Здесь или нигде

Утром Костя стоял перед дверью с номером «83». Поднять руку, нажать кнопку звонка…

Все существо сопротивлялось этому простому движению: поднять руку… Нажать кнопку звонка!

«Для тебя, Лена…»

Он поднял руку, позвонил. Нечто огромное, обжигающее словно упало в нем, разбилось вдребезги.

«Убежать! Немедленно убежать… Еще не поздно». Но он продолжал стоять перед дверью.

Послышались шаги. Дверь открыл мужчина лет сорока, с большими залысинами, в светло-сером летнем костюме, безукоризненно отглаженном, в коричневых начищенных ботинках.

— Здравствуйте, — сказал Костя. — Скажите…

— Дмитрий! К тебе, — крикнул мужчина и ушел.

В передней появился Муха. Удивление на его лице быстро сменилось иронией.

— Какой визит! — воскликнул Муха. — Сам великий маэстро! Чем обязан? Или выяснять отношения?

— Кончай ты, — просто сказал Костя. — Я… — он замешкался, — …совсем по другому поводу.

— Прекрасно! Проходи. — Голос Мухи прозвучал дружественно. — Ты как раз к завтраку. — Он повел Костю по коридору.

Дверь на кухню была приоткрыта, за ней мелькнула женская фигура, послышался звон посуды.

— Людмила Васильевна, — сказал на ходу Муха. — У меня гость. Еще один прибор, пожалуйста.

— Хорошо, — напевно, мелодично ответил молодой женский голос.

— Будь как дома, — насмешливо сказал Муха.

Они вошли в просторную кухню. Мужчина, встретивший Костю, отец Мухи, уже сидел у окна, просматривая газету, а у стола хлопотала молодая женщина, очень милая, с открытым, чистым лицом, гладкая прическа открывала высокий лоб. Вся око светилась доброжелательностью, и только в карих глазах Костя увидел затаенную грусть, тревогу, которые, наверное, она хотела спрятать ото всех.

— Здравствуйте! — сказал Костя.

— Здравствуй, здравствуй! — радостно улыбнулась ему женщина. — Вот тут садись, удобное местечко. — Она усадила Костю тоже у окна, напротив отца Мухи, который продолжал шелестеть газетой.

Муха громко отодвинул стул, плюхнулся на него, взглянул на Костю.

— Не удивляйся, в этом доме завтракают поздно. У главы, так сказать, семьи, производителя материальных благ, скользящий график. Да! Виноват, виноват… — Муха вскочил, — Я же не представил стороны! Мой новый друг Константин Пчелкин, в будущем знаменитый музыкант. — Муха усмехнулся, — А это мой родитель, Михаил Никитич, большой специалист в области воспитания юного поколения. — Он повернулся к Косте. — Знаешь, есть такая неопределенная наука — педагогика. «Сейте разумное, доброе, вечное…»

— Дмитрий! — прервал Муху Михаил Никитич, и Костя увидел, каких усилий стоит ему говорить спокойно.

— Я заканчиваю, — в свою очередь, перебил Муха. — И, наконец, несравненная Людмила Васильевна, молодая супруга моего несравненного родителя. Тоже, да будет тебе известно, причастна к педагогике: в приемной ректора… — Он взглянул на отца. — Умолкаю, умолкаю! Впрочем, сейчас Людмила Васильевна — образцовая домашняя хозяйка. Итак, что тут у нас? — Муха сел на свой стул.

— Вот яйца, сыр, — сказала Людмила Васильевна, и Костя увидел в ее милых широко раскрытых глазах затравленность. — Еще я сделала свеколку под майонезом. Очень полезно. — Она улыбнулась Косте. — Тебе положить?

— Да я уже завтракал.

— Тогда кофе, — предложила Людмила Васильевна. — И бутерброд.

— Конечно, кофе! — сказал Муха, — бодрит.

Завтрак проходил в молчании. Муха и его отец ели ножом и вилкой, Людмила Васильевна обходилась одной вилкой и постепенно раскраснелась, глаза ее стали прежними, приветливыми и добрыми, еда явно доставляла ей удовольствие. Молчание нарушил Муха.

— Тихо, как в склепе, — сказал он. — И, уткнувшись в тарелку, изрек: — «Семья как ячейка общества».

Михаил Никитич резко отодвинул чашку.

— Развлекаешься?

Муха не ответил, он повернулся к Косте, спросил:

— Ты как думаешь, семья — ячейка общества?

— Не знаю… — совсем растерялся тот.

— А у вас, Людмила Васильевна, какие соображения? — Муха прямо, тяжело смотрел на молодую женщину. — В смысле ячейки?

Костя увидел: глаза Людмилы Васильевны мгновенно наполнились слезами, она вскочила и выбежала из кухни.

— Что-то не клеится беседа, — развел руками Муха.

И тут Михаил Никитич грохнул кулаком по столу. Зазвенела посуда. Выплеснулся кофе из чашек.

— Хотя бы постеснялся постороннего человека! — закричал он, но тут же тяжелым усилием подавил гнев, сказал: — Неужели тебе доставляет удовольствие…

— Ладно, ладно! — перебил Муха. — Не заводись. Береги нервы. Впрочем, они у тебя железные. — Муха встал. — Пошли, Пчелка.

Костя поднялся из-за стола, сказал:

— Извините…

Михаил Никитич не ответил.

— Проходи!

Комната была небольшая, светлая, на полках много книг. На письменном столе возвышалась старинная настольная лампа с инкрустацией, лежали журналы. Гитара брошена на тахту, весь угол над изголовьем заклеен полуобнаженными красавицами, вырезанными из зарубежных журналов. На гвозде поблескивал металлическими пружинами эспандер.

На стене, противоположной тахте, висела большая фотография женщины средних лет с глазами Мухи; женщина была задумчивая, тихая какая-то.

А над тахтой висел плакат: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться».

Костя был в полной растерянности, он ничего не мог понять: что происходит в этом доме? Он был полон неловкости и смущения, став невольным свидетелем чего-то такого, что не должен знать. Чтобы преодолеть это состояние, он громко прочитал плакат:

— «Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться». — Он посмотрел на Муху. — Это ты пришел не соглашаться?

— А то как же? — усмехнулся Муха. — Садись.

В комнате было два кресла, в одно сел хозяин, в другое — Костя. Затянулось молчание. Муха взглянул на плакат.

— Все это пижонство. Я примерно раз в неделю меняю лозунги. И таким образом раздражаю родителя. Перед этим было: «Хочешь жить — умей вертеться». Глава семейства иногда по вечерам приходит меня воспитывать, видит очередной тезис на стене и тут же заводится с полуоборота. Помню, месяца три назад был у меня лозунг: «Человек человеку друг, товарищ и волк». Явился папаша, увидел, прочитал и… Прямо извержение Везувия. Так разошелся! Наверно, сам себе верил…

— Муха, — перебил Костя. — Я не понимаю… Почему ты так с отцом? И с Людмилой Васильевной?

— Как?

— Грубо.

— А! — Муха махнул рукой. — Как же! Доцент, лекции будущим учителям читает. «В ваши руки общество передает юное поколение». — Муха, очевидно, пародировал интонации своего отца. — «Оно олицетворяет будущее государства». «Крепость семейных уз…», «Семья как ячейка…». Тьфу! Тошнит. Вот наша семья — тоже эта самая ячейка, как ты думаешь?

— Не знаю, — Сказал Костя. — Наверно.

— Конечно, ячейка, — желчно подтвердил Муха. И вдруг замолчал, стал хмурым. — Полгода назад умерла от рака печени мама. — Муха взглянул на фотографию задумчивой женщины. — Через две недели родитель привел новую жену, Людочку… «Ах, Людочка, какие у тебя волосы!» — передразнил он отца. — Она секретаршей у их ректора работала. Уже три года. А значит… Да я просто не сомневаюсь. Ты можешь это понять?

— Нет, не могу, — сказал Костя.

— Я тоже не могу. — Муха замолчал, резко отвернувшись к окну.

— Ты успокойся, Муха, — тихо сказал Костя.

— С чего ты? Я спокоен, как сфинкс. Или египетская пирамида. — Но тем не менее он продолжал — Ячейка… Ты бы посмотрел, какую они «ячейку» разыгрывают, когда гости собираются. Вернее, отец разыгрывает. Людмила только ему вторит. Вот ведь свойство женщин! Прямо раствориться в мужике. И чего она в нем нашла?

— Ты извини, Муха, но, по-моему, Людмила Васильевна очень хорошая.

— Может быть. Мне от этого не легче, — непримиримо сказал Муха. — Так вот. Спектакли для публики разыгрываются. Это надо видеть! Образцово-показательная семья… Цирк! Трагикомедия! И меня в свой гнусный спектакль втягивают. В этих комнатах… Где еще совсем недавно ходила мама… По ночам я ее шаги слышу.

— Муха! Но если твой отец любит Людмилу Васильевну…

— Любит? — перебил Муха, — Он прожил с мамой девятнадцать лет и, выходит, все эти годы не любил ее? Притворялся? Или как? Объясни! Я не понимаю!

— Я тоже не понимаю…

— Мой отец — лицемер! — Муха вскочил и заметался по комнате. — Все они лицемеры! Наши дорогие папочки и мамочки, наши уважаемые воспитатели всех мастей! У каждого — двойное дно!

— Неправда! — перебил Костя, — Мои родители…

Но Муха не слушал его, он остановился у окна, жестко произнес:

— Одному меня научил родитель со своей новой половиной: в жизнь надо вцепиться зубами и рвать ее на куски.

Костя подавленно молчал. Взглянув на него, Муха мгновенно изменился — сел в кресло, закинул ногу за ногу, сказал, улыбнувшись:

— Чего это я? Воздух сотрясаю. Иногда, знаешь, тоже пружина ослабевает. Да, Пчелка! У тебя ко мне какое-то дело?

Преодолев себя, Костя спросил:

— Муха, ты ее любишь? Скажи честно.

— Честно? — Муха пристально вгляделся в окаменевшее лицо Кости. — Честно… не знаю. Привык. Не пойму… А вообще я не верю женщинам. Любить их? Увольте!

— Не их, — тихо поправил Костя. — Одну. — Он прямо смотрел в глаза Мухи. — Я не понимаю, зачем ты ее мучаешь?

— Мучаю? — удивился Муха. — Да она сама…

— Лена сейчас дома, — перебил Костя. — Ей очень плохо. Позвони…

Муха смотрел на Костю.

— Пчелка! — сказал он. — Ты совсем потерял голову. Чего ты в ней нашел? Да таких навалом на каждом перекрестке! Хочешь, познакомлю тебя с фирмовой герлой? Сразу позабудешь…

— Не надо, Муха! Так ты ей позвонишь?

— Не знаю. Особо не тянет. Да и футбол скоро по телеку.

— А я… — Костя вздохнул. — Если бы она сказала: «Прыгни с крыши нашего дома», — я бы прыгнул.

— Чокнутый ты, Пчелка, — даже с некоторым испугом произнес Муха. — По правде говоря, я никак не предполагал, что еще бывают такие чокнутые. На этой, прости, основе. Ты что, специально пришел сказать, чтобы я позвонил ей?

— Нет! — поспешно возразил Костя. — Не только из-за этого. С тобой хочет встретиться один человек. Ты ему понравился. Он сказал: «Ваш Муха мне понравился, как это ни парадоксально».

— Каратист? — догадался Муха.

— Да. Владимир Георгиевич. Знаешь, он поразительный человек!

— Если каратист, — усмехнулся Муха, — значит, уже поразительный?

— Дело не только в каратэ, — сказал Костя. — Мы с ним о многом говорим, спорим. Я у него книги беру. А недавно… Как раз о тебе речь шла. Владимир Георгиевич нашел на полке одну старинную книгу, сказал: «Вот здесь — для нашего бунтаря Мухи. Как теперь говорят, информация для размышления». И прочитал… Я потом для себя выписал. Хочешь послушать?

— Интересно, — без особого энтузиазма откликнулся Муха.

Костя достал из кармана пиджака записную книжку, полистал ее.

— Вот! Это английский философ сказал, Томас Карлейль. — И он прочитал, волнуясь — «Нет и не было никогда такого положения, которое не имело бы своей обязанности и своего идеала. Да, здесь, в этой жалкой, бедной, презираемой действительности, о которой ты сейчас находишься, здесь и только здесь твой идеал. Осуществляй его и осуществляя верь, живи и будь свободен. Идеал в тебе, препятствия к его осуществлению в тебе же, Твое положение есть тот материал, из которого ты должен выработать осуществление идеала, все равно, какой бы ни был материал и какую бы ты ни придал ему форму. Ты страдаешь, связанный действительностью, и жалобно молишь богов о таком царстве, в котором ты бы мог распоряжаться и творить. Познай же ту истину, что ты владеешь уже тем, чего ты так желаешь. Здесь или нигде». По-моему, здорово!

— Здесь или нигде… — повторил Муха. Он стоял спиной к Косте, смотрел в окно, — Наверно, это так. Только мне от этого не легче.