Васильевск — старинный уездный город. Приземистые каменные дома, в которых живут купцы (сейчас молчаливы эти дома с закрытыми ставнями); длинные унылые заборы; церкви, окруженные древними липами с черными грачиными гнездами; широкие улицы, грязные, липкие — снег уже растаял; лабазы; лесопильный завод, когда-то принадлежавший «Потехину и сыновьям», он пропах свежими еловыми опилками; на центральной улице роскошный дом уездного предводителя дворянства, который в начале революции сгинул вместе с семьей неизвестно куда, и теперь в доме солдатские казармы; речушка Беспута рассекает город пополам, на ней старая-престарая мельница, серая, скрипучая, таинственная; железнодорожная станция — большая она, узловая, и поэтому шумная, дымная, в вечном движении; много в Васильевске садов, особенно на окраинах, и славится он своей антоновкой, в мирное время много здесь тишины. И, конечно, пожарная каланча на большой базарной площади, нелепая, старая, которая возвышается над низкими крышами.
В последние дни Васильевск неузнаваемо переменился. Его совсем недавно отбили у белых, и на заборах еще уцелели наполовину соскобленные поблекшие деникинские приказы с императорским гербом. Теперь тут штаб южного фронта, а враг совсем рядом, верстах в десяти-пятнадцати, и город забит красными частями и от этого непривычно шумен, горласт и тревожен.
Сейчас под Васильевском колышется пелена желтоватого дыма, все пропахло печеным хлебом — то дотлевает элеватор, сожженный белыми. И за городом, на кладбище появилось много свежих могил: отступая, деникинцы произвели массовые расстрелы. К дверям бывшего духовного училища уже прибита вывеска: «Военкомат», и у крыльца толпятся молодые парни-новобранцы.
В Васильевск на второй день пути и прибыл рабочий эшелон.
«Неужели только шестьдесят верст проехали?» — удивлялся Федя, и это расстраивало его: ехали, ехали, и, оказывается, только шестьдесят верст.
Отряд типографских рабочих разместился в мужской прогимназии. Жили в высоких холодных классных комнатах, где стояли черные доски и в углах висели иконы в дорогих оправах.
Федя недоумевал: вот тебе и на фронт приехали!
После завтрака отряд уходил на учения, иногда за отцом прибегал вестовой:
— Товарищ Гаврилин! К начальнику штаба! И все. А когда же на фронт?
— Когда же? — приставал Федя к отцу.
— После приказа. Понимаешь? Армия — это прежде всего дисциплина. — Отец трепал Федю по плечу.- Иди лучше занимайся своими делами.
Федя шел на кухню — она помещалась в директорском кабинете. Там разорили голландку с кафельной облицовкой и наскоро сложили плиту с тремя конфорками. На кухне царствовал отец Парфений в белом, правда, грязноватом колпаке. Его не отдали под суд — он стал в отряде штатным поваром: ни у кого не получалось такого вкусного пшенного супа с воблой, и вообще в приготовлении еды не находилось ему равных.
Федя и отец Парфений стали друзьями.
— На-кось вот полакомься. Мозговая, — говорил поп и протягивал Феде аппетитную, дымящуюся, в наростах ароматного мяса кость.
Или сажал его ближе к печке, делал таинственное лицо, и Федя знал — будет сейчас очередная страшная история.
— Значить, так… — начинал отец Парфений приглушенно. — Тебе с лешим дело иметь не приходилось?
— Нет…
— А мне один раз довелось. — Он шуровал в печке кочергой, и выразительное лицо его озарялось малиновым огнем. — Пошел я, значить, в лес, по грибы. Маслят и рыжиков в то лето было пропасть. Полное лукошко насбирал. Ну, думаю, пора до дому. А уже вечереть начало. Иду. Дорожка знакомая, через дубнячок. Шагаю себе. Вдруг за моей спиной как захохочет, заулюлюкает. Я так и присел.
— Кто же это? — Федя оглядывался на темные углы комнаты.
— Ясное дело — леший. Я бегом. Смотрю — что такое: дорога вроде знакомая, а привела в глухую балку. И уж в той балке он улюлюкает-то. Я назад. И, представь себе, Федор, совсем дороги не узнаю. Вроде она и не она. И тут сбоку кусты затрещали, и повиделся мне, ну как вот сверкнуло, лик зеленый, заросший и глазищи красные. Мелькнул и исчез. Совсем я, Федор, одурел. Побег сам не знаю куда. А он то сзаду, то спереду гукает, то, значить, с боков сучьями трещит. Ну, тут я и смекнул: водит меня лесной-то, заблудить хочет. А знал я один завет — от старика древнего слышал: как леший тебя водить начал, скинь всю одежду, выверни наизнанку и снова надень- лесной-то и не признает тебя. Я так и сделал: под густую ель залез, одежонку скинул, вывернул ее всю и опять на себя. Потом перекрутил на другую сторону портянки. Выхожу из-за ели — тихо. Потом он где-то далеко сучьями затрещал — не признал, значить, меня, пошел по лесу искать. Смотрю — а стою-то я на своей дороге, дубнячок вот он, рядышком. Вмиг до дому добежал. -Отец Парфений хитро смотрел на Федю. — Вот, мил человек, что бывает на белом свете. А теперь бери ведерко да беги к колодцу по воду.
Однажды Феде в руки попала местная газета, Была она совсем маленькой — в четверть губернской, отпечатана на желтой шершавой бумаге и называлась странно: «Классово-революционная борьба». В статье «На продовольственном фронте» Федя прочитал:
«На Васильевском рынке свежей капусты, свеклы, соленых огурцов, лука достаточное количество. Есть и морковь, чеснок… Картофеля недостаточное количество. Есть еще квашеная капуста. Попадаются, как редкость, персики, спрашивают 120 руб. за фунт».
«Персики… — думает, Федя. — Вот интересно-то! Какие они из себя, эти персики? Может, огромные, как тыквы, и сладкие-пресладкие. Надо поглядеть. И на базаре я ни разу не был»…
Федя пошел на базар с Нилом Тарасовичем.
— Базар, Федор, — сказал он, — это, знаешь, вроде бы лицо общества. Пришел на базар — и сразу тебе ясно, чем народ живет, какие беды у него. И какое счастье.-Подмигнул Феде, добавил:
— Люблю я наши русские базары.
С ними еще увязался Яша Тюрин.
Базар слышен издалека: гвалт, крик, ругань, конское ржание. А когда после поворота грязной улицы открылась сама площадь с пожарной каланчой, Федя невольно остановился — такая необычная картина открылась перед ними.
Не площадь, а гигантский муравейник: люди, повозки, лошади, лотки, опять люди, и опять лотки; телега прямо в куче мужиков.
Длинные ряды продающих — не люди, а картинная галерея:
толстая румяная торговка, которая здесь, как рыба в воде;
костлявый гражданин в длинном поношенном пальто, с унылым лицом, похоже, бывший чиновник;
выцветшая дама в меховой дохе с надменными складками у рта и холеными, посиневшими от морозца руками;
мужик в тулупе, крепко пахнущем овчиной;
вороватый солдатик в шинели без ремня;
тоненькая барышня — ручки в заячьей муфте, ужас на застывшем миловидном личике…
И все перемешалось, все кричит, торгуется, дышит теплым паром. Тут же потерялся Яша, а Нил Тарасович облюбовал себе старика, продающего мочалки и крохотные кусочки вонючего черного мыла. Старик крепкий, с ястребиными глазами под крутым изгибом густых сросшихся бровей, глубокие морщины на коричневом обветренном лице, и молодо поблескивают крепкие зубы.
— Кто в банькю собралси? Мыльца-мочалки! Мыльца-мочалки кому?
Смотрит на него Нил Тарасович влюбленно, толкает Федю:
— Ты тут походи, а я им займусь, чтоб его перевернуло! Ты погляди, какая фигура! Зевс!
Федя проталкивается через толпу, и глаза его разбегаются: чего только не продают здесь! Церковные свечи, иконы,
шляпы с диковинными перьями; статуэтки, на которые и глядеть-то вроде неловко; башмаки всех времен и размеров, валенки, роскошные хромовые сапоги, лапти;
серую муку — кружками, подсолнечное масло — стаканами, соль — щепотками, сахарин — порошками;
темные, с крапинками шелухи жмыховые плиты, горячие лепешки с подозрительным запахом, жареные семечки;
рубашки, штаны, платья,
невообразимое тряпье — с первого взгляда даже не поймешь, что это такое…
И стоит над этим пестрым торжищем гул голосов.
— Картошки! Картошки! Последние! Забирай! — кричит с воза мужик в мохнатой шапке.
Плутоватый дед гремит деревянными ложками:
— Ложки! Щи хлебать! Два рубля штука!
— А по рублю? — Баба в платке по самые глаза.
— По рублю после пасхи отрублю!
Тощая барынька торгует у деревенской девки с нагловатыми глазами молоденького рябого петушка.
— Ну вот гляди, какое платье! — говорит барынька слабым голосом. — Себе оставила бы, да муж в больнице.
Девка подозрительно щупает странное платье с кружевными оборками, потом решительно отворачивается:
— Да накой она мне, платья такая? Чтоб засмеяли в деревне?
— Я… я тебе еще вот брошечку в придачу дам. Смотри, как сверкает.
Девка рассматривает брошку, и на здоровом лице ее — плохо скрытый восторг. А барынька осторожно гладит петушка, и он пугливо отдергивает от нее голову, вздрагивая красным глазом…
Федя проталкивается дальше.
Телеги, телеги, телеги…
Лошади с темными от пота боками зарылись мордами в солому.
Ярко-рыжий конский навоз втоптан в грязь.
Сумятица голосов и криков:
— Калоши! Калоши! Совсем новые! За полкраюхи хлеба!
— Кому отрубей? Отрубей! В тесто подмешивать! Зело пользительно!
— Хренку! Хренку! Налетайтя! В нос шшибаить!
— Хто махорочки забыл? Махорочка ядреная! Сюды!
— Молочкя! Молочкя! Солдатики! Кому молочкя свеженькява?
Хмурая женщина городского типа говорит мужику в армяке и лаптях:
— Креста на тебе нету! За такую юбку — шкалик масла! Хоть полтора дай!
Мужик неприступен:
— Один. Не могим боле, — и смотрит безразлично поверх толпы.
— На! На! Забирай! Подавись!
Пестрит у Феди в глазах:
блестящая посуда,
позолоченные подсвечники,
керосинки,
разукрашенные матрешки всех размеров,
самовары…
— Зажигалки! Кому зажигалки!
— Нужны твои зажигалки! Спички имеем. Серные.
— Серные? Знаем: сначала вонь, потом огонь. Дружный хохот вокруг.
…Мешки с золотистым овсом,
кадки с квашеной капустой,
маленькие горки картошки,
плавают в мутном рассоле пупырчатые огурцы, и из ведра — даже слюнки подбегают к зубам-остро пахнет укропом.
Слепого гармониста тесно обступил народ. Слепец в старой рваной шинели, в дырявых сапогах, без шапки, его седые волосы спутались. Он сидит на чурбаке, тихо наигрывает на гармошке.
Вокруг вздыхают. В шапку, которая лежит на земле рядом с гармонистом, падает ломтик хлеба, скомканный рубль, две картофелины…
— Венички березовые! Красные солдатики! Кто попариться забыл? Березовые венички!
— Небось и белякам венички свои продавал?
— А они, сынок, тоже люди, христиане. Кому, кому веничков березовых? Кто попариться забыл? Лучшее средствие от вши, от всякой парши!
И тут налетает на торговца вениками молодая женщина с опухшими глазами:
— Христиане они, да? Белые твои — христиане?! А кто мужиков наших стрелял за потехинскими складами?
— Миротворец нашелся! — кричат уже со всех сторон.
— Надыть яво пошшупать, хто такой будя! — Заступничек!..
— Граждане, граждане, без паники! — Мужчина с красной повязкой на рукаве спешит к месту столкновения.- Без паники, граждане.
Охапка березовых веников быстро плывет над головами, исчезает.
Толкаются со всех сторон, кричат. Разве в этом столпотворении найдешь диковинные персики, за которые просят по сто двадцать рублей за фунт…