Я прожил в Одессе месяц. Сейчас за моим окном дождливое небо Средней России, ветер гнет зеленые макушки кленов, в тумане тонут горизонты, и, хотя август, я чувствую дыхание осени...

И я вспоминаю Одессу. Но вспоминается почему-то не море с прозрачными скользкими медузами, не Приморский бульвар со знаменитой Потемкинской лестницей, не Одесский порт, который, конечно же, «в ночи простерт», и даже не милые одесситы. Я вспоминаю трамвай номер сорок один, возивший меня от дома отдыха на шестнадцатую станцию Большого Фонтана, где дачный рынок, магазины, кинотеатр «Золотой Берег».

О! Это особый трамвай, поверьте мне. В других городах таких не бывает. Говорят, еще до революции провели эту крохотную узкую линию, и вот по ней бегают два обшарпанных нахально-красных вагончика, уступая друг другу путь на разъезде, потому что здесь только одна колея. При этом каждый норовит не попасть в тупичок, а загнать туда товарища.

Если бы эти вагончики представить людьми, то, наверно, получились бы два бедовых старика одессита, поджарых, загорелых, один в тельняшке, а другой в ехидных очках, оба ужасные спорщики, любители посидеть за пивом с рачками и посудачить за жизнь.

Ждешь этот трамвайчик на конечной остановке; постепенно собирается народ. И вот где-то очень далеко начинает тарахтеть.

— За три пролета, — говорит какой-нибудь знаток.

И точно: тарахтение усиливается, а вагона не видно.

Тарахтение, скрежет все сильнее, в них угадывается даже какое-то ухарство, а трамвая все нет.

Наконец показывается «сам» (так, я слышал, зовут его здесь и уважительно и вместе с тем с ехидцей) — красный, тупоносый, с окнами, раскрытыми настежь, очень боевой на вид. Лихо подъехал, заскрежетал, остановился. Посыпались из дверей пассажиры. Потом посадка — в обе двери, конечно, без всякой очереди, с легкими признаками штурма. Но это, видно, по традиции — народу собирается не так уж много, все-таки окраина города.

Я часто ездил в этих древних вагонах и полюбил их. И всегда доставляло мне удовольствие смотреть на работу кондукторов. В одном вагончике оторвет вам билетик шустрая дивчина с карими глазами; деньги, билеты, прибаутки, то хмурые, то лукавые взгляды — все переплетено у нее в яркий клубок. Во втором вагоне кондуктором пожилая женщина огромных размеров; все что-то жует она, медленно поворачивается, окидывает вас подозрительным взглядом, и полные губы ее раскрываются для единственной фразы:

— Таки, кто-то у меня едет без билета? Э?

Вагончик между тем дребезжит дальше, в открытые окна влетает теплый, южный ветер, он пахнет близким морем, какими-то крепкими цветами и жареной рыбой. И запах этот ведет вас в быт одесской окраины, которая плывет мимо: мелькают в садах белые домики, увитые виноградником; играет свежими красками белье на веревках; качаются под ветром пыльные мальвы, выросшие у плетней; вы видите под развесистыми яблонями столы, там люди ведут разговоры, едят что-то, наверно, жареную рыбу с помидорами; вы видите бутыли красного кислого вина; и из зеленой глубины сада хрипловатым голосом поет пластинка:

Постепенно я стал разбираться в пассажирах. Они делились на две категории: приезжие — их легко отличить по неумеренному загару и разговорам — и одесситы. Ну, а одессита вы узнаете сразу.

Сзади мужской насмешливый голос:

— И что же происходит? Мама будит меня рано утром. Меня, единственного сына! Говорит: «Иди подрезай виноград». Ей дороже виноград, чем сладкий сон единственного сына! Вы можете понять такую маму? Я нет.

Можно не оборачиваться. Он будет смуглый, в белой рубашке, возможно, в техасских брючках на молнии, купленных на черном рынке, на так называемом толчке. (О одесский толчок! Это целая поэма!..)

На площадке появляется девушка с лихой копной темных волос. На поводке у нее угрюмый пес, чистокровная дворняжка. Кто-то отдавил псу лапу, и он сердито тявкнул.

— Цыцкни! И шо за манера лаять на людей?

Ну кто еще так скажет, кроме одесситки?

С корзиной, полной бычков, еще живых, открывающих тупые влажные рты, входит парень, ироническим взглядом окидывает вагон — ждет реакции. Он без рубашки, на загорелой мускулистой груди татуировка: нахального вида поросенок в бескозырке, при галстуке и подпись: «Нам не страшен серый волк!» И реакция немедленная: вагон начинает улыбаться.

— Божи мо-ой! Какой худой мальчи-ик! — говорит толстая еврейка с темными библейскими глазами. — Бедный рыбьенок! Ви только посмотрите-е.

И все начинают из окон рассматривать и жалеть худого, длинноногого, как лань, мальчугана, который худ просто от своей непоседливости и темперамента.

Скоро я стал замечать, что одесситы ездят в этом трамвае одни и те же, что они хорошо знают друг друга.

Чаще других я встречал юркого, сухого старика с красным носом в синих жилках, с загорелым черепом— дядю Женю; так его звали все.

Впервые я увидел его в вечернем вагоне. Народу было негусто. Ехала компания подвыпивших курортников, которые старательно поддерживали друг друга; несколько усталых женщин с сумками, набитыми продуктами, стайка девчушек, похожих на пестрых бабочек, — они столпились на задней площадке и прыскали неизвестно чему. За летящими окнами был густой южный вечер с редкими огнями, с полоской светлого неба за крышами и деревьями.

И вот на одной остановке вошел старик в ковбойке с засаленным воротом и в широченных парусиновых брюках. В руке у него была корзина с кабачками. Весело сверкая загорелой лысиной, он прошел по вагону, ища места.

— Вот сюда сидайте, дядя Женя, — сказала кондукторша, на этот раз дивчина с карими глазами.

Дядя Женя отсалютовал ей рукой и сел напротив полной молодящейся женщины с огненной копной волос.

— Химия! — сказал старик, корявым пальцем показывая на волосы соседки.

Женщина промолчала.

— А вы, дамочка, не обижайтесь, — сказал дядя Женя и повернулся к курортникам.

Те отозвались на молчаливый призыв и, поддерживая друг друга за талии, подошли к старику.

— Я к женщинам со всей душой, — охотно продолжал дядя Женя. — От них вся радость на земле. Помирать буду — женщин вспомню.

— Во дает! — сказал один курортник, белобрысый парень с транзистором, который тихо потрескивал и щелкал.

— Но и все напасти от них, шельмы азиатские! — Дядя Женя вскинул брови и подмигнул соседке.

Белобрысый парень заржал.

— Вот я. За что страдаю? За женщин. Эти кабачки, да? Вы спросите у меня: кому везу? Своей старухе. Думаете, мне с ней легко? Ни боже мой! И что вышло? Разве я мог думать? Никогда! Молодым хлопцем взял себе жену — статную, здоровую, тополек, а не женщина. И что же? Таки она выросла до ста двадцати килограмм и сидит у меня на шее. А? Что?

— Дядя Женя, вам выходить, — мягко и добро сказала кондукторша.

— Да! Точно! — засуетился старик. — Сейчас навалится на меня вторая половина. Разве женщина поймет, что человек мог задержаться у старых боевых друзей? А?

Он тяжело подхватил свою корзину, две женщины с сумками молча помогли ему слезть. Из темноты, из шума ветра в акациях послышался его бодрый надтреснутый голос:

— Сэньк ю! Мерси!

А мы ехали дальше. Почему-то было невесело.

Потом я его часто встречал в трамваях, и всегда дядя Женя с легкой иронией и насмешкой рассказывал о своей старухе.

— Не говорите мне за рынок! — вклинивался он в разговор о базарных ценах. — Ни одного слова! Сегодня моя половина прихватила меня на Привоз. И что же? Нет, вы войдите в мое положение! Она ходит по рынку, покупает овощ и фрукту. А я? Я вас спрашиваю, что я? Таки меня используют как тягловую силу. Я ношу корзину, и мои старые кости трещат от возмущения. Но зато какие фаршированные помидоры шипели сегодня у нее на противне! Можете не сомневаться: лучшие фаршированные помидоры в Одессе. Это — ее коронное блюдо.

— Фирменное, — говорит кто-нибудь.

— Да! Точно! — кивает головой дядя Женя и вдруг надолго умолкает, смотрит в окно.

Я понял, почему его зовут дядей Женей. Его тут давно знают, когда-то он был мужчиной средних лет и был дядей Женей. Потом пришла старость, а для соседей он так и остался дядей Женей.

Еще я заметил, что заговаривал всегда дядя Женя только с приезжими. Почему? Наверно, одесситам он уже давно надоел с притчами о своей старухе. И они, разговорчивые, любители споров и словесных поединков, слушали его как-то настороженно, со сдержанными улыбками.

Однажды я встретил дядю Женю на Дачном рынке. Это совсем маленький базарчик на шестнадцатой станции Большого Фонтана, не то что знаменитый одесский Привоз около вокзала. Но все равно это типичный южный базар. А ходить по базарам, смотреть и слушать — моя страсть.

Базар переливается красками, будто живое полотно экспрессиониста, движется, шумит, словом, живет вовсю. Хорошо толкаться по южным базарам! Незадолго до отъезда покупал я здесь мохнатые, как шмели, душистые персики и вдруг увидел рядом дядю Женю.

Дядя Женя, в неизменной ковбойке и парусиновых брюках, торговал помидоры у необъятной женщины с нехорошей физиономией, горой возвышающейся над прилавком.

— Такие паршивые помидоры по тридцать копеек за кило? Не смешите меня, мадам Соня, — говорил дядя Женя. — Просто умру со смеха.

— Мои помидоры паршивые? — взвилась торговка. — Нет, вы только гляньте на этого брехуна!

— Мадам Соня, я вас не оскорблял, — с достоинством сказал дядя Женя.

— Ты, дядя Женя, оскорбил мой товар! — кричала гора. — Мои помидоры! Это же лучшие помидоры по всему рынку! Вот! Вот пусть человек рассудит! — Она повернулась ко мне. — Это же помидоры! Скажите ему, лысому брехуну. Один плод к одному.

Помидоры были действительно отличные, и я сказал:

— Товар неплохой.

— Ты слыхал слова этого хорошего, справедливого человека? — с новой силой обрушилась гора на дядю Женю.

Дядя Женя сердито, вроде даже потерянно посмотрел на меня и рявкнул в красный, сверкающий зубами рот торговки:

— Пятнадцать копеек, мадам Соня, — последняя цена твоим помидорам!

— Шо? Ты еще надо мной и смеешься, дядя Женя! — И лицо ее вдруг стало злым. — Пятнадцать копеек!.. Пойди и пришли свою старуху. Ха! Пусть она купит такие помидоры за пятнадцать копеек...

Она не договорила: дядя Женя неверной, вздрагивающей походкой уходил от нее, раздвигая толпу худым плечом, уходил, как пьяный, — скорее, скорее!

А вокруг торговки наступила тишина.

— Я шо? Я так... — сказала она в этой короткой тишине. — Я в шутку.

— Бесстыжая, — сказала ее соседка, продающая вишни.

— Нет у тебя сердца, Софа, — сказал еще кто-то.

Бросила свой зеленый буграстый перец молодая женщина с цыганскими глазами, подскочила к горе:

— Стерва ты! Стерва!

Через минуту все было обычно. Подошли новые покупатели, торговый ряд загудел разговорами, замелькали над весами руки и фрукты.

Я побежал к выходу — хотел найти дядю Женю. Но его нигде не было.

Через несколько дней я уезжал из Одессы. Это было вечером. Полупустой трамвайчик вез меня на шестнадцатую станцию Большого Фонтана. Я сидел около своего желтого чемодана и был полон предчувствия, что сейчас в вагон войдет дядя Женя. (Все-таки есть какая-то неизученная область человеческой психики. Что такое предчувствие?!)

На остановке «Горка» в трамвай вошел дядя Женя. Он был навеселе, растерзан, ковбойка торчала из парусиновых брюк, красный нос на этот раз был сивым. Дядя Женя приплясывающей походкой прошел по вагону, запел:

— По долинам... Эх, да! — и по взгорьям...

Потом облюбовал парня с пустыми глазами, сел против него.

— Гуляем, сынок, да?

— Гуляем, — сказал парень.

— Пить надо с умом. Ты со мной согласен? — кренился к нему дядя Женя.

— Согласен, — сказал парень.

— Вот я... Ты думаешь, я какой-нибудь забулдыга? Я вижу по твоим глазам. Думаешь?

— Мне наплевать.

— Верно! — весело всплеснул руками дядя Женя. — Мне тоже наплевать. Я тебе скажу так, сынок. Сегодня моя старуха именинница. И какой уважающий себя муж не выпьет на именинах своей старухи? А?

— Надоел ты мне, дед, со своей старухой, — скучно сказал парень. Но потом оживился: — Сто раз про нее слышал. Какая-то у тебя старуха заколдованная.

Я посмотрел на дядю Женю. Под загорелыми морщинами его лица проступала бледность.

— Ты мне хотя бы ее показал, — напирал парень. — Ну чего ты скис, дед? Давай к тебе завалимся. Я бутылочку возьму. Поздравим твою старуху...

— А ну вылезай из трамвая!

Над парнем стоял пожилой мужчина, полный, вспотевший, часто дышал.

— Собственно, в чем дело? — Парень вскочил.

— Степа... Не надо, Степа... — слабо сказал дядя Женя мужчине.

— Вылезай!

Трамвай остановился, и парень вылез.

Дальше ехали молча, в вагоне была тягостная тишина. Дядя Женя забился в угол задней площадки, отвернулся, плечи его вздрагивали.

— Улица Долгая, дядя Женя, — сказала кондукторша.

Он, сильно сутулясь, быстро вышел. Я не увидел его лица.

По темной аллейке к остановке сорокового трамвая я шел вместе с полным мужчиной.

— Скажите, а что с женой у дяди Жени? — спросил я.

— У него нет жены, — резко сказал мужчина.

— Нет?

— Да, нет! Ее расстреляли немцы. Она была связной в партизанском отряде.

— А он... — Я подыскивал слова. — Он здоров?

— Ну, конечно, — опять резко и недружелюбно сказал мужчина. — Это — первое, что приходит в голову. Он абсолютно здоров! Понятно? Мы, одесситы, так считаем. Впрочем... — Мужчина помолчал. — Если настоящую, вечную любовь считать болезнью, то да, наш дядя Женя болен! Больше двадцати лет... Вы понимаете, больше двадцати лет прошло с тех пор, а для него она жива. Тетя Зина... Мы ее все знали. До войны она работала кондуктором трамвая. Вот на этой линии. Обыкновенная одесситка, коренная. — Мужчина круто взмахнул рукой. — А! Не в этом дело... Они прожили до войны двадцать пять лет. Вы думаете, сколько дяде Жене? Семьдесят восемь.

— А дети? — спросил я.

— У них не было детей. Двадцать пять... Нет, он прожил с тетей Зиной сорок пять лет. Она для него будет жива, пока жив он. Конечно, другие забывали, появлялись новые семьи. И в этом нет ничего предосудительного. Жизнь есть жизнь. Но дядя Женя не смог забыть. Он полон своей Зиной. Для него не было стука гестаповцев ночью в их дверь, не было автоматной очереди на кладбище. Он и сейчас, когда входит в свой пустой дом, говорит: «Как с обедом, Зинка?» И если это — сумасшествие, — он говорил, словно убеждая кого-то, — это — прекрасное сумасшествие. Сейчас дядя Женя сказал, что отпраздновал именины старухи. Значит, действительно были именины. Иллюзия полной реальности. Даже не иллюзия... И, вы понимаете, ему нужна поддержка. Нет, не поддержка... Не знаю, как сказать. Словом, ему нужно, чтобы в то, что есть его Зина, верил не только он, но и другие люди. Мы, местные, все знаем. И вот вам, приезжим, дядя Женя рассказывает о своей старухе. И вы заметили, как?

— Как? — не понял его я.

— Весело! — возбужденно сказал мужчина. — По-разному можно хранить верность павшим. А вот дядя Женя хранит ее так — весело! Потому что одессит всегда одессит.

Мы подошли к остановке. Рядом толпились парни и девушки. Громко разговаривали, смеялись. Двое парней играли на гитарах; несколько пар азартно, увлеченно танцевали твист. Они танцевали под темными акациями, под голубым неоновым светом, под южным небом.

— А Одесса всегда Одесса, — сказал мужчина.

Из-за поворота вынырнул пустой, ярко освещенный трамвай.