказуем. Только дай, а что ты написал, натворил и кому это надо?

— Читай, вот рукопись.

— Я знаю, что ты можешь написать только понос своей души.

— Это сегодня, а завтра, если дашь денег, просто будет лучезарное сияние в стиле самого нового мышления, хоть твоего, хоть другого из нашего кооператива.

— Если бы ты сегодня это написал.

— Тогда я бы не просил у тебя денег, а так ты почти на халяву можешь открыть молодое, слегка лысоватое и все седое дарование. Заметь, может быть бессмертное.

— Ты разбогатеешь, слава, успех, поднимешься надо мной, забудешь спонсора.

— Не понимаю.

— И не поймешь, мозги не те. Предсказуемость должна быть. В предсказуемости почитание. В почитании нет альтернативы. Кого почитаешь ты?

— Бога.

— А надо меня или власть, или президента.

— Скучно, вместо почитания я лучше напишу о тебе, по–моему, уже можно, ты достаточно натворил, чтобы попасть в историю. Книга моя о нашей жизни, какая мне, хрен, разница, кто ее автор. Если бы я нашел свои мысли у другого, то и не писал бы совсем. А так, просто отдушина. Хочешь, будь автором ты, главное чтоб прочитали. Талант не купишь, купи рукопись вместе с авторством.

Шалопай начал искушать посредника. Да, посредник обыграл его сегодня, увлек своей игрой, где ему равных не было. Он приземлил Шалопая на грешную землю, ближе к деньгам и дальше от души.

— Давай. Премию ты получишь.

Посредник увидел возможную выгоду. Они, вроде бы, нашли понимание. Но рукопись он не читал, дав согласие.

Шалопай был рад такому повороту, но он не держал в руках денег, а рукопись держал. У него не было знакомых в родильных домах. Ему некому было подсказать, что если мать хоть один раз подержит в руках своего ребёнка, она не может от него отказаться, так и с рукописями. Только дети радуют, а деньги мутят.

 

Глава восемнадцатая

Записи Странника

Странник, расставшись с посредником, решил немного отдохнуть и присмотреться к земной святости. Святыми, как ему объяснили на небе, на Земле являются только юродивые. Все остальные в основном жулики. Юродивого он искал недолго, чего–чего, а юродивых в России хоть пруд пруди. И главное, все при большом общем деле.

Юродивые в правительстве усердно борются за вывод страны из кризиса, юродивые в Государственной Думе не перестают ругать правительство и указывать ему, как лучше бороться за вывод страны из кризиса. Долги юродивых друг другу и всему миру растут.

Попытка из общего российского бюджета кормить только несколько мировых семейных кланов в очередной раз провалилась. Поэтому кланы обиделись и подвергли российский бюджет секвестру. На что, в свою очередь, обиделись юродивые и принятие нового бюджета годами блокировали или пытались его «раздуть», чтобы всем хватало. «Помазанники» вопрошали: «Зачем он нужен, этот бюджет, если даже в огромной и богатой России никто не знает, что с ним делать, если его нельзя разворовать».

Мировой Валютный Фонд, щедро одаривавший Россию деньгами в надежде келейно делить её бюджет, может быть, впервые за историю своего существования надорвался, споткнувшись на глупости и жадности молодых реформаторов своих же учеников. Надорвался до такой степени, что принялся финансировать все выборные должности от глав районных администраций до выбора Президента, чтобы хоть как — то возвращать свои деньги. Но и тут МВФ столкнулся с величием российских юродивых и их бессмертными опытами.

Так, во многих кабинетах руководителей МВФ появились портреты замечательного русского физиолога Павлова в окружении премилых собачек и ниже надпись: «У российского чиновника слюноотделение начинается только при виде бакса». А это опять расходы на «слюнавчики».

В одно и то же со Странником время в Москву из глухой провинции приехал человек в мятых брюках, рваных башмаках и грязном китайском пуховике, чем сразу привлек к себе внимание вокзальной милиции. Его остановили, проверили документы, спросили, как он дошел до такой жизни, имея постоянное место прописки, посоветовали убираться из Москвы и отпустили.

Помеху эту на своем пути наш герой даже не заметил, он привез в Москву альтернативный федеральный бюджет и программу для Правительства Российской Федерации, из которой было видно: где брать деньги и как их расходовать. Он не случайно выбрал именно Москву и именно в начале XXI века. Если следовать исторической логике, то только из трех российских городов на Россию, как саранча, идут перемены. Это Новгород (Санкт — Петербург — совсем рядышком), Москва и Нижний Новгород.

Москва, правда, — не мозг России, но и без «задницы» жить нельзя. Сегодня, правда, более всех вспоминают град Нижний, Минин и Пожарский однажды «спасли» Россию, поменяв в ней власть с Рюриковичей на Романовых, и дали тем самым нижегородцам право выступить в самые трудные времена с той же миссией, но сегодня другие «нижегородцы» вогнали ее в кризис.

Поэтому выбрана была все–таки Москва. Такого количества «спасателей» России на один квадратный метр в конце XX и начале XXI веков не было больше нигде.

Наш герой рассуждал гениально просто, если дать каждому «спасателю» свою программу, то обязательно кто–нибудь ей заинтересуется. Ночуя на вокзалах, чтобы не нести лишних расходов, раздавал ксерокопии своей программы «спасателям», вернее, их секретарям. К середине осени теоретическая часть программы была во всех оппозиционных фракциях Государственной Думы, а перед Парламентскими слушаниями 200_ года (он и туда пробрался) о ней узнали и во всех ведущих министерствах, и в Госналогслужбе РФ.

Программа предлагала вернуться к традиционным откупным отношениям. Государство забирает у народа столько, сколько ему нужно, определившись, хотя бы лет на пять, а остальное оставляет народу. Герой стал ждать ответа.

Москва. 200 _ год. Государственная Дума. Тепло, уютно, сытно. После первого посещения нашим героем Государственной Думы прошел месяц. Ответа он не дождался ни от кого и по наивности пошел узнать, почему. Во всей Думе нашелся только один человек, который прочитал эту программу и под ее впечатлением доверительно просветил нашего героя о работе депутатской «кухни».

— Ваша программа, наверное, гениальна, но она выводит Россию из кризиса, а кому это надо? Сегодня каждый депутат знает, что он должен делать. Он должен спасать Россию. А для того, чтобы ее спасать, она все время должна быть в коматозном состоянии. По этой причине Ваша программа безнадежна.

Зазвонил сотовый телефон. Он вытащил из кармана маленькую блестящую коробочку и, открыв её, жестко сказал: «Слушаю», — затем вопросительно произнёс: «Деньги на счет перевели? Нет? Тогда чего Вы от меня хотите»? — и, закрыв коробочку, сунул её обратно в карман.

— И потом, программа Ваша лишает нас маневра. Русский человек привык не к тому, как надо, а к тому, как лучше. Это «как лучше» порождает творчество масс. Ну как массам понять, что переход от капитализма к коммунизму — это долго, и обратно — тоже долго.

Опять зазвонит сотовый телефон: «Лапочка, я на переговорах. Буду. Куплю».

А мы как раз именно те, «как лучше», раз — и все украли, раз — и украли еще раз. И оба раза украли те, кто умнее. Для «умных» это процесс постоянный, непрерывающийся. Для остальных — «как лучше», рывковый, на энтузиазме — «упал — отжался», а «умный» не падает, он предвидит.

Зазвонил сотовый телефон: «Деньги перечислили? Завтра решим».

— И потом, в основу Вашей программы положен Гражданский кодекс. А кто Вам сказал, что власть готова по нему жить и работать? Ну издала она этот первый учебник демократии, но совсем не для того, чтобы его читал народ.

Власть привыкла к ведомственным инструкциям и правительственным постановлениям, а вы раз — и всех уравняли. Рано вы вылезли со своей программой. На пути россиянина от родильного дома до ритуальной конторы все время должно быть, как лучше, чтобы получалось, как всегда, больше маневра.

Я сам не из властного стада, моих предков нет в номенклатурном списке отпрысков царей, принцев, госсекретарей, президентов и министров. Я попал во власть на гребне смутного времени, демократии, благодаря: «беря» и «давая» власти, а уж она для нашего «умного» избирателя сделала из меня почти героическую личность.

Сегодня я просто отрабатываю даденный мне хлеб и не питаю иллюзий, будучи «хреном» в чужих руках, и мне все равно, вертится Земля или нет. Так поступали со мной, так поступаю и я. Но работа ваша будет иметь последствия, поэтому я с вами и откровенен. Из нее извлекут новый вид налога и обложат им вас же. Под неё учредят партию, которая вновь будет вас «кошмарить». Поэтому думайте, прежде чем что — то придуманное сразу тащить в правительство.

Инициатива наказуема и в наших делах отнюдь не благостью исполнения, поэтому, дорогой мой человек, ждите какого–нибудь вмененного налога. Думайте, даже прежде чем думать, вы, дорогой мой, в России. В России безнаказанно можно только красть, много красть, а думать нельзя.

Ноябрь, 200_ года. Москва. Здание Правительства. Конец рабочего дня. Наш герой стоит у забора, которым Правительство огородилось от ходоков, потенциальных террористов и, щурясь, всматривается в лица прохожих, пытаясь узнать знакомых. Гениальность предлагаемой программы не дает автору покоя, юродивость диктует: «Ты спасешь мир», и он хватает любого, хоть чуточку знакомого человека за руку и спрашивает: «Вы ознакомились с моими предложениями?».

Чиновники шарахаются от него, потому что за месяцы жизни на вокзалах Москвы он окончательно пришел в запустение, остались только умные горящие глаза, а из одежды целыми только пуговицы. В него всматриваются, вспоминают и отвечают, что нет, еще нет, текучка заела, проблем много, подождите и т. д.

Он прислоняется к забору, смотрит на небо, читает молитву, которую громко заканчивает обращением к Богу: «Господи, они же все жиды, они же все конкретные жиды».

Он входит в транс, и ему слышится голос, но он не крестится: «Россия без жидов не Россия. В России все жиды, разница лишь в народных корнях. Если, например, жид из евреев, то он опирается на опыт и мудрость старейшего народа, и уж если творит зло или «кидает», так всю страну. А если не из евреев, то «гадит» по–маленькому.

Другое дело, что простому россиянину, не из евреев, обидно видеть, как его братья по крови подпрыгивают за кустом, а он от них ускользает в еврее — жидовский желудок. Ну, да суть–то ясна, малы еще, неопытны. Но и святых в России больше, чем где–либо, среди всех племен и народов.

Еврей — это образ мышления, который учит быть честным и соблюдать закон Божий, приближаясь к Христу. Попробуй оставаться честным, умея при этом предвидеть земное будущее кожей, но уж если остался, то до святого можешь подняться. А жид — это черта характера, это самый мелкий из слуг, эти «ребята» есть в каждой нации. Ты рано вылез со своей программой. Жиды в правительстве свой кусок имеют и без тебя. Жидам в оппозиции бросают с барского стола объедки, но они их устраивают, если бы эти из оппозиции не были бы жидами, тебя давно бы услышали. А такие, как ты, оборванные и голодные, еще терпят. Вот когда терпение кончится, тогда приходи к этому забору снова».

Декабрь 200_ года. Москва. Обивания правительственных порогов нашего героя так ничему и не научили. В подбираемых на вокзалах и улицах газетах он читал, что для того, чтобы быть услышанным, надо дать в зависимости от ранга чиновника от 20 до 50 тысяч долларов, и президент объявил на всю страну, «что под должность дают» [11], имея в виду своего вице–премьера, и с этим надо бороться.

Но он не сказал, как бороться, видимо, поручив разработать этот вопрос своему же премьер — министру или службам, которые опекались наиболее умными министрами. Конечно, наш герой знал, что воруют, что и дают, и берут, но не верил, что все, кто рулит государством. Ему было за державу обидно, для нее он и старался, ни для кого–то в отдельности, для всех сразу, как его и учили примеры ушедших поколений.

Соборность, духовность, ударные темпы, в итоге ведущие к маразму, но это в итоге, потому что, как правило, по его размышлениям, некому было подхватить знамя начинаний и стать их последователем. Но вначале–то какие были начинания. И «окно в Европу прорубили», и флот построили, и выход во все моря получили, и территорию страны в 100 раз увеличили, и в космос первые полетели, и до сих пор такой флот имеем, у которого еще долго аналогов не будет. Он придумал начало, но кто ты такой, чтобы учить? А он сходу выдал причины провала «Курса реформ», в которых замахнулся на самое святое, на правящую сегодня, или вчера, или завтра команду.

Юродивый устал, он просто выдохся в Москве, он запутался в ее кишках и «вышел» через задницу, которая существовала отдельно от сердца, где русский Дух ушел в подполье, а правил всем «русский Духан».

Но помните, три города есть в России, жители которых, в силу исторических событий, могут считать себя вправе влиять на судьбу России. Это — Новгород (Санкт — Петербург), Москва и Нижний Новгород. Первый и последний — это власть, средний же, хоть и упоминается как столица, славен не властью, а своим российским маразмом. Маразм этот ближе всего к западному колониализму. Прежде всего свой карман, а там посмотрим. Но Запад «обугливал» чужое население, а Москва своё.

Россия не покорна и не подвластна Западу не потому, что есть такие города, как Санкт — Петербург и Нижний Новгород, а скорее наоборот, потому, что таких городов в России слишком мало.

Сколько раз были побеждены практически все страны Западной Европы, но есть ли дело народам этих стран до того, кто ими «командует». Если поработитель не вторгается в их бизнес, в их комфорт, в их привычную жизнь, пусть себе «рулит». Эти народы не бьются до последней капли крови, зачем, если собственная жизнь расписана на многие поколения вперед, и это значительно важнее, нежели какое–то внешнее вторжение, которое всегда временно, даже если и затягивается на десятки лет. У этих народов есть семьи, поколенные связи. Связи эти превосходят все возможные катаклизмы.

Россия их лишена почти полностью. В России нет ни комфорта, ни распорядка, ни порядка. Есть хаос, из которого каждый желающий что–нибудь да «лепит». Удивительно, но Нижний Новгород процессы, характерные для всей России, почти не затрагивали. В древности само местонахождение города на пересечении торговых путей делало его значимым для многочисленных соседей.

Новгородцы и нижегородцы откупались от всех и сохраняли свой карман. Позднее Нижний Новгород лишил новгородцев поддержки центральной власти, согнав Рюриковичей с престола, и стал городом номер один, утвердив на престоле династию Романовых, и сделался единственным российским карманом.

Нижнему Новгороду 300 лет было позволено многое из того, о чём другие и мечтать не могли. Это было то лицо империи, которое всем показывали как богатую провинцию. Нижегородцы имели возможность и копить, и строить, и думать о будущем, и связывать это свое будущее с Россией.

Такая «поблажка» к нижегородцам со стороны власти позволила населению бюрократизироваться по западному образцу. Сегодня этот западный образец сыграл с Нижним Новгородом злую шутку.

Как когда–то новгородцы решили пригласить на управление городом Рюрика, но под условием запрета иметь поместья, участвовать в коммерции, а потом по одиночке за «решение в свою пользу» продались сами и продали сначала город, а затем и царство, так и сегодня нижегородцы искали своего менеджера с благими намерениями, но в тех же целях.

Запад — Восток и местный менталитет. Взлет по властной вертикали до самодурства в управлении в Нижнем Новгороде стал просто невозможен. Только как на Западе, горизонтальные, устоявшиеся связи изстари и доныне. Социальное расслоение общества по горизонталям делает его законопослушным, стабильным. Поэтому любая глупость, занесенная в Нижегородскую губернию каким–нибудь реформатором, сильно навредить населяющему ее народу не может.

Правящий горизонтальный слой достаточно быстро мобилизуется и «откупается», чем–то жертвуя, но сохраняя незыблемым карман. Так, во времена Макарьевской ярмарки нижегородские купцы делали царю царские подарки, сохраняя монополию по всей России на поставки чая, зерна, муки и прочих товаров.

Когда глупость династии Романовых перед 1917 г. дошла до предела, нижегородцы не возражали против того, что самые нищие и убогие люди живут в Нижнем Новгороде и мучаются либо в Красильнях, как Алеша Пешков, либо на заводах Красного Сормово (по роману А. М. Горького «Мать»), умирая в 50 лет. Что ничего они, нижегородцы, за свою услугу Романовым так и не получили, Новгород (Питер) поверил.

Нижегородская элита прекрасно понимала, что роман «Мать» и пьеса «На дне» — это не показатель жизни города, это скорее желание самого Алексея Максимовича перейти в богатое сословие за услугу, оказанную этому сословию. Такую возможность он получил, и именно в Нижнем Новгороде, и именно из–за позиции нижегородцев: «не надо, как лучше, пусть будет, как всегда».

Не случайно, после 1917 года историю, приведшую народ к революции, изучали по роману «Мать». Этот роман стал своего рода паспортом для нового правительства, его оправданием перед потомками. В паспорте было написано о нижегородце — беден, несчастен, взять нечего. За этим «паспортом» нижегородцы создали крупнейшую в Советском Союзе промышленную базу.

Любая из таких отраслей промышленности, как автомобилестроение, судостроение, авиастроение, уже являются сутью, образующей государство. Город полностью сохранил свое лицо, свой уклад жизни, свое традиционное общество и право называться «карманом России», став для нее еще более важным, чем прежде. С новгородцами Россия сделала очередной рывок в будущее, но где рывки, там нет возможности копить деньги и считать капиталы. И нижегородцы «приложили руку» к очередному закату новгородцев.

«Забаламутили» перестройку.

С началом перестроечных процессов в нижегородском обществе, как и в экономике города, начались необратимые изменения только на предприятиях ВПК, что не скажешь о всей России. Нижегородцы понимали, что внедрение в Западную демократию не что иное, как сведение хозяйства государства до состояния паразитарной, ресурсной экономики с жесточайшим образом закрепленной системой зависимости. Но в этой зависимости ярмарочный Нижний выигрывает во всём.

Сначала все будто бы приватизируется. Потом на содержание приватизированного хозяйства берутся иностранные кредиты, затем за долги по ним продается все еще раз вместе с землей, и вот она — демократия. Фактически, «дирижер» хочет, чтобы российское общество, став демократическим, оторвалось от государства, но общество и государство в России одной жизнью никогда и не жили. А нижегородцы так уже жили, и не десятки, а сотни лет. Они прекрасно знали и знают, что угадать, кто будет управлять Россией, невозможно и надо предусмотреть все возможные варианты, то есть одновременно сдаться и «белым» и «чёрным», и «красным», и «коричневым», и «голубым», и «зелёным». Если сегодня уже все перессорились между собой, но еще двое не объединились и «не набили морду» третьему, то завтра это возможно, и главное, не попасть в «плохую» кампанию и не стать этим третьим. Лучше продаться всем. Почему — то опыт продаж запоминается лучше и канонизируется быстрее. Здесь пример великий князей очевиден.

Поэтому нижегородцы в силу исторических традиций, сложившихся за столетия, опять откупились от центральной власти. Они безоговорочно согласились сдать Нижегородскую губернию под эксперименты «молодых реформаторов», но сохранили у власти всю торговую «партхозноменклатуру»: кадетов, эссеров, коммунистов и им подобных.

Все новшества: «Нижегородский пролог», «Зерно», создание дополнительных административных аппаратов по типу «департамента поддержки малого и среднего предпринимательства» и т. д. — были раздуты информационно, но загублены на деле, а как иначе, если угодить надо всем. Это в России «красные» придут — грабят, «белые» придут — грабят, а в Нижнем по — прежнему все «сирые и убогие», готовые на «любые жертвы» для любой власти и всей душой.

Приспосабливаясь к новым условиям, нижегородцы показывают путь развития для всей России: путь откупа от власти и механизма сбора «откупных», так как отчет в России по каждой истраченной бюджетной копейке не выгоден не только обществу, он не выгоден и государству. Но формирование системы откупа идет стихийно, а наш юродивый, непонятый в Москве, вез свою программу в Нижний Новгород, он чувствовал, что там это надо, но еще не знал кому. Он вез для предложения документ, в котором показывал, как сделать традиционную откупную систему национальной идеей и соединить в одно целое государство и общество, власть и народ.

Юродивый подъезжал к Нижнему Новгороду, он вместе с людским потоком безбилетников перемещался из одного вагона в другой, слушал ругань контролеров, возмущенно кричавших: «Это наша зарплата», а безбилетники кричали: «А наша–то где?», и думал, думал.

Право платить зарплату, право получать зарплату. Государственная Дума, Законодательные собрания, губернаторы и мэры, Правительство и те, кто с ними заодно — сытые люди, создавшие из себя высший и средний мещанский класс.

Наш герой устал, он чувствовал будущее кожей, он чувствовал, что средний класс опять создан на государственном бюджете, в котором если народу и есть место, то только как налогооблагаемой базе.

Два вечных измерения — одно для государства, другое — для общества. Сегодня власть возит кости Николая II из Екатеринбурга в Москву и обратно, выясняя, могут ли кости быть объединяющим Россию знаменем, но потом, поняв, что не могут, все равно прибьётся под это знамя с его 300-летней историей, «все не с ноля», но ведь это не 1000-летняя традиционная Россия.

Два вечных измерения. А он знал начало, он знал далекое прошлое, он додумался в конце концов до того, что все, что перенимается с Запада, на российскую почву не ложится, не потому, что это плохо, а потому, что нет правовой технологии заимствования, все, «слизанное» у них, не становится достоянием ни народа, ни власти, ни России.

В холодном тамбуре, под шум вагонных колес он рассуждал вслух о праве (как раз в русском стиле — рассуждения о праве жить либо в тюрьме, либо в Сибири). Он думал: «Право — элемент культуры человечества. Оно появляется тогда, когда общество достигает определенного уровня развития. Вместе с тем, право — есть порождение классового общества, классовой борьбы, раскола общества на антагонистические классы. Оно закрепляет сложившееся социальное неравенство.

Проблема возникновения права — это одновременно и проблема возникновения государства. Поскольку право и государство — есть суть «элементы культуры, о том, «откуда оно есть пошло», когда возникло, и кто у кого заимствовал те или иные правовые институты, то право — есть предмет постоянной идеологической борьбы в обществе, лишенном общегосударственной, общенародной связывающей цели, направления развития государства — будь то захват земель, обогащение за счет других народов и т. д.

У Государства, нормально развивающегося демократического государства, свои интересы, конечно, прежде всего. Но и интересы народов, проживающих в нем, важны как основа стабильности. Но Россия в этот разряд нормальных демократических государств не попадала никогда, собственные интересы населяющих её народов, просматривались всегда очень плохо. Скорее наоборот, в государстве российском положение таково, что чем хуже народу, тем лучше людям, пробившимся к власти, и тем, кто наблюдая Россию со стороны, кормит её властную элиту. А вот это уже вопросы права, вопросы правовых традиций, правовой культуры. Варяги во власти, варяги — вороги–воры–враги. Отдаленность тех или иных правовых институтов от нашего времени веками и тысячелетиями отнюдь не делает проблем, с ними связанных, менее острыми и актуальными.

Главный объект изучения для истории права — это, конечно, закон, нормативные и иные правовые акты, ушедшие в прошлое. По законодательству можно судить о самых разных сторонах общественной жизни, государственной деятельности. В Древней Руси господствующим классом была феодальная аристократия — боярство.

Все законодательство древнего российского государства — это акты княжеской власти, акты закрепления ими за собой естественных прав сильного. Творя законотворческий процесс, каждый удельный князь советовался со своими людьми (дворовыми), а не со своими соседями, удельными князьями да боярами. Поэтому каждый из них шел своим путем, и когда средь них выделился сильнейший и стал монархом, он приблизил к себе дворовых, сделав их дворянами и отдалил бояр да князей, как равных, ослабив их, закрепив за собой право единовластно чинить законы. Одворянивание России явилось второй причиной после крепостного права нашего сегодняшнего состояния, нашей страшной истории.

Бояре да князья не очень хотели «одворянивания» господствующего класса, так как дворяне были в сильной зависимости от царя, а бояре считали себя равными ему. Этот процесс «битья своих», тихой войны, удушения, начатый давным–давно, идет и сейчас.

Юродивый ехал в Нижний в надежде быть понятым и услышанным, но он ехал на «наш запад», где все расписано: «богатство богатым, что осталось — остальным».

Нижний Новгород. 200_ год. Декабрь. Железнодорожный вокзал приятно удивил нашего героя. Вокзал был новый, и в нем не было только душа и парикмахерской. Уборщица, «наехавшая» на него шваброй, с грязной и вонючей тряпкой на конце, вернула его в детство, он ее, уборщицу, чуть не расцеловал — живы традиции нижегородских уборщиц, живы. Не они существуют для пассажиров, а пассажиры для них. Поэтому в погоне за «мусором» они гоняют и пассажиров по вокзалу круглые сутки. И это здорово, потому что это было недавно, это было давно.

Юродивый наш поднаторел в административной казуистике, жизнь его свела с нищими и убогими россиянами, которые худо–бедно объединились в «Российский Союз Дореформенных вкладчиков», тех лиц, которых государство «кинуло» в очередной раз. Те из них, кому исполнилось только 70 лет, с тоской глядели на свои сберегательные книжки. Те, кому стукнуло 79‑медленно потирали руки (быстро это делать они уже не могли, так как были похожи на «байки из склепа») в предвкушении получения своих денег, отданных государству до 1992 года. Самые счастливые, 80-летние, дожив и доползя до сберкассы, никак не могли взять в толк, а чего же еще кроме прожитых лет надо. А кто понимал, тут же возле сберкасс умирали, пересчитав те жалкие крохи, которые государство вернуло им, несмотря на то, что они ждали до 80 лет. И только наследники тех, кто не дожил до «светлого часа», уже судились с государством и требовали отдать им унаследованные вклады в полном объёме.

Словом, наш юродивый и «Российский Союз Дореформенных вкладчиков» нашли друг друга, им обоим было нечего терять, их уже обобрали.

Тут надо сразу предупредить: записи Странника я взял из рукописи Шалопая, а описал он то, что было отсканировано небесным сканером, прошедшим по волнам времени «усопшего» землянина.

В книге Сержа возможны неточности, в которых земная наша реальная повседневность — это авантюра, а исторические вкладки — это реальные основания нашей обычной повседневности, то есть авантюры. Такого рода связи лучше не разрушать. Во–первых, их нельзя разрушить, а, во–вторых, будучи потревоженными, они могут принести много неприятностей. Разумнее всего их просто иметь в виду и медленно двигаться к демократии. Только обязательно медленно.

Итак, Нижний Новгород, 200 _ год. Есть юродивый со своей программой «спасения России», есть РСДВ, представляющий всех россиян, которые давно поняли, что спасение России «сверху» приводит их к обнищанию и ограблению, а спасение «снизу» к экспроприации и обнищанию. Но тут дело особое, программа, план, — так их еще не спасали, а может они уже успели забыть и Новгородское Вече [12], и план ГОЭЛРО[13], поэтому зародилась надежда. Необходимо заметить, что дореформенным вкладчикам в России должна вернуть деньги лишь одна структура — Государственный сберегательный банк России.

В эту «естественную монополию» наш герой и обратился с просьбой поддержать его программу, которая позволяла, как он считал, вернуть деньги всем и достаточно быстро. В Москве он получил ответ на свое предложение: «Слишком рискованная блажь». Но почему «блажь», он узнал только в Нижнем Новгороде.

Ситуация была более чем странной. Юродивый получил доверенность по которой выступал как руководитель экспертной группы Российского Союза Дореформенных вкладчиков. Он хотел встретиться с управляющим Нижегородского отделения Сбербанка России, но его к нему не допустили. Мотивация проста. Банк интересуют только деньги и собственное строительство. Если Вы предлагаете их заработать и сразу отдать — это никому не надо и не интересно. Так как уже после Дореформенных вкладчиков появились обманутые, если этот народ нельзя научить, то зачем ему помогать, пусть себе «вкладывает». Недоумевающий герой говорил: «Вы же этот же народ». «Ну и что?» — отвечали ему — «Сегодня праздник на улице Банкиров, то есть на нашей. Не мешайте грабить, все равно сопрут, не мы, так другие». А напутственными словами помощницы управляющего, шикарной женщины, с низким и крепким задом на красивых стройных ногах, были: «В нашей области у Вас ничего не получится, не вибрируйте».

Всё, что осталось в памяти у юродивого от посещения Сбербанка, это высоко приподнятая попка помощницы, о которой он сразу подумал: «Попка, как орех, так и просится на грех», да ещё чувство пришибленности от роскоши здания и женщин, флиртовавших в Сбербанке, в котором, как сказали юродивому посетители, должна была располагаться детская областная стоматологическая поликлиника, да времена поменялись.

Но черт возьми, этот народ действительно ничего не понимает, даже когда ему советуют дело, «не вибрировать». Не понимает.

Странник долгое время был рядом с юродивым, всматривался в земную «святость», но ничего, кроме закоренелого плутовства, так и не увидел. Странник не мог понять, зачем юродивому правительство, общество, сбербанк, когда есть он сам, юродивый.

Наконец он понял, в чем авантюризм российских «святых» и всего того, что происходило и происходит в России. Промышленность, государственные формы управления, социальные программы развития и т. д. — это все структуры, которые находятся в области реальности и обладают очень жестким действием, технологиями, основанными на законах и основных (содержащих уровень ответственности) договорах.

Государственные технологии оздоровления экономики, культуры и т. п. без законодательной базы, единой для всех, просто не могут быть доведены до уровня технических решений. Но в отличии от «Небесной канцелярии», где любая программа, не имеющая длительной истории, не предусматривающая уровней выполнения, просто не принималась, ее просто не могло быть без общих основ, в России таким программам жизнь давали.

Постоянное стремление к «как лучше» приводило к тому, что отношения в жизни россиян (социальные, экономические, культурные, политические, исторические) регулировались предварительными соглашениями, условиями и т. п. Такие отношения делали из огромной страны испытательный полигон, в котором те, на ком экспериментируют, еще были и постоянно виноваты.

Власть всё время пыталась доказать, что она не пускает народ в свой райский сад только потому, что Адам и Ева, как народные представители, уже были изгнаны из сада, и пускать их обратно «помазанникам божьим» без команды сверху не пристало.

Странник стал замечать, что в России всё заимствованное с Запада или рожденное собственной властью понимание управления — суть предварительное, а исполняющие ее волю «помазанники» — суть основное.

И когда на основной договор, если он приводит к глупости (СССР-перестройка), накладывается предварительный, то всегда задним умом можно сделать заключение, что он был не так истолкован, или не до конца выполнен. Если же по основному договору что–то удается со знаком «плюс», то наложение предварительного договора позволяет заявить, что это мы, «помазанники», вас научили.

Обычно эти внушения идут с Запада. А уйти от предварительных программ (революция, перестройка — бросим камень — круги пойдут) и доводить их до уровня технических решений никому не выгодно, кроме самой страны. В этом ее стабильность. Но подобная стабильность ни один проект, разработанный на государственном уровне, «не выпустит» в коммерческие структуры, а следовательно не даст разворовывать страну.

Трагедия заключается в том, что раньше этим знанием пользовались только определенные высшие кланы, и следствия были не так заметны. Сегодня это переросло в обычную практику, проблема только в цене, которую с тебя возьмут за внедрение предварительной (пробной) технологии, и в том, кем ты себя хочешь видеть. Отцом ли приватизации, или «русской демократии», или более скромно «МММ». Все это ведет к разрушению всех укладов и всех форм жизни.

Странник понял, что даже соприкоснувшись с земной «святостью», он не только не приблизился к выполнению своего задания, но даже ещё более отдалился. «Святость» оказалась чернокнижной.

Наблюдавшие за ним небесные чиновники по–прежнему не могли разобраться в том, что же происходит на Земле.

 

Глава девятнадцатая

Шалопай и посредник

Шалопай своей рукописью продолжал донимать посредника. Посредник, удобно расположившись в его «думском» кресле с интересом рассматривал кабинет, в котором, вроде бы, вершились судьбы страны и мира.

— Что ты написал? О чём эта чушь? — вопрошал посредник.

— О России, и о таких, как ты в ней, словом, о том, кто есть кто, — огрызался шалопай.

Он был автор, а посредник одним из персонажей. Возмущённый персонаж сидел у него перед глазами и читал ему мораль.

— Это не обо мне книга. Я игрок, посредник, а не страдалец. Мне плевать на путешественников, странников, личности, индивидуальности. Меня интересует стадо. В стаде размыты индивидуальности. В стаде все винтики, и все эти винтики предсказуемы.

Серж молчал и смотрел на экран телевизора. Шла предвыборная агитация. Какая–то женщина, похожая на японочку, заходилась в истерике, объясняя телезрителям свою позицию по национальному вопросу. Она истерично орала в микрофон, что поднимать национальный вопрос подло, что это прерогатива негодяев.

Со своих мест в зале вскакивали дамочки похожие на неё и кричали: «Правильно, молодец». Какая — то старушка, видимо, узнав, что СССР и ОБХСС [14] больше нет, и вернувшаяся на заре демократии обратно в Россию, старалась больше всех. Она вся дёргалась и выкрикивала фамилии своих друзей, обиженных русскими, и их национальности: армянин такой — то, грузин такой — то, еврей и т. д.

Этих, истерично кричащих, было меньшинство, но сам этот ограниченный контингент лиц, выступавших против национальностей, был, как ни парадоксально, одной национальности. Все остальные в зале, несмотря на подавляющее большинство и, что самое интересное, тоже одной, но другой национальности, стыдливо молчали.

Эта другая национальность вымирала «ударными» темпами, по статистическим данным с 1991 года по 800 тыс. в год. Это были русские по духу, по менталитету. Ударили по правой щеке, подставь левую. Но эта баба, очень похожая на японочку, и ее соратницы были более русскими, по государственности, чем все остальные в этом пристыженном зале.

Эти злые бабы пробились во власть, зацепились за нее и теперь выступали посредниками между ней и народом. Они по российскому властному праву теперь душили народ этой непонятной страны. Странная страна. Закрыты границы или, наоборот, открыты, мозги чиновников все равно в постоянной изоляции, и пример этих базарных баб был очень показателен.

Посредника привлекли телевизионные выкрики, и он минуты две внимательно слушал «расходившихся» бабёнок. Затем, нервно зевнув, сказал: «Видишь этих дур и дураков, они предсказуемы. Обидели их, теперь обижают они. Им сунули бабки, они сняли штаны. Об этом надо писать. Не ныть, а сравнивать. Где аналогии? Где альтернатива? Смотри на этих дур и дураков непонятной национальности и вероисповедания, у которых нет ни семьи, ни Родины, и сравнивай. Бабы и обабившиеся, они везде одинаковы, но в твоем разумении у француженки шарм, у англичанки холодность, у немки порядок. Тебя они как индивидуальности интересуют, как сёстры. Мол, Россия и Франция две старые сестры. Франция игрива, кокетлива, опытна, словом б-ть, всё время учит Россию, что и как делать. А Россия — дура с толстым задом — не успевает увернуться. Ах, уже засадили, ах, почему? Тебе это интересно. А мне похрену.

Мне интересно только то, что в них есть общего: задница, грудь, ножки, губки. Это с ними останется всегда, какой бы дурью они ни занимались. Это основа их предсказуемости. Мне интересны только не меняющиеся элементы, образующие стадо.

Я посредник, я диктатор. Для меня диктатура — рай, потому что я наверху. Демократия тоже рай, потому что в России демократию могут начать строить только «отморозки» от диктатуры, да и то по команде сверху, а там я».

Зазвонил телефон. Он поднял трубку, слегка побледнел. Сказал: «Есть» и положил трубку. Они вышли в коридор.

— Куда — то «жучков» навтыкали, надо проверить. Он дрожал, но не от испуга. Пугать посредника бесполезно и опасно, его даже убить нельзя, на него все и всё замкнуто. Он дрожал от прочитанного, от злости. Оттого, что это были его мысли, но тайные, которые он хотел произнести, но которые некому было слушать. И вдруг он стал слушателем своих собственных мыслей. В голове пронеслись образы своей жизни, третья жена, дети, которым ничего кроме удовольствия не надо, многочисленные просители, пачки денег, сам, вечно не понятно куда и для чего бегущий.

Всё, и за этим больше ничего нет. Ради этого он проживал свою жизнь, а по–простому гробил её на то, чтобы стать самым большим «винтом» в этом стаде? Разве он никогда не задумывался над тем, что можно жить и по — другому? Когда он начал бояться отбиться от стада? Когда стадо подчинило его себе? Но теперь, сейчас он вдруг услышал то, над чем думал сам и на что не мог влиять никак. Эта была не сила, с ней бы он сладил, эта была другая жизнь, от которой он отказался.

Взяв Шалопая за локоть, он произнёс: «Пошли, выпьем чего–нибудь».

Они спустились в «думский» буфет и взяли по 200 граммов коньяку.

— Я посредник, игрок. Я хочу жить нормально и при диктатуре, и при демократии, в аду, в раю.

— То, что ты посредник, с этим никто не спорит. Но быть посредником, в твоем понимании, не так уж и трудно. Для того, чтобы рулить стадом, живущим по давно известным, а главное, установленным другими законам, нужно только внимательно эти законы читать. Но ты не игрок. Ты уже давно проиграл и сдался. Ты посредник в чужой игре. А игрок создает свой мир сам. Он неповторим и индивидуален. Игрок ставит посредников на свою дорогу и пинает их в зад для ускорения. Коньяк согрел обоих, дрожь прошла.

— Ну–ка поясни, кто меня может пнуть в зад, ты что ли?

— Мог бы и я, если бы сам знал, чего хочу. А так как я этого не знаю, то вместо того, чтобы так пнуть тебя в зад, чтобы ты летел, не отклоняясь от заданного мной курса, наоборот, укрепляю тебя в правильности твоих посреднических мыслей. Я не показатель, я еще не игрок — одиночка, я больше «прослойка», из которой они выходят.

Помнишь школьные уроки литературы и стихотворения которые нас заставляли учить: «…одна просторная дорога торная — страстей раба, по ней громадная к соблазну жадная идет толпа. Другая тесная, дорога честная — по ней идут лишь души сильные любви обильные на бой на труд…». Вспомнил?

Жило — было стадо, которое бежало по просторной дороге к богатству, и вдруг, далеко не бедный, хоть и печальный гений Николай Алексеевич Некрасов начинает игру на поражение этого стада и ставит на просторной дороге шлагбаум. Стадо сворачивает на указанную им тропочку, по которой их поведут уже другие посредники. Всё, что произошло после этого стихотворения, Энгельсы, Марксы, Ленины — раньше они были или позже Некрасова, лишь посредники на его дороге, пишущие и обосновывающие правила и законы для стада на указанных им дорогах и тропинках.

Почему именно стадо должно сворачивать с дороги на тропочку? А сворачивать оно должно только потому, что они, посредники, встали на «часах» возле чужого шлагбаума, став самыми большими «винтами» в чьей — то игре. Но Некрасову это уже не интересно, он сделал свою игру, он создал свой грустный, печальный мир. Он игрок, остальные винтики. Но самая для тебя тоска состоит в том, что «первые станут последними».

Посредник, будучи самым большим «винтом», лишь регулировщик, он обеспечивает чужую игру, ему даже думать некогда. Игрок Некрасов, игрок Пушкин, игрок Чехов, игроки Достоевский и Толстой — о, это очень сильные игроки. Посредник, какого бы величия он ни достиг, уязвим, он питается чужим миром, чужим умом. Игрок же строит мир собственный и дает посредникам пинка под зад, я повторюсь, для ускорения, чтобы толпа быстрее прошла его путь и он мог сотворить новый мир.

Странник, оставаясь невидимым, с интересом слушал беседу Шалопая и посредника, но атмосфера Государственной Думы не располагала к анализу беседы. У Странника от разных, «думских» шумов болела голова, и он по–прежнему не знал, где надо искать ответ. Только в голове стучало: «Женщина, женщина…».

Он подумал о том, что надо бы ночь провести в казино, увидеть игроков в их первом измерении.

 

Глава двадцатая

Мысли Посредника

На Посредника весь этот разговор произвёл странное впечатление. Он выл, ему хотелось воли. Он вдруг до дрожи в сердце ощутил как одинок.

Он думал, что Шалопаю хорошо, он ручку взял и принялся писать и этим объяснил всю свою жизнь. Он тоже одинок, но одинок в труде, и пусть писание труд тяжкий, пусть этот труд и изнуряет, особенно когда желанья ещё есть, а слов уж больше нет, но Шалопай свободен.

А он, Посредник, так одинок, как одинока бывает лишь собака прикованная цепью к будке. Он вспомнил деда своего, и отчий дом, и будку, и собаку. Собаку звали Рэкс. Его свобода была равна длине цепи. Рэкс был вполне доволен, жил в тепле, от пуза ел, был изредка спускаем с поводка.

Но вот однажды Рэкс завыл. Завыл так тяжко, длинно, нудно, безысходно, что бабка сразу же ударилась в слёзу.

Дед посмотрел на бабушку, на Рэкса и сказал: «Хватит ныть, тебя посади на цепь, и ты завоешь».

Дед вскоре умер. Рэкс выть перестал, но и к своей жизни интерес утратил всякий, есть перестал и даже лаять, и вскоре сдох.

Так и Посредник, после разговора выл о своём. Он думал, что он свободный волк, или с цепи сорвавшаяся собака, а Шалопай открыл ему глаза: «Сначала воют волки и собаки, а вслед за ними люди мрут, что в волчий вой не верят».

 

Глава двадцать первая

Разговоры в казино

Посредник увидел Странника сразу же, как только тот переступил порог казино. А после того, как он подошел к столу, за которым играла местная знаменитость по кличке «Вера», и поздоровался с ней, стал наблюдать за ним неотступно.

Посредник окончательно потерял покой, когда «Вера» сгребла со стола все фишки, к этому в казино уже привыкли, взяла Странника за локоть и повела его в бар.

Посредник — Валера с такой силой ударил Сержа по колену, что и в четыре часа утра тот почувствовал себя необыкновенно бодро. Валерка ворчал полушёпотом: «Ничего себе круг знакомых у нищего, с такой подругой можно не только в музее прозябать, но и в тихой президентской бане киснуть».

— Ты это о ком? — спросил Шалопай, ошалело потирая колено.

— А вон видишь, парочка, два друга, модель и подруга. С одним, с тем, что с котомочкой, я познакомился недавно, «темная личность», а дама с ним давно могла бы это казино по миру пустить. Она игрок, как сегодня говорят, «без границ», но в отличии от «отвязанных», с «галстуком» [15]. Этот галстук чем — то связывает её с этим казино, но не деньгами. Ей здесь явно нравится, нравится до такой степени, что обтрясая казино индивидуально, она тем не менее помогает ему обтрясать других и выживать в среде жуликов как от государства, так и в ногу с ним идущих. Правда, я, хоть и в ногу с ними идущий, всё же от неё пользу имею.

Я, как «старый, больной еврей», все фишки в одну корзину не складываю, на её «масть» всегда на две фишки больше кладу — ни разу не проиграл.

— А почему ты не все фишки на её «масть» не поставишь?

— Это уже зависимость, а я и без неё играю.

— Понимаю, если всё на неё, то получится, как у мужа за хорошей женой, «женился и пошел, как ключ, ко дну, и знаешь всю жизнь одну жену».

— Да, примерно так. Ну хватит философствовать, пошли знакомиться. Но сначала по коньяку, затем по кофе. Они подошли к барной стойке, Валерка заказал два коньяка, два кофе и бутылку коньяка с собой.

Шалопай пил свой коньяк, как–то не вкусно, быстро, скомкано. За прожитые жизни он так и не научился получать удовольствие от происходящих процессов, в том числе и пития. Это почти каламбур, но у него не было ни настоящих желаний, ни горя, ни радости, ни любви. Посредника это состояние Шалопая просто выводило из себя, он при встречах с ним «зверел» от своих тщетных попыток разозлить или наоборот развеселить Шалопая.

Другое дело он сам. Он еще застал времена шикарных «дворцовых» банкетов. Отдельные личности бывшего дворянства, выжившие после октября 1917 года, и их крепостные, влившиеся в ряды партхозноменклатуры внёдрёнными агентами, понимали толк в хорошей выпивке и закуске. Они были носителями еще того самодержавного понимания пользы от сытного возлияния для свершения дел государственных. Валерка был знаком с ними и сам не раз упоминал своих «крутых» учителей. Они научили его относиться к выпивке солидно. Коньяк он пил только по особым случаям, когда была нужда во вдохновении.

Казино было его музой. Музу надо было подпаивать.

Спиться он не боялся, так как его «секретный» знакомый объяснил ему популярно, что душа у человека живет не в теле, а в ауре, которая томится в теле только по необходимости.

Если тело знобит, и аура с душой мечутся по телу, то не грех и выпить. Пусть душа малость того, из тела выйдет, воспарит.

Этот факт, что не грех и выпить «для души», Валерка принял сразу и безоговорочно, а для закрепления усвоенного материала сразу же потащил своего «секретного» знакомого в храм божий, к другому знакомому богослужителю, не то католику, не то иудею, не то мусульманину, а может быть и к православному.

В конфессиях он разбирался не очень, и храм, и его служители его привлекали удобством общения, абсолютной «крышей» и хлебосольством хозяев.

Валерка, конечно, немало делал для «укрепления» веры и был даже жалован золотым знаком или орденом, но это были «брызги» в сравнении с океаном отпущенных ему грехов, причем во всех конфессиях.

Коньяк он пил медленно, осторожно, в полудрёме — это был процесс медитации, так он настраивался на все случаи жизни. Кофе он не любил, он мог понять и принять свою зависимость от спиртного — это был бензин, на котором он жил и двигался, но зависимость от кофе ему претила. Кофе начали пить уже на его памяти.

Сначала «оттепель» родила «младотурок»[16], а от «турок» может быть только кофе. Потом они довели власть до «застоя», и пока она «стояла», они во власти укрепились, освоились и стали именоваться «младореформаторами», окончательно вытеснив чай, традиции и русскую культуру.

Все вдруг захотели ясно соображать и быть прагматиками, это в России — то. Так появился кофе.

Кофе он выпил залпом, крякнул, ругнулся и сказал: «Пошли знакомиться». Они подошли к столу, за которым Валеркины знакомые пили чай и водку. Валера сразу начал разговор, обратившись к своему, не очень желанному, но теперь заинтересовавшему его, знакомому: «Доброе утро, никак не ожидал встретить вас здесь, да еще в окружении лучшего игрока этого казино». Странник ответил: «Вы же знаете, пути Господни неисповедимы, да и пустое это. Присаживайтесь к нам».

Странник был рад такому повороту событий, за одним столом оказались посредник, Шалопай и женщина–игрок. Все они могли повлиять на спасение Земли от окончательного разрушения.

Посредник продолжил свое обращение: «Мы вот сидим, чаек пьём, ведем мирную беседу. Моя знакомая недавно из–за границы приехала, рассказывает, как они там всерьез проблему обсуждают по вшиванию каждому человеку в тело датчика слежения, чтобы знать, кто, где, с кем, когда и зачем. А чтобы народы к этой мысли, быть под неусыпным контролем — попривыкли, они такие датчики уже всем собакам позашивали, а для людей конкурсы устроили под названием «На виду», «За стеклом». Суть конкурсов состоит в том, что заселяют несколько пар в дом, или высаживают на остров и транслируют их жизнь по телевизору на все страны мира. Или еще веселее, заселяют в дом толстяков и организуют за ними тотальное слежение от порога и до туалета.

— Зачем? — вставил Шалопай неосторожно.

— В этом вся хитрость, вся драма разворачивается возле кровати, если это мужчина и женщина, и возле холодильника, если толстяки. Но с кроватью уже вопрос решен, её перестали стесняться, столько кругом порнографии, секса и разных секс — символов.

Со жратвой сложнее. Все страны смотрят на мучения толстяков, чтобы эти толстяки лишнего не «откусили», и начинают сознавать всю пользу тотального слежения и диеты. Но чтобы усыпить бдительность обывателя, ему постоянно сообщают, что если толстячок похудеет на 500 граммов, то ему дадут приз — 500 граммов золота. Вера утверждает, что это «лучшее», что можно было придумать.

Вера с интересом рассматривала новых знакомых и начала всех подначивать: «Разумеется, всем в башку по чипу, кругом наставить видеокамер, «прослушек» и опять помчались в светлое будущее.

— Приспособятся, — вставил вяло посредник.

— Это вряд ли, — возразила Вера, — есть показательный опыт, воспитание народов через телевизор без всяких ему, народу, подаяний. А тут предложен более глубокий замысел — телевизор — тело — весовой контроль, и если «молодец» — деньги или возможность продолжения самой жизни. Такая жизнь начнется, ахнешь.

Посредник насторожился, опять те же разговоры о тотальном контроле. Он чувствовал, как меняется среда вокруг него. Контроль был всегда, но негласный. В нем было свое очарование, своя магия. А чего хотят эти «козлы»? Занять место Всевышнего и начать вести книгу судеб, как журнал бухгалтерского учета. А где в этой новой жизни его место?

Встать между ними и «стадом овец», спрятаться за весы и поднимать пальцем тарелочку или наоборот давить на неё. Но контроль–то глобальный. Валера думал: «Нет, ребята, не нравитесь вы мне, ох, не нравитесь. Вы, по–моему, похлеще, чем даже мой секретный знакомый. Но вслух он произнёс: «И станут первые последними, а последние — первыми».

Странник и Вера легко читали мысли друг друга и землян и общались между собой беззвучно.

Странник: «Профессор, когда вы приняли женское обличье и по какому поводу».

Вера: «Женщиной я стал в России. Женщина в России больше, чем женщина. Она здесь всё: и сила, и власть, и надежда. Словом: «Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья», но об этом мы ещё поговорим».

Они с интересом следили за мыслями посредника и обсуждали их.

Странник: «Думает–то посредник правильно, своим нововведением этого контроля ты даже его лишаешь творческого маневра».

Вера: «Туповат он, этот авангард демона, этот деятель всех времён и народов, и надоел он мне уже до тошноты. Все его творчество сводится к одному, придать любой животворящей идее окаменелость законченной материи и при этом непременно поделить всех на: эти дают, а этим надо, и обязательно в этом преуспеть. Я для таких, как он, сразу же, как только демон автомобиль придумал, правила дорожного движения ввел. Чтобы все они, эти посредники, личности и прочие не поубивались, обгоняя друг друга. Только совсем глупые не могут не увидеть того, что есть два потока машин, причём встречных, и будь ты хоть самым — самым быстрым, если навстречу идут машины, а впереди маячит большой и грязный трактор с сеном, то и ты не торопись, ибо — бесполезно. Но они ничего не понимают, гоняются друг за другом, самые шустрые мигалок понаставили. На людей, которых когда — то тут Господь поселил, эти их потомки совсем не похожи, разве когда напьются, чуть — чуть потеплеют».

Странник: «А как ты находишь Шалопая?»

Вера: «Кого–то он мне напоминает. Будто бы совсем недавно я одного такого же к вам отправляла. Видать обратно вернули».

Странник: «Мне перед отправкой на Землю этот секрет открыли, лучшие остаются в космосе, возвращаются только несовершенные или незавершенные».

Вера: «Ты их только увидел, хотя и жил с ними в разных прежних воплощениях, но ты наши законы знаешь. А я с ними живу уже не одну тысячу лет. И от воплощения к воплощению они лучше не становятся».

Странник: «А может быть, ты просто привыкла».

Вера: «Может быть, только вот лучшие давно ушли и там творят, несовершенных или незавершенных осталось здесь на всей Земле не больше пары сотен, и они уже замучились летать туда — обратно, остальные же стали навозом, но так вознеслись здесь, что туда уже и не хотят. Правда, они и здесь не хотят, они вообще ничего хотят. Твой Шалапай, к его счастью, пока ещё незавершённый. Не скажу, что много хлопот с ним. Стезю он себе избрал писательскую, но уж больно осторожен. Творит в рамках дозволенного, а это почти что никак.»

Странник: «Может он по–другому не может?»

Вера: «Может, но не хочет. Он легко находит все установленные мной ловушки и «бьёт» не в бровь, а в глаз. Совсем недавно осенила его магическими для России словами, дающими ключ к русской ментальности: «жалованье», «снизойти», «понравиться», «годить», «послабление», «донос», «слуга», «опричник» и стала ждать, что же он напишет».

Произнеся ключевые слова о российской жизнедеятельности, Вера загрустила и вслух произнесла: «Однако, водочки нальём, а то, не ровен час, прокиснет».

Серж оживился: «Однако, вы жили в Забайкалье?»

Вера: «Однако, я везде жила».

Серж: «Однако, насмотревшись на все красоты мира и убожества отдельных его уголков, обосновались на Арбате?»

Вера: «Убожество создаются людьми, в последнее время постоянно и непрерывно».

Серж: «А красоты?»

Вера: «А красоты создаются любовью. Однако, наливай».

Странник мысленно продолжал разговор с профессором: «Он сотворил что–нибудь?»

Вера: «Я его осенила, и по моему замыслу он должен был выдать что–нибудь нетленное, «вспомнив» себя, к примеру, в Салтыкове — Щедрине и развить прежний замысел: «Не понимаешь–благоденствуешь, а понял — удавился». Благо, что власть «россиянская» опять омолаживается: «городи», что хочешь, прецедент уже создан. «Подмораживаем — отогреваем». Тем более, что через «младотурок» я уже отогрела СССР до «оттепели», через «младореформаторов» до ядерного реактора — социального Чернобыля. Условия понимаешь — только твори сам или вторь народу: «Воруй или проиграешь», «Голосуй инфарктом», «Народу меньше — власти легче», а он что написал: «Зачем Герасим утопил МУ-МУ, понятно это русскому уму, мы эти вещи сразу понимаем…».

Странник: «По–моему, неплохо, и по–моему, он даже глубже понял твой замысел и сразу «вышел» на код народа».

Шалопай, почуяв внимание к себе, забеспокоился: «Что это, мы все молчим и молчим, выпьем, что ли?»

Посредник: «Наливай. Водочку пьём, водочку льём, водочкой только живём. А выпить я предлагаю за модернизацию традиций, в России даже собаки изменились. Ко мне собачка прибилась, маленькая, лохматенькая, сплошная жалость. Одним словом — кобель. Я его откормил. И что, вся мировая литература пишет о собачей преданности, мой же «бродяга» тяпает меня за ноги и к месту, и просто так из своей собачей вредности, выгнать давно обратно на улицу надо. Но кто меня за ноги будет кусать? Я его Кузей назвал, в честь Кузьмича [17] — антиалкоголика. Тот еще кобель, под вывеской сухого закона приучил народ к «дихлофосу» и «наркоте». И народ это дело так полюбил, что Кузьмича с пенсии заслуженной отозвал и сделал его народным избранником и законотворцем.

Словом, угадал Кузьмич настроение народа и продвинул его вперёд к удовольствию, хоть и в виде наркоты.

И мой Кузя угадал настроение Герасима, и теперь его не утопить. Ниндзя не собака. Ни семьи, ни родины, абсолютный космополит.

Шалопай, обращаясь ко всем: «Валера Герасима не просто так вспомнил, я у него денег прошу на книгу и периодически прозу свою ему читаю. Она ему хоть и не нравится, но в мозгу оседает. Надеюсь, что когда она достигнет критической массы, он даст мне денег. Поэтому, за модернизацию традиций и за мою ещё неизданную книгу».

— Ну, за Герасима, Му — Му и модернизацию традиций, — подвёл итог странник.

Странник, беззвучно Вере: «Видишь, он думает над твоим замыслом, творит».

Вера, так же беззвучно: «Он уже все сказал в припеве: «Но я не смогу утопить Му — Му. Пацифист, е… твою мать. Я им Петра Первого, Л. Толстого, Ф. Достоевского, Сталина и Горбачёва и этого деятеля, чтобы народы осознали пик своего низа и пик своего верха и выбрали либо длинную дорогу в Рай, либо короткую в Ад. А этот деятель: «Понятно это русскому уму, но я не смогу…». Не могут те, кто толпится средь великих, а этот может, но не хочет.

Странник: «А по–моему это понравится Отцу, пик творчества на грани выбора».

Вера: «Это вам там сверху так кажется, а я подобные ситуации уже создавала. Католики резали гугенотов, мусульмане — христиан, иудеи всех подряд и наоборот, нового ничего тут нет. Просто утомили меня эти люди, и я решила уморить их всех, начав с России. Пусть вымрут ударными темпами, в их, кстати, стиле «пятилетку досрочно». Пять лет — шесть миллионов. Даже министров им соответствующих назначила. Все идиоты сплошь. Под каждого министра фонд подвёла: мед, пен, соц. защиты, не считая традиционного бюджета с его гробовыми программами, — красота.

Воруйте и вымирайте.

Странник: «Мне кажется, ты перестала влиять на людей, как раньше. Мы уже пьём с ними за модернизацию традиций».

Вера: «Вся их модернизация сведётся в итоге к повторам. Другое дело, что повторы могут быть прекрасны, более глубоки и содержательны. Это меня и сдерживает. Жалко их, так иногда, наводнение, землетрясение для избранных, а для остальных — дураков на царство. Повторы меня сдерживают. Это дарование за нашим столом на заре своей прежней жизни и дикой юности, соприкоснувшись впервые с женщиной, сочинило:

Какой прекрасный повтор замысла «Собора Парижской Богоматери», но через 100 лет. Как его после этого уничтожить? Он носитель состоявшейся гениальности. Душа светлая, хоть сам и дрянь порядочная, ибо так и не поймет, что же ему делать. Я вспомнила, что отправил его только за это четверостишие к вам, но видимо этого оказалось мало, и его прислали обратно».

Странник: «Он мне нравится».

Вера: «А я ко всему привыкла, живу в мире, созданном собой, сею замыслы и жду их воплощения со знаком плюс или минус, но минусов больше.

Странник: «А там на небе ждут души и сортируют их».

Вера: «Ну и сортируйте, в чем проблема»?

Странник: «Души перестали поступать с Земли и представать перед «Страшным судом», будто бы никто не рождается и не умирает. Это насторожило и обеспокоило всех и послужило поводом для моей отправки к тебе».

Вера: «В этом–то всё и дело, по замыслу мужчине и голову не может прийти, если женщина просит: «Топить ему МУ-МУ или не топить».

Я его много раз с красивейшими женщинами сводила для вдохновения, и что? Ты думаешь, он на них набрасывался? Он на них скучал. Его давно пора стереть в атомы, он как инкубаторское яйцо, большое и бесплодное. Но он еще не худший из людей. Откуда тут возьмутся души, нужные там, наверху. Все здешние люди, не более чем конструктор — робототехник».

Странник: «А может они подошли вплотную к эволюции и стали самодостаточны, может ты сама меняешься, ведь кто–то в этот конструктор играет».

Вера: «Вот и выясняй. И этим двум коньяка налей. Я ведь не вмешиваюсь конкретно в их жизнь, бывает подсказываю, бывает искушаю, но свой путь они проходят сами. Я просто жду результат, причем любой. Люди перестали до него доходить и даже стремиться к нему, но эти дойдут, и у вас будет прекрасное пополнение. Наливай им, они что–нибудь «споют» для небесной канцелярии».

С Верой Страннику было легко и просто, они были своими по духу. Значительно сложнее было с посредником. Посредник, хоть и имел сильное влияние на Земле, но всё–таки ограниченное влияние. Оно зависело от языка, на котором он говорил, государства, в котором жил, ума, здоровья.

Посредников, конечно, не много, но и не мало. Только в России они исчислялись десятками и по количеству субъектов Федерации, и мест в правительстве, и мест в Думе.

Рядовые посредники, конкурируя между собой, часто менялись, это создавало некоторые трудности в общении с ними. Хотя страннику и сказали ещё там, наверху, что на Земле он встретит посредника лучшего из возможных, и аргументы были достаточно серьёзны: «Посредник, Валера, много раз отказывался от самых высоких должностей и в правительстве, и в Думе, и вообще свою свободу он ценит больше всего на свете». Конечно, это были весьма существенные признаки и весьма веские основания считать его лучшим.

Но при близком знакомстве Странник понял, что посредник просто не мог отказаться от своего собственного куража, пить — пока есть, спать — пока не устанешь, куролесить — пока не надоест. А любая государственная должность явилась бы ограничением его недисциплинированности.

Он однажды уже назначался ответственным за подпись на правительственных документах России. В пору его назначения Правительство России дошло до того, что никто ничего не хотел подписывать. Начались казусы. Приходит время «Ч», время встречи с иностранным президентом, консулом, послом или каким–нибудь другим доверенным лицом дружелюбно настроенной к России страны, а с российской стороны никого нет. И киснет это дружелюбное лицо, и понять ничего не может.

Для решения этой проблемы и был привлечён Валерка. За ним срочно высылался правительственный картеж. Два здоровенных парня, бережно поднимали его за руки с кровати, так как он пришёл домой совсем недавно и ещё мирно посапывал, несли его в джакузи, там полоскали, пока не «замычит», растирали полотенцем, одевали, обували и несли прямо в машину и далее к доверенному лицу. В итоге его задача сводилась только к одному: крепко держать ручку, вот как раз против этого и восстало всё его нутро.

Он еле–еле, но отбрыкался от этой «почётной» должности, и на все последующие предложения отвечал, что если и станет министром, то только «Малого Садового Кольца», но за эту должность «билось» насмерть столько народа, причём из всех стран мира одновременно, что постепенно от него отстали, чему он и был рад. К счастью, нашёлся один шустрый киндер–сюрприз, готовый сам бегать с ручкой и подписывать всё, что угодно и где угодно.

«Небесная канцелярия» хоть и назвала посредника самым лучшим, но предупредила странника, чтобы он был с ним поосторожней, многого из тайного задания ему не открывал.

Уж очень неустойчивая субстанция для откровения. Но Шалопая можно не контролировать и напускать на посредника по полной программе. Беспечный Шалопай, вечное дитя природы, всю жизнь в её колыбели, но тем и мил.

Другое дело «Иностранец», «Заграничный гость», «Неизвестный», «Профессор», «Больной», Воланд, и какое имя он носит на Земле сегодня, Страннику не сказали, уточнив, что, скорее всего, он сам его найдёт.

Так и вышло. Странника просто затащила в казино какая–то потусторонняя сила, и он и увидел Его. Теперь это была шикарная женщина и звали её Вера.

Вера на Земле была главной, ибо создана была по замыслу и воле божьей. Вера ничем не уступала Страннику, а в небесных и земных делах была даже многоопытней. Просто Странник уже «перебесился» с одной стороны, и переусердствовал в «праведности» с другой, и теперь двигался дальше к чему–то совершенно новому, но вот к чему, он сам никак не мог понять, поэтому его и отправили на Землю, как «душу с неопределённым положением».

Направили с целью во всём разобраться, лучше вместе, но, может и как получится. Профессор был рад вновь увидеть Странника, тем более, что теперь можно было говорить откровенно, как с равным. Он напоминал ему его самого. Иногда он был просто влюблён в него, и это останавливало время и делало их одинаково юными. Но Профессор помнил о том, что стал вызывать опасения у «небесной канцелярии», и Страннику поручено либо успокоить канцелярию, либо наоборот.

Создав мир, не имеющий аналогов, наполнив его по своему разумению гениями и дураками, Профессор сказочно обогатил космическую вселенную. Разные веры, разные учения, разные тайны были сутью огромного клубка знаний, распутываемых тысячелетиями.

Но в последние несколько сот лет Воланд пристрастился к спиртному, перебрался в Россию, забыв при этом обо всех остальных участках Земли и так «загудел», что Россия стала супердержавой, ничего не разгадывающей и мало что желающей, но вечно пьяной, а вся остальная земная территория, созданная им, продолжала развивать его прежние замыслы: копаться в египетском наследии, римском праве, греко–римской философии и еврейском ссудном проценте. Питать себя мыслями о важности лжи, орденов, церковных обрядов и т. п., словом, всем тем, что Он им оставил, перебравшись в Россию и забыв о них.

Причём на эти свои прежние земли, называемые палестинками, он перестал наведываться совсем. Профессор начал довольствоваться малым: банька с берёзовым веничком, русская водка (он не раз хвалил себя на манер Пушкина [18] за эту своевременную подсказку человечеству), и ну чудить. Приучил к чудачествам и всю Россию, а тех, кто чудил не от души, а от «материи» — дворцы себе строил, награды на грудь вешал его же имени, непременно норовил разорить.

Господь, конечно, был доволен. Всё материальное, от заборов до людских тел, в России лежало вповалку на последнем издохе, зато всё духовное упоительно стремилось вверх. Профессор в качестве презента отправил в небесную канцелярию даже песню об этом, в которой Россия так и пела:

Почти 300 лет всё шло хорошо. Россия материально хулиганила, отбирая или просто осваивая близлежащие Земли, но духовно росла. Радовались все, но тут силы зла почувствовали подвох. Они становились неконкурентно–способными. Профессор лишил их в России альтернативы. Силы зла нажаловались Космическому Гению.

Гений указал на ошибки Воланду. Воланд начал выправлять ситуацию, окончательно отменил «крепостное право», разогнал колхозы, затеял обмен паспортов, породил «новых русских», отрезвил «старых евреев», которые выторговали у него «открытие российских границ», мол только для того, чтобы все пьяные имели хоть какую — нибудь возможность протрезветь. Заключил массу договоров об интеграции России во все остальные страны мира. Но даже сверху не видно, где Россия, а где остальные.

Евреев, выехавших трезветь, вдруг затошнило без России и затошнило совсем по другому поводу. Одно дело нажраться до тошноты и оставить тело блевать в унитаз, а «богоизбранной» душе дать возможность летать, и совсем другое дело, когда тело в порядке, а душу где–нибудь в Израиле тошнит.

В результате многие стали возвращаться обратно в Россию. Хлебнув «заморской» жизни, они изо всех сил стали поддерживать Профессора во всех его начинаниях и пошли даже дальше. Так, в целях своей реабилитации начали отключать по всей России свет, тепло и газ, чтобы тело уморить окончательно, оставив в России одну душу. А одна российская бабёнка так вообще запела:

Силы зла терпели–терпели и вторично нажаловались Космическому гению на Воланда.

Гений, хоть и любил всех одинаково и не вмешивался в дела земные, но ради высшей справедливости решил сам во всём разобраться. В связи с чем и был отправлен на Землю Странник. Встречи Странника и Воланда стали носить всё более доверительный характер. Воланд, ожидая Странника, принял женское обличье, так, на всякий случай, и стал Верой. Женщине ведь многое прощают в случае чего.

Вера по–прежнему обтрясала «новых русских» в казино, в налоговых полициях, на «стрелках», пила во всех кабаках сразу и обогащала земную и мировую культуру новыми творениями.

Москва пела:

Москва утверждалась и материально крепла. Московские евреи в Палестины выезжали только на экскурсии, поэтому упорно не желали отключать свет, тепло и газ в Москве. Поощряя такие действия во всей остальной России, они никак не могли понять, за что же на себя — то навлекать такое наказание.

Питер пел:

Владимир хвалил свой централ, Сибиряки пели все песни сразу, и на всех языках. Только один город, Нижний Новгород, вконец испаскудился и жалобно скулил: «Нижний Новгород — называется он…».

Профессор не мог совершенно не прислушиваться к мнению Гения и, чтобы доказать правильность своих действий, он отдал Нижний силам зла, чтобы продлить время разбирательства со Странником и создать прецедент в России для отчёта перед Гением. Мол, не всё тут моё, тут ещё и инославные порождения есть, которые успешно материализуются темными силами, и заметьте, это мой им подарок. Но Гений, разве этот скулёж сравним с: «Но девушек краше, чем в Сормове нашем…» или «Привет тебе, мой город Горький, моя любовь, моя судьба…». Да и потом, посмотри сам, тут уже ни русских, ни татар, ни евреев не видно, одни жиды. Я им правда оставил самых красивых в земном мире женщин, но жиды, они и есть жиды. Сам смотри, я ничего не скрываю.

И всматривались небесные чиновники в земные дела, и вполне соглашались с Профессором.

Странник знал, что Земля была чуть ли не главным поставщиком как великих, так и низменных творений. Солнце светило и грело Вселенную только благодаря земным людям. Правда, сами они по своему недомыслию считали, что они тут ни при чём, они даже не замечали, что самые большие и кровавые события на Земле вызывают самые большие вспышки на Солнце, а не наоборот, как показывали по телевизору.

Но факт оставался фактом, гении и дураки, наполняющие космический мир энергией и творчеством, могли погибнуть, и «небесная канцелярия» была вынуждена принимать срочные меры.

Странник помнил задание наизусть: «Прекратить разрушение созданной на Земле цивилизации. Довести до профессора информацию о том, что «небесная канцелярия» в заданных им процессах ускорения, перестройки, реформирования не видит улучшения качества индивидуального творчества, а видит только попытку создания единого Творца — Себя на ограниченной территории, что окончательно остановит эволюцию и приведёт дураков и гениев в состояние космической пыли. И если Профессор хочет продолжать свои опыты, то пусть не создаёт, а воссоздаёт.

Странник ходил от встречи с Верой с лёгким сердцем. Он уже уяснил, что Вера не делает из своих замыслов секрета, да и замыслы её на Земле были никому не доступны, то, что силы зла что–то начали понимать в происходящем, означало лишь то, что она им это позволила.

Странник шёл по Арбату, по одной из самых известных магистралей Земли. Профессор однажды позволил одному мелкому представителю тёмных сил создать очаги своего влияния в этом мире. И этот представитель постарался на славу, создав улицы ярких реклам, шумных ресторанов, казино и немыслимой роскоши.

Весь мир пересекался этими очагами–магистралями: Бродвей, Арбат, Невский проспект, Крещатик, Пикадили. Это были вотчины сил зла, но на этих улицах они и выдохлись, рекламируя свою, альтернативную, жизнь.

Большинство народов Земли оставалось привязанным к труду, к той жизни, которую в них вдохнул Творец. Силы зла, даже совершив с одним из земных племён «синайский турпоход», в котором это племя 40 лет отучали трудиться, так и не смогли сбить с пути истинного остальные народы. Но из этого племени произросли многочисленные банкиры, ростовщики, мошенники и прочее теневое украшение Земли. Именно они селились на таких улицах и помогали силам зла всасывать в себя, как в воронку, всех тех, кто старался врасти в эту земную жизнь «материей».

Профессор только однажды сказал им: «Помни о смерти». Но вместо того, чтобы задуматься над этим озарением, племя это взяло сей лозунг за основу своей жизни, решив урвать как можно больше при жизни.

Профессор, видя эту жадность и неверие в его озарение, перестал их наставлять. Альтернатива, так альтернатива. Но профессор не обходил своим вниманием и эти улицы. Что может быть обиднее для сил зла, чем нищий художник, рисующий на такой улице совершенно бесплатно свои шедевры изобразительного искусства. Конечно, с представителями свободных профессий, пытающихся творить на таких улицах даром, силы зла боролись как могли, то рэкет, то полиция или милиция, то другая напасть, но круги некупленного и нетленного творчества всё равно расходились и из этих «гнилых мест» по всему миру.

Кроме того, Профессор делал на этих мировых магистралях замеры падения нравов землян, он наблюдал, на какие подлости готовы пойти люди, чтобы удержаться на этих улицах или, как они сами говорили, «на плаву».

Профессор искушал, а тех, кто искушение выдержал и не оподлился, что означало изгнание с улицы, не оставлял без своего внимания и чем–нибудь одаривал.

Странник шёл по ночному Арбату в уже знакомое ему казино «Метелица».

Профессор создал своё собственное казино прямо в логове тёмных сил, обозвав его символично «Метелица». Мол, всё может выдуть: и деньги, и мысли. И «Метелица» завьюжила так, что бюджеты не только средних и крупных городов России, а с долларизацией страны и других государств, исчезали в дырках на игральных столах, как в чёрной дыре.

Вера подумывала над тем, чтобы жертвовать часть этих средств врачам и учителям, как того требовали силы зла, но оздоровление и поумнение тел её никогда не интересовало. А тем, кто этим занимался, она никогда не доверяла.

Но вот к игре профессор пристрастился не на шутку, он так нагнетал страсти за игральным столом, что на мир стали обрушиваться ураганы и наводнения, падали самолёты и тонули корабли.

Пока крутился барабан рулетки, Вера думала о том, сколько творческих людей было уничтожено, сколько всю жизнь делали не то, что хотели, сколько могли сделать больше, но не сделали, упёршись в равнодушие бездарей и дураков. Иногда она вспоминала отрывки разговоров и целые главы книг и думала, что многое могло бы быть иначе, но:

«Горький позвал меня в кабинет. Слова, сказанные им там, решили мою судьбу: «Гвозди бывают маленькие, — сказал он…, — бывают и большие-с мой палец. И он поднёс к моим глазам длинный, сильно и нежно вылепленный палец. — Писательский путь, уважаемый пистолет (с ударением на о), усеян гвоздями, преимущественно крупного формата. Ходить придётся босыми ногами, крови сойдёт довольно, и с каждым годом она будет течь всё обильнее… Слабый вы человек — вас купят и продадут, вас затормошат, усыпят, и вы увянете, притворившись деревом в цвету… Честному человеку, честному литератору и революционеру пройти по этой дороге — великая честь, на каковые нелёгкие действия я вас, сударь, и благословляю… Выйдя оттуда, я полностью потерял физическое ощущение моего существа.

В тридцатиградусный, синий, обжигающий мороз я бежал в бреду по громадным пышным коридорам столицы, открытым далёкому тёмному небу…»[19].

Профессор вспомнил, как он искушал Горького, оставив его один на один с целым враждебным ему городом. Горький тоже не вписывался в рамки земной морали, бродяжничал, дрался и любил чужих жён. Город не любил Горького, он изгонял его. Когда Горький ушёл, профессор начал искушать город его именем. Он очень не любил этот город за его мещанство и угодничество перед ним и не оставлял его в покое.

Он хорошо помнил напутствие Космического гения: «Кого люблю, того и испытываю», и действовал наоборот. Как только жители объединялись в нём какой–нибудь целью, он тут же разбавлял их потомками фарисеев, распявших его брата.

И город никогда не мог устоять против более сладкой альтернативы. Город отделил Минина от Пожарского, забыл Горького и Балакирева, а Пушкина вспоминал только в периоды юбилеев, да и то с целью воровства денежных знаков, «списанных» под его бакенбарды.

Ученик Горького Исаак Бабель почти повторил путь учителя, но он был искушаем людьми, а не целым городом, поэтому его мало кто знает, его легче убрать из людской памяти.

Зачем? Конечно, для торжества одного над другим. Но вот добра над злом или наоборот, выбор делали сами люди.

Каким был выбор, Странник решил разобраться сам. Он надолго засел возле киноэкрана, на котором стали проявляться фильмы — картины минувшей жизни.

 

Глава двадцать вторая

Фильмы

— к

артины минувшей жизни

 

фильм первый

— И

стина и басня, или

Опасайтесь внезапности

Внезапно произошло нечто совершенно неожиданное: «закрытый» город Горький стал «открытым». Город сразу же стал объектом пристального внимания разведывательных организаций всех стран мира, наконец — то получивших возможность узнать досконально, что значит «закрытый» город в российском понимании, особенно если в нём проживает более миллиона жителей. К слову сказать, в России подобные эксперименты были не новы, так, до сих пор многие институты мира изучали опыт выживания другого «закрытого» города — Ленинграда во время блокадной зимы 1942 года.

Кроме разведок, в город потянулись и внуки бывших купцов, дворян, владельцев различной недвижимости, дедушки которых были когда — то тесно связаны с нижегородской ярмаркой, но затем изгнаны из этого торгового «рая» в эмиграцию. Казалось бы, вот оно, свершилось. Город опять становился возвращённым благом международной ярмарочной торговли.

Горьковчане, будучи признанным карманом России, суетились быстрее всех. Накопленный веками опыт им подсказывал, что деньги обычно там, где «дрожжи» и наоборот. Но, если в городе уже есть и деньги, и евреи, а его ещё и «открывают», то как бы чего не вышло.

С другой стороны, искушённый коммерческий ум горьковской элиты подсказывал, что в истории это очередной выигрышный билет для нижегородцев, который они уже однажды вытащили, свергнув с престола Рюриковичей и утвердив на 300 с лишним лет династию Романовых.

За это, собственно, они до сих пор и славили своего купца Кузьму Минина и иногда вспоминали князя Дмитрия Пожарского. Совсем от князя они отказаться не могли, так как на Красной площади стоял памятник символизирующий единство России, именно рукопожатием Минина и Пожарского: Единство, Россия, Нижний Новгород — это был крупный выигрыш.

Потом пришли большевики, но в предчувствии их прихода нижегородская элита так «затрахала» А. М. Горького, что он в своих произведениях сделал Нижний Новгород самым революционным городом, что собственно и нужно было. В знак благодарности Нижний Новгород быстренько переименовали в город Горький, куда и хлынули потоком со всей страны бюджетные деньги на развитие ВПК. Нижегородцы опять выиграли и даже долгое время чтили Алексея Максимовича.

И вот новый виток истории, демократия, и новая возможность поживиться. Итак, искушённый коммерческий ум нижегородской элиты подсказывал, что надо соединить второе — евреев и третье — демократию, а деньги надёжно спрятать, при этом чем–нибудь поступившись, например, вновь переименовать город Горький в город Нижний Новгород. Мол были не правы, теперь осознали.

Проблема была в лозунге, каким таким словом пустить пыль в глаза «лицам московской национальности», т. е. центральной власти, чтобы она опять отстала. Самые ретивые уже заготовили «успокоительный» трафарет: «Бей жидов — спасай Россию», но кто — то заметил, что для демократии лозунг вроде бы подходящий, но еврей в лозунге не звучит и не вписывается в него по определению. Рабинович заявил, что в словаре Даля до его «исторических» правок определение жида ничего общего не имело с определением еврея и что он, Рабинович, просто ангел по сравнению с рядом сидящим мироедом Ивановым.

Возникла маленькая перепалка, грозившая перерасти в ссору. Тогда в разговор встрял старший Раввин, который задал простой вопрос: «Кто возьмёт на себя разъяснительную работу об отличии жидов от евреев»? Этот аргумент присутствующее собрание успокоил. Возникла пауза, которую нарушил Муфтий. Он заметил, что в Москве тоже стали появляться деньги, а следом за ними и евреи, поэтому предложенный лозунг не годиться, может быть, когда–нибудь потом, но сегодня не актуально. Вновь возникла пауза, которую нарушил православный Батюшка. Он, как на проповеди, простым и понятным языком донёс до присутствующих истину: «Евреи за демократию».

Собрание одобрительно зашумело, только Рабинович возразил, сказав, что он за себя в демократии, а лозунг эту маленькую деталь не подчёркивает, а значит, таит лично для него, Рабиновича, опасность. Тут встрепенулся дремавший в углу Кардинал — иезуит, специально приехавший в Горький от католического Папы, как обычно, на разведку. Он сказал, что Рабинович, пожалуй, прав, нужно оставить для Рабиновича «зазор», так сказать, место для манёвра, но предложение православного Батюшки действительно блестяще, надо только сузить контингент евреев за демократию, ограничив их, тут он немного подумал и произнёс: «Ну, скажем, молодыми евреями.» Батюшка согласно кивнул, и его изменённый лозунг прозвучал, как тост: «Ну, молодые евреи, за демократию». Муфтий, видимо чем — то отвлёкшись и прослушав, за что, собственно, молодые евреи, спросил: «А почему не молодые татары»? Вопрос повис в воздухе. Собрание приняло лозунг единогласно, при одном воздержавшемся Рабиновиче, который жалел молодых евреев, даже после успокоительных слова иезуита о том, что они никогда не состарятся, Рабинович не успокоился, но понял, что сопротивление бессмысленно, и только воздержался.

После принятия лозунга собрание обсудило детали его внедрения, кандидатуры и прочие технические детали. Вдохновлять молодых евреев было поручено одной ссыльной бабульке, которую работа с молодёжью должна была освежить. С молодёжью проблем тоже не было, еврейской нищеты, этой обратной стороны еврейского богатства, в г. Горьком было полно, всё зависело от того, на какие дела осуществлять набор «кадров». Бабуля была близка к научным кругам, поэтому молодых евреев рекрутировали из студентов. Бабуля вступила с ними в контакт.

Вдохновлённые и просвещённые ссыльной бабулей, которая, впрочем, просветив авангард, быстренько убралась в Америку, молодые евреи поставили палаточку на центральной площади города Горького и повесили лозунг: «Молодые евреи за демократию». У большинства «закрытых» горьковчан аж дыхание спёрло от такой смелости. А от перепада давления при всплытии от «закрытости» к «открытости» заложило уши. А ядрёные горьковчанки готовы были отдаваться героям прямо на площади.

Рабинович весь ушёл в заботы по «спасению» молодых евреев от демократии и начал мудрить над созданием разных управленческих структур и финансовых пирамид. Старания Рабиновича никого особо не раздражали. Батюшка восстанавливал храмы, Муфтий строил мечети, Иезуит наблюдал за деятельностью всех и что — то записывал, Раввин через Рабиновича завалил администрацию области и города предложениями об открытии детских садов, школ и т. д. для лиц еврейской национальности. Неустанно призывал учить иврит, жить на земле обетованной, гордиться происхождением и пополнять население Израиля, ну хотя бы принятием двойного гражданства.

Дальше, как бабуля и говорила, произошло нечто, называемое всенародными выборами.

А так как палаточка уже стояла давно, лозунг висел, девки стонали, и молодые евреи требовали переименовать город Горький в Нижний Новгород, то стала та палаточка прорастать в Кремль, пока полностью не захватила его.

Шикарная жизнь началась в Кремле. Молодёжь, она и есть молодёжь. Тем более, когда без образования сразу во власть. Бесконечно задирались юбчонки секретарш и другой чиновничей челяди, в изобилии рассаживаемой на государственные должности. Ножки, как под юбчонками, так и под брюками, становились всё моложе и моложе. Никто не рулил, все радовались.

Москва решила, что у горьковчан «крыша» съехала окончательно, и действительно почти от них отстала. В этот промежуток почти из Москвы был прислан «засланец» с командой и программой «500 дней», которая должна была «разорить» тех, кто ещё не верил в необратимость демократических преобразований, и убедить в необходимости разорения для окончательной победы демократии тех, кто сомневался.

Но горьковская элита, опять посовещавшись, решила сдать только три позиции: переименовать город Горький в Нижний Новгород, повременить с окончанием строительства Атомной электростанции, в которой, учитывая текущий момент, выгоднее было начать производство водки, и приостановить строительство метро. Последнее, впрочем, посоветовал иезуит, сказав, что метро может стать детонатором при будущей смене власти в местном Кремле, так как без метро в городе скоро передвигаться станет невозможно. Всю же остальную «блажь» «засланца» назвать пилотным проектом, создав вокруг него много шума, и на этом успокоиться.

Конечно, против центральной власти идти было нельзя, и внешне всё происходило так же, как и во всей России: заводы разворовывались и расставались с последними основными фондами и деньгами. Рабочие с заводами.

Город, вроде бы, глупел, тускнел, становился столицей мелких жуликов, ставших вдруг большими политиками.

Один старый и мудрый еврей, преподающий долгое время научный коммунизм и оставшийся без работы, пришёл на телецентр и сделал заявление, в котором жалел о «потерянном» величии ВПК. Но это было редкое исключение из правила. Исключение, правда, пророческое, так как, не разобравшись в текущем моменте по причине недопущения до собрания, он говорил то, что думал. А евреи думать, а главное, чувствовать будущее кожей умеют. Он заявил, что если всё будет идти такими же темпами, то сильные мира сего будут отворачивать от этого города даже раньше, чем это делала Екатерина II, разве что артисты будут заезжать пить водку где–нибудь в Макарьевском монастыре.

Но этот прогноз мало кто слушал, тем более, что только об этом горожане и мечтали: поменьше глаз, внешних вмешательств, а артисты, они, как известно, для широкой волжской души крайне необходимы. Но слово не воробей, мудрого старого еврея обозвали: «русский духан», что соответствовало «лицу московской национальности» или «засланному казачку».

Вместе с тем, основная масса нижегородцев приняла эту новую для себя жизнь, так как старые купеческие традиции, как оказалось, не умерли, и барахолки «зашумели» вновь, как 100, 200, 300 лет тому назад. Ну, и Рабинович не дремал.

Рабинович трудился над перекачиванием ресурсов, над утверждением себя в демократии. Ему не мешали, лозунг ещё не утратил своего значения с одной стороны, а с другой стороны, кто знает, где заканчиваются границы Нижнего Новгорода? В Нижнем интенсивно убывали все имеющиеся государственные ресурсы, преобразовываясь и также интенсивно прибывая, уже как частные, где — то в другом месте.

Где именно, стало понятно, когда по центральной улице Нижнего стала прогуливаться некто «железная леди». Весь мир задумался, с чего бы это такую леди занесло в такую провинцию, вроде и не артистка вовсе. Иезуит больше всех помогал Рабиновичу «сдружить» эту леди с «его» молодыми евреями.

А Батюшка восстанавливал храмы, Муфтий строил мечети, Раввин, призадумавшись, начал давать рекламу своей синагоги, которую, на всякий случай, открыл рядом с государственным банком, даже иезуит начал спонсировать строительство костёла.

Да, следует отметить странность тех событий. У молодых «дрожжей» не было имён, были только милые детские клички: Пудель, Чушка, Мальчик. Эти клички любили вспомнить своих революционных предков, броневичёк и крейсер, перекинуться в картишки, пошуметь на митинге и возразить бабуле, будучи «проездом» в штатах, освежив её своим ребячеством.

Клички часто совещались, стараясь не забывать нравы своих революционных предков.

— Городу нужны инвестиции, совершенно понятно, — вещал Пудель из губернаторского кресла.

— Да, все игрушки уже разворованы, — подтверждал Мальчик.

— Да нет, ещё пара заводов осталась, — вставлял Чушка.

— Там директора дурные, выжившие после наших предыдущих чисток староверы, совершенно понятно, выжившие и из ума, с ними не сговоришься, — произносил Пудель.

— Да, этим надо что–то строить, нет чтобы просто «бабки» делить, — подтверждал Мальчик.

— А после того, как получила огласку эта история с русским князем, они вообще обнаглели, — извещал Чушка.

— Князю такую глупость вы предложили зря. Он предлагал свои личные деньги, а не деньги из российского бюджета, — писала в письмах издалека бабуля.

— Князь — козёл, совершенно понятно, мы ему все его деньги готовы были отмыть 50 на 50, а он обиделся. Не наш человек, — огрызался Пудель.

— Да, с нашими проще, сюда инвестиции на счёт, туда баксы в чемоданах, — подтверждал Мальчик.

— Ну, ничего, мы им ещё устроим «кузькину мать». Мы их ещё «обуглим» и «вылечим», — подводил итог разговора Пудель, мастерски использовав старую и новую московскую терминологию.

Так воплощался замысел собрания, и прорастали посеянные бабулей зерна демократии, именно той демократии, за последствия которой так боялся Рабинович, и о чём намекал иезуит. Рабинович копил деньги, памятуя о том, что, может быть, удастся откупиться, прежде чем «обуглят», ибо с молодёжью происходит именно то, чего она желает, но он–то не молодёжь, и он копил.

А Батюшка восстанавливал храмы, Муфтий строил мечети, Раввин в своей синагоге всё чаще рассказывал о красотах земли обетованной, Иезуит начал осторожно проповедовать выгоды посещения костёла. Так одни строили, а другие хоронили российскую демократию.

 

Фильм второй

— А

бвер

1943 год. Левые уже почти сломали хребет крайне правым. Фашизм исходил с карт военных действий, как подсыхает лужа на солнце. Но фашизм уже имел место быть. Его признали, приняли, и теперь с ним боролись. Боролись, конечно, по–разному. Православная, ненадолго ставшая коммунистической Россия — насмерть.

Фашисты пытались формировать из обиженных большевистской властью русских боевые части для ведения войны в России против своих, но на своей земле эти «предатели» сразу переходили на сторону партизан или под своё русское командование. Русские так и остались для немцев непонятным народом: им и шнапс, и форму, и харчи, и даже чистые постели, а они в леса партизанить или в штрафные батальоны на передовую — искупать кровью несовершённую вину.

Но если бы только немцы не понимали русских, а то ведь их не понимали и все остальные воюющие стороны, считающие, что уж лучше фашизм, чем такая «краснота».

Итак, 1943 год. Немецкая военная разведка абвер, что в буквальном переводе означает «защита», уже начала осознавать, что война проиграна, и сталинская Россия вот — вот сломит хребет гитлеровской Германии, а значит, надо готовить отходные пути и новые базы для существования и продолжения дела фашизма.

Абвер начинает активно налаживать густые экономические отношения со странами Северной и Южной Америки.

Гитлеру становится известно, что Канарис через Швейцарию и Испанию засылает в США под видом беженцев от нацистского террора евреев. Эта операция имела кодовое наименование «Семеро чёрных», но название операции не спасло Канариса от гнева фюрера:

— Обуглить всех евреев, — орал фюрер на Канариса.

— Мой фюрер, обуглить просто, но кто их заменит, по крайней мере, некоторых из них, особенно тех, кто присоединился к банковской группе НСБФБ, принадлежащей нацистской, нашей, партии? — посмел возразить Канарис.

При словах банк и партия фюрер смягчился.

Ладно, Канарис, под твою ответственность, — подвёл итог беседы фюрер.

Канарис вышел из ставки, мучимый вопросами: «Кто настучал? Как узнали? Кто из «его» евреев стоит на пути у тех, кто настучал, или хуже работает на СС или СД? Наверное, это люди СД Гиммлера — Гейдриха».

Он сел в машину, не переставая думать: «интересный народ эти евреи» Для развития промышленности, производства Германии абсолютно не пригодны, но для изъятия всех видов ресурсов, особенно финансовых, лучше их никого не сыскать. Первая нация на пути к мировому хаосу. Не было бы их, не было бы и фюрера — этого радетеля за дисциплину, порядок и «правое» дело. Он созидает из того, что они накопили.

В принципе, пошёл обратный процесс изъятия ресурсов, но теперь у них в пользу немцев, пусть и с целью создания самой мощной военной машины. Когда мы её создадим, евреи, конечно, опять «умыкнут» все ресурсы, опять всё обратят в хаос, но это опять родит нового «фюрера», и опять возрождение и «Хайль Гитлер».

Я разведчик, мне важен процесс и мой Gewerkschaft, а для этого дела лучших агентов, чем космополиты — евреи, не сыскать.

А в это время один из засланных в США евреев пил в американском баре виски на брудершафт с немцами за победу в войне, мир на земле, за красивых женщин и так далее. И еврей, и немцы были в это время очень далеки и от хаоса, и от порядка, им было просто хорошо, всем по–своему, но хорошо всем.

 

Фильм третий

— С

ИС, год 1941 или 1942 год

Однажды весною, пережидая очередную немецкую бомбёжку в специальном бункере Скотланд Ярда, два агента СИС вели вялый разговор.

Один из них, одетый в военную форму, был невысокого роста, упитан, до образования солидного живота, и почти лыс. Другой, наоборот, плечистый, здоровенный красавец, с трудно определяемой национальной принадлежностью, был в дорогом костюме и тростью с тяжёлым серебряным набалдашником.

Первый возглавлял аналитический отдел СИС, работал на Правительство, носил имя Чарльз и фамилию Соммер.

Второго все знали как мистера Бонда, Джеймса Бонда. На кого он работал, толком не знал никто, но, по крайней мере, в СИС считали, что на них. Он мог выполнить любое задание. Какое–то чудо его хранило от пуль, а кроме них, ему больше ничего не угрожало. Его иногда арестовывали в какой–нибудь стране, но всегда быстро отпускали, не переставая извиняться при этом.

— Джеймс, эти дикие «строители» нового порядка и стражи дисциплины безнаказанно развалили уже половину Лондона. Если дело пойдёт так и дальше, они могут решить, что к нам можно добраться вплавь, в одном нижнем белье.

— Чарльз, я знаком с их самым верхним руководством и скажу тебе, что весь их порядок держится на бартерных операциях и неограниченном печатании рейхмарок.

Если мы обрубим им международные бартерные операции, особенно с нефтью, то их рейхмарки станут бумагой, а главное, тогда они действительно смогут к нам добраться только вплавь и только в нижнем белье.

— Джеймс, возможно, ты и прав, но есть одно но, которое мы не в состоянии перешагнуть. Их кукловодов, где и у меня есть друзья, положение вещей устраивает.

Они считают, что в России они выиграли, и теперь остаётся только взять её, как женщину. Они не понимают, что уже потеряли и Германию. Они не понимают, что и Сталин, и Гитлер перестали быть куклами, посаженными на трон. Эти вожди правят уже не по их, а по своим правилам. Но, Джеймс, плохо другое. У них нет родословной, приличной родословной. С ними невозможно договариваться, на них невозможно влиять. И у нас, в Лондоне, и у них, в Берлине полным — полно лиц «голубых кровей», связанных родственными узами со всеми странами мира. Но кто они сегодня для вождей, фюреров и прочей «приблуды». Кроме того, фюреры создают и себе подобное окружение, которое вырывает из наших рук и нефть, и золото, так что с бартером тоже проблемы. Скоро мы получим международную террористическую организацию, состоящую сплошь из таких вот фюреров и вождей.

— Да, Чарльз, это стало какой–то напастью. Раньше только с русскими были хлопоты, Рюриковичи их не устроили, отыскали Романовых, потом большевиков, а теперь пошла цепная реакция: Италия, Испания, Германия. Хорошо ещё в Америке мы сумели утвердить во власти несколько кланов с приличной родословной, ещё той, почти до нашей эры.

— Ты прав, Джеймс, «рулить» лезут все, кому не лень, но немцы ещё и бомбят, надо что–то делать.

— Чарльз, не придавай значения.

— Крестоносцев фюрер устраивает, они и без него всегда стремились «надрать задницу соседям», даже если их родственник сидел на вражеском престоле. Вся история Европы — выяснение отношений между родственниками. А тут такой случай, чужак, очень похожий на своего, начал всех «возить мордой по батарее», как не позабавиться. Надо, чтобы они опять в России увязли, как и в I Мировую. Помнишь, как внучёк Николаша бесился, когда его немецкая родня «хватала его за яйца».

— Джеймс, ты думаешь, не надо вмешиваться? Пусть вожди «дружат» между собой.

— Чарльз, а какая разница, бабуля «трахает» внучка, или фюрер вождя. Два вождя, два фюрера, за каждым полные энтузиазма молекулы, пусть опят грызут друг друга до «последней капли крови», как говорят у русских. Они великие, а мы стали такие маленькие.

— Почему бы и нет, Джеймс.

 

Фильм четвёртый

— Р

азведывательное управление России

— Ц

ентральное шпионское управление

(начало XXI века

— н

ачало разговора.)

Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на малом садовом кольце в глубине чахлого сада. К дому была приписана какая — то общественная организация, которая со сменой всякой очередной власти меняла первое слово в своём названии: скаутская, кадетская, октябристская, пионерская. Наконец, уже в наши дни, было решено оставить неизменным только слово «детская», остальные менять, и опять пошло: сироты, беспризорники, инвалиды.

Эту самую «детскую» работу по смене вывесок вели три злющих увядающих, но по–прежнему красивых, старушки. А непосредственно приём ходоков осуществляли тоже три, но шикарных молодых женщины. После общения с ними мужчины уходили с надеждой, что ещё не всё потеряно в решении детского вопроса, а женщины с мыслью, что надо рожать.

Был в этом здании ещё один сотрудник: Иван Иваныч. Этот громогласный отставник был одновременно вахтёром, контролёром и собутыльником у всех сотрудников дома сразу. Он же их и погонял. Иван Иваныч одинаково легко рассказывал о всех детях мира, включая и экзотических бедуинских, аборигентских и прочих, при этом он часто сбивался и начинал рассказывать, как он служил во всех армиях мира, поэтому ему никто не верил. Но менялись сотрудники, молодые женщины перемещались в кабинеты старушек, старушки уходили на заслуженный отдых, а он оставался.

Помещений в доме было много, двери почти всех комнат всегда были открыты, так как Иван Иванычу, кроме всего прочего и хранителю ключей, закрывать и открывать их было просто лень, а доверить ключ от какой–нибудь двери он никому не хотел, особенно под вечер, когда очередные посетители с чая переходили на водку. Лови потом этого посетителя с ключом.

О том, что в этом здании есть ещё и подвал из «верхних» его обитателей, знал только Иван Иваныч. Это был «его» подвал. Он иногда заходил в «свой» подвал, но из другого здания, стоящего на другой улице.

В тот день случилось именно такое — иногда.

В Россию приехал Джеймс Бонд, который ещё будучи в Англии, сказал доверенному человеку с русской стороны: «Хочу в подвал», что означало встречу с Иван Иванычем.

Иван Иваныч всегда был рад старым друзьям, особенно пройдохам и авантюристам. Он и сам был не без греха. Друзья ценили его интернациональную суть, которая впрочем, в последнее время сводилась к тому, что в качестве угощенья он выставлял ящик из спиртного всех стран мира, но начинал всегда с водки, а на закуску две французских булки и всё.

После таких встреч очередной друг, посетивший «детскую организацию», долго приходил в себя.

А затем ещё дольше соображал, что к чему, то ли русская водка, смешанная с другими напитками, была слишком крепкой, то ли французская булка — слишком слабая закуска. И, наконец, если он окончательно приходил в себя, то понимал, что между крепким и слабым есть что — то ещё, и если он понимал что, то иногда бывал приглашён в «подвал».

Бонд эти тесты прошёл давным — давно, он даже нравился Иван Иванычу, в основном как шалопай и бабник, который «трахал» всех баб в его детской организации на протяжении не одного десятка лет и с явной пользой для дела. После Бонда они заметно молодели, хвастались похождениями и, главное, какое–то время были заняты ожиданием новых встреч с этим специалистом по Международным детским организациям в каком — то подотделе не то ООН, не то ЮНЕСКО.

Здесь надо заметить, что Иван Иваныч был философ, он никогда и никуда не спешил, «подвальных» встреч ни с кем специально не ждал, но если друзья настаивали, то принимал и давал правильные советы.

В подвале он себя любил и баловал то рюмочкой самого дорогого коньяка, который привозили ему друзья из Франции, то чашечкой йеменского кофе, то чашкой высокогорного индийского чая. В тот день Джеймс привёз ему роскошный виски, конечно похуже, чем самогон в его родной деревне, но несравнимо дороже.

Пробуя на вкус привезённый презент, а друзья знали, что Иван Иваныч в качестве подарка ценит только продукты из страны проживания агента, но они не догадывались, что через их продукт он постигал суть живущих там людей, входил в их нутро, он сказал Джеймсу:

«В моей деревне такая же сырость, как в твоей Англии, но сотни лет они не меняют ни посуду, ни напиток. Ты же каждый раз привозишь один и тот же напиток, но в разных бутылках».

— Иван Иваныч, у нас это называется прогрессом.

— Ну, давай бубни про прогресс, — хрустнув солёным огурцом, сказал Иван Иваныч.

— Да всё тоже, что и раньше, повторы: 1914, 1941, сегодня «холодную занавеску» в Германии обрушили, наша «железная леди» шляется по вашим второстепенным захолустьям с какой — то «приблудой» под руку. Опять исчезает власть, — замямлил Джеймс.

— Джеймс, вашей леди наши грязные улицы оказывают столько внимания, сколько она никогда не получит у себя дома. Она женщина, или ты в ней видишь что–то новое? Кроме того, до недавнего времени это захолустье наводило на весь мир ужас своим ВПК. Что касается власти, то ей, как и породе, свойственно вырождение. Не ищи людей связанных, ищи людей творческих…

— Иван Иваныч, вам хорошо так говорить, у вас в России сто национальностей, даже если каждая даст по одному гению, их будет уже сто. Есть гений, есть прогресс, есть и национальная элита. Одна во власти выродилась, можно заменить на другую. На самом верху у вас то варяг, то немец, то калмык, то грузин, то еврей, то мордвин. А у нас элиты не меняются, пока не вымрут. Раньше хоть можно было всех отравить или зарезать. А сегодня в одной автоаварии всю родню не убьёшь, а две — уже тенденция, подозрения. Была Империя — царица морей, остался остров среди лужи.

— Джеймс, с чего паника. Мы же всегда учитываем вашу консервативную тупость. Дарим вам и наши секреты, и наших лучших агентов.

Недавно специально под вас посадили на престол «весёлого, говорливого парня», который открыл для вас все наши сейфы с вашими тайнами. Все наши агенты дышат у вас воздухом свободы, читают лекции вашим студентам по нашей безопасности и кружат головы туристам.

— Вы правильно сказали, «наши сейфы с вашими тайнами», но там не оказалось ваших тайн, ведь так, Иван Иваныч?

— Джеймс, у нас их просто нет, этих самых тайн. Выйди на Старый Арбат, наша тайна тайн свободно продаётся по любой цене.

— Какая? — заинтересовался Джеймс.

— Русская матрёшка, — ответил Иван Иваныч, — или вот ещё одна, видишь, в книжном шкафу стоит, — Иван Иваныч ласково посмотрел на розовую, похожую на снеговика игрушку. — Можешь дать ему «шалобан».

Джеймс подошёл к книжному шкафу и щёлкнул игрушку по макушке, она сильно накренилась, но опять выпрямилась и заиграла, наполнив комнату радостной мелодией.

— Видал, Ванька — Встанька, называется. В общем, как говорят в нашей армии, «нас е–т, а мы крепчаем», пока мы нашего Ваньку с Арбата убрали, чтобы никого не раздражать, — пошутил Иван Иваныч и продолжил разговор.

— Джеймс, мы переимчивы, внимательны, хотя и не всегда учтивы. Вы ломаете голову над тем, как вам расклонировать ваши престарелые кланы, а мы всегда были и будем заняты только тем, чтобы найти единственный сперматозоид для нашей единственной яйцеклетки. Например, Сталин принял страну с сохой, оставил с атомной бомбой. Потом отдых.

— Отдых, это когда дурак на троне, — догадался Джеймс.

— Скорее путешественник, кому — то надо поиграть и в ваши семёрки, потусоваться в ваших клубах. Мишура, блеск, и вот уже наш «путешественник» загорается желанием стать всем вашим традиционным кланам единственным российским родственником. Ты можешь найти умного с такими желаниями?

Но мы не мешаем, даже наоборот, соответствующее окружение создаём из таких же, жаждущих родства. Один кости последнего царя по всей России возит и просит, чтобы царский святой лик с него самого рисовали, а две кости внизу, так и быть с оригинала. Другой, ещё занятней, такой смышлёный киндер, то на лыжах, то с аквалангом, то в чёрном поясе, то без галстука…. Решил все ваши деньги в долг взять, а потом, как героические предки учили, не отдавать. Мы ему не мешали, пусть берёт. Всё равно наших денег в ваших банках всегда будет больше, — заключил Иван Иваныч.

— То есть вы нам уже лет 50 дарите вирусы, соприкасаясь с которыми и наша власть перестаёт восприниматься всерьёз, даже в среде своей национальности, так, Иван Иваныч?

— Что ваш народ, что наш народ: сперматозоиды и яйцеклетки — это основа нашего земного мироздания. А уж брожения — это пустые хлопоты. Хотя какая магия: «7+1», и вы имеете «8», а мы всё так же «1». Поэтому, Джеймс, мы и беседуем в «моём подвале» и пьём «мою водку», согласись, она лучше вашего виски.

— Неожиданный поворот, у нас решили, что вы, наконец, решили утвердить на престоле нечто постоянное, нечто такое, чтобы все признали, — произнёс Джеймс.

— Джеймс, мы в чьём подвале сидим. Наша власть никуда не девается уже не одну тысячу лет, и она уже давно скрепляет и всю вашу власть.

 

Фильм пятый

— К

луб шпионов

(Англия)

По тихой лондонской улочке прогуливались два человека. Наш старый знакомый, Чарльз Соммер и резидент русской разведки, а проще сказать, старый друг Иван Иваныча Володя Крупенский.

Чарльз, почему ты не ходишь в «Клуб шпионов»?

— Я же генерал, и я в системе. Вот выгонят, сразу в наш «дискуссионный клуб». Да и потом, молодёжи надо делать карьеру, выискивать, следить, докладывать. Не хочу ставить своих агентов в неудобное положение. Вот в «Лондонский клуб» пожалуйста.

— Это не для меня, это для генералов, а твои агенты у нас бывают вряд ли.

Оба рассмеялись.

— Чарльз, я знаю, ты готовишь к отправке в Россию, одну высокую особу по кличке «Маргарита», я его давно знаю. Настолько давно, что тебя, наверное, ещё и не было здесь. Организуй мне с ним встречу сегодня в клубе, часов в восемь вечера.

— Володя, я ведь агента в лицо не знаю. Я анализирую возможные ситуации и готовлю рекомендации.

— Это просто, придёшь в свою контору и положи на свой стол книжку Булгакова «Мастер и Маргарита», конечно, на английском языке. Ты сейчас занимаешься Россией, книжки читаешь, всё логично, своих агентов не встревожишь.

Чарльз задумался.

— Чарльз, не мучайся, никто в твой кабинет заходить не будет. Тут совсем другое, генералам ещё не ведомое.

— Хорошо, тем более, что именно эту книгу я и читаю, — ответил Чарльз.

— Я знаю, — подтвердил Володя.

Все разведки интернациональны. Их интернациональная суть подтверждается хотя бы фактом наличия в каждой разведке — контрразведки. Это по молодости лет агенты разных разведок гоняются друг за другом во всех странах мира, «пасут» друг друга внутри своих контор. Получают ордена и медали, ранения и сроки и, конечно, сопутствующие болезни: язвы, геморрой, подагру.

Но молодость проходит быстро, агенты уходят на покой, возвращаются в родную страну и принимают облик присущего ей гражданина.

Но как из песни не выбросишь слов, так и из жизни — прожитых лет. Кого–то тянет посмотреть на тюрьму, где в одиночестве провёл несколько лет, кто–то ещё в силе и хочет навестить любовницу, а кто–то, вообще, мучим выбором, где продолжить свою жизнь, в какой стране, если был абсолютно интернациональным агентом, творил от души, озадачивая всех на свете.

Так или иначе, но с годами агенты становятся терпимее друг к другу и корпоративней. Более того, при встрече друг с другом они могут даже делиться рассказами о тех «гадостях», которые чинили друг дружке долгие годы.

Тут следует сказать, что если был разведчиком хоть один только раз, то это навсегда. Хорошая, умная пародия на этот счёт дана в фильме «Горец».

Конечно, до того, чтобы проводить международные съезды ветеранов разведывательных организаций, у профессионалов дело не доходит. Сказываются издержки профессии, и самая главная из них — полная самодостаточность, но вот клуб, свой клуб — это другое дело. Профессиональная склонность быть в курсе всех происходящих событий, находясь при этом в «тени», подбрасывать идеи и наблюдать за их реализацией — вот то связующее звено, объединяющее членов клуба.

Конечно, в клубе есть и свой оригинальный устав и определённый ритуал, но главная особенность в общении со своими, в серьёзности обсуждаемых проблем и принимаемых решений.

Почему Англия? Английский консерватизм, не тронутый и веками не разграбляемый остров. Почитание имени. Даже серийных убийц называют сначала по имени Джек, а уж только потом Потрошитель.

Англичане убеждены, и не без основания, в том, что среди них нет предателей. Одно выражение «слово джентльмена» — отличная характеристика англичанина, да и отношение к слову очень дорого стоит. Но с другой стороны, именно эта уверенность сыграла с ними злую шутку, сделав их довольно разговорчивыми и откровенными друг с другом. Но собеседником может оказаться и не англичанин. Тогда возникла система клубов, салонов, куда трудно было попасть, но, попав, говорить всё, что захочешь. Словом, единственный способ возможного шпионажа в Англии был и остаётся клуб. Но шпион, став членом клуба, очень быстро начинал понимать, что он, разглашая салонные разговоры, выдаёт не просто тайны другого государства, но и свои собственные, клубные тайны. Шпион, который понимал это, переставал быть шпионом, в обычном понимании этого слова.

Клуб — это, конечно, не разведка, в нём не планируются и не зарождаются операции. Но в клубе они зарождаются, черпают своё начало, вдохновляются идеей.

 

Фильм шестой

— К

рупенский

Как только Крупенский понял, что его так влекло в Россию, тоска его отпустила. Он осмотрелся в России. Удивился уже в который раз её закольцованности и опять уехал за границу. Он выбрал Англию и теперь сидел за отдельным столиком в углу притемнённой комнаты. Всех, кто мог его узнать, уже не было рядом с ним. Да это было и неважно с тех пор, как активно начали устраивать конкурсы двойников и внушать, что на «белом свете» полным — полно совершенно одинаковых людей.

Немногочисленные фотографии и другие следы его пребывания в миру унесло время, поэтому он даже имя и фамилию менять не стал.

С тех пор, как его расстреляли в подвале ВЧК и крюком стащили в яму, прошло много времени. Он не был в обиде, скорее наоборот, ведь и последнего следа не осталось: ни креста, ни таблички. Да и расстреливать его было за что. Он профессиональный разведчик, вышедший из родового дворянства, не мог предать свой класс, давший ему образование. Да, он понимал, что всё пока бесполезно. Народ поддержал революцию, дал начало новому шагу эволюции. Шагу, который и в разведку вдохнул новую жизнь. Но куда девать его прежнюю жизнь, долг, присягу, надежды друзей и ожидания бывших сослуживцев?

И он «чудил» напоследок, а когда «железная рука» Феликса его настигла, он даже обрадовался той быстроте и ловкости, с которой его задержание было сделано. Не зря, значит, «чудил», научил ребят уму–разуму, как в своё время шведы Петра Великого. Но за стол его не пригласили, так крюком в яму.

Потом была Германия. Там он разгадывал ребус, загаданный ему резидентом Врангеля в Париже, ещё до ВЧК, о национальной принадлежности и о губителях России.

Резидент был из обрусевших немцев и утверждал, что немцы в России всегда были самыми русскими, фанатично русскими. Он говорил, что немец — это всё для русского человека: отец, брат, учитель, старший друг. Вот еврей, особенно еврей — интеллигент — это совсем другое дело.

Но Крупенский, с одной стороны, был знаком с заведующим заграничной агентурой России Гартингом (евреем Авраамом Гекельманом), а с другой, знал всю подноготную этого свежеиспечённого резидента — обрусевшего немца, долгое время проводившего идеи марксизма в жизнь и писавшего статьи на темы о русском пролетариате и ярме самодержавия.

И теперь, когда Гартинг сгинул, а бывший марксист начал выслеживать своих прежних друзей, Крупенского затошнило. Хотя подобные оборотни на его пути уже были. Работая с агентурными материалами, Крупенский давно понял, в чём беда евреев — самодостаточных космополитов, способных на камнях разбивать сады, но при этом, вместо садов оставлять камни, в зависимости от того, куда и откуда их «согнали». И в чём беда немцев — патологическое желание которых навести свой порядок в любой стране и в любом деле — многие народы приводит в ужас. Он ценил немецкий порядок, но с определённого момента он начинал мешать самоорганизации любого народа, и наступал упадок.

Не случайно немцев по прежнему называли то тевтонами, то гуннами. Россия с её дорогами и дураками была для немцев вечным экзаменом, который они не могли сдать. Патологически «ненавидя» русских за их беспечность и «авось», немцы, всё же, значительно чаще становились «русскими», стоило им только выйти из своей колонии, чем русские «немцами». Они начинали пить водку, лениться, запускать своё хозяйство.

Но ребус требовал разгадки, и не столько его первая часть, сколько вторая. Ведь если есть губители, значит должны быть и спасатели.

Так Крупенский очутился в Германии. Он выбрал немецкую разведку намеренно, так как русская после революции сделала огромный шаг вперёд, став одной из лучших разведок мира, где энтузиазм и верность делу партии шли впереди страха, денег и прочих житейских мелочей. Любому успеху, опыту там ещё не давали вылёживаться, а сразу стремились применить в деле. Крупенский такой работы не любил, зная, что это не надолго, меньше чем на век, но наблюдать со стороны за успехами и опытом своих русских коллег хотел.

В Германии, столкнувшись с межведомственной борьбой за доступ к фюреру, он быстро понял, что «губители» России — большевики пошли по более правильному пути, посадив на «царство» профессиональных революционеров, ярких, хоть часто и бестолковых общественников. Общественники создали единую вертикаль власти, нагоняли «холода в зад» профессионалам, и те по шарашкам и ГУЛАГам строили новую Россию, создавая тот самый немецкий порядок, накачивая народ кинетической энергией сжатой пружины. Плюс России состоял ещё и в том, что во власти не было собственников, была сплошь бывшая беднота. Невинная, непуганая, никогда не бывшая богатой беднота возглавила управление огромной страной. Она и «рулила» с большим энтузиазмом.

В Германии всё обстояло с точностью наоборот. Так называемых «спасателей» на главные роли выдвинули из числа «мелких лавочников». Выше своих «лавок» они и не поднялись, хотя энтузиазм был также огромен, но иного рода, не по всей властной вертикали, а в своей отдельно стоящей «лавке».

Крупенский, оказавшись в Германии, быстро понял, что левые — большевики, объявив себя защитниками всего мирового пролетариата, побили всех буржуазных козырей. Если капитал не признаёт и не знает границ, то и пролетарии всех стран должны объединиться. Это было свежо и по — своему ново. Россия одномоментно стала главной интернациональной страной.

Немцы, подарившие миру главных пролетарских идеологов, опять провалив экзамен в России, попытались исправить допущенные классиками Марксом и Энгельсом ошибки. Объединившийся пролетариат — это нечто, сродни мировому правительству. Но по какому праву, если собственник веками копил богатство, чтобы властвовать.

Немцы не стали возражать против активности пролетариата, но пролетариата только немецкого. Немец прежде всего.

Крупенский по своему прежнему опыту знал, что если какое–либо правительство ставит на первое место национальную идею, то это правительство будет управлять недолго, по крайней мере значительно меньше, чем большевики, полностью размывшие все народы и национальности.

Конечно, в целом и Россия, и Германия проигрывали остальному миру, но именно так интернациональные менеджеры и собственники накапливали свой опыт и кое — что проверяли.

Крупенский выбрал немецкую военную разведку «Абвер», так как предвидел, что любая другая будет отдана на заклание со сменой власти, при любом раскладе.

Крупенский быстро утвердился в мысли, что философия «мелких лавочников», «националистов», фашистов, в принципе, одна и та же, и опять начал «чудить», благо было где развернуться. Он работал на всех, не работая при этом ни на кого.

Как только Германия напала на Россию, Крупенский занялся подготовкой «специалистов» для заброски в тыл к русским. В своём «осином гнезде» он ел чеснок и пил водку, поясняя любопытным, что всегда нужно быть в роли.

С первыми победами русских Крупенский понял, что шеф «Абвера» обречён, а когда союзники русских открыли второй фронт, Крупенский почувствовал, как чья–то рука стала делать из «Абвера» мученика, единственного борца с режимом.

Шефа «Абвера», как он и предвидел, братья по партии повесили на мясном крюке, затянув горло фортепьянной струной, тем самым дав понять всему миру, что «Абвер» был именно той занозой в деле фашизма, который это дело и погубил.

Дальнейшие события развивались по обычному сценарию, стрелочников выискивали в СД и СС, а из «Абвера» формировали новую демократическую власть.

Крупенский через своих «осиных специалистов» посвящал русскую разведку в тайны и методы работы немцев, но когда русский СМЕРШ «замочил» пару его друзей в сортире просто потому, что попёр кураж, он обиделся и перебрался в Аргентину. Это был редкий случай его простого исчезновения из текущей жизни. Он просто затерялся под суматоху.

В Аргентине ему быстро надоело, в основном жаркие объятия аргентинок и чужая ментальность другого материка да ещё память. Жизнь сыграла с ним странную штуку, казалось бы, рядом с ним ничего не было из того, что могло напоминать о прошлой жизни. Но карнавальные танцы, а особенно танго, вгоняли его в жуткую тоску, и он перебрался в Прагу.

Затем от захлестнувшей его тоски съездил в Россию и, наконец, оказался в Англии.

В Англии Крупенский встретился с Иван Иванычем. Затем, по его рекомендации, примкнул к казачьему кошу и стал завсегдатаем шпионского клуба. Он никогда не вредил России, но всегда следовал принципу «со мной не пропадёте, если вы умные», и, конечно, «чудил».

 

Фильм седьмой

— К

рупенский и Маргарита

Столик был накрыт на двоих, но второй посетитель задерживался. Куранты в Москве и местный Биг — Бен уже давно отсчитали все временные сроки приличия, но Крупенский не уходил, он ждал женщину. Крупенского с ней сближали совместные чудачества. Когда — то давно они решили отождествить целое государство с поклонением женщине.

Выбор пал на Францию, в основном потому, что Крупенский бывая во Франции и не напившись «вдрызг» просто не мог смотреть на местных женщин. Градус в крови выравнивал его представление о женской красоте, и он даже начинал различать хорошеньких. Это была первая причина.

Вторая была ещё занятнее. Было время, когда во Франции не только не любили женщин, но и казнили их, чуть ли не больше, чем во всех других странах вместе взятых. Особенное удовольствие французам доставлял «пионерский» костёр с привязанной в середине костра красавицей, не пожелавшей отдаться местному священнику. Вот на этом и решено было сыграть.

Крупенский и Маргарита именно так звали ту, которую он ожидал, решили возвысить женщину — француженку. Маргарите пришлось «попотеть» буквально: сначала её многократно сжигали на кострах как ведьму, потом сожгли как военноначальницу, затем её, знаменитую на весь мир танцовщицу и любовницу, расстреляли как немецкую шпионку. И только когда в очередной раз Маргариту в облике великой русской певицы расстреляли опять как простую шпионку, мужики во Франции задумались, верной ли дорогой они идут.

С этого момента французский мужчина начал переосмысливать историю и задумываться над ролью женщины в его стране, и французская революция уже стала отождествляться с женщиной и марсельезой. Правда, отклонения бывают до сих пор, но это уже, как и везде: кулаком в глаз, чтобы не лезла под руку. Это уже борьба с последствиями.

Французы стали любить своих женщин, тратить на них большие деньги, влезать в долги и идти на всё для их погашения и нового заработка для покупки нарядов и подарков для своих любимых. А так как правительство не могло всем платить щедрую зарплату и позволить всем обогащаться, то соответственно и французские мужчины постоянно были недовольны правительством.

А что может быть лучше для вербовки, чем любовь к женщине и недовольство властью. Словом, Маргарита «потела», а над поклонением работал Крупенский.

Затем эту же идею, но только в большем масштабе подарили задушевной «подружке» Франции — России: это так называемые жертвы репрессий, безымянные солдаты и т. п., за Россией последовала Польша, где поляки — мужчины менее чем за десяток лет сумели убедить весь мир, что краше полячек женщин в мире нет.

После костров и расстрелов Маргарита с трудом переносила Крупенского, но любовь всегда брала верх, да и дело, совместное дело, удалось на славу. Француженка стала самой очаровательней, самой благоуханной, самой изысканной и т. д., за Францией закрепилось слово «шарм», конечно, для тех, кто никогда не был во Франции.

Россия тоже стала самой вожделенной страной, ибо, с одной стороны, никто толком не мог её «трахнуть», а с другой, никто не мог понять почему? Все жертвы, все безымянные, а до тела «хрен» дотянешься.

Крупенский, увидев Маргариту, приподнялся над столиком.

Они даже прикоснулись друг к другу, и Крупенский спросил: «Как поживает наш друг Чарльз?».

— Ты знаешь, в постели не очень.

— Маргарита, ты не меняешься. Потерпи ещё немного, скоро я скажу Чарльзу, кто он на самом деле, «крыша» у него съедет лет так на сто, а мы опять будем вместе. Но согласись, он занятный, книжки правильные читает.

— Володя, ты не увиливай, я женщина слабая, вредная.

— Уговорила.

Крупенский разлил по бокалам вино и сказал: «Фильм недавно в России смотрел, «Особенности национальной охоты» называется, так там масса тостов: «Ну, за встречу».

— А я как раз туда собираюсь, в качестве «мощного» зарубежного инвестора.

— В самом деле? — удивился Крупенский.

— Подруга у меня живёт в Нижнем Новгороде, хочу повидать, но для вида — послы, консулы, посулы.

— Жаль, не могу поехать с тобой. Какие там женщины!

— Бабник.

— Ну, что ты! Я так стар, что «пиздрюлька» стёрлась до самых яиц, теперь только смотрю.

— И на меня.

— Ну что ты, как можно, на тебя даже не смотрю.

Они рассмеялись.

— Маргарита, значит, ты будешь в России? Завидую. Наверное, встретишься с сегодняшней властью, насладишься её пограничным состоянием между тюрьмой и волей.

— Судя по тому, что сказал мне Чарльз, там полное дерьмо, по крайней мере там, куда я еду. Он дал мне почитать мониторинг рекламы, слухов, показал телепередачи, рейтинг которых достаточно высок. Беспросветно. Высших чиновников даже подчинённые по имени не зовут, какие — то: пудель, мальчик, чушка, и в газетах их так же называют. Реклама в основном о бесплатных похоронах, в основном покойников из силовых структур, и прочая дребедень.

— Тебе и карты в руки. Возьмёшь пуделя за поводок, выгуляешь его по волжскому откосу, вдохнёшь в него новые идеи «землю в собственность тем, кто её обрабатывает», «фабрики тем, кто на них работает», инвестиции после предоставления бизнес — планов и инвестиционных паспортов при твоём мудром руководстве.

— Что — то не пойму, ты вступил в ряды КПСС?

— Нет, я против «кличек» во власти, это мешает трудиться, и потом, поверь мне, это будет очередное наше незабываемое «чудачество».

— Ну ладно, куда пойдём?

И они ушли.

 

Фильм восьмой

— М

аргарита и клички

Маргарита посетила Нижний Новгород. Выгуляла пуделя по главной улице города, поделилась с ним идеями Крупенского. Если бы не встреча с подругой, то, как и предупреждал Чарльз, сплошное дерьмо и даже хуже.

В местном Кремле после её отъезда царил ажиотаж, срочно создавались новые департаменты под новые программы.

Пудель решил посоветоваться с друзьями и созвал закрытое совещание.

— Скажи своей секретарше, чтобы в брюках ходила, или перестань засосы ей на заднице ставить, — отчитывал Чушку Пудель.

— Как прошла встреча? — защищая друга, встрянул в разговор Мальчик.

— Баба что надо, хотел трахнуть, отказала. Мне отказала, почти Президенту России. Но ума палата, прощаю, совершенно понятно, — ответил Пудель.

— О чём говорили? — осмелев, спросил Чушка.

— Сказала, чтобы землю крестьянам, фабрики рабочим, и денег даст кучу, если бизнес — планы нарисуем. Сказала, что её правительство готово обучить наших специалистов всей западной премудрости. Секретарш туда отправим, совершенно понятно, заслужили. Ещё этих деток, не добитых секретарей и комиссаров от коммунистов, те ещё вампиры, — вещал Пудель.

— Всё так и отдадим? — спросил Мальчик.

— Землю крестьянам, пусть на ней «обугливаются»; технику председателям колхозов, за «башель», совершенно понятно; корма, скотину их замам, тоже за «башель». Они ещё к нам набегаются при дележе, а мы их разруливать будем, но опять за «башель». Заводы и фабрики так же, — вещал Пудель.

— А бизнес — планы? — спросил Мальчик.

— Это вообще класс, у меня в федеральном правительстве свой человек есть, его хотели согнать и член ножницами отрезать, руки дрогнули, только крайнюю плоть обрезали, вроде как наш человек теперь, — продолжал Пудель.

— Ваш человек, — ожил Чушка.

— Молчи, православный, — осадил его Мальчик.

— Так он мне подсказал, чтобы мы центр открыли по привлечению инвестиций. Выношу на голосование название: «Эпицентр — НН», — предложил Пудель.

— Для обугливания подходит, — сказал Мальчик.

— Чушка возглавит, — предложил Пудель.

— Не справится, — возразил Мальчик, — Тут нужен человек, чья фамилия заканчивается на — ерг, — ейн, ич, или хотя бы — тель.

— Тебя не обидим, — осадил его Пудель.

И пошла по нижегородской земле такая «веселуха», что из местного Кремля клички были перемещены в московский Кремль.

Беременные секретарши рыдали на проводах кличек в столицу, но недолго…

 

Фильм девятый

— М

оссад

(Разведка Израиля)

Высшие чины израильской разведки, изрядно разомлевшие от выпитого вина, уже никого и ничего не стеснялись.

Они уже не лезли трезветь в бассейн, наполненный голубой водой, и не бросали сластолюбивых взглядов на купальщиц.

Они просто галдели, как галдят на восточном базаре, ни о чём, иногда выкрикивая что–то вроде: «Сара, ты куда, дрянь, ушла, завтра уволю».

Моссад гулял. Причина была более чем весома. Ещё один российский министр принял израильское гражданство. Офицеры уже выпили за светлое будущие, когда все российские министры станут гражданами Израиля, и за то, что количество таких министров в России превысило число министров в самом Израиле. Эти тосты были произнесены в присутствии нового гражданина Израиля. Гражданин млел, клялся в любви и твердил, что Россия уже у их ног.

Потом на нового гражданина «напустили» купальщиц и пили без него под другие тосты. Офицеры шутили и повторяли друг другу: «Израиль — великая страна, если бы было по–другому, её называли бы Изя».

Моссад веселился. Это был несомненный успех. Вся политическая верхушка России грела свои сытые животы под тёплыми лучами палестинского солнца и клялась с экранов телевизоров в любви к земле обетованной, признавая её и за свою родину.

Более того, как когда–то у города Ершалаима был пригород, называющийся Нижним Городом, так сегодня в России появился пригород Израиля — Нижний Новгород. Россияне шутили по этому поводу «напропалую», а что им ещё оставалось? Шутники вымирали по миллиону в год.

Безопасность России впервые стала зависима от числа её жителей. Но за безопасность отвечали министры России — граждане Израиля. Это ли не успех?

Массад гудел. Пьяны были все, включая и купальщиц, получивших приказ «расслабиться». Из всей компании трезвым оставался только один человек, её начальник. Его звали Вар–равван. Он пил вместе со всеми.

Он разгонял кровь и пытался отогревать душу, лаская купальщиц. Но мысли его от этого становились только яснее. Образы накатывались на него непрерывными волнами:

— Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир принёс нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвёл народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? — И тут Каифа грозно поднял руку, — Прислушайся, прокуратор!..

— Ты слышишь, прокуратор, — тихо повторил первосвященник, — неужели ты скажешь мне, что всё это, — тут первосвященник поднял обе руки, и тёмный капюшон свалился с головы Каифы, — вызвал жалкий разбойник Вар–равван?» [20]

Вар–равван ещё не успел осмыслить увиденного, как на него накатилась новая волна:

«Я теперь в дураках — не уйти мне с земли — Мне расставила суша капканы: Не заметивши сходней, на берег сошли — И навечно — мои капитаны…» [21]

Вар–равван согнал со своих колен купальщиц, с глубочайшим презрением посмотрел в сторону нового гражданина Израиля и грузно погрузился в голубую воду бассейна. Он ушёл на самое дно, там перевернулся на спину, открыл глаза и стал медленно всплывать, глядя на Солнце.

Вар–равван был озабочен и озабочен давно. Разведка, которой он руководил, не соответствовала классическим представлением о ней. Это была не разведка отдельного государства, это была разведка целого народа, живущего по всему миру. Да, он влиял на всех и вся на Земле, а дальше? Он вдруг почувствовал себя мусорщиком, утилизирующим чужие нечистоты.

Он стал задыхаться и быстро всплыл на поверхность бассейна, выбросив при этом фонтан брызг. Купальщицы оживились и со всех сторон стали прыгать в воду и плыть к нему. Он что–то крикнул им, похожее на: «Брысь», и они столь же легко уплыли обратно. Вар–равван подплыл к пенопластовой подушке, перевернулся на спину и положил её себе под голову. Он надавил на подушку головой, чтобы вода залила уши:

«Прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен освободить Синедрион: Вар–раввана или Га — Ноцри? Каифа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:

— Синедрион просит отпустить Вар–раввана…..

— Признаюсь, этот ответ меня удивил, — мягко заговорил прокуратор, — боюсь нет ли здесь недоразумения.

Пилат объяснил. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована.

В самом деле: преступления Вар–раввана и Га — Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести.

Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощён гораздо значительнее.

Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он ещё убил стража при попытках брать его. Вар–равван гораздо опаснее, нежели Га — Ноцри…»

Вар–равван открыл глаза и, не мигая, стал смотреть на Солнце. Мысли сами шли в голову: «Может, всё дело в моём имени, может быть, назвав меня Га — Ноцри, родители дали бы мне и другую судьбу? Но постоянным ощущением присутствия прокуратора возле себя я вряд ли обязан родителям. Но тогда почему рядом нет и Каифа».

Волны памяти накатывали на Вар–раввана с самого детства. Сначала он рассказывал о своих видениях близким, но те сочли его грёзы за проявления болезни. Потом он и сам в это поверил. На какое–то время грёзы оставили его, но с возрастом стали накатывать опять всё чаще и обострённее. После таких «приступов» он смутно начинал осознавать свою настоящую ответственность за свой народ, но постоянные, срочные дела всякий раз возвращали его в обычную колею текучки. Но однажды он прочитал книгу русского писателя М. Булгакова «Мастер и Маргарита», оценил её «вред» для своей родины и даже запустил по российскому радио выгодную расшифровку романа, так как критиковать его было бесполезно, замалчивать тоже, а писателя стереть в пыль нищеты постарались и до него. Но с тех пор образы книги неотступно следовали за ним.

Просматривая ежедневный мониторинг основных международных новостей и постоянно натыкаясь на пояснения типа: торговец оружием, такой–то гражданин Израиля выехал из страны; вице–губернатор из России с вором в законе из России, оба граждане Израиля и России, въехали в страну и т. д., он всё чаще задумывался о том, что первосвященник иудейский Каиф, казнив философа и освободив бандита, сделал из Земли обетованной крышу для бандитов, воров и жуликов.

Все стремились в страну обетованную за богатством, первосвященник действительно сохранил старую веру, и торговцы остались в храме. Но ехали они под «крышу» Га — Норци, а поклонялись Каифу.

Его разведка была уверена в том, что лучший материал для экспериментов — Россия и её народ. И сам он долгое время верил в это. Но когда между строк читаемых разведсводок стал проступать образ Понтия Пилата, он начал осознавать, что именно его народ — следствие длительного эксперимента, длительной чужой игры, где его народ, может быть, хоть ферзём, хоть королём, хоть пешкой. Какая разница, если играют другие. Пилат презирал его, сегодняшнего, не жалкого разбойника, а могущественного деятеля, управляющего всем миром.

Вар–равван, когда думы одолевали его, утешался тем, что спрашивал себя: «Где вы, римляне? А мы есть и будем». При этом он открывал ящики стола, сейфы, смотрел в окна. В этом была проявлена его слабость. Это не помогало.

Римляне в его видениях проступали всюду. Он это чувствовал кожей, как опытный утилизатор чует по запаху на свалке ценный продукт. Он рылся в этой свалке, пачкался сам и пачкал других, но ничего найти не мог.

Сначала он успокаивал себя, считая Пилата трусом, тем более, что в книге, как ему казалось, было прямое указание на это.

«Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспалённые, в красных жилках белки глаз и сказал:

— Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твоё место? Я твоих мыслей не разделяю!

И слушай меня: если с этой минуты ты произнесёшь хотя бы одно слово, заговоришь с кем–нибудь, берегись меня!

— Игемон…

— Молчать! — вскричал Пилат и бешенным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон, — ко мне! — крикнул Пилат.

И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га — Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом».

Но с развалом СССР ушло и это последнее успокоение. Нет Рима, нет Рейха, не стало Российской империи, и везде прослеживается участие одного и того же народа.

Вар–равван «кожей» чувствовал, как кто–то уже приказал ему начать разрушение империи США. Значит, он действительно могильщик и утилизатор изживших себя народов. Он, Вар–равван, и его народ — санитары Земли. Но где грань между разрушением и созиданием? На обломках рухнувших империй образуются новые. Каждая что — то добавляет к цивилизации. Его народ просто подталкивает к «яме» одних и даёт возможность подняться другим. Его народ — просто щепотка дрожжей. Это другие восходят на дрожжах, заплывают жиром, тупеют, мертвеют и издыхают, а сынам Израиля это не позволено. Но кем?

Перед глазами Вар–раввина мелькнул образ Понтия Пилата, и в голову ударила мысль: «Гонителем».

Да, его народ гоним. Но может быть он жив до сих пор только благодаря этому. Его народ над римским правом, над законами. Это другие придумывают обтекаемые фразы, типа: «Демократия — диктатура закона». Ими, этими другими, придуманные законы их же и обращают в прах. Но причём здесь он, Вар–равван. Он ничего не собирается менять в жизни своего народа.

Сказано в книге: «…показалось смутно прокуратору, что он чего–то не договорил с осужденным, а может быть, чего–то не дослушал. Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и прилетела.

Она улетела, а тоска осталась необъяснённой, ибо не могла же её объяснить мелькнувшая, как молния, и тут же погасшая какая–то короткая другая мысль: «Бессмертие… пришло бессмертие…» Чьё бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепёке».

Его, Вар–раввана, народ — это груз, привязанный к гондоле воздушного шара. Хотите опуститься — увеличивайте груз, хотите подняться — сбрасывайте груз и «поддавайте пару». Но если у вас не хватает мозгов, чтобы понять это, то терпите. Это были его видения свыше. А в видениях всё чаше проступали …русские.

 

Фильм десятый

— З

абайкальский гарнизон

(Российско–монголо–китайская граница)

Командир одного из Забайкальских гарнизонов был недоволен. Вся его служба за последние 5 лет свелась к наведению порядка в столовых, банях, общежитиях. Он забыл, что такое грохот канонады, запах пороха и «соляры», лязг гусениц и торжество, охватывающее душу при виде слаженной работы военной машины. Офицеры, умеющие думать и вдохновенно работать, уходили из армии. Директивы приказывали всех недовольных сокращать. А с довольными невозможно было служить. Разносы не помогали. Довольные беспробудно пили.

Он, полковник, имеющий два ранения и три ордена, не мог понять смысла директив, «спускаемых» сверху, которые разрешали увольнять офицеров, изъявивших желание уволиться, но по которым невозможно было уволить офицера, «желающего» служить. Желающих уволиться было явно больше, особенно среди серьёзных и знающих офицеров. Дошло до того, что комбатами стали назначать «ботаников» — лейтенантов, пожелавших остаться в армии.

А кадровыми, но спившимися офицерами, просто заполняли кадровые клеточки, чтобы хоть кто–то был.

Была пятница. Начало мыльно–пьяных выходных дней. В пятницу был мужской помыв. В субботу отмывались солдаты, в воскресенье женщины. Полковник орал на начальника бани за то, что не обнаружил в бане тазов, за грязь, за чуть тёплую воду и просто потому, что это был еженедельный ритуал, который он был вынужден делать сам, так как его заместитель по тылу «купил» себе место поближе к столице, а начвеща ещё не прислали.

Вдоволь наоравшись и зная, что всё останется, как и было, он сел в машину и поехал париться в одну из так называемых «полковых» бань, с парилкой, бассейном, водкой и варёной бараниной. В этой бане собирались по пятницам командиры полков, иногда приглашали нужных людей. С некоторых пор самыми нужными стали коммерсанты из Китая и евреи из России. Первые везли в Россию свой товар, вторые вывозили из России в основном сырьё.

Были и свои завсегдатаи из числа нужных людей, в основном, так называемые «положенцы» от различных национальных диаспор, директора магазинов, особенно китайских, крупные таможенные чиновники и т. п. Сначала полковник с трудом воспринимал эту новую жизнь, но по мере роста своего благосостояния смирился. С удовольствием менял телевизоры и видеоаппаратуру, кондиционеры и машины, да и все прочие товары народного потребления, хлынувшие в его гарнизон с китайской стороны. Многое привозилось и из Москвы. Была определённая категория офицеров, которую он не хотел увольнять, несмотря на написанные ими рапорта, понимая, что без них вообще хана.

Это были профессионалы, больше походившие на готовых на всё солдат удачи и ничего кроме денег не признающие. Они так и говорили: «Мабута будет платить, Мабуте будем служить», но в этом был скорее протест, чем правда. В качестве компенсации он отправлял их в командировки раз в месяц с китайским товаром в Москву, и за российским товаром, который затем их жёны продавали китайцам.

Одним из таких завсегдатаев был китаец Дэн, преуспевающий коммерсант, женатый на бурятке, и потому российский подданный. Полковник знал, что Дэн — резидент китайской разведки, и потому особенно оберегал его.

Вреда особого от китайцев не было, было просто массовое гражданское вторжение на те территории, которые ему, полковнику, приказано было защищать. Но он понимал, что если выгнать китайцев, то жрать на этой территории будет нечего уже с утра.

Резидент китайской разведки, напарившись с русскими офицерами в бане, пил водку, закусывал бараниной и предлагал полковнику привести в эту баню самых красивых китайских женщин. Не этих, из северного Китая, которые работают у него в гарнизоне, а других, большеглазых, тёмноволосых, южных китаянок, похожих на ваших крымчанок. Полковник был не прочь, тем более, что ранения его были чуть выше и чуть ниже самого главного мужского «достоинства», но побаивался открыть ещё один шлюз для китайского нашествия. Когда Дэн упал головой в баранину и засопел, полковник приказал водителю отвести его домой, а сам пошёл продолжать париться. Это загадочное русское здоровье всегда оставалось для Дэна тайной, и он предпочитал головой в баранину и домой.

Дома Дэн заварил себе зелёный чай и стал записывать в свой дневник события, произошедшие за неделю и оставшиеся в памяти.

С тех пор, как русские начали перестраиваться, работать ему стало намного легче. Он просто стал связующим коммерческим звеном между теми, кто его ловил раньше, и своими хозяевами. Секретов, в прежнем понимании, не стало. На всей китайско–русской границе укрепления были разрушены. Вдоль автомобильных дорог до самого г. Иркутска у китайцев была хорошо отлаженная сеть столовых, автостоянок, гостиниц и совместных предприятий. В принципе, русские знали о китайцах по обе стороны границы всё, включая и их воинские звания, но ничего не делали.

Дэн знал, почему это именно так. У русских не было сил что — то делать самим. Его западные коллеги уже давно и серьёзно «лечили» Россию и, судя по всему, она должна была издохнуть. Но похороны всё время откладывались. Дэн был не в обиде за это ни на западных коллег, ни на своих восточных хозяев. Он, наследник тысячелетней истории, хорошо знал книгу перемен и не очень верил в то, что с Россией можно что–то сделать, как и с его родным Китаем. Причина была в том, что ни Китай, ни Россия сами никуда не лезли, их втягивали в разные авантюры, но в итоге всегда побеждает вечное, а вечное — это дух. А дух то сжимается, то расширяется. Просто Россию сжимали чаще.

Дэн записывал событие, происшедшее в одном из танковых полков русских. Суть сводилась к тому, что во время учений, вместо того, чтобы следовать колонной по указанному маршруту, один из танковых экипажей, а в частности, танк командира батальона, выехал на трассу, остановил «Джип Черроки». Комбат поспорил с водителем джипа на ящик китайского коньяка, что на танке он быстрее доедет от этого места до г. Забайкальска. Они стартовали: джип по дороге, танк по сопкам. Перед г. Забайкальском танкисты ещё минут тридцать ждали этот джип, перекрыв движение на трассе, чтобы спорщик не проскочил.

Правда, «затарившись» коньяком, на исходный рубеж они не опоздали. Но даже в русской армии, после такого нарушения дисциплины, нужно было делать оргвыводы. Об этих выводах Дэн и делал свои записи.

Он представлял себе, что бы ждало китайский экипаж за такую вольность. С русского же комбата удержали деньги «за соляру» и в очередной раз пообещали лишить 13-ой зарплаты. Но, как это было сделано? Как рассказывал Дэну один из его соглядатаев, работающих в этом полку по найму, командир полка устроил на плацу «разнос» всем комбатам.

Командира все слушали внимательно, но тут на плац прибежала местная дворняжка и, высоко задрав лапу, описала трибуну, с которой комполка произносил назидательную речь. Командир несколько секунд молчал, а потом сказал дословно следующее: «Даже кабель понимает, насколько я мягок с вами». После этих его слов еле сдерживаемый хохот вырвался наружу.

Дэн знал и командира, и комбата, неоднократного призёра международных соревнований вооружённых сил, которому не давали первого места только потому, что он был «ничей». Он знал, что если бы в русской армии были только рафинированные генералы–бизнесмены, проблем бы не было, и Даурия была бы уже китайской территорией, но откуда берутся эти, другие, мужики. Пока есть хоть один такой экипаж на границе, лучше в Россию не лезть. Он ведь будет воевать не по приказу, а по куражу. Сколько крови попортил этот русский кураж своим генералам с разными фамилиями, но с одной и той же внешностью, сколько сделок с совестью сорвал. Дэн презирал русский генералитет и называл его свинарником, но вот таких кастовых военных уважал и боялся. Он прекрасно понимал, насколько они опасны в мирное время, а особенно в военное.

Закончив писать, Ден вышел из квартиры пятиэтажной «хрущёвки», любезно предоставленной ему командиром гарнизона за оказанную им «помощь» в ремонте госпиталя и пошёл на железнодорожный вокзал. Вокзал также был отремонтирован китайскими рабочими на свой лад, поэтому Дэн и в России чувствовал себя, как в Китае. Он просто сел на поезд, курсирующий как электричка между Россией и Китаем «Даурия — Манчжурия» и отправился домой в Манчжурию. В поезде хмель окончательно прошёл, баранина делала своё дело, по мере отрезвления исчезали и бесконечные груды мусора вдоль железной дороги на русской стороне, их сменили чистые девственные сопки, и уже показался вдали уютный и красивый городок Манчжурия.

Дэн ехал в Китай на выходные дни к своему шефу.

 

Фильм одиннадцатый — «Прогерманское подполье»

Питер выглядел хмуро, во всём чувствовалась непроходящая сырость. Иван Иваныч уверенно топал по лужам, не боясь промочить ноги, и напевал новомодную песню: «Дождик, мне никто не нужен, я иду по лужам». Иван Иваныч имел веские основания не смотреть под ноги, не прятаться под зонт и промокнуть «насквозь». Он шёл к своему другу детства Рихарду, в самую настоящую «тевтонскую» семью. Он знал, что хозяйка дома, крепко сложенная и приветливая Эльза, увидев его, мокрого и продрогшего, тихонечко вскрикнет, даст ему смену белья и тапочки, а потом ещё и чашечку отличного кофе. И сделает она это с такой добротой и радостью, что можно не задумываясь нырнуть и в ледяную воду Невы, чтобы только почувствовать, как может радоваться Эльза, оказывая ему спасительную услугу.

Надо заметить, что Иван Иванович такую радость Эльзе доставлял постоянно, с тех пор как «рухнул» в руки Рихарда и Эльзы с двумя пулевыми ранениями.

Эльза так трогательно ухаживала за ним, что он решил продлять удовольствие до бесконечности.

Другое дело Рихард. Он не понимал, как можно промокнуть сверху, если в магазинах продают зонты, и как можно промокнуть снизу, если есть резиновые галоши. Рихард всегда был недоволен безалаберностью Иван Иваныча, чем приводил его в прекрасное расположение духа.

Иван Иваныч, конечно, в долгу не оставался. Эльзе он всегда дарил что–нибудь старинное, необыкновенное, обнаруженное им в антикварных магазинах, или просто по случаю. Она не переставала удивлять его своим умением размещать в своём доме старинные предметы, будь то ваза или подсвечник, или портсигар. Бывая у них, он всякий раз видел, как подаренная им вещь меняет «настроение» всего дома.

Своему другу он тоже делал подарки: то ботинки с габаритными огнями, то шахтёрскую каску с фонариком «на лбу», то памперсы. При этом Иван Иваныч долго и нудно объяснял Рихарду, какая может быть польза от подаренной ему «диковины». Донимал он Рихарда до тех пор, пока не убеждал его, что никакого подвоха в его подарке нет, одна польза. Процесс убеждения Рихарда в том, что ему нужны ботинки с габаритными огнями в деревне, где нет пешеходных переходов, светофоров и дорожной разметки, или памперсы от радикулита, так как, втягивая влагу, они уберегают поясницы от сквозняков, Иван Иванович особенно любил. И не как розыгрыш, а как проверку мысли, вложенной в предмет. Иван Иваныч знал, что у Рихарда немецкий, дисциплинированный, практичный ум «от и до». И если он сказал, что на ботинках габаритные огни не нужны, значит, они действительно не нужны. Вот памперсы другое дело — это универсальная прокладка, практически подо всё на свете, словом эволюция промокашки.

Рихард всегда был прекрасно одет, подтянут и собран. Долгая жизнь в России совершенно не меняла его. Рихард был из породы тех редких людей, которые где бы ни жили, всегда принадлежали своей изначальной родине и только её боготворили, любили и считали единственной для себя. Иван Иваныч любил Рихарда именно за это его качество, свойственное и ему самому.

Эльза звала Иван Иваныча на свой манер Иоган Иоганыч, а Рихард звал его просто Горыныч и постоянно ворчал на то, что Горыныч вносит в его размеренную и правильную жизнь суматоху и хаос. Но приходы Горыныча любил и ждал их.

Беседы Горыныча и Рихарда всё время велись о двух великих державах России и Германии. Рихард нападал на Горыныча, ругал российский бардак, а Иоган Иоганыч мирно отшучивался.

— Горыныч, как вы можете, вы, русские люди, позволить возить по всей стране кости вашего русского царя, женатого на нашей немецкой принцессе, какому–то… — тут Рихард задохнулся от негодования, глотнул настоящего баварского пива, выставленного им по случаю прихода Горыныча, и уже спокойней произнёс — даже не потомку, хотя бы из дальней его родни.

Горыныч, медленно жуя поджаренную сосиску и мечтая о вобле, оправдывался: «Ну, во–первых, неизвестно ещё, чьи он кости возит; во–вторых, под эти перевозки большие деньги «отмывают», в том числе и твои германские товарищи, видимо на очередную выборную компанию; в-третьих, какая разница, кто извозчик.

— Но он же из этих, из «дрожжей», это же кощунство над историей великой России и Германии, — фанатично произнёс Рихард.

— Ну, насчёт России ты перегнул. У нас ведь как, где деньги, там и дрожжи. Сегодня самые большие деньги можно заработать на похоронах, в платных туалетах, правительстве и Государственной Думе.

Там от «дрожжей» «большая польза». Скажу тебе даже больше, когда они были только в правительстве и Государственной Думе, покойников складывали под больничные лестницы и в овощехранилища, а теперь мы цикл замкнули. Кто уморил, тот и хоронит, — хрустнув солёной «кириешкой с беконом», ответил Горыныч.

— Не понимаю, при чём тут все, когда речь идёт о русском царе? — возмутился Рихард.

— Рихард, давай лучше споём, — сказал Иван Иваныч и запел: «Наш паровоз вперёд летит…». Спев эту песню, он бодро начал следующую: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд….». Рихард, как умел, подпевал.

— Горыныч, ты мне всё — таки ответь, как такое, вообще, может быть? — не унимался Рихард.

— Да я уже ответил, процесс должен кто–нибудь возглавить: или бронепоезд, или его отдельная спецчасть с извозчиком, — отшутился Иоган Иоганыч.

Рихард аж встал со стула от осенившей его мысли: «Значит, вы эти дрожжи запустили по всей стране, чтобы сильнее забродило. У извозчика ведь что главное? Елда, чтобы было чем осеменять. Чем дрожжей больше, тем быстрее крышку с котла сорвёт, тем быстрее вернёмся к наведению порядка.

В монологе Рихарда было столько фанатизма, что Горыныч зауважал его ещё больше.

— Рихард, дорогой мой, в такой стране, как Россия, в твоём понимании порядка быть не может. Если в Москве коммунизм, то на окраинах ещё самодержавие, если в Москве демократия, то на окраинах ещё коммунизм. В Москве уже фашизм, а на окраинах первые ростки демократии. Не успеваем мы везде и сразу, — шутил Горыныч, высказывая прописные истины.

— Дороги и дураки, — задумчиво произнёс Рихард.

— Не только, ещё чиновники. Последние якорь конкретный, но все вместе — и дураки и чиновники приносят несомненную пользу.

Видишь ли, в России человек любой национальности может проявить в полной мере свою волю, причём в любом труде. Он может управлять всей Россией, гениально писать стихи и прозу, делать научные открытия. Такого проявления воли не даёт ни одна страна на земле. Можешь мне поверить, к нам даже инопланетяне не залетают. Им у нас просто нечего делать. Нас нечему учить, мы сами всё знаем, ещё и их учим, — улыбаясь говорил Горыныч.

Рихард так и не понял, шутит Горыныч или говорит серьёзно. Он уже хотел уточнить на счёт инопланетян, как вошла Эльза и небрежно положила рядом с маленьким голубым глобусом, стоящим на книжной полке, театральный бинокль, подаренный в этот раз ей Иоган Иоганычем.

Глобус, бинокль, книги придали комнате умиротворяющий вид, и беседа продолжилась о детях, погоде, наводнениях в Германии и т. д.

Глобус, бинокль, книги настроили Иван Иваныча на особенный лад. Лад, когда на какое–то мгновение открывается космический занавес, и ты видишь сцену мира, причём всю сцену, так как билеты у тебя на лучшие места. Россия — Мир — Божий храм — склеп — отодвинутый могильный камень — Шалопай….

 

Глава двадцать третья

Странник, мысли

Страннику надоело смотреть кино. Все фильмы были похожи друг на друга, как близнецы. Все они были о борьбе добра со злом и наоборот. Этот сюжет был изъеден и властью и сценаристами до дыр, но по–прежнему продолжал кормить и всю сволочь и тех, кого она пасла.

Странника поразило количество бездомных.

Он спросил Веру: «Зачем ты это сделала?».

Она ответила, что таким путём устраняет все препятствия на пути человека к Богу, ибо голый и босой человек, да ещё и без постоянного места жительства, нужен только Богу. Но она только подала идею, а расстаралась уже власть.

Под общую перестроечную суматоху власть отменила прописку, повысила цены на коммунальные услуги и ветхую недвижимость, увеличила налоги, одновременно упразднив конституционное право на труд, а заодно и на отдых. Власть сильно старалась, она даже угробила статус высшего образования, так как образованный человек постоянно стремился к знанию, а власти было нужно, чтобы он стремился к кладбищу. У власти были свои представления об образовании и Боге.

Чтобы никто не заподозрил недоброго, на самый верх, через тайное голосование всего народа, выбрали двух симпатичных и активных политиков, которые каждый день с экрана телевизора говорили правильные слова.

Правильная государственная риторика и неправильное государственное управление всех запутало окончательно.

Странник обнаружил и ещё одного игрока, который застраивал страну атеизма церквями и взывал всех к совести.

Странник пытался увидеть в человеческой иерархии божий промысел. Он знал, кто его послал на Землю и зачем и пытался найти тех, кто всё–таки верил в Бога. Но не находил.

В его голову приходили странные мысли о том, что Богу нужно качество народа, а не его количество. Поэтому Господь и искушает народ правильной риторикой лукавых.

Но Странник пытался понять зачем, а главное почему народ до сих пор не поймёт эту игру с ним. Какая разница к чему призывают лукавые, если в основе одна и та же идея личной наживы. Неужели народу до сих пор не надоели игры в «частника и колхозника», в «доктора и пациента», в «пострадавшего и спасателя». Уж лучше мировая война, чем такие всё вокруг испепеляющие игры.

Из войн хоть выходят полководцы, родятся люди принимающие на себя бремя и груз ответственности, а из колхозов, эпидемий и кризисов не выходит ничего, а родиться могут только новые идиоты.

Эти странные мысли сильно донимали Странника. Он видел паутину, окутавшую всё человечество, но не видел паука. Он начал думать, что пауком является профессор и задал Вере прямой вопрос: «Твоя работа?». Она расхохоталась. И тогда Странник ясно увидел улыбку Бога и пронзительно ясно понял Его замысел. Бог на первое место ставил рост самого человека, а не рост пут, создаваемых самим человеком.

Странник пронзительно ясно понял, что командовать человечеством легко, поэтому так много желающих, а вот командовать собой необычайно трудно даже самому Господу Богу. Так трудно, что и Он ошибается. Поэтому Он и дал людям свободу воли, исполняя свою главную заповедь: любить и не вредить.

Поэтому Бог и любил больше остальных тех, редких людей, которые пытались понять самих себя, а значит найти Его в себе. Этим людям хоть и доставалось «на орехи» больше, чем другим, но они были избраны Им. А это означало бессмертие.

Странник знал о трудностях общения с Богом. Он лично знал людей, сожженных на кострах, лишившихся голов на плахах, умерших в тюрьмах за идеи, скормленных диким зверям. Он знал за что отрубили голову Иоанну Крестителю и за что распяли Иисуса Христа. А казалось бы, кто как не они, были ближе всех к Богу.

Странник многое понимал знанием Бога.

Было время, когда и он стремился улучшать жизнь вокруг себя, а не себя в этой жизни. Он руководил, отдавал правильные команды и приказы. Так было до тех пор, пока он не обнаружил, что на этих командах опять выгадывают самые худшие, те, которым нужны святые мощи, а не святая вера, нужны церковные свечи, а не огонь внутри себя.

Он перестал управлять, когда понял, что людям, которые стадами бегают по святым местам, забыв о том, что не место красит человека, а человек — место, нужен не водитель — Христос, а погоняло — Понтий Пилат. Но Странник любил людей. Эта любовь совершенствовала его самого. Но чем совершенней он становился, тем больше его жгла неизменность человеческих пороков вокруг него. Он не мог найти своё место среди людей, он не мог понять, что он должен делать, чтобы мир стал лучше.

Впрочем, это были извечные вопросы самому себе любого начавшего прозревать человека.

Был и ответ на этот вопрос: «Будь проще. Не умничай, и люди к тебе потянутся».

Странник хорошо знал сторону жизни, очерченную этим ответом. Это знание и привело его на небо, как он мечтал — окончательно.

Но, увы, пути Господни неисповедимы. И он снова сидел на обломках российской империи, теперь в виде обломков СССР, с новым заданием от Него.

Странник, после встречи с посредником, шалопаем, Верой, размышлял над тем, кто же так всё упрощает в России, что в рамках этой части суши ничего не может устоять. Киевская Русь — развалилась, Новгородская Русь — исчезла, «Золотая орда» — рухнула, самодержавная Российская империя — канула в Лету, СССР — сгнил. И вот на этих многочисленных обломках какие–то чудаки вроде бы опять строят что–то новое.

Странник пытался увидеть в них строителей, но видел только лукавых, так как под их налом оскудела не только рука дающего народа, но и сами ряды этого народа сильно поредели. Зато рук берущих стало много как никогда.

Чиновничество стремительно росло. Странник прекрасно видел, как оно уже обгрызло кормящие руки. А без кормящих рук популяция, называемая россиянами, может издохнуть, и тогда этот матричный ряд от Киевской Руси до Руси рыночной может просто завершиться полной разрухой.

Странник искал ответ на простой вопрос: «Почему так, а не иначе?». Ему надо было дать ответ Богу.

Странник спрашивал себя: «А кому всё это на пользу?».

В его голову приходил совсем страшный вопрос: «Кого изживает Россия? Что за люди живут в России?».

То задание, которое получил Странник перед отправкой на Землю, подразумевало найти своих, близких к Богу людей. Но как их найти, ему, Страннику, если Земля тут, под ногами, а Небо, там, в заоблачных высотах. Как их найти, если одна система в состоянии распознать другую по свойственной обоим идентичности, по схожести выполняемых программ.

Человек узнаёт себе подобного человека по форме тела, по своему национальному языку, по схожести мыслей.

Так выходит, что человек, лишённый пороков, а Странник был их лишён, не может видеть их и в других людях, просто у него не будет этой программы, а человек обладающий всей массой пороков, всегда их будет видеть у других, или по крайней мере искать.

Так выходит, что чем больше человек обличает чужие пороки, тем более он порочен сам. Эта мысль могла бы сжечь Странника, если бы рядом с ним не было Сына Бога — Иисуса Христа. Он постоянно напоминал Страннику о главном, о том, что смысл жизни человека в познании самого себя. В стремлении человека избавить себя от всех «паразитных» программ и вернуться к первоистоку, к Отцу, и тогда, может быть, тебе будет позволено учить других.

Страннику уже было позволено учить других, но его никто не понимал. Все рядом с ним галдели: «Мы не верим, мы не знаем, нам не с чем сравнивать, а раз так, то мы ничего не понимаем и не хотим. Душа душой, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда».

Этот галдёж не сильно раздражал Странника. Он любил и жалел людей. Другое дело, не покидающий и не дающий ему покоя вопрос: «Кого изживает Россия? Кого она сживает со свету? Почему в России всегда хорошо сволочи всех оттенков и мастей, и плохо любому человеку, даже слегка вставшему на путь святости? Почему вся Россия делится на холуёв и их погонщиков, на шабашников и разбойников, и почему по сути своей — все воры?».

Странник размышлял над тем, могут ли воры жить хорошо? Если могут, размышлял Странник, значит, он в России должен стать атеистом. Но его–то на Землю послал Бог. Значит, всё что Господь проделывает с Россией — правильно, что заслуживаете, то и получайте. Но тогда, почему, его, Странника, опять отправили в Россию? Может быть, под новую божью раздачу, чтобы и ему, Страннику, досталось не меньше чем другим?

 

Глава двадцать четвёртая

Обращение к читателю

Странник чувствовал, что пора миссию завершать, но и понимал, что сюжет ещё даже не завязывался, а значит, до развязки ещё шагать и шагать через весь лабиринт людских пороков.

Здесь, из уважения к тебе, мой дорогой читатель, я отвлекусь слегка. Полкниги позади, я знаю, ты устал читать мой внесюжетный роман, но ведь неведомо тебе того, как я устал. Но мы молодцы с тобой.

Ты молодец, что до сих пор читаешь.

Я молодец, что до сих пор пишу.

Поэтому должны мы, наконец, пойти друг другу на встречу, и где то в точке «Х» романа слиться в творческом экстазе, иначе для чего всё это было.

А слившись я смогу сказать: «Всё написал!».

А ты ответить: «Я всё понял!».

Итак, вернусь я к сути моего сюжета.

Странник, несомненно, русский человек. Он знал и знает жизнь России изнутри, но вот четыре времени года, двести диких племён, пасущихся на её огромной территории, правительство, которое формируется из самых диких представителей самых диких племён, делает жизнь Странника спонтанной, а частенько невыносимой.

И здесь заложен парадокс, а может даже парадигма. Осознанность своего положения удерживает Странника на плаву, осознанность бытия делает и Странника и нас людьми, но вот откуда тогда спонтанность нашей жизни. Вот загадка.

Но разве сложность есть в ответе. Вопрос в привязке. Овцу привязывают к колышку, ей корма хватит и вокруг него. Коняжке вяжут ноги, чтоб мог попрыгать, но ускакать не мог, к коровкам приставляют пастуха и свору милейших с виду собачонок.

Итак, если осознанность привязана к порядку, как правило к чужому, к тому порядку, который породил тот, кто осознаёт чуть больше, то, как говорят: «Адью». Становишься ты «винтиком» или «шпунтиком» в чужой игре, в чужом механизме закона и порядка. И в этом многие находят счастье и жизни смысл. Не скрою — схема хороша. Она похожа на гараж, наполненный автомобилями. Вот ретро–лимузин, как мировой предиктор–жрец, он смазан хорошо, блестит и пахнет свежей кожей. А рядом с ним похожий, но «пожиже», хотя резина хороша и всё ещё готов сорваться с места. А вот модерн, совсем новый наворот, так и готов лягнуть. И здесь же разный хлам, идущий на запчасти.

Но есть у гаража смотритель. Он заправляет, смазывает, подкачивает шины. Он же сдаёт в утиль. Законно всё, и всё в порядке.

Но дух — то где?

Так вот, берусь я утверждать, что может жизнь быть и другой. Лишь только мы осознанность свою слегка подымем и вынесем за рамки «гаража», так сразу и спонтанность нашей жизни изменится и обретёт она Дух свой.

Тот самый Русский Дух, которого вся нечисть так боится.

Жить в Духе трудно, но интересно. В Духе всё огромно по меркам гаража. Уж если война, то мировая. Уж если стройка, то непременно коммунизма, а если перестройка, то всё до основания опять снесём. Вот это жизнь, вот это размах жизни.

Конечно, при таких колебаниях трудно сбалансировать характер, да ещё при том неоспоримом факте, что на каждой руке, ноге и сиське висит по «обормоту», но это для равновесия и для баланса, а то воздушным шаром можно улететь. Но русские нужны Земле, возможно больше, чем все остальные.

Странник прекрасно эти вещи понимал. Стратег он был прекрасный, но слабый тактик. Странник трудно постигал простые факты. Ну, например, что зло полезным может быть и бесполезным может быть добро. Он знал начало и конец сюжета, а в серединочке — блуждал.

 

Глава двадцать пятая

Сюжет и внесюжетность этого романа

Что есть сюжет? Вопрос не праздный в той задаче, что мы решаем здесь.

Чем занимаются поэт, писатель? Непонятно. Особенно если труды объёмны их, и надо суть искать.

Другое дело скульптор, художник, укладывающие в картины и скульптуры образ. Одни из них давно сообразили, что реализм, как ты его ни назови, воображенье убивает, но и доход приносит не плохой. «Ах, озерцо, я на таком рыбёшку удил, ах, вороньё, оно всегда на вспаханной земле, ах, это мой портрет, я вся в бархате, в атласе, как хороша была бы и множество веков тому назад».

В чём тут подвох? Увидел на картине тот же мир, в котором проживаешь постоянно, предался ностальгии, но вместе с ней и заведённому порядку бытия, устроенного другими.

И вдруг в эту гармоничную, казалось бы, картину бытия врезается «Чёрный квадрат», как даль небес без звёзд, как чёрная дыра и остальные «непонятки».

Художники одни из первых уловили, что надо готовить почву для нового порядка, так как все старые порядки и их сюжеты изучены и описаны давным–давно, и к ним больше нечего добавить.

Вершиной старого, основой всех основ стал социалистический реализм в искусстве. К нему народы все пытались прицепить хитроумные политики. Вот вам — реализм как высшая ступень развития, а дальше всё — тупик, приплыли. Но не простой тупик, а тупик счастья и блаженства. А нам то — что, какая разница, коль всё равно — тупик.

Есть и сегодня множество вождей, учителей, учёных, да и простых людей, стремящихся к понятным им сюжетам и осуждающих любые порожденья вне их сюжета.

Всё они делят просто: вот оскал капитализма, монетаризма и даже империализма, а вот девственно чистое лицо госплана и социального социализма. В отдельности писать о каждом из них можно, как можно и противопоставлять, но совмещать — нельзя. Всё просто, и там и тут свои козлы и овцы, что прыгают за своими козлами вприпрыжку. И это реализм.

Художникам здесь трудно раздвоиться и совместить то с этим. Писателям попроще. Вбросил в массы мысль о том, что у капитализма может быть человеческое лицо, а дальше пусть хоть не рассветает. Как будто бы капитализм придуман был волками, а человеку лишь осталось натянуть на него своё лицо. Забавно.

Художники давно подвох сей чуют. Но им лень читать, да и зачем, когда всё то, что пишет писатель, они находят в тех же местах и кладут на холст. И как кладут, и не всегда рукой. Художник бывает тоже сильно пьян, так пьян, что падает на холст и рассыпает краски, с похмелья пьёт и заливает холст рассолом огуречным — так из ничего родится хаос.

А если трезв, то твёрдою рукой кладёт на холст уверенно мазки прямые, и получается порядок. Надрыв, как и порыв творческий, и там, и там видать, но нам милей — надрыв. Возможностей для творчества другим он больше оставляет. Конечно, маринисты, пейзажисты, портретисты — хороши. По их стопам бредут понуро молодые, а как иначе, не вприпрыжку же бежать, коль море, в натуре, стало хуже, пейзажи — жиже, да и сама натура только в бодибилдинге осталась.

Что остаётся молодым? Одно лишь только — подражать великим. Но где здесь реализм? Это ещё надо доказать, что всё когда–то так красиво было как изображено. А если вдруг докажешь, что это будет означать? Да только то, что человек способен только гадить.

Но и реализм хорош бывает. «Последний день Помпеи» — вот истинный шедевр. Кто видел, тот со мной согласен. Глядя на него, есть чем заняться. Там всё есть: красота людей и ужас неизбежности кончины, а в декорациях одежда, утварь, улицы, кувшины и многие другие мелкие детали, что привносили в жизнь покой, уют. Хорош сюжет для продолженья, но продолженья нет. Вулкан в основе, огонь и дым, в итоге тяжесть пепла, тишина. Всё было, и Ничто. Вывод прост: сюжет, конечно, нужен для творческого роста, что открывает к Богу путь. И в этом единственное предназначение понятного сюжета. Сюжет — дорога к Богу! Других сюжетов — нет.

Уместно сравнение этого сюжета с «Ноевым Ковчегом». Сюжет — ковчег, и даже не он сам, а только его днище, к которому ракушки прилипают. Все твари уместились на Ковчеге, о них мы слышим постоянно, но днище–то всё время за кадром остаётся, вне нашего вниманья. Я даже больше вам скажу, не было на ковчеге аквариума, а значит, далеко не всех собрали.

Ковчег, сюжет — это хорошо. Сюжет — это порядок. Но это бесконечно мало.

Дерзания возможны вне сюжетов. Увидеть в хаосе, в том, что Ничто зовут — алмаз — вот главная задача человека на его пути к вершинам Бога.

Но кто важней. Тот, кто копался вне всяких сюжетов, тот, кто искал и вываливал на божий свет тонны пустой породы и всё — таки нашёл алмаз? А может тот, к кому алмаз попал, и он, дав ему огранку, блестеть его заставил и внимание к нему привлёк. А может тот, кто в сейф его убрал, чтобы не спёрли.

Да все важны, но первые важнее, так как от сейфов дальше всех они. Они и ищут и находят, из них и в классики выходят, и те, кто труды классиков хоронит в архивах тайных.

Писатель и сюжет? Читатель дорогой, не сильно размышляй над этим. Чего ты хочешь? Удивиться введением, преамбулой, завязкой, борьбой добра со злом, развязкой, в которой победитель есть и побеждённый. Чем может удивить писатель мир? Мир всё знает и без его усилий, а кто мир составляет? Да ты, читатель! Ты важней.

Другое дело, если уж кто взялся за перо, будь добр цеплять человечество за творческие жилки. Заставь его творить, поставь его на путь открытий новых.

Та книга велика, в которой, как и в Боге, всё есть и вроде нет ничего, так как всё и всем давно знакомо, но узнаётся всё, как в первый раз.

 

Глава двадцать шестая

Русский человек

Странник, несомненно, герой. По крайней мере, им могут быть заполнены множественные литературные пробелы.

Но и Шалопай герой не меньший. Начнём же его звать так, как окрестили его на небесах — Надеждин.

Конечно, он не былинный богатырь, не Муромец Илья, но тоже не «хухры–мухры». Надеждин, как и Странник — русский человек.

Вот только, что такое — «русский» или «русский» — кто такой?

Я вижу его так. Есть Бог и этот факт неоспорим. Другое дело, что рядом с Богом есть Создатель, а рядом с Создателем — Творец. Там, на неведомых пока для нас высотах, есть должности и должностные лица, есть и ответственность, и масса обязательств. Права, конечно, тоже есть. Правам завидовать не будем, у них не как у нас. У них чем больше прав, тем выше должность, но вместе с ней ложится груз ответственности на плечи, и обязанности теснятся в голове, пробуждая в ней Со–весть с Богом. Для нас жить с совестью невероятно трудно, ну а они уже привыкли.

Бог есть. Для тех, кто ещё не понимает этой простой истины, привожу ещё один аргумент: в той среде, в которой мы живём, кто–то всё время сеет вирус сомненья в том, что есть она — Иерархия Святая.

Бог есть. Над всеми он, а раз так, то все пред ним равны, и нет пред ним тех, кто «ровнее».

Себя нам показать ему проще простого, об этом написано так много, что стыдно даже повторять. Но как Ему себя увидеть самому. В чём или в ком Ему самому отразиться. Зеркало для Бога слишком мелко, оно лишь нам подходит для гаданий.

Вот Бог и создал Создателя. Создатель создаёт добро, другого он создавать не может, ведь Бог взирает на него, как в отражение своё. Но как самому Создателю понять, насколько хорошо его создание. Так был рождён Творец. В Иерархии Святой всё строго, задача есть и есть Родитель, который родит того, кто будет выполнять её. Здесь люди сильно отстали, родя детишек просто так и к месту и не к месту, и даже не всегда в удовольствие своё.

Творец к нам, людям, уже ближе. Мы сразу за Творцом шагаем бодро. По факту бытия, все мы Со — Творцы, но много нас, да и ленивы мы. Хотя нюансы есть, о них уже вверху писалось: «Себя познать, себя увидеть?».

В чём сути простота?

Вся мира широта идёт от Бога, но и мир весь можно свернуть в одно лишь слово — Бог. А значит, как можно увидеть Творца, Создателя и Бога, если при этом не стремиться даже себя увидеть? Вот задачка.

В решении этой задачи для человека и счастье главное, и трудность бытия, и смысл всей жизни. И здесь на нашу долю выпадает масса испытаний. Ведь творчество, вообще–то, труд. Большой труд, труд добровольный, свободный труд. А много ли нас, людей, готово трудиться добровольно? Таких людей можно пересчитать по пальцам, а что же делать Богу с остальными. Огромна масса. Теперь представьте себе груз ответственности, который давит на плечи Создателя и Творца. От этого груза они давно забыли о своих правах.

Огромна масса тунеядцев и изобретательна она до божьих слёз. Гордятся люди своей массой, называя её обществом, народом, нацией, этносом, и чтят особо тех, кто придумывает и развивает названия народа и «социально» защищает. Но есть среди людей те, кто не пытается скрывать название другие: толпа, стадо, быдло, электорат. Эти названия не любят, это людской «минус», хотя там, на верху, он может быть и «плюсом». Но, всё–таки, что делать с минусом? Вот в чём ещё один вопрос.

А в это время Бог смотрит на Создателя, как в отражение своё. Создатель смотрит на Творца, Творец на нас. И это надо понимать и всегда об этом помнить. А мы это понимаем?

А дальше напишу для тех, кто понимает больше того, что я пишу. Всюду господствует Любовь, хотя слово «господствует» не очень подходяще. Можно сказать и так: «Всюду любовь». И всё, что показывает Творец Создателю, а Создатель — Богу, сотворено и сделано с любовью. Халтура до верха, а уж тем более до Бога не доходит. Ответственность в Святой Иерархии не та, да и обязанности другие. Поэтому и люди должны «халтуры» сторониться и как огня бояться. Чем отличаются плохие люди от хороших, а добрые от злых? Одним лишь только — заданием себе стандартов, норм поведения, традиций, принципов и правил бытия.

Плохие люди задают сами себе такие же стандарты. Опасны эти люди тем, что пробиваясь во власть, они свои стандарты задают всему народу. И вот уже толпа вопит в восторге от призывов к стяжательству, воровству, лени. А общество, оно толпы помельче, безмолвствует, и только редкий человек содрогается и рыдает от печали.

Он грустно произносит в пустоту: «Так не бывает, чтоб барин был хорош, а слуги сплошь плохие. Рыбёшка всякая гниёт с головы». Никто его не слышит, но наступает пик, когда плохими стали все. Тогда Творец берёт толпу за вымя, яйца, за всё, что попадётся под руку, и начинает её доить. Толпа пытается сопротивляться, но увы, с опозданием большим.

На смену плохим приходят хорошие, хоть и чрезвычайно злые. Творец ведь без любви доить не может. Всё плохо без любви. Буквально всё. Но выбор у толпы ведь есть. Терпеть «халтуру» и уклоняться от творческого труда в угоду стандартам, заданным плохими, или копать каналы под присмотром хороших, хоть и злых.

Надеждин — русский человек. Он воплощение любви. Он корень всей Руси. Ещё большой он эконом.

Плохие ли Россию оседлают, хорошие ли её взнуздают, Надеждин всё стремится обратить в любовь, а не в свой собственный доход.

Надеждин постоянно потери уменьшает, которые могли бы быть. Он, к счастью, не один такой, все русские такие.

Мне неразумная душа готова возразить. Мол русский — это миф, мол Пушкин негром был, а Лермонтов — шотландцем, Куприн — татарином, и прочих всех происхожденье под вопросом. Возможно, русский — миф, но русский дух, как и любовь — не миф. И кто–то почему–то всё время из России мир спасает. И так выходит, что не только этот мир. А значит, русские подальше видят, а потому милы их сердцу все и все любимы ими, как и они любимы Творцом, Создателем и Богом.

Итак, виват, Надеждин!

 

Глава двадцать седьмая

Законы Космоса

1. Каждый человек, совершенствуясь, достигает «О» — Пространства. Вначале он изредка туда попадает, затем постоянно, и, покидая оболочку телесную, его Дух идёт или в Свет «+», или в «Свет «-». Его психическая энергия идёт по лезвию ножа.

Шалопай, он же Серж Надеждин, бежавший вместе со всем человечеством по заданию «Небесной канцелярии» от роддома и до кладбища, вдруг остановился, где–то посередине и задумался над тем, что он такое есть в этой оси координат. Кто он, Сергей, сын Анатолия и Нины, внук Василия и Константина, Марии и Анны — постоянная составляющая этого мира, или вечная переменная.

Кто «Я есмь»? Вопрос вопросов, без выяснения ответа на него не стоит даже начинать писать, тем более для Бога.

Целый год он изучал математику, рисовал графики и себя в них. Он скрупулезно фиксировал техногенные катастрофы, природные катаклизмы, уход из жизни соседей, родственников и вождей, смену погоды, новостройки и снос ветхого фонда. Всё менялось вокруг него, он только не видел изменений в самом себе. Себя он зафиксировал в нулевой отметке оси координат и чувствовал себя сторонним наблюдателем созидания и разрушения, света и тьмы. Он почти достиг осознания всей мировой системы координат и решил отдать своё знание людям.

Он рисовал таблицы и графики, где показывал, как совмещается Сущность с Кубом Творения. Он рисовал пирамиды и от них образовывал Шары Сознания.

Его стали считать сумасшедшим. Он мешал жить. Он нагонял тоску. Таких, как он, больше не было. Таких, как он, раньше называли юродивыми, пророками, мессиями. Иногда они получали собственные имена: Будда, Иисус Христос, Мухаммед, Василий Блаженный, Нострадамус. Но со временем их всех заменил телевизор. В миссий верить перестали, ибо всё показывали и предсказывали по телевизору, даже погоду.

Но Надеждин не успокаивался. Находясь в нулевой отметке координат, он достаточно изучил человечество и справа от себя и слева, и снизу и сверху, чтобы понять, что в математике, а особенно геометрии, оно не сильно. Он даже немного поругал себя за то, что своими графиками отбил у ближайшего к нему человечества охоту к познанию истины и вызвал скуку. Но его собственное место в земной оси координат не давало ему покоя. Из нулевой отметки ему видны были все, и он хотел всех научить жить.

Мысль была не нова, но страшно навязчива. Он видел со своего места, что для тех, кто устремлён вверх, одни мудрецы пишут священные книги, а для тех, кто стремится вниз, другие мудрецы пишут концепции, программы, издают распоряжения, директивы, приказы и даже подписывают законы. Надеждин захотел стать настоящим мудрецом. Мудрецом без кавычек и написать свою священную книгу. Ибо видел из самой середины своей оси, что всё прах и тлен, кроме священных рукописей, которые не горят и которые, как он был уверен, читает Бог.

Он крепко задумался, чем же ещё можно озарить всё человечество. Ответ пришёл не сразу. Сергей Анатольевич был дитём своего времени. Дома он смотрел телевизор и слушал радио. По телевизору его глушили массовой культурой, крепко замешанной на алкоголе, наркотиках, сексе и дураках с оружием в руках. По радио его в основном лечили, предлагая купить разные таблетки, мази, пиявки и даже виброприборы.

Выходя из дома, он, так же, как и другие, ходил по прямым асфальтированным улицам, и боялся сойти с них. В этой его жизни всё, до чего он мог додуматься, упиралось в ось координат. Его дом стоял посреди улицы, один конец которой упирался в роддом, а другой в кладбище, а поперечная улица упиралась одним концом в здание администрации города, а другим в здание цирка. Это был крест, а он, Надеждин, был в середине. Но в этот крест вся человеческая жизнь и укладывалась.

И всё–таки он нашёл. В своей оси координат он обнаружил, что кроме исчезнувших животных, исчезают и книги. Они перестают интересовать человечество. Это был график умирания книг, уходящий резко вниз, но другой график, уходящий вверх, показывал, что человечество эволюционировало благодаря книгам, благодаря словам, написанным в них.

Он так же страстно взялся изучать литературу, как изучал математику. Целый год он читал книги мудрости, применяя к ним свои графики, и прочитав последнюю книгу последнего мудреца, ещё не знавшего ни радио, ни телевизора, решил непременно написать свою, последнюю, завершающую книгу.

Это желание, словно сильный ветер, срывающий военную фуражку с пустой головы, оторвало его от стола и понесло в Большую Пушкинскую Библиотеку. Его влекло необъяснимое желание увидеть все книги сразу. Ему казалось, что увидев все книги, написанные человечеством за сотни лет, он достигнет озарения, просветления и совершит подвиг, выполнит свою миссию на этой земле. Отдаст свой долг человечеству, а может быть даже богам и Богу Единому. Он напишет последнюю книгу, которая охватит собой все предыдущие и подведёт под ними черту.

Для исполнения замысла он приобрёл большую и толстую тетрадь, похожую на кирпич. Он просто мечтал осчастливить человечество, положив последний «кирпич» на самую вершину таких книг, как Библия, Коран, Агни — Йога, «Роза Мира», «Калагия».

Он не покушался на истину, открытую в этих книгах. Он хотел поставить в конце истины свою точку. Он хотел завершить начало пути, проложенного другими мудрецами в этих книгах. Он жаждал абсолюта, такого же, как и в его оси координат: улица и её концы: роддом–кладбище по вертикали, и улица и её концы: администрация и цирк по горизонтали. Из своего «нуля» ему была хорошо видна жизнь всех сторон мира, но он жаждал своей жизни. Зачем? А кто его знает. Видимо, сказался пробел в образовании. В средней школе недосмотрели.

Он вошёл в вожделенные двери библиотеки. Он излучал свет, дышал одухотворённостью, глаза его горели, сердце стучало.

Охранник библиотеки оторвался от экрана телевизора и зевнул. Только предыдущие годы службы на границе с Монголией заставили его вспомнить о бдительности.

Необычный вид потенциального читателя с толстой тетрадкой под мышкой вызвал у него подозрение. Он преградил Надеждину путь и потребовал взять номерок и купить бахилы.

Надеждин всё так же порывисто ринулся в гардероб за номерком и бахилами, а затем обратно к охраннику. Он рвался в хранилище книг, но для него в этой библиотеке были открыты лишь двери читального зала.

В читальном зале Надеждин сильно приуныл. Книг там почти не было, были только редкие читатели. Он заглядывал в книги, которые они читали, и думал: «Что можно найти в отдельных частях целого. Все части давным–давно найдены. Чтобы познать истину, надо увидеть все части сразу. Надо не подвергать анализу написанное, а значит прошлое, надо его синтезировать в будущее. Глупое человечество».

Вместе с тем желание проникнуть в книжное хранилище не оставляло его ни на минуту. Он с трезвостью математика избавился от номерка, уговорив сдать его за него одну из барышень–студенток. Он залез под стол и стал с нетерпением дожидаться конца рабочего дня.

Библиотечные смотрители были не очень внимательны. Зарплаты у них были маленькие, так как государство считало, что охраняемые ими ценности не стоят больших денег, и уж тем более больших зарплат. Поэтому и смотрители не надрывались. День прошёл, свет погасили, и на «боковую».

У гардеробщицы кредит и дебет тоже совпали. В обязанности ей не вменяли запоминать лица получающих и сдающих номерки читателей. Уговорённая Надеждиным студентка сначала сдала свой номерок, а потом, немного погуляв, ради «прикола» и его.

Дождавшись ночи, Сергей Анатольевич Надеждин проник в книжное хранилище. Он уже не думал о книгах, он думал о писателях, их писавших. Они влекли его так сильно, что двери просто срывались с петель перед его устремлённостью.

Ворвавшись в хранилище, он оторопел. Столько книг он не видел даже в своей юности, в тогда ещё существовавших огромных книжных магазинах. Книги стояли стройными рядами от пола и до высоченного потолка. И какие книги. Это был не плагиат на писательский труд, который сделал из книг макулатурные свалки. Это были книги, давшиеся их авторам тяжким творческим трудом.

Надеждин впал в транс. Он то метался между стеллажами, то обнимал стоящие на них книги, то прижимался к ним лбом и, замирая, пытался услышать и увидеть написанное в них.

Но вдруг транс перешёл в ярость. Он надеялся увидеть в хранилище пирамиду книг, с фундаментом и вершиной, а увидел ровные ряды стеллажей. В ярость его привели номера стеллажей и вставленные между книг карточки картотеки. Он негодовал, как могли смертные составить каталог бессмертных мыслей.

Он возбуждённо начал сбрасывать книги со стеллажей на пол и сгребать их в одну кучу. Он начал строить свою пирамиду. Когда она достигла верхних полок стеллажей, он был мокрый от пота и счастливый от своего творения. Он начал карабкаться на вершину книжной пирамиды. Он лез упорно, ломая обложки и переплёты книг. Царапая названия и обрывая страницы, он всё–таки залез на самую вершину и почувствовал облегчение. Он смотрел на подножье книжной пирамиды сверху вниз и думал: «Какие же идиоты те, кто поджигает пирамиды книг снизу. Пирамида книг сгорит, превратится в пепел, и ты опять окажешься внизу. Станешь таким же забытым прахом. Надо не так. Книги сжигать нельзя и бросать их под ноги нельзя, но мне проститься».

Он вытащил из–за пазухи чистую и толстую тетрадь, поднял её над пирамидой книг, насколько хватало рук, и крикнул Господу: «Вот она, последняя книга»!

 

Глава двадцать восьмая

Законы Космоса

1. Закон соизмеримости или Закон Гармонии.

2. Закон спирали или эволюции. Всё возвращается на круги свои.

3. Закон Любви. Одна вибрация любви уравновешивает, гармонизирует, нейтрализует все вибрации хаоса. На любви весь белый свет держится.

4. Закон препятствий. Они необходимы для совершенствования Сознания человека. Удары Духа не что иное, как продвижение по спирали эволюции, по принципу реактивного двигателя.

5. Закон Разума. Бог дал человеку разум для помощи эволюции, а не наоборот.

6. Закон пространства. Всякая вибрация, выпущенная в пространство, усиливается в десятки, тысячи, миллионы, миллиарды раз. Связанное со строением поле материи Вашего пространства, строение веществ Вашей Вселенной зависят от строения её элементов, всего их 128 (речь о Водородной Вселенной, но есть алмазная, фосфорная и т. д.).

7. Закон формы. Связь в пространстве возникает на основе Закона формы: подобное тянется к подобному.

8. Закон ступени или спирали. Нельзя перепрыгнуть сразу ступени, но если достигнута соизмеримость, то можно. Но это исключение из правил.

9. Закон Свободной Воли.

Небо не разверзлось, гром не грянул. Господь, глядя на эту земную картину, был весьма доволен. С недосягаемой высоты он смотрел и думал: «Почему бы и нет. Может быть и вправду чистая тетрадь этого одержимого великой идеей Надеждина соизмерима пирамиде книг, лежащих под его ногами. Важна гармония, остальное не важно».

Господь любил Надеждина. Что же касается книжного хранилища, то это было по части чертей.

А уж они расстарались. С двух сторон они запалили его огнем, организовав короткое замыкание, а с двух других залили водой, сорвав с пожарных гидрантов вентили.

Надеждин поскользнулся на своей книжной пирамиде и кубарем скатился вниз. Падая, он выронил тетрадь. Внизу уже булькала вода, а вверху стоял дым. Он почти рыдал от досады. Так удачно освятив свою чистую тетрадь в клеточку, как начало большого дела, теперь он никак не мог её найти.

Надеждин не догадывался, что Творец уже забрал эту тетрадь себе, как вещественное доказательство, его, Надеждина замысла, как зерно, брошенное в почву. Господь был не против посева, но значительно больше его интересовала жатва и её плоды.

В суматохе пожара и наводнения Надеждин выбежал из библиотеки. Он вернулся в свой суматошный мир. Вокруг всё смешалось. Пожарные заливали горящие книги водой, а сантехники, шлёпая по воде в дыму, просили огня и света, ибо ни черта не видели. В остальном же, огонь и вода делали своё дело. Они цементировали пирамиду из книг.

Надеждин смотрел на эти события, которым был виной, абсолютно равнодушно. Он не считал эту катастрофу большим препятствием для человечества. Из миллиардов живущих на земле людей всё равно найдётся хоть один миллион писателей, которые восстановят не только все книги, но и заново вспомнят все мысли и сюжеты, которые были прописаны в этих книгах. Это было просто. У этого миллиона писателей всё равно не было другой жизни, кроме той, жуткой, которую они изучали и описывали в этих книгах. А у оставшихся миллиардов людей вообще никакой жизни не было, чтобы страдать из–за утерянных книг.

Надеждин считал, что препятствие, воздвигнутое им, наоборот продвинет человечество вперёд. И главным локомотивом будет он.

На небе все ликовали. Ангелы и Архангелы, Боги и Богини, все Вознесённые с Земли Учителя радовались появлению новой творческой Души. Радовались зарождению нового света, который, возможно, осветит земные уголки, находящиеся до сих пор в темноте.

Падшие ангелы, Демоны, Джины, черти, лярвы и прочая нечистая и нейтральная сила тоже не унывала. Вся нечисть радовалась началу нового социального соревнования. Уместно заметить, что их самому главному, из известных людям, начальнику Люциферу нравилось задирать своих ближайших, положительных, родственников.

Причина конфликта была проста, как и всё великое в бесконечной вселенной. Люциферу в подчинение достались дальтоники. Вся его армия видела только белое и чёрное. Оттенков же не различала. Более того, всё белое считалось ими прозрачным, а следовательно не заслуживающим внимания, поэтому они стремились к чёрному, насыщенному цвету. Надо заметить, что в главном тёмная ветвь небесной родни одержала верх над светлой. Жених и невеста шли к алтарю: в белом — непорочная невеста, в чёрном — нецелованный жених. Это потом у них начинались оттенки.

На Земле всполошились маги, чародеи, колдуны, пророки, прорицатели, цензоры и критики. Как только Надеждин начал сбрасывать книги с полок, они все разом, хоть и была тёмная ночь, проснулись. Книги, падая на пол, создавали такую вибрацию, гнали такую волну в пространство, что магов, чародеев и колдунов прохватил понос. Они разом дёрнули ручки сливных бочков, может быть, поэтому в библиотеке и сорвало вентили. У пророков и прорицателей опухли гланды. Они готовы были предсказывать, но из них вырывался только слабый шёпот.

Досталось и остальному народу. На него обрушилась эпидемия неизвестного ранее гриппа. Стойко перенесли волну и вибрацию только те, кто с вечера был «встельку» пьян, то есть цензоры и критики, которые из–за угрызений совести пили постоянно. Но и их к утру стало мучить жуткое похмелье.

Одним словом, всё было как обычно. Спираль жизни тлела. Те, кому дымок и вода пришлись по душе, радовались. Те же, кто не привык к контрастам, задыхались и падали, издавая пронзительный комариный писк. Намечался очередной скачок эволюции.

Надеждин ещё ничего не сделал, а вокруг уже всё закрутилось и завертелось. Наверное, его тетрадь была какой–то необычной. Ведь сколько других, похожих на него, размахивает такими же тетрадками. Да что там, тетрадками, машут партийными билетами, служебными удостоверениями и даже наградными книжками. И ничего. Господь их не видит.

Но Надеждин чем–то «зацепил» высшие силы. На Небе и на Земле всё пришло в движение. Пока тушили пожар в библиотеке и ремонтировали вентили, спасая книги от потопа, проснулись вулканы, и Земля так содрогнулась всей своей земной корой, что часть населения просто исчезла. Её никто особо и не искал. Проснулись океаны, моря и даже реки. Огромные волны, прокатившиеся по ним, очистили берега от всех «накоплений и отложений» сделав их снова чистыми, а воды вокруг прозрачными.

Так выходило, что Надеждин начал правильно использовать разум, данный ему Богом. Он ничего не изобретал. Он просто решил вести человечество из тьмы к свету. Карабкаясь на пирамиду из книг, он мечтал сделать свет ярче. Ему надоели свечки, даже в эквиваленте лампочек, он стремился к Солнцу.

Господу эта мечта Надеждина понравилась. Её реализация могла освободить другого чудака, по имени Прометей. Прометей стоял у основ земного освещения. Он первым зажёг лучину. Теперь и мучился «от тяжких мук земных, ибо под солнцем нету мук иных». Прометей не стремился приблизить человечество к Солнцу. Он просто дал людям огонь, чтобы они осветили свои пещеры и увидели убожество своей жизни. Человечество осветило свои пещеры, но ни хрена не увидело.

Потом появились лампочки, фонарики и даже прожекторы. Но человечество всё также не желало видеть убожество своих пещер. Грязи стало даже больше. Поэтому по–прежнему в ходу были свечки, лампочка «летучая мышь» и по большим праздникам — факелы и бенгальские огни. Поэтому и Прометея не забывали.

Силы небесные в конкурентной борьбе и соцсоревновании разделили сферы своего влияния на человечество. Заслуги гениев — Богу. Он над схваткой. Плоды гениев — людям, а самих гениев — нечистой силе для вечных мук и испытаний. Прометей не являлся исключением. Огонёк остался людям, а самого Прометея приковали силы тёмные к скале и напустили на него горного орла, сильно упростив для него поиски пищи. Благо, что у Прометея печень была крепкая и здоровая. Да и откуда болезням взяться у прикованного к скале. Ни одной вредной привычки даже завестись было негде.

Тёмные силы ничего лично к Прометею не имели, но помня божий закон «подобное притягивает подобное», всё–таки приковали, чтобы другим неповадно было. По–другому в этом небесном соцсоревновании было никак нельзя. Если бы не приковали, то сколько бы героев развелось. Думается, что не меньше, чем стахановцев в одной из земных стран. А так, посмотрят люди на Прометея, и пропадает у них желание идти в герои. Опять же огонь людям дал. Конечно, все дальтоники на него обиделись. Им — то всем зачем цвета радуги. Ну, а уж если кому–то неймётся, то вот он гений Прометей, жив и здоров, только на цепи. Смотри на него и думай!

Стоит заметить, что человечество пыталось примерять на себя судьбу Прометея и облегчить его участь, особенно мужская часть человечества. К подвигам эта часть не сильно стремилась, но безопасную альтернативу каждому подвигу искала и находила. Для спасения Прометея мужички земные перебили всех горных орлов, оставив воспоминания о них только в Красной книге. Бог, конечно, не мог допустить подобной дисгармонии. Прометею он орла сохранил, а мужичкам, как они и стремились, птичку с успехом заменил алкоголь. Так и пошло. Сначала пару капель за здоровье Прометея, а потом неконтролируемый рост печени. Не надо было орлов трогать. Не они их рождали. Во всём важна соизмеримость. Не надо прыгать через голову. Исключения, конечно, бывают, но для этого надо прыгать каждый день, и даже шест в руки взять, чтобы выше головы прыгнуть. Но для ежедневных прыжков воля нужна, и конечно тот, кто бы её дал и шест в руки вложил.

Надеждин свою волю проявил. Свободную волю. Созидающую волю. Иначе, зачем ему было махать перед Божьим ликом чистой тетрадкой, мог бы помахать каким–нибудь древним манускриптом и озадачить Господа вопросом: «Почему манускрипт до сих пор никем не читан?».

Он проявил, а остальные насторожились, что дальше будет.

 

Глава двадцать девятая

Законы Космоса

1. Зародыш — есть начало всего Сущего. В нём есть Всё. Нуль — пространство, или Ничто, где нет ни плюса, ни минуса. Это и есть зародыш пространства. Зародыш Беспредельности. Проникая в «0» Пространство, можно исправлять или нарушать физические законы.

2. Законы восходящей и нисходящей энергии действуют на человека и на всё Сущее. Они должны быть в равновесии, в гармонии и в покое.

3. Истина одна, но идти к ней можно разными путями. Каждый человек — есть Путь к истине. Сколько Людей — столько Путей. Кратчайший — это путь Сердца. Путь Света, Любви, Гармонии и Покоя. Из искры возгорится пламя Духа Святого. Но искра должна исходить из Свободной Воли человека.

4. Закон Шара. Всё в сущем стремится к форме шара, к совершенству.

Все застыли в ожидании. И те, кто знал что к чему, и те, кому было положено знать, и те, кто ничего не знал.

Быстрее всех «на дым» съехались спецслужбы. Для этих служб нет такого понятия, как время. Они круглосуточно, круглогодично на боевом посту по спасению родины. Они, не как некоторые неорганизованные граждане, сбивающиеся в большие кучи на вокзалах, автостанциях, аэропортах и других точках «водопоев». Они, службы эти, сбиваются в кучу исключительно по необходимости и по свистку. Так у них положено. Положено, и к этому добавить нечего.

Конечно, от дыма, а больше от шума сирен, проснулись и живущие рядом с библиотекой все представители многочисленных национальностей и целых этносов всех народов мира. Даже эфиопы, не сильно распространённые в этой стране, сильно переживали за книжное наследие своего великого предка — Пушкина. Шотландцы пытались умыкнуть в дыму исторический томик своего великого предка — Лермонтова, татары нацелились на собрание сочинений Куприна. Одним словом, дым, густо поднимающийся над библиотекой, разбудил все дикие племена, проживающие рядом с ней.

Сознание племён стала терзать неведомо откуда появившаяся мысль: «Вот бы сгорело всё это объединяющее народы наследие, тогда можно было бы опять заняться любимым делом — грабежом и разбоем диких соседей».

Несколько жуликов с рюкзаками бегали вокруг библиотеки и лукаво причитали: «Всё бренно, можно ничего не спасать».

Надеждин был с ними вполне согласен. До мысли о том, что всё бренно, он тоже дошёл сам. Но свою чистую тетрадь причислять к бренным останкам не соглашался нивкакую.

Только те, кто всё знал, рассматривали всю эту земную суматоху с большим вниманием. У них в библиотеке тоже были свои интересы. Они — то как раз, к бренности не имели никакого отношения. Это земное понятие было делом «чисто» земного ума. Они признавали свободную волю земного ума, хоть и смотрели на него снисходительно.

Контакт между земным умом и высшим разумом наладил А. С. Пушкин. Это был лучший из земных жизнелюбов и умов. Он так и писал: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума». Гениальный был ум. Просто умище. Всё объял, ни одного тёмного пятнышка в творческом уме не оставил. Его творческая книга, вся целиком, та же Библия, только от ума и для ума. Те, кто это знал, не позволили обуглиться пушкинскому книжному наследию.

Этот гениальный ум, хоть по частям из библиотеки и растащили, но спасли. А разве могло быть иначе, если он всю жизнь, доказывая бренность бытия, доказал обратное. Сам себя превзошёл. Поэтому все человеческие умы по нему и сохнут и сходят с ума. Праздники празднуют, памятники ставят. Наступит день рождения! С праздником, Александр Сергеевич! Наступит день смерти! С концом, Александр Сергеевич!

А Александр Сергеевич бренности боялся, хотя и догадывался о том, что нет её и что к «нему не зарастёт народная тропа». Но он никак не ожидал такой популярности. Все умные писатели, критики и цензоры только о нём, не один уже век, и говорят. Говорят о том, что гениальный ум не может быть бренным. Не понимают они, что нет никакой бренности, что всё это выдумки этого самого ума. Небытиё есть, а бренности — нет. Зародыш есть — всему начало, есть семена новых зародышей, а бренности — нет.

А ум в истории земной жизни — это даже не зародыш, это — состоявшийся факт, который уже давно гуляет сам по себе. Те, кто всё знает, постоянно семафорят нам, чтобы мы, окаянные, не измеряли наши вершины и низины умом куцым, а брали, хоть на вершок, но повыше. Они подсказывают: «Смотрите, рядом с Пушкиным, его вершиной ума и поставить некого, но есть другие авторы и другие книги, которые просто не с чем сравнивать. Они, писатели, не от ума, а от души.

Писателем лишь тот себя вправе считать, кто не боится сойти с ума. Тот, кто балансируя на грани, за грань выходит. Среди таких: Батюшков и Достоевский, Гоголь и Лермонтов, Блок и Чехов, Булгаков и Орлов, и многие другие. Их творчество измеряется чем–то другим, отличным от ума. Они за гранью были. Они равновелики. Но вы не унимаетесь, терзаете свой ум, командуя ему: «Ищи смысл жизни».

А что есть бренность бытия? Всего лишь бренность мысли, исторгнутой умом с поломанной в приёмнике антенной, но воткнутым в розетку. Надеемся, что аналогия понятна. Ум для чего вам дан? Чтоб ручку вы крутили своей настройки, искали мысли тех, кто уж давно за гранью. Они для вас причина. Они первичны».

Итак, Надеждин был велик в своём поступке. Пожаром и наводненьем он мог себя прославить. Ему были гарантированы лучшие минуты теле — и радио эфира, первые страницы газет и журналов. Забота милиционеров и досада архивариусов по всей стране, что он и их хранилище не затопил, не сжёг. Не каждый день горят библиотеки. Не каждый день воруют книги.

Конечно, зависть к коллегам, внезапно разбогатевшим на списании редких книг, быстро бы вытеснила Надеждина из эфира, страна бы озаботилась о них. Но минимум неделя славы у Надеждина была бы.

Но он был горд и в славе не нуждался. Не для того он покупал тетрадь, прятался под столом в читальном зале и проникал в книгохранилище. Он был выше земной славы, на высоту пирамиды из книг и вытянутой руки. Его манили высоты, куда как более значительные. Он рвался доказать, что бренен только ум, отсюда столько книг забытых, но бытие бессмертно.

На пути к этому он уже нарисовал себя в оси координат как нуль–пространство, как ничто, где нет ни плюса, ни минуса. Его как математика не поняли, и он решил писать высоким слогом.

Он, глядя на дым библиотечный, был счастлив. Он снова ощутил, как поток восходящей энергии вознёс его на пирамиду книг, где он стоял, как Прометей, как Бог Олимпа с факелом в руке, с тетрадкою своей. И это был восторг. И он готов был сойти с ума. Но тут другой поток энергий нисходящих обрушил кубарем его к подножью пирамиды, да так, что шишку он набил на лбу своём и потерял тетрадь.

Вот это точно было чудо из чудес. Откуда начал он, туда упал опять. Всё в равновесие, в покой вернулось. Он это ощутил, прочувствовал, но как другим сказать о том, что понял сам? Вот это стало сверхзадачей для него. Как донести весть о том, что истина одна, ей всё равно — ползёшь ты к ней наверх, иль кубарем катишься к ней вниз. Она одна. Она кругла, как шар. Ей всё равно.

Она как глобус. Вверху, внизу и слева, справа — проста, как шар и как пузырь из мыла — неуловима. Да, истина проста.

 

Глава тридцатая

Законы Космоса

1. Закон концентрации или всемирного тяготения, закон психомагнита. Все процессы в физическом мире основаны на этом Законе, а также в Тонком и Огненном мире.

2. Закон отталкивания равнодействующих сил. Две равные силы будут отталкиваться друг от друга. Если же они не равны, то слабая будет поглощаться сильной.

Рядом с библиотекой в ночное, кромешное время, чуть вдали от суматохи пожарников и сантехников, стояла женщина. Она была вся в чёрном. Её милая головка была повязана чёрным кружевным платочком, а милое личико прикрывала чёрная кружевная вуаль. Её траур венчали две крупные гвоздики красного цвета, которые она держала в руках, скрещенных на тонкой талии.

Какого чёрта этой даме надо было ночью в библиотеке, не знает никто, даже из тех, кому положено. Возможно, что она была супругой одного из пожарников. Супругой, готовой к любому концу тушения пожара этих великих книг.

Надеждина вид этой дамы заворожил. Он примерял её траур на себя. Он представил себя лежащим на библиотечном столе, в читальном зале, со скрещенными руками, в которые была вставлена свечка, а рядом с ним стояла она у его высокого лба со своими гвоздиками.

Он содрогнулся от видения такого. И запоздалая мысль о пережитой близости такого вот исхода его пронзила. Он вспомнил, как кубарем катился вниз. Конец был близок. Нормальные люди расшибаются, падая и не с таких высот, а с простых табуреток. А он уцелел.

Надеждин посчитал это хорошим знаком и поверил в свою избранность. Потом, устыдившись, подумал: «зачем в это верить, если все мы, люди, избранны».

Надеждин притворился «зевакой», мол, тоже, так себе, «погулять вышел». На дым поглазеть, вой сирен послушать. Он начал гулять вокруг дамы. Он рассматривал её со всех сторон. Она была очень хороша.

Надеждин был смелый мужчина. Он начал строить планы с далёкой перспективой, на следующий вечер. Он не спешил. Как минимум остаток ночи и следующий день он был готов её утешать. Была ещё одна причина. Надеждин был свободный «художник» — математик, писатель. «Художник» с самой большой буквы. Ибо он ничего больше делать не мог и не хотел. Его вполне устраивала та жизнь, которую он вёл. Но проблема всё–таки была. В эту жизнь не вписывались женщины. Если одухотворённый Надеждин налетал на женский практицизм, то итогом становилась ничья.

Две эти силы, не желая себя уравновешивать — отталкивались, вновь становясь чужими людьми. Иногда Надеждину везло. Он встречал одухотворённую женскую душу и прилагаемую к ней женщину. Эта женщина, как и сам Надеждин, не стремилась на кухню, в магазин, в огород. Она не стремилась никуда. Она восхищалась Надеждиным и в жару лежа на одеяле, и в холод — из–под одеяла. Такую натуру Надеждин поглощал полностью, как Дункан Маклауд очередную бессмертную душу, легко смахнув мечом головёнку с плеч. Но женщины без «головы» Надеждину быстро надоедали, и он с ними жил большим и сильным другом, но в разных местах.

Поглотить самого Надеждина ни одна женщина была не в силах. Нуль — пространство в оси координат — это задача не для женского ума. Но он всё время искал. Он всё время верил в то, что придёт она, его настоящая любовь, и пусть она его проглотит, как крокодилица охотника, но только пусть она будет настоящая.

И вот оно свершилось. И где? В библиотеке! Бурная ночь, высокие чувства, пожар и потоп, дым и вой сирен. Наконец, чёрные одежды и красные гвоздики. Надеждин «запал» на траур. Конечно, он не первый из тех, кто бросался утешать молоденьких вдовушек. Но в этой части своей жизни он не стремился к оригинальности. В этой части жизни он был таким же бесстыжим бестией, как и все остальные казаки по всему миру, ведущие здоровый образ жизни. Он видел потенциальный трофей и ринулся в бой.

Решив утешить её, он начал просто: «Я скорблю вместе с вами, сударыня. Чем я могу помочь вам в вашем бесконечном горе?»

Её ответ его сильно озадачил: «Надеждин, я твоя Муза. Пока, нарушая закон земного притяжения, ты карабкался вверх, меня боги не трогали. Но когда ты в соответствии с этим законом грохнулся вниз, то содрогнулись и другие миры. Ты, Надеждин, пока пойми одно. Для тебя закон земного притяжения перешёл в закон всемирного тяготения. Этот закон связал нас, как части одного магнита. И это раз. Во–вторых, на пирамиду книг ты уже забрался. Запомни, Надеждин, двух восхождений не бывает. Тебя предупреждаю я. И это два. И, наконец, конечно, я готова носить за тобой и ручку и бумагу. Готова я шептать тебе бессмертные слова, но и ты старайся, ибо что здесь у вас, то и у нас. И это три. Страстей не надо. От вод, огней, дымов и дураков меня уволь, Надеждин. Они меня пугают».

Она вручила Надеждину одну из двух больших гвоздик и медленно «уплыла» в туманную и заоблачную даль.

Надеждин стоял в растерянности, если не сказать сильнее — в полной прострации. Муза — это не шутка. Муза для писателя — это всё.

 

Глава тридцать первая

Законы Космоса

1. Закон устремления. К чему стремишься, то и получишь. Если хочешь силы, получишь её, но бессознательную, слепую, которая будет управлять тобой. Хочешь Света — получишь Знание. Хочешь Духа Святого, получишь Дух Святой.

2. Чем ниже сознание, тем жестче рамки, тем меньше степень свободы. Например: камень — 1‑я степень свободы сознания, человек — 4‑я степень сознания, природные инстинкты животного есть рамка эволюции.

3. Один за всех и все за одного. Каждый несёт ответственность за всех, и все несут ответственность за одного. Человечество — один человек, Единый организм — одна клетка.

4. Высшая психическая энергия — это огненная энергия — Святой Дух. Эта энергия не насилует сознание, она тоньше человеческого сознания, а тем более сознания, камня, растения, животного, стихии. Управляет она Светом, Любовью, Гармонией, Покоем. Если человеческое Сознание входит в это состояние, то Святой Дух не замедляет войти в человека изнутри. Это высокочастотная вибрация–энергия. Постоянно жить в Святом Духе на Земле очень тяжело, тяжко в человеческом теле, в физическом, но очень легко в ментальном теле (в теле ума). Например: «Каждый сверчок знай свой шесток. По Сеньке и шапка».

5. Концентрация психической энергии чревата взрывом. Вредно концентрировать психическую энергию, как в человеческом теле, так и в государстве, в классе, на Земле, не отдавая её на строительство Мира, Света, Любви, Гармонии.

6. Открытые врата Сознания создают поток или коридор психической энергии того плана, на котором находится сознание. Пример: пришла беда — отворяй ворота, это сознание в низких частотах — в Антимире.

Говоря грубым армейским языком начала XXI века, кто–то поставил Надеждина «раком». Это только кажется, что всё произошедшее смешно. Но вопрос был поставлен ребром.

Либо ты делаешь то, к чему стремился, либо не делаешь, но тогда чего волну гнал, зачем другие миры беспокоил.

Надеждин понял, что «попал». Попал туда, куда просто так не попадают. А если попадают, то выходят только предателями и где–то пропадают. Это не должность в Союзе писателей, где из групповщины родятся «бессмертные» романы о «пастырях и пастве». Это даже не место в очереди к окошку банкомата в банке, где всюду броня, ибо в твоё высокое сознанье никто в мире денег не верит, и всегда готов настучать дубинкой — демократизатором по голове. Это….

Надеждин даже боялся думать над тем, что это. Такую ответственность он вдруг увидел впереди. Он как мог утешал сам себя. Мол, Муза не переложила всю ответственность на него. Она его просила, хоть и требовательно, но только об одном — трудиться над начатой книгой. Она намекала, что у них у Муз — один за всех и все за одного — единый организм. У них там, наверху, малое и великое равнозначно по своей природе, но и малым надо сначала стать. А для этого недостаточно махать чистой тетрадкой стоя на груде книг. Для этого тетрадь заполнить надо мыслью, лучше вечной.

Надеждину стало мучительно стыдно от своих первоначальных мыслей насчёт своей Музы. Это было кощунство с его стороны, чуть не уничтожившее Дух Святой, освятивший его.

Но Надеждин, вот чёртов землянин, пьяница, казак и бабник, тут же, хоть и оглянувшись по сторонам, утешил себя мыслью. Мол, Музы навевают мысли нам. Одним мы сочиняем гимны, другим вульгарные стишки. И часто так бывает, что стишок все знают, а гимн никто. А потому и его мысли могут быть прощены. Он пока в нуле, в оси координат. Хотя какой тут к чёрту нуль, раз Муза посетила.

Надеждина охватила усталость и полная опустошённость. Ему было очень хорошо в этой усталости, но как–то, подозрительно покойно, словно покойнику. Такого состояния Надеждин раньше не испытывал никогда. Но для Музы в состоянии Надеждина ничего нового не было. Она и испарилась только потому, что Надеждин был абсолютно пуст, как разряженный аккумулятор дизельной подводной лодки, попавшей в железные сети и долго ерзавшей вверх–вниз, вправо–влево, без всякой возможности всплытия.

Так и у Надеждина все донимавшие его мысли, слившись в одну, завели его в сети, в которых он как мог трепыхался, но наконец где–то под утро выдохся.

По всем земным меркам, ему должно было быть очень плохо, а ему было хорошо. Зевая и падая от усталости, он точно знал, что на самом верху, на самом пике библиотечных книг, его заметил Бог. А что он грохнулся вниз, так — то земное притяжение, которое не хотело его отпускать и грохнуло его тело о библиотечный пол, набив шишку на лбу. Голова Надеждина была пуста, но мысли всё никак не отключались.

Он побрёл впотьмах по городу в поисках уличной скамейки, чтобы присесть на неё, а лучше бы прилечь. Ноги донесли голову Надеждина к памятнику «чижику–пыжику». Это было одно из последних веяний монументальной скульптуры в его стране.

Каждый демократ пытался увековечить свои демократические ценности в мировой истории. На оси координат Надеждина — это был плохо различимый низ чужих потуг. Но рядом с «чижиком» была скамейка, почти падая на неё от усталости и охватившего его сна, Надеждин успел подумать, что и в самом низу есть свои плюсы. Скамейка была жёсткой, узкой, с двух сторон увенчана урнами, в одной из которой тлели сигаретные «бычки», но Надеждин начал похрапывать. И снился ему сон. Снился ему какой–то большой и светлый человек, со спокойным и добрым лицом, который говорил ему: «Надеждин, куда ты залез со своими графиками и осями координат. Вредно, Надеждин, концентрировать мою энергию только в своём теле, не отдавая её на благо всех остальных. Помни об этом, и тогда не будет ни пожаров в библиотеках, ни шишек на лбу».

Пока Надеждин спал, мир вокруг него проснулся. Первым, как и положено, проснулся постовой милиционер. Вообще–то, ему спать было не положено. Но у них там принято, «на то, что не положено кое–что класть». Ему было положено охранять «чижика — пыжика» и ряд домов и улиц от ночных хулиганов. Но милиционер вполне разумно считал, что «чижик» никуда не улетит, а если и улетит, то знакомый скульптор — наркоман мгновенно сотворит нового, ещё лучше прежнего, так как этот «чижик» не ахти какое произведение искусства. Что же касается домов и улиц, то до прихода в милицию этот милиционер был военнослужащим, потом пожарником, затем налоговым инспектором и спасателем МЧС, и везде, вместе с пивом «Балтика», он впитывал в себя мысль о том, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Он, конечно, мог проснуться и пойти сдавать свой пост, но долг для милиционеров превыше всего. Это даже в фильмах показывают о милиционерах — «гуманистах». Об этом даже Юлиан Семёнов писал. Поэтому постовой отправился посмотреть на «чижика», не улетела ли птичка к турецким берегам.

«Чижик–пыжик» «порхал» на месте, но рядом с ним, портя целостную и гармоничную картину мира, дрых какой–то мужик, скрючившись на лавке. Милиционер обошёл его несколько раз, раздумывая будить, аль нет. Если бы этот мужик был похож на бомжа, то постовой бы терзаниями не мучился. Ушёл бы, да и всё. А этот на бомжа похож не был. А раз так, значит либо террорист, либо пьяная сволочь, но по — любому злодей, которого не грех и обобрать.

Такие вот земные передряги. Пока Надеждин во сне, своим открытым сознанием общался с Духом Святым, рядом с ним, уже наяву, у милиционера открылось сознание мелкого жулика. Он толкнул Надеждина в бок, мол вставай, пьянь, пошли. Надеждин проснулся, протёр глаза несколько раз, пытаясь рассмотреть, что это перед ним за образ в фуражке стоит.

Уместно заметить, что под сенью «чижика–пыжика» Надеждин хорошо отдохнул, хоть и замёрз очень от быстрого пробуждения. Тело его дрожало, а душа сияла. Наконец, он рассмотрел постового и радостно, поняв, что тому нужно, доложил, что он, Надеждин, именно в это утро трезв необыкновенно. Для подтверждения он дыхнул на милиционера и продолжил, что он, Надеждин, всю ночь спасал имущество библиотеки, находящейся на его, милиционера, участке. А затем голосом начальника этого милиционера начал вычитывать ему лекцию на тему морали, нравственности и служебного долга, из которой так выходило, что если бы милиция больше думала о счастье народном, то не терпела бы столько лишений и бедствий, сколько на неё сваливается. А при имеющемся милицейском сознании только и остаётся жить по пословице: «Пришла беда — отворяй ворота». И теперь ему, милиционеру, так неосторожно разбудившему Надеждина, никуда от этого не уйти, если, конечно, не поменять старое мышление на новое. Одним словом, на милиционере Надеждин оторвался так же, как Муза на самом Надеждине. И расстались они почти так же — друзьями.

Надеждин пошёл домой. Он шёл и думал: «Произошло то, что и должно было произойти. Я лез на пик своих знаний и почти залез, но упал. После падения лучше поспать. Я и поспал. Хотя, я спал и до восхождения. Я как–то в последнее время подозрительно много сплю». Это был очень серьёзное открытие, перераставшее в вопрос. Надеждин начал звать Музу и просить дать ответ. И тут в лучах восходящего солнца он увидел вора–домушника, лихо карабкающегося с балкона ограбленной квартиры на крушу дома. Надеждину бы заорать изо всех сил: «Караул, грабят», а он, как Архимед, заорал: «Эврика».

Было видно, что тот пик, на который взобрался вор, вовсе не вымотал его, а наоборот прибавил сил. Теперь его ожидала суета внешнего мира: убежать от сыщиков, сбыть награбленное, оторваться на малине с красивыми девками. А девки любят рисковых. Для вора всё только начиналось. Внешний мир питал его желаниями, страхами, страстями. Внешний мир начинал играть с вором по своим правилам. Правила эти не оставляли никаких надежд на вечную память об этом воре. В итоге этот внешний мир раздавливал любого, кто решил сыграть с ним в азартную игру. Это не тот пик, на который надо стремиться взойти.

Есть пик другой, внутренний. Раздай себя людям. Кого–то защити, о ком–то напиши, кого–то нарисуй, и тогда вся Вселенная устремится помогать тебе. Все те, кто над пониманием личных благ устремятся к тебя, стараясь твои затраты компенсировать своими благами. Но Вселенная и внутри тебя. Поэтому, совершив хороший поступок, так хочется спать.

 

Глава тридцать вторая

Законы Космоса

1. Заболевание внутренних органов, опухолей желез вообще связано с ритмами психической энергии, с приливами и отливами.

2. Психическая энергия подвержена приливам и отливам во всей Природе, подчиняясь ритмам Микрокосмоса и Макрокосмоса.

Надеждин спал и рыдал во сне. Ему снилась милиция, ему снились пожарные. Ему снились библиотекари и сантехники. Ему снились прокуроры и судьи. Ему снились Вооружённые силы иностранных держав. Ему снилась Муза.

Над ухом спящего Надеждина пискнул телефон, а спустя полминуты начал жужжать и перемещаться по столу. Надеждин, не отрывая головы от подушки, поймал его рукой и поднёс к уху. Обрывки сна ещё крепко сидели в голове, а слезы блестели на сонных глазах. Настроение было скверное. Душа его металась внутри тела и ругала Надеждина за то, что, будучи большим обожателем книг, он их, как вандал, бросал на пол и карабкался по ним вверх.

Надеждин был зол на себя. А когда он был зол, его общение с народом проходило строго по уставам воинской службы. Это был принцип. Надеждин строго произнёс в микрофон телефона: «Полковник Бархударов слушает».

От ещё неведомого Надеждину абонента раздалось радостное щебетание: «Серёженька, ты получил мою «эсемеску»?».

— Наверное. Сейчас посмотрю. Я ещё сплю» — не особо радостно и бодро, сильно расходясь с воинским уставом, отвечал Надеждин.

— Тогда быстрей читай, и шли ответ. Ну всё, целую. Жду, — продолжилось радостное щебетание.

Надеждин, ещё плохо соображая начал давить на разные телефонные кнопки в поисках «эсемески».

«Эсемеска» была кратка, но насыщенна информацией: «Серёжка, привет! У меня до 31 августа отпуск. Хочешь, приеду в гости? Если сможешь оплатить дорогу. Целую, Соня».

Надеждин зевнул. Сладко потянулся. С удовольствием отметил, что ещё не сильно скрипят кости и не сыпется песок, хотя прожито почти полвека. Ещё всё поднимается и долго стоит. Он ещё может сделать «ласточку» и застыть в этой позе. Он ещё может нырнуть в воду вниз головой и даже прыгнуть в высоту с шестом. Но к встречам на вокзалах, переносу сумок, разговорам с женщинами он не готов. Он карабкается на самый верх. Он собрался взять новую высоту.

Надеждин посмотрел в окно. За окном было лето. Тёплое, ласковое лето, начинающее переходить в осень. Череда тепла и ветреной прохлады, солнца и туч, жары и дождя делали всё вокруг свежим и чистым. Надеждин почувствовал, что ему нужен отдых. Его друзья собирались на фестиваль бардовской песни…

Надеждин отстучал ответ: «Приезжай после 31 августа хоть навсегда» и уже спокойно заснул опять. Ему снилось, как он читает молитву о любви и поёт любви песни:

«Люби, Любовь! Люби, Любовь! Люби! Своим Великим Чувством Первозданным Ты проникай в людские Души и Сознанья! Наполни Дух Святого Мирозданья Священной Силой Пламенной Любви!

Живи, Любовь! Живи, Любовь! Живи! Будь жизненной основой всех основ! Любовью будь Космическое Высшее сознанье! И разум Высший ЕСМЬ Вселенская Любовь!!!

Клянусь Всегда, Везде и Всюду в Бескрайней Космоса Дали Любовь Нести! Любовь Дарить! Любовью Жить! Любовью Быть! В Любви Любовью Мир Любви Творить!!!»

Лицо Надеждина опять было мокрым от слёз. Плакал не он, плакала его душа. Она парила где–то рядом с Музой, всматриваясь в тело Надеждина и предрекая ему большой подвиг…

Надеждин проснулся. Настроение улучшилось. Он пошатываясь бродил по комнатам квартиры и думал: «Что это за сон такой. Всё реву и реву. Надо на воздух».

Надеждин знал три гитарных аккорда, но имел удивительно приятный голос, на который и слетались пчёлки из всех ульев. Пчёлки эти потом ему звонили, писали чудесные письма и присылали свои фотографии на память. Надеждин любил всех своих пчёлок, даже тех, которые его жалили, и рассматривал их укусы как профилактику от радикулита.

Знание трёх аккордов, голос и несколько песен позволяли ему чувствовать себя бардом. Он позвонил друзьям. Они уже были готовы. Согласие Надеждина обрадовало их. Ему был задан единственный вопрос: «Что будешь пить?». Надеждин сказал, что только коньяк, так как от всего остального у него страшно болит голова. Ему и купили ящик коньяка.

Отправляясь на фестиваль, Надеждин имел очень печальный вид. У него болело горло, ныли руки и ноги. Ему казалось, что, как морской отлив, силы покинули его, оставив отдельные части его тела засыхать на берегу.

И вот, наконец, сосны, ели, белки, костры и море. Надеждин со своими тремя аккордами неплохо вписался в палаточный городок маститых бардов. Сначала он побаивался быть навязчивым автором — исполнителем. Но призыв: «Есть мнение» звучал всё чаще, пустых бутылок становилось всё больше, и Надеждин разошёлся не на шутку. С песен он перешёл на матерные частушки и пустился в пляс.

После частушки: «Я свою любимую, да из могилы вырою, похлопаю, пошлёпаю, поставлю кверху попою», барышни перешли на визг, а мужики их ещё крепче обняли. И снова звучал призыв: «Есть мнение». И снова булькало в стаканы всё то, что ещё находилось поблизости.

Надеждин был так обессилен предыдущим поиском смысла жизни, что даже не пьянел. Пока все закусывали, он запел старую, забытую песню о русской доле: «Сейчас по Нью — Йорку холодному, а может быть по Лондону, а может по Мюнхену бродит он, смоленский мальчишка Иван…Войной от России отринутый, слоняется по миру он и знает одно лишь о Родине, что Родина есть у него».

После него слово взял Валера. Он запел о своём: «Вспомни, как горят костры в лесах, Ветер меж стволов свистит. Брось, дружок, в огонь свою печаль, О прошедшем не грусти. Нам с тобою в мокрый лес идти // Под осенние дожди, Песни недопетые допеть // Или новые сложить…».

Наступила всеобщая одухотворённость, когда всё нипочём, всё высоко, всё сказочно прекрасно. Все так искренни, что точно известно — всё получится. Иначе, зачем костёр, зачем песни, зачем счастливые лица.

Надеждин сгрёб Валерку вместе с гитарой в охапку и заорал на весь лес: «Я люблю тебя, Валерка». Заорал и Валерка: «Я люблю тебя и всех». Гитара поскрипывала и попискивала. Надеждин не унимался: «Я тебя так люблю, так люблю…». Он посмотрел вокруг в поисках того, чем он мог бы доказать свою любовь. В ночи горел костёр.

— Валерка, я пойду и сяду в костёр.

— Не садись.

— Нет, я сяду в костёр, — со слёзой в глазу бормотал Надеждин, не выпуская из своих объятий друга.

Пошёл и сел.

Палаточный городок заметно пришёл в движение. Надеждина подхватили сильные женские руки, как наиболее трезвые. В костре осталась традиционная сидушка туриста и часть штанов. Надеждин, повиснув на женских руках, был счастлив. Начался новый отсчёт. Начался прилив сил.

Надеждин осмотрелся и сразу влюбился. Это было небесное создание. С родными для Надеждина именем Аня. Так звали его бабушку, которую он запомнил по бутербродам из ржаного хлеба с маслом и черничным вареньем, которое бабушка черпала из больших эмалированных вёдер. Аннушка казалось ему пришелицей из его детства. Такой же сладкой и тёплой, как бабушкино варенье. В мозгу Надеждина выстроился треугольник: бабушка Нюра — варенье — Аннушка. Создание было юное с чистым личиком и тонкими пальчиками, обнимающими гриф гитары. Надеждин забыл всё. Он свернулся калачиком в ещё дымящихся штанах у её ног и сладко заснул. А она пела. Господи, как она пела.

Очнувшись через полчасика, а может быть больше, он обнаружил возле своей головы грязные мужские ноги, а подняв голову, увидел такие же руки, обнимающие это волшебное существо.

Надеждин вернулся в реальный мир из мира грёз и сказок. Даже его слегка закопченный зад был не в состоянии восстановить баланс мироздания.

Такой голосок, такое личико и грудь, не знающая лифчика… Хоть бы руки помыл … скотина.

Но Муза уже была рядом. Она в дыму костра поведала ему примерно следующее: «Надеждин, люби этот мир и всех в нём. Одна Аннушка была страстна необыкновенно, и страсть ей не простили. Отсутствие любви и стремление к счастью привели её на рельсы. Другая Аннушка была рассеяна и пролила на эти рельсы растительное масло, но и возможность отмщения не будем исключать. Возможно, эта Аннушка их продолжение. Не мучься над вопросом — какое именно. Просто живи, просто люби. Допустит к телу — хорошо, и не допустит — хорошо. Ты лучше помни то, о чём я говорила раньше…».

Подул ветерок, и образ над костром исчез.

 

Глава тридцать третья

Законы Космоса

1. Каждый следующий виток психической энергии становится на 1/3 выше качеством.

2. Полюса психической энергии «+» и «- «связаны коридором «0» — Пространства — между мирами, Вселенными, молекулами, атомами.

3. Равносторонний треугольник — символ, в котором все пути психической энергии равны, но для разных планов сознания.

4. Вместимость сознания или его заполненность психической энергией зависит от степени устремления к Божественной Беспредельности.

5. Законы психической энергии одинаковы для всех видов Космоса (микро, — и макро, — «+» и «-»), тогда существует Гармония и Покой.

Итак, в дыму костра, испытывая сильное чувство влюблённости, окружённый божественными Музами, Надеждин лежал у ног Аннушки. У ног этого юного существа с ангельским личиком и таким же голоском. Это чудное существо женского рода обнимало другое существо мужского рода, такого же юного возраста, только очень грязное и как казалось Надеждину, абсолютно бездарное.

Мнение его наверняка было субъективным. На Надеждине неизгладимый след оставила армия. В армии, он всех молодых солдат воспринимал так же, как детей, только с большими членами. Надеждин знал, что мозги у всей современной дикорастущей молодёжи находятся значительно ниже пупка. Большую помощь в перемещении мозгов молодёжи оказывало государство. Оно показывало в основном «сиски и письки», а гимном страны стала песня: «Хочу такого как …».

Но Надеждин не собирался покидать Аннушку. Её ножки очень ему нравились. Он был готов даже потереться о них щекой, как мартовский кот о ноги хозяйки, пока не подвернулась какая–нибудь другая кошечка.

В конце — концов, два этих юных существа ещё в сущности дети, даже если они уже и проскочили медовый месяц. Надеждин хотел рассказать Аннушке про телекинез и про Орлеанскую девственницу. Рассказать о том, что первый мужчина — это её будущие дети, и если он был дурачок, то каким бы ни был муж, она будет обречена воспитывать дурачков, а он думать: «Ну, в кого же они уродились?». Он даже готов был сыпать армейскими каламбурами, типа: «дети, зачатые в пьяном алкоголе» или «стране нужны герои, а пиз-а рождает дураков», или «дети фестиваля». Но передумал, зачем быть занудой и травмировать детские души, тем более, что они вряд ли поймут его.

Надеждин лежал у Аннушкиных ног и ёрзал задом, подыскивая ему место попрохладней, и размышлял над словами Музы: «Просто живи, просто люби и помни о том, о чём я говорила раньше…».

Надеждин лежал и думал. В его голову лезли формулы и графики. Если божественная Аннушка — это «+», а её ухажер — «-», то он у их ног — полный «0». Но он же и коридор между их мирами. В этом своём нулевом положении он может их поссорить или наоборот сблизить. Для них он вакуум — возможная причина их будущих бед или наоборот их счастья.

Наверное, именно об этом и шептала ему Муза, думал Надеждин.

Это были новые для него мысли. Он никогда не был ревнивцем, но всегда был готов включиться в азартную игру с другой однополой с ним «зверюшкой» за обладание женским тельцем. А здесь, у костра, он сдал все позиции без боя. Он лежал и размышлял над вопросом: «Мужская ревность учит или мучит?». Размышляя, он пришёл к утешительному выводу, что это чувство можно понять, лежа у женских ног и глядя вверх.

В конце концов, в равностороннем треугольнике все пути равны, но для разных планов сознания. Уровень сознания Надеждина явно возрастал пусть невероятным и несколько комичным образом. Сначала его желание озарить всё человечество новым знанием загнало его на пирамиду книг, с которой он так навернулся вниз, что набил шишку на лбу, затем любовь к другу усадила его в костёр. Надеждин был явно на правильном пути. Путь был не нов. Падали вниз и горели на кострах и до него. Но витки его жизни становились явно выше качеством.

Более того, имея явный повод ревновать здесь, он устремился туда, к Музе, к её божественной беспредельности.

От этого ему было спокойно. Он лежал у ног Аннушки. Горел костёр, пелись песни, пился чай. Покой, исходящий от Надеждина, охватывал всех. Все было необыкновенно хорошо.

Надеждин вспомнил роман об Аннушке–пулемётчице и её тачанке. Вспомнил и улыбнулся звёздам. Он приподнялся, и прислонившись спиной к Аннушкиным коленям, произнёс вечное и нетленное заклинание: «Есть мнение…».

Весь палаточный городок словно ждал этого призыва.

Открывалось второе дыхание…

Надеждину, как самому пострадавшему от творческого огня барду, налили обезболивающей жидкости больше всех. Аннушкины колени приятно упирались в спину Надеждину. Она ими шевелила, и Надеждину казалось, что так она гладит его. Он был счастлив. Он хотел говорить. Он произнёс тост: «Мужчина несёт в этот мир свет. Женщина несёт в этот мир любовь. И здесь должно быть равновесие. Если много света, но мало любви — мы, человечки, набиваем здоровенные шишки в войнах, катастрофах и трагедиях. Если мало света, то любовь делается слепой, и вновь мы набиваем здоровенные шишки, шарахаясь во тьме. Итак, мы, мужчины — свет, а они, — он повернулся к Аннушке и чмокнул её в обе коленки, — любовь. Так выпьем за то, чтобы любви всегда хватало света, а свету любви».

Открывалось второе дыханье.

Уже помянули родителей и друзей. Уже выпили за детей и за тех, кто в море. Выпили за тех, кого нет с нами, и за женщин. Выпили за суровый Север, бескрайную Сибирь и дикие Забайкальские степи. Пили с песнями, с мечтами под ароматный табак курительных трубок и дым дешёвых сигарет. Пили и дымили на одном выдохе — выдохе радости. Выдох заканчивался. Был необходим вдох.

Надеждин влюбился в Аннушку, как пузатый детсадовский карапуз в соседку по кроватке. Но ему было мало её видеть и чувствовать спиной её колени. Он хотел её тело, а если повезёт, то и душу. Он хотел её всю. Его не смущала разница в возрасте. Подумаешь, каких–то тридцать лет. Надеждин занимался своей математикой давно и высчитал, что мужчина не стареет, он созревает. Если, конечно, он мужчина. И если он захотел и влюбился в Аннушку, значит он созрел. Его не интересовали частности, типа: «седина в голову — бес в ребро» или «старый хрен, а всё туда же». Он был влюблён.

Муза не появлялась. Это давало ему надежду на то, что он на правильном пути. Молчала и душа. Надеждина, слегла, провоцировал лишь ум. Но провокации ума не получали внутри Надеждина никакого отклика. Это было странно. Обычно в Надеждине жили два непримиримых спорщика, и если один пытался летать, то другой его постоянно сдерживал. А в этот раз молчали все: Муза, Разум, Душа и даже не досаждал Ум.

Надеждин начал восхождение. Ему был нужен вдох…

 

Глава тридцать четвёртая

Вдох и выдох

На Земле без вдоха никуда, пока вдыхаешь, ты в строю и должен делать то, что делает всё человечество. А человечество, напрягая силы, строит своё светлое будущее. И всё человечество внимательно следит друг за другом, чтобы ни дай бог кому–то дышалось легче, чем остальным.

Человечество словно боится просмотреть последний вдох своего собрата. А вдруг вдох не последний, а вдруг раздышится. Ну и что, что на пенсии. Давай по правилам, устал бежать, значит, всё: вдохнул — выдохнул и не мешай движению. Так что, последний вдох, ещё под сильным контролем человечества.

Другое дело, последний выдох. Выдохнул и всё. С этого момента ты на Земле уже почти никому не нужен. Нужным остается только то, что ты после себя оставил. В России в наследство обычно оставляют «это». В борьбе за «это», не раз и не два скорбящие о покойном люди не успевали ни вдохнуть, ни выдохнуть, а попадали туда же, и уже другие наследники «этого» делили их имущество. Одним словом, вдох делает тебя причастным к человечеству, а с последним выдохом ты достигаешь полной свободы от него.

Господь Бог недаром дал людям возможность вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ. Творец заострил внимание на природном ритме и обмене веществ. В этих же целях он дал людям и смену времён года.

Хотя Надеждин, занимаясь своей математикой, наблюдал здесь некоторый парадокс. Из его наблюдений так выходило, что самые недисциплинированные народы Господь расселил там, где лето резко отличалось от зимы, а весна от осени.

Надеждин как раз жил в такой стране, причём возле какого–то «окна в Европу», из которого постоянно сквозило, и он постоянно его прикрывал. Так выходило, что он был самым ярким представителем самого недисциплинированного земного народа. Шалопаем, одним словом. И жизнь он вёл соответствующую. Такую жизнь, какую собственно и ведёт большинство российского населения под мудрым руководством своих вождей.

С некоторых пор Надеждина после больших выпивок стало донимать похмелье. Этот недуг был похуже сквозняков, поднимаемых из «окна в Европу». Как мог он сопротивлялся этому недугу. Даже справился у врачей, что же это за наказание. Ему объяснили, что это вторая степень алкоголизма. Ещё ему объяснили, что ничего страшного в этом нет. Это, хоть и болезненная, но всё ещё конкретная привязка человека к Земле, хотя и подающая надежду на скорый от неё отрыв. С наступлением третьей степени на Землю без ста граммов алкоголя уже трудно смотреть. А дальше вообще хорошо. Дальше белая горячка и инопланетные персонажи.

После этих слов Надеждин всё–таки решил не брать самые высокие алкогольные вершины и отказался от «стахановского» подвига в деле освоения и усвоения спиртного, но и похмелья ему хватило, чтобы начать различать всю суровость мироздания. Мало того, что каждый день приходится бриться, раз в месяц стричься, постоянно мыться. Так ещё надо менять и стирать одежду, ходить на работу, платить по счетам.

Какой–то явный паразит сделал всю человеческую жизнь невыносимой. И эта невыносимость явно проступала, когда человек забывал о Боге.

Однажды, хоть и не так давно, Надеждину довелось бражничать с Валаамскими монахом. Монах, как и Надеждин, делал набег на женский пол в городе Санкт — Петербурге. Была середина января. Были красивые женщины, утончённые питербурженки. Всё было строго и чинно. На столе были фрукты и невская рыба. Монах извлекал из своего походного мешка одну бутылку самодельной водки за другой. Такой прелести Надеждин не пил никогда.

Водка была настояна на можжевеловых ягодах, собранных в начале ноября, а открыта в ночь перед Рождеством. Душа Надеждина радовалась. Она достигала неописуемых высот. И с этих высот Надеждин всех прощал, всем отдавал долги, всех любил и верил только в хорошее.

Надеждину стало даже не жаль оставлять монаха одного с красивыми женщинами. У него была ночная служба в виде никому не нужного, но обязательного дежурства во дворце Меньшикова. Надеждин любил Меньшикова, значительно больше чем его Мин–херца, поэтому службу, отдавая дань духу Меньшикова, пропустить не мог. Да и потом, после такой водки Надеждин был готов оставить на поруки монаху хоть всех питерских девственниц.

За час до службы Надеждин пошатываясь встал, произнёс тост за милых дам и своим красивым голосом пропел напутствие остающимся: «Он по жизни монах, а в душе человек, и он может любить также страстно, но любовь для него непростительный грех, и его он искупит могилой…».

Перецеловав всех троекратно, как и полагалось православному казаку, Надеждин вышел на улицу. В огнях ночного города искрился снег. Надеждин подошёл к чьей–то легковой машине, засыпанной снегом, и уткнулся в снег лицом. Надо было трезветь, причём быстро. Пока таял снег, Надеждин вспоминал, куда и на чём он должен ехать. В Питер он прибыл совсем недавно и ещё плохо ориентировался во всех его улицах, площадях, дворах и подворотнях. Наконец, снег под лицом Надеждина растаял до автомобильной жести. Это означало, что он вновь трезв необыкновенно, и готов к новым подвигам. Собственно, Надеждин мог и не трезветь так радикально. Он всегда достигал цели, причём в любом состоянии, и только достигнув её, часто падал без сил. Но монах разбередил душу Надеждина. Он смотрел на женщин так ласково и так нежно, как не всегда удавалось смотреть на них самому Надеждину. Было видно, что монах занят не только небом, но и на Земле время проводит не зря. Монах не очень чтил свою церковь, но явственно проступала его любовь к жизни. В ушах Надеждина стояли монашеские тосты: «Славься» и «Долгая лета».

Надеждин шёл по скрипучему, неестественному для Питера, снегу и размышлял над словами монаха: «Забыли Бога, весь мир забыл. Бога заменили автопилотом».

А ведь он прав, думал Надеждин. Из года в год одни и те праздники, одни и те же молитвы, одни и те же поборы. За всех за нас уже давно думает кто–то другой. Этот другой всё давно измерил и описал. Всё: длительность вдоха и выдоха, площадь материков и островов, длину рек, морей и океанов. Он даже промерял водные глубины и воздушные ямы. Всё обозначил метрами, килограммами, дюймами, амперами, вольтами, децибелами и т. д. Но если всё измерено, описано, изучено, тогда зачем поводырь? Поводыря заменил автопилот. Зачем самому стремиться стать Иисусом Христом, Буддой, Мохаммедом, если есть автопилот, который тебя ведёт за ними. Никаких мыслей о вечности — только направление пути, причём одно — в точку назначения, заложенную в автопилот.

Вроде бы мир объединяется, но при рассмотрении его в большую увеличилку так выходит, что он впадает в хаос.

Мать природа должна вдыхать и выдыхать. На вдохе в голову приходят сокровенные Божьи мысли, на выдохе они становятся песнями, книгами, картинами, скульптурами, домами, фильмами и даже командами. Кто–то должен вести этот мир, кто–то должен отдавать команды человеческим голосом и отвечать за них. Это тот, кто лучше слышит Бога. А автопилот не слышит ничего. Земля — корабль. И всё должно быть, как на корабле. Капитан созвучит с Богом и отдаёт команды. Помощник капитана гоняет нерадивых, тех, кто не слышит капитана, чтобы веселее поворачивались. Штурман ведёт корабль, чувствуя нутром матушку — землю, её ветры, её волны, её мели и глубины, даже мысли. Штурман, он же поводырь главное действующее лицо любого движения. Он задаёт ритм дыханию, вместе с капитаном и его помощником. Но штурманов стали упразднять. Дыхание сбилось с ритма. Земля «обиделась». Изменился климат, направления водных течений, время приливов и отливов. Начались катастрофы.

Капитаны растерялись, автопилоту команду не дашь.

Почему эти грустные мысли пришли в голову Надеждина летом, возле моря, в кругу друзей и у костра, — никому не ведомо.

Сам Надеждин решил, что во всём виноваты Аннушкины коленки и Сонечкина «эсемеска». Он смутно сознавал то, что и сам давно живёт на автопилоте. Просто тогда с монахом он что–то не додумал, что–то недопонял, хотя жизнь его после тех слов монаха сильно изменилась. Но он по–прежнему вдыхал много, а выдыхал мало. Из его союза с женщинами ничего не выходило, даже удовольствия. Сомнительный отдых для тела при весьма наглядном смятении души, и такой же сомнительный творческий запой для души, при полном истощении тела.

Надеждин вздохнул, потёрся небритой щекой об Аннушкины колени, поднялся и ушёл в лес. Как ему думалось — навсегда.

 

Глава тридцать пятая

Законы Космоса

1. Небесные Отец и Мать даны всем. Но помнят о них только единицы людей, излучающие Вибрации Святого Духа в физическом теле, теле Тьмы для Духа. Высшие энергии трудно переносимы, потрясения для человека бывает сильным.

2. Не отдавать психической энергии более 1/3 — ни Миру, ни Человеку. Отдача 2/3 энергии — болезнь (лёгкая или тяжёлая), ¾ — смерть. Разовая выдача энергии должна быть не более 10 % в мир, и совсем нельзя отдавать её в Антимир.

3. Закон спиралевидного движения психической энергии предусматривает следующее: всё возвращается на круги своя, но на порядок выше или ниже, т. е. круг не замыкается, а превращается в спираль. Мы возвращаемся в те же условия энергетические, но на 1/3 выше или ниже в зависимости от устремленности нашего Духа. Но если круг замкнётся, все уроки жизни проходят сначала. Некоторые люди любят бегать по кругу, называемому Адовым Кругом.

Надеждин углублялся в лес всё дальше и дальше. Проходило опьянение, проходила влюблённость, но не наступало и похмелье. Ещё метались в голове обрывки мыслей. Он вспоминал Таню, Соню, Свету, Аллу, Лену, Маринку, Аннушку. Хоровод красивых женщин крепко удерживал его мысли на себе. А он мечтал взлететь вверх, к Солнцу. Он хотел чистоты и света.

Он шёл и думал, неужели всё растворилось во времени или что–то осталось во времени — воспоминанием. Для него самого растворилось всё. Здесь, с ним, сейчас, не осталось ничего, ни фразы, ни четверостишия. Да и его женщины вряд ли хранят о нём память, хотя бы в том виде, в каком хранила её Моника Левински о любимом президенте США.

Зачем все эти сюжеты человеческой жизни, если они уже не радуют и не волнуют. Зачем?

В лесу было хорошо. В лесу было раннее утро. Пели птицы, росли грибы, цветы поворачивали свои яркие головки к солнцу.

Небесные Отец и Мать не оставляли лес и его обитателей своей заботой. Надеждин шёл по миру дикой природы. Здесь всё и всем было дано. Надеждин шёл и думал о том, что если бы он умышленно не убил комара, присевшего на него испить его кровушки, не зашиб до смерти слепня, укусившего его с той же целью, то жизнь в лесу для его обитателей была бы ещё более прекрасной.

Философские размышления привели его к мысли о том, что Отец Бог и Мать Богиня даны всем. И растениям, и насекомым, и животным, и птицам, и ему — человеку. Значит, они должны понять и принять друг друга, как джунгли приняли Маугли, а потом и сам Маугли принял джунгли.

Это была новая для него мысль. Он был сугубо городской житель. В любом городе он чувствовал себя как рыба в воде. Все городские лабиринты были ему известны до «слёз». Общение с городской элитой и городским дном сделали из Надеждина циника. В городе он чувствовал себя подводной лодкой среди многочисленного народа, который словно вода, окружал его. В глубине было хорошо. В глубине тебя никто не трогал, так как все считали, что ты уже утонул, что кислород тебе уже перекрыли. В глубине можно было обрести счастье. Оно давалось смирением, но гордыня постоянно пересиливала. Она отрывала тело от дна и тащила его наверх. Но стоило оторваться от дна и начать всплытие, как сразу начиналась другая жизнь, в которой были мины, железные сети, подводные тросы и узкие коридоры фарватеров.

На твою душу давило радио, телевидение, массовая культура, газеты, журналы и «умные», которые не тонули никогда и вечно плавали на поверхности.

На твоё тело давили налоги, квитанции, цены и опять «умные».

Но Надеждин был дитём своего времени, он не знал другой, отличной от городской, жизни. И если бы не друзья, не Аннушка, возможно, что никогда бы и не узнал.

А теперь он блуждал по лесу и с горечью понимал, что вновь попал под раздачу. Эта Аннушка — Красная Шапочка, со своей гитарой, просто так погулять вышла. А он, Надеждин, от её прогулки, теперь, как серый волк, бродит по лесу.

Ему стало жаль себя. В голову, почти полностью освобождённую от ночных мыслей лесным воздухом, лезли мысли утренние: «Уйти бы к чёрту на кулички и пожить так несколько лет до просветления и осознания смысла жизни».

В его голове, как в детском калейдоскопе, мелькали казённые сюжеты всей его жизни и, обрушиваясь в новые, лишали Надеждина всякой надежды на счастье.

В лесной глуши его мозг напоминал двухъядерный компьютер. Одно ядро — полушарие головного мозга думало над величием жизни, о достижении святости, о чистоте помыслов. Это полушарие влекло Надеждина всё дальше и дальше в лес. Другое полушарие головного мозга откровенно издевалось над затеей Надеждина и ныло, и звало его обратно к костру. Оно требовало водки, а начинавшие побаливать лоб и затылок, судя по всему, хотели того же.

Надеждин сопротивлялся. Он шёл без всякой дороги, перелазил через упавшие деревья, прыгал через небольшие овраги и ямы. О своих полушариях мозга он мыслил непонятно чем, но смотрел на их уговоры отстранённо. Одно полушарие ему напоминало пример Серафима Саровского, Святого Старца, очень почитаемого и любимого Надеждиным.

Другое полушарие являло пример современной жизни и постоянно разжигаемой истерии СМИ и какой–то МЧС по поводу уединявшихся в лес и пещеры людей. Оно звенело ему в ухо: «Где ты, дорогой мой, видел, чтобы твоих современников, уединившихся в леса, оставляли в покое. Хорошо, уйдёшь в лес, а кто будет налоги платить, кто будет место в строю занимать, телевизор смотреть. Тебя легче убить, чем отпустить, чтобы другим неповадно было. Тоже мне Серафимушка. Ему из года в год монахи на один и тот же камень еду носили, подвиг его поддерживали, а кто тебе принесёт. Тебе только носилки принесут санитары, после того, как милиционеры пристрелят».

Надеждин вспомнил, что действительно так и есть. Совсем недавно бравые милиционеры убили одного лесного жителя, не желавшего жить, как все, даже в пределах глухой деревни.

Надеждин соглашался, но другое полушарие спрашивало его: «А как ты тогда собираешься написать книгу, если хочешь продолжать жить среди чужих мыслей. Как ты можешь найти себя среди других, если эти другие давным–давно заблудились сами. Нет, Надеждин, среди чужого присутствия, которое опустошает тебя, ты ничего не напишешь».

Надеждин пытался делать свои выводы. Выводы были не утешительны. Так выходило, что между человеком и раком–отшельником, между человеком и премудрым пескарем уже невозможно было провести аналогию. Более того, Надеждин отчётливо увидел, что и «Лебедь, рак, да щука» доживают последние дни в своём спасительном разладе. Первичной становилась телега, а ей всё равно кого и куда тащить. Была бы команда.

Надеждин всё шёл и шёл. Он шёл вперёд, он решил заблудиться и остаться в лесу навсегда.

Вдруг он услышал недовольный женский голос, который истеричным эхом раздавался из кустов. Надеждин ещё не видел говорящую, но уже отчётливо различал слова. Женщина почти верещала: «Миша, когда я была девочкой, ты мне что обещал. Где?».

Надеждин прислушался, да и как ему было не прислушаться, если он уже почти принял монашеский подстриг в целях спасения человеческих душ. Возможно, что перед Надеждиным и была первая душа, которую надо было срочно спасать.

Надеждин догадался, что неведомый ему Миша, сорвав первоцвет и совершив телекинез, утратил к объекту обожания всякий интерес. Увы, но теперь уже мадам, видимо, стала ему бесконечно скучна.

Надеждин слушал и думал над тем, как легче спасать. Судя по телефонной перепалке, далёкий Миша «симофорил» с безопасного расстояния, что теперь перед ней открылись новые возможности, что утрата невинности расширила её горизонты во всю ширь и высь. Но юную женщину трудно было сбить с толку. Она твердила одно: «Где?».

Надеждин с грустью понял, что спасать никого не надо и что он всего лишь сделал круг вокруг палаточного лагеря. Природу не обманешь. Всё возвращается на круги своя.

Целомудрие увлекается пороком, но и порок родит целомудрие. Нет, думал Надеждин, круг не замыкается, он превращается в спираль, а значит, всё происходящее не напрасно.

 

Глава тридцать шестая

Надеждин и женщины

Надеждин вновь стоял у костра среди бардов, женщин, мужчин. Именно, вновь. Его не покидало чувство своего длительного и главное полного отсутствия в этом месте. Он видел всё и всех, как в первый раз. Чувство было таким, словно он не из леса вышел, а с Луны свалился.

Ох уж эти спирали жизни.

В детстве и юности Надеждин боготворил всех женщин. Он их ассоциировал с милой, доброй и мудрой мамой. Он легко шёл в женские руки, легко пускал слезу, уткнувшись в женские колени или грудь. Став юношей, он в присутствии женщин старался уступить им место, стоял, пока ему не предлагали сесть, и даже краснел. Он уступал им даже свою очередь в магазинах, билетных кассах, а увидев женщину в «интересном положении», готов был тащить за ней все её сумки.

Но этот юношеский пыл и любовь Надеждина, его мужское рвение никто из женщин не замечал. Его забота не трогала женские сердца. Видимо, о тех женщинах, которые попадались на пути Надеждина, так же осторожно и бережно, заботились другие мужчины. В лучшем случае женщины воспринимали Надеждина, как влюблённого юношу, который непременно хочет понравиться. Но как раз нравиться Надеждин вовсе не хотел. Ни девушки, ни зрелые дамы, ни даже старые девы не замечали, что истоки уважения женщин у Надеждина лежат значительно глубже их куцего понимания. Он боготворил женщин, как свою маму, как Марию Магдалину, как Матерь Божью. Он искренне считал женщин умнее мужчин, красивее, но слабее, поэтому нуждающихся в защите и долгих ухаживаниях.

В этой мысли юного Надеждина укрепляли Байрон и Пушкин. Два этих великих поэта тоже считали, что «приятно то, что отдаляет нас от цели. Улыбки, вздохи, встречи у фонтана». Читая их бессмертные произведения, Надеждин запоминал целые страницы их рукописей. Он осыпал комплиментами всех знакомых девушек, повторяя: «Всё в вас гармония, всё диво, всё выше мира и страстей…».

Девушкам нравилось, но втихаря, как многие годы спустя, понял Надеждин, они держали его за идиота. Большинство девушек считало себя целью, ждущей свей ракеты, и, пока Надеждин осыпал их комплиментами, все его друзья и приятели весьма успешно и без всяких комплиментов сбивали эти цели направо и налево.

Надеждин, наверное, так бы и остался девственником, готовым сразу встать на колени при виде женщины и покорно склонить перед ней голову, так и вёл бы монашествующий по духу образ жизни, если бы однажды не появилась цель. Такая цель, не попасть в которую было просто невозможно. И Надеждин снялся с якоря. Ему открылись другие грани творчества поэтов — бабников Байрона и Пушкина. Он стал циником. От хамства его удерживал только принцип, что Аве Мария — свято и мама — свято. А остальные — допрыгните сначала. Он стал скучающим повесой, абсолютно равнодушным к женским печалям и радостям, так как понял, что щит Родины дыряв насквозь, а ПВО страны давно в «жопе», поэтому защиты против ракет ни у кого нет.

Он быстро догнал своих друзей и приятелей по числу поражённых целей. Стал толстоват, лысоват, глуповат, ленив. Одним словом, смешался с общей массой, став похожим на болт в гайке.

С годами в голове осталась только одна поддерживающая его мужское достоинство и умаляющая женские прелести байроновская строка: «Вот … богиня средних лет, увы, уже её портрет ничем воображение поэта не пленяет». И если время свидания совпадало со временем дружеских посиделок за пивом, Надеждин всегда шёл пить пиво. Среди его друзей всё чаще звучала фраза: «В нашем возрасте отказ часто предпочтительнее согласия».

Надеждин ещё продолжал всматриваться в женские лица, видел хроническую женскую недоласканность, но перестал жалеть их. Слишком широки были цели, как кремлёвские ворота для проходимцев, чтобы ценить попадание в них. Он уже привык и к таким мыслям и к такому отношению к женщинам.

Семьи у него не было, хотя любившие его женщины были. Когда Надеждин простывал, или его расшибал радикулит, он, несчастный и одинокий, думал о том, что какая–то «монашка» поставила свечку и за его здоровье.

И вот теперь он стоял у костра, ничего не понимая, никого не узнавая, как в самый первый день своего рождения. Произошёл его маленький конец света, завершился очередной круг его жизни.

 

Глава тридцать седьмая

Законы Космоса

1. Закон Зеркала. Всякий «+» психической энергии соответствует «-», но «-» на два порядка ниже. Иначе не было бы победы Света, а была бы вечная борьба Тьмы и Света.

2. Неосмотрительная выдача «-» энергии не освобождает от законов природы, закона круга, но глубокое раскаяние смягчает удар.

3. Проблема наращивания кристалла духовной энергии подчинена закону свободы воли, ведомому одному Богу.

4. Две сгармонизированные психические энергии, находящиеся в равновесии, дают силу семи психических энергий.

5. Закон Природы. Положительной энергии мира на два процента больше, чем отрицательной, тогда в Миру будет равновесие, Гармония, Покой, иначе не было бы эволюции. На Земле 47 % из 100 % Земной оси загрязнено отрицательной энергией. Критическое состояние — 52 %. Тогда может произойти взрыв планеты.

6. В мире наблюдается сейчас некоторый дисбаланс развитых сознаний с верой в Господа. Мало иметь развитое сознание, надо верить в Господа, а то появляется человек — царь Природы, а он не царь, а дитя. Царём ещё предстоит стать.

Надеждин стоял у костра. Он смотрел на огонь. В огне, как в зеркале, он видел, что все его попытки восхождения заканчивались падением. Он с новым и странным чувством всматривался в лица людей, сидящих вокруг костра. Их лица, раскрасневшиеся от тепла пламени, сияли добротой и были удивительно милы. Надеждину почему–то стало страшно стыдно перед ними. Он, рядом с пламенем костра и этими добрыми лицами, вдруг отчётливо ощутил, что уже давно ничего хорошего о людях не думал и счастья никому не желал. А если кого–то и жалел, то только малышей в детских колясках, да их молодых мам, предчувствуя, что если мамы не угробят своих детей, то детей, вместе с мамами угробит государство, в котором им угораздило родиться.

Надеждин уже давно чувствовал себя пожарником, заливающим своим равнодушием, как водой, любое горячее и светлое чувство. В его мире все давно были погорельцами, стоящими на сырых головёшках своих надежд без всяких устремлений в будущее.

Теперь сам Надеждин стоял среди сырых головёшек своих собственных надежд. Он упал с пирамиды книг, он сел в костёр, он отказал в приезде влюблённой в него Сонечке, он влюбился в Аннушку без всякой взаимности.

Надеждин смотрел на огонь и думал: «Зачем я пошёл в этот лес, зачем я остался один. Так бы плыл и плыл в череде этих сюжетов. Зачем я поднялся над ними. И что теперь, после прозрения делать?».

Надеждин смотрел на огонь, на то, как быстро он превращает хворост в пепел, и как долго ему сопротивляются крепкие дубовые и берёзовые сучья. Надеждина охватило глубокое раскаянье от своей нелепой, бестолковой и никому не нужной жизни.

Его настроение передалось остальным. Они тоже смотрели на костёр, не поднимая глаз на Надеждина. Они жались друг другу, словно от холода, и молчали. В языках пламени всё всем было понятно.

Люди клялись в мыслях в вечной любви друг к другу, а на их лицах можно было прочесть недоумение и вопрос: «Как же мы жили раньше без всёохватывающей любви, если она — это любовь и есть наша единственная настоящая, свободная воля».

От этой мысли затихшая было жизнь у костра от мрачного вида Надеждина, вдруг стала оживать и наполняться радостью. Уже не только костёр, но и солнце освещало родственные души.

Всё пришло в равновесие, даже котелок с чаем перестал съезжать с палки и застыл строго под огнём костра. Улыбнулся и Надеждин. Он произнёс куда–то ввысь: «А хорошего всё–таки больше, пусть ненамного, но больше. И это самое важное, о чём следует знать и помнить».

Вновь звучали песни о том, что человек не царь природы, а её дитя:

Надеждин думал о Боге, о том, что, наверное, он благословляет муз на помощь бардам. Вот и он, Надеждин, стоит сейчас перед костром, но видит себя в библиотеке, в лесу, парящим над костром. Он явственно осознаёт своё присутствие во всём этом мире. Как это здорово быть везде. Ему стало всё нипочём. Ушли все страхи за завтрашний день, ушли обиды, ушли гордыня и самость.

Он смотрел на себя, поднявшегося на пирамиду книг с тетрадкой в вытянутой руке и обещаниями, данными Богу. Он смотрел на себя у Аннушкиных коленок. Он смотрел на себя бредущим по лесу. Душа его радовалась. Ей явно нравилось это кино.

Надеждин разговаривал со своей Душой. Он спрашивал её: «Чему же ты радуешься?». Она отвечала: «Ты просто жил, ты ничего не успел испортить. Ты….».

Умилённый похвалой Души, Надеждин, перебивая её, шептал: «Ты рассказываешь мне сказки, позади меня только дым и пыль…».

Душа утешала его: «Нет, Надеждин, позади тебя мир становится лучше. Мне не стыдно за тебя. Но надо идти дальше. Не останавливайся, Надеждин».

— Куда? — спрашивал Надеждин.

— К дисциплине ума, — отвечала ему Душа.

 

Глава тридцать восьмая

Законы Космоса

1. Соединение двух психических энергий на основе закона необходимости. Всё в природе стремится к шару, а два шара будут сливаться в один, но если один больше или тоньше, то образуется принцип матрёшки — образуется пространство, которое есть не что иное, как слияние различных тел — психических энергий.

2. Осознание себя непрерывно в разных мирах и частотах энергии есть Бессмертие. Во сне можно осознавать себя изредка — это первый шаг к Бессмертию. Но Бессмертие невозможно без расширения Сознания, без Света, Любви, Гармонии и покоя сознания. Это один из основных законов энергии.

3. Освобождение психической энергии от привязанности Души к материальному. Необходимо быть свободным от всех вибраций Зла, Страха, Ненависти, лицемерия, раздражения, лжи, воровства, чревоугодия, самосожаления, гордыни, эгоизма и т. д. Психическую энергию нужно направить на увеличение Света, любви, Гармонии, Покоя. Осознание себя и Господа в себе и во всём Сущем, Расширение сознания — это и есть путь Богочеловека, путь преобразования себя, окружающего материального мира. Об этом пишется в сказках. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, т. е. бытиём. Это закон эволюции «+» — мирских и «-» — антимирских.

4. Психическая энергия отлагается в области темечка. Этот запас влияет на наше существование после смерти. Если психическая энергия положительна, то Дух может воплотиться в других планетах или на Земле талантом или гением. Если психическая энергия отрицательна, то Душа может пойти в космическую переработку, в Антимир, сохраняя «+» зерно, или воплотиться на Земле в низших состояниях — например, в животном, или в плохих жизненных условиях. Для хорошего воплощения на Земле необходим большой запас «+» психической энергии — 12 г., для воплощения гением — 4–10 г., талантом — 3–7 г., на другие планеты — 0,64 г. Отрицательный запас психической энергии. Для животного состояния накопление антивещества империла — 5–12 г., для плохого воплощения — 3–8 г., для хаоса и космической переработки — 10–11 г. Большое количество энергии доходит до отрицательной точки — и тогда происходит взрыв. Всё чёрное в результате взрыва превращается в Свет.

5. Психическая энергия есть равнодействующая всех сил в организме.

Надеждин уже парил высоко–высоко. Это было заметно всем присутствующим. Над ним подшучивали: «Из леса он вышел и сразу ушёл». Ему даже перестали наливать чихирь, так как вид у него и без спиртного был абсолютно отрешённый. Зачем же добро переводить. Надеждин был уже так далеко, что даже шутка «мы его теряем» не вызывала улыбок.

Утро было тёплым. Костёр жарким. Но чьи–то заботливые руки вложили в руки Надеждина кружку с горячим чаем и накинули ему на плечи женскую кофточку. Кто знает, где блуждают его мысли. Может быть, на Крайнем Севере среди белых медведей. Может быть его надо согреть.

В облачке пара, идущего от чая, и аромате женских духов, идущих от кофточки вперемешку с дымом костра, Надеждин размышлял о бессмертии: «Если вечен мир, то и всё в нём вечно. Не может быть конечным то, что составляет вечность. Мы все входим друг в друга, мы все заполняем и дополняем друг друга, как матрёшки. Ведь это так просто, так наглядно, но как трудно это увидеть и понять. Наверное, Душа права. Наверное, для любого понимания необходима дисциплина ума, но как к ней придти, если дисциплину давно заменила дрессировка и её атрибуты: будильник, тренерский свисток, пастуший кнут, оперативка, планёрка, режимы и прочее. Что–то я в этой жизни совсем ничего не понимаю. А они понимают?».

Надеждин стал внимательно всматриваться в лица людей, сидящих и поющих вокруг костра. Он начал прислушиваться к их разговорам, к их песням. Разговоры, как и песни, были обо всём на свете. Особенно Надеждина удивляли женщины и женские разговоры. В коротких шортиках, тонких майках на голое тело, они шлёпали босиком по хвое и шишкам, не обращая никакого внимания на комаров, на отсутствие горячей воды и света. Они были счастливы. Счастье читалось на их лицах.

Но при этом одна говорила о косметическом салоне, демонстрировала свои руки и расписанные во все цвета радуги ногти. Другая советовала подругам махнуть в океанский круиз. Она убеждала, что непременно надо побыть в океане, конечно, лучше океан пересекать с Конюховым, но он чудак человек, любит одиночество. Третья, изящно выгнув спинку, демонстрировала татуировку, сделанную в Париже. Надеждин засмотрелся на неё. В голову пришла новая мысль: «А почему Аннушка?».

Из женских разговоров так выходило, что этим женщинам хорошо везде. И в палатках с комарами и небритыми мужиками, и на круизных лайнерах в вечерних платьях. Они постоянно в своих мыслях дополняли одно другим, осознавая себя везде.

— Они же счастливы, вновь подумал Надеждин. Эта мысль сильно «контузила» Надеждина. Он никогда не знал и не был и не жил со счастливыми женщинами. Он опять размышлял: «Удивительно, они счастливы. А говорят, бабы — дуры. Нет, дуры — это когда существует стойкий ужас оторваться свою задницу от тёплого сортира или от любимой кухонной плиты, страх сбежать от глупого мужа, дивана и телевизора. А когда она всегда и везде с тобой рядом — она почти Богиня для мужчины. Они и есть — богини. Кто, как не богини, будут всю ночь нагишом бегать купаться. Такие женщины — наш мужской свет, любовь, гармония и покой».

С это высокой ноты Надеждин обрушился в свои воспоминания. Почему он не видел этого раньше. Почему он проходил мимо таких женщин. Ведь вот он, этот мир. Но это другой мир. А он все эти годы жил в каком–то ином параллельном мире. В мире, где все кому не лень, пытались привязать Душу Надеждина ко всему материальному, к этим бренным останкам чужого творчества. Зачем он так жил? Почему не видел другой жизни? Да обладание один единственный раз женщиной, выходящей из моря в лучах лунного света, стоит многих лет лежания с женой под одним одеялом.

Ответ Надеждину был очевиден. Стоило сесть у костра, среди шума сосен, разноцветных палаток и морского прибоя, как забывались все команды дрессировщиков. А его дрессировали материальным миром почти полвека. И он поддавался дрессировке, так же, как и другие. Но он никогда раньше не думал, что именно разница в обладании людьми «ветхой недвижимостью» порождает все земные пороки: зло, страх, ненависть, лицемерие, раздражение, ложь, воровство, чревоугодие, самосожаление, гордыню, эгоизм. Зачем всё это?

А ведь эти люди, Надеждин обвёл всех взглядом, наверняка и зимой, хоть на выходные, но едут в лес и ночуют в палатках среди белого снега. Разве они дикари? Дикарь скорее он сам, зажатый со всех сторон крепостными стенами материальной сытости. А что ему дала эта сытость? Прирост массы тела, облысение головы и узость мышления от «деревянного» рубля до «зелёного» бакса.

От этих мыслей пела не только Душа Надеждина, но и Муза млела, ласково жмурилась и тихонько мурлыкала. Даже Пегас прискакал посмотреть на это чудо — Надеждина, ибо не каждый день, и даже не каждый год человек задумывается над своим местом в оси координат мироздания. Всех их радовал несомненный факт — Надеждин начал кое–что понимать, а значит и они, рядом с ним, не зря проводят время.

Больше всех радовалась его Муза. Она сомневалась до последнего. Музам в жизни писателей приходится труднее всего. Известный армейский афоризм: «Шиза косит наши ряды» для Муз не пустой звук. Когда Надеждин куролесил в библиотеке, потом сидел в костре, Муза боялась за его разум и поругивала своих сестёр — муз. Она думала, уж не свихнулся ли он от своей математики и литературы. Ей было его жаль.

Надеждин был всё–таки мужчиной видным, симпатичным, с ним ещё можно было «понемногу пройти огромную дорогу». Муза не хотела взрыва Надеждина, взрыва всех его накопившихся несчастий, бед, зла, ошибок. Это был слишком обычный и простой конец многих людей: взрыв — страшный суд — новые пути.

Надеждин почему–то нравился Музе. Она молилась за него. И вроде обошлось. В народе, как помнила Муза, окончанию дурных метаний и хаоса дают точное определение: «Перебесился».

Надеждин вроде бы успокоился, перебесился.

 

Глава тридцать девятая

Надеждин и мужики

Да и как Надеждину было не успокоиться, если весь естественный отбор на фестивале бардовской песни определялся только гитарой и песней. Здесь не было никакой конкуренции, никакой показухи. Хочешь, ходи с колокольчиком в носу, а хочешь с короной на голове. Хочешь в парандже, а хочешь нагишом.

Среди этого леса, среди этих творческих людей проявлялось всё величие Бога. Господь даёт человечеству возможность познавать многие грани необъятной Вселенной, в том числе и естественный отбор, причём с самого низа. Вот, толкая друг друга за место под «солнцем», давятся вирусы и микробы, саранча и тля. Этого «добра» так много, что они не сами друг друга раздавить не могут, ни другие с ними справится.

А вот два лося сходятся в лобовой атаке из–за красавицы лосихи. Шибанут друг друга рогами — сразу полегчает. И кого рога крепче, тот лосихе и милей, тот её и танцует. У кого слабее — иди тренируйся до следующего раза. Природа — матушка мудрая. Всех держит в тонусе, но и надежды никого не лишает. Только люди как–то незаметно выпали из её ласковых, нежных и радостных объятий. Люди пошли своим путём. Они отобрали у природы все права и отдали их службам социального обеспечения и даже служителям культа. Рядом с этими человеческими порождениями вирусы, микробы, саранча и тля просто отдыхают.

Глубокие размышления Надеждина были прерваны какими–то двумя полупьяными субъектами, пришедшими точно так же, как мошкара слетается на свет, видимо из ближайшей деревни. На их лицах были видны следы мучительной борьбы с алкоголем. Они без всяких татуировок имели на своих лицах массу отметок и рисунков синего, красного и прочих оттенков.

Попав на праздник жизни, где сильные мужские руки одинаково хорошо владеют и гитарами и топорами, а женщины ходят почти нагишом, но ими только любуются, деревенские мужички явно затосковали и затаились в «здоровом недобре».

Но у костра любили всех. Налили и им. Эта простота, с которой деревенских мужиков встретили, простота, с которой налили им водки, опять ввергла Надеждина в раздумья.

В молодости, бывая в походах и трудовых студенческих лагерях, Надеждину довольно часто приходилось конфликтовать с местным населением, по одному возможному варианту — мордобою. Хотя, спроси его «Что делили?», то ни тогда, ни сейчас он бы не вспомнил. Просто сталкивались две культуры. Одна от земли, от природы. Этой почвенной культуре надо было прорастать, как семени из земли, ей было всё в диковину и всё непонятно. Пусть она была и на «голубом глазу» от вечной российской грязи деревенской жизни и такой же вечной российской безнадёги, но она верила, что всё должно перемениться к лучшему. Она искала, как это может быть. Как может быть это изменение к лучшему. Ведь семя тянется из Земли к Солнцу. Значит и надежда есть. Но семя всё время было «заражено» и ни черта хорошего не выходило, не прорастало.

Другая культура, к которой принадлежал Надеждин — была культура, замурованная в асфальт. Из этой культуры, сквозь асфальт, крайне редко и с большим трудом что–то пробивалось на поверхность. А если и пробивалось, то асфальтоукладчик и каток всегда были наготове. В культуре Надеждина расти было некуда. Там получали знания, но они были очень далеки от деревенской мудрости. В этой асимметрии позиция академика Лысенко и его сопротивление генетику Вавилову приобретали совсем иной смысл. Во времена Надеждина уже весь мир был против генетических семян и их производных.

Поэтому и врезались эти культуры друг в друга. Мягкая, податливая земля в твёрдый асфальт, и появлялись синяки под глазами, шла носом кровь. Всё было. Обе культуры не видели пограничного стыка. Обе стороны ничего не связывало, а «закатанные в асфальт» ещё и ничему не верили. Они видели в крестьянах только грязные натруженные руки и часто серые, пропитые лица, ничего общего не имеющие с таким понятием, как «кровь с молоком». Для горожан — это были существа, при виде которых надо было сразу креститься и твердить: «Боже упаси от такой доли».

А оказывается, нужно–то было всего лишь поздороваться и выпить за знакомство. И всё. Так просто и так сложно, что невозможно додуматься.

Надеждин вновь вернулся к мыслям о естественном отборе.

— Конечно, — думал он, — естественный отбор среди людей — это ещё не вершина правды и Божьей справедливости, но уже и не середина. У человека из–за этого отбора ещё бывают проблемы, но его счастье, если они не сильно отличимы от лосиных. Основная людская масса бодается точно так же, как и лось и бычок–первогодок. Чья голова и рога на ней крепче, тот и главный. Тот и лезет на самый верх в своей иерархии, а для остальных и чащи лесные по жижи, и еды поменьше, и лосихи помельче. Но всё это для человека, который хоть раз задумался над своим местом в оси координат мироздания, полная ерунда. Это всё инстинкты. Это всё круг, по которому бегают самые хитромудрые. Они сами себя гоняют, сами себя изводят, но ни в какую не хотят из этого круга выйти.

Надеждин посмотрел на небо. Надеждин посмотрел на воду. Надеждин поискал глазами Аннушку. Ему хотелось её о чём–то спросить. Может быть, о том, видит ли она это синее небо и эту прозрачную воду. Но Аннушки рядом не было, и мысль Надеждина текла дальше. А дальше Надеждин задумался надолго.

Он что–то и от кого–то слышал о Падшем Ангеле, который осуществляет альтернативное управление всей Землёй. Падший Ангел решил усомниться в правильности Божьих замыслов и намерений. Бог не стал ущемлять его волю. Усомнился — дерзай. Проявляй себя, доказывай. Мешать не буду, но и помогать, пока до всего сам не дойдешь — нет. Выбор сделан. Естественный отбор произведён. Вроде и не сшибались головами, не подставляли друг другу ножки. Вроде бы не было никакой конкуренции, что по сути звучит смешно: «Конкуренция с Богом». Падший ангел сам выбрал свой путь, его на него никто не подталкивал. Он взялся «рулить» Землёй. И вот теперь люди своими большими и малыми шалостями вразумляли его, заставляли работать над ошибками и вновь искать дорогу к Богу.

То, что Падший Ангел уже намаялся с людьми, у Надеждина не вызывало никаких сомнений. Все эти правительства, департаменты, министерства, фонды, корпорации и прочее…, созданное им себе в помощь, люди так завалили своими отходами, что его как Ангела видеть уже никто не хотел. Падший Ангел, наверное, уже много раз ругал себя за что, что не захотел быть простым наблюдателем, и как все остальные ангелы, не вмешиваться в дела людские. А если и вмешиваться, то только в крайних случаях. Он захотел «порулить» сам. От его желания родились массы других рулевых. Все рулили, а корабль стоял. Он бы так и стоял вечно, если бы не Божьи людские Души в своём Со–творчестве и Со–звучие с Богом, не открывали иногда запертые для Ангела двери. Так человек помогает иногда Падшему Ангелу. Для Бога ведь и он, хоть Падший, но Ангел.

Надеждин начал размышлять над человеком как помощником высших сил. Он думал над тем, что если человек слышит Бога и помогает Ангелу, то попран ли здесь закон мироздания. Вроде бы в Святой Иерархии даже Падший ангел выше любого, самого мудрого человека. Но так выходит, что человек может услышать Бога, а ангел, так выходит, что не всегда.

Надеждин посмотрел на деревенских мужиков. Им уже было необыкновенно хорошо. Женщины проявляли к ним неподдельный познавательный интерес и постоянно их о чём–то расспрашивали, а их мужчины пели песни о деревни. Деревенские мужики не оставались в долгу, они, по многочисленным просьбам, сыпали местными частушками:

«Полюбила тракториста,

Один раз ему дала,

Всю неделю сиськи мыла

И соляркою ссала».

Этот гибрид бардовской интеллигентности и деревенской простоты, даже пошлости, открывал для Надеждина неизведанные им ранее глубины народной жизни.

— Кто–то же всё это сочиняет, кто–то же всё это поёт, — думал он, — А раз так, значит в мире есть всё, а значит спасёмся. Бог не без милости, казак не без счастья. Всё что требуется от людей — не мешать друг другу, раз даже Господь не мешает Падшему Ангелу.

Надеждин был на пике своего вдоха. Но, увы, вдохнуть полной грудью до конца ему опять не удалось. А за вдохом, как известно, опять следует выдох.

 

Глава сороковая

Законы Космоса

1. Психической энергией пользуется, питается всё окружающее пространство. Высшая положительная психическая энергия — Святой Дух (Светлый Дух). Высшая отрицательная психическая энергия — Низший Дух (Тёмный Дух). Разнятся знаки, а сам запас одинаков.

2. Психическая энергия, накопленная предыдущим воплощением, действует не на созидание, а на разрушение. И, в первую очередь, психическая энергия сама себя разрушает, если не используется в этом воплощении на благо. Притча о нереализованных талантах из Библии.

Если бы вдох мог длиться вечно, сколько бы чудных духовных открытий совершил человек. Он бы возносился всё выше и выше. Но, увы, даже самые гениальные люди не могут постоянно вдыхать, не могут перейти грань, за которой беспредельность. По крайней мере, так считал Надеждин. Людям не хватает чуть–чуть. Чуть–чуть, но, увы, и снова выдох.

Хотя в этом природном цикле есть несомненная и божественная мудрость. Если бы человек только вдыхал и возносился, то окружающий мир вампиров исчез бы совсем. Пиявкам нечего было бы обсасывать и обгрызать до скелета. Страдали бы литературные критики, мучились бы цензоры, в прострацию бы впало всё мировое правительство. Поэтому–то на Земле глубоко вдыхают единицы, а вот их выдох кормит всех.

Надеждин, хоть и парил на вдохе высоко–высоко, хоть и видел уже сияющие горизонты бескрайней Вселенной и яркие цвета радуги её небосводов, но пришлось снижаться, пришлось выдыхать. Всё пространство вокруг Надеждина, как совокупность тел, хотело есть.

Надеждин очнулся, оглянулся вокруг, на кого бы выдохнуть. Конечно, его взгляд искал Аннушку. Именно её он готов был вознести своим выдохом, словно авиамоделист восходящим потоком свой планер, на самый верх, на самую большую высоту.

Вдохнув, Надеждин был полон сил и был готов к их новой растрате. Ему было не жаль себя. Но Аннушки рядом не было. Эта юная женщина затерялась где–то среди лесных буреломов.

Надеждин подумал о том, что разряд его энергии, как молния, может ударить в песок. Ему стало грустно. Ведь молния непременно должна либо расщепить дерево, либо снести к чёрту сарай. Тогда её удар долго помнят и обсуждают удары стихии, и крестятся о том, чтобы и в следующий раз пронесло от такого удара судьбы.

Но Аннушка упорхнула, пока Надеждин вдыхал. И теперь Надеждин испытывал те же чувства, что Иван Царевич к Елене Прекрасной и Кощей Бессмертный к зелёной лягушке одновременно. Иван Царевич понятия не имел, что делать с лягушкой, но когда она сбросила свою шкурку, Ваня обалдел, увидев красавицу, и возрадовался от мысли, что теперь её можно… Это не лягушка. И Ваня поспешил сжечь зелёную шкурку, чтобы лишить Елену всякой возможности вести свою, частную, жизнь. А Елена и сама хотела, но дать Ване не могла из–за страшного Кощея.

Кощей же знал, кто под личиной лягушки, и мог сделать с Еленой всё что хотел. Но он её любил, шкурку не трогал. Он любил, но она не хотела. Такой вот треугольник. Ясно в этом треугольнике было одно: Ване она хотела дать, но не могла, а Кощею могла, но не хотела, а значит, она была невинна и битва за её любовь между двумя однояйцовыми: Ваней и бессмертным Кощеем вполне понятна.

Надеждин был на стороне Кощея, уж слишком из этой сказки было понятно, что Ваня и вся его родня хочет поднять своё народное хозяйство с помощью Елены, а Кощей хотел только её любви. Но Елена была бы иностранкой, если бы не стремилась к страданию, не стремилась готовить, шить, да при этом ещё и плясать.

Надеждин любил сказки. Он находил в них сюжеты, до слёз похожие на его собственную жизнь. Он не жалел об Аннушке. Её юность больше не волновала его. Она рассыпалась, как пепел на ветру. Надеждин был даже рад такому исходу. От его влюблённости до Аннушкиного исчезновения больше ничего не было, но оставалось пространство для хороших мыслей и воспоминаний.

Опыт Надеждина по части женщин, которые были с ним в разное время его жизни, постоянно приводил его к мысли о возвращении крепостного права. И правительство страны было с ним солидарно. Оно уже подумывало, как перейти от приватизированного вместе с рабочими и крестьянами народного хозяйства к новым, крепостным, хозяйственным отношениям. Ведь как было хорошо в старые времена. Вся деревня знала отца своих детей — местного барина. А если барин был стар, то точно был известен и дедушка внуков. Конечно, барин мог расстараться и вместо внука родить сына или дочь. Но, по крайней мере, все крепостные семьи знали, кому обязаны. Потомки бывших дворян начали посматривать в сторону России. Конечно, они «очеловечелись» за бугром, на них уже лежал налёт цивилизации, но в России девки были лучше, и почему бы за заслуги перед Отечеством их предков снова их «души» не приписать к потомкам. Сласть–то какая, опять же земли немерено. Но, с другой стороны, опять царь, опять декабристы, опять Пугачёв, опять те, которых больше… Только это их и удерживало на куцых французских виноградниках, да на австралийских кенгуриновых фермах.

А в России был хаос. Мать дитя кое–как опознать и установить по отпечаткам пальцев на мусорном баке ещё было можно, но вот отца. Кто? Когда? По какому праву? А главное зачем? Местная власть нашла выход, она отвлекала народ проклятыми западными усыновителями.

Поэтому Надеждин, если и вздохнул по Аннушке, то очень слабо, как вздыхают родители по своим детям, вдруг увидев у них по кольцу в носу, в языке, в ушах и пупке одновременно. Раньше надо было думать, когда и по какому поводу шкурку сжигать.

Надеждин, хоть и не был причастен ко всем мировым грехам, но было время, когда и он принимал активное участие в их размножении. Возможно, что он так и продолжал бы жить в своём греховном неведении, но в нём текла капля английской крови, которая позволяла в потоке крови русской чувствовать скрытые смыслы английских анекдотов о жизни, а не искать в жизни правду, бездумно следуя утверждениям, что именно в ней Бог. Надеждин знал, что Бог везде и во всём.

Жизнь Надеждина перевернул анекдот об английских проститутках. В России шли очередные перестроечные процессы. Власть грабила, народ пытался бастовать, а Надеждин пытался поменять мировоззрение. Шахтёры жили в палатках, прямо на Красной площади и стучали касками о лобное место. Жизнь била ключом. Надеждин чувствовал себя как рыба в воде в этом всеобщем борделе. Он не мог обманывать невиноватых, а виноватых мог. Он богател на людских страстях и пороках.

Но тут, как говорят, вдруг откуда ни возьмись, появился бывший российский разведчик, долго сидевший в английской тюрьме как советский шпион. За годы отсидки он привык к покою, тишине, английскому чаю и чопорности английских охранников. СССР рухнул, разведчика отпустили домой. Сначала он обрадовался, а потом стал писать письма английской королеве и проситься обратно в Англию. Он так и писал, что та страна, в которую он попал — уже не есть его Родина, и в ней он, весь пропитанный английскими принципами, жить больше не может.

Королева была не против его приезда. Просьба бывшего разведчика соответствовала её представлению о мире и об английских принципах.

Так вот, у этого нашего разведчика на всякое событие, происходившее в России, всегда был готов анекдот, и не просто анекдот, а и его полная расшифровка.

Выйдут, например, русские женщины на транссибирскую магистраль с тем, чтобы поезда останавливать и мужей поддержать, которые касками по Красной площади стучат или перегородят грудью федеральную автотрассу в тех же целях, и тут же наш разведчик даёт полную раскладку событий.

Он смотрит на этих несчастных женщин и со всей английской холодностью и чопорностью, вперемежку с русским куражом и цинизмом, но не переходящим в хамство, он ведь разведчик, а не министр, начинает: «Помню, делал я доклад английскому премьер — министру. Помню, окно в кабинете было открыто, и в него доносился шум женских голосов. Премьер меня спрашивает: «Что там?». Я отвечаю: «Лондонские проститутки, сэр».

Тогда он со всем английским консерватизмом, непогрешимостью английских принципов и большой любовью ко всему человечеству и, конечно, к проституткам спрашивает: «Мы ущемляем их права?». — Нет, сэр, — отвечаю я, они занимаются любимым делом. — Может быть, они мало зарабатывают, — продолжает он свои расспросы. — Нет, сэр, они довольны своими доходами. — Тогда почему они кричат? — уже надменно, так как мораль соблюдена, спрашивает премьер.

— Бляди, сэр, — завершаю я эту викторину».

Потом наш разведчик, немного подумав, сказал: «Для них это анекдот, а для нас жизнь. Мы все тут бляди, сэр».

Уместно заметить, что в те недалёкие времена Надеждин со всей страной вдыхал мало, а выдыхал много. На выдохе у него появлялись автомобили, квартиры, роскошные женщины, но вся его жизнь была напрочь лишена всяких принципов. Поэтому короткое «Мы все тут бляди, сэр» Надеждин понял правильно, дословно и буквально. Надеждин не был дураком, чтобы не видеть, как в его стране размножается новая волна холуёв, которой уготовлена участь нового «топлива» в её огромном паровом котле.

От общения с разведчиком Надеждин заскучал. Конечно, всегда полезно общаться с мудрым человеком, знающим на все вопросы правильные ответы, но тогда жизнь приобретает смысл, а вместе со смыслом из неё уходят все страсти, массовые увлечения и тому подобные вещи. Надеждин затосковал до такой степени, что перестал участвовать в размножении людских пороков. Он бросил всё. Он скатился в самый низ жизни и сравнялся с бодрыми массами трудящихся. Но массы оказались ещё хуже тех, кто их вёл. Вожди хоть эти массы стригли и жили в своё удовольствие, а подстриженные массы бегали по территории России голыми и ужасно свинячили. Массы Надеждина не вдохновили.

Тогда Надеждин бросил всех: и вождей, и массы, и остался совсем один, если не считать математику и литературу. Он начал в цифрах искать буквы, а в буквах — цифры. Это был его первый, настоящий, долгий вдох, приведший его к схемам и графикам, к оси координат и нахождения своего места в ней.

Но Надеждин, отвыкший вместе со всей страной от правильного дыхания, постоянно сбивался с ритма. Он вдыхал и возносился над Землёй к Богу, но как правильно выдыхать, абсолютно не понимал, поэтому задерживал дыхание. Но это было в прошлом. Это было тем, что отразилось на лице Надеждина в виде морщин и усталости. Постепенно он начал кое–что понимать и о выдохе, но стоило ему глотнуть алкоголя, как он напрочь забывал о вдохе.

Вот и сейчас он сидел у костра и не дышал. Аннушки не было, как собственно не было и её чумазого, юного друга. Друзья его были пьяны от песен, свежего воздуха и деревенских частушек. И тут, к счастью для Надеждина, ибо задержка дыхания уже грозила ему печальным концом, к нему подсела одна из барышень, которую Надеждин заприметил ещё тогда, когда вдыхал. Заприметил он её по тонким пальцам с красивыми ногтями и по обручальным колечкам, которыми они были унизаны.

Надеждин тогда в своих думах парил высоко над Землёй, как настоящий ас. И как асу самого высокого полёта ему пришло видение при виде этих пальчиков и этих колечек. Видение было простым. Какие могут быть сложности в бескрайней Вселенной. Надеждин отчётливо увидел, как он в дружном боевом строю других асов несётся на огромной скорости в бескрайней Вселенной, и вдруг ярко загорается свет безымянной звезды. Дружный строй рассыпается, все устремляются к звезде. И только вспышки пламени ударов о звезду освещают глубины Космоса. А на «борту» звезды появляются кольца сбитых асов. Это было в видениях, но теперь Надеждин готов был быть сбитым наяву. Не дышать он больше не мог.

Барышня начала просто: «Вам было тепло в моей кофточке?».

Надеждин стал припоминать, кому обязан и кофточкой, и кружкой горячего сладкого чая, а припомнив, понял, что сети на него уже накинуты. Сладкие и ласковые сети.

Но предыдущие видения мешали Надеждину сделать полный выдох. Он ведь был асом, случайно уцелевшим в обломках мирской суеты. Кроме того, жизненный опыт и большие человеческие традиции подсказывали ему, что сначала мужчина унизывает женские пальчики правой руки кольцами: помолвка, брак, а потом эти колечки уже сама женщина перемещает на левую руку: развод, отступные.

Надеждин был не против опыта и традиций. Он только никак не мог понять главного. В стародавние времена к невинной красавице, отдаваемой замуж, прилагали ещё и приданное. Честному человеку было что проматывать. А по нынешним временам ни приданного, ни тем более невинности, и как следствие череда длительных и бесконечных претензий на тему погубленной юности, молодости, зрелости и старости. Этот аспект жизни Надеждин познал на собственном опыте и думал, что он первый, но оказалось всё значительно прозаичней, надо было сказки Пушкина внимательней читать. В мозгах со всех сторон виноватой старухи обратный отсчёт времени не наступает, что на неё ни надень.

Поэтому, не будем скрывать, Надеждин женщин боялся. Особенно тех, которые сами стремились к нему. Это был его комплекс мужской неполноценности, но совсем без комплексов на Земле жить нельзя. Не поймут. Как сказал один литературный герой: «С таким счастьем и на свободе».

Надеждин не проявлял к барышне никакого внимания. Но эта женская душа тянулась и стремилась к Надеждину так упорно, что шансов избежать её объятий у него просто не оставалось.

И Надеждин, подумав над тем, что костёр погаснет, палатки упакуют в чехлы, праздник кончится, а жизнь продолжится — сдался.

Муза по–прежнему подозрительно молчала. Ну неужели она его совсем не ревнует, страдал Надеждин. Ведь я ничего не пишу. Только и делаю, что шастаю с этой окольцованной полубогиней по ночным казино и ресторанам. Я снова живу чёрт знает какой жизнью. Я выдохнул явно не туда. Но, видит Муза и Бог, я продляю её счастье.

Надеждин очень много знал о женщинах. Не скажу, что всё, иначе ничего не останется другим, но многое. Знал, потому что любил женщин, а они его. Как всякий, правильно воспитанный улицей мальчуган, Надеждин с юных лет западал на женскую красоту в строго установленной последовательности: ножки, попка, грудь. Женское лицо, а уже тем более глаза, в этой цепи обожания особой роли не играли.

Но с годами Надеждин стал всё более и более всматриваться в женские глаза и руки. Он с удивлением обнаружил, что женские руки могут быть необыкновенно ласковы.

Однояйцовые мужчины в основном знают женские руки со стороны «народного хозяйства»: носки постирать, еду приготовить, грядки пополоть, а если «народному хозяйству» совсем худо приходится, то и рельсы поносить, окопы порыть.

Надеждина, эта часть женских обязанностей, возложенных на них мужчинами, интересовала мало. Он был универсальный солдат, один из тех, кто мог и кашу из топора сварить, и попа щелбаном в лоб обучить, и чёрта обмануть. О Надеждине даже недоброжелатели говорили, что он уже прошёл огонь, воду и медные трубы, и что ему осталось ещё сто метров по говну пройти, и он станет хоть Богом, хоть его антиподом.

Но сам Надеждин просто хотел быть человеком, справедливо полагая, что Божье Творение не может быть хуже своего Творца.

Надеждин засматривался на женские руки. Он любил их гладить. Он любил, когда они гладили его. Если он попадал в ласковые женские руки, то он, как щенок, был готов носить за хозяйкой сумки и домашние тапочки, меньше всего заботясь о том, будет ли она его кормить и вычёсывать блох. Косточку и на улице можно найти, а вот ласковые руки — нет.

Но ещё больше Надеждина стали привлекать женские глаза. Открытие женской красоты в глазах Надеждин совершил не сразу и не вдруг.

Было время, когда и он был блестящим офицером, и как пелось в современной ему песне: «И я пошёл по всей стране в разнос весь в бабах и вине, ведь были мужики в цене, хоть плох, да тело». На эту пошлую песню всю его жизнь накладывались ещё более пошлые афоризмы: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки» и т. п. Это был угар. Угар, не знающий ни смены суток, ни смены времён года. Это был дикий российский загул. Это был калейдоскоп тел, вин, побед и поражений.

Но и в угаре случаются моменты истины. Это было в Москве. Надеждину было всё нипочём, как и должно было быть молодому дикорастущему капитану Российской армии в форме ВВС, пьяному от буйства столичной жизни и постоянно во хмелю от мысли, что надо будет возвращаться обратно на российские задворки.

Она была в два раза старше Надеждина. Она была чья–то жена. Она была красива, хоть годы жизни и не щадили её лица. Она была умна. Ему с ней было интересно. Они целовались на всех мостах и под ними. Они обошли все московские театры и кафе. Они даже объехали все пригородные парки. Надеждину было хорошо и смешно от того, что так, как они проводили время, его обычно проводят в начале пути, когда «мальчик дружит с девочкой». Надеждин ещё был бесконечно глуп, собственно как и положено офицеру в личной жизни.

Командировка Надеждина подходила к концу. Оставалось всего несколько дней. Они сидели в кафе. Был вечер. Они пили красное вино. Пили и пьянели. Надеждин пил как обычно, пока есть, а вино не кончалось. Она пила, как показалось Надеждину, от какой–то внутренней тоски. Надеждин за время их романа уже сильно подустал от неё, от смены её настроений, от приступов весёлости резко переходящих в грусть и даже злость. И вот когда они оба уже были сильно пьяны, она взяла Надеждина за руку и потащила его в дальний угол кафе под лестницу. Там она, икая и хихикая, задрала своё платье вверх, оставив покрытым им только голову, и стала бормотать: «Ты посмотри, какое у меня ещё крепкое тело…». Потом она опустила платье, и Надеждин увидел её глаза. Тёмные, глубокие, молодые и бездонные. Они смотрели не на Надеждина, а в Надеждина и говорили: «Какие же вы все дураки, что знает о любви молоденькая девушка. Что она может понять и что она может дать. Для неё ещё всё впереди. Она ещё порхает, она принимает ухаживания. А у меня уже многое позади. Так любить тебя, Надеждин, как я, тебя не будет любить никто». И их закружило с новой силой. Надеждин «симофорил» в часть, что вынужден задержаться. Но служба ждала. Долг звал. Командировка закончилась. Они расстались. Оба не хотели верить, что навсегда.

То, что женские руки и глаза первичны, Надеждин запомнил навсегда, как и то, что для женщин, видимо не от мира сего, самая большая любовь — это первая и последняя, особенно последняя. Именно в последней любви женщина растрачивает себя полностью, она реализует все свои таланты, она уже любит не просто мужчину, а нечто большее в нём. Но это бывает крайне редко, ибо ей привычней накапливать «дурь» и становиться дурой, рабыней или стервой.

И вот теперь Надеждин пытался в своей окольцованной полубогине найти продолжение той любви. По кольцам на пальцах, по жажде жизни, с которой она растрачивала себя, по опыту прожитых лет так выходило, что для неё эта любовь тоже могла быть последней. Но это видел только Надеждин. Она же сама, словно в пьяном и беспечном угаре, всё порхала и порхала. Это было здорово, хоть и забавно. По её отношению к нему Надеждин видел, что в последние годы своей жизни она жила с разными мужчинами. Единственным постоянным существом рядом с ней был маленький и чрезвычайно злющий кобелёк по кличке Шарик.

Шарик старел быстрее своей хозяйки, и видимо смотрел на неё так же, как дедушка смотрит на пропащую внучку, влюбленно и всё списывая на новые времена. Мордашка у Шарика была седая. И когда она клала его к себе на колени, он поворачивал свою мордашку к Надеждину и смотрел на него печальными глазами. Как казалось Надеждину, он говорил ему: «Уйди, дай мне дожить с ней свой век, а потом можешь вернуться обратно. Утешить». Шарик жмурился, глаза его закрывались, и он начинал скулить во сне. Она чесала его за ухом. Было видно, что только их союз в её жизни — вечен. Надеждин ушёл…

 

Глава сорок первая

Надеждин и Музы

Муза ликовала. Надеждин оставил всех ради неё одной. Её женское сердце радовалось. Её заметили. Ей поклоняются. Она нужна. Она делает то, что всегда хотела, для чего была рождена. Она помогает творить таланту и достигать небесных высот.

Звали Музу, ту, которая первая обратила внимание на Надеждина — Каллиопа. Она была прекрасна. Её цвет лица не портили даже длительные сидения за вечным свитком, по которому она с большим усердием водила палочкой для письма, выводя на нём какие–то волшебные и священные знаки для Надеждина, которые он пытался перевести в слова, понятные людям. Они почти дружили. Они были близки. Они были счастливы. Надеждин был один на Земле. Музе не с кем было его делить. Надеждин был холост. Но у Музы были сёстры.

Эти милые сестрички, глядя на усердие и сосредоточенность Каллиопы, заподозрили и не без основания, что ей сильно повезло. Что их сестра, такая же Муза, как и они, нашла земное существо, способное слушать, слышать и даже понимать. Сестёр охватила зависть. Ещё бы. Сами они давно «плюнули» на человечество. «Плюнули» с тех самых пор, как человечество определило им место языческих богинь, сделав из них миф и скучные сказки. Вроде бы определение «языческие боги и богини» звучало неплохо и сочеталось со словом «язык». Миссия сбивший человечество с толку, так и сказал: «Сначала было слово. И слово было у Бога. И слово было Бог». Он же сказал, что «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. И ещё он говорил: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить». Он всё правильно говорил и делал, но человечество, как обычно, все Его откровения поняло превратно и в своих жаргонных терминах заявило, что место всех языческих богов возле «параши». Эх, люди, люди.

Только самые чистые людские души по–прежнему почитали всю историю Богов и всех Богов в истории, у которой не было ни начала, ни конца. Они чтили всех Богов, а значит и себя в них.

Так выходило, что Надеждин был из этих людей. Он хоть и мало молился, но всегда вслушивался не только в новостийные программы, но и в космические шумы, и вглядывался не только в женские ноги, но и смотрел на Небо.

Сёстры завидовали Каллиопе.

Сестра Эрато совершенно бессовестно использовала свою лиру вместо лука и запускала в свою сестру то карандаши, то кисти, то музыкальные смычки, отвлекая её от многотрудных занятий.

Сестра Эвтерпа извлекала из своей флейты такие звуки, что остальные сёстры готовы были оттаскать её за волосы, но из вредности к Каллиопе терпели.

Сестра Клио показывала всем, что и у неё есть вечный свиток и палочка для письма, а значит, и прав на Надеждина у неё не меньше, чем у Каллиопы.

Сестра Мельпомена даже сняла маску и скорчила такую скорбную «рожицу», увенчав её венком из плюша, что на Земле «запахло» серьёзной трагедией. Мельпомене на Земле хватало всего и без Надеждина. Катастрофы, катаклизмы, мелкие аварии, ведущие к большим трагедиям, следовали бесконечно. Но она не была бы Мельпоменой, если бы просто так, по родственному и за кампанию, не принялась «бузить» вместе с остальными сёстрами.

Сестра Полигимния хоть и была тиха, но явно готовила какую–то большую пакость для Каллиопы.

Сестра Терпсихора выделывала танцевальные «па» прямо перед носом Каллиопы, откровенно намекая ей на то, что всё равно уведёт у неё Надеждина.

Сестра Урания пыталась уколоть своим циркулем нежную попку Каллиопы.

Только сестра Талия улыбалась и призывала всех сестёр к юмору и веселью.

Обстановка была накалена. Надеждину на Земле было не по–человечески «хреново». Причину он не знал, но следствия чувствовал.

На Небе между сёстрами–музами зрел скандал, а на Земле всё могло повториться как обычно. А обычно человечество хотело, как лучше, а выходило, как всегда. А всегда человечество поклонялось только «золотому тельцу» пусть и в виде бивней мамонтов, а Богов, причём всех, имело в виду.

Бог — Отец, глядя на своих не в меру расходившихся дочерей, призвал их к совместному обсуждению возникшей проблемы. Бог он и есть Бог. Чужую волю уважает. Земной отец, если бы у него было столько дочерей, просто бы всех выпорол и выдал замуж за кого попало, лишь бы сбагрить, чтобы они потом мучились и не занимались всякой «дурью». Но на Небе всё не так. Там, на Небе, всё–таки живут вечно и стараются эту вечность не портить, жизнь свою вечную надолго не омрачать. Проще у них всё. Так, лёгкие споры.

Бог — Отец обратился к дочерям по–отцовски, одновременно и сурово и ласково: «Чего разгалделись? Что делите?».

Дочери притихли и готовы были успокоиться. Они почитали Отца, побаивались Его, и зря не нервировали. Но вопрос был задан. И Бог — Отец ждал ответов.

В некоторой фаворе у Бога — Отца, из–за происходящих на Земле событий, была Мельпомена. Людские трагедии следовали одна за другой. Мельпомена купалась в лучах своей заслуженной славы. Она придумывала всё новые и новые формы венков, могильных плит, каменных надгробий. Она готова была скорбеть за всё человечество, но скорбеть одной ей было скучно. Поэтому человечество, а особенно средства массовой информации, дружно ей подвывали.

Мельпомене, ввиду её очевидных заслуг, выпало счастье выступать первой. Со страшным, перекошенным множественными трагедиями лицом, обрамлённым траурным венком, через который витиевато тянулась чёрная лента с надписью: «Человечество. Люблю. Скорблю. Помню», она начала по–земному просто. Она завыла, зарыдала, стала рвать на себе волосы и восковые листья из венка. Сквозь её горькие, скорбные, трагичные крики и слёзы Бог — Отец услышал: «Моя любимая сестра Каллиопа пригрела на своей груди земного мужчину, которого зовут Надеждин. Он часто рыдает, и это в общем–то всё, что он делает регулярно. Но он не состоит в пенсионном фонде, он не охвачен сетью медстраха и соцстраха, у него нет счёта в сберегательном банке, он даже не застрахован в ОСАГО. Он не состоит в профсоюзе и в политической партии. Он…». Она задохнулась от скорби, больше похожей на ярость.

— Я… — Она искала правильные слова.

— Это всё Каллиопа. Это она учит его, как избегать моих сетей. Это она учит его избегать моих трагедий. Это она вредничает, а не я.

Сказав всё–то доброе, что накопилось в ней и что она думала о своей сестре, Мельпомена гордо и гневно прикрыла лицо маской трагедии. Всем сёстрам стало веселее.

Бог — Отец, выслушав одну дочь, посмотрел на остальных, что означало: «Давайте дальше!».

Дальше, как ужаленные, одновременно «взвелись» Эрато, Клио и Полигимния. Они, хоть и хором, но внятно, в унисон стали тараторить, глядя на Каллиопу: «Мы имеем на Надеждина столько же прав, сколько и она. Но сестра мешает нам вдохновлять Надеждина. А из–за этого Надеждин пишет чёрт знает что, вместо того, чтобы писать бравурные гимны, учебники по истории и совершенствовать стихосложение».

Каллиопа аж задохнулась от такой клеветы и своего негодования на сестёр. Она, как уверенный в правоте подзащитного адвокат, задала сёстрам вопрос: «А когда вы его затащили на фестиваль бардовской песни, кто вам мешал писать вместе с ним там учебники по истории. Вы, наверное, для большей исторической достоверности напоили его так, что он сел в костёр и чуть не обуглился?».

Сёстрам на мгновение стало стыдно. Они вспомнили обгорелый зад Надеждина и увидели, как он до сих пор мажет его яичным белком. Но отступать они не хотели, и в Каллиопу полетело всё, что оказалось под рукой. Сёстры так «разыгрались», что Богу — Отцу пришлось цыкнуть на дочерей.

Они притихли. Возникла пауза. Бог — Отец углубился в свои раздумья. Возможно, он думал о будущем зяте. Не многие «смертные» могли так раззадорить его дочерей.

Общее молчание и размышление Бога — Отца осмелилась прервать Талия. Она, улыбнувшись Отцу и сёстрам, произнесла: «А я довольна. Надеждин такой смешной. Я его люблю не меньше Каллиопы. И вообще вы все сейчас такие сердитые и такие смешные, что мы обязательно договоримся». О чём собиралась договориться Талия, нам остаётся только догадываться.

Чуя подвох и возможный заговор, в разговор встряла Эвтерпа. Её лира плохо сочеталась с новомодным земным рэпом. Эвтерпа шла на поводу у человечества, которое, забыв ноты, уже начало забывать и буквы. Эвтерпа была не против полного оглупления человечества, надеясь, что когда все люди станут идиотами, найдётся один гений, и этот гений вновь поднимет над миром её лиру. У неё были виды на Надеждина. Она пропела в духе времени:

Выдав этот стих в духе времени, Евтерпа провела рукой по струнам лиры, и все отчётливо услышали семь нот, слившихся в семь букв — НАДЕЖДА. Это был веский аргумент.

Этот аргумент сильно задел другую сестру — Терпсихору. Терпсихора взвилась со своего места и закружилась на одной ноге. Она имела право. Она была дружна с Евтерпой. Терпсихора танцевала рэп, на который Евтерпа вдохновляла человечество.

Терпсихора, отирая спиной колонну в свете последних танцевальных новоротов, сводя и разводя ноги, заявила: «Надеждин мой. У него в трудовой книжке нет отметки о том, что он писатель, значит он может быть и танцором. У него вообще нет в трудовой книжке никаких записей, как нет и самой трудовой книжки. А без трудовой книжки он никто, следовательно, он мой. Я буду учить его танцам и точка». Она проделала волнообразное движение руками, подвигала туда — сюда шеей и, согнувшись в пояснице, лихо распрямилась, сделав оборот на 360 градусов.

Бог — Отец подумал: «Эх, хороша дочка. Удалась».

Выслушав своих «лирических» сестёр, слово взяла Урания. Она так вскользь заметила, что хоть у Надеждина и действительно нет и никогда не было трудовой книжки, но свой творческий путь он начал с изучения математики. А это, по её, Урании, части. Она распрямила свой циркуль, сделав из него копьё. На всякий случай все попрятались. Легко играя копьём — циркулем, направляя один его конец в Небо, другой на сестёр, она проговорила, как экскурсовод в планетарии: «Вот там, в Небе, бесконечность и бездна возможностей, а там, она посмотрела на Землю и на сестёр, там…». Она долго подыскивала слова сравнения.

— Там…

И вдруг она произнесла: «Я отказываюсь от претензий к сёстрам. Надеждин, как шар на бильярдном столе. Кто бы его кием ни шарахнул, он всё равно упадёт ко мне в лузу.

Выслушав всех, Бог — Отец сказал просто и понятно: «Ну что, дочери мои любимые. Воля ваша».

 

Глава сорок вторая

Законы Космоса

1. Чрезмерное истечение психической энергии происходит в результате неправильного использования запаса психической энергии. Но кроме того происходит постоянное истечение энергии. Наше тело медленно горит, так как постоянно истекает психическая энергия — выделяется эктоплазма. Может быть чрезмерное истечение эктоплазмы в результате стресса, страха, испуга, желания сильно помочь, физической усталости и перенапряжения или в результате ритма Космоса, микро и макро окружающие условия, атмосфера.

2. В организме мужчины от рождения психические энергии сконцентрированы в области половой чакры, а у женщин — в области сердечной чакры. Но бывает и наоборот, или смешанное состояние. Для солнечного человека кристалл психической энергии должен находиться над темечком. У людей 5‑й расы — в Духовном Сердце.

3. При перекачке психической энергии некоторые цивилизации Антимира пользуются специальными приёмами: нагнетание депрессии, взрывы сознания индивида, подключение к подсознанию, лжерелигии. Пользуясь несовершенным мыслительным аппаратом человека, они могут подключаться к сознанию. Человек сам даёт дорогу Антимиру — используется любопытство, неверие в Господа, в Высший Разум Совершенного Сердца, Светлые силы. Отсюда страх, невежество. НЛО — это существа в основном из Антимира, которые используют деструктивную энергию нашего мира.

Дочки–музы стали чудить. Надеждин впал в депрессию. Ладно бы в творческую, а то просто «по жизни». Надеждин вместе с выдохом воздуха выдохнул и все свои силы. Он сильно устал, его ничего не радовало, и он ничего не видел впереди, что могло бы его обрадовать.

Надеждин уехал из города в лес. Он бродил по осеннему, дождливому, холодному лесу и пытался искать грибы. Он продрог под моросящим и нескончаемым дождём. В корзинке вместе с несколькими груздями лежал шкалик водки. Он свинтил пробку и в два больших глотка выпил её всю. Стало теплее. Он сел на пенёк. Он устал. Он выдохся. Он слишком сильно и впустую горел.

Холодный мелкий дождик, шум качающихся от ветра деревьев напоминали Надеждину о внешнем мире. Внутренний мир продолжала согревать водка. Надеждин сделал вывод, что водка в таких случаях единственное спасение от холода внешнего мира.

Надеждин залез под ель. Её густые и раскидистые ветви не пропускали ни дождь, ни ветер. Надеждину стало спокойно. Он лёг на спину и стал искать причину вдруг обрушившейся на него внутренней опустошённости.

Причину он нашёл быстро. Он решил, что не нужно было отказываться и заглушать свою влюблённость к Аннушке. Нужно было парить на волне этой влюблённости как можно дольше. Чёрт с ней, с Аннушкой, — думал Надеждин, — разве она причина его влюблённости. Причина — это его Душа, его Муза, а Аннушка просто милое дитя, пробудившее их. А Надеждин их предал, он пошёл против них.

Надеждин был стопроцентным мужичком. Уж если ему приходила в голову мысль о женщине, а вместе с ней и желание, то всё в Надеждине опускалось ниже пупка и требовало: «Вынь да положь». Раньше срабатывало без последствий. Раньше ему было абсолютно всё равно, в кого быть влюблённым и с кем спать. Часто эти женщины и его устремления не совпадали, но его не мучила совесть, и он никогда не чувствовал себя пустым и заброшенным. Что–то произошло в нём.

Ас Надеждин был сбит. И теперь он лежал под еловыми ветками и смотрел вверх. Ветви ели были так густы, что неба Надеждин не видел. Но он видел, что мир над его головой живёт как ни в чём не бывало. Паучок раскинул паутину и ждёт свою муху, жук ищет место для зимней спячки…

— Как им хорошо, — думал Надеждин, — они обречены Богом всё делать правильно. Правильно ползать, правильно летать, правильно, по–своему, по–насекомому или по–животному — жить. Даже если кто–нибудь из них зазевается и станет добычей другого или просто будет раздавлен ногой грибника, то и это будет правильно. Всё у них правильно. А у человека обнаружился интеллект. Ум — «маразум». И с тех пор никто ничего не может понять. Что правильно? Что неправильно?

— И на хрена я растратил столько сил и времени на женщин, которых совсем не любил. Эта запоздалая мысль привела Надеждина к мысли о своём возрасте.

— Раньше, — размышлял он, — я бы перемахнул это событие, как узкий ручей, одним махом, а теперь, — он сбил муху щелчком пальца с лацкана плаща прямо в паутину, — теперь былое и думы. Для таких, как Аннушка, я уже старик, для таких, как окольцованная полубогиня, воспоминания о днях минувших, о своих бывших.

Надеждин отчётливо увидел свою жизнь со стороны. В его жизни не было ничего постоянного. Поэтому женщины хоть и тянулись к нему, хоть и любили его, но в итоге предпочитали ему, хоть грешного забулдыгу, но понятного им и главное управляемого. Да и Надеждин никого не держал возле себя. Он говорил своим женщинам: «Живите рядом. И это всё». Не вместе, а рядом. Это их и пугало.

Надеждин никого не удерживал. Сам он любил один только раз, ещё в ранней юности, но очень пылко, очень нежно. Это чувство он хранил в самых заповедных уголках своей души, хотя и понимал, что именно тогда и «перегорел».

Потом ему нравились женщины. Он влюблялся. Как правило он влюблялся, видев красивую женщину в бедности. Дешёвой, коротенькой сатиновой юбчонки и обтягивающей тонкое тело водолазки или кофточки было достаточно, чтобы Надеждин потерял голову. Он не бросался на этих женщин в стремлении обуть, одеть и украсить драгоценностями. Желающих плодить мифических лярв хватало и без него. Надеждин осторожно и бережно открывал им новые грани жизни. Он их учил говорить, он их учил думать, он их учил любить. С Надеждиным они быстро шли в гору, их двигали вверх на работе, у них появлялись деньги, они начинали нравиться себе и другим. Но всякий раз, достигнув какого–то своего внутреннего покоя, они останавливались и не хотели идти дальше. Надеждин говорил им: «Не останавливайтесь, то, куда вы пришли, это даже не середина пути». Но они переставали его слышать. Они начинали считать, что это им самим так свезло и что от их женского ума и красоты все блага.

Надеждин начинал скучать и уходил от одних к другим. Какой смыл продолжать, если женщина пришла к своему концу. Благо красивых женщин в бедности вокруг Надеждина было не меньше, чем воробьев или муравьев, встречались среди них и подающие надежды на понимание. Но Надеждину не везло.

После таких потерь Надеждин понимал, что в мире ничего нового нет и быть не может. Всё уже где–то было и есть. Если здесь и появляется что–то новое, то где–то это уже давно забытое и старое. И с женщинами всё в точности так же. Кто–то и до него пытался делать то же самое. Так же пытался тянуть женщину на самый вверх, но иссяк, надорвался, и обозвав её «курицей и дурой», ушёл в пустынь, в лес, и ещё чёрт знает куда, лишь бы от неё подальше. Стремление тащить бедную «Дюймовочку» наверх сохраняется, пока в тебе самом кипят страсти и чувства.

И всё–таки где–то глубоко в душе Надеждина жила уверенность, что женщина может быть другом, что она может быть очень мудрой, и что возможно именно новая влюблённость Надеждина станет его большой любовью, так как будет в состоянии понять, чего он от неё хочет. А поняв, она, благодарная, скажет Надеждину: «А давай пойдём вместе. Пойдём не за новым кухонным столом в магазин, а пошагаем к звёздам. Давай удвоим наши силы».

Но пока таких женщин Надеждин не знал. Даже самые юные уже были безнадёжно испорчены родителями, подругами и другими существами.

И вот теперь, лёжа под елью, в осеннем промозглом лесу, Надеждин понял, что он «приплыл». И что, видимо, (он оставлял ещё себе надежду) ему не повезло в этой жизни точно так же, как и многим другим до него. Он был абсолютно пуст. Он не нашёл свою вторую половинку.

— Наверное, здесь не обходится без слуг Дьявола, — думал Надеждин. Ведь кто–то же подводил всех этих дур к нему, кто–то взрывал его чувства, чтобы потом порадоваться и поплясать на их обломках.

Он был абсолютно пуст. Он не нашёл свою половину.

Надеждин тяжёло встал и бормоча себе под нос: «Эх Муза, Муза, где же ты была…», — пошёл из леса в город.

 

Глава сорок третья

Законы Космоса

1. С помощью букв, цифр, запахов, звуков, мыслей, слов можно изменить направление психической энергии из тонкого мира в физический мир. Направление из тонкого мира в физический — по часовой стрелке. Из физического в тонкий — против часовой стрелки, если смотреть из Огненного мира на физический, т. е. сверху вниз. Эти Законы даны взглядом Сверху, изнутри!

2. Бесконечность развития материи заложена в любой точке пространства.

Надеждин шёл то по железнодорожным шпалам, то по рельсам, с трудом сохраняя равновесие. До города было километров десять. Можно было ехать на электричке, на автобусе и даже на такси. Но Надеждину было плохо. Дома его никто не ждал. Его вообще, никто нигде не ждал. На родной земле он уже давно жил вне времени и пространства, без семьи и без родины. Это его вполне устраивало, но сегодня он был в депрессии.

По пути в город Надеждин зашёл в сельмаг. В магазине он купил пол–литра водки, две большие луковицы и булку «Здоровье». И теперь, шагая по шпалам, он пил водку, закусывая её луком и хлебом. Сделав очередной глоток, он вставал на рельсы и проверял, достаточно ли пьян, чтобы не свалиться с них.

Монотонность шпал и бесконечность рельс делали своё дело — они успокаивали Надеждина. А мчавшиеся мимо электрички и железнодорожные составы приветствовали его долгими гудками, обдавали ветром и запахом железа вперемежку с машинным маслом. Этот грохот, дрожь земли и запах возвращали городского жителя к жизни.

Наконец, Надеждин достиг того блаженного состояния, когда рельсы стали слишком узкими, чтобы на них можно было стоять, а шпалы слишком выпирали из земли, чтобы не запинаться об них.

Интуиция подсказывала Надеждину, что следующий приветственный гудок тепловоза может стать для него прощальным. Он ещё помнил, что ему было плохо, но в его голове наступило полное затмение, и он напрочь забыл причину своей депрессии. Он даже начал напевать какую–то песенку о водке, железной дороге и встречах на ней. Водка закончилась, но с железной дорогой Надеждин расставаться не хотел. Как былинный богатырь Илья Муромец, он приложил ухо к рельсу, чтобы услышать, что по нему мчится. На счастье Надеждина сталь молчала. Надеждин начал «моститься» головой на рельсе и засыпать. Но его тело, абсолютно не желая такого вот конца, упёрлось руками и ногами в рельс и оттолкнувшись, от него, кубарем скатилось с насыпи вниз. И без того пьяный Надеждин, скатившись вниз и полностью утратив ориентацию, был абсолютно счастлив. В блаженном состоянии он пополз туда, куда было проще, вниз к кустам. В кустах, как партизан в засаде, он и задремал.

Проснулся он в сумерках от холода. Дрожь била Надеждина так, что он прижался нижней челюстью к земле, чтобы не стучали зубы. Вставать Надеждину не хотелось. Дрожали руки и ноги, они занемели от холода и слушаться не хотели. Но, голова была абсолютно ясной. Она благодарила сельмаг за хорошую водку и была удивлена этому факту. Голова хотела домой, в горячую ванну. Надеждин несколько раз отжался от земли и почувствовал руки. Потом он несколько раз согнул ноги. Потом долго тёр лицо и уши руками. Зубы перестали стучать.

Надеждин вспомнил, что с ним была корзинка, а в ней несколько груздей. Он поднялся на железнодорожную насыпь и обнаружил, что все страдания Надеждина приняла на себя его корзинка. Было видно, что корзинка множество раз переворачивалась в воздушных завихрениях, создаваемых железнодорожными составами. Она хоть и была цела, как и сам Надеждин, но была абсолютно пуста и вся в грязи, как и её хозяин.

Надеждин обрадовался своей корзинке, как старой и доброй подружке, и даже больше, так как старых подружек он видеть не хотел. Он схватил корзинку, прижал её к своей груди, точно так же, как маленькая девочка прижимает к себе плюшевого мишку, или солдат — освободитель маленькую девочку. Он даже оттёр рукавом плаща с неё грязь. И в ночных кошмарных сумерках, с корзинкой в руках, весь продрогший, он устремился домой. На ум навязчиво шла песня: «Опять от меня сбежала последняя электричка, и я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке».

В город Надеждин вошёл далеко за полночь. Он не дрожал, а даже наоборот, был горяч и страшно голоден. Выбравшись из экстремальных полевых условий, Надеждин помянул добрым словом родную власть, разрешившую торговлю спиртным круглые сутки. В эту минуту ему открылась вся истина внутренней политики. Так выходило, что и с алкоголем и без алкоголя она была абсолютно одинаковой, но вот воспринималась по–разному. В эту ночь и с алкоголем Надеждин любил родную власть.

Супермаркетов в его городе было чуть меньше, чем жителей в нём, и все они работали круглосуточно. Кроме этого, Надеждин жил недалеко от железнодорожного вокзала, а это значит, что жизнь рядом с ним кипела не переставая. Это значит, что продавщицы из ближайших к вокзалу магазинов не боялись ни чёрта, ни ладана, ни термоядерной войны. Ничего не боялись и все окрестные жители. Про таких обычно говорят: «Совсем нюх потеряли». Да и как его не потерять, если вся его страна в эпоху развитого социализма боролась за чистые туалеты и соглашалась даже на платные в них услуги. Страна своего добилась, все туалеты стали платными, но народ предпочитал «ходить мимо».

Одним словом, место, где жил Надеждин, было самым центром мироздания, его пупком, входом и выходом, окном. Поэтому вид Надеждина в третьем часу ночи, в грязном плаще, с перемазанными солидолом лицом и корзинкой никого не удивил. И не такое видали. Если что–то и было удивительное в Надеждине, так это то, что в своём наряде он был трезв. Трезвые люди обычно в это время спят, если они, конечно, не на дежурстве.

Заходя в магазин, Надеждин хотел купить то, что в России не имеет точного определения, а обычно называется: «выпить — закусить», но взгляд его уткнулся в стеариновые свечи.

Свечки сделали своё дело. Надеждин решил, что прямо с этой минуты он начинает новую жизнь: никакого алкоголя, строгая диета, никаких женщин, строгая гигиена и здоровый образ жизни. А для этого, как он начал думать, надо непременно купить свечи, много свечей, чтобы увидеть и почувствовать новые запахи, новые звуки и мысли. Чтобы придумать новые слова, чтобы вырваться из уз физического мира и устремиться в мир тонкий, а потом очищенным вернуться обратно.

Надеждин, не считая, сыпал свечи в корзину. Чтобы ничем не портить охватившее его чувство, он больше ничего не стал брать и устремился к кассе. Он даже зажмурил глаза, проходя мимо стеллажей с водкой и коньяком. Подойдя к кассе, Надеждин полез за бумажником. Бумажника не было.

К счастью Надеждина за кассой дремала одна из его возлюбленных. Она знала Надеждина, как и он её до последней родинки, и хоть пик их романа давно прошёл по причине утончённости души Надеждина и материальности её души, но они продолжали дружить и встречаться.

Надеждин мог устоять перед Соловьём Разбойником, перед Кощеем Бессмертным, но он был абсолютно бессилен противостоять женской красоте. Как только он чувствовал женский зов, в мозг Надеждина врывались слова песни: «Снегопад, снегопад, если женщина просит, бабье лето её торопить не спеши», и он сдавался. Кроме того, один его знакомый, насидевшийся в былые времена в закрытом НИИ, когда они совершали совместный набег «по бабам», и душа Надеждина противилась, говорил: «Брось, мы же бессмертные, и, потом, чтобы в этом мире хоть чуточку подняться, надо очень низко пасть». И они падали. Падали очень низко и не раз. Они ураганили, но за всё надо платить.

Противостоять женской красоте и женскому зову Надеждин не мог. Она, даже не считая свечи, только подозрительно оглядев Надеждина с лёгким чувством ревности, сказала коротко: «Будешь должен». Надеждин понял, что пункт его новой жизни «никаких женщин» можно вычёркивать. Но оставались другие пункты, не менее значимые.

С корзинкой, полной стеариновых, свеч Надеждин с победным видом шёл домой. В эти минуты он даже не думал о потерянном где–то бумажнике.

Придя домой, он наполнил ванну горячей водой и всюду наставил свечей: на раковине, по периметру ванны, на полу. Их зажигание доставляло Надеждину огромное удовольствие. Абсолютно голый Надеждин лавировал между уже зажженными свечами и грелся в их маленьких огоньках. С математической точностью Надеждин избегал ожогов. Он сравнивал огоньки свечей с огнём костра и думал над тем, что «бесконечность развития материи заложена в любой точке пространства». Он думал о том, что бардовский костёр и свечи в ванной комнате суть одно — бесконечность.

Надеждин осторожно залез в ванну, стремясь не затушить брызгами ни одной свечи. От горячей воды он весь покрылся гусиной кожей. Тело согревалось. Душа парила в облаках пара. Свечи горели. Надеждин верил в начало новой жизни…

 

Глава сорок четвёртая

Законы Космоса

1. В Космосе очень ценится именно осознанная энергия, которая помогает эволюции. Есть осознанная энергия, которая против эволюции, но и она помогает эволюции, так как выявляет слабые места.

2. Предпринимай попытки, не отворачивайся. Учитель всегда рядом, только держи в чистоте Сердце, помощь не замедлит к тебе явиться. Это солнечный знак хорошо охраняет от нападок тёмных на физическом плане, если драка, удары, воровство, ложь, измена.

3. Закон Веры. Каждому по Вере дано будет. Благодаря этому закону исчезают все все законы психической энергии, в том числе закон Кармы… Вера — это канал, по которому энергия поступает с огненного плана на физический, канал постоянно расширяющийся.

4. Закон Космической Общины. Во всём Мире и Божественной Беспредельности соблюдается этот закон, включающий все законы психической энергии. Благодаря этому закону всё сущее существует в гармонии, имеет свою пищу в Космосе. На этом законе основан и закон Иерархии, без которого человек обречён на погибель… Чтобы получить — мы верим. Чтобы воистину дать — мы любим….

5. Закон камертона, унисона. Вибрации внутренние передаются на внешний физический план.

Проснулся Надеждин ко времени, которое на Земле все считают вехой наиважнейшей — к обеду.

Если говорить о настроении Надеждина в момент пробуждения, то можно сказать, что оно было «никакое». По–прежнему преобладала «опустошённость», но Душа чувствовала приближение подъёма. Душа чувствовала новый вдох. Вчерашние день, ночь и особенно свечи как будто бы сказали Надеждину, что хватит транжирить себя по пустякам. А ещё кто–то добавил, что раз ты осознал себя в оси координат, то осознавай себя и дальше. Помогай эволюции всего человечества. Предпринимай попытки, не отворачивайся.

Для начала Надеждин решил найти утерянный бумажник. Ему было не жаль денег. Ему было жаль фотографию женщины, которой он был обязан своим рождением. Для поиска бумажника ему необходимо было совершить весь вчерашний маршрут по рельсам и шпалам.

Вставать Надеждину не хотелось. Была осень. Было холодно не только на улице, но и в квартире. Родная местная власть ждала понижения температуры до 8 градусов и её устойчивое замирание в этом пределе в течение трёх дней. Но, она, зараза, ночью падала до нуля, а днём поднималась до плюс десяти. Энергетики вместе с властью были на верху счастья и нещадно грабили граждан, которые, согреваясь, сплошь жгли электричество и газ. Члены верхнего правительства втихаря выжимали из народа дивиденды по своим акциям и ещё то, что получило заморское название «бонусы». Надеждин стойко переносил тяготы и лишения под одеялом и под подушкой. Но зов, вечный зов звал Надеждина. Он быстро встал, оделся и пошёл на железнодорожный вокзал. Электрички ходили часто, поэтому ему не пришлось слоняться по вокзалу.

На перроне Надеждин сразу же увидел роскошную женщину в длинном черном плаще. Вокруг её шеи была повязана шёлковая коричнево–голубая косынка, а длинные светлые волосы скрепляла костяная заколка. Она была блондинка. Надеждин был сразу же пленён её видом. Он вспомнил, что именно этот вид женщин считается вымирающим, а следовательно он нуждается в особом уходе и защите.

Думая о блондинках, Надеждин ни на минуту не забывал о данном вчера самому себе обете «новой жизни», но вычеркнуть из своей жизни женщин было выше всех сил Надеждина.

Если читатель считает, что Надеждин слишком много думает о женщинах, значит, он уже безнадёжно стар или давно женат. А Надеждин, хоть и был уже не первой свежести, но был молод душой и холост. И на женщин он по–прежнему смотрел точно так же, как голодный студент или даже как подневольный курсант военного училища. Надеждин любил женщин. Они не давали ему расслабляться. Именно им он был обязан тем, что его брюки ещё удерживал на талии ремень, а не подтяжки. У него была крепкая шея, сильные руки и жаждущий взгляд зелёных глаз. Женщины знают, что это за взгляд. Надеждин был холост по убеждению, а не по несчастью. Он бы давно женился, если бы нашёл ту единственную. Но как раз в этом ему и не везло.

Надеждину всегда везло в начале, но уже с середины не везло. И в этот раз ничего нового не произошло. Эта женщина с перрона села прямо напротив него, вселив в него надежду. У неё были тонкие губы. Надеждин мог пережить тонкие губы. Но она достала из своей сумочки целый пакет гигиенических салфеток и стала тереть ими своё сиденье. Потом она долго тёрла свои туфли, потом — руки. Надеждину стало обидно и страшно. В борьбе с микробами она совсем не замечала его. Так выходило, что в её жизни мужчины стоят на эволюционной лестнице ниже микробов, раз их даже не замечают. Надеждин и сам был чистюля, но быть в понимании этой женщины ниже микроба ни хотел нивкакую.

Уничтожив всех микробов, дама попросила у Надеждина зажигалку и пошла курить. Это восстановило потерянное было равновесие. Надеждин увязался за ней, поправ ещё один пункт своей «новой жизни». Но, увидев дымящуюся сигарету в её иезуитских губах, Надеждин ощутил вчерашнюю ночную дрожь и упёрся ладонью в подбородок, чтобы опять не начать стучать зубами и закашлялся.

Вдоволь накурившись, дама вернулась на место, достала зеркальце и стала «делать лицо». Надеждин остался в тамбуре и совсем впал в тоску. К счастью, была его остановка.

Свой поиск Надеждин решил начать с сельмага. Так как именно там он доставал свой бумажник в последний раз, покупая водку. Едва он перешагнул порог магазина, как лицо продавщицы расплылось в улыбке. Надеждин решил, что в этой деревне такая тоска и так мало народа, что продавщица рада любому покупателю.

Продавщица продолжала улыбаться, и не дожидаясь, пока он откроет рот, ошарашила его словами: «А я вас уже заждалась. Вы оставили у нас свой бумажник».

Надеждин оторопел. Его устоявшееся и уже начинавшее бродить мнение о людях было подорвано на корню. Как оказалось, в мире ещё оставались люди высокой души и большой доброты.

Надеждин растерялся. Мировое правительство давно травило русский народ вредными пищевыми продуктами: детей — радиоактивными йогуртами, молодёжь — пивом с убийственными добавками, остальных — «бодяжной водярой».

Власть в России, набравшись передового опыта из аналитических записок Алена Даллеса, стремилась уморить весь народ, ибо именно за это и под это ей давали денег, причём, немерено. Власть размножалась, остальные дохли, как мухи. В этом вертепе Надеждин начал задумываться над тем, что академик Лысенко, стойкий борец с генетиками, был не так уж и не прав. От генетиков сдохли даже тараканы. Но в этом магазине Надеждин купил хорошей водки, как будто до этой деревни ещё не дотянулась властная рука, а теперь ему ещё возвращали и бумажник.

— Виноват, — искренне произнёс Надеждин, — я совсем забыл, где его оставил. Поэтому хожу и ищу, просто так «наобум». И, видимо, сегодня мне везёт.

— Наш батюшка сказал бы по–другому — продолжила разговор продавщица, — Он сказал бы так: «Каждому по вере дано будет. — Я чувствовала, что вы придёте, и не за деньгами, а за фотографией. Уж больно вы похожи на женщину на ней. А раз так, то это не вы шли, а Господь вас вёл. Я и сама постоянно что–то теряю, но верю в Господа нашего и доверяю ему свою проблему, а он меня ведёт.

— Странная у вас деревня, — произнёс Надеждин, — власть у вас другая что ли, не нашего государства, не развратившая вас. Водка не бодяжная, люди честные.

— У нас не деревня, у нас община. Главный у нас батюшка. Он нас учит так: «Чтобы получить, надо верить, чтобы воистину дать, надо любить». А как же можно красть, когда любишь. А водку мы не пьём, поэтому нам много её не надо. Мы её для приезжих продаём. Они хвалят, как и вы.

Надеждин снова почувствовал, что «налетел» в этом сельском магазине на что–то такое потаённо русское, родное.

Он и сам вдруг стал добрее и спросил: «Чем я могу отблагодарить вас?».

Продавщица ответила: «А вы купите килограмм конфет, а я их выставлю в вазе на прилавок и буду всех угощать. И будет в нашей общине день, как праздник, особенно у детей».

Надеждину стало тепло и хорошо, и оттого, что эта женщина ничего не просила себе, и от мысли, что он прикоснулся к какой–то неземной чистоте и пониманию жизни. А такие слова, как конфеты, праздник вернули его в своё детство. Глаза его заблестели от воспоминаний. Он купил мандарин, конфет, печенья, яблок и пряников. Ему ещё никогда не хотелось быть столь благодарным. Вместе с продавщицей он всё бережно разложил по вазам и поставил на стол. На столе лежали книги для обмена и чтения. Приходи и бери, только оставь запись о том, какую книгу взял.

Надеждин расчувствовался. Его мозг отказывался верить в то, что он видел. Во всех ближайших деревнях в магазинах вместе с бодяжной водкой продавали гробы, венки и памятники. Власть вещала в новостийных телепередачах, что она создала народу максимум комфорта. В одном магазине можно купить всё: и чем отравиться, и где упокоиться. Надеждин называл эту власть — тварями и скотами, но деваться от неё было абсолютно некуда. Так он считал. Но, оказывается, ещё остались не тронутые островки…

Надеждин поклонился продавщице и молча вышел из магазина.

Пока Надеждин ждал электричку, в его голову приходили мысли о Родине. Это были редкие мысли и редкие минуты счастья, в которых Надеждин любил свою Родину, как хороший сын любит своих родителей. Надеждин думал о том, что благодаря таким людям, как в этой общине, и существует Россия. Благодаря таким людям и он со — звучит России. Их милосердие передалось и ему. Он, как и они, зазвучал в унисон в одной большой любви ко всему на свете.

Он думал о том, что именно такие моменты так тянут на Родину с чужбины, и о том, что наверное память о таких моментах и называют ностальгией. Наверное, именно этих людей приносят в Россию аисты, чтобы они делали её лучше.

Но короткое счастье Надеждина заканчивалось, как и новый вдох.

Подошла электричка. Надеждин сел в неё и поехал туда и к тем, кто родился под российскими лопухами, репейниками и прочими сорняками и из–под них же управлял этой страной.

 

Глава сорок пятая

«Конец света»

В городе его никто не ждал. Его городок с миллионным населением был близок к состоянию двух других древних городков: Содому и Гоморре. Причины для этого были веские.

В Соединённых Штатах Америки разразился финансовый кризис. В глухом, по меркам Нью — Йорка, провинциальном российском городке отключили тепло, а из кранов перестала течь вода.

Телерадиовещание связывало эти события с американским кризисом, с загадочным словом «ипотека». Одна шестая часть суши, плохо заселённая человечеством, это мудрёное слово услышала впервые. «Умные» телеведущие говорили, что это то же самое, что и местный ЖЭК, только у них. Хапнули много и слиняли, а мы теперь будет страдать, ибо от страданий нам отвыкать никак нельзя.

Телеведущим было виднее, они каждый день общались с министрами соцразвития, региональной политики, образования, МЧС и даже с президентом.

Народ им верил, ибо они были аккредитованы при правительстве, а значит ели из тех же мисок, а значит, знали все их мысли. Народ им верил, но молился за американцев, ибо так выходило, что пока Америка из кризиса не выйдет — ни тепла, ни воды в их городке не будет.

Но тут случилось самое страшное. Погас свет.

Надеждина мало интересовал американский кризис и связанные с ним российские трудности. Тяготы и лишения он научился стойко и мужественно переносить в прежние годы, он был вполне здоров и поэтому жизнь в России была ему в кайф. В России по–настоящему плохо было больным и детям, остальные в ней ухахатывались.

Что касается американского кризиса, то он и без математики догадывался, что от него плохо только тем, кто хранил украденное у российского народа — там в США. А там хранили свои капиталы только члены российского правительства и прислуживающие ему олигархи. Могли заставить вернуть. Надеждину их было не жаль.

У самого Надеждина, бодро шагающего в массе трудящихся, зарплата, а вместе с ней и капитал, были такими маленькими, что в исторические времена даже Карл Маркс его бы не заметил и не написал бы своих бессмертных книг, а во времена современные даже аборигены в набедренных повязках проткнули бы своего вождя деревянными копьями, если бы он им отдавал столько из их общей добычи. Но аборигены жили в Австралии, а рядом с Надеждиным жили племена ещё более дикие.

У этих племён не было ни своего Карла Маркса, ни своих аборигенов. Народу, из которого происходил Надеждин, было всё глубоко «по хрену». Он был свят по определению. Он не любил ни денег, ни вождей, ни себя. Ему было всё равно. По крайней мере, так думал Надеждин, пока не погас свет.

Произошёл крайний случай. Сначала Надеждин отнёсся к этому событию радостно. Без воды, без тепла и без света из–под одеяла можно совсем не вылезать. До весны ещё далеко. Спи себе, соси лапу, как мишка косолапый, в наступившей тишине.

Надеждин даже решил, что это добрые ангелы дают стране передышку в связи с американским кризисом. Чтобы народ впотьмах успокоился, проникся любовью к своим вождям, которые свою страну до кризиса не довели, а только в него интегрировались.

Но покой длился недолго. Бог, конечно, не спал, но черти были проворней.

Первый день без света, воды и тепла народ в городке пережил радостно, как и сам Надеждин. До срока закрылись магазины, офисы, предприятия. Из школ разбежалась по домам вся детвора. Весь народ радостно спешил домой. А что дома? Тишина и холодрыга. Что делает Америка по выходу из кризиса — не слыхать. Кто в кого врезался, и кто кого пристрелил — не видать. У какой Анфисы грудь больше, а у какой зад крепче — не понять. Потух голубой экран.

Вместе с этим «окном в мир» погасла и вся городская жизнь. Весь её досуг и отдых. Это был стресс для горожан. Они искали выход. Они лезли под одеяла. Они обнаруживали там друг друга. Мужья жён. Жёны мужей. Мужья, гладя округлости своих жён, вспоминали телеведущих, а жёны, лишённые всех телесериалов сразу, были готовы на всё. У них прошли все циклы, климаксы, головные боли и другие болезни, ибо их лишили рекламы таблеток и тампонов.

Большинство горожан, внезапно обнаружив друг друга, и второй день занимались тем же, что и в первый. Не скучали даже дети. На их памяти такого события ещё не было. В сотовых телефонах ещё оставались неразряженными аккумуляторы, и они сигнализировали друг другу самые разнообразные новости, в основном связанные с уважительными причинами отлынивания от учёбы.

Надеждин, высунув из–под одеяла только нос, блаженствовал. Иногда он вставал. Одевался. Зажигал свечу, брал перо и писал. Он мыслил, от него шёл пар.

Но за два дня без телевизора народ удовлетворил все свои инстинкты и заскучал.

На третий день без света и телевизоров народ начал собираться в кучки, группы и даже толпы. К Надеждину повалили гости. При свечах на кухне они вели «кухонные разговоры» о том, что эта сволочь не только развалила страну, распродала все энергоресурсы страны, но украла и электроны, бегущие по проводам.

Надеждин вдруг отчётливо увидел, что с электронами местная власть явно перебрала, а местные энергетики явно проявили неразумную инициативу, в надежде получить очередные ордена и бонусы за борьбу с народом. Телевещание надо было оставить. Тут они недоглядели.

Видимо, думал Надеждин, они в это время, когда отключали свет, смотрели фильм о нашем славном корабле «Варяг» и сверяли его сюжет с очередным аналитическим докладом ребят из Лэнгли, ожидая и надеясь, что и российский народ, встав в полный рост у экранов телевизоров, с громкой песней об американском кризисе тихо потонет под рукоплескания иностранных держав. А эти державы, в свою очередь, компенсируют активным членам местной власти, участвующим в «утоплении», потери за утраченных ими подданных, щедро наделив их кошарой где–нибудь в австралийской глубинке, рядом с живучими аборигенами или в Африке, ближе к бедуинам, ибо и те тоже достали «приличных» людей.

Но народ, это вроде бы покорное «быдло», как утверждал тот, кто разваливал энергетику страны, вдруг прозрел. Без телевизора и искусственного света он глубоко задумался о том, что Америка с её кризисом чёрт знает где, а света нет в их городке. И до белых ночей далеко. И в этой кромешной темноте не понять, то ли мосты развели, то ли опять свели.

Кухонные разговоры грозили перейти в открытое восстание. Народ начал вспоминать Спартака, Пугачёва, Разина, Ленина, Сталина, Че Гивару, Фиделя, Батьку Махно, Буша младшего и ещё одного диковатого грузина. Народ стал всё чаще повторять слова: «мосты», «телефон», «телеграф», «Зимний дворец» и ещё «Смольный».

Покой Надеждина был разрушен до основания. Но Надеждин был доверенным лицом президента в этом городке. Настолько доверенным, что ему не платили даже заработную плату. Знал президент, что он в доску свой и никуда не убежит, ибо Россию любит. Президент же платил только тем, кому не доверял. Плотил много и регулярно. Это было в основном его окружение. Но, дорогой читатель, смею заверить, что не только в России такой порядок оплаты труда, но и везде. Например, учителя получают мало везде, ибо им доверяют больше всего, им доверяют даже будущее, сопливых детишек. А они, блин, стараются воспитать их так, чтобы и потомкам скучно не было. Так и живём, как они «доверенные» учат: «от» и «до»…

Надеждин телеграфировал друзьям о том, чтобы в его город срочно прислали дизель–генератор и большой экран телевизора для установки его на центральной площади, а также фильм «Титаник» и пару грудастых баб–ведущих, чтобы успокоить народ. Он так и писал в телеграмме: «Чтобы из искры вновь не разгорелось пламя, требуются зрелища. SOS. SOS. SOS. SOS. SOS….».

Друзья любили Надеждина. Они прислали ему всё, что он хотел для своих горожан. Надеждин был рад. Его оставили в покое.

Он вновь сидел возле свечки с пером в руке и делал выводы. Надо действовать, думал он.

— Действие, — вот основа нашей жизни, вот её причина. А уж из действия рождаются следствия. Надеждин только не знал, что значит действовать. Как действовать. Он был математик и литератор. Все его действия сводились к тому, что иногда он брал ручку и писал, иногда ложку и ел, иногда рюмку и пил. Последнее действие он особенно любил. Но то ли это действие, он не знал.

Тем не менее, жажда деятельности стала прорастать в него и захватывать всю его душу. Он искал пример для подражания. Действия правительства, размножавшего людские беды и несчастья, ему не нравились. Интерес к действию в затворничестве он утратил.

Надеждина, как и его далёкого предка Гамлета, шибанул всё тот же вечный вопрос: «Быть или не быть». Действовать или не действовать.

 

Глава сорок шестая

«Титаник»

Слух о том, что на городской площади будут показывать кино, в кромешной городской тьме распространился быстро, ибо давно замечено, что темнота является лучшим проводником слухов. Горожане, как мотыльки на свет? повалили на площадь. Они ещё могли продержаться некоторое время без тепла и воды, хотя ребятишки стали покашливать и подозрительно чесаться, но жить без телеэкрана люди больше не могли.

На площади царил ажиотаж. При свете факелов и не без трудностей удалось запустить дизель–генератор. Прожектор осветил импровизированную сцену. На сцене стояли две роскошные дамы. Округлость их форм ещё до фильма вызвала радостный свист городских мужчин и их же бурный, почти поросячий восторг, примерно такой же, какой жирный хряк испытывает при виде ведра помоев. Городские мужички возвращались к привычному для родной страны пониманию жизни, в которой на первом месте стоял телевизор, за ним шло пиво. За пивом часто вообще ничего не было, но чтобы не позориться, было принято ставить на третье место женщин.

Местную власть такое понимание жизни вполне устраивало. Его с самого президентского верха наделили суверенитетом, названным местным самоуправлением.

Мешали этому суверенитету только дети и пенсионеры. Им втюхивали телевизор, но некоторые грани их жизни оставались незаполненными.

Детишки пока были вообще не нужны, ибо они не голосовали, но с ними связывали будущее, пенсионеров надо было кормить, как голосующих. Но голосовали не каждый день, а есть они хотели постоянно, поэтому приходилось отвлекать от еды и тех и других. Детишкам начали преподавать «кама — сутру» уже в школе. И хотя лет до 14 они ещё не «хотели» и сомневались в её нужности, но слушали и втихаря смотрели «про секс с учительницей» с большим интересом, а пенсионеры хотели, но не могли, и продолжали думать о сексе, держась на ностальгии о «комсомольских стройках».

Две роскошные дамы, стоящие на сцене, стукнулись своими попками, чем сильно понравились местным лесбиянкам, которые укрепившись в своих грешных мыслях, восторженно завизжали.

Потом дамы со сцены поцеловали друг друга в губы. С этого момента все секс — меньшинства стали орать в диком восторге. Жизнь возвращалась в этот город.

Две дамы со сцены не произносили слов, они были выше слов. Они привыкли ко всему и без слов. Они уже показали, что город, в который их привезли — это полная «жопа», но Родина не забывает своих сыновей и дочерей даже в «жопе». Родина их любит. Они снова поцеловали друг друга в губы. Народ неистовал. Наступало время показа фильма.

Свист, визг и дикий ор сменился поднятием к верху светящихся зажигалок и спичек. Мелким огнём хилой местной индустрии горожане встречали огромный «Титаник».

«Титаник» был призван показать всем горожанам, что плохо не только у них тут, а плохо везде, куда доплывают айсберги, и хороший айсберг может причинить бед не меньше, чем плохое, хоть и местное самоуправление. Мораль была ясна, как самоуправляетесь, так и живёте.

Эпизод, где «Титаник» уходит под воду в полной иллюминации, с горящими во всех каютах лампочками, предусмотрительно, был из фильма вырезан. Мало ли какие ассоциации могли возникнуть у горожан, а от этих ассоциаций «Единой России» мог грозить и раскол.

Дизелёк шумел, пассажиры «Титаника» тонули один за другим. Их, этих пассажиров, горожанам жалко не было. Было понятно, что на такой корабль Господь мог собрать только всю сволочь. Многие жалели, что это была сволочь тамошняя, а не местная.

Плавала и ни в какую не хотела тонуть только одна очаровательная барышня. Среди обломков корабля и льдин она чувствовала себя, как утка в тёплых днепровских водах. Пока она плавала, обломки энергосистемы страны напрягли все свои силы и дали свет.

Откуда не возьмись, появился мэр города и начал всех поздравлять с днём города, который, в честь такого праздника был переносён с весны на осень.

Но, горожане не стали досматривать фильм и слушать мэра. Спасутся или не спасутся эти гниющие капиталисты, им было всё равно, а мэр им и так давно и крепко надоел. Они только жалели, что этой падлы нет среди утопающих, а то они бы ещё и камни в него побросали. И не один из них в эту радостную минуты ОСВЯЩЕНИЯ не думал над тем, что это он его выбирал. А с другой стороны графы «против всех» уже не было, да и количество явившихся ни на что не влияло.

Горожане устремились по домам. Многие бегом, ибо со светом в дом могла придти другая напасть. Специалисты из энергосистемы страны, которых их рыжий вождь считал быдлом, вполне соответствовали этому определению и постоянно путали фазы. Тогда в квартире могло перегореть всё от лампочек, холодильников до телевизоров. А за три дня без света горожане забыли, что они включали, а что выключали, поэтому и бежали домой.

Надеждин в этой городской жизни активного участия не принимал. Вдали от площади он наслаждался тишиной. Это было его первое действие.

 

Глава сорок седьмая

Слёзы Надеждина

Надеждин решил, твёрдо решил, навсегда решил начать новую жизнь. Никаких женщин, никаких сомнительных удовольствий, никакого спиртного. Все инстинкты подавить, оставить только здоровый образ жизни и труд во благо всего человечества.

Он купил новую толстую тетрадь в клеточку и сел за написание вечного творения, которое по определению богов, должно было открыть людям новые грани их, пока ещё, по мнению Надеждина, абсолютно бессмысленной жизни. Он взялся наполнять людскую жизнь великим смыслом. Он правда забыл спросить человечество о том, надо ли ему наполнять свою жизнь великим смыслом. Вместо этого вопроса, обращённого к человечеству, он постоянно задавал вопрос, обращённый к самому себе: «Что я хуже других? Хуже тех, кто с посохом в руках, или в лесной глуши, или за монастырскими стенами, или в тиши кабинетов учил человечество жить?». Вопрос этот был чрезвычайно сладостен. Этот вопрос звал Надеждина на подвиг. Видимо, с отказом Надеждина от низменных инстинктов в нём проснулся высокий интеллект. Но всякий раз, как только он задавал себе этот вопрос, то в левое ухо, то в правое, Надеждину слышались слова Музы: «Надеждин, с вопроса: «Что я хуже других?» начинается закат человеческой жизни. Человек начинает массовый забег в общей толпе, и его душе приходят «кранты». Ты хочешь «кранты» в общей очереди?». Надеждин не хотел «крантов», он хотел счастья для всех.

Надеждин просидел над чистой тетрадью и день, и второй, и третий. На белом листе бумаги по–прежнему ничего, кроме его высыхающих слёз, не появлялось. Эти слёзы могли бы сказать человечеству больше, чем все книги, написанные для него другими авторами. Но человечество не видело слёз Надеждина, поэтому ни о чём не догадывалось. А Надеждин рыдал и заливал тетрадь слезами, как раз по причине осмысления сюжетов человеческой жизни. На этом осмыслении, ещё ничего не написав, он и иссяк.

Осмысливая жизнь человечества, Надеждин ковырял в носу и в ушах, смотрел в окно, почёсывал яички и грудь. Он страдал. Он не знал, с чего начать. И тут, во время чесания кончика носа указательным пальцем, его озарило. Надеждин вдруг ясно понял, что он прожил все библейские сюжеты, а других сюжетов человечество просто не знало, так как Библия была последней книгой, в которую мудрые люди переписали из других древних книг все сюжеты. Это не расстроило Надеждина. Он рассуждал просто и примерно так: «Раз я прожил все сюжеты, значит, я велик. Я прошёл всю земную жизнь. Весь земной лабиринт».

Но тут в ход его мыслей, спасая Надеждина от своих сестёр–муз, вмешивалась Муза — Каллиопа, которая шептала, как любимая женщина: «Не ты один. Твой мозг не должен быть равным диаметру твоего члена, он должен быть больше. Надеждин, перестань мучить интеллект, он у тебя не так уж и велик. Лучше молись, хотя бы на меня».

Надеждина эта мысль свыше сильно расстроила. Ему так приятно было осознать, что в чём–то он обошёл всех, и вдруг шёпот Музы: «Не ты один…».

— Наверное, — думал Надеждин, — так и есть, и до него все жизненные сюжеты прожили многие другие. Кому–то повезло больше — это тем, кто прожил их положительную часть. Кому–то меньше — это тем, кто застрял в отрицательных сюжетах. А кто–то прошёл весь лабиринт, кому–то, как и самому Надеждину, не повезло на все сто процентов.

Для обычного человека состояние Надеждина было подобно смерти. Это было нулевое состояние. Таких, как Надеждин, на Земле было чрезвычайно мало и хуже всего было то, что они друг друга не знали.

Остальным было проще. За счёт тех, кто проживал на Земле положительные сюжеты и достигал небесных высот, кормились черти. Они держали их за ноги и не давали оторваться от Земли.

За счёт тех, кто жил исключительно отрицательными сюжетами, сплачивались ангелы, они держали эти падшие душонки за головы, а часто за остатки волос, не давая им совсем пасть в земную преисподнюю.

Только таких, как Надеждин, не держал уже никто. Они были абсолютно свободны в своём выборе. Они умудрились утомить и чертей и ангелов, и Бог дал им абсолютную свободу волю. А это ответственность. Это очень больно.

Надеждину было больно. Он рыдал. У него были недостатки и пороки. Но он перестал быть шаромыгой. Он уже не мог писать о том же, о чём писали другие. Он уже не мог самоутверждаться и просто радовать или наоборот расстраивать чей — то глаз и ум. Ему уже не перед кем было утверждаться. Он был совершенно один. Его никто здесь на Земле уже не любил, не держал, не ждал.

Но именно об этом Надеждин и хотел сказать человечеству. Он шагнул далеко за пределы понимания жизни всем человечеством. Он хотел предупредить всех о том, что близок час, когда все, как и он, проживут все жизненные сюжеты, и тогда наступит растерянность. Он хотел сказать, что она уже наступила. Взрослые не оставили детям альтернативы, отличной от своей жизни. Дети ушли в наркотики, в алкоголь. Они взяли ближайшее, что видели на поверхности. Надеждин хотел рассказать, как избежать такого ближайшего и такого страшного будущего. Но, как это сделать, он не знал.

Человечество понимало только понятные сюжеты. Человечество требовало ясности, хотя бы библейской, хотя бы такой, какая была с блудным сыном, когда один сын блуждал, другой работал. Затем тот, который блуждал, возвратился и был обласкан, а тот, который работал, так и продолжал работать, хоть в нём и проросла обида.

Надеждин не хотел вновь пересказывать эти сюжеты, он не хотел навешивать на эти сюжеты паразитные мысли, примешивая к ним возвращение блудного сына в лоно церкви, вместо домашнего очага. Надеждин хотел оставить своё творение будущему человечеству, которое уже, как и он сам, всё знало, испытало и прошло.

Только на девятый день, в глубокой задумчивости он написал большими буквами на первом листе своей новой и чистой тетради: «ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. СПАСЁМСЯ!».

После этих слов Надеждину оставалось совсем немного. Написать главу первую и все последующие до самой последней. Но это было уже не его желание. Это был иной сюжет. Сюжет, о котором народ, давший Надеждину жизнь, выражался по–военному чётко и просто: «Назвался груздем — полезай в кузовок». Надеждин назвался. Вернее вызвался.

В кузовке кто–то освободил место и ждал Со–бытия, Со–творчества от Надеждина.

Надеждин опять был в слезах. Он шептал: «Спасёмся!». Он снова захотел водки. Водку в его стране пили все, даже дети. Пили по той простой причине, что страна им так «обрыдла» вместе с её властью, что они хотели быстрее из неё уйти. Господь и прибирал всех желающих. Кого прямо пьяненьким, кого с похмелья. Господь спасал отчаявшихся. Надеждин хорошо знал этот сюжет. Он давно понимал водку, как спасение. Но он понял и другое. Он понял, что и слово может стать спасением, если оно написано человеческой рукой, ведомой Богом. Но как вложить свою руку в руки Бога, он не знал. Он был почти раздавлен. Он был несчастен. Он был один перед легионами многоязычных народов.

Надеждина сверлила мысль, его собственная мысль: «Попал. Я опять попал под раздачу. Инициатива наказуема благостью исполнения. Ох уж эта инициатива». А Муза нашёптывала: «Исполняй, Надеждин. Я с тобой! И знай, что основной сюжет — это Душа, она осуществляет жизнь вопреки всем изменениям. Оторвись от земных сюжетов и вернись к главному, к Душе».

 

Глава сорок восьмая

Надеждин и Атланты

Надеждин слушал Музу и даже пытался понять, чего она от него хочет и ждёт, но Муза в представлении Надеждина была женщиной, а женщин Надеждин, будучи с некоторых пор закоренелым холостяком, воспринимал всерьёз только в женский праздник.

Этот весенний день женского счастья начинал выматывать Надеждина задолго до своего наступления. Он всё время думал, какой из своих любимых барышень отдать себя, а от каких спрятаться и как. Авторитет женщин в глазах Надеждина не поднимала даже мысль о том, что своим собственным рождением он обязан женщине. Но и это знание не могло переключить сознание Надеждина с ироничного на торжественное и серьёзное восприятие Музы.

Муза, к счастью Надеждина, не была дурой. Она не была даже женщиной. Она была богиней. Надеждин у неё был не первым земным мужчиной, страдавшим от мук творчества, и даже не единственным. Более того, Муза к творческим мукам не имела ни малейшего отношения. Она наоборот снимала тяжесть с мужских плеч. Она выводила поэтов, писателей, композиторов, художников из депрессии. Она вдохновляла их на творческие подвиги. Творческие подвиги были по её части, а творческие муки проходили по ведомству других богов.

Только в этой бескорыстной помощи муза и была похожа на женщину, во всём остальном она была беспощадная богиня. Муза была продолжением, но не началом. Истоком творчества были совершенно другие силы. Какие, Надеждин не знал, но чувствовал, что они есть, поэтому к Музе, как и ко всем женщинам, он относился с любовным трепетом и лёгкой иронией.

Надеждин, карабкаясь вверх и падая вниз, чувствовал подвох. В его сильно проспиртованном мозгу проносились слова великого поэта: «Меня сегодня Муза посетила, немного посидела и ушла…». А дальше Надеждин додумывал сам и сам себе задавал вопросы: «Почему немного? Куда ушла? А как же без неё?». От этих вопросов дыхание Надеждина совсем сбилось, и он опять впал в глубокую депрессию.

Он совсем перестал пить и курить. Это был плохой знак. На его Родине пить и курить переставали только перед самым уходом в рай, а те, кто в рай не хотел, а стремился в ад, те не переставали совсем.

Надеждин, абсолютно трезвый, ходил по улицам города. Он не отравлял кислород сигаретным дымом, не дышал в лица прохожих перегаром и табаком. Женщины перестали в нём видеть мужчину. Им явно не хватало экстрима, который исходил от прежнего Надеждина. Он еле волочил ноги. Он запинался о бордюры тротуаров и бился головой о постаменты памятников царям и поэтам, полководцам и писателям. Он готов был лизать подошвы их гранитной или бронзовой обуви, лишь бы выйти из своей депрессии. Он примерял под себя пьедестал каждого монумента. Но всякий раз в голову лезла навязчивая мысль: «А зачем?». И сам собой приходил ответ: «Затем, чтобы не оставлять благодарных потомков, среди которых, наверняка, народится целая свора бездарных скульпторов, архитекторов, историков без куска хлеба. Придёт время, и в поисках хлеба насущного одни напишут ЖЗЛ о Надеждине, другие выберут место для установки ему монумента, а третьи отольют его могучий силуэт. Все заработают. Всем будет хорошо». Это была мысль в духе времени. В духе, когда «ради заработать» даже концепции национальной безопасности писались немножко «державненькие», немножко «либеральненькие», а в целом «никакие».

Надеждин чувствовал, нутром чувствовал юмор богов придумавших увековечивать лики великих для далёких потомков. Монументы — это следствие, а следствия великих причин очень часто — смешны. Сначала боги вдохновили людей на создание своих, божественных, нетленных образов. Скульптуры богам, храмы богам. Подошёл, посмотрел и понял, к чему надо стремиться. Но, увы, не все поняли правильно. И стали лепить скульптуры всем и всех подряд. Только птичкам стала отрада, появилось роскошное место для оправления птичьей нужды.

Надеждин пришёл на Дворцовую площадь. Из середины круга, образованного дворцами, торчал столб. Надеждина тянуло к этому культовому сооружению, он думал, что трахнувшись головой об него, ему снова захочется закурить, а потом и выпить. Но тут его внимание привлекли здоровенные мраморные мужики, подпирающие своими плечами крышу одного из дворцов. Надеждин подошёл к ним и прочитал надпись «Атланты, держащие небо». Он задрал голову вверх и, глядя на их огромные согнутые под тяжестью неба и забот тела, сказал себе: «Стоп».

— Стоп, — повторил он. Вот он, гигант, держащий на своих плечах небо. Вот он, вдохновляющий образ.

Надеждину стало спокойно. Он ясно понял то, что уже есть кому держать Небо. Есть кому вращать Землю. Есть кому командовать ветрами и водой, заведовать Солнцем и Луной. Он понял, что всё в мире уже прекрасно устроено и прекрасно работает и без него. Всем есть чем заняться.

Надеждин поразился простоте этой мысли. Он застонал: «А как же я? Я тоже тяну какую–то, слабо различимую даже в большую увеличилку, лямку? Или не тяну? Я не хочу ничего тянуть и влачить, я хочу, как Боги, за что–нибудь отвечать».

Надеждин вскарабкался на ногу к одному из Атлантов и уселся на его большой палец. Чёрный, полированный мраморный палец, вобравший в себя всю теплоту дня, теперь отдавал тепло Надеждину. Палец блестел из–под слоя пыли. Палец мерцал чёрным сиянием мрамора, как звезда сквозь космический туман. Надеждин задрал голову вверх, так что хрустнула шея, и стал всматриваться в первые, появляющиеся на сумрачном небе, звёзды. Надеждин смотрел на звёзды. Надеждин смотрел на небо и повторял: «Ну, хоть небо не упадёт в этом мире. Его есть кому держать». И снова на него накатывала волной мысль: «А как же я? Как я живу? За что я отвечаю? Я тоже хочу, как они, как Боги».

Мимо задумчивого Надеждина проходили люди. Они тоже задирали головы вверх и смотрели на Надеждина, сидящего на пальце Атланта. До стоп Атланта и головы Надеждина доносились обрывки фраз: «Придурок… На Невском распродажа…На Обуховском новый магазин… За базар ответишь и т. д.».

Надеждину было грустно. Он не хотел вместе со всеми метаться по магазинам, делить всех на придурков, дураков, падлов и быдлов, он не хотел отвечать за «базар». Он мечтал о вечном, о нетленном. Он хотел отвечать за вечное.

Надеждин достал носовой платок и стал стирать пыль с ног Атланта. Мрамор засиял своей полированной красотой. Надеждин залюбовался. И тут рядом с Надеждиным на мизинец Атланта упала первая капля птичьего помёта. Наступала ночь, голуби слетались на ночь под защиту Атланта и гнездились у него на голове. У них были свои мысли. Они ворковали и от переизбытка чувств немножко гадили.

Надеждин не стал кричать: «Кыш» и махать руками. Надеждин простился с Атлантом. Он простился с прошлой жизнью.

Надеждин шёл и думал о том человеке, который сумел рассмотреть в бесконечном Космосе Атланта. Он думал о человеке, который создал образ Атланта. Надеждин начинал понимать, что свой мир человек создаёт сам, всматриваясь в бесконечность. А Муза, любимая и драгоценная Муза придаёт миру человека красоту.

Муза смотрела на Надеждина с необозримой высоты, и её душа пела от счастья. Ей очень нравилось направление мыслей Надеждина, и она чувствовала себя нужной ему.

 

Глава сорок девятая

Надеждин и счастье

Но и остальные дочери Творца не отставали от Надеждина, они вновь взялись за него так основательно, что у Надеждина началась затяжная полоса невезения. Жизнь стала кошмарить Надеждина и снаружи и изнутри.

Что делать с той жизнью, которая окружала его снаружи, он более — менее знал. Его знания укладывались в незамысловатую формулу «сри на всё», и в себе он всё время угадывал то лентяя, то «шланга», то «сачка», а то и просто «поху — ста». Его соплеменники, впрочем, замечали в нём те же черты и другие замечательные качества человека, который надорваться не может в принципе. Но это была жизнь внешняя. Из неё давно создали пирамиду и уже в школе рассказывали детишкам о том, что у пирамиды есть верх и низ.

На верху, в этой пирамиде внешней жизни играют и резвятся, как щуки в реке, чиновники, воры, проходимцы, мерзавцы и прочие человеческие особи, которые глумятся над теми, кто внизу. А внизу полно всякой всячины от прослойки–интеллигенции, трудового крестьянства до гегемона–пролетариата. Но всё это планктон, среди которого даже мальки — редкость. Но эти же учителя говорили, что внешняя жизнь хоть и устроена несправедливо, но протекает исключительно правильно, ибо те, кто внизу, карабкаются наверх, а значит, стремятся в эти самые щуки, следовательно, они ещё хуже, чем те, кто уже резвится.

Надеждин внимательно слушал историков и читал толстые книги по этому предмету, поэтому в пирамиду он не попал, а жил где–то рядом с ней. Это его вполне устраивало, хотя денег часто не хватало, ибо «щуки» сжирали всё. «Малькам» доставались в основном фекалии, поэтому они были часто недовольны и несогласны, но лишь кривили свои рожи. Надеждину было всё равно. Он не платил налоги, поэтому ни на кого не обижался.

Но вот что делать с жизнью внутренней, особенно с физической жизнью своего организма, Надеждин не знал совсем. Ложась спать и вставая с постели, как и когда заблагорассудится, Надеждин подходил к зеркалу и с тоской смотрел на своё стареющее и опухшее лицо. Он даже начал спрашивать у своих хорошо сохранившихся подруг: «Что делать? Кто виноват?».

Подруги Надеждина сильно оживились. Они начали советовать ему делать «маски», а руки и ноги мазать кремом. Было заметно, как естественным образом румянились их лица от желания Надеждина стать моложе. Его окружили «Мэри Кэй», «Орифлэйн», «Эйван», «Фаберлик» и даже «Шанель № 5».

К «Шанели № 5» он испытывал особый трепет. Своим названием этот парфюм напоминал ему о серой курсантской и голубой офицерской шинелях. Он вспоминал свою буйную юность, бурную молодость и служиво — созидающую зрелость. Он, вдыхая аромат духов, вспоминал весь свой путь, приведший его из «энтузиастов» в «шланги». Надеждин любил «Шанель № 5» и ни с кем не хотел ею делиться. «Шанель № 5» была так же стара, как и Надеждин, но вечна.

Остальные мази, кремы, лосьоны и гели его только раздражали, напоминая о том, что от его прошлой жизни, в общем–то, уже ни хрена не осталось. Осталось только, хоть ещё и весьма могучее, но уже довольно рыхлое и морщинистое тело. Это тело и звалось Надеждиным. Оно ещё могло ходить и даже бегать, но оно полностью утратило связь с радостью бытия, и как подозревал Надеждин, с душой.

Надеждину хватало знаний, чтобы считать душу бессмертной. Он смотрел телевизор и верил передаче «Очевидное, невероятное», но он никак не мог понять, почему душа обходит своей радостью стареющее тело. Куда душа идёт или куда уходит?

Подругам Надеждина хоть и удалось его всего намазать кремом, обложить масками и залить духами, но деньги у него закончились значительно раньше, чем прошли морщины. Надеждин ушёл в себя. Он перешёл с живого общения и общения по телефону на «эсемески». И здесь, на этих «эсемесках» жизнь преподнесла Надеждину новый сюрприз. Общаясь с подругами «вживую» Надеждин ещё чувствовал слабую надежду на светлое будущее. Начав «эсемесный» роман он открыл жуткую истину. Перечитывая электронные письма своих, хорошо сохранившихся подруг, Надеждин ощутил всей своей сутью, что с ними у него уже никогда и ничего не произойдёт. Он вместе с ними никогда уже ничего не построит, не родит и не посадит. Они все ушли в крема, духи и маски. Они вышли в тираж. Они не то чтобы сильно состарились. Скорее нет, чем да. Они просто сильно устали от своей жизни. Они уже ничего не хотели, у них уже вроде бы всё, о чём они знали, было.

Эта мысль потрясла Надеждина. Так выходило, что он полностью утратил связь со своим поколением ровесников, по крайней мере, с его женской половиной. Математический ум Надеждина подтверждал его догадки. Он даже вывел математическую формулу, в которой мужчину умножил на женщину и прировнял их к счастью.

При стремлении мужчины к счастью приходилось счастье делить на женщину, и так выходило, что мужчина достигал счастья при стремлении женщины к нулю. Надеждин исследовал все возможные варианты применительно к себе. Он рассматривал этот женский знаменатель счастья с точки зрения возраста, ума, красоты и так далее. И всё время выходило, что чем меньше женщины, тем больше счастья. Особенно, если в знаменатель ставить женский возраст.

В идеале, как понял Надеждин, его возможная любовь либо ещё лежит в пелёнках, либо ещё не родилась совсем. Даже введение коэффициентов корреляции на свой возраст, на своё здоровье, на свой внешний вид результат не меняли. У Надеждина вновь появилась надежда, ибо математика обманывать не могла. Надеждин стал ждать очередного вдоха и юную, нежную, а главное свежую любовь. Его друзья затаились и делали ставки, приговаривая: «Ну, ну!». У них были те же проблемы. Но они их сильно запустили и уже не дёргались. Что толку дёргаться, если череп уже лыс, а последний зуб уже сгнил. Что толку, если глаза слезятся, уши не слышат и хрен не стоит. Хотя, как говорится, надежда умирает последней.

Его друзья были более радикальны с ним. Они ему советовали чистить организм. Надеждин им верил. Он только и делал, что всю жизнь чистил свой организм. Пил водку «Алтай» для очищения сосудов. Пил красное вино для улучшения крови. Пил белое вино для дезинфекции. Пил коньяк и закусывал его то лимоном, то яблоком для сохранения кислотного баланса в организме. Пил молоко с содой, если баланс нарушался.

Надеждин, сколько себя помнил, всё время пил, то есть чистил свой организм. Вроде бы он всё делал, как и советовали друзья, а значит правильно. Воистину, для сохранения жизни в той стране, в которой он жил, он всё делал правильно и прекращать свою правильную жизнь не хотел. Но и это помогать перестало.

Надеждин загрустил. Дочери Творца гоняли его по биллиардному столу до тех пор, пока он не провалился после очередной ударной очистки организма в одну из луз. И тут его подхватила его единственная Муза. Она шептала ему: «Запомни, Надеждин, Великую Истину Истин: в Абсолютной вселенной нет ни умных, ни глупых, ни молодых, ни старых, ни больных, ни здоровых, ни больших, ни маленьких, ни правых, ни неправых, ни грязных, ни чистых. Там всё едино. И этот незыблемый принцип единения и родства Душ должен соблюдать и ты и все на твоей планете, ибо только осознающий эту истину сможет стать Творцу подобным в его Творениях!»…

 

Глава пятидесятая

Законы Космоса

1. Развитие психической энергии сопровождается изменением сознания. Бывает страшно, неуютно, неприятно — поэтому должна быть крепкая связь с Учителем, а через него и с Иерархией. Симптомы различные — физические: приливы жара, холода, онемение некоторых частей тела, покалывание, боль.

2. Психическая энергия человека будет чистой и светоносной, если она устремится к Господу (Свету, Любви, Гармонии, Покою, Красоте). Психическая энергия снизойдёт в виде Святого Духа изнутри из Духовного Сердца наружу и будет усиливаться по мере восхождения Духа Человеческого к Господу и слияния с Ним. И в противоположность — психическая энергия человека будет грязной, тёмной, разрушительной и будет идти снаружи вовнутрь и управлять человеком, если устремления у него эгоистичные: гордыня, самость (эгоизм), власть, деньги, слава, секс, спиртное, т. е. всё то, что питает Антимир, мир нечистого духа. Человек задуман Богом как любимое дитя, которое должно повторять отца, но у нас на Земле он отклонился от этого Плана, и вместо Белого Солнца делается Чёрным Солнцем.

Белое Солнце, Энергия созидания, света, богочеловек любви, гармонии, покоя, радости, красоты направлена на расширение сознания, на слияние, объединение всего сущего, на творчество, здоровье, долголетие, на счастье, только отдавать, светить и любить.

Энергия разрушения, сжатия — сознания, материи, разъединение всего сущего. Рано или поздно, достигнув критической точки, неминуем взрыв сознания (разъединение). У человека это происходит в виде безумия (взрыв сознания) или разрушения материи физического плана — болезнь, смерть.

Эта энергия направлена на Горе, Хаос, бессмысленное существование без творчества (как робот). Утеря человеком смысла жизни. Ведь каждый может вернуться к Космическому сотрудничеству. Есть Свободная воля.

3. Психическая энергия Светоносной Любви поглощает все отрицательные или тёмные энергии, перерабатывает и высветляет их.

4. Слияние психических энергий неудержимо происходит во всём Мире, хотя Хаос не хочет и мешает этому. Хаос питается энергией разрушения и постоянно проверяет крепость объединения энергий. Поэтому Господь не посылает Испытаний Духу Человеческому. Человек сам свободной волей творит хаос и силы разрушения Природы. Они Бессознательны везде, кроме Земли. Они Бессознательны, но здесь Бессознательность стала обладать зачатком сознания из–за колдовства людей. Нигде в Космосе такого нет.

Из своего угарно — летаргического сна Надеждин выходил тяжело. Он пытался поднимать руки. Они поднимались. Он поднимал ноги. Они его слушались. Он пытался оторвать голову от подушки, но при этих попытках отказывали и руки и ноги. Надеждин сделал вывод: «Надо ещё поспать». Его бросало то в жар, то в холод. Он пытался вспомнить, что же он вчера пил и молился незамысловато Богу: «Господи, помоги оклематься, не буду больше так напиваться».

Уместно заметить, что Господь к этой молитве Надеждина давным–давно привык, и на выручку спешил не сильно. Надеждину было очень плохо. В таком жутком, немощном состоянии он провалялся весь день и всю следующую ночь. Под утро Господь сжалился над Надеждиным, и он смог оторвать голову от подушки, а вместе с головой поднять и остальное тело. Зрелище было жалкое. Но домочадцев у Надеждина не было, поэтому молча осуждать, а тем более ругать его было некому.

Мозг Надеждина бороздила мысль: «Незыблемый принцип единения и родства Душ должен соблюдать и ты…». Эта мысль сильно нравилась неопохмелённому мозгу Надеждина. В своём немощном состоянии он бы с радостью продолжил с какой–нибудь из родственных душ дальнейшую очистку организма. Но как только он начинал думать о том, с кем бы опохмелиться, его мозг начинало «насквозь» пробивать слово «принцип».

Надеждин долго пил воду из–под крана и тёр ладонями щёки с двухдневной щетиной. Он мочил холодной водой темечко и растирал докрасна свои холодные уши. Кровь вперемежку с алкоголем вновь радостно побежала по его телу. К Надеждину вернулась возможность думать. Он вспомнил, что во сне к нему приходила Муза. Она открыла ему истину, из которой он должен был извлечь урок для своей будущей жизни. Муза говорила ему о родстве душ. Во сне Надеждин был с ней согласен. Он был с ней согласен и пока пил воду из–под крана и тёр небритые щёки, но теперь он ожил и этот новый принцип принимать отказывался.

Чем больше он напрягал все свои силы в попытке принять этот новый принцип, чем больше он думал о родстве душ, тем больше в его голову лезли мысли о депутатах Государственной Думы, инициативах правительственных чиновников и прочих «поводырях», ведущих паству к большому и глубокому рву. Надеждин из своих математических и литературных упражнений многое знал о «кресте поводыря» и видел в нём только одну лишь огромную ответственность. Но депутаты и чиновники в отличие от Надеждина усматривали в этом «кресте» только власть и деньги.

От мыслей о Конституции и прописанных в ней ветвях власти голова Надеждина вновь разболелась. Чтобы успокоить возмущение своего организма, Надеждин начал думать о водке. Он ходил по квартире и громко разговаривал сам с собой. Со стороны могло показаться, что у Надеждина разыгралась «белая горячка», но над тем бредом, который нёс Надеждин, уже давно думала вся его страна. Надеждин, возмущаясь и размахивая руками, говорил, обращаясь к депутатам ГД РФ, президенту, кабинету министров, а также к конституционному, арбитражному, уголовному и даже к суду присяжных заседателей: «Вы чем, сволочи, народ поите. Раньше, когда я был силён и молод, водка делилась на «казенку» и самогон. В этом математическом ряду самогон считался продуктом вредным, так как там обнаруживали сивушные масла, а водка — полезным, так как позволяла лучше видеть светлое будущее. А что мы имеем сегодня? Что мы имеем с приходом вашей, новой власти? А спрашиваю вас, как спрашивают меня мои друзья израильтяне: «Что мы имеем сегодня?». Хотя для ваших куцых мозгов это слишком сложный вопрос, я вас спрошу, как меня спрашивает моя первая любовь тётя Соня: «Надеждин, что ты пьёшь?». Ваша власть сделала сивушный самогон продуктом полезным, а казённую водку, которая позволяла заглядывать в светлую даль, разделила на два вида: на «бодяжную» и «палёную». С бодяжной голова болит так, что только об вас, сволочах, и думаешь и никакого светлого будущего не видишь, а с «палёной», уже ничего и никогда заболеть не может, но вам скоро некого будет ею поить, и что вы тогда будете делать? Кому давать материнский капитал и над кем осуществлять национальные проекты».

Надеждин «растекался по древу». От его речей на кухне попрятались чудом выжившие от прошлых чисток тараканы, а в зале перестали жужжать мухи. Заслушались.

Надеждин был возмущён. Возмущение давало адреналин, голова мало–помалу болеть переставала. К счастью Надеждина, он, видимо, пил «бодяжку», следовательно, у него ещё оставался шанс пережить и удвоение ВВП, и кризис, и засранцев из Давоса, если, конечно, перейти на самогон.

Душа Надеждина отказывалась считать за родственные души души депутатов и другие души размножившейся власти. Он, будучи человеком чести, отказывался считать этот сброд душами. И у него были для этого весьма веские причины.

Эти члены месяцами обсуждали законы по спецсигналам на своих автомобилях, годами развлекали народ «оборотнями в погонах», веками боролись с коррупцией, а под суматоху внедряли законы скрытого геноцида по отношению к русским, да и другим россиянам тоже.

Они отменили смертную казнь за массовые убийства и изнасилование детей. Они отменили наказание за пьянство за рулём и убийство пешеходов. Они отменили наказание за отравление населения вредными продуктами питания, таблетками и даже водкой. Последний факт Надеждину было особенно невыносимо сознавать. В его сознании все устои, все традиции его страны — рухнули. Гордиться ему было больше нечем.

Надеждину было страшно, неуютно, неприятно от этих знаний. Ему бы поговорить с Учителем, с мудрым человеком, но где его взять, если в его стране всё стало «от лукавого», и всё праведное и честное попряталось или разъехалось по другим странам.

За мудрецов выдавали законченных подонков. Иерархия власти была сплошь чёрной, как чёрный орден СС. Те «ребята–поводыри» из СС тоже вели народы ко рву…

Народ в стране Надеждина многое чувствовал, хоть и не понимал причины своих чувств, поэтому часто принимал похмельные синдромы — приливы жары и холода, онемение некоторых частей тела, покалывание и боль за происки алкоголя, хотя причины были совсем иные. Народ задыхался от власти дураков над ним. Страна Надеждина никак не могла перейти от услужливости и службы, от холуйства и холопства к служению, к воле.

Народ в стране Надеждина был так доверчив, что постоянно покупался на борьбу с «мигалками», с «оборотнями», с «коррупцией». Надеждин часто думал о том, что при глупой власти народ всегда ещё более глуп. Но эта мысль его не грела. Душа его рыдала. Лишь изредка, услышав какие–нибудь созвучные своей душе слова, например, такие «наверно всё от глупости, но ведь не все мы дураки», он начинал верить в просветление мозгов россиян.

И всё–таки. И всё–таки, Надеждин любил Россию, её нравы и традиции. Жить в США, в Европе, даже в Австралии или Африке он бы не смог. Там было другое чувство ритма, там было больше СПИДа. Там было всё, как в поговорке непонятно откуда появившейся в русском языке: «делу время, а потехе — час». Надеждин не мог жить по этой поговорке. Он был против любой искусственной регулярности. Он был шизофреник, а потому впадал в депрессии, и на чёй счёт списывать проведённое в депрессии время, не знал. Вроде бы и не дело, но и точно — не потеха.

Надеждин любил народ, среди которого родился и жил. Он его понимал. Надеждин посмеивался над дикостью западных племён. Дикость этих племён проявлялась во всём. Стоило их лишить работы, они собирались в толпы демонстрантов и шли бунтовать и бастовать. Стоило повысить цены на пиво, и они начинали громить лавки магазинов.

Его же народ на сей счёт имел своё, особое, мнение: «А кормить будут?». И готов был помахать флагами в поддержку правительства даже в самый неурочный час и в самом непригожем месте, лишь бы покормили. Ну а чем себя занять народ и сам находил. Страна была большой, одни вокруг неё щит ядерный создавали, чтобы из кладовой ничего чужие не спёрли, а другие всё из кладовой пёрли, чтобы своим не осталось.

Но, увы, Надеждин не был счастлив. Надеждину не хватало Бога. Он его искал в церкви. Он его искал в Кремле. Он его искал в городах и деревнях. В итоге, он пришёл к тому же выводу, к которому до него приходили все те, кто любил математику и литературу, и ещё чуть–чуть историю. С историей у всех народов было более всего заморочек. Все твердили, что в одну реку невозможно войти дважды, но в то же время, история всегда повторялась. Надеждин пришёл к выводу, что действительно народ в его стране существует отдельно от власти. «Поводыри — провокаторы» отдельно. Паства — отдельно. Власть Надеждин, обнаруживал только двух видов: советскую — петровскую и поповскую — монголо–рюриковскую. Другой он не мог рассмотреть даже в большую увелечилку. Советская власть была явно хитрее поповской. Если попы сильно разговляясь, ещё иногда вспоминали о душе, то чиновникам это было абсолютно ни к чему. Они потребляли. Они сжирали всё на своём пути. Главный их «пахан», под благовидным предлогом укрепления вертикали власти начал процесс клонирования чиновничества, обозвав это действо административной реформой. Реформа разводила чиновников, как кроликов. Эта орда хотела жрать всё больше и больше. Клоны уже вовсю семафорили своим западным благодетелям, что они с ними в одной лодке. Но западные благодетели плохо слышали его. В их лодке места было не так уж много даже для работяг, а армия бездельников могла погубить и их. Но по России, присматриваясь к её необъятным просторам, ездили охотно и приговаривали: «Вы быстрее разбазаривайте Божий ресурс, пока ваши народы не очухались».

А у себя дома клоны–чиновники умудрялись обирать и церковь на «откатах» между крёстными знамениями, хотя иногда и давали ей возможность разбогатеть, чтобы отобрать ещё больше. Так они и жили, так они и дружили. Обе эти местные иерархии были от «лукавого» и тащили тех, кто им служил резко вниз, прямо к чертям на раскалённые угли. Этот процесс носил в прессе название «коррупция» и был сильно обличаем самими же коррупционерами.

Народ, среди которого жил Надеждин, не то чтобы блуждал между ними. У него просто не было других ориентиров. Но в светской, мирской власти он уже давно и ничего не искал. А в церковь ходил как в чистилище, часто считая, что кроме как попа и послушать больше некого. Да и сами попы были мужичками видными и доставляли своим видом хоть какое–то удовольствие хронически недоласканной женской половине населения.

Эти «орлы» Отечества своими взлётами и падениями вгоняли Надеждина в полную тоску. Это была одна из причин, побудившая его взяться за перо. «Балуясь» математикой и литературой, подолгу не видя других людей, он думал, что они такие же, как и он. Что они понимают…

Надеждин давным–давно изучил все людские сюжеты и знал все людские разговоры, ещё задолго до их начала. Он давно и ничему не удивлялся. Перейдя очередную возрастную черту, после которой начинался уход из жизни родителей, а потом и друзей, Надеждин всё более и более стал видеть жизнь в юмористических, а часто просто в сатирических тонах. Например, как не улыбнуться, неся в тяжелейшем раздумье гроб, если рядом с тобой вдруг звонит сотовый телефон и раздаётся песенка: «Давай наливай, поговорим…». Как не улыбнуться, если покойника уже принесли, а могилу ещё не вырыли по причине отсутствия спиртного, без которого земля лопате не поддаётся, так как нет смазки, а покойнику в принципе торопиться некуда. Великий народ, с которым ничего не может случиться, так как он вечно с похмелья, вечно шалапаистый и вечно выживающий.

Генетически модифицированные Советской властью чиновники, насаждавшие то, что получило название «дерьмократия», и врубившее на всю страну порно — Интернет, где здоровые и волосатые «гориллы» трахали детей и их мам, учительниц и их бабушек прямо за партами и возле классных досок, и то разрушало только своё будущее. Эти клоны хоть и проводили время в спортзалах и крали деньги на строительстве спортивных комплексов, но вред, который они несли, был Богу виден. А Бог поругаем не бывает. В этом отношении, как уже знал Надеждин, обольщаться не стоит.

Пока эти «орлы» Отечества парили в воздухе и шлялись по мировым курортам, Надеждин пил. Он хорошо знал, что Богу нужно качество, а не количество, а качество лучше всего сохраняется в спирте и на морозе. Надеждину хватало и того и другого.

Надеждину не хватало только Бога. Он знал, что Бог задумал человека как любимое своё дитя, которое должно повторять отца. Повторять Отца! Это просто, когда есть пример — Отец, и нет тех, кто ему мешает. В России же плодилась и множилась всякая нечисть, которая мешала видеть Отца. В России отцы всё время гибли в войнах, в революциях, в разборках. Это была эпидемия хронического зла, разъедавшая страну Надеждина.

В представлении Надеждина Россия была сердцем мира, она перекачивала и обновляла всю мировую кровь. Она поглощала всю дурную кровь, что была в других странах, и возвращала им кровь очищенную, обновлённую, свежую. Хороших и честных людей, которые уехали из России навсегда, хватило бы не на одну такую же планету, как Земля.

В представлении Надеждина Россия была и лёгкими мира. Её прозрачный, чистый русских дух, как и русский язык, продувал то как шквалистый ветер, то как лёгкий ветерок все мировые затхлые уголки планеты.

Надеждин не был шовинистом, но он мог смотреть, и он научился видеть и констатировать факты. Народ, к которому принадлежал Надеждин, был скрепой этого мира. Его энергия Светоносной любви поглощала все отрицательные или тёмные энергии, перерабатывала и высветляла их.

Светоносной любви мешали только чиновники. Они создавали условия для того, чтобы матери убивали своих детей, они создавали условия, чтобы горели и рушились школы, интернаты, детские дома и чтобы в них гибли дети. Они не жаловали и стариков, сжигая богадельни и больницы. Чиновники создавали условия для того, чтобы все побывали в тюрьмах. Они это называли школой жизни. Чиновничество на Руси было ползучей и страшной силой. Это был реактор тёмных сил, искушающих слабые души постоянным холуйством. Этот реактор, работающий как вечный двигатель, в котором холуи становились чиновниками, а чиновники ещё большими холуями. Эта орда не была знакома с законами мироздания. Она не ценила ни классиков литературы, ни даже классиков политики. Она даже не знала истоков бюрократии, хотя бы в лице прославленных и консервативных бриттов, или вымуштрованных немцев. Эта орда была безумна, и давила на психику россиян, сжимая её до очередного взрыва, безумия, войны.

Надеждин не видел большого отличия между чиновниками и попами. Попы тоже скрывали тайну Господа о праве выбора, боясь, что получив такое право и глядя на церковные товарно–денежные отношения, паства начнёт разбегаться по другим храмам.

Надеждин всюду вокруг себя видел нарушение божьего закона свободной воли. Поводыри — провокаторы узурпировали власть, умалчивая о том, что Силы Господни никогда не будут приказывать, указывать прямо, а всегда будут действовать только косвенно, советовать, оставляя за человеком Право Выбора. Приказал, значит отождествил себя с Люцифером. Кто же добровольно, без принуждения будет потакать глупости приказчика. Поэтому и льётся кровь, и льются слёзы. Страшно подумать сколько сил приходиться тратить Господу на усмирение этих «приказчиков», «начальников», «командиров».

Надеждину часто становилось жутко оттого, что он видел, как чиновничество разрушает народные и семейные традиции, уничтожает любое проявление порядка и народной самоорганизации. Надеждин чувствовал в себе и Бога, и его сыновей Иисуса Христа и Люцифера. Надеждин в минуты своих тяжких грехов обращался к Люциферу и говорил ему: «Они ведь и тебя дурят. Ты ведь разрушаешь создаваемое людьми не из вредности, а просто проверяя крепость созданного, а чиновники не проверяют, они сжирают. Они сжирают всё, к чему прикасаются. Боюсь, они сожрут и тебя».

После таких обращений в груди Надеждина всё начинало клокотать, и он начинал чувствовать, что для этой самой прожорливой части человечества всё может закончиться очень плохо. И тогда он писал долгими ночами, писал так, как звонит звонарь в случае пожара во все колокола до мозолей на руках. Но вокруг было много слушающих и смотрящих, а слышащих и видящих было очень мало.

 

Глава пятьдесят первая

Постоянные и переменные

Итак, время шло, а Надеждин так и не приступал к написанию той единственной книги, ради которой, он собственно и был замечен Творцом, а потом и Музой. А может и наоборот, сначала Музой, а потом Творцом. Кто их, Богов, разберёт.

Тетрадь по–прежнему была девственно чистой, не считая последней страницы, на которой к словам «Глава последняя. Спасёмся» так больше ничего и не было добавлено. Из–за этой последней страницы тетрадь Надеждина стала похожа на старую деву, которая по молодости лет и по ветрености мыслей впопыхах отдалась тому, кто оказался рядом, но потом, весь остаток жизни, больше ни–ни.

— Вот дура, — наверняка подумали многие читательницы. Скажу по секрету, как друг Надеждина, он тоже так считал.

Но без последней страницы тетрадь Надеждина ещё оставляла надежду на великое и светлое будущее. Ведь всё в нашем мире начинается с девственниц или на худой конец с девственно чистых листочков, пусть и фиговых, но чистых.

К слову «девственно» Надеждин в своих мыслях возвращался не раз. Он часто подумывал над тем, что может быть вырвать последнюю страницу и всё оставить так, как есть: тетрадь девственно чистой, Музу, не опороченную его бредовыми словами, а то не дай Бог подумают, что это она его вдохновляла. Оставить, в конце концов и себя в покое. Избавить себя от творческих мук. Ведь жил же он нормально. Жил, пока не занялся математикой и литературой.

Надеждин хотел, но вокруг него творилось чёрт знает что. Всех лишали девственности. Противоречивая душа Надеждина кричала ему в оба уха: «Пока всех девственности лишают, мы с тобой, Надеждин, должны быть, как твоя тетрадь, абсолютно чисты». Надеждин соглашался со своей душой. Он с ней всегда соглашался, потому что ей верил. Кроме веры в свою душу, Надеждин ещё верил в непогрешимость и святость лени. Он был очень ленив. Он рано понял и был согласен с тем, что «Душа обязана трудиться», а всё остальное — не обязано. Душа в том мире, в котором жил Надеждин, была единственным близким и небесным созданием для каждого человека. Только это создание человека никогда и не угнетало, но знать этого человек не хотел.

Душа позволяла Надеждину лениться столько, сколько было нужно. Его лень была не от родителей, а от природы. Об этом ему поведала цыганка, с которой у Надеждина был бурный роман. Она целовала руки и ноги Надеждина и приговаривала: «Серёженька, ты посмотри, все линии на твоих руках и ногах упираются в одну, самую чёткую линию под названием лень. Бывает же такое».

Надеждин млел от счастья и был вполне согласен. Он теребил чёрные кудри своей возлюбленной и занимался её просвещением. Надеждин был за просветительство и просвещённых. Он ласково пел цыганские песни и назидательно говорил: «В наш современный век лень это уже не недостаток, а большое достоинство. Даже наша местная наука пришла к выводу, что человек бессмертен. Оказалось, что древние индусы, кстати наши с тобой предки, были правы, признавая реинкарнацию человека и видя себя и других то людьми, то слонами, а то просто мошками».

Надеждин любил просвещать женщин. Он был для них, как пастух для овец или как пастырь для овец. Люди часто путали пастухов и пастырей, тёлок и овец, но общей картины мира эта путаница не меняла. Женщины доверялись Надеждину. Хотя страна, после его просветительских речей, несла убытки. Цыганки переставали гадать, доярки доить, продавщицы начинали зевать и дремать за своими прилавками, vip–дамы переставали думать о деньгах. Они теряли всякий вкус к любой земной деятельности, кроме одной — поиску вечного счастья и вечного блаженства. Даже депутаток переставало заботить удвоение ВВП. Они только и делали, что смотрели на часы в ожидании окончания нудных думских заседаний.

Надеждин был повинен в том, что его Родина никак не могла никого догнать, а не то что перегнать. Во времена НКВД и СМЕРШа Надеждина бы обвинили во вредительстве, ибо тогда многое держалось на одних только бабах.

К счастью, времена поменялись, баб призвали рожать, и на это святое дело выделили им денег. Надеждин помогал им только в этом, но как только какая–нибудь из дам призывала его в поход по магазинам, ремонту крана или другой прочей глупости, Надеждин становился беспощаден и даже жесток. Сначала он уходил в себя, а потом уходил совсем.

Что и говорить, последние научные открытия о бессмертии человека просто окрылили Надеждина. Так выходило, что теперь он мог ждать вдохновения вечно. Ему абсолютно некуда было спешить. Единственно, что его смущало, так это резкое ухудшение качества водки. Он угодил в стык веков.

Он помнил жизнь в ХХ веке. Сам помнил, без подсказок нанятых и продажных историков. Жизнь была так себе, но водки было много, она была дешёвая и вкусная.

Он уже начал познавать жизнь XXI века. Сам начал, без чтения трудов чокнутых политиков и корыстных журналистов. Опираясь только на свои знания, он мог констатировать, что как число П =3,14, так и водка в XXI веке стала хуже. Её просто невозможно стало пить, а раз так, то зачем дальше жить.

Надеждинского вдохновения вечно могла ждать и Муза. Она тоже никуда не спешила, и к тому же не пила. Она, конечно, грустила, глядя на то, как Надеждин тратит впустую свою жизнь, хотя мог бы шагнуть из заурядности в гении, но он у Музы был не первый «дуралей» и «обормот», проматывающий божий дар на выпивку и закуску.

Муза грустила, но не торопила. Поэтому с ожиданием вдохновения ни у Надеждина, ни у Музы проблем не было. Но рядом был народ. Народ ждал спасения. Надеждин всё время думал о народе. Особенно много он думал о нём, когда «надравшись вдрыск» со своим другом Сергеем Сергеевым, они обнимаясь и рыдая читали стихи, обращаясь к народу:

Народ надо было срочно спасать. Это была теорема. Все вокруг доказывали её и наперебой кричали, что народ спасти можно, но теорема так и оставалась недоказанной.

Надеждин, даже в своей математике, не любил сложности. Он сам, без всякой помощи, листая лишь одни толстые книги, пришёл к выводу, что любая сложность — это подробно объяснённая простота. А простота по поводу спасения народа одна единственная — народ спасать не надо. Его спасут и без него, если он того заслужит, а если не заслужит, то опять начнёт свой путь с мошек. Господа меньше всего интересует количество народа, его интересует его качество.

Муза и её сёстры шептали ему о том же. Надеждин им верил, но обратно в «мошки» не хотел. А раз не хотел, значит, надо спасать остальных, чтобы не утащили за собой. А это уже миссия.

Надеждин сдул пыль со своей тетради и крепко задумался, глядя на её девственно чистые листочки. Сначала он думал о народе, а затем над тем, сколько же ёлок срубили гады ради этой тетрадки, сколько мошек и комаров сгубили. Ёлки ему было жаль больше, чем народ.

Мысли Надеждина забавляли Музу. Она тихонько хихикала и вполне примирилась со своими сёстрами, которые давно вынесли Надеждину вердикт: «Дурачок». Но Муза знала другого Надеждина. Она его помнила по библиотеке.

Надеждин не разочаровал её, по крайней мере, не в эту ночь, и не в этот раз. Надеждин своим размашистым почерком, по которому любой начинающий почеркист мог составить его нетленный портрет, написал на первой станице тетради: «Глава первая. Спасаемся?».

Кто его надоумил замахнуться на святое святых, но он решил, что если составить матрицы всех спасателей человечества и их духовных подвигов, то человечество непременно задумается над своей судьбой и над своим будущим.

Эта мысль сама вложила в его руку шариковую ручку, и. рука застрочила формулу и пояснения к ней.

Буква «С» — это спасение,

Буква «М» — это все земные миссии и святые люди,

Буква «А» — это количество народа,

Буква «П» — это разный сброд, мешающий народу счастливо жить. Сброд политиков, проходимцев, паразитов, педерастов, президентов, премьер–министров, председателей колхозов и даже начальников жэков.

Надеждин писал математические символы не переставая:

«Счастье» равно «Миссии», умноженному на корень из «Народа», умноженного на «Политиков».

С = М * А* П

Надеждин преобразовывал эту формулу в другие до звона в ушах, и наконец он вывел:

(С/М) в квадрате равно А*П

Откуда Надеждин получил:

А__ = (С/М)

(С/М) П

Это было научное открытие. Так выходило, что «Спасение» народа зависело от Миссий, точно так же как количество народа от Политиков и их Компании.

Надеждин открыл страшную тайну. Он бросился просматривать большие математические справочники, чтобы закрепить за собой ноу–хау. Но чем больше он их листал, тем больше убеждался, что он далеко не первый, кто считает, что чем больше «П», тем меньше «А» и как следствие — меньше «С». Он обнаружил осторожных математиков, каким был величайший русский экономист Н. Д. Кондратьев. Он первым в ХХ веке воспроизвёл эту божественную формулу. И ужаснулся. Он долго думал, а потом решил скрыть её истинный смысл за пеленой коммерции. Он заменил «С» — спасение на «Е» — доход, а «М» — миссий» на «м» — на уровень техники в его количественном влиянии на хозяйство, а всех тех, кого Надеждин обозначил буквой «П», Кондратьев обозначил буквой «К» — национальным капиталом.

Но, увы, игра в прятки с жадной оравой, состоящей из «П», даром ему не прошла. Он сгорел на работе в 1938 году, 40 лет отроду. А задолго до него был Леонардо Да Винчи и его золотое сечение. Он тоже закончил свои дни в нищете. «П» забрали всё его счастье, а тем, которые были «А», всё было «по ху — ршавелю», как и во времена Надеждина.

Ох уж эти «П» и эти «А».

«П» в формулах всех времён и народов всё время лезло в числитель и хотело разделить между собой всех «А». В старину это фокус всем «П» удавался без всяких выкрутасов. У каждой тварной «П» в США были хоть и чёрные, но рабы, Испанские «П» гоняли индейцев, английские «П» гоняли индусов. У каждой твари из числа «П» в России были свои крепостные россияне, что особенно подчёркивало всю мерзость российских «П».

Затем целые народы, которым «П» затемнил разум, начали колонизировать и порабощать всех «А» подряд. И ко времени, когда Надеждин появился на свет, от волевого и свободного «А» уже не осталось «ни хрена». «А» и «П» сравнялись в своём скудоумии. Это был конец.

Надеждин ужаснулся.

На том конце Земли, где жил Надеждин, многочисленные «П» под предлогом борьбы с экстремизмом и национализмом добивали последних «А». На другом конце Земли, те же «П» под предлогом борьбы с терроризмом делали то же самое. Ну а между концами куражились все кому не лень.

Надо было спасать «А». Надо было спасать народ. Но как? Вот в чём был вопрос.

Надеждин выписывал миссий от времён Лемурии до времен Арии. Он не забыл ни о Пацифии, ни об Атлантиде. Он стёр пыль с головы Будды, стоящем на его столе. Он тщательно протёр все иконы с ликами Святых отцов и Девы Марии. Он спросил себя: «Что знает о них народ?». И сам себя ответил: «Мало». Он спросил себя: «Помнит ли их народ? Верит ли им народ»?». И сам себе ответил: «Вряд ли».

Надеждин понял, что поднять своим умом всех древних миссий ему не удастся. Он начал искать подсказку. Он прошёлся своим внимательным взглядом по книжным полкам. Его взгляд упёрся в Мифологический словарь. Надеждин с надеждой спасти всех и сразу открыл его. Но тут же закрыл опять.

Его охватил туман школьных воспоминаний. На школьные уроки истории у Надеждина была стойкая аллергия. Он помнил из этих уроков, что человечество на заре своего зарождения пережило много трудностей. Но ещё до нашей эры всё зло победил Спартак. Потом делили деньги и Римскую империю. Не сумев поделить, отрубили голову Иоанну Крестителю и распяли на кресте Иисуса Христа. С этого момента началась наша, счастливая, эра. Стало полегче. Народ уже не скармливали диким зверям, реже стали отрубать головы и совсем упразднили распятие на крестах. Народ стали в основном сжигать на кострах, чтобы не оставлять никаких воспоминаний и следов о жертвах.

Но время шло, и стало совсем хорошо. Лучшие умы человечества из числа «П» додумались до концентрационных лагерей и крематориев. Это был значительно улучшенный вариант камер узников, гильотины и костров.

Вспомнив школьные уроки истории, Надеждин совсем заскучал. Но тут его словно что–то шибануло по голове, и перед глазами озарился яркий свет, в лучах которого просматривался прелестный силуэт. Перед ним стояла Муза. Она улыбалась ему и говорила: «Надеждин, матрица пророков, миссий и их духовных подвигов ещё никого не спасала. Господь статистику не придумывал. Она, конечно, нужна, как напоминание для воспоминания, чтобы забывшие и заблудшие души вспомнили Бога, но не более того. Надеждин, всё значительно хуже, чем ты себе можешь представить.

Народ перестал верить тем, кто пытается ему напомнить о вечном, о добром, о радостном. Нынче и эти напоминания пытаются продавать людям другие люди в рясах, поэтому твоё намерение спасти народ уже подвиг. Не сдавайся, Надеждин, но найди другой путь спасения народа…».

Уши Надеждина зачесались. Озарение испарилось вместе с Музой.

 

Глава пятьдесят третья

Надеждин и трудности пути

Муза сильно озадачила Надеждина. Где — то, в глубинах своей души, Надеждин верил, что есть только один правильный путь, которым человечество должно идти от начала и до бесконечности.

Этот трудный путь давно нашёл Будда. Следом за ним, в указании правильного пути сильно преуспели Главный Лама, потом Главный раввин и Папа Римский, а следом за ними Главный муфтий и наконец, всех догнал Патриарх Всея Руси. Других величин на этом перекрёстке великих путей Надеждин не знал. В принципе, все они вели куда надо. Но человечество ни за одним из них куда надо идти не хотело и вечно сворачивало с пути прямого и истинного, то налево, то направо.

Это было на Земле, в том мире, в котором жил Надеждин. В этом мире ещё оставалась прорва разных тропинок и дорожек. Любой «воробей», вознамерившись стать «орлом», начинал чирикать о правильном пути духовного возрождения, о пути реформирования государства и даже по выходу из очередного кризиса. Все эти «воробьи», дочирикавшись до Государственной Думы или Совета Федерации или прочих тёплых кабинетов, как правило, забывали о том, куда звали, но начинали клевать ближних и гадить на всех остальных. Это приводило к выщипанным перьям, срыву голоса и даже к геморрою, но некоторым всё же удавалось взмыть ввысь «орлами», но не надолго. На самом верху их уже ждали и непременно сбивали либо Раввин с Муфтием, либо Папа с Патриархом. Будде было всё равно. Поэтому он по–прежнему был главным, а за ним следовали все остальные.

Надеждин сильно подозревал, что герб его родной страны — «Двуглавый орёл» достался ей не без помощи Папы Римского и тех «воробьев», которые вились вокруг него ещё в стародавние времена. Задел был будь здоров. С одной стороны, те, кто хотел всё перестраивать, модернизировать и реформировать, получили себе голову, смотрящую в сторону, где был перёд.

С другой стороны, те, кто не хотел ничего перестраивать, получили голову, смотрящую назад, в ту сторону, где оставались нетленные книги мудрости: Библия, Коран и даже Кабала.

В этой конструкции хорошо было тем, у кого была голова и кто смотрел далеко вперёд или далеко назад. Тем же, кто угодил между головами, было плохо.

Голова, смотрящая назад, была всеядна. Под ней уютно прижились чиновники. Они поклонялись Бюджету, молились на Кабалу и на Хабарда, почитывали толстые книги «Об экономическом образе мышления», но в принципе им было на всё плевать, лишь бы было кого обирать, что продавать и лишь бы деньги не переводились.

Со святыми отцами, приютившимися под головой, смотрящей вперёд, было сложнее. Их услуги было трудно оценить. По тем бедам, которые постоянно сваливались на Россию, они должны были ходить по ней с сумой и просить у всех прощения, но они возводили новые кирпичные и даже железобетонные стены, за которыми и прятались от паствы.

Они говорили чиновникам, что «управляют» душами, но есть постоянно хотели только тела. Поэтому иерархия святых отцов была явно пожиже, чем иерархия чиновников. Они хоть и строили рядом с каждой поселковой администрацией божий храм, но не всегда поспевали за административной реформой и вольными каменщиками. Поселковый глава всегда умудрялся построить себе дом лучше поповского. Святые отцы страдали. Денег им всегда не хватало, поэтому им приходилось верить в то, что дальше их будет больше. Они были вынуждены лукавить и лавировать в мире Люцифера и его верных слуг — чиновников.

Если им удавалось договориться и отщипнуть бюджетных отступных, они находили в мудрых книгах правильные слова о том, что вся власть на Земле от Бога. Если же деньги чиновники у них отбирали, то в тех же мудрых книгах они находили слова, что власть поменялась. Они находили слова о том, что Бог задремал, выронил самое главное на Земле, а именно «власть» из своих рук, и теперь она у Сатаны. Так выходило, что Святые отцы мало на что влияли, но без них было бы скучно, особенно тем, кто уже «дочирикался» и готовился к последнему причастию, пропустив при этом все остальные. Казаку Надеждину всё это было не любо, а «Любо» кричать было абсолютно некому.

Но и тем и другим, и чиновникам и попам, хоть и под чужими головами, было хорошо. Головы не хватило только народу. Он был абсолютно «безбашенный». Но и у него были свои герои. Главным из них был Владимир Ульянов. Это был конкретный «водораздел». Он так и говорил, глядя на обе головы сразу: «Мы пойдём другим путём».

До него народ заклёвывали обе головы, и вдруг, откуда ни возьмись, появился «всадник без головы» и оторвался на обеих «орлиных» головах по полной. Этот Володка отшиб обе головёнки почти на целый век. Но его голова так и не приросла к народному телу, поэтому прежние головёнки, хоть и сильно контуженные, опять приободрились и вернулись на прежние места и стали указывать прежние пути, забыв поговорку о том, что кто «старое помянет, тому глаз вон». Но на их пути уже стоял Мавзолей с этим Володей, как бронепоезд на запасном пути, и страшно их смущал. Мало ли чего. Обе головы требовали выноса тела «ко всем чертям», но безбашенному народу было досадно с ним расставаться. Сколько безголовый народ не думал над своей нелёгкой долей, но так выходило, что только этот Володька и заботился о его благе, хоть и сильно прореживая при этом его ряды. Обе «светлые головы» пытались объяснять народу, что он, народ, не прав. Придумывали анекдоты про Вовочку и его окружение, но народ стоял на своём. Стоял и баста. Стоял и думал, что с двумя головами на троих не сообразишь, а значит, надо ждать третьего, а пока его нет, Мавзолей не тронь. Пусть стоит напоминанием.

Одним словом, всё о том, что касалось земных, путейных раздоров, Надеждин знал прекрасно и был «всегда готов», лишь бы идти. В этом деле прохождения земных путей, дорог и тропинок он был как хрен у дяди Васи, он был всегда на всё согласен.

Из уст же Музы те же путейные дела звучали совсем по–другому. Надеждин утешал себя мыслью о том, что у них там наверху всё так же, как у нас внизу.

Стратегические пути определяют Боги, а те дорожки, что помельче, отдают на откуп Музам, архангелам, ангелам и даже чертям. Вполне вероятно, думал Надеждин, что Муза возглавляет на небесах Союз небесных писателей. Надеждин даже проецировал эти свои домыслы на Союз писателей России, и ему становилось совсем худо. Надеждин был вхож в одно из отделений этого союза. Более того, он туда частенько захаживал. Члены союза писали плохо, но водки могли выпить много и пили её хорошо, жадно. Поэтому, если Надеждин хотел выпить и не напиться, то он шёл в союз. Члены союза больше всего любили себя, потом водку, потому Родину, если она давала им деньги на водку. Надеждин ходил в союз с целью потушить своё вдохновение, если оно не в меру разгоралось.

Вдохновение приходило от Музы. Теперь Надеждин это точно знал. Но о каком пути говорит Муза. Может быть, он должен родить новый вид писательского творчества? Может ему надо написать роман одновременно буквами, нотами, цифрами и масляными красками? Кто её Музу разберёт? Едва появится, осенит вдохновением и уходит, а он остаётся полный противоречивых чувств.

Надеждин начал звонить Сергееву и требовать встречи. Как Сергеев оказался на Земле в этом веке, которому даже название не могли придумать, по причине его полной безликости, Надеждин не знал. Но присутствие Сергеева было очевидным фактом.

Отдельно Сергеев и отдельно Надеждин ничего интересного из себя не представляли, но вместе они являли собой хорошее общество. Однако, если Надеждин вписывался в рамки любого общества, то Сергей Сергеев был редким представителем остатков только хорошего общества, поэтому служил для Надеждина индикатором глубины его собственных чувств. Когда они сходились вместе, то Боги радовались и всё им прощали.

Сергеев понятия не имел ни о каких союзах, ни о каких писателях, и собственно никуда не лез. Он просто писал, потому что не писать не мог. Он писал и дарил стихи людям. Он описывал жизненный путь человека в вечности, хотя и в реальном времени.

Надеждин требовал встречи. Сергеев был женат. Нужен был повод. Поводом для отлучки всегда являлась поломка автомобиля. Местом ремонта — гараж. Гараж был и местом сбора хорошего общества.

Были, конечно, и другие места, например — баня или ресторан, но там могли оказаться члены правительства или администрации президента и всё испортить. Надо было курить «бамбук», решать кого «мочить», кого «лечить», а кого и просто «обугливать». Никакой поэзии, никаких стихов и высокой прозы.

Хорошее общество и его путь — это было главное открытие Сергеева. Он первым постиг глубину его основ и написал на воротах надеждинского гаража:

Повод был найден. Сергеев не бросил друга. Они сидели в гараже и слушали старый «Океан». На улице была метель, но они даже не пили… Сергеев по части Муз был значительно большим знатоком, чем сам Надеждин. Надеждин искал вдохновения опытным путём, а Сергеев исключительно умозрительным. Он был женат и даже любил свою жену. По этой причине всё то, что касалось Музы, для Сергеева было свято.

Надеждин рассказал Сергееву о том, что с ним приключилось и расспрашивал его о том, что они могут не знать об этой жизни. Он спрашивал: «Сергеев, чего мы ещё можем не знать? Какой сюжет мы просмотрели?».

Сергеев отвечал: «Не умничай. Муза, она же женщина, а женщина — это вечная головоломка, даже здесь, у нас. На нас её и наслали, чтобы мы тонус не теряли. Давай лучше прочитаем для неё молитву, соответствующую этому зимнему вечеру:

Метель неожиданно стихла. Оба поняли, что молитва до Музы дошла и даже понравилась ей.

— Ну вот, теперь можно и выпить, — на правах хозяина гаража сказал Надеждин.

Сергеев задумчиво произнёс: «Пожалуй, да».

Булькнуло и согрело.

Старенький «Океан», этот неутомимый «брехунчик» откликнулся на горячие сердца концертом по заявкам не то моряков, не то железнодорожников, а может и шофёров. Надеждин и Сергеев, ощутив родство душ, подпевали: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян…».

А Надеждин всё думал о том, что вроде всё уже было, даже контакты с внеземными цивилизациями, а значит и дети, а значит и новый взгляд на мир уже состоялся, и новые идеи уже родились. За пылью и туманами был виден только один ясный путь. Этот путь назывался — «Знание»…

 

Глава пятьдесят четвёртая

Молитвы Надеждина

Надеждину показалось, что его гений в очередной раз вывел великую формулу, которая играла золотом и серебром в лучах всех земных наук и звучала так: «Путь спасения — это путь знания».

Надеждин любовался найденной формулой. Он боялся присвоить её открытие себе, так хороша она была. Он, забыв об авторском праве, сразу же подарил её всему человечеству. Если бы человечество об этом знало, то оно было бы счастливо. Но, увы, оно не догадывалось об открытии Надеждина, поэтому продолжало бродить во тьме.

Надеждин записывал с точностью математика и аккуратностью химика: Пс = З, где П — путь, с — спасение, З — знание.

Надеждин сразу же полюбил эту формулу, как и число П = З,14. Надеждину стало хорошо. Смущала его только одна деталь в его простой математической формуле. Из этой конструкции так выходило, что только тот, кто додумался до «З», тот и спаситель. Так выходило, что тот, кто в клюве что–то принёс, тот и кормилец. Вроде бы всё замечательно, но только до той поры, пока есть «тонущие», «голодные». Пока они есть, формула работает.

— Но вот, все спасены, — рассуждал вслух Надеждин, — и тут начинается «чёрт знает что». Все сыты, все спасены, всё орут, гадят и пакостят, так как давно «не доены». А раз так, значит сытых и спасённых вновь надо кошмарить, мочить, лечить, обугливать и наставлять на правильный путь.

— На Земле всё так и есть, — ещё громче шумел Надеждин, — так всё и есть. Сначала кормят и спасают, потом лечат и мочат.

Надеждин, словно лектор, вновь ходил по комнате, махал руками, сморкался в носовой платок и кому–то «назидал», глядя поверх воображаемых голов: «Этот процесс, этот путь спасения на Земле обзывают по–разному. Просветлённые на этом пути поставили указатель: направо — «ад», налево — «рай». Хоть указатель от ветров и шумов вертится, как флюгер, но суть от этого не меняется. Это как в шахматах. То приличный человек играет «чёрными», а неприличный «белыми», то наоборот. Но, это известно просветлённым, остальным же этот процесс прохождения пути более известен, как «застой» или «кризис», или даже «подъём». Сказав эту длинную тираду, Надеждин надолго умолк и ушёл в себя. Он углубился в размышления над тем, что есть «ад» и что есть «рай», а также «кризис», «застой» и «подъём».

Надеждин, конечно, благодаря помощи милой и ласковой Музы почувствовал, что для понимания пути человечества надо найти для себя правильное место в оси координат. Но он и так давно это делал, а найти его никак не мог. Наверное, он не знал, что именно надо искать, а главное кем быть в этой оси. И вот свершилось. Он понял, что в оси координат он должен занять место джентльмена или сэра, можно лорда, на худой конец — гражданина. Уместно заметить, что Надеждин вполне подходил под любое из этих определений. Он был свободнорожденный, благонамеренный и рождённый в свободной стране России гражданин. России, стране, в которой в 1861 году отменили крепостное право, а в 1985 году выдали паспорт последнему свободному человеку, а в 1990 году дали право свободного выезда всем её жителям, куда бы они ни захотели уехать, но перед этим лишили всех денег на билеты.

Страна Надеждина была настолько свободной, что джентльмены и сэры в ней просто не выживали, их убивал воздух свободы. Лорды, хоть и обладали иммунитетом неприкосновенности, но побаивались происков местной депутатской знати. Для страны Надеждина эти типажи были чужды. Другое дело — гражданин. Один поэт в наплыве счастья так и написал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Интеллигенция подхватила этот лозунг, ибо она сдуру всё подхватывала, особенно радостно то, чего не понимала, и побежала с ним в народ. В результате активности и усердия интеллигенции у народа на граждан возникла стойкая аллергия, что особенно импонировало правительству. А правительство свободной страны, как известно, опирается на свободный электорат, а свободный электорат, как знал Надеждин из истории своей страны, граждан не переносил «на дух». Свободный электорат так и говорил: «Либо друг, товарищ и брат, либо «на хрен». Тех же, кого всё–таки удавалось убедить в том, что гражданин тоже человек, начинал к гражданам относиться с особым трепетом и вежливо добавлять к слову «гражданин» слово «начальник».

Надеждин страдал. В оси координат своей страны он был и другом, и братом, и товарищем, и «гражданином начальником». Но с этих мест пути спасения человечества разглядеть было невозможно. Невозможно, даже несмотря на то, что уже третье поколение Надеждиных писало в анкетах «происхождение из служащих», что означало наличие у дедушек и отцов высшего образования.

Надеждин страдал. Оси осями, места местами, а человечество надо спасать. В голову приходили самые обычные и самые проверенные пути спасения. Например, один путь спасения был особенно хорош: построить всех в колонну, выгнать на тракт и погнать по этапу, лучше по тундре и гнать так, пока всё человечество не оголодает и не захочет спасаться. Для придания этому пути гуманного оттенка Надеждин был готов назвать его «паломничеством».

Конечно, Надеждин был не первым, кому эта светлая мысль приходила в голову. Самые просветлённые и продвинутые в поисках пути спасения человечества уже давно украшали Землю тюрьмами, казармами и монастырями. И всё это было нужно, и всё это правильно работало: длинный коридор, вдоль которого камеры со спасаемыми, а по коридору ходит надзиратель — спасатель или длинная колонна спасаемых, а по бокам её спасатели с автоматами и злющими собаками. В таких условиях и не захочешь, спасёшься и Богу намолишься до смертельной усталости. И всё шло замечательно, но случилось «страшное»: спасателей стало больше, чем спасаемых. У Моисея, помнится, были те же проблемы, так он всех завёл в пустыню…

Армия священников спасала души, армия военных спасала страны, медстрах спасал здоровье, соцстрах спасал тела от лишних нагрузок, ОСАГО спасало автомобилистов, пенсионные фонды спасали старость, материнский капитал — детство, МЧС спасало всех. И это была только самая верхняя часть огромного айсберга, а внизу множились и не хотели таять разные старые и новые образования от Скотланд — Ярда до Интерпола. Спасателей была просто прорва. До того, что их уже слишком много, первым, как всегда, додумался француз, но едва он покусился на спасателей, как в мире разразился финансовый кризис, а затем и все остальные его виды. В итоге все орали: «Сарка… Сарка… Сра–ка…Сра–ка…», а он бедный только приседал и мямлил: «Зи… Зи…».

В этом хаосе спасателей, сами спасаемые только и делали что прятались. Мир ждал нового Дон — Кихота. Спасаемые вспомнили спасительный рэп многовековой давности и распевали:

Мир ждал, когда Дон — Кихот на своём могучем коне Росинанте нанижет на своё длинное копьё хоть парочку спасателей, подав пример спасаемым. Нужен был пример для подражания, нужен был смелый человек. Нужен был Дон — Кихот.

Надеждин не искал лёгких путей и не ждал примеров. Он несколько раз одевал на голову пустое ведро, помня, что именно с этого начинал свои подвиги Дон — Кихот.

Надеждин подкидывал к верху лом, пробуя крепость своих рук. Но для подвига нужна была мотивация или хотя бы женщина, такая же прекрасная, как Дульсинея. Увы, любить женщин так, как их любил Дон — Кихот, Надеждин не мог, а мыслей Дон — Кихота о рыцарских подвигах не разделял. Ушли те старые добрые времена, хотя разбойников и пиратов стало больше.

Но мало ли чего Надеждин не мог или не хотел. Боги хотели смотреть кино дальше. Человечество надо было спасать от спасателей. Мысли Надеждина налетали на замыслы Богов и «совершенно» путались.

Надеждин вновь заговорил вслух: «Человечество давным–давно разделилось на кланы, классы, богатых и бедных, умных и глупых. Кого и от кого спасать, если всё на Земле происходит по воле Высшего Космического Разума. Всё у нас, как у них. И это не просто слухи, это уже факты».

Надеждин в возбуждении человека, охваченного «белой горячкой», на радиоволне SOS отстучал в бескрайний Космос телеграмму: «Высшие силы небесные! Я прекрасно понимаю Ваше намерение сделать всех нас счастливыми. Но, если Вашими наместниками у нас являются ваши глобалисты, то вы уже тонете вместе с нами. Эти глисты плохо справлялись с управлением отдельных государств, так почему же вы решили, что они справятся со всем миром. Я, Надеждин, считаю, что Ваш Великий СОНМ что–то не додумал, как всегда не додумывает наш Генеральный штаб. Вы уверены в том, что сами справитесь, если всех нас объедините в единое общество? Я нет. Я не раз читал о том, как в маленьких обществах происходят маленькие военные перевороты и маленькие войны, а с большими отдельными обществами случаются мировые войны, а если всё станет едино, то наступит конец. Жду разъяснений. Надеждин».

После этой телеграммы Надеждина охватило странное спокойствие. Он даже начал молиться для налаживания контакта с ВКР. Но тут обнаружилось, что Надеждин не знает, кому надо молиться. У Надеждина было военное прошлое. В своей прошлой жизни он был дога. Перед караулом он молился на Устав караульной службы, перед нарядом — на Устав внутренней службы, перед боем — на Боевой устав. В прошлой жизни он привык постигать через Уставы мудрость поколений, а потом молиться на эту мудрость, чтобы не подвела. Надеждин находил в жизни массу аналогий с пунктами Общевоинских уставов. Аналогий, от простейших, тех которые предлагали эти «молитвенники», до самых сложнейших, какие явил миру Шекспир словами: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!».

Время, место и адресат молитвы — это было важно. Надеждин глубоко задумался над этим. В голову пришли другие шекспировские слова: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?».

— Как точно Шекспир определил время для молитвы, — произнёс Надеждин и продолжал, — точно, молиться надо на ночь и молиться Богу, чтобы время души прошло в радости и согласии с ним. Днём, а главное на день молиться бесполезно — всё отвлекает, но думать о Боге надо всегда.

Надеждин молился и думал. Он не любил попов, точно так же, как не любил генералов, ибо никак не мог взять в толк, как можно «переживать» за спасение и безопасность всего человечества и при этом угнетать и обворовывать свой народ, солдат и паству. По мнению Надеждина, это был очень подлый гуманизм. Но другого гуманизма не было, поэтому приходилось жить с тем, что было, что дали.

Надеждин через книги мудрецов, через математику и литературу давно пришёл к выводу о том, что Господь нужен только человеку. Но из этого знания выходило, что Господь — это, прежде всего, осознание себя ЧЕЛОВЕКОМ. Так выходило, что пока ты живёшь одним умом, который в основном занят утолением плотских страстей, Бог тебе абсолютно не нужен. Господь приходит в жизнь человека вместе с приходом РАЗУМА.

Надеждину на этом пути размышлений приоткрылась страшная тайна о том, что церковь давно разгадала эту тайну. Её коллективный ум значительно раньше Надеждина начал постигать и литературу и математику в целях укрепления своей материальной базы. Церковники быстро сообразили, что здорового человека с сильными руками, сильными ногами и здоровыми зубами, с повадками зверя в церковь не затащишь. Чтобы он туда пришёл, его лучше сделать немощным, больным, убогим. Механизм внушения «memento more» был запущен на полную катушку.

Вдобавок ко всему его ещё хорошо удобрили бесами и прочей нечестью. Надеждин даже научился различать разницу между «огосударственными» церквями и «отмороженными» сектами. Если человек «дёргался» в секте, то это означало — в него входит бес. Если он дёргался в церкви, то это означало — из него бес выходит. В остальном всё было почти одинаково. В это почти вмещалась разница в подаче «Бога». Из Божьего храма попы стремились сделать место скорби, хоть торговцев в храмах и оставили, а сектанты заманивали пороком.

Надеждин долго размышлял над тем, что такое хорошо и что такое плохо. Наконец он решил перейти от размышлений к действиям и отправиться в паломничество по монастырям.

 

Глава пятьдесят пятая

Законы Космоса

1. Космос всегда рядом, человек! Внутри тебя точно такой же Космос! Те же самые планеты и созвездия, но Духовные. Заветы Древних — что внутри, то и снаружи — опять та же самая Монада. Только внешний Космос — это проявленный Хаос, это Тьма, а внутренний Космос — это Свет. От тебя, Человек, зависит сделать внутренний Космос внешним.

2. Неприемлемые энергии, то есть не принятые, не переработанные человеком, делают виток и превращаются из созидательных в разрушительные. Пословица говорит об этом: не руби сук, на котором сидишь. Но человечество с упорством продолжает не признавать психическую энергию, этим самым способствуя ураганам, смерчам, несчастным случаям на Земле, ведь все землетрясения, наводнения, стихийные бедствия оттого, что Человек не хочет перерабатывать Бессознательную энергию природы, энергию разрушительную в энергию созидательную.

3. Яблоко от яблони недалеко падает. Этот Космический закон говорит, что подобные психические энергии будут всегда рядом, и так как они похожи, то и действия их будут похожи. Рядом со злыми мыслями будут и злые дела, люди, и злые болезни, разрушение и смерть; рядом с добрыми мыслями будут добрые люди, а также здоровье, радость, красота, хорошее настроение, созидание. Космический закон также говорит о том, что психомагнитом могут быть друг для друга только подобные энергии. Люди это ни что иное, как частицы проявленного Хаоса, но в то же время у них есть Искра Божья, но только через мостик любви образуется Единое Сознание. Единая психическая энергия — это основной закон Мироздания. Пространство есть Совокупность сознаний, тел, психических энергий. Необходимо соединение множества пространств в единую цепь Иерархии с помощью мостика Любви (не подавляя индивидуальность), основываясь на законе Свободной воли.

Для воцерковлённого и религиозного человека паломничество — это всё, как А. С. Пушкин для любого поэта и даже больше. Собираясь стать паломником, точнее говоря, собираясь в своё первое паломничество, Надеждин сильно переживал.

Уместно заметить, что Надеждин был самым обыкновенным, греховным человеком. А ещё точнее, Надеждин воплощал собой все человеческие грехи, но он знал об этом и поэтому на прощение, а тем более снисхождение, особо не рассчитывал. Божий суд, это вам не суд арбитражный или уголовный, и даже не суд присяжных заседателей. Это местный, глубоко верующий в справедливость судья, держащий на своём судейском столе голубой глаз или голубой камень от сглаза, может войти в ваше положение и простить вам всё что угодно, если, конечно, адвокат уже поделился, а Господь никогда. На сколько нагрешил, столько и получи.

Поэтому Надеждин, собираясь в паломничество, меньше всего думал о спасении своей души. Он думал о трудностях, ожидавших его в пути. Он думал над тем, что надо брать с собой и в какую сумку складывать. Он даже посмотрел старые документальные фильмы, где бедные люди шли босиком далеко–далеко, а сзади на деревянном посохе, болтались из стороны в сторону, сапоги и мешок с нехитрой снедью. Они шли, просили милостыню, и им подавали.

Это были фильмы конца XIX — начала ХХ века, века зарождения синематографа. Надеждин, глядя эти фильмы, не замечал особой разницы между теми нищими паломниками с посохами и нынешними нищими, разлива XXI века, промышляющими возле храмов и церквей. Хотя возможно, что подавать им стали меньше, так как обо всех стало заботиться государство, а следовательно наступил пик гуманизма.

Насмотревшись документальных фильмов и сравнив их с картинами реальной жизни, ум Надеждина нарисовал вполне ясную картину настоящего паломника. Хорошо проветренный всеми ветрами, хорошо «прокопченный» дымом костров и яркими лучами солнца, обросший и небритый, непременно босой с деревянным посохом и в длинном зипуне, перепоясанным кушаком.

— А если женщины встретятся по дороге, — неведомо откуда залетела в голову Надеждина приблудная мысль, совершенно неуместная к данному случаю.

— Нет, — сказал Надеждин всем прочим мыслям, кроме приблудной, — нет, одеться надо хорошо, в храмы нынче нищих не особо пускают.

Надеждин потёр свои щёки, они, как всегда, были небриты.

— Надо взять и бритвенный прибор, и мыло, и зубную пасту, — перечислял Надеждин вслух предметы, необходимые паломнику.

В животе Надеждина тревожно заурчало. Это желудок начал подавать сигналы. Сначала он было затих, ибо Надеждин его в основном баловал водкой, но тут паломничество, дальний поход, неплохо бы подкрепиться. Да и потом, нельзя же потакать прихотям головы, у желудочно–кишечного тракта своя «чревоугодная» жизнь. Надеждин поддался утробному урчанию и взял трёхдневный запас продуктов. Ещё он взял туалетную бумагу, носки и носовые платки, одеколон и бутылку водки для растирания, большой складной нож, спички, фонарик, полотенце и даже тапочки.

На полу стояла огромная сумка, набитая до самого верха необходимыми для паломничества вещами. Надеждин был серьёзный человек и собирался на серьёзное дело. Это вам не фестиваль бардовской песни. Это па — лом — ни — че — ство! Это первая заявка на вечную жизнь грешной души. Это заявка на Космос и жизнь в нём.

Надеждин решил поднять сумку. Он её сильно ухватил и рванул, водружая ручки на плечо. Сумка сорвалась и грохнулась на пол, консервные банки издали металлический звук. Следом за сумкой на пол осел и Надеждин с «простреленной» радикулитом поясницей. Из глаз Надеждина сначала сыпались искры, а потом выступили слёзы. Сквозь боль в пояснице, сквозь шум в ушах и слёзы в глазах Надеждин услышал голос: «Куда ты собрался, человек? Космос всегда рядом, человек! Внутри тебя точно такой же Космос!».

Не буду настаивать на том, что Надеждин понял эти слова, но он понял, что сумку с собой можно и не брать и далеко можно не ходить. Он уже собирался вообще никуда не ходить, а прилечь, отдохнуть, но тот же голос продолжил: «Надеждин, не руби сук, на котором сидишь. Собрался в паломники, действуй. Успокой душу, дойди хоть до ближайшего Божьего храма».

Надеждин верил голосам, больше чем самому президенту страны и его премьер — министру. Он понял, что отступать нельзя и самое главное некуда. Только впереди Бог, а позади грех. Игнорировать требования голоса разума нельзя, себе дороже. Он натёр поясницу мазью «огонёк» и отправился в ближайших храм.

Надеждину повезло. Надеждина вёл Господь. Надеждин попал на службу. Надеждин попал на праздник Сретенья Господня. Народу в храме было полным — полно. Народ был разный. В первых рядах стояли представители власти, сначала исполнительной, а затем дышащие ей в затылок — представительной.

Многих представителей Надеждин знал как ярых атеистов во времена СССР, но времена изменились и теперь они поменяли «Капитал» Маркса на Библию, хотя ни того, ни другого никогда не читали. За них всё выбирала «задница». И эта «задница», с радостью переместилась из жёстких кресел СССР в мягкие импортные кресла православной России.

Теперь «первые ряды» мечтали о возвращении сословий, крепостного права и дворовых девок. Порочная их природа брала своё. За это они и молились. Надеждин был не против их присутствия в храме, тем более что своими реформами президент увеличил их число в сотни раз, создав себе тупой, но крепкий зад–электорат. Надеждин не понимал, почему они в первых рядах.

Этот факт его, обычного человека с улицы, почти паломника сильно настораживал. Он с детства знал о том, что «яблоко от яблоньки недалеко падает», а следовательно и попы с таким вариантом расстановки верующих вполне согласны. А это уже не просто «задница», это полная «жопа».

Душа Надеждина стала неспокойна. Её не успокаивал даже церковный хор, чудное звучание которого доносилось до входных дверей церкви, где, вместе с Надеждиным, ютилась разная «чернь». Надеждин и прочий «галерный» люд речь батюшки почти не слышал и не различал того, о чём он говорит и кому молится, но очень надеялся, что батюшке внимают первые ряды, вслушиваясь в каждое его «живое» слово. Надеждин не видел ни лица батюшки, ни лиц чиновников, но тоже надеялся вместе с нищей паствой, что православное милосердие побеждает диктатуру пролетариата, а также империализм, социализм, коммунизм и даже капитализм, который вновь вернулся, приведя за собой и кризис.

— Ох, уж эти яблочки на тарелочках, — молился Надеждин как умел, — то барышень–дворяночек, да панночек по кабинетам социализировали, а нынче вообще всю страну развратили. Молитесь, сволочи!

Надеждин был зол. Душа его кричала. Господь её слышал.

Надеждин, насмотревшись фильмов о том, как бес входит и выходит, ждал, когда задёргаются первые ряды. Но, похоже, что на этих прихожанах интересы тёмных и светлых сил слились в экстазе, никто не дёргался, все внимали батюшке.

Батюшка перестал читать молитву и перешёл к назидательной речи. Голос его стал громче, слова разборчивей. Батюшка призывал паству к «послушанию» и «почитанию».

О послушании Надеждин и сам мог многое рассказать. Когда на его плечи легли первые курсантские погоны, он готов был загрызть любого, кто отказался слушать приказы его Родины. Он пел песни о юнкерах и кадетах, о господах офицерах и был счастлив. Погоны грели душу, и он догадывался, почему в белой армии было так много безусых юнкеров, гимназистов и прочих осчастливленных перспективным карьерным ростом юношей. Отцы командиры называли их «Иисусовой пехотой». Впереди сияли золотые погоны и звёзды на них. Надо было только разбить «красных».

Когда Надеждин получил первое офицерское звание и стал хоть и «мелким», но благородием, жажда подвига в нём чуть–чуть поубавилась, ну а когда Надеждин дорос до старшего офицерского чина, жажда была утолена полностью, и он совсем ушёл из армии. Номенклатурное положение в её рядах так сдавило душу Надеждина, что он, несмотря на сопротивление тела, ушёл на «гражданку».

Наверное, к счастью Надеждина, вслед за его уходом развалилась и Красная армия, и социалистическая страна, и … ключом забила ностальгия по прошлому, по белым офицерам и царям, по дворянам и крепостным. Тогда ещё слово «послушание» звучало редко. Чиновники предпочитали дурить народ другим словом — «покаяние».

Первый президент России любил набраться водки до состояния поповской ризы и потом каяться. Надеждин его любил. У них была общая молитва: «Господи, помоги оклематься, не буду больше так напиваться».

Потом появилось другое слово «почитание» предков, ни тех, которые клали головы в борьбе с буржуями, а с точностью наоборот. И вот, наконец, эволюция, сделав спиральный виток, пришла к «послушанию» и требовала возвратить царя, а вместе с ним дворян и крепостных, но для начала вернуть все земли церкви.

Послушание! Это вы круто взяли. Вышколенный царский, придворный офицер мог любоваться своим послушанием вышестоящему чину. Он жил всласть и его не гнали на войну, при условии «послушания», погибать за Родину. Послушание вело его вверх по карьерной лестнице и позволяло презирать непослушных. А вот солдата за послушание били в морду, а за непослушание расстреливали, били палками и вешали. Солдата воспитывали скотом, лишая его всего, кроме права пасть за режим. И его, и его солдатскую семью заставляли кланяться барину, а попу ещё и руку целовать. Вот этот солдат из послушных и стал непослушным, когда его протащили через Русско–японскую, а потом и Первую мировую войну. А он на войне не то что господам офицерам кланяться устал, он уже и пулям не кланялся. Так зачем же вы, «мудрецы», призываете его потомков к покаянию. Чтобы снова их поставить «раком».

Вот уж кому надо кланяться и каяться, и послушаться, и почитать паству и просить у неё вечного прощения, так это самим попам. Признание ими отречения царя, ради восстановления своей собственной иерархии, для народа было сродни признания низложения со своей должности Бога. Царь, как и Бог, для кланяющегося вам народа был вечен. А батюшки, молясь о вечном, признали Временное правительство.

Временное. А теперь опять «поют» о вечном, но временному и очень переменчивому электорату. Следовательно, приспосабливаются, всасывают полной грудью не Божью благодать, а денежки из бюджета мирской власти. С чего бы это им делать без алчного и корыстного интереса.

Душа и ум Надеждина слились в гармонии и вместе искали правду, ту единственную истину, дающую спасение.

Надеждин стал пробираться сквозь толпу, чтобы сказать батюшке самое главное. Он бы мог крикнуть ему о самом главном, но тогда все вокруг решили бы, что в него бес либо входит, либо выходит, и это было бы чудом. Но Надеждин не видел в своих мыслях никакого чуда. Он молча добрался до батюшки и сказал ему: «Смени первые ряды».

Батюшка прервал свою речь о «послушании» и улыбнулся доброй улыбкой святого. Он тихо сказал, только для ушей Надеждина: «Сын мой, ты не первый поднимаешь этот вопрос. Только не ставь его на голосование. Первые тебя одолеют». Надеждин был рад этим словам батюшки. Батюшка был свой, родной. Батюшка со–звучал мыслям Надеждина.

Батюшка закончил службу и напутственными словами распустил паству. Мужики повалили из храма. Им хотелось курить. В храме остались только женщины. Женщины приступили к замаливанию индивидуальных грехов. Они подходили к каждому лику святого, становились возле него на колени и целовали стекло, прикрывающее лик от их жарких губ. Прикрывать лики святых стеклом было изобретением батюшки. Он заметил, что жадные и жаркие женские губы слизывают с икон не только краски, но грызут дерево, и приказал прикрыть святых стеклом.

Надеждин не очень понимал, за отпущение каких грехов какой святой отвечает, но, глядя на женщин, понял, что они либо сильно грешны, либо просят отпущения грехов с запасом, на ближайшую перспективу. Особенно усердствовали хорошенькие барышни, на которых увядающие женщины посматривали со здоровым недобром. В вопросах женской красоты и зависти благолепие святых не работало даже в церкви.

Надеждин залюбовался этими картинами женской страсти к искуплению грехов и женской «любви» друг к другу. Ему в голову опять непонятно откуда залетела мысль о том, что лесбиянство хуже пьянства. Но эта мысль была уже из высокой политики, той, где царили высшие чины и гомосексуалисты, поэтому и женщины спасались как могли.

Следом за этой мыслью в голову прилетела ещё одна о том, что если бы хоть часть этих женских поцелуев досталась их мужьям, насколько бы они стали добрее и курить бы стали меньше.

Надеждин смотрел на лики святых и думал о том, что интересно бы знать, как надо вести себя в этой жизни, чтобы тебя так любили женщины по вознесению на небо. Кем были эти святые на самом деле. Они только смотрели на женщин и отпускали им грехи, совершённые с другими мужичками или не только смотрели, но и …, а потому молились вместе с ними, замаливая и свои собственные грехи и их заодно. А сколько у них было женщин, если теперь к ним тянутся и губы девочек и губы старух. Теперь уже улыбался Надеждин. Он не смеялся, он и о смехе, дурном смехе, знал многое. Он улыбался простой, совершенно безоружной улыбкой. Его улыбка упёрлась в вопрос: «А всё–таки, кто Богу более мил и угоден: один Вольтер или вся земная религиозная иерархия?».

 

Глава пятьдесят шестая

Надеждин паломник

Надеждина всё–таки влекло паломничество. Но он никак не мог выбрать место, куда бы хотел отправиться. Ходить и ездить туда, куда шли и ездили все, он не любил. Он вообще сторонился любой толпы, любого скопления народа. Многие святые места уже давно стали площадями для проведения массовых демонстраций и траты денег паломниками. У Надеждина столько денег не было.

Надеждин когда–то и что–то слышал о Сирии. Ему даже кто–то сказал, что христианство долгое время называлось сирийской религией. Но в Сирии был добродушный народ, среди которого Иисус Христос находил много своих приверженцев и последователей. А если все с тобой добры и милы, то кого спасать? Иисус отправился искать людей злобных, чтобы спасти их души. И нашёл. Нашёл священников, решающих в храмах свои проблемы, нашёл и ведомых ими овец, готовых за тридцать сребреников распродать всё и всех.

В то место, где был распят Христос, Надеждин не хотел. Он почему–то не сильно верил в то, что люди там исправились. Об этом же ежедневно вещал телевизор, показывая колонны танков и артиллерийских орудий. Но вот в Сирию, заповедную и совершенно неизвестную страну, из которой Иисус Христос начал свой путь на голгофу, Надеждин захотел так, что ему стало просто невмочь.

— Надо же, — думал он, — надо же, что же там за народ такой, если он смог вселить веру в Иисуса, веру в то, что человечество можно спасти. Надо же, Иисус поверил и пошёл спасать. Надо ехать, смотреть.

Сборы были недолги. С обломками и остатками российской авиации у Надеждина были почти родственные связи. Ему сделали большую скидку, а чтобы он спокойно долетел, пилоты рекомендовали выпить бутылку водки, лучше почему–то «датской». Он её и выпил. Потом, глядя на стюардессу, показывающую на себе, как надо правильно одевать спасательный жилет, влюбился в неё. Потом был какой–то авиационный предбанник и горячая курица с холодным морсом, потом уточнения по поводу жилета, потом шасси самолёта коснулись столицы сирийской земли г. Дамаска.

На святую сирийскую землю Надеждин сошёл страшно недовольный быстротой воздушного флота. Могли бы лететь и подольше. Высказав командиру экипажа всё то, что он о нём думает, и поцеловав по–отечески стюардессу в последний раз, ибо надежд на встречу с женщиной, которая постоянно летает, у Надеждина не было, он отправился в паломничество.

Он ходил по тем же улицам, по которым ходил Иисус Христос. Ходил и удивлялся тому, что за две тысячи лет сирийцы так и не удосужились ничего на этих улицах ни сломать, ни построить. Две тысячи лет постоянства. В его стране достаточно было одного года, чтобы не оставить от созданного камня на камне. Это было первое открытие.

Он смотрел на деревянные балконы, где дерево уже напоминало чёрный блестящий камень. Он думал, что Иисус Христос стоял на этих балконах и обращался к людям со своими словами откровения. А они переставали галдеть, поднимали глаза кверху и начинали слушать.

Надеждин бродил по г. Дамаску, постоянно произнося это слово с местным колоритом «DAMASCUS» и готовился к восхождению в горы. Надеждину сказали, что самое интересное в горах. Там, в горах, есть две деревни. Одна деревня мусульманская, и в ней сохраняется язык, на котором говорил Мохаммед, а другая деревня Ма — Алюля, христианская, и в ней говорят на том же языке, на котором говорил Иисус Христос. Надеждин мечтал об откровении, он хотел слышать и слушать этих людей. Он их ещё не видел, но уже любил.

Надеждин отправился в горы. Он заглядывал во все пещеры, попадавшиеся на пути, в которых отдыхал от палящих лучей солнца. Он совал руки во все потайные места этих пещер, пытаясь найти старые манускрипты. Он был отважен на своём пути. Он не боялся ни змей, ни кактусов.

Наконец Надеждин дошёл до пещеры, в которой по древнему преданию Каин убил Авеля. Это было так давно, что это нехорошее событие можно было считать за отправную точку всех грехов человеческих.

Надеждин растолкал со словами: «Исми Надеждин анна мин Русия» (Я Надеждин из России) дремлющего в тени смотрителя. Сонный смотритель, ещё не поняв, кто перед ним, безразлично произнёс: «Шу биддак шу битрид?» (Что ты хочешь?). Надеждин повторил: «Ана Руси» (Я русский). Смотритель, наконец–то проснувшись, понял, что это русский, а значит, чего он хочет, он и сам не знает, поэтому надо его запускать в пещеру, ибо всё равно не отстанет.

Смотритель взял ключи и вручил Надеждину листок бумаги, на котором на русском языке была написана история этой трагедии. Надеждин читал: «Каин и Авель были родными братьями, одинаково сильно любившими свою сестру. Но в один из несчастных дней Каин решил, что он имеет больше прав на свою сестру, и ударил спящего Авеля камнем по голове, убив его».

Смотритель впустил Надеждина в пещеру, а сам ушёл, видимо досыпать. Это в России полдень — пик деятельности, а на жарком Востоке — это глубокий сон во время самой страшной жары.

Надеждину почему–то было в пещере совсем не страшно, а даже наоборот уютно и прохладно. Было ещё одно чувство, которое Надеждин мог определить как «торжественность». Всё–таки не каждый день попадаешь в место совершение первородного греха, да ещё такого, как убийство. Надеждин зевнул и задремал. Сколько он проспал, он выяснять не стал, а потопал к двери, чтобы выйти из пещеры. Дверь оказалась заперта. Видимо, смотритель, заглянув в пещеру, не сильно всматривался в её пустоту. А смотреть в пещере, кроме как на камень — орудие убийства, было больше абсолютно не на что. То, что можно уснуть в пещере, смотрителю и в голову не приходило. Надеждину стало страшно. Он сильно забарабанил в дверь. Ответом была тишина. Надеждин заметался по этой небольшой, но полной тайн пещере. Он попробовал кричать. Но его крик даже в пещере был плохо слышен.

Надеждин испугался ни Каина и ни Авеля, он испугался того, что смотритель стар и вечно спит, а в горы, ради «посмотреть» паломники ходят редко. Это ведь святая земля, здесь массовый зритель не просто не нужен, он даже вреден. Надеждин боялся умереть от голода. Он всегда был за любой «шухер», кроме голодовки. Кружась по пещере и прикасаясь ко всем её святыням, он успокоился. Более того, он стал видеть себя фигурой исторической. Так выходило, что с тех пор, как на пещеру навесили двери, а это было пусть и всего лишь несколько веков назад, он возможно, оказался первым человеком, запертым в пещере. Душа Надеждина спасла Надеждина. Она ликовала. Она говорила телу, что с ним ничего не случится. Она требовала от Надеждина достать путевой блокнот и ручку и начать писать.

 

Глава пятьдесят седьмая

Надеждин в Сирийской пещере

В пещере было очень темно. Слабые лучики света пробивались только в дверные щели между крепкими досками, скреплёнными железными скобами. Надеждин сел под дверью. Лучики света осветили его одухотворённое лицо. Он начал писать: «Ну вот, попал под раздачу. Сижу в пещере, из которой на землю сошёл грех, а вместе с ним пришли добро и зло. Что пришло раньше, теперь уже никто и не вспомнит, да и спросить некого. Один тут сижу. Я сижу, а добро и зло гуляют по Земле. Хотя людям на это абсолютно плевать, они уже давным–давно забыли о том, кому обязаны таким «счастьем». Мне, наверное, повезло. Я вижу живого свидетеля того страшного времени…».

Надеждин поднялся и пошёл в глубину пещеры. Он долго спотыкался и упирался в стены пещеры, пока наконец не нащупал тот здоровый камень, которым Каин огрел Авеля. Надеждин положил на кеменюку свою руку. Камень был тёплый и гладкий. Рука Надеждина лежала на камне, а в голову Надеждина стали приходить странные мысли: «Всё дело во мне, в камне. Что делал Авель? Да ничего. Трудился, ел, спал, любил. Ни ревности, ни зависти. Чего себе желал, того же желал и другим. Скукотища. Другое дело Каин: трудится — думает, ест — думает, любит — думает, не спит, всё время думает. Интригу плетёт. Думает над тем, как бы у брата отобрать общее и сделать только своим, частным. Вот это жизнь. Тут я, камень, и пригодился, под рукой оказался».

Надеждину не понравились мысли, идущие от камня. Он отпрянул от него и пошёл к двери. Пошёл на узкие лучики света в кромешной тьме.

— А интересно бы узнать, — новая мысль вошла в голову Надеждина, — думали ли братья о Боге. Думал ли о нём Авель, живя своей простой, данной ему Богом, жизнью. Думал ли о нём Каин, навешивая на эту простую жизнь свой «паразитный» сюжет. О чём думала их сестра. И, вообще, чего больше вышло из этой пещеры: добра или зла?».

Мысли Надеждина внезапно улетели далеко–далеко, в Россию. Мысль провела аналогию. Она сверлила голову Надеждина важным доводом о том, что именно Россия находится в вечном движении к счастью, к добру, к абсолюту.

Надеждин никогда раньше не думал одновременно и о вечном и о России. Видимо пещера на него благотворно подействовала. В пещере он был второй раз в жизни. Его первым пещерным путешествием был Кунгур. Но кунгурская пещера его не вдохновила. Там он просто замёрз и его там не запирали.

Но теперь, в этом тёмном и страшном своим первородным грехом месте, Надеждин обозревал весь мир в его нескончаемой вечности. Надеждин не знал продолжения истории двух братьев и их сестры. Но вместе с лучиками света на листы его блокнота ложились следующие строки: «Авель был великим и могучим добряком. Он был устремлён вверх, в вечность, к Богу. Он расширял границы пространства для любви и света. Каин был мельче и слабее. Он был зол и завистлив. Он чаще смотрел себе под ноги, чем на небо. Он сужал границы любви и радости до своего понимания.

Надеждин опять поднялся и пошёл в глубину пещеры, к камню. Камень был по–прежнему тёплый, и даже, как показалось Надеждину, нежный.

— Ты меня не проведёшь, — думал Надеждин.

А в его голову опять лезли странные мысли: «Авель велик, ибо не имел злых помыслов. Каин тоже велик, так как жил только злыми помыслами. А ты, камень, глупое орудие убийства, лежишь в пещере напоминанием о том, что даже камень может стать следствием причинного перехода от добра ко злу. Не с тебя ли рисовали портрет «булыжника — орудия пролетариата»?».

Надеждину показалось, что камень качнулся под его рукой, и вместе с этим ощущением в голову Надеждина пришла новая мысль: «Дурак ты «Ана Руси». Если бы у этого мыслителя Каина не оказалось под рукой куска крепкой материи, он бы так и страдал до сих пор. Я, камень, кусок крепкой материи, всему причина, а не следствие. Всё остальное — следствие».

К таким зигзагам пещерной мысли Надеждин был не готов. Он вновь сидел под запертой дверью и в тусклых лучиках света записывал с математической точностью: «Чем занимаются люди там, за дверью? Они консервируют унаследованное от своих предшественников. Они живут в законсервированном бытие, или берутся его разрушать».

Выводя слово «разрушать», Надеждин тёр затылок, вспоминая многочисленные подзатыльники, которые были на его Родине главным брэндом. От растирания кровь по жилам Надеждина побежала быстрее, ему полегчало, и он продолжил писать: «Очень мало людей думает о вечном, о радостном, о полётах в Космос. Очень мало тех, кого не покидает состояние вечной жизни и вечной надежды. Конечно, на общем фоне людской серости и дикости эти редкие души — святы. Для них Господь придумал небо и воду, воздух и свет, а для остальных он придумал вот этот кусок материи, вот этот камень».

Надеждин устремил взор в глубину пещеры, туда, где лежал камень.

Надеждин подумал о Музе. В пещере сразу затрепеталась и забилась о стены грешная мысль, которая срикошетила в голову Надеждина вопросом: «Почему его закрыли в пещере одного?».

Но для Музы нет преград. Надеждин внимал ей и писал: «Почему я оказался в этой пещере? Случайностей не бывает. Творец или моя милая Муза наделили меня «полем деятельности», чтобы я размышляя и творя, проявлял себя и улучшал это «поле деятельности» до бесконечности. Чтобы я стал Со — Творцом их Величеств. Я Со — Творец! И какая мне разница в этой вот пещере, за этой крепкой деревянной дверью, богат я или беден, умён или глуп. Важно лишь расширение знаний о мире. Расширяя границы знаний, мы приходим к переоценке ценностей».

Надеждин осмотрелся вокруг. Виден был лишь каменный пол возле двери, да сама дверь вся в шляпках железных гвоздей. Он ткнулся лбом в дверь и тихо сказал: «Ну что, и это ценность, как и дом, как и машина, как и деньги. Ещё какая ценность, если я, Надеждин, из–за этой двери сижу в пещере и никуда не могу выйти».

Он вспомнил знаменитую соотечественницу и певицу Волошину и её знаменитые слова, ставшие утешительной молитвой для многих поколений творческой российской интеллигенции: «Это меня, Зинаиду Волошину, и к грузовому пирсу».

— Что поделаешь, — думал Надеждин, — зато российская власть вновь и вновь даёт возможность русскому человеку думать о вечном.

Эта мысль начала блуждать по пещере сама по себе, пока не споткнулась о камень и не отлетела от него опять к Надеждину воплем: «Ваша власть даже хуже чем я, камень. Мой грех со мной и во мне. А ваша власть ворует и убивает постоянно. Постоянно материализует худшее, что есть на Земле, а потом, пряча концы в воду, блажит: «Ах — смута, ах — бунт, ах — революция, ах — война, ах — евреи, ах — американцы». Да сами — подлецы».

Надеждин цыкнул на каменюку, напоминая ему о том, что это не те мысли, которые он должен навевать туристам. Он, камень, вот вечность. А какая–то власть, да ещё в отдельно взятой стране, это так — эпизод, пусть и затянувшийся. Наверное, камень согласился с Надеждиным, и мысли Надеждина приняли вечный характер: «Злые люди тоже не обделены Божьим вниманием, ибо и они дети Его. Только подход у Бога к добрым и злым разный. Если добрые люди расширяют границы пространства, то злые их сужают, забирая чужие возможности и лишая Бога радости от своих со–творцов. Злые создают вокруг Господа холод, а он любит тепло, поэтому Он давно использует злых людей в качестве топлива. Поэтому творящие зло, живущие во зле служат Богу чем — то вроде угля и дров для кочегара. Эти знания давно известны как притчи о «котле» и «чертях». Но люди ничему не учатся, потому что не знают того, что в котлах потеют и греются не злые люди, слишком много чести и удовольствия для них. Это же вечная русская баня. В котлах греются колеблющиеся между добром и злом, а злыми топят. Господь их очищает через огонь сожжения…».

Наступали сумерки. Надеждин понял это, глядя на меркнувшие лучики света, пробивающиеся сквозь дверные щели. Стало прохладно. На Надеждине были лишь майка да шорты. Но он был ещё полон сил, чтобы не сдаваться, чтобы вот так безвольно не остыть в тёмной пещере рядом с камнем, которым Каин огрел насмерть Авеля. Пока свет ещё пробивался сквозь дверные щели, Надеждин лихорадочно записывал последние мысли: «Осмысленное бессмертие — это вечное движение. Продвигаясь по пути добра, мы служим Богу. Он замечает наше движение. Продвигаясь по пути зла, мы тоже служим Богу. Он тоже видит наше движение. Самое большое зло мы творим, остановившись в своём развитии. Остановка равносильна смерти. Уж лучше зло, чем ничего».

Надеждина охватила ностальгия по России. Вот где умеют создавать условия для жуткой и кошмарной жизни.

— Что же это я, — подумал Надеждин, — совсем застыл в этой пещере. Это, брат, застой, не иначе. А ну–ка, где там этот каменюка?

Надеждин нащупал камень, схватил его и, подойдя к двери, стал долбить им, целясь в металлический обод.

Дверь загудела. Пришёл смотритель. Оба обрадовались. Надеждин спасению, смотритель тому, что спас. На Землю тихо опустилась ночь. Оба смотрели на звёзды, пили арак и зелёный чай. Обоим было хорошо и радостно.

 

Глава пятьдесят восьмая

Законы Космоса

1. Психическая энергия усталости есть не что иное, как возможность принимать энергию «0» — Пространства. При усталости человек не устал, а сузил сознание — канал, по которому идёт энергия «0» — Пространства на физический план. Тогда «0» — Пространство не может проникнуть на физический план в нужном количестве…

2. В Космосе Власти даётся столько, сколько Дух на себя может взвалить Меры Ответственности. Властолюбивый человек — это не мирской человек, а это представитель Антимира.

3. Инакомыслящий человек достоин уважения. Пусть вы его не понимаете — ваша биоплазма находится на другой чистоте, волне, то есть у вас другой план сознания. Но это не значит, что вы должны отвергать его, наоборот, вы должны его выслушать, и ваше сознание без отрицания сможет вместить его мысли, его мир, его Вселенную. Иначе невозможно объединение сознаний, объединение Сердец, объединение Разума. Ведь человечеству в своей эволюции предстоит стать Объединённым Разумом, или Объединённым Разумным Сердцем. Именно ум должен спуститься в Сердце, и именно добрый человек должен стремиться к познанию, совершенствованию, потому что все Знания, все дары Господа он употребит на Мирские дела, на созидание, на самосовершенствование. Итак, Космический закон: никогда не сможет объединиться злой разум, Антимирской, так как объединение злого разума будет строиться на подчинении и власти, объединение же доброго сердечного разума строится только на основе закона свободной воли, то есть доброй воли.

4. Звери, птицы, домашние животные, растения, камни — всё обладает той или иной ступенью Души, Разума, Сознания и Духа. Человек должен на основе свободной воли через Любовь ко всему Сущему объединиться со всем Мирским Сущим, тогда Земля перейдёт в новую Эпоху существования Коллективного разумного существа, коллективного разума доброго, светоносного, и тогда Дух покинет Землю и она станет, как Луна — мёртвой планетой, или пойдёт в космическую переработку, или в Антимир. А человечество переселится туда, где хорошо подходят условия для огненного существования, то есть станет Богом для какой–то другой развивающейся планеты, как для нас Человечество Венеры или Солнца.

5. Неприятие всего нового, страх — удел Темноты и невежества. Смелее, Человек! Иди вперёд и, как огонь, держи во Тьме Чистоту Сердца своего, как это делал Данко, и тьма отступит, ведь не бывает вечной Тьмы. Космический закон, закон жертвенности собой. Герой Данко полностью свободен от самости, от себялюбия, от Аспида — Змея под Сердцем! Именно героям уготована лучшая доля. Подвиг Иисуса, Джордано Бруно, Мохаммеда, Кришны, Будды, Жанны Д’Арк, Серафима Саровского и других Святых людей на Земле есть пример для подражания и эволюции. Подвиг Е. Блаватской, Е. И. Рерих её мужа и детей! Елена Ивановна Рерих — Благословенная, будь чиста и невинна во веке веков! Её не причислили к лику Святых, а ведь одно обращение к ней помогло бы Человеку избавиться от заблуждений и болезней. Трижды благословенна Елена!

6. Нельзя тратить психическую энергию неосознанно. Нужно стремиться растрачивать её только сознательно. Если человек действует бессознательно, то эта энергия создаёт бессознательные мыслеформы, которые загромождают пространство. И сколько труда стоит, чтобы очищать пространство от полусознательных и бессознательных форм. Именно они создают человеку после смерти тот самый Ад и Хаос. Когда человек или проще сказать его Сознание при выходе из тела после смерти встречается со всеми своими порождёнными мыслеформами. Особенно выражен последний вздох умирающего.

Выпив изрядно арака, смотритель и Надеждин обнаружили, что способны понимать друг друга, как земляки. Трезвый наблюдатель, глядя на них, не переставал бы удивляться и задавать вопрос: «Как такое может быть?». Но те, кто жил в Сирии до Мохаммеда, а в России во времена Петра I и далее, знают сближающее действие алкоголя. То божественное действие, когда звуки «му» дают информации больше, чем все энциклопедические словари вместе взятые.

Я, конечно, перебрал, обвинив Надеждина и смотрителя в таком диком пьянстве. Времена поменялись. По крайней мере, в Сирии. Мохаммед запретил своему народу пить совсем. Он думал о его здоровье и о его сохранении. Поэтому мусульмане, если и пили, то только ночью, пока Аллах спокойно спал. Смотритель исключением не был. Более того, узнав, что Надеждин русский, он угощал его и копчёным свиным салом, которое, впрочем, с араком внутрь Надеждина не лезло.

Надеждин, тоже алкоголиком не был, хотя все предпосылки для этого были. Надеждин был христианином. Он почитал Христа и верил ему больше, чем себе. А про Христа писали его сподвижники — апостолы, что поил Иисус Христос спасаемые им народы вином. Следовательно, считал Надеждин, и сам Иисус Христос не всегда был трезв, а значит и ему, Надеждину, можно, в любое время суток. Надеждин бы так и спился, изучая труды апостолов, но Надеждин совершенно не чтил ни попов, ни вождей, которые призывали русский народ пить, гнить и вымирать. Поэтому держался. Пил только тогда, когда было что, было с кем, и было за что.

Была ночь. Были звёзды и яркая Луна. Аллах спал, а Иисус Христос был не против. Надеждин и смотритель сначала выпили за знакомство и за компанию, потом за возрождение, за воскресение и за другие радости грядущих событий.

Они пили и чувствовали родство душ, но им не хватало живой беседы. И тут на них накатил грохот низко летящего в ночном небе военного самолёта. Надеждин загадочно улыбнулся и произнёс ему вдогонку: «Миг между прошлым и будущим».

Смотритель, не спуская глаз с удаляющейся точки, тоже произнёс слова, открывающие всю широту его кругозора: «Массандра».

Надеждин почувствовал себя следователем ФСБ, раскрывшего шпиона на такой мелочи, как тайна русского самолёта. Он обнял смотрителя, навёл на него свои нетрезвые глаза и задал вопрос: «Так ты говоришь по–русски «ана руси»».

— Я летал на этих самолётах, — просто сказал смотритель.

А дальше всё в отношениях Надеждина и смотрителя стало просто–просто.

Надеждин спросил: «И зачем ты приземлился здесь, в этих горах?».

— Здесь я по своему праву, — ответил смотритель, — здесь прах моих предков, которые тоже были смотрителями. Когда–то давным–давно они поняли, что надо хранить то, что может открыть причину добра и зла, и поселились возле этой пещеры. Это там, — смотритель показал на небо глазами, — я оказался случайно. Молод был, рвался в бой. Мы здесь многих пережили, и крестоносцев, и турок, и англичан, и французов, потом вот вы пришли и из любви ко всему человечеству стали вооружать и нас и евреев. Потом евреи отобрали у нас часть наших земель, а потом я устал и прозрел».

Надеждин, шибко любя Родину, не мог не прервать смотрителя словами: «Мы помогали, как и чем могли. Конечно, мы никого не спасли, но могло бы быть ещё хуже».

— Я не обижаюсь, сирийцы многих повидали на своём веку. Повидали и вас. Я просто устал и прозрел. В Бытие сказано: «Бодрствуй сознанием и духом, не сужай сознание в течение дня, будь добрым, весёлым, принимай и люби всё сущее, всё и вся, принимай всё с благодарностью. Всё, что вы воспринимаете, пришло из божественной беспредельности и уйдёт в божественную беспредельность. Это космический закон.

Надеждин заслушался, и уловив настроение смотрителя, начал читать какой–то древний восточный стих:

Смотритель тихо произнёс: «Алла яатык аль–афия». (Да отблагодарит тебя Аллах).

Надеждин, невпопад, но так же тихо ответил: «Ма батлуб миннак ши» (Я не имею претензий).

Смотритель долго молчал. Он смотрел на звёзды и курил кальян. Аромат табака, кактусы, ночное небо сладко тревожили душу Надеждина. Он был счастлив.

— Человек властолюбив, — сказал смотритель, — он не хочет не видеть, не знать очевидного. Человек ничего не слышит изнутри своего сердца. Здесь, в этой пещере лежит камень убийства, лежит символом зла, символом вечного напоминания о зле, о братоубийстве. Неужели мало для понимания? У этого камня есть душа, разум, сознание и дух. Камень переживает свою историю, а человек нет. Человек решил, что раз Каин убил Авеля, значит, надо вооружить и Авеля таким же камнем. В постоянном убийстве человечество узрело лучшую форму жизни.

— Странно, я никогда так не думал, — подавленно, оправдываясь за всё человечество, произнёс Надеждин, — странно, но я так не думал, даже будучи закрытым в пещере, наедине с этим камнем.

— Да, ты уж ему задал, — улыбнулся Смотритель, — уж ты с него стряхнул ударами о дверь вековую пыль.

— Обоим на пользу, — оправдывался Надеждин.

— Камню пользы даже больше, — поддержал Надеждина смотритель, — другой бы на твоём месте, оберегая музейный экспонат, бил в дверь чем–нибудь другим, ногой или головой, а ты догадался ударить камнем. Для него теперь начался другой отсчёт времени. Он теперь не только орудие убийства, но и орудие спасения.

— Странное у тебя мышление, — удивился Надеждин, я бы даже сказал — инакомыслие.

— Странное для тех, кто пришёл оттуда, — Смотритель обратил свой взор на огни многомиллионного города, лежащего у подножия горы, — а для тех, кто в горах, это обыденность. Им никто не задаёт алгоритмы мышления. В горах над всем довлеет природа.

— У нас инакомыслие преследовали всегда, — с тоской сказал Надеждин.

— Народов у вас много, национальностей, этносов — начал Смотритель, проявляя знание о Родине Надеждина, — каждый считает себя обделённым, каждый рвётся к власти, каждый готов продать всё, кроме своего огорода. Дураков у вас очень много.

— Дураков у нас много, — подтвердил утверждение Смотрителя Надеждин.

— А между тем, — продолжил Смотритель, — принятие инакомыслия единственный путь к объединению человечества. Инакомыслящий человек достоин уважения, ибо он лучше других чувствует и добро и зло. Неприятие инакомыслия основано на страхе. Страх — удел темноты и невежества.

Надеждин вдруг ни с того — ни с сего вспомнил о России. Вспомнил о том, что там осталась и дожидается его почти чистая тетрадь. Он забыл её взять с собой.

Надеждин до слёз в глазах начал сожалеть о том, что не может постучать своей тетрадью об этот камень или наоборот огреть камнем тетрадь.

Смотритель, наблюдая за переменами, происходящими в Надеждине, сказал: «И это сбудется. Важны вдохи и выдохи. Не видя предмета, не думай о нём, не загромождай пространство своими мыслями, а увидев предмет, старайся его улучшить. Вот и всё, что надо знать.

Надеждин успокоился, хотя тени сомнений продолжали терзать его. Он никак не мог взять в толк слова Смотрителя о том, что всё сбудется. Как такое может случиться, думал Надеждин, если камень здесь, а тетрадь — там. Как же они соединятся.

Но этого не знал никто, кроме самого камня и тетради, да ещё тех, кто над ними. У них были свои жизни.

 

Глава пятьдесят девятая

Законы Космоса

1. Непривязанность к материальному миру, неприхотливость в еде помогают Человеку, его сущности и Духу свободно развиваться, учиться питаться при жизни солнечной энергией.

Светлые люди — светоносные Духи, именно они играют большую роль в переработке Солнечной энергии, получая из Космоса энергии различных излучений, которые смертельны для обыкновенных людей или вызывают у них болезни. Эти люди — Светлые Духи перерабатывают энергии для материального мира, не говоря о том, что Святые люди помогают усваивать энергию остальному Человечеству из космоса и всему живущему на Земле: растениям, животным.

Агни — Йог — это Святой человек, который не устраняется от жизни, а живёт в самой гуще людей, физически страдая. Он перерабатывает Космическую энергию и выполняет роль очистителя Пространства (ассенизатора), ведь окружающие люди выплёскивают много злобы, страха, ненависти — чёрной энергии, яда. Человек должен постоянно просить прощения у природы, Земли, людей, которые окружали и окружают Дух на всём развитии его на Земле. Просите прощения у Господа и Божьей Матери. Энергия раскаяния — очень мощная энергия, она высветляет то, что когда–то было затемнено и тем самым помогает эволюции Духа, его Светоносности. Это Космический Закон.

2. «Люблю тебя, Господи! Сливаюсь с тобой Духом, Душою, сознанием, Разумом, Телом, всей жизнью своей! Люблю тебя, Божья Матерь — природа, Владыка Шамбалы, Учитель, сливаюсь с Вами Духом, Душой, Сознанием, Разумом и Телом, всей Жизнью!». Эта молитва помогает даже неразвитому сознанию достигнуть за полгода огромной светоносности, т. к. сроки очень маленькие остались.

3. Цифры и знаки Огненного Мира помогают направить Сознание Человека на путь истинный, на путь Света, Любви, Гармонии, Покоя и осознания Истины.

4. Бесконечность нашего внутреннего Мира должна слиться с Бесконечностью, Беспредельностью Внешнего мира. Наш Господь и Божья Матерь, внутренне, духовное, наше внутренне Небо, Внутренний Космос должны слиться с внешним Господом и Божьей Матерью — внешним Небом и внешним Космосом.

5. Устремление сознания к Господу и Божьей Матери, к их Сыну, Любви, Гармонии, покою и Радости — есть тот самый путь, по которому произойдёт, как сказано в Библии, Огненное Крещение.

Устремлённое сознание, устремлённая мысль есть та самая палочка, которой хозяйка взбивает масло из сметаны. Принцип пахтанья, принцип движения спирали зарождает Вселенные, миры и Пространства, из Пралайи — Праматери Сущего.

Крещение невидимым Огнём (именно про таких людей говорил Иисус, что в Царство Божье, мир Огненный, войдут те, кто прошёл Огненное Крещение, прошёл муки ада или родился Духом второй раз, причём осознанно, так как сам стремился сознанием к Господу и Божьей Матери)… Пока не поздно, человек, устремись к Господу и Божией Матери, прими Свет и Любовь не умом, но Сердцем. Лишь Сердце — Связующее всех миров. Ум человеческий ограничен рамками, но Сердце есть Божественная Беспредельность. И не обязательно молиться напоказ. Можно и тайно, уединённо, мысленно, особенно если рядом нет Церкви. Ведь Сердце само — Храм Духа.

6. Обмен энергиями между планетами происходит с помощью Сознаний, это те самые двери, через которые идёт и проникает энергия.

На пути паломничества, где–то высоко в горах, Надеждина ждала небольшая христианская деревушка Маалюля. Смотритель одобрил устремления Надеждина. Он подарил ему чалму, халат и благословил в горный поход.

Смотритель был так щедр далеко не со всеми. За прошедшую ночь, за долгий разговор Смотритель убедился, что Надеждин тоже хранит какую–то тайну, а может быть он и сам — тайна, а раз так, значит и он — Смотритель.

Если бы Надеждин знал мысли Смотрителя, он бы рыдал над тем значением, которое тот вкладывал в слово «смотритель». На Родине Надеждина в чести и почёте были не смотрители, а смотрящие. На Родине Надеждина смыслы были другие.

А здесь, в Сирии, Надеждина и Смотрителя объединяла не привязанность к материальному миру, неприхотливость к еде. Им обоим были не нужны даже курсы повышения квалификации. Они всему учились у природы. Они всё находили в природе–матушке.

О том, кем они были, природа осмотрительно умалчивала. Но я молчать не буду. Они были людьми.

Надеждин пошёл в горы. Пошёл один, как и подобает настоящему паломнику — герою. Карабкаясь всё выше и выше по каменистым тропам, он шаг за шагом чувствовал, что восхождение в горы — это даже труднее, чем подъём по карьерной лестнице. По карьерной лестнице тебя двигают, двигают по этому карьерному аппарату, а тут ты всё должен сделать сам. Шаг, ещё шаг и так пока не дойдёшь. В пути ему помогала русская частушка:

Эта простая частушка о родной, бестолковой жизни, была сродни мёртвой воде. Надеждин шёл и клял себя за то, что опять перебрал арака — этой вкусной сирийской водки, что опять не выспался, не умылся, не побрился и в таком виде еле–еле тащится в святые места.

Но была с Надеждиным и живая вода. Совсем задохнувшись и выбившись из сил, он останавливался, опирался на большую сучковатую палку, подобранную им на тропе, смотрел на вершины гор и с придыханием шептал:

Надеждин упрямо карабкался вверх. В голову Надеждина шли мысли о русских лесах и равнинах с их многочисленными кровососущими насекомыми. В горах ни комаров, ни мошек не было. Никто и ничто не донимало путника, кроме нудного и монотонного крутого подъёма да жаркого солнца. Надеждин думал о том, что всё и везде не может быть хорошо, если равнина, значит и навоз, значит и мухи или холод Антарктики с Арктикой. Всё в мире уравновешено, чтобы человеку не было …

На излёте этой мудрой мысли Надеждин перестал думать совсем, от напряжения и усталости он впал в транс, как спортсмен — марафонец, для которого впереди — даль, а позади — пыль, но добежать надо.

Но даже без всяких мыслей Надеждин продолжал карабкаться вверх.

Вдруг он ступил на прекрасную асфальтовую дорогу. От такой неожиданности Надеждин вспомнил сразу всех Святых и все молитвы, какие знал. Он был уверен, что происшедшим он обязан их участием. Он был уверен, что это они облегчили его дальнейший путь, а значит он достиг пика усталости и получил послабление, а значит он идёт правильным путём.

Надеждин зашагал по шоссе со словами благодарности к Богу: «Люблю тебя, Господи!

Сливаюсь с тобой Духом, Душою, сознанием, Разумом, Телом, всей жизнью своей! Люблю тебя, Божья Матерь — природа, Владыка Шамбалы, Учитель, сливаюсь с Вами Духом, Душой, Сознанием, Разумом и Телом, всей Жизнью».

Надеждин шёл и молился. Молился и шёл. На дороге ему попадались большие и маленькие змеи, греющиеся на асфальте. Они не мешали друг другу.

Ни один автомобиль за весь путь, проделанный Надеждиным, так и не проехал по этой дороге.

От восхождения в горы он совсем выбился из сил. Его мучила жажда. И тут, в пик своих мучений он увидел впереди огромный каменный крест, венчающий собой самую высокую гору. Крест был четырёхсторонний и был виден отовсюду. Надеждин засмотрелся на него. Он сел на дорогу и разревелся. Трудно дать объяснение такому поведению Надеждина. Слёзы лились из его глаз ручьём, словно он пришёл в отчий дом после долгого отсутствия и испытал боль утрат и потерь, и радость оттого, что дом кто–то всё–таки хранил, а значит его ждали. Ждали несмотря ни на что.

В такие минуты нас видит Бог и радуется тому, что в нашей беспризорной, глупой, нелепой жизни ещё хоть у кого–то остаётся Чистое Непорочное Сердце.

Надеждин ревел. Он оплакивал прожитые как попало годы своей жизни. Оплакивал свои поступки, принёсшие другим людям горести и беды, оплакивал свои мысли, которые часто были ещё хуже, чем его поступки. Он ревел, и ему становилось легче.

Что с ним происходило, он не понимал, да и не пытался понять. Он просто ревел, шмыгал носом, тёр лицо руками и даже выл.

В этом кресте, огромном каменном кресте Надеждин видел все земные пути, словно они сходились здесь, проникая в крест, и расходились от него, скрывая путников за пеленой усталости, страданий и бед.

Надеждин ясно, до чувственного понимания тепла и холода осознал, что всё дело в направлении Сознания. Всё дело в устремлении. Устремление к Богу и Божьей Матери, к их Сыну, Любви, Гармонии, покою и Радости — один путь. Устремление от них — путь другой.

Надеждин рыдал. Душа его ликовала, а тело вздрагивало, не выдерживая напряжения души.

Надеждин смотрел на этот огромный крест, смотрел на деревню, раскинувшуюся у его подножия, и думал о том, достоин ли он войти в эту древнюю, святую деревеньку.

Он смотрел, думал и молился: «Люблю тебя, Учитель! Люблю тебя, Владыка! Учитель, сделай, как надо»!

Эхом прошёл через Надеждина голос Учителя: «Иди».

Надеждин встал и пошёл в деревню. Его вид никого не удивлял. Деревенские жители привыкли к паломникам и совершенно не обращали внимания на то, в каком виде они приходят к храму.

Надеждин шёл по деревне. Он улыбался и приветствовал всех словами «салам–малейкум», а услышав ответ, говорил: «Шукран». Он тыкал себя пальцем в грудь и повторял: «Садык, садык».

Люди тоже улыбались ему.

Не знаю, что они чувствовали, глядя на Надеждина, но он чувствовал себя сильно нашкодившим ребёнком, вернувшимся к родителям. Этот факт удивителен даже мне, совершенно стороннему наблюдателю за жизнью Надеждина. Удивительно видеть, как умный человек, глубоко изучающий математику и литературу, идет по деревне, глупо улыбается всем людям, которые об этих серьёзнейших предметах людского ума знали ровно столько, сколько хватало на то, чтобы построить здесь храм, дома, да читать молитвы. А если подумать, то действительно, а зачем знать больше?

Эти деревенские жители, на языке которых говорил Иисус Христос, были потомками Адама и Евы, поселившимися здесь по изгнанию их из рая. Они до сих пор помнили, что многознание вредит так же, как и незнание. В этой жизни они искали только одно знание — знание пути домой, пути возвращения в рай. Они искали указатели, найдя, хранили их.

Надеждин вошёл в храм и слился с остальными верующими. Он повторял за ними слова молитвы на языке, которого никогда не слышал раньше. Это был древний арамейский язык, проявленный в его редчайшем сирьякском диалекте.

Мысли Надеждина охватили весь мир. Надеждин вспомнил напутствия Смотрителя и его слова о том, что только жители трёх деревень во всём мире ещё говорят на языке Иисуса. Это Маалюля, Бахаа и Джабаадин.

Надеждин повторял непонятные слова непонятной ему молитвы и думал о том, что ученики Христа разнесли по миру его учение именно на этом языке. Он стоял в храме Святой Фёклы, ученицы Святого Апостола Павла, и думал над скромностью и праведностью их жизни, давшей такие плоды.

Надеждин чувствовал себя их маленькой частичкой. Он чувствовал себя причастным к их жизни, к их подвигу. Его охватила бесконечная и безграничная любовь ко всему миру и ко всему человечеству…

 

Глава шестидесятая

Законы Космоса

1. Закон Благости. Никогда не поздно повернуться Лицом к Господу и Божьей Матери — к Свету, Любви, Гармонии, покою, Радости, как бы вы низко ни пали.

2. «Возлюби ближнего, как самого себя». Закон равновесия внутренней и внешней гармоний. Возлюби себя, то есть гармонизируй свою внутреннюю энергию и с благодарностью прими, например, свою внешность такой, какая есть, а также свои тело и способности. Они заслужены прошлыми жизнями и прошлыми воплощениями.

3. Закон прободения Пространства и ведущего. Например — рождаясь из яйца, цыплёнок пробивает головой пространство скорлупы. Он оказывается в мире, который живёт по своим законам, и если с птенцом не будет рядом ведущего (курицы или кого–нибудь другого), то птенец погибнет. Так и с человеком, занимающимся духовной практикой — если рядом нет ведущего, то человек погибнет, не зная, как правильно себя вести в Тонком, Огненном и Физическом мирах. И хотя мир вокруг прекрасен и гармоничен, птенцу (человеку) он будет казаться враждебным. Поэтому рядом с человеком всегда должен быть Учитель….

Молитва в деревенском храме захватила Надеждина полностью. Он был готов остаться здесь навсегда, каждый день стоять у алтаря и молиться, молиться, долгими часами облегчая жизнь и страдания всему человечеству.

Он ходил по храму, как по своему дому. Ходил и удивлялся тому, что все двери были открыты, нигде не было замков и запрещающих надписей. Душа Надеждина ликовала, а ум искал тайну и поругивал местных священников за беспечность. Он шептал Надеждину: «То ли дело у нас, в России. Приходишь в храм и сразу понятно, кто баран, а кто пастух. Всюду стойки и цепи, на каждой двери надписи «вход запрещён», «служебное помещение», «проход закрыт», «только для обслуживающего персонала» и т. п. Всюду тайна. Вдруг поп «общается» с Богом, и тут ты, дверь открываешь. Господь может испугаться и уйти, а потом попробуй верни его обратно. У нас хорошо. Ковровая дорожка к алтарю для местного владыки, на которую паства ступать не должна, чтобы не загадить путь Владыки к алтарю, а затем и к Богу. «Овечки» могут постоять по краям ковровой дорожки, посмотреть на подъём Батюшки к Богу. Вот это жизнь. Вот это тайна».

Ум сверлил мозг Надеждина: «Ты посмотри вокруг. Ничего интересного. Ты вспомни, как у нас. У нас всё открывается и закрывается строго по расписанию. Попы берегут Бога от навязчивой паствы. Это они у него расписание приёма узнали и прочие дни праздников. Открыли, впустили, проконтролировали, чтобы «овцы» храм не растащили на сувениры. Отчитали, призвали к борьбе с грехом, проводили, закрыли. Всё душевно. А тут что? Тут ты ещё ни одного охранника не увидел, а «шлёпаешь» по комнатам уже битый час. А если нет владык, нет охранников, значит нет и рабов. И куда тогда рабам стремиться? Что охранникам стеречь? Кого владыкам да благочинным на путь истинный наставлять? На хрена нам эта демократия? Поехали домой. Поехали к нашим баранам».

Душа Надеждина домой не хотела. Она водила Надеждина по всему храму в надежде остаться здесь навсегда. Она любовалась иконами и картинами, рассматривала вышивки неизвестных вышивальщиц и церковную утварь. Надеждин прошёл трапезную и мастерские, заглянул в туалет. Иногда ему встречались монашки. Он улыбался им, они улыбались ему, ничего не спрашивая и не запрещая. Ноги, как это часто бывает, без всякого умысла их хозяина привели Надеждина во внутренние покои храма. Он шёл на шум воды, мечтая увидеть горный водопад. Он открыл дверь и застыл в восхищении. Это был душ. Под струями воды стояло несколько обнажённых и удивительно хорошеньких женщин. Они не вскрикнули, не завизжали, они повернулись к Надеждину своими красивыми спинками. Надеждин был стыдлив. Он поспешил закрыть дверь. Хотя его поспешность была такой же, как и устремление многих из нас к замаливанию грехов, но это был поступок, достойный восхищения Надеждиным.

Закрывая дверь, он наконец–то начал догадываться, что это не просто храм Божий, а это женский монастырь. Просто женщины здесь давно отвыкли от злых и голодных мужиков, от разных варнаков и проходимцев, поэтому они не пуганные, и поэтому всё настежь. Это было откровение. Надеждин понял, почему так страдает его ум, которому положено быть мужским, и почему так ликует его душа, ищущая свою женскую ипостась.

Надеждин пошёл к выходу. Он шёл и рассуждал о том, что мог бы тереть монашкам спины. Он мог бы даже построить здесь русскую баню. Разве душ — это удовольствие. Он мог бы готовить монашкам еду…

Надеждин не хотел расставаться с монашками. Душа просила его остаться.

Но что такое душа у современников Надеждина? Да почти ничего. Кто её слушает? Да почти никто! Другое дело — ум. Ум звал Надеждина к выходу, на улицу.

Солнце стояло в зените. После храма Надеждин очутился в жуткой духоте. Ум быстро «скис». Надеждин сел на землю под стеной монастыря и задремал. Ему снились монашки в душе, и среди них он увидел Музу. Она говорила ему: «Поехали домой. Здесь и без нас хорошо. Поехали домой. Дома тебе надо повернуться лицом к Богу и Божьей Матери. Дома. С дома и с себя начинается любовь к ближнему. И к себе…».

Надеждин очнулся, и его охватило сильно разрекламированное, но мало кому известное чувство. Его охватила ностальгия.

Он засобирался домой. Надеждин стал искать глазами транспорт, чтобы быстрее домчаться до аэропорта. Но из всех видов транспорта возле монастыря стояли только ослики. Рядом с ними дремал старики в таком же наряде, состоящем из халата и чалмы, что и сам Надеждин.

Надеждин подошёл к старику и показал рукой на осликов. Старик достал из кармана пачку «маршрутных листов» на всех языках мира.

Надеждин нашёл «инструкцию» на русском языке. Из пространного описания так выходило, что ослики знают только один маршрут: от монастыря до восточного базара вниз, и от восточного базара до монастыря вверх, и что на этом пути погонщик им абсолютно не нужен. Для того, чтобы ослик зашагал по горным тропам, ему нужна лишь поклажа на спине, а дорогу он и сам знает.

Надеждин водрузился на самого большого ослика, ростом с хорошую, рослую лошадку–пони. И ослик тронулся в путь. Ослик вёз Надеждина каким–то длинным и тесным ущельем. Надеждин высоко задирал голову, опасаясь падения камней, но потом успокоился и задремал.

Ослик встал как вкопанный возле лавки, торгующей молоком и сыром. Слезая с ослика, Надеждин приписывал и старику и ослику чудеса мудрости и прозорливости.

Во–первых, он был голоден, а во–вторых, быть на Востоке и не побывать на восточном базаре… Он даже испугался мысли о том, что базар мог пройти мимо него. Что бы он тогда рассказывал своим друзьям и подругам. Что бы он рассказал Сергею Сергееву, поднимая в гараже его творческий «айкью». Без «базара» Сергееву рассказывать было абсолютно нечего.

Надеждин вспомнил, как провожая его в Сирию, Сергеев скандировал за барной стойкой железнодорожного вокзала, смущая продавщицу, напутственный стих:

Сергеев страдает оттого, что историю России загнали в резервации и законсервировали в ветхих памятниках. А о том, что историю можно сохранять, живя в ней, сохраняя лишь вечные ценности и вечные традиции, он даже не догадывается. Ему бы тоже надо совершить паломничество из Петербурга в Москву, а затем и в Сирию.

Надеждин до своего паломничества тоже не догадывался. Он тоже пытался верить в то, что своими лозунгами о «краеведении и туризме» чиновничество пытается спасать историю, но с высоты гор стало видно, что не спасать, а воровать. Попы тоже придумали крутой «наворот» на свои стройки капитализма. Мы, мол, создаём сеть духовно–нравственных учреждений, отличных от домов культуры, домов пионеров и прочей прежней «напасти» для стариков и детей.

Сергееву о том, что он увидел в Сирии, рассказывать нельзя. Затоскует, запьёт и совсем свихнётся на поэтических строках.

Базар другое дело. Это он оценит. Это ему понятно. Об этом можно.

Надеждин шёл по базару. Но и тут он не переставал удивляться. Вокруг торговали тем, что в России называли народными и художественными промыслами. Торговали тем, что в России неизменно «спасали», требовали денег на «спасение», под что писались огромные федеральные программы, во главе которых ставили «больших» людей в чине министров и губернаторов. А здесь всем этим торговали. Прямо в лавках дети что–то мастерили, шлифовали, полировали, выдували. Это была не показуха для разграбления бюджетных средств, а сама жизнь, её воспитывающая и дающая образование детям жизнь.

Надеждин ходил по восточному базару и удивлялся тому, что не видит попрошаек, нищих, воров. Всё было удивительно спокойно.

Видимо, думал Надеждин, в этой стране живут учителя, дающие правильные знания.

Надеждина от этой безмятежной картины стал донимать вопрос: «А что должен сделать он, Надеждин, чтобы и у него дома было так же. Почему в его стране огромный православный, вроде бы духовный аппарат вверг страну в хаос революции 1917 года, а затем такой же огромный коммунистический — атеистический аппарат вновь вверг страну в хаос перестройки 1985 года»?

По его наблюдениям так выходило, что для России переводчики с сирьякского диалекта арамейского языка перевели далеко не все речи Иисуса Христа, а многое перевели совсем не так, навешав на откровение Иисуса свои домыслы, легко оперируя десятью заповедями от христианина до строителя коммунизма. Похоже, что в его стране «верующие» и атеисты, слившись в экстазе, совсем утратили верные ориентиры.

Надеждин устремился к исправлению ошибки….

 

Глава шестьдесят первая

Законы Космоса

1. Незнание не освобождает от ответственности. Это тоже Космический Закон. Механическая посылка огромной бессознательной энергии — это просто загромождение пространства и вызывает к проявлению на физическом плане энергий, которые вы вызвали. Но идут они «туда, не знаю куда», просят то, не зная что. Если ребёнок не знает качества огня и прикасается к огню, то получает ожог. Незнание Закона человека тоже не освобождает от ответственности, потому так важно говорить каждый день:

«Господи, вручаю тебе Дух свой в руки твои. Господи, Учитель, веди Дух мой, Душу мою, Сознание моё, Разум мой, Тело моё по жизни».

2. Космический закон непохожести. Каждый предмет, каждый организм, каждый атом, планета — строго индивидуальны. Нельзя в одну реку войти дважды — это закон разового получения информации. Закон непохожести или индивидуальности нужен потому, что всё в Сущем — творение Господа. Господу дорог каждый листик, каждая травинка, каждая планета, не говоря уже о Человеке. А если стоит выбор — травинка или человек — здесь вступает в силу закон соизмеримости или целесообразности — ценность запаса осознанной психической энергии, так как в Космосе и Природе ценится энергия сознания. Конечно, человек ценнее, чем травинка, но бывает и так, что травинка ценнее по энергии осознания, чем человек. Всевышнему видней!

С высоких гор, с богатого восточного базара, от полюбившихся бедуинов и экзотического ослика лихой арабский таксист вёз Надеждина в аэропорт. Надеждин не снял ни чалму, ни свой халат. От него исходил стойкий запах пота и ослика, а пыль и грязь на лице придавали ему загадочный вид вечного странника.

Араб–таксист смотрел на него уважительно и пытался втянуть в разговор. Сначала он спросил Надеждина: «Тудаххин? /Вы курите?/».

Надеждин ответил: «Анна ма тудаххин. /Я не курю/».

Потом таксист спросил: «Шу исм хадратак? /Как вас зовут?/».

Но Надеждин был так занят своими мыслями, что даже не расслышал, о чём его спрашивают. Он смотрел на быстро текущую под колёсами автомобиля дорогу, на пальмы вдоль неё и вспоминал горное шоссе.

Араб–таксист, видя, что его пассажир почти что не в себе, успокоился, отстал и дальше вёз Надеждина молча.

У аэропорта он мягко, не прерывая ход мыслей Надеждина, затормозил и сказал на прощание: «Маас салями. /Всего хорошего/».

Надеждин, очнувшись от дум, произнёс: «Хатарак. /До свидания/».

Надеждин любил аэропорты. Любил смотреть, как взлетают и садятся самолёты. Но при этом он не очень любил летать на них. Дело было не в страхе перед высотой. Высоты он не боялся совсем, как и замкнутых пространств. Дело было во времени, в расстоянии и в тех чувствах, которые через них простирались.

Было время, когда и он любил сильно и нежно. Любил так нежно и так сильно, что летал к своей любимой почти ежемесячно самолётами «Аэрофлота», ибо других в то время просто не было. К своей любимой он буквально нёсся на крыльях «аэрофлотовской» любви, но вот обратно…

Оказавшись в течение нескольких часов на другом конце страны, в месте, страшно далёком от любимой, но ещё будучи весь в воспоминаниях о ней и её запахах, он всякий раз жутко страдал от мимолётного счастья и так быстро наступившего несчастья.

Он свершил с десяток полётов, прежде чем понял причину своего страдания. Дорога к счастью может быть короткой и длинной. Это абсолютно всё равно. Достигнув счастья, забываешь о том, что было до него. Но вот дорога от счастья должна быть долгой. На этом пути от счастья в любую сторону надо сильно устать, чтобы забыть всё, что было связано со счастьем, чтобы не было так больно от сравнения «до и после». Аэрофлот такой возможности не давал. И хотя аэропорты сглаживали многие нюансы быстротечности времени и счастья своими ресторанами, гостиницами, но прозрев, Надеждин с тех пор, к счастью летал, а от счастья старался ехать на поезде, или что совсем хорошо, на автобусе, ибо век карет и телег закончился ещё до его рождения.

Потом любовь, а вместе с ней и счастье прошли. В голове Надеждина осталась поговорка «когда — то любилось и хочется вновь», и пожалуй, всё. Но теперь, в аэропорту Дамаска он вспомнил старые чувства и захотел на поезд, на какой–нибудь российский «бичевоз», типа «Москва — Жмеринка», в какой–нибудь старый плацкартный вагон, провонявший варёными яйцами, куриными потрохами и копчёной колбасой, с толстыми и неуклюжими женщинами, постоянно стоявшими в очередь в вагонные сортиры, и такими же синюшными мужиками, бесконечно дымящими папиросами в грязных тамбурах. Он хотел долгой–долгой дороги от счастья. Чтобы намучиться, чтобы устать от железнодорожного «сервиса».

Из Дамаска в его страну поезда не ходили. Из Дамаска на его Родину летали только самолёты «Аэрофлота».

Надеждин бродил по роскошному аэропорту в ожидании посадки на рейс. Он поднимался на верхние этажи и снова спускался на нижние, сильно разбавляя запах дорогих духов роскошных мужчин и женщин своим запахом пота и ослика. Но ему было всё равно. Он теперь знал и о грехе Каина, и о начале земной жизни Адама и Евы, и о деревне Ма — Алюля, и об осликах. Эти знания делали его своим для других странников. Он искал их в аэропорту. Искал, чтобы пообщаться, поделиться увиденным и понятым, но не находил.

Надеждин загрустил. Его паломничество заканчивалось. Он начал вспоминать свою развалившуюся страну, опережая мыслью события. Он вспомнил аэропорты Ташкента и Самарканда. Там было много таких же людей в халатах. В каждом закутке аэропорта был расстелен коврик, на котором ютились женщины, дети, аксакалы. Они сидели, пили чай, ели, молились, часто босоногие, такие же чумазые, как он сейчас. Его бы, Надеждина, сейчас в то время. Он бы нашёл с ними общий язык. Он бы даже помолился с ними на Восток. Теперь он знает не меньше их.

Он вспомнил аэропорт «Борисполь». Это был любимый аэропорт Надеждина. Он помнил его по уютной гостинице, шоколаду «Восторг», по урагану, перевернувшему несколько самолётов и выбившему все смотровые окна. Его любовь к этому аэропорту не убили даже люди в масках и с дозиметрами, давка в кассах и общий испуг во время Чернобыльской катастрофы.

Он вспомнил аэропорт «Толмачёво». В этом самом роскошном аэропорту бывшего СССР, как и в замечательном Новосибирском железнодорожном вокзале, прошло его детство.

Он прошёлся своим вниманием по аэровокзалам Тюмени, Перми, Екатеринбурга и Нижнего Новгорода. С этих воспоминаний Надеждин начал приходить в себя и возвращать себя на Родину. Такие «бомжатники» были только в его стране. Побывав на Востоке, он перестал верить басням, что в Африке и Латинской Америке ещё хуже. Но в этих «бомжатниках» было не скучно. Постоянно приходилось держать ухо востро. Всюду были стенды «Их разыскивает милиция». Но без этих шедевров развитого социализма бывшие советские граждане так бы никогда и не поняли стихотворений В. Высоцкого о стюардессе как принцессе.

Наконец мысленный взгляд Надеждина упёрся в московский аэровокзал «Шереметьево II». Московский аэровокзал Надеждин считал даже хуже питерского. Надеждин грустил. Он хотел домой, но хотел устать по дороге к дому. Он возвращался от потомков верующих к потомкам атеистов.

Когда уже ходил по улицам, хранящим пыль тысячелетней веры, да к тому же бережно хранимым, то получаешь возможность сравнивать. Потомки атеистов не могут быть благодарными. Они могут только разрушать и восстанавливать. Господь всё время заставляет атеистов заниматься «Сизифовым трудом», чтобы они не стали ещё хуже того, что есть. Хотя почему заставляет? Он им просто не мешает, а «развлекают» они себя сами, забыв о предках и не думая о потомках.

Надеждин с ужасом подумал, что и он долгое время был в их числе. Куда–то карабкался, что–то строил, на кого–то «молился». А теперь оказалось, что даже ослик знает свою дорогу, а в его стране эту дорогу не знает никто. Но, увы, незнание не освобождает от ответственности. Вот и он, вместе со своими согражданами ходил «туда не знаю куда, прося то, не зная что…». А теперь даже мысль об ослике отдавала болью в сердце Надеждина. Отдавала болью от осознания той действительности, в которую он возвращался. Даже мысль об ослике, что уж тогда говорить о мыслях Надеждина о Смотрителе. Такого второго Смотрителя на Земле просто не было. Он был ни на кого не похож, ни сам по себе, ни по своему труду. Поэтому Господь и берёг его и его семью.

А Надеждин возвращался туда, где все были скованы одной цепью, и воры и обворовываемые.

Мысли Надеждина прервал голос диктора, приглашающий на посадку в самолёт. Дальше был посадочный терминал и небольшая очередь, в которой попутчики сторонились пропахнувшего потом Надеждина. Потом неудобное кресло ТУ‑154. Потом был взлёт и полёт. Надеждин снял чалму и халат и засунул их в грузовое отделение над головой. Он больше не смотрел на стюардесс и симпатичных авиапассажирок. Надеждин смотрел в окно иллюминатора. Он рассматривал арабские деревни и дома. Между домами было удивительно много земли, особенно между большими и богатыми домами. Это было очень красиво. Дом, оливковый сад, рукотворное озеро и снова дом, сад, озеро. Потом был океан и горячий завтрак. Затем под крылом самолёта раскинулась матушка-Россия. Надеждин её узнал по монолитным коттеджным посёлкам, обнесённым глухими заборами. Дома в них стояли, как римские легионеры в строю, бок о бок. Люди, живущие в них, боялись народа, власти, друг друга, но слившись в экстазе материальной собственности, жались друг к другу, ища сохранения своей, ныне частной недвижимости.

Но странно, Надеждин даже не позлобствовал, глядя на эти чередой тянущиеся картины жизни богатых своей страны. Он даже не выругался, как прежде: «Ну что, гады, боитесь новых погромов, ну–ну». Надеждину было жаль этих людей, этих узников атеизма, хоть и сбросившихся на храмы божьи и разворовывающие бюджет на это дело. Ему было теперь жаль людей, живущих там внизу.

Потом была посадка и вялые хлопки экипажу за успешно завершённый полёт. Потом поезд, который вёз Надеждина мимо серых гаражей, мусорных свалок, садовых кооперативов, выгоревших лесов домой.

Дома Надеждина ждали друзья. Друзья у Надеждина были людьми серьёзными. Они много странствовали по миру, много чего видели, и много за чем наблюдали, ибо у них была цель. Надеждин в отличие от них по миру шлялся, ибо цели у него не было. И вдруг Надеждин — паломник. Этот факт не мог оставить друзей Надеждина равнодушными, не мог не заинтересовать их.

В честь его приезда был устроен банкет в ресторане торгово–промышленной палаты. Для пущего веселья пригласили ведущую из театра комедии. Она пыталась раззадоривать гостей разными конкурсами — угадайками. Но Надеждин был безучастен, а его друзья угадывали всё и сразу, от мелодий до их авторов, от стихотворений до их самых современных сочинителей.

Ведущая выдохлась. Ей намекнули на то, чтобы она не сильно усердствовала, ибо это не её бенефис, но было бы неплохо, если бы она радовала глаз и подсела к Надеждину. Она успокоилась, стала петь, пить, порхать, как бабочка, и улыбаться Надеждину.

Никто Надеждина вопросами не донимал. Он, попав в родную среду, попав на Родину, сразу же напился, чем и успокоил всех своих друзей. Выпив первую бутылку водки, он долго рассматривал через горлышко бутылки её дно. Затем грустно произнёс: «Сквозь дно бутылки должно быть видно небо, а у нас и небо украли, заменив его деньгой». Он грохнул бутылкой об угол стола, разбив её, потом долго ползал под столом, ища монетку. Нашёл, приложил к глазам и узнал царя Николая II. «Припорхнувшей» на звон битого стекла артистке театра комедии Надеждин сказал: «Эх, Россия, ты стала большим базаром для местных жуликов и мелкой лавкой для мирового ворья». И это были единственные серьёзные слова, сказанные Надеждиным в тот вечер, но сказанные только для ушей артистки комедии.

Друзья Надеждина говорили много, но ни о чём. Пили много, но не пьянели, ели много, но оставались поджарыми.

Друзья смотрели на Надеждина и пытались понять: кем он вернулся из своего паломничества. Странником или по–прежнему шалопаем.

А Надеждин пил. Он даже не смотрел на женщин, не тискал их в танцевальных «па». Он смотрел куда–то вдаль. Смотрел отрешённо, значительно дальше и выше стен ресторана и даже стен торгово–промышленной палаты.

В его взгляде читалось: «Эх, люди–люди, теперь я всё про вас знаю. Но зачем мне теперь ещё и ваши проблемы, мне бы со своими разобраться, да и вам тоже…».

Потом курили. Потом опять пили и ели. Затем артистку отпустили домой, ибо странные перемены в Надеждине не оставляли ей никаких надежд. За неё остались два музыканта, два пожилых музыканта, охваченные ностальгией по ушедшей молодости и длинным волосам. Они так и объявили: «Песни нашей и вашей молодости». И в два часа ночи под сводами ресторана раздались чудесные слова и звуки: «Я прошу тебя, сумей забыть все тревоги дня…». Надеждин враз обмяк, протрезвел, расплылся по дивану, расплакался и требовал повторять песню снова и снова.

Музыканты были не против. В конце — концов он был здесь «гвоздём программы».

Друзья решили, что паломничество пошло Надеждину на пользу. Тоска по женщине всегда на пользу. Один из них даже намекнул на то, что артистку отпустили рано и начал осматриваться вокруг, ища достойную замену. Но все женщины были чьи–то или с кем–то.

Снова выпили, покурили и стали расходиться.

Надеждин шагал по ночному городу. Он часто останавливался, задирал голову на небо, смотрел на звёзды и искал свою путеводную звезду. Он теперь верил, что и у него она должна быть…

 

Глава шестьдесят вторая

Законы Космоса

1. Каждая энергия, которая исчерпала себя, несёт зародыш другой, нарождающейся энергии.

2. Закон колеса знаний. Каждая психическая энергия подчиняется этому закону в своём развитии. Мир Света, любви, Гармонии, Радости, покоя, Творения Красоты, Бессмертия, Вечности и Беспредельности. Для этого нужно вспомнить Дух, когда он был един с Господом и Божьей Матерью, то есть жил в них, дышал или мыслил в них. Тогда не было религий. Был Рай, Алмазный Мир, который описан в Библии. Затем наступил век Золотой как для человека, так и для любой психической энергии. Человек впервые познаёт, вернее осознаёт себя, срывая плоды с Дерева познания преждевременно и без разрешения. Далее — век Серебряный. Он живёт с чувством вины и боязни, что нарушил запрет Господа. Бронзовый век — человек признаётся, что он сделал, сорвал плод с Древа познания, при этом обвинив Еву. И Железный век — Господь изгоняет человека из Рая во Тьму незнания, Хаос, в разрушение, в жёсткие земные условия, вернее сказать, в Ад.

И, наконец, наступит то время, когда человек может вернуться в Алмазный век, время Духа вспомнив самого себя, жить опять в Боге, дышать и мыслить Богом, стать единым с Ним и слиться Сердцем, Духом, Душой, сознанием, Умом, Телом, стать самим собой, вместе с Господом и божьей Матерью….

3. Закон парадоксов. Любое явление в природе и Космосе, любая психическая энергия подчиняется закону парадоксов.

Алкоголь — хорошо или плохо? В малых дозах — лекарство, в больших дозах — яд. Возьмём любой предмет, любое явление, даже такое разностороннее, как Человек. С одной стороны он несёт энергию разрушения, с другой — энергию созидания. Когда человек вор — это плохо, а с другой стороны — хорошо, потому что учит, что быть ротозеем плохо. Муж гуляет от жены — плохо. Но то, что он гуляет от жены, говорит о том, что он или жену не любит, или жена ведёт себя так, что от неё гуляет муж, то есть что–то неладно в их семье. Их союз некрепок и может распасться. И так можно продолжать до бесконечности… Жизнь самое парадоксальное явление…

4. Закон Комбинации, или Божественной Беспредельности.

Отрицательное и положительное дают явление комбинации. Всё в хозяйстве пригодится. Любая энергия нужна в Божественной Беспредельности, и бессознательная, и сознательная, и созидательная, и разрушительная, всякая найдёт применение. Нельзя выбрасывать психическую энергию или отталкивать, как вам кажется, которая вам сейчас не нужна, не нравится, не устраивает, т. е. когда вам кажется, что этот человек не тот, кто вам нужен. Ваше сознание его отрицает. А этот человек нужен Божественной Беспредельности, как и нужна каждая травинка, каждый камушек, каждый атом, каждая мысль. Всё нужно, всё пригодится в хозяйстве Матери — Природы. И не вам решать и судить, нужен или не нужен он в эволюции.

Что это мы всё о Надеждине, да о Надеждине? Не так уж и плохо катиться биллиардным шаром по полю жизни. Тоже мне ЖЗЛ, понимаешь. Хотя, кто–то умный совершенно уместно додумался ни сам «прозу» писать и «поэзию» вымучивать, а «ударить» пером по тем, кто этим занимается. По тем, кто литературных героев придумывает, жизнь нашу в рифмы укладывает. Назвали это порождение «Жизнь Замечательных Людей». Забавно. Если в рамки этой «забавы» уложить жизнь автора, то одна половина страны родной просто вымрет со смеху, а вторая — вымрет от рыданий. А народ надо беречь. К этому вожди призывают, хоть и не более того, но всё–таки….

То, что автор и сам малость того…, как и его герой, это уже понятно. Только идиот может мешать своим Надеждиным мировым и глобальным процессам «очеловечивания» россиян. Мешать развернувшемуся «социалистическому» соревнованию между чиновниками и попами. Чиновники строят культовые сооружения себя в виде «шопов», супермаркетов и даже гипермаркетов. Попы себе культовые храмы возводят. И всех этих вольных каменщиков объединяет одно — поклонение и даже почитание, если денежка течёт, своей приземлённой иерархии.

Если бы эти божьи твари поклонялись Господу или хотя бы иконе с ликом Его, тогда Господь бы дал им передышку между «строительством» ветхой недвижимости для общения с овцами, в общем–то, глупой и вымирающей паствой. Но они не Богу молятся и не ему поклоняются, поэтому и передышки нет. Поэтому и бродит Надеждин по России без отпущения грехов. Бродит неприкаянный. Бродит, как попало. Да и автор его тоже бродит, без исповедования и покаяния.

Они оба, вроде как исчерпали себя, глядя на всю мерзость нынешней жизни. Благо, что есть Божье напутствие о том, что каждая энергия, которая исчерпала себя, несёт зародыш другой, нарождающейся энергии. А значит, спасутся. Значит, спасёмся.

Всё у Надеждина будет хорошо, раз он начал поднимать голову к небу и смотреть на звёзды. И автор подтянется к нему. Все мы, обычные люди, бредём за «литературными», «газетными» и прочими «писаными» героями.

Хотя есть и другие варианты. Есть и другой закон — ЗАКОН КОЛЕСА ЗНАНИЙ. Бог открыл перед человечеством огромные возможности для Со–творчества, для поиска знаний, для собственного образования. Человек действительно может всё!

Он может изучить все языки, на которых говорят его собратья. Он может научиться языку птиц, зверей и даже рыб. Он уже может создавать свои миры. Он может научиться чему угодно, правда только в рамках пространства, достижимого для его ума. Но и это не мало. Важно замахнуться на что–то более значительное, важное, вечное. Замахнуться на то, чего никогда не видел, чего ещё никогда не знал ни ты сам, ни те, кто рядом с тобой. Замахнуться на то, что открывает прозрение, осознание, открывает Творчество Бога. Это важно. Это очень важно. Всё то, что мы постигаем без особых усилий в пределах накопленных нашей цивилизацией знаний, низводит нас до попугаев или до старых «обезьян», утративших желание обучаться новым трюкам. Мы, люди, должны смотреть дальше, много дальше, за черту существующих знаний. Смотреть туда, где Бог.

Автор, Крупенский — странник, шалопай — Надеждин — это парадокс большой страны, а может и всей нашей планеты Земля.

Парадокс. В малых дозах всё хорошо, в больших дозах всё яд.

Автор виноват перед читателем за то, что «напряг» его зрение, возможно, смутил его душу обыкновенным повествованием о жизни.

Надеждин и Крупенский виноваты перед автором за то, что приковали, его к столу ручкой и бумагой, не давали ему гулять и дышать свежим воздухом.

Только читатель ни в чём не виноват. Такая вот, понимаешь, загогулина, такая вот комбинация.

Такое вот окончание бесконечно романа.

Такой вот перерыв на «обед», дающий основание всем действующим лицам «побалдеть» на свежем воздухе. Воспользуйтесь, ибо это правильный совет.

А что же Надеждин?

Он вспомнил, как до своих пяти малых лет мама брала его с собой в баню, в женское отделение. Он вспомнил, как сидел в этой бане, в большом тазу и всецело был занят «речным буксиром» и пусканием мыльных пузырей.

Но мир не без добрых людей. Периодически к нему подходила какая–нибудь абсолютно голая женщина и игриво говорила: «Ой, какая девочка».

Такого обращения маленький Надеждин стерпеть не мог. Он переставал пускать мыльные пузыри, и крепко держа свой речной буксир в руках, поднимался в тазу, и обиженно говорил: «Я не девочка. Я мальчик». «Паспорт» был на лицо.

Надеждин с детства хотел быть мужчиной. Наверное, у него получилось. Посмотрим, как он будет жить дальше….

 

Глава шестьдесят третья

Надеждин Воин

Итак, начнём всё сначала. Мы в этой жизни как белки в колесе. Надеждин вдыхал и выдыхал. У Надеждина бывали подъёмы и спуски. Надеждин карабкался на вершину мудрости, но взять её с ходу, не смог. Простим ему это. Не он один.

Иисус Христос тоже много ходил по миру, прежде чем нашёл тот народец, который вернул его Богу. Мохаммеду повезло больше. Труден путь святости. Но это единственно правильный путь среди тьмы к свету.

Странно устроен мир. Просыпается утром очень плохой человек, просыпается от падающих на него светлых и радостных солнечных лучей. Со стороны может показаться, что вот оно, счастье. Лучик Солнца освятил творение Божье на Земле! А на самом деле, этот лучик просто высветил тёмное пятно на чистом лике Земли. И таких пятен, видимо не видимо. Это и православный — банкир, и военный — миротворец, и милиционер — гуманист, и справедливый судья, честный вор и прочий ходячий анекдот. Хорошо если оттого, что «некуда больше деться», а если по убеждению. Вот вам и ад.

Надеждин сбежал из всех этих рядов «оборотней в погонах».

Он верил в Святую Русь, как часть земной суши, но не верил в святость тех, кто по этой суше ползал и гадил.

Он пил, так как знал, что те, кто пьют, многого не накопят, да и Господь их вовремя прибирает.

Он пел, так как слышал, как поют птицы, и был солидарен с ними. Зачем ныть, когда можно петь.

Он любил весь мир и все тёмные пятна на нём. Иногда от любви Надеждина тёмные пятна становились серыми, а это уже был большой прогресс для них, а Надеждину маленький плюсик там, на самом верху.

Но сразу взять вершину мудрости и осчастливить человечество, хотя бы русскоязычное, новым выдающимся трудом Надеждину не удалось. Его собственная надежда разбилась об айсберг реальной действительности.

Вершина оказалась значительно выше уровня духовности Надеждина. Знаний ему хватало, а с духовностью были проблемы. Вокруг Надеждина тоже были апостолы, но и соблазнов для них прибавилось. Угроз стало значительно больше. Они собирались в команды и толпы, поэтому всё время сбивались с пути.

Только Надеждин упорно карабкался, хотя и он, как и первые модели компьютеров, часто давал сбой. Надеждин никак не хотел понимать того, что дотошность так же плоха, как и разгильдяйство. Ну соедини ты Святую Русь со святыми людьми, слейся в экстазе с властью, ибо управляя святой землёй и святыми живущими на ней, она даже в самом никчемном виде свята по определению. Так нет, Надеждину подавай всё по отдельности.

При таком подходе какая голова выдержит перегрузку, отделяя матросов от салаг, семечки от шелухи. А уж если замахнулся на тех, кто ими управляет, кто их клюёт, тогда всё, совсем «капут». Но «капут» это не то слово, которым можно было запугать Надеждина. Надеждин с детства знал, что «Гитлер капут» и вообще всем тем, кто «за бугром» — капут. Но шли годы, «забугорные» народы жили всё лучше и лучше, а в болоте Надеждина только менялись лозунги и вожди. И здесь был главный стык неясности.

Надеждин что–то слышал о Воинах. Он даже знал, что путь Воина лежит посередине чувств, эмоций, событий, дотошности и разгильдяйства и носит название Безупречности. Стань сам безупречен, и жизнь наладится. И Надеждин стремился. Он пытался понять это слово, сравнивая его с другими, такими как «истинный ариец», «голубая кровь», «белая кость» и даже «менеджер года». И не понимал.

В России, в стране его постоянного проживания, где у него была даже недвижимость в виде ветхой садовой избушки и приватизированной квартиры, слово «безупречность» с успехом заменяло слово «холуй». Холуй на Руси — это был конкретный пограничный столб.

Пока весь христианский мир молитвами Ватикана изучал путь Иисуса Христа и выискивал ту гранитную стену под названием фарисеи, о которую «разбился» Иисус Христос, в православной России всё сохраняли в целости с тех давних времён.

На пьедестале стояли фарисеи — холуи, самые православные из которых постоянно увеличивали товарооборот в божьих храмах, а менее православные всё время, как и Иисус Христос разбивались об этих холуёв. Надеждин видел, как Россия деградирует, но верил в то, что святые души в ней действительно есть. Ведь и Иисус Христос искал самых последних отщепенцев на Земле, чтобы вдохнуть в них новую жизнь. И нашёл…

Надеждин смотрел телевизор. Он даже перестал путаться. Если телеведущий говорил о том, что на Святой Земле «забили стрелку», это значит, что он говорил о России, а если телеведущий говорил, что кто–то поехал на Святую Землю, чтобы укрыть «бобло», это значит, что он говорил об Израиле. Эти святые земли скрепляли собой холуи и фарисеи. Конечно, Надеждину было грустно. Ну а кому в его–то годы легко.

Но Надеждин, всё равно был везунчик. Надеждина берегли Боги. Они его хоть и держали впроголодь, и ничего роскошней велосипеда у Надеждина из транспортных средств никогда не было, но боги уберегли его от многих «престижных» профессий.

Престижная профессия — это тема особая, но мельком она выглядит так. Ты карабкаешься вверх, берёшь вершину за вершиной, и вдруг оказывается, что ты шёл не той дорогой, не тем путём. Хорошо, если ещё при жизни понял, а если только на страшном суде…

Надеждин иногда «попадал» на престижные должности. Но ему сразу становилось плохо, он начинал болеть, плохо спать, становился рассеянным и забывал кланяться. А на престижной должности скрытому смыслу «холуй» предшествуют другие священные слова «почитание», «поклонение», «место в строю» и даже «иерархия».

В обычной жизни Надеждин был не против почитания председателя садового кооператива, преклонения перед домкомом и иерархией многоэтажного дома, идущей с верхних этажей.

От этой иерархии по утрам всё «гавно» лилось по трубам с верхних этажей на нижние, обещая залить все национальные проекты. Но это в обычной жизни, именно там, где и высаживали, бережно растили и постоянно подкармливали микроб холуйства.

Эту странную особенность российской среды, её особого вонючего, навозного бульона, способного вскармливать любых тварей, давно заметили англосаксы. Эти шустрые ребятишки постоянно тусовали всю российскую элиту строго по её же понятиям: «Я начальник, ты дурак. Ты начальник, я дурак».

Англосаксы ничего не насаждали, они просто наблюдали за настроением холуёв и время от времени меняли их, даже на самом верху. В принципе все народы, населяющие Россию, были довольны. Кроме тех, кто поднялся выше садового кооператива и домового комитета, но на эти редкие души ранее обрушивало свой гнев ГПУ, а в последние времена, как и в стародавние — попы, сразу обвиняя «гребоного» индивидуалиста в гордыне.

Попы, конечно, лучше ГПУ. Попы за частную собственность, поэтому можно откупится, покаяться, а ГПУ было за всеобщее счастье без частной собственности.

Но поднявшихся было мало. Им было жутко. Им было плохо. Они задыхались. Но, в принципе, всем народам в России было не скучно. А это очень важный факт. Ещё до изобретения телевизора Русь то крестили, то татаро–монгольским игом травили, то московским самодержавием терроризировали, потом сменой династий и столиц, потом большевики всё более–менее «устаканали», так нет же, спокойно нам жилось, всё начали сначала.

Конечно, для любого другого народа такая жизнь сущая трагедия, если догадался, а если нет, то жить можно. Главное жить по частушке:

Отклонение от неё равносильно смерти или жизни на чужбине. Поэтому в смене холуёв был глубокий смысл.

Но Надеждин стремился в Воины. Он хоть и знал, что половина его сограждан, не желающих кланяться, живёт на чужбине, но ему была дороже другая половина, та, которая кланялась, которая осталась.

Именно ей он хотел счастья. Именно она давала вдохновение. Именно эта половина делала из немногих чистых Душ на Руси — Воинов…

Странник уже давно был в их рядах.

 

ЛИТЕРАТУРА

[1] Крупенский — персонаж книги «Я — из контрразведки», авторы А. Нагорный и Г. Рябов (М.: «Советская Россия», 1981 г.)

[2] Га — Ноцри и др. — перечислены персонажи из книги Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

[3] <успокоит его>» — отрывок из книги М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

[4] Воланд — персонаж из книги М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

[5] «И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал…» — отрывок из книги М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

[6] Воланд, и др. — перечислены персонажи из книги Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

[7] Ромео — персонаж из произведения В. Шекспира «Рамэо и Джульетта».

[8] «Лагерная пыль» — так в России называли людей находящихся в тюрьмах.

[9] Фраза, сказанная А. М. Горьким молодому И. Э. Бабелю во время их первой встречи.

[10] «ТОРЧ» — так называлась операция по открытию Второго фронта союзниками России в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 г. г. Ожидание длилось 3 года. С тех пор этот термин применяют военные при длительном запое или другой затяжной напасти.

[11] Громкое разбирательство по делу о книжном гонораре за книгу «Приватизация»

[12] Новгородское вече пригласило на правление Россией братьев Рюриковичей, чтобы они правили по закону.

[13] План ГОЭЛРО — Ленинский план электрофикации России

[14] ОБХСС — в СССР отдел по борьбе с хозяйственными преступлениями.

[15] В конце XX века Российский престол занимал очень больной человек, который не мог соблюдать весь дипломатический протокол, поэтому остальной политический мир пошёл ему навстречу, убрав этот протокол…к чёртовой матери, что спровоцировало мировой хаос и окончательно утвердило Международный террористический интернационал.

[16] Политическая группировка, выступавшая против Генерального секретаря ЦК КПСС Хрущева Н. С., и усадившая на «престол» Л. И. Брежнева.

[17] Один из последних представителей высшей власти ЦК КПСС, хлопнувший на выходе «сухим законом», но потом по достижению 80 лет вновь вошедший в Государственную Думу РФ, так как после сухого закона народ так «разговел», что ему уже все было абсолютно всё равно кто.

[18] Ай да Пушкин, ай да сукин сын.

[19] Отрывок из журнала «Огонёк»