«День варенья»

В квартире Пчелкиных, в большой комнате с телевизором — который на этот раз, слава богу, выключили, — был накрыт длинный стол: тарелки с закусками, ваза с яблоками, две бутылки шампанского, симметрично расставленные бутылки пепси-колы, минеральной воды и лимонада, в фарфоровой вазе розы, а в центре стола — огромный бисквитный торт с шестнадцатью свечами, еще, естественно, на зажженными.

Возле стола хлопотала Лариса Петровна, с модной прической, сделанной утром в парикмахерской на Новом Арбате, в нарядном платье собственного фасона.

— Костя! — крикнула Лариса Петровна. — Мы забыли студень! Он в холодильнике. Неси!

Появился из кухни Костя. Он нес в продолговатом блюде студень, украшенный петрушкой и веточками укропа.

— Костик! Вот сюда! — сказала Лариса Петровна. Они нашли место для блюда со студнем, — Значит, давай еще раз прикинем, все ли у нас рассядутся.

— Я пригласил шестерых, — сказал Костя, взглянув на старинные часы в деревянном футляре. Стрелки показывали без двух минут шесть, — Жгута… то есть Славу, с матерью, с Эфирным Созданием…

— И очень правильно! — перебил сына Виталий Захарович, входя в комнату. — Начал человек новую жизнь — всячески поддержим…

Виталий Захарович не успел договорить: стенные часы пробили шесть раз, и тут же в передней музыкально пропел звонок.

Костя поспешил открывать дверь.

В передней появился Эдик.

— Поздравляю, сэр! — Он передал Косте сверток, упакованный в плотную глянцевую бумагу с контурным изображением старинных замков. — Роман Агаты Кристи.

— Спасибо! — обрадованно сказал Костя. — Проходи, ты первый!

Они вошли в комнату.

— Здравствуйте, — сказал Эдик. — Поздравляю с новорожденным.

Лариса Петровна улыбнулась:

— Ты, Эдуард, как всегда, пунктуален. Вы не сговаривались с Кириллом прийти вместе?

— Кирилл не придет, — быстро вставил Костя. И, встретив вопросительный взгляд матери, добавил — Он не приглашен. Эдик, пошли ко мне!

Костя обнял друга за плечи, и они покинули праздничную комнату.

Лариса Петровна и Виталий Захарович переглянулись.

— Триумвират распадается, — задумчиво сказал Виталий Захарович.

— Я не знаю, в чем тут дело, — взвинченно перебила Лариса Петровна, — Не знаю конкретно… Но уверена: все из-за этой девчонки! Сегодня у нас с тобой есть возможность познакомиться с ней поближе. И, возможно, поговорить.

— О чем? — спросил Виталий Захарович.

— О чем… Во всяком случае, рано все это для Константина. Впереди десятый класс. И вообще… Вот, похоже, рушится дружба с прекрасными ребятами. И, значит, мы отдаем его в другую компанию.

— Он, Лара, — мягко сказал Виталий Захарович, — в том возрасте, когда вправе сам выбирать себе друзей.

— Подожди! Если всерьез говорить об этой Лене… Я навела справки. Дочь заведующей меховым ателье. К тому же Лена из компании Мухина. Я считаю, надо энергично вмешаться.

— Каким образом? — спросил Виталий Захарович, — Не горячись, Лара. Ты никак не можешь понять, что наш сын уже не ребенок, а взрослый.

— Это ты мне говоришь! — возмутилась Лариса Петровна. — Да, взрослый! Слишком рано они становятся взрослыми! И это не значит…

В передней зазвенел звонок. Виталий Захарович пошел к двери.

…В комнате Кости Эдик флегматично рассматривал книги на полке.

— Как беллетрист, — говорил он, — Моэм, по-моему, скучноват. Вот мемуары — блеск! «Подводя итоги» читал трижды. Потрясающая самоирония…

— Значит, — перебил Костя, — ты осуждаешь? Надо было пригласить?

— Не знаю, — сказал Эдик, — Мне трудно тебе ответить, Я позвонил Кириллу. Там обида на всю жизнь. Говорит, из-за какой-то юбки…

— Это для него, — перебил Костя, — она какая-то юбка. А для меня…

— Он сказал; мужская дружба — превыше всего.

— Дружба! — воскликнул Костя, — Хорош друг! Скажи: ты тоже мог бы… как он?

— Я — нет, — поспешно сказал Эдик. — Никогда!

— Возможно, я не прав, — Костя пристально посмотрел на Эдика, — я во всех начинаю сомневаться. Вот мы с тобой — друзья. Так?

— Думаю, да, — сказал Эдик. — За многие годы проверено.

— Проверено… — повторил Костя. — Чем проверено? За эти годы наша дружба хоть раз подвергалась серьезному испытанию? Да и дружба ли это? Вот скажи: что мы друг о друге знаем? Кроме нашей школы, английских книг и журналов, всякого там показушного трепа на публику, что нас еще объединяет? Я, например, что у тебя на душе, не знаю. Или так: можешь ты мне все-все о себе рассказать? Сокровенное? Можешь?

— Дай подумать… — В голосе Эдика была растерянность.

— Не можешь! — даже с торжеством сказал Костя. — Теперь по-другому. Представь ситуацию: мне грозит смерть. И у тебя есть единственная возможность спасти меня, рискуя собственной жизнью. Ты станешь рисковать?

— Слушай! — развел руками Эдик. — Это же крайность, экстремальный вариант. Зачем?

— А вот, например, Жгут… Мы знакомы — и месяца нет. Говорили всерьез один раз. Со Жгутом не разговоришься. Но он, если бы такая ситуация… Я знаю, он за друга жизни не пожалеет!

— Красиво излагаешь, — попытался пошутить Эдик.

— Костя! — послышался голос Виталия Захаровича, — Встречей гостей!

— Извини. — Костя пошел к двери.

В комнате разговаривали родители и учитель школы каратэ. В стороне стоял Очкарик с картонной коробкой.

— Владимир Георгиевич! — обрадованно сказал Костя. — Здравствуйте! Как я рад, что вы пришли! Вы познакомились?

— Познакомились, — ответила Лариса Петровна, улыбнувшись.

— Подарок мой состоит из двух частей, — сказал Владимир Георгиевич. Он прошел в переднюю и вернулся с деревянным веслом, на нем была эмблема «Олимпиада—80». — Я тебе говорил: в тренировки включены походы на байдарках. С десятого числа начнем готовиться. Получай!

— Спасибо! — сказал Костя, принимая весло.

— Теперь второе. — Владимир Георгиевич извлек из кармана маленькую коробочку, раскрыл ее. — Штучка эта восточного происхождения.

На подставке из черного гранита сидела фарфоровая фигурка старого японца — олицетворение сосредоточенности, углубленности, одиночества.

— «Проникни в самого себя» — тек это называется, — сказал Владимир Георгиевич, протягивая фигурку Косте.

— Какая прелесть! — воскликнула Лариса Петровна.

— А это от нас с Дулей. — Очкарик протянул Косте картонную коробку. — Вернее, делал он. Я только помогал.

Костя снял с коробки крышку и достал макет одномачтовой яхты, изящной, легкой, той самой, которая была на схеме в книге Владислава Константиновича.

— Здорово! — сказал Костя, — Неужели Дуля сам сделал?

— Сам. — Очкарик осторожно погладил корпус яхты пальцем. — Дед говорит, у него руки настоящего мастера.

— А где же сам Дуля? — спросил Костя.

— Он… — Очкарик явно смутился, — Он сейчас придет. Немного задерживается.

В передней прозвенел звонок. Костя поспешно побежал открывать дверь.

За ним в комнату вошел Жгут со стопкой книг, аккуратно связанной алой атласной лентой.

— Вот, — сказал Жгут. — От нас с мамой.

На корешках можно было прочитать: «Три мушкетера», «Воскресение», «Королева Марго».

— А где сама Ольга Пахомовна? — спросил Виталий Захарович, и в голосе его прозвучала тревога.

— У нее в клинике… — Жгут замялся. — Как это? Активный курс лечения. Положили на две недели. Домой не пускают.

— Вот и прекрасно! — бодро воскликнул Виталий Захарович и, наверно, чтобы сгладить возникшую неловкость, повернулся к жене — Лара, давай-ка проверим, все у нас на столе в порядке?

А Костя отвел Жгута в сторону, спросил шепотом:

— Значит, с матерью все устроилось?

— Все в норме! — В голосе Жгута прозвучала радость. — Друг твоего отца… Ну, этот психиатр… Он замечательный человек! И клиника замечательная. Прямо не знаю, как Виталия Захаровича благодарить…

— Да брось ты! — перебил Костя.

— Теперь, может, заживем по-настоящему, — Никогда Костя не видел Жгута таким возбужденным и веселым. — Мне бы ее женить. Только где хорошего мужика возьмешь? А этого Жоржика, козла клетчатого, я погнал. — И Жгут засмеялся.

В комнате часы пробили половину седьмого. Костя быстро взглянул на них. Лариса Петровна перехватила его взгляд.

— Кого еще нет, Костик? — осторожно спросила она.

— Дули и… Лены, — сказал он.

— Может быть, будем садиться? — предложил Виталий Захарович. — А они тем временем подойдут.

— Правильно! — преувеличенно оживленно сказала Лариса Петровна. — Прошу всех к столу! Прошу! Костик, зови Эдика.

…Все сидели за столом. Пустовало два стула: рядом с Костей — для Лены и между Владимиром Георгиевичем и Очкариком — для Дули. Затягивалось неловкое молчание. Костя, побледневший, напряженный, ждал…

Лариса Петровна глядела на сына.

«Да, да!.. — смятенно думала она. — Теперь вижу, понимаю; все серьезно у моего мальчика. Но почему такой выбор? Где справедливость? Неужели для этой девчонки мы вырастили сына? Бред, ерунда какая-то… Но что, что делать?..»

Тяжкую тишину нарушил Эдик.

— Очевидно, — бесстрастно сказал он, — у одной нашей общей знакомой таков стиль: опаздывать. Но ведь представительницам слабого пола все…

Эдик не договорил — в передней опять звонили.

Костя метнулся открывать дверь.

В переднюю вошел Дуля. Был он совершенно новый, начиная с костюма: расклешенные «по-морскому» черные брюки, тельняшка под легкой спортивной курткой, коротко, под «бокс», подстриженные волосы — Дуля превратился в моряка. Сказать он ничего не успел.

— Где Лена? — набросился на него Костя.

— Понимаешь… — Дуля покосился на открытую дверь в большую комнату. — Ее Муха не пускает, Уже, наверно, с полчаса.

— Где они? — задохнувшись, спросил Костя.

— Внизу, в подъезде.

— Проходи, садись за стол. Я сейчас.

Костя выскочил на лестничную площадку, взглянул на кнопку лифта — она горела красным огнем, лифт был занят.

Он стал быстро спускаться по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

На предпоследнем лестничном марше Костя замедлил бег, стал ступать осторожно: до него доносились голоса.

— Ты глупый, глупый! — говорила Лена. — Ты ничего не понимаешь! Пчелка замечательный! Я не могу…

— Тогда, — перебил Муха, — только со мной! Понятно?

— Он же тебя не приглашал! — Отчаяние было в голосе Лены.

— Подумаешь! — сказал Муха, — Не приглашал… Ты меня пригласила! Я — твой сопровождающий.

— Нет, я пойду одна!

— Не пойдешь!

— Какой ты! Отстань! Отстань!..

Голоса смолкли. Костя осторожно спустился по лестнице, завернул за угол.

Возле окна на лестничной площадке стояли Лена и Муха. На подоконнике лежала гитара, и рядом был небрежно брошен букет гвоздик. Муха целовал Лену. Ее руки вспорхнули ему на плечи, кольцом обвились вокруг шеи.

Костя почувствовал, как бетонный пол качнулся у него под ногами, поплыли стены. Но не смотреть он не мог…

Первой его взгляд почувствовала Лена: она вырвалась из объятий Мухи, резко повернулась, увидела Костю, в смятении сделала шаг назад.

Теперь Лена и Муха смотрели на Костю.

Он медленно спустился по последнему маршу лестницы к лифту. Нажал кнопку. Сказал спокойно:

— Я вас приглашаю. Обоих.

Лена отчаянно замахала головой, молча говоря «нет». Муха неопределенно усмехнулся.

Заскрежетал лифт. Дверцы его разошлись.

— Прошу! — сказал Костя.

…В большой комнате все сидели за столом и молча ждали.

В передней хлопнула дверь, прозвучал бодрый голос Кости:

— Проходите, не стесняйтесь!

— Стесняться не в наших правилах! — ответил Муха.

И все трое появились в комнате: первым Костя — он отступил в сторону, пропуская Муху с гитарой, напряженно-спокойного, за ним растерянную, даже испуганную Лену с гвоздиками в руках.

— Разрешите представить новых гостей, — взвинченно-бодро сказал Костя, — Лена Макарова, лучшая девушка нашего двора, а может быть, и Москвы…

— Здравствуйте, — тихо сказала Лена и протянула Косте гвоздики. — На.

— Благодарю! Теперь Дмитрий Мухин! — продолжал именинник. — Он же небезызвестный Муха…

— Всему обществу, — перебил Муха, — пламенный беспартийный привет! — И он отвесил общий поклон. — Однако, — Муха вроде бы разочарованно оглядел стол, — тут, я вижу, кайф ловить особенно не на чем.

— Ничего! — даже радостно сказал Костя. — Мы будем пьяны от общества друг друга!

— Костик! — Лариса Петровна, с трудом сдерживая себя, поднялась. — Что это значит?..

— Это значит, — перебил Костя, — пора приступить к трапезе.

Муха тем временем поставил гитару в угол, независимо прошелся вдоль стола, повернулся к кухне, хищно подергал носом.

— Жареный гусь! Или утка? Я не ошибся? Обожаю дичь!

— Муха, — сказал Жгут, — кончай базарить.

— Это он от смущения, — улыбнулся Владимир Георгиевич.

— Совершенно верно! — тут же откликнулся Мухa. — Дико смущен. Простите, не знаю, как вас… Хотя наслышан.

— Леночка! — сказал Костя. — Прошу! Вот твое место.

Только сейчас он увидел, что у Лены голубоватые тени положены над глазами, тушью подкрашены ресницы.

Лена села, потупив голову.

— Один момент, — сказал Муха. — Очкарик! Ведь тебе все равно, на каком месте поглощать яства?

— Все равно… — растерянно сказал Очкарик.

— Вот и порядок! — засмеялся Муха. — А мне не все равно.

Он бесцеремонно передвинул Очкарика на свободное место, а сам сел рядом с Леной. Она оказалась между Костей и Мухой.

— Теперь все в сборе? — спросил Виталий Захарович.

— Более чем, — не сдержался Эдик.

— Что же, — сказал Виталий Захарович, вставая, — сейчас мы поднимем тост за шестнадцать лет нашего сына. — Он взглянул на торт. — Шестнадцать свечей. И каждая свечка — год жизни. Кажется, совсем недавно — вчера — я, Костя, привез из родильного дома твою маму и тебя. Никогда не забуду это чувство… Нянечка передала мне туго спеленатую куклу. Я взял ее и вдруг почувствовал, как там, под одеяльцем, шевельнулось нечто… Жизнь. Чудо… Новая жизнь. Это был ты… Помню, я подумал: каким же беспомощным приходит человек в наш, еще так плохо организованный мир. Сколько надо усилий, любви, понимания, чтобы из маленького комочка несмышленой жизни вырос настоящий человек. Я убежден, Костя, что порог своего шестнадцатилетия ты переступаешь именно таким человеком…

— Точно, в нем что-то просматривается, — перебил Муха. — Верно, Леночка?

— Вы, молодой человек, плохо воспитаны? — вежливо спросил Виталий Захарович.

— Отвратительно! — со вздохом сказал Муха. — Сам от этого страдаю.

— Бедняга! — сказал Костя.

— Пацаны! Хватит! — вдруг рявкнул Дуля.

— Хамство всегда агрессивно, — ни к кому не обращаясь, сказал Владимир Георгиевич.

Стало тихо.

— Ничего, — сказал Виталий Захарович. — Наш юный друг немного нервничает. Постепенно обвыкнет. Реакция, судя по всему, у него быстрая. Вернемся к имениннику. У нас с мамой, сын, для тебя подарок. Сейчас! — Виталий Захарович вышел из-за стола, быстро прошагал в свою комнату и вернулся с новеньким транзисторным приемником. — Прошу!

— Спасибо, папа…

— Вот это да! — вздохнул Дуля. Все за столом зашумели.

Муха откинулся к спинке стула и, нагнувшись за Леной к Косте, сказал тихо:

— Ты извини, все тут с подарками. Один я пустой. Ничего. — Он подмигнул имениннику. — Что-нибудь придумаю. Мне только надо пожрать. Плохо соображаю на пустой желудок.

— Костя, вот спички! — Лариса Петровна протянула сыну спичечный коробок, — Зажигай свечи. А папа займется шампанским.

Костя в наступившей тишине стал зажигать свечи, воткнутые в торт, на котором коричневым кремом было написано: «С днем рождения! 16 лет».

Одна за другой зажглись шестнадцать свечей. Хлопнула пробка, вылетая из бутылки шампанского. За столом поднялся праздничный шум. Все потянулись с бокалами к Виталию Захаровичу.

— С днем рождения, Костя, — сказал Виталий Захарович. — Будь счастлив, мой хороший!..

Лариса Петровна произнесла дрогнувшим от волнения голосом:

— Мы с папой очень тебя любим и желаем, желаем… — Она резко отвернулась, сдерживая слезы.

Со всех сторон послышались голоса:

— С днем рождения!

— Сэр! Будьте счастливы!

— Живи сто лет!

— С днем варенья! — тихо сказал и Муха, украдкой взглянув на Владимира Георгиевича и потянувшись к Косте со своим бокалом мимо Лены.

Между ними было ее бледное лицо. Лена опустила ресницы, накрашенные темно-синей тушью, они вздрагивали. И вдруг порывисто повернулась к Косте:

— С днем рождения. Пчелка! Ты лучше всех! — И Лена быстро поцеловала Костю в щеку.

— Браво! — снисходительно сказал Муха.

Участниками этой короткой сцены были только они трое: остальные чокались, смеялись.

— Теперь закусывайте, — говорила Лариса Петровна, — чтобы все съесть. Ребята, без стеснений. Вот витаминный салат, заливная рыбка.

Все стали есть, подкладывая друг другу, переговариваясь. Потом и голоса смолкли. Слышался стук ножей и вилок да чавканье Дули, который, как всегда, отнесся к еде весьма серьезно.

Взглянув на него, Муха нарушил молчание:

— Уста жуют.

…Уже был съеден гусь с яблоками. Хаос господствовал на столе.

— Будет еще чай, — сказала Лариса Петровна, взглянув на сына, — с тортом и всякими сладостями. Но, может быть, сначала немного потанцевать? Подвигаться? Только женского пола у нас маловато. — Она взглянула на Лену. — Особенно для мальчиков.

— Достаточно, — усмехнулся Муха. — Для современной жизни… Простите! Я хотел сказать: для современных танцев нам ее вполне достаточно. Верно, Пчелка? В современной жизни… Все сбиваюсь. В современных танцах совсем не обязательно: один партнер только с одной партнершей…

Виталий Захарович хотел ответить Мухе, но учитель школы каратэ остановил его:

— Подождите, — сказал он тихо. — Постепенно все станет на место. Лучше, если сами ребята…

— Танцы! Танцы! — преувеличенно весело перебила Владимира Георгиевича Лариса Петровна.

Отодвинули к стене стол, растащили стулья. Костя, проверив кассету, нажал клавишу магнитофона.

— Знаменитый ансамбль «Чингизхан»! — крикнул он.

Комнату заполнила напряженная, зажигающая музыка, темп которой стремительно нарастал.

Лена стояла у окна, ее тело — непроизвольно — уже повторяло еле заметными движениями ритм мелодии, а на лице был страх.

К ней одновременно подошли Костя и Муха. И оба смешались.

Первым нашелся Муха:

— Просим, мадмуазель! — И он взял ее за руку, Лена сначала хотела вырвать руку, потом передумала, протянула вторую руку Косте, сказала:

— Пошли, мальчики!

И они трое ринулись танцевать. Им хлопали в такт. Ритм стал захватывать их. Все больше, больше… Дуля, забывшись, крикнул:

— Муха! Давай!

И танец вроде бы незаметно превратился в единоборство Кости и Мухи за Лену. Девочка перелетала от одного к другому. И все трое постепенно поняли смысл своего танца. И уже не могли остановиться.

Поняли это и все присутствующие в комнате. Лариса Петровна быстро подошла к магнитофону, выключила его, сказала шутливо:

— Хватит! Хватит! После плотной еды… Так и до заворота кишок надолго. Может, что-нибудь другое?

Ей на помощь пришел Владимир Георгиевич:

— Константин, — сказал он, — а почему бы тебе не показать нам свое мастерство?

— Не понял, Владимир Георгиевич, — ответил Костя, еще не отдышавшись. — Вы хотите, чтобы я продемонстрировал несколько приемов?

— Где твоя скрипка? — спросил Владимир Георгиевич, — Почему бы…

— Простите, — перебил Костя, — для скрипки я не в форме. Скрипка… — он взглянул на гитару Мухи в углу, — не гитара, И вообще сегодня меня должны развлекать, а не наоборот. В конце концов я именинник, Муха! Ты, правда, по непроверенным агентурным данным, — виртуоз на гитаре. Может быть, для общества…

— Прежде всего для тебя, — серьезно сказал Муха. Он вытер платком вспотевшее лицо, взял стул, поставил его на середину комнаты, сел, обвел всех взглядом, сказал — Жгут! Гитару!

Жгут было рванулся к гитаре, но тут же остановился.

— У самого ноги есть.

Муха взглянул на Жгута, усмехнулся.

— Верно, есть. Я и забыл. Ты теперь не мой. — Он взглянул на Костю. — Его.

Муха медленно поднялся, взял гитару, опять сел на стул, тронул струны.

— Мой кумир — Высоцкий. Посвящается, подчеркиваю, имениннику!

И он запел, блестяще подражая своему кумиру, с характерной хрипотцой и надрывом:

Пронзительная, обнаженная жуть была в этой песне и в ее исполнении. Костя увидел, с каким восторгом смотрит Лена на Муху, и ослепляющая темная ревность опять переполнила его до краев.

пел Муха под надрывный аккомпанемент гитары.

Муха, резко оборвав пение, накрыл струны рукой.

— Виноват. Наверно, не то. Пьянь, поножовщина из-за бабы… Пардон, из-за женщины. Что? — Ухмылка блуждала по его лицу. — Общество шокировано?

И тут вскочила со стула Лена, закричала:

— Не верьте!.. Не верьте ему! Все он врет! Он… Он не такой! Он даже стихи пишет! Муха — поэт!

— Вот это новость! — с восторгом воскликнул Костя. — Может быть, стихотворец нам что-нибудь из последних творений…

— Извольте! — перебил Муха, поднимаясь со стула и ставя гитару к стене. — Как раз сегодня ночью накатил на меня потный вал вдохновения. Встал… — он взглянул на торт, — зажег свечи… — он посмотрел на остов гуся в блюде, — …извлек из хвоста пролетавшего за окном гуся перо, И накайлил стишок. Сейчас изображу..

Муха переменился: стал напряженным, строгим, исчезла его развязность. Он, явно волнуясь, вышел на середину комнаты.

— Опять же, — сказал он, чуть усмехнувшись, — посвящается имениннику.

Муха стал декламировать. С первой же строфы страсть зазвучала в его голосе:

Муха, так же как песню, оборвал декламацию.

— Дальше не написал: родитель поздно вернулся, хлопнул дверью и спугнул Музу. Затрепетала, сердешная, крылышками — парх-парх! — и вылетела в форточку, А у меня в голове как раз концовочка забрезжила. Пока есть только две строки:

Поэзия, доложу вам, дело тяжкое. Однако схема финала у меня в мозгах начерталась. Надеюсь закончить оптимистически, в таком смысле: чего это ты все молчишь да таишься, какой-то мир в собственной душе обнаружил. Во-первых, имей в виду, никакой души нет, наукой доказано. Во-вторых, что это за индивидуализм в наше бодрое время? Жми в родной коллектив, раскайся на собрании, и все будет на уровне мировых стандартов. Думаю толкнуть в какой-нибудь популярный журнал для юношества. Как вы полагаете, — он обвел всех, кто был в комнате, насмешливым лихорадочным взглядом, — возьмут?

— Я думаю, возьмут, — принимая условия игры, серьезно сказал Костя. — Только, по-моему, довольно примитивные рифмы.

— Достаточно, молодые люди, — перебил Владимир Георгиевич. — Тютчев для подобных упражнений объект мало подходящий. — Он повернулся к Мухе, — А читаешь ты превосходно.

— Благодарю! — Муха сотворил рыцарский поклон.

— И ты, конечно, разделяешь философию этого стихотворения? — спросил учитель школы каратэ. — «Silentium» — так, кажется, оно: называется? «Молчание»…

— Лучше не продолжайте! — вдруг закричал Муха. — Ведь будет назидание? Мораль? Не надо! Я сыт этим по горло… Все мы сыты! — Он обвел взглядом лица ребят, избегая взрослых. — Мы дохнем от ваших поучений! И проку от них — ноль! Потому что… — Он задохнулся от возбуждения, — Потому что в них нет и капли правды! Вы говорите нам одно, а думаете другое! Учите благородству, честности и прочее, а сами поступаете навыворот!

— Все? — спокойно спросил Владимир Георгиевич.

— Все! Все, как один! Только когда вырвешься из ваших лап, можно стать человеком! Вот, полюбуйтесь: Жгут! Дуля! Да и Ленка… Были нормальными людьми. А теперь? Тьфу! Смотреть противно! Дуля, ты бы уж совсем наголо дал себя обкорнать, что ли… Чего на полпути остановился? А ножом и вилкой тебя пользоваться научили? Научись! Без этого в интеллигентном обществе…

— Муха! — перебил Дуля. — Ты что, взбесился?

— Нет, почему же взбесился? — сказал Костя. — Он так думает.

— А ты, конечно, думаешь иначе? — зло спросил Муха.

— Все мы думаем иначе! — вдруг выкрикнул Очкарик.

— Смотрите! — театрально изумился Муха. — Наш тихоня заговорил. И как! Нет, я ничего не понимаю, конец света.

— Муха, — сказал Жгут, — я там… Когда мы собирались, был нормальным человеком?

Стало очень тихо, и Муха не нашелся сразу с ответом.

— Разумеется, — нарушил молчание Костя, — ему только такое окружение и нужно: он повелевает, остальные подчиняются…

— Сдаюсь, сдаюсь! — Муха шутовски зажал уши. — Как говорится, один в поле не воин. — Его взгляд опять метнулся по лицам Жгута, Дули, Очкарика, Лены. — Быстро вас перетряхнули. Ладно… Понимаю: надо рвать когти. — Он опять взглянул на Лену. — Да! Как же это так? Удаляться без подарка негоже. Вот что! — Муха подбежал к Лене, схватив ее за руку, сорвал со стула и резко толкнул к Косте. — Забирай! Не жалко! Я человек щедрый, дарю! — Костя вскочил, и теперь он и Лена стояли друг против друга. — Ну, чего же ты? Забирай, говорю. Ведь ты… Как это? Все забываю слово… Любишь ее! — И внезапно голос Мухи сорвался.

Глаза Лены наполнялись слезами. Вдруг она резко повернулась, подлетела к Мухе, со всего размаха ударила его по щеке и рванулась в коридор, ведущий на кухню и в ванную.

Муха потер щеку, сказал спокойно:

— На вид соплей перешибешь, а рука тяжелая. Я покидаю общество. Иду зализывать раны. — Он пошел из комнаты, в дверях обернулся: — Главным образом душевные. Если что не так… Примите мои соболезнования. Как говорят в Одессе, извините за компанию.

Муха вышел. Через мгновение в передней хлопнула дверь.

Было напряженно тихо. Откуда-то, казалось, издалека, глухо слышались рыдания Лены.

— Да, ничего не скажешь, — нарушил молчание Эдик, — день варенья так день варенья…