19 января 1982 года

Мальчик бежал по теплой, не остывшей за ночь дороге. По проселочной степной дороге, и сквозь пальцы босых ног струйками пробивалась тончайшая беловатая пыль. Странным образом дитя человеческое видело себя со стороны, и его ничуть не смущала нагота собственного маленького тела. Наоборот, в этой обнаженности, легкости было сладостное слияние с огромным живым миром, окружавшим его, и этот утренний мир был любовно-радостен, гармоничен, был наполнен могучей животворящей энергией и полностью растворял в себе бегущего голого мальчика. Было раннее летнее утро, из-за дальнего горного хребта вставало солнце, и бездонное небо над зеленой землей постепенно становилось бледно-розовым, и легкие воздушные облака, покрывшие самые высокие вершины, тоже нежно розовели.

Степная дорога вела к этому дальнему отрогу Кавказского хребта — да, он уже знал, ему говорили родители: с этих гор начинается Кавказ. И цель бегущего мальчика была всепоглощающа и огромна — достигнуть горного края вершин и облаков, потому что там… Что там? Счастье? Секрет, который не ведом никому в мире? Его душа не знала ответов на эти вопросы, да и не задавала их. Просто это была цель — добежать до горных хребтов, прикоснуться к ним, и тогда мальчик узнает, для чего он послан на эту беспредельную прекрасную землю: ему откроется Смысл, Великий Смысл… Предчувствие этого открытия наполняло бегущего мальчика ликованием, восторгом и ужасом одновременно. Потому что он бежал, а горы отодвигались, уходили вдаль, а навстречу, замедляя его бег, поднялся ветер, и в нем стал ощутим ледниковый холод.

Мальчик все бежал, бежал, и появилось ощущение слабости, страха — силы покидали его.

Над отрогом Кавказского хребта теперь клубились темные тучи.

…Юрий Владимирович Андропов резко открыл глаза.

Он заснул в кресле в неудобной позе за своим столом. Слева на пульте негромко, с равными промежутками звонил телефон внутренней связи.

Председатель Комитета государственной безопасности взглянул на ручные часы — было 16 часов 22 минуты.

«Двадцать минут пятого,— подумал Андропов, поднимая трубку телефона,— я звонил Чазову, чтобы справиться о здоровье Суслова. Но Евгений Иванович оказался на операции. Значит, этот внезапный сон не продолжался и минуты».

— Я слушаю,— сказал Андропов, прижав к уху телефонную трубку и еще успев подумать: «Сколько же мне лет в этом навязчивом сне? Пять или шесть. Я еще не ходил в школу».

— Здравствуйте, Юрий Владимирович. Ответственный дежурный по Комитету, полковник Назаренко. Только что из Усова звонил личный телохранитель Сергея Кузьмича Цагана…— Голос дежурного прервался от волнения.

— Ну? — спокойно спросил Андропов.

— Ваш первый заместитель застрелился у себя на даче.

Несколько мгновений Юрий Владимирович молчал.

— Что предпринято? — по-прежнему спокойно спросил он.

— Майор госбезопасности Гаврилов, личный телохранитель генерала армии товарища Цагана, он же водитель машины, вызвал на место происшествия «скорую помощь». Машина пока не прибыла. Он… то есть майор Гаврилов, охраняет труп до прибытия…

— Немедленно направить в Усово нашу следственную группу,— перебил Председатель КГБ,— В Прокуратуру СССР пока ничего не сообщать. Перекрыть все источники информации. Ничего не должно попасть в прессу, естественно, прежде всего в зарубежную. У бригады «скорой помощи» взять расписки о неразглашении.

— Слушаюсь, Юрий Владимирович.

— Копию заключения бригады «скорой помощи», как только оно будет готово,— ко мне на стол.

— Слушаюсь…

— Увезут труп в морг — пусть майор Гаврилов, перед тем как писать рапорт, зайдет ко мне.

— Будет сделано, Юрий Владимирович.

Андропов положил трубку телефона. Не торопясь прошелся по своему огромному кабинету. Шаги были бесшумными, утопая в толстой ковровой дорожке. Председатель КГБ остановился у окна, отогнул край коричневой портьеры — над Москвой мела метель, уже смеркалось, на площади Дзержинского зажглись желтые фонари, справа светились разноцветные неоновые буквы: «Детский мир». Вокруг сурового памятника «железному Феликсу» кружили вереницы машин с уже зажженными подфарниками.

Андропов вернулся к письменному столу, около сорока минут работал над текущими бумагами, сдерживая себя. Потом, преодолев внутреннее сопротивление, выдвинул правый нижний ящик. Папка в коричневом переплете. Юрий Владимирович перелистывал страницы «бриллиантового дела» с грифом на каждой из них «Совершенно секретно».

«Два месяца назад с несколькими днями»,— подумал он.

Да, память не подвела: лично вести это дело своему первому заместителю генералу Цагану Сергею Кузьмичу он поручил два месяца и три дня назад.

«Вот и финал,— подумал Андропов,— Правда, несколько неожиданный. И все-таки… Я просчитывал несколько вариантов. Но самоубийство… Слабаком ты оказался. Сергей Кузьмич. Хотя… Кто знает? Может, так и к лучшему.— Юрий Владимирович Андропов не мог преодолеть себя. — Наконец-то! — пронеслось в сознании. Посмотрел на крупный круглый диск прямой связи с Генеральным секретарем ЦК КПСС.— Позвонить? Как-никак — родня, хоть и не по крови. Нет,— остановил себя Председатель КГБ,— Рано!»

Позвонил помощник Председателя Григорий Борисович Владимов:

— Юрий Владимирович, доставлено заключение бригады «скорой помощи». И в приемной майор Гаврилов.

— Сначала — заключение. А потом я приглашу майора.

Вошел помощник, бесшумно закрыв за собой дверь, как всегда подтянутый, в безукоризненном темно-сером костюме, черный галстук повязан аккуратным узлом.

— Прошу, Юрий Владимирович,— На стол лег лист бумаги.— Мы перепечатали с копии, уж больно неразборчиво было написано. От волнения, надо полагать.

— И от страха,— еле заметно улыбнулся Андропов,— Все еще боятся нас с вами, Григорий Борисович.

Помощник молчал.

— Да! — Председатель КГБ бесстрастно, непроницаемо смотрел на Владимова.— Забыл у вас спросить…— Возникла короткая пауза,— Первые результаты операции «Каскад» попали к Михаилу Андреевичу?

— Попали.

— Когда?

— Операция «Каскад» началась вчера в один час тридцать минут. Первые задержания совместными силами органов и МВД производились по формуле «А»…

— Хорошо,— перебил Андропов, и в голосе его было нетерпение.

— На стол Суслову отчеты об этих задержаниях легли вчера в первой половине дня.

— Понятно,— И опять возникла пауза.— Майору Гаврилову предложите чаю, пусть успокоится. Вы свободны.

Григорий Борисович Владимов бесшумно вышел из кабинета.

Андропов углубился в машинописный текст:

«Усово, дача 43. Скорая помощь. 19 января 1982 г. 16.55. Пациент лежит лицом вниз, около головы обледенелая лужа крови. Больной перевернут на спину…— «Больной»…— горько усмехнулся Председатель КГБ,-…зрачки широкие, реакции на свет нет, пульсации нет. Выраженный цианоз лица.

Реанимация, непрямой, массаж, интубация. В 17.00 приехала реанимационная бригада».

Юрий Владимирович прервал чтение.

«Так… А с них взяли расписку о неразглашении? — Он потянулся было к телефону.— Наверняка взяли».

Андропов читал дальше:

«Мероприятия 20 минут не дали эффекта, прекращены. Констатирована смерть.

В 16.15 пациент, гуляя по территории дачи с шофером, выстрелил себе в висок из пистолета «Макаров».

Следовали подписи пяти врачей.

«Прямо скажем, писали не Шекспиры,— подумал Юрий Владимирович.— Как тут? «Гуляя по территории дачи с шофером…» Странно». Он нажал клавишу селектора.

— Пригласите майора.

Телохранитель Сергея Кузьмича Цагана оказался молодым человеком лет тридцати, высоким, спортивным, с широкими плечами, с открытым славянским лицом, которому короткая стрижка и веснушки, рассыпанные по носу и щекам, придавали что-то детское. Войдя в кабинет, он замер у двери по стойке «Смирно!».

— Товарищ Председатель, разрешите доложить! — Голос был густой, спокойный, в нем звучало достоинство.— По вашему приказанию…

— Не надо,— перебил Андропов.— Давайте без уставных формальностей,— И подумал: «Хороший парень. И уже майор. Молодец! Надо поинтересоваться его личным делом».— Как вас по имени-отчеству?

— Николай… Николай Павлович.

— Вот присаживайтесь сюда, Николай Павлович. И все по порядку, с мельчайшими подробностями, не упуская ничего. Как это было?

Майор Гаврилов удобно устроился на предложенном ему стуле, сосредоточился.

— Днем меня вызвал к себе Сергей Кузьмич в кабинет…

— Во сколько? — перебил Андропов.

— Было около двух. Сказал: «Коля, хочу сегодня пораньше на дачу уехать. Подавай машину полчетвертого…»

— Что, у него нет личного шофера? — опять перебил Андропов.

— Есть, конечно. В отпуске сейчас, Вдовенко. Вот я и подменяю. А для меня машины! Словом, хобби. На «восьмерке» своей езжу. Ну, а «Чайку» водить — это… И слов не подберу.

— Когда он с вами разговаривал, в два часа, в кабинете еще кто-нибудь был?

— Никого! Вообще, знаете…— Майор Гаврилов помедлил,— Знаете, Юрий Владимирович, в последнее время к Сергею Кузьмичу мало кто заходил. Да и он… Привезу его, он запрется в своем кабинете, к себе никого не вызывает, к нему никто не идет…

— А как он сегодня? — перебил Андропов,— Ничего особенного вы в нем не заметили?

— Да нет… Обычно. Задумчивый. В последнее время он все время задумчивый…— майор Гаврилов кашлянул в кулак,— был. Ровно в полчетвертого подал машину, поехали. Правда, Семен Кузьмич сзади сел. Обычно рядом, а тут — сзади.

— По пути ничего не говорил?

— Нет. Ни слова. Мне даже показалось — задремал. Он к окну отвернулся, лица не видно. Доехали быстро. Чего тут до Усова на «Чайке», да с нашими номерами.— Николай Павлович Гаврилов вдруг замолчал. Андропов не торопил его.— Вот сейчас думаю… Как-то совсем безлюдно мне показалось в Усове, никого нет, похоже, все дачи пустые. И снег валит — ужас. Все замело. К даче еле подъехали. Выходит охранник, спрашивает: «Ворота, Сергей Кузьмич, отворять? Заезжать будете?» А он ничего не ответил, вошел в калитку. Я — за ним. Там охранник дорожки от снега расчистил: к даче, к своей сторожке, еще куда-то, в глубь усадьбы. И тут Сергей Кузьмич у меня спрашивает: «Какой у тебя пистолет?» — «Макаров»,— «Покажи». Вынул я свой пистолет, ему передал. Сергей Кузьмич подержал его на ладони. «Удобный,— говорит,— Легкий». И в карман к себе опустил. Я стою, не знаю, что делать. А генерал у охранника спрашивает: «Эта дорожка куда ведет?» Про ту, что в глубь усадьбы. «А никуда,— отвечает охранник,— к забору. Я расчистил немного, а у забора сугроб». Тут Сергей Кузьмич сказал: «Вот и хорошо, что никуда,— Повернулся ко мне: — Я прогуляюсь…»

— Вот тут,— перебил Андропов, пристально через свои очки глядя в глаза майора Гаврилова,— в медицинском заключении написано: «гуляя по территории дачи со своим шофером».

— Юрий Владимирович! — Майор быстро поднялся; на его лбу выступила испарина.— Ведь я пошел было за ним, а Сергей Кузьмич обернулся и так резко: — «Стоять! Это приказ. Один пройдусь». А я… Честное слово! В тот момент и про свой «Макаров» забыл. Просто в голову прийти не могло — чтобы он… Если б знать!

— Дальше? — жестко спросил Андропов.

— Дальше, что же…— потупил голову Николай Павлович Гаврилов, и на его скулах заиграли желваки.— Там ведь сосны, березы, дорожка за них поворачивает, не видно ничего. Прошло, может быть, минуты три-четыре. И — выстрел. Вот и все.

«Так оно и было»,— подумал Председатель КГБ. И сказал:

— Все рассказанное мне, Николай Павлович, так же подробно изложите в рапорте. И, сами понимаете, до официального сообщения…

— Да, да! — вырвалось у телохранителя генерала армии Цагана.

— Вы свободны, товарищ Гаврилов.

Дверь, как всегда, закрылась бесшумно.

«Так…— сказал себе Андропов, сдерживая волнение.— Пора. Где он сейчас? Может быть, еще в Кремле?»

Юрий Владимирович поднял трубку прямой связи с Генсеком КПСС.

И тут же в самое ухо глуховатый нечеткий голос сказал с придыханием:

— Слушаю, Юра.

— Здравствуйте, Леонид Ильич.— Возникла пауза. Ударяясь в барабанную перепонку, казалось, проникая в мозг, слышалось тяжкое хлипкое дыхание Генерального секретаря ЦК КПСС.— У нас беда.— Андропов постарался придать своему голосу скорбь.— И у нас, и у вас. На даче застрелился Сергей Кузьмич Цаган.

— Я, Юра, знаю,— ответил Брежнев.— Может быть, раньше тебя.

«Надо было это предвидеть»,— подумал Андропов и спросил, совершенно спокойно:

— Как оповестим?

— Плохо себя чувствую,— после некоторой паузы ответил Генеральный.— Еду к себе в Заречье. Завтра соберемся…— Хриплое, тяжкое дыхание.— Решим.

Трубка замолчала.

Юрий Владимирович прошелся по кабинету, опять остановился у окна. Снег валил так густо, что Москва совсем потерялась в бело-серой круговерти, только угадывалась расплывчатыми фонарями, смутными огнями реклам на проспекте Маркса, движущимся светом автомобильных фар, все плывущих и плывущих в снежной нереальности, огибая памятник Феликсу Дзержинскому.

Андропов задернул тяжелую портьеру, погасил верхний свет, включил настольную лампу. Он любил этот полумрак своего кабинета, обжитого до мелочей за пятнадцать лет службы на посту Председателя КГБ, он стал — вместе с прилегающими комнатами — его вторым домом. А может быть, превратился в первый, основной дом.

Юрий Владимирович сел в свое кресло, чуть-чуть расслабил узел галстука, расстегнул первую пуговицу рубашки.

Дальние углы кабинета совсем потерялись в темноте.

Яркий круг света от настольной лампы падал на папку в коричневом переплете.

Зажегся зеленый глазок селектора, связь с его секретариатом, расположенным рядом, через приемную.

— Звонит Чазов,— прозвучал голос помощника Григория Борисовича Владимова.

Андропов нажал клавишу, сказал приветливо:

— Здравствуйте, Евгений Иванович.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович.— Голос главного врача кремлевской больницы, кандидата в члены ЦК КПСС, личного врача Леонида Ильича Брежнева, академика Евгения Ивановича Чазова, прерывался от волнения. «Тоже знает»,— понял Андропов,— Мне сказали, что от вас был звонок… Я только что из операционной…

— Как Михаил Андреевич? — перебил Председатель КГБ.

— Состояние, близкое к критическому. Острое нарушение кровообращения сосудов головного мозга, почки и печень почти не работают, потеря сознания. Словом, кульминация сахарной болезни. При Суслове неотлучно его лечащий врач Евгений Иванович Шмидт. Делаем все необходимое.

— Где он у вас лежит? — спросил Андропов.

— У Сталина.

— Почему не в новом корпусе?

— В «охотничьем домике» смонтировано новейшее оборудование, американское и японское.

«Охотничий домик»… В одну секунду мысленно Юрий Владимирович проделал этот путь, так хорошо в последние годы и месяцы знакомый ему: стремительный бег машины по Кутузовскому проспекту, переходящему за Поклонной горой в проспект Маршала Гречко, скорость до ста шестидесяти километров в час, им дают зеленую волну, остальное движение перекрыто, постовые милиционеры выходят ближе к мчащемуся «членовозу» («Не откажешь москвичам в остроумии»), вытягиваются по стойке «Смирно!», отдают честь («Леня, старый маразматик, ввел это холуйство»). Не доезжая перекрестка, ведущего на Рублевское шоссе, поворот налево — через несколько минут мелькает мосток над речкой Сетунь. Извилистая лесная дорога, машина сбавляет скорость. Слева частит березовая роща, справа — густой хмурый ельник. Правый плавный поворот — впереди возникает трехметровый глухой забор с железными воротами… За ним раньше была только дача Сталина, «охотничий домик», как любил называть его вождь всех времен и народов. А теперь в глубине огромной огороженной территории — двенадцатиэтажный корпус Кардиологической больницы Четвертого кремлевского медуправления Минздрава СССР, вотчина академика Евгения Ивановича Чазова. И «охотничий домик» приспособили под медицинские нужды.

А ведь когда-то здесь, по ночам, Иосиф Виссарионович собирал за обильным застольем своих первых верноподданных «вождей» второго ранга — Микояна, Ворошилова, Берия, Кагановича, Хрущева. И напиваться надо было до положения риз: отец всего прогрессивного человечества любил наблюдать, как расковывались «соратники»: это здесь Никита Сергеевич отплясывал гопака, Климент Ефремович горланил скабрезные частушки, и кому-нибудь на стул подкладывали помидор, когда тот, в белых брюках, если посиделки приходились на летнюю пору, поднимался, чтобы произнести очередную здравицу в честь «гениального и великого», а когда свершался конфуз, больше всех хохотал и хлопал в ладоши товарищ Сталин.

На эти дружеские ночные попойки приглашался и Михаил Андреевич Суслов, пуританин, ненавистник алкоголя, наверняка тяжко страдая, но не смея перечить воле Хозяина…

И вот сейчас в этом «охотничьем домике» он лежит на смертном одре. Какие картины проносятся в его угасающем сознании?…

— Может быть, необходима какая-нибудь помощь? — спросил Председатель КГБ,— Консультации западных медиков?

— У нас все есть, Юрий Владимирович,— Последовала пауза. Чазов вздохнул,— А консультации не помогут…

— …То есть вы хотите сказать,— перебил Андропов,— надежды нет?

— Мы делаем все возможное. Но… Может быть, еще несколько дней. Максимум… Не знаю… Неделя.

— Когда к вам его привезли?

— Вчера поздно вечером, в начале одиннадцатого,— В голосе академика Чазова послышалось напряжение,— А… что?

— Спасибо за информацию, Евгений Иванович,— сказал Председатель КГБ.— Делайте все возможное. И сверх того. До свидания.

— До свидания.

Юрий Владимирович Андропов откинулся на спинку кресла. В кабинете была глухая тишина.

«Значит, все это произошло после их встречи,— думал Андропов.— Суслов пригласил к себе Цагана вчера к восемнадцати часам. И они не стали разговаривать в кабинете».

Юрий Владимирович вынул из ящика письменного стола лист бумаги, на котором были напечатаны всего лишь несколько фраз, прозвучавшие вчера в кабинете Главного Идеолога страны на Старой площади и зафиксированные на пленку.

«Цаган. Можно? Здравствуйте, Михаил Андреевич.

Суслов. Явился? Скотина!

Цаган. Я… я не понимаю…

Суслов. Не понимаешь? Все ты понимаешь, жирный боров. Пошли! Покатаемся по городу».

И все…

Значит, разговор происходил в машине. «Серый кардинал» осторожен. Ему ли не знать, что мы прослушиваем все кабинеты и в ЦК, и в Кремле. Сколько же они катались по городу? К себе на Старую площадь Суслов вчера не вернулся. Приступ сахарной болезни свалил его уже дома.

Что же получается? После вчерашнего разговора один вечером оказывается «у Сталина» и, по словам Чазова — а Евгений Иванович знает, что говорит,— уже не вернется в этот мир. Второй сегодня утром на даче в Усове стреляет из «Макарова» охранника себе в висок. Легкая улыбка тронула губы Юрия Владимировича Андропова. «Волки от испуга скушали друг друга». Или… Одним махом. Как говорится, что Бог ни делает, все к лучшему.

Только Бог ли делает это? — зададим мы вопрос за нашего героя.

Председатель КГБ закрыл глаза…

…Обнаженный мальчик бежал по пыльной степной дороге — к заветным горным вершинам, которые теперь были окутаны тяжелыми тучами, и частые молнии рассекали их, но раскатов грома не было слышно.

«Не добегу, не добегу, не добегу! — стучало его маленькое сердце, грохотом и гулом отзываясь во всем теле,— Сейчас упаду».

И все-таки мальчик продолжал бежать…

Артур Вагорски, корреспондент газеты «Дейли ньюс», США, аккредитованный в Москве.

Меня разбудил телефонный звонок. Аппарат валялся, оказывается, на тахте, рядом с подушкой, я чуть ли не спал на нем. По укоренившейся привычке взглянул на свои часы «Сейко», которые никогда не снимаю с руки. Фосфоресцирующие стрелки показывали 21 час 37 минут, 19.1.82.

Телефон надрывался, и я уже знал, что это Вика.

Я поднял трубку:

— Слушаю, моя прелесть.

— Опять дрыхнешь? — Голос Вики был, как всегда, насмешлив, однако в нем ощущалось нечто… Волнение, смешанное с нетерпением и лаже азартом,— Взял привычку дрыхнуть, когда ночная жизнь Белокаменной только начинается.

— Да в чем дело? — спросил я, подавив зевоту, хотя профессиональное чутье подсказало: «Что-то есть».

— Потрясные новости, Арик! Обалденные!

— Ну? — нетерпеливо гаркнул я.

— Нет уж! Не по телефону.— Вика зло хихикнула,— Мальчики! Ау! Хренушки вам! А с тебя, мой сладенький, когда гонорар придет, тридцать процентов комиссионных. За такую информацию…

— Ты все-таки скажешь, в чем дело? — разозлился я.

— Скажу. Сейчас без двадцати десять. Ровно в двадцать два ноль-ноль я за тобой заеду. Так что на сборы — сам понимаешь. Поторопись. Мы на «тачке» рядом, у Триумфальной арки…

— Кто это мы? — перебил я.

— Все свои. Едем на одну грандиозную встречу, там будут подробности…

— Подробности чего? — перебил я.

— Случившегося,— многозначительно сказала Вика.— Все, все! Через двадцать минут, как всегда, у телефонной будки.— Ее голос оборвался короткими гудками.

Я посидел на своей тахте, широкой, как море, бесшумно, плавно покачался на ней. Вика почему-то называет ее «наш ноев ковчег». Нет, детка, если что, мы на этом ковчеге не спасемся.

Я осмотрел свое холостяцкое жилье. Полный бардак: на письменном столе перемешались рукописи, газеты, журналы, стояла наполовину пустая бутылка итальянского мартини. («Он меня и погрузил в незапланированный сон»,— подумал я.) На чайном столике грязная посуда, еще от завтрака, экран телевизора покрыл слой пыли. Я провел рукой по щеке — щетина была минимум двухдневная.

Черт знает что! Совсем превращаюсь в русского. Немудрено: семь лет в этой загадочной, непостижимой стране. Уже и говорю без акцента. Может быть, славянские корни? Поляк, русский — один хрен. Впрочем, вон что в Польше творится. А здесь, в матушке-России, тишь да благодать. Хотя отовсюду гнильем воняет.

Ничего себе! Осталось тринадцать минут. Основное — побриться.

В ванной, намыливая щеки, я невольно рассматривал себя в зеркале. Ну что, сэр? Вам уже тридцать четыре, возраст Христа позади. А результаты? Пожалуй, жаловаться грех. В родной газетке на хорошем счету, мои корреспонденции украшают первые и вторые полосы, платят по первому разряду, поездил по миру, собственный корреспондент уже в четвертой стране. Перед Россией — Парагвай, Греция, Япония, везде по два года. И в Москве собирался — максимум три года. И вот, извольте бриться! — брейся, брейся, время идет,— седьмой год в стране победившего социализма. Или, если угодно, в первом в мире государстве рабочих и крестьян. Почему? Не знаю… Когда-то мой непосредственный шеф Гаррисон Вернер шутил: «Будешь сидеть у русских, пока не сменишь там лидера». Если так, похоже, ждать осталось недолго. Впрочем, наблюдая за кремлевскими старцами, я ловлю себя почти на мистической мысли, что они бессмертны. Может быть, советские медики наконец изобрели этот самый эликсир?

Ах, черт! Порезался. Нет, дело в другом… Вика. Я не хочу от нее уезжать. А она не хочет ехать отсюда со мной. Оказывается, есть в этой стране такие идиоты и идиотки. «Я,— заявляет она,— разделю судьбу своей родины. И еще, Арик…— Это Вика превратила меня из Артура в Арика, и теперь я только на эту кличку отзываюсь.— И еще, Арик, когда твоя мать смертельно больна, разве ее можно оставить?» Да… «Умом Россию не понять…» Нет, нет! Надо себе в этом признаться: не только Вика. За семь лет я полюбил Россию и русский народ. Вот за что? За что любить эту распятую преступной властью страну и ее народ, рабски терпящий властителей-подонков? Надо разобраться. Когда я начинаю с Викой философствовать на эту тему, она издевается: «Паренек! Снова «достоевщина». Ты перекушал нашей российской действительности и уже не можешь переварить тошнотворное хлебово». Но я-то знаю… И она знает: за эту «достоевщину» она меня и любит. Или так: еще больше любит.

Все! Что же, не такая уж плохая физиономия: серые, вполне осмысленные глаза, волевая складка губ, и, говорят, ложбинка на подбородке тоже признак воли. Прямой нос. Густые светлые волосы. И никакого намека на лысину. Отрастил себе здесь русские усы, и Вика говорит, что с ними я чуть-чуть похож на Лермонтова. «Еще бы темные волосы, и полное сходство». Как это у него?

Только русский поэт может написать подобное. Ни в какой другой стране так не пишется.

Все, все! Без четырех десять.

Я уже надевал в передней дубленку, когда ожил телетайп факса, поползла белая полоса бумаги с красноватыми буквами убористых строчек.

Я подбежал к факсу, когда он отключился.

«Срочно в номер,— читал я.— Подробности смерти Сергея Цагана. Все возможное о болезни и состоянии Михаила Суслова. Артур! Постарайся опередить коллег. Через три часа жду материал в редакции. Привет! Гаррисон».

Вот оно в чем дело!

Я пулей выскочил из квартиры, оглушительно хлопнув дверью.

Внизу я оказался, когда часы показывали две минуты одиннадцатого.

Из своей каморки вышел наш «консьерж» Дима, вежливый верзила лет двадцати пяти боксерской наружности.

— Добрый вечер, сэр!

— Добрый вечер.

— На охоту?

— Как у вас говорят,— ответил я, глядя в его непроницаемые кагебешные глаза.— Волка ноги кормят.— И не удержался, добавил: — А ночь, похоже, для охоты наступает в самый раз.

— Удачи! — невозмутимо сказал Дима, и только мышцы его скул чуть заметно напряглись.

На улице мела московская метель. Ударило в лицо колючим снегом. Все было бело, в движении, неопределенно. На стоянке машины занесло снегом. Мой «мерседес» накрыло белой шапкой, завтра придется откапывать. Я оглянулся на наш пятнадцатиэтажный дом, населенный дипломатами, аккредитованными в Москве журналистами, представителями торговых и прочих фирм со всего света — во многих окнах уже погас свет.

Я прошагал к чугунным воротам, открыл калитку рядом с ними. Из яркого освещенного куба — чтобы видеть все вокруг — вышел милиционер, пожилой, солидный, козырнул мне, зорко вглядевшись в лицо, и ушел в свою теплынь.

Переходя на противоположную сторону улицы, к пустой телефонной будке, я оглянулся. Милиционер вращал диск одного из телефонов, стоящих перед ним на столе. О Господи!…

Сергей Цаган. Что я о нем знаю? Кажется, отчество Кузьмич. Никак не могу привыкнуть к этой русской необходимости отчества. Первый заместитель Председателя Комитета государственной безопасности СССР Юрия Андропова. Что еще? Постой, Арик! Кажется, этот Цаган в каком-то родстве с Брежневым! И на Лубянке он, следовательно, человек Леонида Ильича. Понятно… Что дальше?

Я взглянул на часы — было уже двенадцать минут одиннадцатого.

Я испытал — а давно надо было не обращать внимания — приступ досады. Эта русско-советская расхлябанность, необязательность. Вечно они опаздывают, не держат слова, норовят обмануть, потом находится тысяча причин, отговорок, извинений.

«Нет,— остановил я себя,— Вика не такая. Она точна и пунктуальна, хотя и то и другое сочетается у нее с бесшабашностью и тем, что у русских называется: «А! Пропади все пропадом!»

Она спешит сюда, и задержать их машину в такую метель могла только какая-нибудь дорожная ситуация: пробка, залетели в сугроб, ведь дороги в Москве чистят отвратительно.

Я стал думать о своей женщине. Сердце забилось чаще, я испытал жгучее желание немедленно быть с ней, представив «наш ноев ковчег». Она моя единственная женщина, теперь я это знаю точно. Что же с нами будет дальше?

…С Викторией Садовской мы познакомились в семьдесят пятом году, в посольстве Чехословакии на приеме, посвященном седьмой годовщине «пражской весны». Было многолюдно, напряженно — советские власти явно не одобряли мероприятие чешского посла, и это придавало приему нервозность, взвинченность; над присутствующими в зале витали дух протеста и вызов силам зла. Помню Евгения Евтушенко, который с безуминкой в глазах и артистической страстностью читал с придыханием:

После кратких речей и импровизированного концерта мы уже во время фуршета оказались за столом рядом, нас кто-то представил друг другу. Виктория была слегка пьяна, мы чокнулись бокалами шампанского, она сказала по-английски совсем с небольшим акцентом:

— Я вас знаю. Вернее, знаю ваши статьи. Они мне нравятся. Мы — коллеги, я тоже журналистка.

— Какую газету вы представляете? — спросил я.

— Никакую. Я свободная журналистка.

Она тряхнула копной своих роскошных рыжих волос. И от этого быстрого движения я увидел ее всю сразу: высокую, гибкую, в облегающем длинном платье цвета морской волны. Высокий лоб, смуглость лица, немного впалые щеки, чуть-чуть вздернутый нос с чуткими ноздрями. И глаза… Темные глубокие глаза с живым, яростным огнем. Я взглянул в них и утонул, пропал. Теперь понимаю — навсегда.

— Коллеги-писатели,— продолжала она,— называют такое подвешенное состояние возвышенно: свободный художник. То есть сотрудничаю со многими газетами, бывает работа на радио, на телевидении. Даже есть два короткометражных фильма по моим сценариям.

— То есть волка ноги кормят.

— Именно,— засмеялась Виктория.

В тот вечер единственный раз она была Викторией. А на следующее утро, когда на кухне моей казенной квартиры мы вместе готовили завтрак,— я в халате, она в моей пижаме,— Виктория сказала: «Отныне зови меня Викой. А ты будешь Арик».

…Виктория на том приеме в чешском посольстве, когда мы выпили по бокалу шампанского, тут же наполнила бокалы снова и, придвинувшись ко мне — среди гама, смеха, возгласов, жующих и пьющих разгоряченных лиц, заглядывая мне в глаза, тихо сказала:

— Артур! Давайте выпьем за «пражскую весну». Все было не напрасно! Попомните мои слова: все отзовется. И выпьем за Польшу. Там назревают события… Ведь вы поляк?

— Я родился в Штатах,— тоже тихо ответил я.— Поляк мой отец. Он эмигрировал в Америку сразу после войны. А мать американка шотландского происхождения.

— Нет, вы все равно поляк! — засмеялась Виктория.— И вид у вас польский. Итак, пьем за «пражскую весну», за польских шахтеров и…— Она прошептала мне в ухо: — И за Россию! Вот увидите, у нас это тоже будет! Может быть, очень скоро! — И добавила, выдержав маленькую паузу: — Как говорят поляки? За вашу и нашу свободу?

Мы чокнулись и выпили. Вместе с вином мне передались ее порыв, страстность и вера. И… я ухнул, как в пропасть:

— Виктория, я хочу увезти вас отсюда. Украсть.

— Крадите немедленно! — приказала она, не отрываясь, не мигая, смотря мне в глаза.

В ту нашу первую ночь она многое поведала о себе, с убийственной самоиронией, типично русским самобичеванием и раскопками в собственной душе. Коренная москвичка, живет в однокомнатной квартире с матерью — учительницей физики. Теперь Мария Филипповна на пенсии.

Милая интеллигентная старушка, она обожает поить меня чаем с домашними вареньями. По-моему, престарелая московская дама тяготится нашей связью, и навязчивая ее тема: «Вы, Артур, берегите Вику. Она чрезвычайно нервная». Действительно, нервная, легко возбудимая. Отец покинул дом, когда девочке было четырнадцать лет. «Маша! Я больше не могу видеть твоего вечно скорбного лица. Да, я неудачник, мои изобретения никому не нужны в этой стране (Вениамин Павлович Садовский работал в каком-то техническом НИИ). Я ухожу, я должен быть одинок. И пожалуйста, не надо слез — никакая другая женщина здесь не присутствует». Эту печальную сцену Вика изображала в лицах с убийственным горьким сарказмом (она вообще натура артистическая), завершив рассказ о родителях неожиданной фразой: «Я тоже неудачница, в папочку». Закончила спецшколу с английским уклоном (есть у них такие: с английским, французским, немецким уклоном, то есть в этих учебных заведениях усиленно осваиваются соответствующие языки. Попадают в подобные школы, как правило, дети привилегированных родителей или за большие взятки. В случае с Викой, очевидно, сыграли роль профессиональные связи Марии Филипповны, да и девочка она одаренная). Потом пединститут, факультет иностранных языков — английский и французский; диплом с отличием. Мечтала о работе литературного переводчика, но тут случился бурный роман с молодым кинорежиссером, переросший в молниеносный брак. Режиссер оказался шизофреником, болезнь до поры до времени протекала в скрытой форме, и «вскрыла» ее супружеская жизнь: беспричинная яростная ревность — со скандалами, дикими сценами, вызовом милиции и прочее. Все окончилось психиатрической лечебницей, из которой молодой человек уже не вышел. Вика оплакивала своего первого суженого два года — она его любила первой настоящей любовью. Второй муж был журналистом — она почему-то сохранила одну его фотографию и показывала мне: Семен Гельфах, был малорослый, толстоватый, лысый, с хитрым и умным прищуром глаз, с типичным семитским профилем. Он был талантливым журналистом, легко пишущим на любые темы для любых изданий. Но мало того, что новый муж не давал Вике передохнуть от своей любви (он попросту оказался сексуальным маньяком), Семен Гельфах не пропускал ни одной юбки. Словом, уже через три месяца супруг-донжуан был изгнан, успев тем не менее за это время пристрастить Викторию к журналистике.

«Так я и влипла в это дерьмо,— говорила мне Вика в нашу первую ночь, водя чуткими пальцами по моей груди.— Точно сказано: вторая древнейшая профессия. Особенно у нас. Все советские журналисты — проститутки. Только пользует их один хозяин».

Слава Богу, от обоих браков не произросли дети. «Я рожу,— сказала Вика в ту же ночь,— от сильного, красивого, умного, доброго мужчины, обязательно здорового.— Она не отрываясь смотрела мне в глаза. Этот ее взгляд завораживал,— Он должен любить меня больше жизни».

У меня было до нее немало женщин, на разных континентах. Но — клянусь! — такие, как Виктория Садовская, появляются на свет только в России.

…Из-за поворота вынырнули лучи фар, которые с трудом пробивали несущуюся навстречу машине снежную массу.

«Наконец-то!» — Было двадцать минут одиннадцатого.

Облепленный снегом «Москвич» неопределенного цвета — оба «дворника» энергично гоняли по смотровому стеклу,— скрипнув тормозами, замер у телефонной будки, тут же из дверцы вывалилась Вика, в своей неизменной кожаной куртке на лисьем меху, в высоких сапожках-ботфортах (мой подарок), без шапки, и густые рыжие волосы были рассыпаны по плечам. Она бросилась мне на шею, обдав терпко-нежным ароматом французских духов:

— Прости! Ей-богу, не виноваты. В Свиблово скотина-гаишник прицепился: «Подфарники у вас не фиксируются». Не фиксируются! Скотина! Они снегом залеплены… Ему бы сразу в лапу, а Гарик давай права качать…

— Понятно,— перебил я.

— Раз понятно — поехали! — Вика чмокнула меня в щеку.

Действительно, в машине оказались все свои: за рулем сидел Гарик Сапунов, подпольный художник-абстракционист, по характеру буян, весьма скандальный субъект, но, как говорит Вика, «надежный товарищ, в беде не подведет» (и в этом я несколько раз убеждался), бородат, элегантен в своем ярком мохеровом шарфе, на среднем пальце массивный серебряный перстень с большим изумрудом. Рядом с ним дымил сигаретой Николай Кайков, литературный сотрудник «Вечерней Москвы», сумрачная личность лет сорока пяти, с лицом аскета, напичканный информацией о «светской элитарной» жизни российской столицы до отказа. В уголке заднего сиденья свернулась скромным калачиком «просто Зоечка», фамилии ее я не знал, кутаясь — представьте себе! — в норковую шубку. «Моя младшая подруга»,— говорит о ней Вика. Действительно, Зоечке было лет двадцать пять, может, чуть больше, она была идеально сложена, кукольно красива, хотя в красоте ее, на мой вкус, было что-то неживое, искусственное. Вроде в недавнем прошлом Зоечка была манекенщицей чуть ли не у знаменитого Зайцева, я особенно не интересовался. Она часто сопровождала Вику в ее затеях и, как правило, молчала, не принимая участия во всяческих дебатах. Молчала, бесстрастно посматривая на говоривших карими глазками. Загадочная девочка. Зачем она Вике? Все никак не спрошу. Неудобно как-то…

Мы с Викой втиснулись в машину.

— Всем общий привет,— сказал я и сам услышал нетерпение в своем голосе.

— Сгораешь от любопытства? — довольно засмеялась Вика,— Так вот слушай…

— Стоп! — перебил я и взглянул на часы,— В моем распоряжении максимум полтора часа. В двенадцать я должен быть у себя.

— В чем дело? — У Вики недовольно поджались губы.

— Мне нужно узнать все возможное о смерти Цагана и состоянии здоровья Суслова…

— Как? — перебила Вика,— Ты уже…— И сама себе объяснила: — Понятно. На той стороне новости с нашего кремлевского Олимпа получают первыми. На тебя уже сел твой Гаррисон?

— Да. Но там известно только два голых факта: смерть одного, болезнь другого. Мне нужны подробности, причины. Я говорю о смерти Цагана. Что случилось?

— Он вроде бы застрелился,— меланхолично сказал Николай Кайков, попыхивая сигаретой.— Не то у себя дома, не то в кабинете на Лубянке. Застрелился? Застрелили?… Подробности будут чуть позже. Информация собирается в Домжуре…

— Значит, едем в Дом журналистов? — перебил художник-абстракционист, отличительной чертой которого была еще крайняя нетерпеливость во всем.

— Гарик, не гони лошадей,— Моя Вика была уже серьезна, сосредоточенна. Я знал: в ее головке комбинируется оптимальный план действий.— Мы собрались в Домжур. Там будет сегодня особенно интересно. Но поступим иначе. Сначала — в писательский клуб. Мне звонил поэт Саша Коренев. Помнишь, я тебя с ним познакомила, кажется, на каком-то вернисаже на Малых Грузинах?

— Припоминаю,— нетерпеливо сказал я.

— Не дергайся, Арик. Все успеем. Сегодня в ЦДЛ, не знаю уж, по какому поводу, Игорек Андропов. А с ним всегда свита, публика весьма примечательная. Они уже наверняка приняли на грудь. Саша Коренев поспособствует непринужденному общению, да и я с Игорем Юрьевичем на короткой дружеской ноге. Подвалим к ним буквально на четверть часа.

— Значит, вперед! — Гарик Сапунов включил зажигание.

«Москвич» рванул с места в карьер. Перед смотровым стеклом метался снежный занавес. Бешено работали «дворники».

— Пока едем,— сказал я,— вы, ребята, выложите мне всю информацию, какой располагаете о Цагане. Свои соображения…

— Версии…— подсказала Вика.

— Версии обязательно. И о Суслове. Кстати, это случайное совпадение…

— Что Цаган с пулей на тот свет,— перебил Коля Кайков,— а Суслов не то с инсультом, не то с приступом сахарной болезни в кремлевке? Кто знает? Может, и не совпадение. Будем интересоваться.— Помолчал и изрек философски: — «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста».

Машина уже мчалась по Кутузовскому проспекту.

Говорили Вика и Николай, иногда спорили, подавал редкие реплики Гарик, в основном саркастические, он больше был занят обгоном машин — своим любимым занятием. Зоечка загадочно молчала, спрятав носик в ворот норковой шубки. Я задавал вопросы.

Постепенно в моем сознании складывалась пока неяркая, но уже с первыми логическими выводами картина.

Итак…

Сергей Кузьмич Цаган. Жизнь оборвалась на шестьдесят пятом году. Генерал армии. До КГБ типичная карьера полицейского бюрократа, начавшаяся во время войны в СМЕРШе.

— Ты знаешь, как расшифровывается СМЕРШ? — спросила у меня Вика.

— Нет.

— «Смерть шпионам». То есть наши славные чекисты в воюющей армии. Дезертиров отлавливать, заградотряды формировать. А главное — бдеть за морально-политическим духом солдат и офицеров. Способов работы — обширный джентльменский набор. Например, перлюстрация писем. Так называемая военная цензура. Сколько они на этой основе людей пересажали — не счесть. Среди них, между прочим, Александр Исаевич Солженицын.

Теперь родство с Леонидом Ильичом Брежневым. Действительно, интересно! Сергей Кузьмич — свояк главы государства, то есть женат на сестре жены Леонида Ильича. Дружат, как говорят в России, семьями. В КГБ был на должности первого заместителя Андропова (о котором, кстати, я ничего не знаю, кроме тех биографических скупых данных, которые очень редко попадают в советскую прессу; в том же положении мои коллеги из прочих зарубежных газет. Да и из российских). То есть Сергей Кузьмич Цаган в империи под названием «Лубянка» око Генерального секретаря ЦК КПСС, надсмотрщик над Председателем КГБ и информатор о происходящем в зловещем ведомстве. Данные, так сказать, из первых уст.

— Есть за что Юрию Владимировичу ненавидеть своего первого зама,— сказала Вика.

— Вот он и организовал Цагану «самоубийство»! — раздраженно, зло, почти выкрикнул Гарик Сапунов, остервенело крутя баранку своего «Москвича» — на этот раз он шел на обгон черной «Волги».

— Не думаю,— спокойно сказал Николай Кайков, полез в карман пальто за пачкой сигарет, чтобы снова закурить, но, слава Богу, передумал.— Андропов так грубо не работает. Во всяком случае, пока не замечалось. Вообще шеф нашей тайной полиции — загадка. А ведь он на своей должности — пятнадцать лет…

— В конце концов,— раздраженно спросила Вика,— что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать,— последовал невозмутимый ответ,— что у Андропова есть масса других, более изящных, даже деликатных способов достать Сергея Кузьмича. И я подозреваю, что причина его скоропостижной кончины в «бриллиантовом деле»…

— То есть здесь замешана дочь Брежнева? — вырвалось у меня.

О пристрастии Галины Леонидовны к бриллиантам и прочим драгоценностям знала, как любит выражаться Вика, «вся Москва». Да и я сам имел возможность убедиться в этом… Но прочь, прочь это фантастическое воспоминание! Потом…

— «Бриллиантовое дело» и Галина — понятно,— сказал я, проглотив нервный комок, застрявший в горле.— Но при чем тут Цаган?

— Андропов поручил вести это дело, когда на него вышли люди Шестого управления КГБ, своему первому заму, и тот не знал, к кому ведут нити этого дела…

— А Андропов знал? — перебил я.

— Допускаю, знал.

— Ну и?…— торопил я.

— Я могу только предполагать,— сказал журналист «Вечерней Москвы».

— Конечно, знал! — рявкнул художник-абстракционист. Он слегка расслабился за рулем: черная «Волга» осталась далеко позади, мы теперь медленно плелись, зажатые со всех сторон, впереди смутно маячило высотное здание Министерства иностранных дел Советского Союза, еще несколько минут — и мы на Садовом кольце, а там до нашей цели рукой подать.

— Так все-таки, Коля,— настаивал я,— знал Андропов или не знал?

— Потерпи. Мы тебе в Доме журналистов подготовили встречу с одним… Сам понимаешь, с кем. У него, думаю, информация на сей счет конкретная. Только уж извини: эти субъекты — не мы. У них незыблемое правило: «наш товар — ваши бабки».

— Это мне известно,— усмехнулся я.

При развороте на Садовое кольцо мы попали в пробку. Снег за окнами «Москвича» валил не переставая.

— Тогда что-нибудь о личности Сергея Кузьмича Цагана,— попросил я.— Интеллект, пристрастия, пороки. Портрет, наконец.

Вика засмеялась.

— Ты что? — спросил я.

— Так… Ладно, начнем с интеллекта. Сергей Кузьмич, помимо служения родине на невидимом фронте, не менее страстно служил музам.

— То есть? — не понял я.

— Он литератор, «пи-са-тель». Сочетал службу в органах с писанием романов на военную тему. Штук пять, наверно, накропал. Я не читала, названий не помню. Заглянула однажды в один, в журнале «Знамя» публиковали,— через пятнадцать минут бросила. Тупая солдафонская графомания. И еще он сценарист, по его сценариям несколько фильмов снято, тоже на военную тему. Подожди… Два помню. «Фронт без флангов», «Фронт за линией фронта».

— Не фильмы — дерьмо,— сказал наш водитель,— Бредятина.

Мы наконец поехали и выбрались на Садовое кольцо.

Я взглянул на часы — было двадцать две минуты одиннадцатого.

«Полный цейтнот,— подумал я.— Не успею. Ничего. Посидит Гаррисон в редакции час, ничего не произойдет. В Штатах рабочий день только начинается».

— Свои романы он подписывает… подписывал,— поправилась Вика,— собственным именем, а сценарии — псевдонимом «С. Днепров». И еще у него псевдоним есть — «С. Мишин». Под ним он скрывался в качестве консультанта от КГБ в титрах фильмов о наших славных чекистах. Вот такой всеядный джентльмен.

— Скотина,— процедил сквозь зубы Гарик Сапунов.

— О покойниках или ничего, или хорошо,— сказал Николай Кайков. Он все-таки закурил свою очередную сигарету.

В машине дышать было нечем. Я чуть опустил стекло — вместе со струей свежего воздуха — если можно так назвать часть воздушного океана на Садовом кольце Москвы,— в салон «Москвича» залетел рой снежинок. (До революции по обеим сторонам Садового кольца,— мне рассказала об этом мама Вики Мария Филипповна,— росли вековые липы.)

— Так что наш герой был вхож в московскую богему. В ЦДЛ и ЦДРИ, в Домжуре свой человек. Правда, у него, как говорится, своя компания… Фу-ты, черт! Была своя компания. Ну, а пороки, как ты говоришь,— выпить не дурак, знал толк в лучших отечественных и французских коньяках, девочками, несмотря на свои годы, увлекался. Что еще? Охота со всем подобающим антуражем для избранных его ранга. Да! Чуть не забыла. Страстный преферансист. И игру любил по крупным ставкам. Словом, чекист азартный. А портрет…— Вика опять как-то странно засмеялась,— Ты что, не помнишь? Ведь тебя с ним знакомили. Ну, ну! Напрягись. Или ты совсем обалдел в той антикварной квартире от экстравагантной дамы, ее фактической хозяйки? И забыл о тучном пожилом господине в добротном английском костюме и галстуке бабочкой? Он еще предложил тебе быть четвертым в партии преферанса…

— Это был он?! — ахнул я.

— Да, это был он. Его Леонид Ильич приставил к необузданной дочке, приглядывать по-родственному, если возможно, удерживать ее… Как сказать? Удерживать в утолении страстей.

Я молчал, совершенно ошарашенный. Надо же! Нет, от фантастического воспоминания не отделаться…

…Когда это было? Кажется, летом прошлого года. Или осенью? Да, осенью: бульвары и скверы Москвы сбрасывали листву, багряно-желтую, бледно-желтую. Дворники листья сгребали в огромные кучи и поджигали. Пахучий дым, лиловость московских улиц, полуобнаженные деревья Гоголевского бульвара (наше частое место встреч — выход из метро «Кропоткинская». Вика живет рядом, на Сивцевом Вражке). Да, я люблю столицу России.

В тот осенний день мы спешили в концертный зал гостиницы «Россия». Добирались подземкой. Мой «мерседес» был на профилактике.

— Идем на Роберта Янга! — торжествуя, сказала мне Вика по телефону.— Билеты достала по великому блату. У Янга всего два концерта в Москве.

Благодаря Вике я всегда в курсе концертно-музыкально-театральной жизни Москвы. Да и художественной тоже. Моя русская избранница таскает меня в театры на самые крамольно-знаменитые спектакли, на выступления лучших симфонических оркестров страны, на концерты местных и заезжих знаменитостей, на художественные выставки, вернисажи, часто полуподпольные (на одном из них я познакомился с Гариком Сапуновым).

Но я не особый любитель современной эстрадной музыки, всех этих групп, ошеломляющих зал грохотом своих инструментов, световыми эффектами, заводящих слушателей бешеным ритмом. Очевидно, эта музыка молодых — способ их самовыражения. А когда тебе тридцать четыре… Впрочем, Вика — а ей двадцать девять,— заводится, как говорят в России, с полуоборота, беснуется с восемнадцатилетними юнцами и девицами на равных, входя, как мне кажется, в опасный экстаз, явно получая удовольствие от этого состояния. Она на глазах превращается в совсем молоденькую девушку, и окружающая публика вокруг Вики, в такт приплясывающая, размахивающая руками, подпевающая, принимает ее за свою. И я любуюсь в таких случаях Викой. Собственно говоря, на подобные концерты я и хожу с этой тайной целью: любоваться своей женщиной во время эстетического экстаза.

Концертный зал гостиницы «Россия», один из самых престижных в Москве, был заполнен до отказа, и здесь была конечно же «вся Москва». Вика показывала мне знаменитостей, многих из которых я уже визуально знал.

Наши места оказались в четвертом ряду, чуть правее сцены.

Началось первое отделение. Роберт Янг и его группа мне понравились. В его песнях, в их оранжировке присутствовал некий академизм, зрителям оставлялись…— как точно сказать? — мгновения для размышлений, ассоциаций. Наверно, так.

Постепенно, после четвертой или пятой песни, зал начал заводиться.

И тут я обратил внимание на зрителя во втором ряду, занимавшем место в самой его середине. Он просто не мог не привлечь внимания. Я заметил, что и окружающие больше смотрят на него, чем на сцену. Некоторые женщины перешептывались, и на их лицах я видел восторг, смешанный с непонятным страхом.

Это был молодой человек лет тридцати, стройный, картинно красивый, со смуглым, пожалуй восточным, лицом, к густым, слегка вьющимся волосам давно не прикасалась гребенка, и эта небрежность, как бы невнимание к своей внешности придавали ему особый шарм. Иногда он оборачивался, кому-то знакомому или знакомой улыбался, и все видели его ослепительно белые зубы, зеленоватые живые глаза, полные огня и движения. Но больше всего меня поразила рубашка этого джентльмена. На нем была черная шелковая рубашка с открытым воротом, отороченным множеством драгоценных камней. Я не особый знаток, но рубины и бриллианты определил сразу.

После каждой песни экзотический молодой человек вскакивал, неистово аплодировал, вопил «Браво!», выкрикивал какие-то невнятные английские слова, буйный, необузданный темперамент вулканически рвался из него. Зрители утихали, а он все стоял, аплодировал, хлопая просто оглушительно в затихшем зале, и Роберт Янг почтительно кланялся лично ему. Мне даже показалось, что они знакомы.

— Кто это? — спросил я у Вики шепотом.

Она нагнулась к моему уху:

— Борис Буряце. Или Бурятовский. Его называют так: Борис Цыган.

— Но все-таки кто он такой? Чем занимается?

Вика прыснула, и на нее оглянулась соседка, чопорная седая дама в платье с декольте; ее дряблую морщинистую шею украшало колье с каким-то розовым драгоценным камнем, внутри которого мерцал таинственный свет. Вообще в этом зале женская ее половина демонстрировала огромное количество драгоценностей. Видно, больше негде, как говорят русские, себя показать и других посмотреть.

На сцене возникла пауза — то ли что-то со светом, то ли с микрофонами.

Вика, ехидно улыбаясь, опять прошептала мне в самое ухо:

— Ты спрашиваешь, чем Борис занимается? Он занимается любовью с Галиной Брежневой, Борис Цыган — ее любовник.

— И в этом зале все об этом знают?

— Ну… Не все, но многие. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?

— Вы что…

— Господи! — перебила Вика, и опять на нее зло посмотрела седая соседка,— Была с ним раза два в компаниях. Выпивали, треп о чем-то. Да он контактный парень, проблем не будет.

…В антракте, когда мы появились в фойе, я сразу увидел Бориса Буряце. Он стоял у стены, разговаривая с низеньким лысым господином в черной тройке, и видно было, что разговор этот ему скучен и неинтересен. Лысый ретировался мелкими шажками, и вокруг Бориса образовалось небольшое пустое пространство, хотя в фойе была порядочная теснота.

Взоры почти всех, кто находился рядом с пустым пространством, были обращены на любовника Галины Брежневой; хотя многие старались смотреть на него украдкой, словно опасались чего-то.

Вика крепко взяла меня под руку, и мы направились к Борису Буряце, который, увидев нас, быстро пошел навстречу, сияя в улыбке ослепительными зубами.

— Виктория! Победа! — Голос у него был густой, глубокого тембра, приятный,— Давненько, давненько… Рад видеть!

Они легко обнялись и, я бы сказал театрально, обменялись поцелуями в щеки. У русских это проявление самой горячей симпатии.

Я тут же был представлен.

— Журналист! Штаты! Чудно! — Пожатие его руки было крепким и энергичным.— Артур! — Он повернулся к Вике.— Как ты его зовешь?

— Арик.

— Арик, организуйте мне поездку в Штаты. Все расходы, естественно, беру на себя. И сверх того.— Он подмигнул мне, в его глазах мгновенно промелькнуло напряжение и тут же растаяло в их глубине. — Шучу, шучу — Он кому-то приветливо помахал рукой. — Вот что, ребята… Есть предложение. После концерта едем ко мне. Собирается небольшая компания. Вам, Арик, будет особенно интересно. Надеюсь на визит одной знатной дамы.— И тут по его лицу скользнула темная тучка: все как бы померкло — блеск глаз, улыбка… Или мне показалось? — Принимается?

Вика вопросительно смотрела на меня.

— Принимается,— сказал я,— Профессия обязывает.

— Тогда следующим образом. После концерта жду вас у своего «мерса». Помнишь его? — Он теперь подмигнул Вике, и я ощутил, наверно, беспричинный укол ревности.

— Как забыть? — засмеялась Вика.

Мы еще поболтали о каких-то пустяках, Вика спросила у Бориса, не сможет ли он достать нам билеты на полузапрещенный спектакль в МХАТе «Так победим!» (пока были только закрытые показы, вокруг спектакля, где Ленин, уже совершенно больной, вроде бы подводит итоги своей жизни, шла, по слухам, борьба на самом верху).

— Без проблем,— легко сказал белозубый красавец,— Жду! Простите, мне за кулисами надо повидать одного человечка.

И он покинул нас, удаляясь легкой, быстрой походкой.

После концерта мы отстояли порядочную очередь в гардеробе, а Борис Буряце, сказала мне Вика, раздевался, как всегда, в какой-нибудь артистической уборной и уже наверняка ждет нас.

Так и оказалось. Спустившись вниз на стоянку машин недалеко от набережной Москвы-реки, мы увидели Бориса возле роскошного «мерседеса» зеленого цвета. Он выглядел принцем среди толпы заморышей — «Жигулей», «Москвичей», нескольких «Запорожцев». Любовник Галины Брежневой стоял возле машины в летнем длинном пальто самого модного покроя и приветливо махал нам рукой.

В салоне машины витал легкий запах дорогих мужских духов. Сев за руль, Борис врубил музыку, спокойную и тихую. Мы с Викой разместились сзади, и моя женщина тут же придвинулась ко мне, положила голову на плечо. Борис, взглянув на нас в зеркальце, сказал:

— Отлично смотритесь. Вы замечательная пара.

Я обратил внимание на интересный факт: когда мы выбирались со стоянки, дежуривший милиционер отдал Борису Буряце честь. То же повторилось в центре Москвы — наш водитель не соблюдал никаких правил движения,— на перекрестках гаишники приветствовали зеленый «мерседес», я, признаться, совсем обалдел: «Ну хорошо, любовник дочери главы государства. Так это, наоборот, скрывать надо…»

А Борис, легко, небрежно ведя машину, опять болтал о пустяках: ставки на скачках, театрально-киношные сплетни, ожидается выставка шедевров Лувра в Пушкинском музее. Вдруг, без всякой паузы, рассказал анекдот:

— В Москве зафиксировали слабое землетрясение. Стали искать эпицентр, откуда толчки пошли. Обнаружили: спальня Леонида Ильича Брежнева. В платяном шкафу с вешалки упал пиджак со всеми орденами Генерального секретаря нашей любимой партии.

Вика хохотала, лукаво посматривая на меня.

Очень скоро мы оказались на улице Чехова, въехали под арку во двор, припарковались среди не менее роскошных машин иностранных марок; стояла тут одна темно-серебристая «Чайка». Сторож или охранник, очень вежливый, сказавший всем нам: «Добрый вечер, товарищи». В просторном холле первого этажа консьержка, мне показалось — наверно, показалось! — в кителе военного покроя, с замкнутым, настороженным лицом, но тоже весьма вежливая. «Здравствуйте! — Голос с прокуренной хрипотцой.— Милости просим».

Пока мы поднимались в лифте, Борис взглянул на ручные часы:

— Сейчас без четверти одиннадцать. Гости начнут съезжаться через полчаса. А вы, Арик, пока осваивайтесь у меня. И мы, если вы не возражаете, поговорим о деле.

«О каком деле?» — хотел спросить я, но сдержался.

Не помню, кажется, мы оказались на пятом или шестом этаже.

Борис не стал открывать дверь ключом, позвонил.

Дверь распахнулась, в ее проеме стоял молодой человек в белом сюртуке, в черных брюках и с черной бабочкой. «Официант из ресторана»,— догадался я. Так и оказалось.

— Добрый вечер,— сказал он всем нам, принимая плащ у Вики.— Сделано по твоему вкусу, Боря. И мы с Сержем сейчас же сваливаем. Нам обслуживать банкет Алика и Гоги, у них сбор в двенадцать.

— Хорошо. Спасибо, Жора.— Они обменялись рукопожатиями.— Дуйте. Вы на колесах?

— А ты что, «тачку» Сержа не видел? У милицейской будки?

«Надо же! — подумал я.— С челядью на «ты»…

— Завтра рассчитаемся.— Он хлопнул Жору по плечу и повернулся к нам: — Прошу!

Мы оказались в большой, просто огромной комнате. В центре ее был накрыт длинный стол персон на десять — двенадцать. Он буквально ломился от изысканных закусок, бутылок и графинов; в высокой вазе — букет темно-алых роз. Второй официант, который что-то поправлял на столе, молча поклонился и вышел из комнаты.

— Я отлучусь ненадолго,— сказал хозяин квартиры.— Провожу мальчиков.

Мы с Викой остались одни.

И у меня буквально разбежались глаза. Я не мог оторвать взгляда от стола, который являл произведение подлинного искусства: тарелки с изображением пастушеских пасторалей XVIII века, явно из антикварного фарфорового сервиза, серебряные ножи и вилки (серебро тоже было старинное, темное, с тускло-розоватым оттенком); хрустальные бокалы и рюмки, которые были как бы из одного семейства с великолепной хрустальной люстрой, которая нависала над столом, и во множестве ее подвесок отражались, мерцали голубые огоньки. На продолговатых блюдах были художественно разложены тонко нарезанные типично русские закуски: севрюга горячего и холодного копчения, нежно-розовая семга, белорыбица, селедка, украшенная репчатым луком; копченые и вареные колбасы нескольких сортов (я отметил свою любимую, языковую, с тонкими ободками сала; по-моему, только в России и делают такую колбасу). Несколько сортов салата, свежие помидоры, огурцы, зелень, восточные соления. Крабы, замысловатой фигурой разложенные на подносе, с таким расчетом, чтобы каждую ее красно-белую часть можно было подцепить вилкой, не нарушая всей фигуры, отдаленно напоминающей не то рыбу, не то осьминога. В вазах фрукты — яблоки, апельсины, киви, виноград, ананасы, разрезанные продолговатыми бледно-розовыми дольками, и каждая ваза — изысканный, виртуозный натюрморт. Коньяки, настойки, сухие и крепленые, отметил я, все были советского производства. А водки, наверняка нескольких сортов, подадут на стол прямо из холодильника — эту русскую традицию я давно усвоил.

«Да тут готовится прямо царский пир,— подумал я,— Калигуловский. В то время как в московских магазинах…»

Вика не дала мне довести до конца возникшее горестное сравнение. («Для какой-нибудь статьи пригодится»,— успел подумать я.)

— Что ты вперился в это обжорное безобразие! — прервала мои рассуждения Вика.— Ты посмотри вокруг.

Действительно… Это был антикварный художественный салон, как где-нибудь на Елисейских полях или на Пикадилли.

Все стены увешаны старинными картинами в тяжелых золоченых рамах — портреты (я узнал Петра Первого, Екатерину Великую, Николая Второго, пейзажи вроде бы Левитана).

— Это Левитан? — спросил я у Вики, рассматривая печальный закат над ржаным полем и отблески солнца на макушках берез.

— Левитан,— ответила Вика, и в голосе ее было плохо скрытое раздражение. Даже злость. Она тихо повторила с ожесточением: — Левитан, Левитан!…

Без всякого сомнения, все произведения живописи были подлинниками. Еще на стенах красовались древние иконы в серебряных окладах с драгоценными камнями в них.

«Тут несметные богатства,— подумал я.— Да кто же он такой, этот Борис Буряце? Ведь не привалило же ему все это только за то, что он любовник Галины Брежневой?»

— Ты посмотри под ноги,— сказала мне Вика.

Ничего себе! Я сразу не обратил внимания. Весь пол огромной комнаты был застелен толстым персидским ковром, с причудливыми узорами, ажурным орнаментом, под дробящимся светом люстры он искрился и переливался.

А вдоль стен выстроилась антикварная мебель в великолепном состоянии (над ней, похоже, совсем недавно поработали мастера-реставраторы высшего класса): старинные диваны и кресла, обтянутые лиловым велюром, резные, из красного дерева, буфеты, горки, за тусклыми стеклами которых выстроились фарфоровые вазы, фигурки животных и людей разных сословий российского общества XVII-XVIII веков, серебряные изделия, изящные статуэтки из кости и мрамора.

— Да,— весело, легко, даже беспечно сказал за нашими спинами Борис Буряце, появившийся совершенно бесшумно.— Кое-что имеем. Вот эта полка — обратите внимание! — все Фаберже. Ни единой подделки. Проверено лучшими специалистами Алмазного фонда. А вот серебряный сервиз из царских коллекций. Часть этого добра по наследству от матушки получил, ведь я цыган, а матушка была…— Он засмеялся, сверкая зубами.— Как сказать? Цыганской княгиней, что ли. Остальное сам достал.— Борис повернулся ко мне: — Знаете, Арик, в России все лежит на поверхности. Надо только уметь взять. А теперь, ребята, в следующую комнату. Думаю, тоже интересно. Прошу!

Мы с Викой последовали за хозяином квартиры, очутились в коридоре перед дверью, наверно, из дуба, с причудливой резьбой, с ручкой в виде серебряной рыбки с задранным вверх хвостом. Эту дверь Борис открыл ключом. И, пропуская нас вперед, торжественно и с явной иронией в голосе сказал:

— Спальня! Приют любовных нег.

Центром спальни была кровать невероятных размеров, придвинутая изголовьем к глухой стене. Она была с высокими спинками овальной формы, инкрустированными вырезанными из дерева дубовыми листьями, которые покрывала позолота, и каждый лист блистал, как новый. Над кроватью — на ней свободно разместилось бы человек шесть — витал воздушный балдахин из полупрозрачной бледно-коричневой ткани. Вообще, если память мне не изменяет, весь тон спальни был бледно-коричневым. Из-под атласной подушки торчал женский черный лифчик, весьма прозрачный. Борис выдернул его и бросил в дальний угол.

— Издержки холостяцкой жизни,— сказал он,— Извините,— И почему-то вздохнул.

В правом углу стоял довольно аляповатый комод из карельской березы.

— Сейчас я вам покажу нечто…— таинственно сказал хозяин квартиры.

Он выдвинул средний ящик, и у Вики невольно вырвался возглас изумления. На черном бархате были разложены серебряные и золотые браслеты, серьги, заколки, броши, кольца, перстни с драгоценными камнями.

— Это бриллианты,— пояснял Борис.— Это сапфиры. Рубины и изумруды высшей пробы.

Все украшения были изумительны, но мне показалось, что налета старины на них нет, сделаны они недавно, во всяком случае, в наше время. Но спросить, прав ли я в своем предположении, я не решился.

— Это еще не все…— В голосе Бориса почувствовалось напряжение, будто он колебался в чем-то. Возникла небольшая пауза. Потом он засунул руку в глубь ящика и извлек оттуда замшевый мешочек,— Идите сюда!

Мы подошли к трюмо, стоящему в левом углу спальни. Борис на тонкое стекло высыпал содержимое мешочка, включил лампу, неприметно вмонтированную в боковую панель трюмо. Перед нами заискрилось, переливаясь таинственными отблесками, несметное богатство. Опять браслеты и кольца, серьги и броши, заколки, перстни, это были явно старинные изделия, тоже из золота и серебра, и вокруг них ощущалась… не знаю, как сказать точно. Ощущалось какое-то бремя, тяжесть веков. Может быть, преступлений. Некая гнетущая аура возникла над этими изумительными изделиями, и от них невозможно было оторвать взгляда…

— Все эти штучки,— сказал хозяин квартиры совсем прозаично, даже со скукой,— принадлежат не только мне, но и еще одной знатной даме. Вы догадываетесь, кто она. На равных. Фифти-фифти.

«Для чего он все это нам показывает? — посетила меня тревожная мысль,— И прежде всего — мне?»

Между тем наш гостеприимный загадочный хозяин, спрятав драгоценности, распахнул две двери в стенах справа и слева от кровати.

— Надо уж экскурсию по спальне,— сказал он,— довести до конца.

Вспыхнул свет в двух роскошных ванных. Одна была облицована голубоватым кафелем, и в каждой плитке изображалась обнаженная любовная пара, совокупляющаяся в разных позах. Огромная ванна здесь тоже была голубая. Во второй ванной кафель оказался черным и черной была ванна. Ее наполняла вода, и в ней плавали три темно-алые розы.

— Любимые цвета сами понимаете кого,— пояснил Борис, и в голосе его я совсем явно почувствовал напряжение.— Есть еще одна комната… Но это скорее склад, черт бы его взял.— Он ненадолго задумался.— Вот что… Виктория, у меня к тебе просьба. Мальчики не успели нарезать хлеб. Все необходимое на кухне. Я тебя очень прошу, пожалуйста!

— С огромным удовольствием! — В голосе Вики прозвучало облегчение,— Я уже обалдела от этой роскоши. А хлеб… Это так естественно, необходимо… «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».

И Вика вышла из спальни.

— С характером,— усмехнулся Борис Буряце,— Пошли, Арик. Я вам покажу третью комнату. Там и поговорим.

Мы прошли по коридору. Опять такая же дубовая дверь. И снова ее хозяин квартиры открыл ключом. Вспыхнул яркий свет.

Мы действительно попали на склад. Эта комната по размерам была ничуть не меньше гостиной, в которой накрыт стол для гостей. Вдоль стен шли сплошные стеллажи, заставленные банками консервированных продуктов лучших продовольственных фирм США, Англии, ФРГ, скандинавских стран. Отдельно стояли бутылки, тоже со всего света: виски, коньяки, водка, джины, лучшие вина. В этой дьявольской квартире можно было бы прожить долгие годы, не выходя из дома.

Мною окончательно овладело чувство нереальности, абсурдности, опять не подберу слов, которыми можно определить то мое состояние.

А Борис, оседлав простой канцелярский стул, между тем говорил:

— Я вообще предпочитаю импортные продукты. Конечно, и у нас то, что делается по спецзаказам для Кремля,— высшей марки. Только доставать — время жалко. А время, Арик,— деньги. Верно?

— Верно,— согласился я.

— Сейчас! — Мой экскурсовод что-то заторопился. — Доведем дело до конца. Последние экспонаты.

Вдоль одной стены стояли три больших металлических контейнера — в таких перевозят товары в магазины. В первом висели мужские костюмы, пальто разного кроя и цвета, дубленки…

Во втором контейнере висели дамские пальто и дубленки, платья, костюмы, блузки, юбки, куртки… В третьем было намешано всего так много, что рябило в глазах.

Мое состояние сразу заметил обладатель всего этого барахла, стал закрывать контейнеры.

— Вот держу на черный день,— сказал он.— Правда, хлопот полно, приходится постоянно обновлять ассортимент, за модой гнаться. Как у нас говорят, хочешь жить — умей вертеться. Вот что, Арик, идемте-ка сюда.

Он увлек меня за один из контейнеров. Здесь стоял маленький круглый стол, два старых продавленных кресла, старый замызганный холодильник «Саратов», примитивная тумбочка, какие я видел в советских больницах у кроватей страждущих.

— Садитесь, Арик. Давайте выпьем по глотку. Не возражаете?

— Не возражаю,— ответил я.

Он извлек из тумбочки два простых стеклянных стакана, из холодильника начатую бутылку «Джонни Волкер».

— Чем-нибудь закусите? — спросил Борис.

— Необязательно,— сказал я.

— А я вот маслинками,— Он поставил на стол тарелку с несколькими маслинами, которые от холода слегка сморщились и ссохлись,— Вилок здесь у меня нет. Придется, уж извините, пальцами. По сто грамм?

— Мне пятьдесят,— Я показал пальцем, до какого уровня в стакане мне налить.

Разливая, Борис сказал:

— Между прочим, говорят, «Джонни Волкер» любимый напиток нашего главного жандарма Юрия Владимировича Андропова.

Я промолчал, подумав: «Это определение шефа КГБ неспроста».

Мы чокнулись.

— У меня к вам, Артур, серьезное предложение. На концерте Роберта Янга я вам не просто так это сказал.— Он выдержал паузу.

— Что «это»? — спросил я.

— Я на самом деле прошу вас организовать мне выезд в Штаты.

— В каком качестве? — спросил я.

— В качестве певца. Гастроли. Ведь я, Арик, неплохой певец, начинал на подмостках московских кабаков, цыганские и псевдоцыганские романсы,— Он пропел великолепным баритоном: «Скатерть белая залита вином…»

— Да зачем вам уезжать от всего этого? — перебил я, обведя комнату рукой.— Ведь, если я вас правильно понял, вы хотите остаться в Штатах?

— Хочу! — прошептал Борис.— Хочу… А это все — золотая клетка… Я цыган! Я хочу воли, свободы!… Она собирается пропихнуть меня в Большой театр, солистом, чтобы окончательно привязать к себе и к этой стране, будь она проклята! И надо скорее, скорее бежать отсюда!…— Лицо моего собеседника потемнело и ожесточилось.

— Почему? — спросил я.

— Почему? — Он пристально смотрел мне в глаза.— Потому что папа в любой момент может сыграть в ящик…

— Папа — это кто? — перебил я.

— Леонид Ильич Брежнев. Кто же еще? — понизил голос Борис.— Удивляюсь, как он еще тянет. Уж я-то его лицезрею вблизи достаточно часто. Мне его жалко, поверьте. Они его держат на стимуляторах. Хрен его знает, как это называется. Но все равно, в любой момент он может отбросить копыта. В любой! И тогда… Фенита ля комедиа.

— То есть? — спросил я.

— То есть, Арик, на второй день после кончины Леонида Ильича Галину возьмут за одно место не больно, но крепко…

— Кто возьмет? — перебил я.

— КГБ, Андропов, еще несколько старцев из Политбюро. Ведь там у них своя грызня за престол. Грызня не на жизнь, а на смерть. Кстати, мою красавицу могут поприжать и до кончины папы. А прижать есть за что. Все это…— он обвел руками комнату,— если честно, скорее принадлежит ей, а не мне. Или опять же: фифти-фифти. В случае подобного развития событий Галина, естественно, отделается легким испугом и большими скорбями. Потому что все, что вы видели в этой квартире, развеется как дым. А меня раздавят, аки муху. Или, по старой терминологии, обратят в лагерную пыль. Вывод, Арик? Вывод единственный: линять! Линять как можно быстрее. Вот я к вам и обращаюсь: помогите! Помогите устроить гастроли в Штатах!

Я молчал.

— Все в этой квартире я вам показал с единственной целью,— продолжал Борис.— Любые деньги! Любые! Вы соглашаетесь, и завтра все, что здесь находится, я превращу в валюту. Потребуется только операция по ее переводу на счета западных банков. План, как это сделать, у меня есть, надежные люди тоже.— Он опять смотрел мне прямо в глаза, и что-то гипнотическое было в его немигающем зеленом взгляде.— Соглашайтесь, Артур, и вы будете обеспечены на всю жизнь. Мы с вами припеваючи заживем где-нибудь на Канарах. Захотите — вызовем туда Викторию. Я вижу: у вас любовь, у вас настоящее…

— Я не смогу вам помочь, Борис,— сказал я.

Его лицо потемнело.

— Вы не отказывайтесь сразу, подумайте. Давайте встретимся через пару дней.

— Нет, Борис,— твердо повторил я.— Извините.

— Вам налить еще? — Казалось, он стал прежним: раскованным и гостеприимным.

— Пожалуй.

Он налил в захватанные граненые стаканы «Джонни Волкер» — мне пятьдесят граммов, себе сто. Мы чокнулись.

— Будем жить! — сказал прежний Борис, веселый, свободный, контактный.— Будем жить дальше!

Мы выпили. Борис жевал маслину, с аппетитом причмокивая, а я думал: «Он уже ко многим обращался с подобной просьбой, раз так прицепился ко мне. И все ему отказали. Потому что от КГБ не уходят. Они достанут любого — и везде».

Борис насторожился:

— Звонят!

Я ничего не слышал.

— Сейчас гость ринется косяком. Идемте! — И пока мы шли по коридору, он говорил: — Сегодня публика особая. Почвенники, русские патриоты, по-старинному — славянофилы. Поэтому и стол — под их вкус. Пусть погурманничают на российских харчах. Да еще…— Он засмеялся.— Это сладкое слово — халява.— Борис обнял меня за плечи.— К вам, Арик, не относится.

В передней уже раздевался респектабельный господин в черном строгом костюме английского покроя и был мне представлен как замминистра, кажется, какого-то строительного министерства.

В дверь опять звонили.

Гость действительно пошел косяком. Возбужденные голоса, смех, приветствия, объятия с поцелуями по русскому обычаю, к чему я никак не могу привыкнуть; запахи дорогих духов.

Все друг друга знали. Борис Буряце, улыбающийся, быстрый, полный доброжелательства, представлял меня гостям, знакомил, в каждом случае находя шутливую или деловую фразу:

— Наш поэт (несмотря на достаточно долгое пребывание в стране, я с трудом запоминаю русские фамилии, а об отчествах и говорить нечего; однако имя поэта помню: Иван). Наш поэт имярек. Певец русской старины и славянской мощи. Вы, Артур, найдете в нем блестящего собеседника на тему российской истории, начиная от Рюриковичей и кончая нашей сумеречной эпохой.

— А эта актриса (такая-то), амплуа травести. Гроза мужчин. Катенька (вроде бы он назвал ее так), на Артура глаз не клади, хотя, понимаю, соблазн велик. Занято. Видишь вон ту красотку у окна, которая беседует с нашим экономистом. Идемте к ним, Арик, представлю. Он специализируется в вопросах военно-промышленного комплекса, советник министра обороны Устинова.

Там были три юные леди, просто красавицы в русском стиле; одну, помню, мне представили как помощника режиссера кинокартины, которая снимается на «Мосфильме» (что-то о славянских племенах во время крещения Руси); однако все они, по туалетам, по манерам, больше смахивали на валютных проституток из ночных баров «Националя» или «Москвы».

Еще помню, был там художник-реалист, певец ратных подвигов российского воинства — бородат, давно не брит, с хмурым взглядом острых серых глаз. Он всучил мне визитку, приглашал в свою мастерскую, надеясь на реализацию его творений. Художник сразу, без церемоний, перешел на «ты»:

— Твои интересы будут учтены. Договоримся.

Я так и не собрался в его мастерскую. А надо бы. Именно так: профессия обязывает.

Был там субъект явно уголовного типа, его хозяин квартиры мне так и не представил: крепок, узколоб, с короткой стрижкой густых светлых волос, в спортивном костюме цвета хаки, без галстука, пуговицы рубашки расстегнуты, и виднеется волосатая грудь, на безымянном пальце большая золотая печатка; потом за столом он не употребил и капли спиртного, только алчно и много ел, так что, как говорят русские, только скулы трещали. Вика прошептала мне на ухо, когда я ее спросил, кто это: «Главный сутенер в центре Москвы и совладелец подпольного публичного дома на проспекте Мира». Двое мужчин мне были представлены по именам и отчествам, но выправкой, надменным видом, энергичным пожатием руки они явно тянули на службистов из Министерства обороны или Генштаба, причем в весьма больших чинах. И вот теперь вспоминаю: еще один господин тоже был в высоком ранге. Да его так и представил мне Борис Буряце:

— Генерал армии Сергей Кузьмич Цаган.

Передо мной стоял плотного сложения человек в отличном темно-сером костюме, сшитом явно в Париже или Лондоне, с галстуком-бабочкой под твердым подбородком. Ему было на вид лет шестьдесят, не больше. Крепко пожимая мне руку, он пристально посмотрел мне в глаза. Я встретил умный, проницательный взгляд. Он взял меня под локоть, отвел к эркелю, выем которого был задернут тяжелой бархатной портьерой, чуть отдернул ее край. В небольшом округлом пространстве стоял ломберный столик, на нем лежала нераспечатанная колода карт и большой лист белой глянцевой бумаги.

— Как вы насчет преферанса? — негромко спросил он.— У нас тут собирается компания для большой игры. Не хватает одного партнера. Через пару часов все разъедутся — и ночь наша. Как?

— К сожалению,— развел я руками.

Генерал опустил край портьеры и сразу потерял ко мне всякий интерес, хотя еще несколько минут мы говорили о чем-то. Не помню, о чем.

Гости, разбившись на группки, беседовали, смеялись, между ними порхал Борис Буряце, с ходу вторгаясь в разговор, и всегда, как показалось мне, кстати. Однако никто не подходил к столу и ко второму маленькому столику в углу, на котором стояла батарея раскупоренных бутылок.

В гостиной витал некий призрак напряжения, ожидания.

И вот в передней прозвучали два коротких требовательных звонка.

— Она…— услышал я испуганно-восторженный шепот одной из юных красавиц (для кого-то все они предназначались).

Хозяин квартиры ринулся открывать дверь.

Голоса смолкли. В комнате была полная тишина.

Дверь открылась, и в комнату, сопровождаемая Борисом Буряце, вошла Галина Брежнева.

— Какие люди! — сказала она улыбаясь; голос у нее был приятный, немного севший — Лучшие люди Москвы…

— И всего Советского Союза! — подхватил хозяин квартиры.

К Галине Брежневой все кинулись разом, толкаясь; послышались приветствия. Похоже, она здесь всех знала.

— Здравствуйте, здравствуйте! — звучал ее голос,— Павлик, слыхала, у тебя появилась еще одна звезда на погоне? Поздравляю! А вы, красотки, все хорошеете? Это какие же у тебя духи, крошка?

Но никаких объятий, поцелуев, панибратства. Дистанция соблюдалась. Мужчины прикладывались к ручке, актриска-травести, маленькая, юркая, с острым носиком, чем-то похожая на Буратино, удостоилась прикосновения державной руки к своей румяной щечке.

— Смотри у меня, стрекоза! — шутливо сказала дочь владыки государства Российского, насупив густые черные отцовские брови.

— Смотрю! — пискнула актриска.

Все засмеялись.

И пока продолжалась эта, видимо, уже традиционная церемония, у меня было время рассмотреть Галину Леонидовну.

Она была эффектна, может быть, чуть-чуть вульгарна, но если это вульгарность, то она придавала ей только шарм. А вообще — классический образ бальзаковской женщины: высокая, стройная, немного полноватая. Густые каштановые волосы гладко причесаны назад. Они открывают чистый, без морщин, лоб. Живые, карие глаза, в блеске которых есть что-то неуловимо хищное. Прямой нос, ровные белые зубы. И еще я обратил внимание: гладкая, ухоженная кожа, на лице здоровый румянец, косметика употреблена минимально — немного подкрашены крупные чувственные губы, еле заметно подведены тушью ресницы.

— Сколько ей лет? — прошептал я Вике на ухо.

— За сорок,— тихо ответила мне Вика.— Может быть, сорок два.

Вот что удивительно! Сейчас я не могу вспомнить, как была одета Галина Брежнева. Только белая шелковая блузка, поднятая высокой грудью… Все мое внимание невольно сосредоточилось на украшениях, в которых эта женщина предстала перед гостями. Алмазы, рубины, изумруды… На открытой шее — колье из тончайшего серебра. А завершала все это неслыханное великолепие тяжелая золотая цепь, несколько раз обмотанная вокруг шеи, на которой висели массивные золотые часы дивной старинной работы.

И странное дело! — казалось бы: перебор, безвкусица, демонстрация богатства. Ничего подобного. Все это обилие драгоценностей непонятным образом сочеталось с обликом Галины Брежневой, подчеркивая ее незаурядность, экстравагантность.

…Наконец очередь дошла до нас с Викой.

— Вижу! — приветливо воскликнула Галина Брежнева,— Вижу, у нас новые лица.

Борис представил:

— Американский журналист Артур…

— Вагорски,— подсказал я.

— Артур Вагорски. И его подруга, тоже журналистка, только уже нашего разлива, отечественная, Виктория Садовская.

— Замечательно! Люблю красивых женщин,— Дочь главы Советского государства довольно фамильярно, но с явной симпатией потрепала Вику по щеке.

Я поцеловал Галине Брежневой руку.

— Вот! — сказала она,— Мужланы! Учитесь, как это надо делать. А то вы не руку лобызаете, а тыкнетесь носом, будто чего-то склюнуть с руки вознамерились, да еще норовите мои ноги рассмотреть. Все! За стол, за стол! Выпить хочется — страсть! — Она повернулась к Вике: — Я, Виктория, заберу на сегодня вашего Артура к себе, если не возражаете. Пусть он сидит рядом со мной.— Вика нервно передернула плечами. Галина Брежнева засмеялась, просияв ослепительными зубами.— А то и отобью. Я женщина лихая.

— Не выйдет, Галина Леонидовна,— очень серьезно и спокойно сказала Вика,— Он мой.

— Молодец! — сказала Галина Брежнева,— Девки! Где вы там? Учитесь. Вот как надо мужика держать.

И тут она повернулась к Борису Буряце, я увидел в ее глазах столько любви, нежности, страсти и страха (Какого страха? — думаю я сейчас. И понимаю: страха потерять его…), что мне даже стало неловко, что это проявление любви и страсти видят все присутствующие в комнате.

Галина Брежнева смутилась: щеки ее запылали.

— Все, все! За стол! — скомандовала она.

Галина Леонидовна оказалась во главе стола, я — по правую сторону от нее (Вика села рядом, и под столом я сильно сжал ее руку); по левую был допущен Борис, а возможно, это было его постоянное место.

— Приступаем! — возбужденно, с удовольствием сказала Галина Брежнева и повернулась ко мне: — Налейте, Артур, мне джина с тоником. Наши сыромяжные будут по водке ударять (запотевшие бутылки с несколькими сортами российской водки уже стояли на столе), а я предпочитаю заморские напитки, из крепких — джин и виски.

…А дальше было русское застолье — с тостами, здравицами (правда, после славословия в адрес женщин, и прежде всего, естественно, несравненной Галины; некоторые мужчины, и среди них Сергей Кузьмич Цаган, так к ней и обращались: Галя, Галина; после всего этого преобладала русская тема: «За Россию!», «За нашу доблестную армию!», «Я предлагаю тост за гениального русского поэта Ивана — черт бы его взял? Так и не могу вспомнить фамилию,— певца мощи славянского духа!». Ну и тому подобное. Все громче звучали голоса, банальные и порой пошлые остроты, и все говорили разом). Много пили, много ели, постепенно натюрморты из яств, сотворенные на столе мальчиками-официантами, были разгромлены.

— На горячее,— перекрывая гвалт, крикнул Борис Буряце,— будут запеченные молочные поросята!

Грянули аплодисменты.

Кто-то порывался выступить с тостом о приоритете русской науки над западной в области космических технологий, но его никто не слушал.

Я заметил, как рука профессора-экономиста, преподавателя Высшей партийной школы, опустилась под стол и ухватилась за коленку помощницы кинорежиссера с «Мосфильма».

Словом, это застолье ничем не отличалось от тех, на которых мне приходилось бывать в Москве в разных компаниях, если, конечно, не считать обилия и изысканности напитков и закусок в квартире Бориса Буряце.

Мне запомнились только два эпизода этого застолья.

Через час примерно, когда публика дозрела до определенной стадии, начались анекдоты. Без них не обходится ни одна русская гулянка. Преобладали весьма скабрезные, но все от души хохотали, включая Галину Брежневу. После очередного анекдота она вдруг сказала:

— Теперь я вам расскажу. Политический.— За столом мгновенно стало тихо.— Про папашку. Значит, так. Какой-то там форум или конгресс. На самом высоком уровне: президенты, главы правительств. Советский Союз, само собой, представляет Леонид Ильич Брежнев. А тема — борьба за мир. Все на трибуне в один голос: «Мы за мир!», «Долой поджигателей войны!», и прочая такая хреновина. Ну и дают слово товарищу Брежневу. Он взгромоздился на трибуну.— И тут Галина Леонидовна поднялась над столом, набычившись, скосоротилась, дернула крепким подбородком, став непостижимым образом похожей на своего отца.— Заглянул родитель в бумажки, которые ему написали, отложил их в сторону и говорит…— Галина Леонидовна пошлепала губами и голосом отца, имитируя его, с модуляциями, паузами, придыханием, произнесла: — «Нам нужен мир!» Тут папашка выдержал внушительную паузу и завершил речь: «Весь!»

Стол грохнул дружным хохотом. Громче всех смеялась Галина. Только один человек остался невосприимчивым к этому юмору: насупившись, молчал Сергей Кузьмич Цаган, и лицо его окаменело.

Остается повторить: «Умом Россию не понять…»

А другой эпизод относится, если можно так сказать, ко второму отделению.

Был сделан перерыв, в деловых проворных хозяек превратились три юные русские красавицы: они быстренько убрали остатки холодных закусок, сменили приборы, рюмки и бокалы. Только выпивка осталась на столе, и добавились новые бутылки. Похоже, сценарий застолья хозяином квартиры был заранее разработан. Пока проходила смена декораций, я успел непринужденно побеседовать с профессором-экономистом, советником министра обороны СССР Устинова, и услышал кое-что о последних разработках русских специалистов в области стратегических межконтинентальных ракет. Эти материалы уже были в советской печати, хотя и для узкого круга, так что никаких военных тайн у рассеянного профессора я не выведывал, меня интересовали лишь некоторые детали. А рассеян во время краткого дружеского разговора мой собеседник был потому, что похотливым взглядом приглядывал за помощницей режиссера, сновавшей с подругами по хозяйству,— как бы кто не увел, не перехватил. От переживаний на этой почве он обильно потел и постоянно вытирал свой обрюзгший лик большим носовым платком.

Наконец в комнату вплыли три русские красавицы с подносами, на которых возлежали молочные поросята, с треснутой поджаристой корочкой, с маслинами в глазницах, украшенные зеленью.

Раздались аплодисменты, крики «Ура!».

Опять все за столом, наполняются рюмки и бокалы, громогласный клич: «У всех нолито?», «За здоровье нашей несравненной, дорогой, любимой Галины, гордости России!», «Люблю, когда нагло льстят прямо в морду», «Ура Галине!»

И, как говорят в России,— понеслась…

Весьма скоро и поросята были сокрушены, на подносах от них остались раскромсанные скелеты.

— На десерт,— прокричал хозяин квартиры (если он хозяин),— фрукты, мороженое, кофе, чай.

— Нет,— довольно капризно заявила одна из юных красавиц,— требуем духовной пищи. Боря! Тре-бу-ем!

— Тре-бу-ем! — подхватили за столом,— Тре-бу-ем!…

— Уважь народ, Боренька,— сказала Галина Брежнева и чмокнула своего избранника в щеку — И меня уважь.

Все за столом стали неистово хлопать в ладоши. Пришлось присоединиться к этому неистовству, хотя я не понимал толком, что происходит.

Борис Буряце поднял руки, успокаивая публику. Стало тихо.

— Будет сделано,— тихо сказал хозяин квартиры.

На столе появились два старинных бронзовых подсвечника с горящими свечами. Языки огня колебались, возникали расплывчатые тени на картинах, фарфоровых статуэтках, старинных сервизах. Казалось, что стены комнаты ожили, отодвинулись. Нечто ирреальное было в неожиданно возникшем мире…

Появился Борис с гитарой в руках. Что-то затаенно-отрешенное увидел я в его лице. И опасное одновременно.

— Сначала мою любимую,— тихо сказала Галина Брежнева.

Борис ударил рукой по струнам, прозвучал мелодичный проигрыш. И он запел:

Голос у Бориса был сильный, глубокий, полный скрытой страсти и огня:

— Давай! Давай! — закричал Борис, продолжая играть на гитаре и коршуном кружа вдоль стола в стремительном танце, гибкий, стройный, демонический. И мириады огоньков то вспыхивали, то гасли в драгоценных камнях на его рубашке.— Все, все поют!

За столом все подхватили песню:

Я взглянул на Вику — она пела, полузакрыв глаза, с восторгом, самозабвенно, погружаясь, как и все за столом, в экстаз, мне непонятный:

А в какой час я встретил тебя, моя грустная рыжая сказка, моя русская судьба?

Потом Борис Буряце пел одну за другой цыганские песни, без всякого перерыва, требовательным, нетерпеливым жестом обрывая невольные аплодисменты. Песни томительно-тягучие, от которых все вокруг как бы замедлялось, останавливалось, только бесконечная дорога петляла по российским равнинам, уходя к ускользающему горизонту, и цыганский табор шел по ней, исчезая вдали; то песня взрывалась бешеным, ураганным ритмом — гремел бубен, горели костры, пахло жареным мясом и конским потом, молодые цыганки кружились в стремительном танце, вея длинными цветастыми юбками, и отблески огня плясали в их черных очах. В непонятном сладостном затмении кружилась голова, все смешалось в моем сознании: цыганки, томительная лунная дорога, завораживающий блеск женских глаз, молодой кудрявый Пушкин — почему Пушкин? Но я зримо видел его среди цыган в таборе, ночью, под черным южным небом, усеянным яркими звездами. Почему южное небо? «Эй, ямщик! Гони-ка к Яру! Не жалей, брат, лошадей!…» Старая Москва, сугробы, тройка, заиндевелые конские гривы. Как у них говорят? Трескучий мороз…

Цыганский хор, цыганская любовь…

Боже, да что со мною?

Россия…

…Я почувствовал на своем плече руку Вики.

— Арик! Ау… Ты что? — прозвучал ее тихий голос.

— Ничего. Просто задумался. А в чем дело?

— Ты, наверное, пять минут сидишь с закрытыми глазами,— Вика уже громко продолжала: — Галина Леонидовна отдала приказ: «Американца не будить!»

Вокруг засмеялись. Я поискал глазами истинную хозяйку всего происходящего, но не обнаружил ее.

Со стола исчезли остатки молочных поросят, стол был накрыт свежей крахмальной скатертью, на нем стояли бутылки шампанского и высокие хрустальные фужеры на длинных ножках.

— Шампанское, друзья, шампанское! — весело говорил Борис Буряце.— Очень сближает.

Захлопали пробки из бутылок.

Мы с Викой выпили по бокалу охлажденного полусухого шампанского с маркой «Новый Свет» («Значит, крымское, голицынское,— успел додумать я.— Натуральное»), и Вика прошептала мне на ухо:

— Давай делать отвал. Уже скоро три. С тобой Борис уже поговорил?

— О чем? — не понял я.

— О своих проблемах.

— А!… Да, поговорил.

— Вот и сваливаем. Мы на этом празднике жизни уже лишние.

В противоположном от нас углу комнаты у столика с бутылками, закусками и фруктами беседовали «мои генералы» (так я их назвал для себя), и лица у них были сосредоточенными. Ведь вся эта публика собирается не только для выпивки и жратвы. И даже не для преферанса. Тут вершатся большие дела.

Я оглянулся по сторонам. Сутенер и совладелец подпольного публичного дома что-то тихо разъяснял респектабельному замминистра некоего строительного министерства, и тот сдержанно кивал головой. Профессора-экономиста и помощницы режиссера не обнаружилось, отсутствовал и Сергей Кузьмич Цаган, но по некоторому шевелению портьеры, скрывающей ломберный столик, я понял, что он уже там. Художник-реалист с растрепанной бородой, в которой застряли крошки и кусочки закусок, мирно спал в кресле. Две оставшиеся русские красавицы щебетали с поэтом Иваном.

— Уйдем по-английски,— сказала Вика,— не прощаясь.

— Но хотя бы с Галиной Леонидовной,— начал было я, но Вика, улыбнувшись, еле слышно сказала:

— Примадонна уже в своих покоях. Наверно, приняв ванну и, может быть, уколовшись о шип розы, ждет под балдахином своего возлюбленного.— В ее голосе было непонятное сожаление и злость одновременно.

— Тогда пошли,— сказал я.

И тут же появился Борис Буряце, будто подслушивал нас:

— Вы что, друзья?

— Пора, пора! — пришла ему на помощь Вика.— Надо и честь знать. Спасибо, Боря! Все было потрясающе.

— Ну что же… Тогда… Сеня! — крикнул хозяин квартиры.

В комнате появился Сеня, крепыш лет двадцати пяти, низкорослый, широкоплечий, в кожаной черной куртке, со стертым не запоминающимся лицом.

— Отвезешь моих гостей,— сказал Борис.

— Нет проблем, командир,— Сеня мельком взглянул на нас.— Пошли.

В дверях, пожимая мне руку, хозяин квартиры (ее я не забуду до конца дней своих) сказал:

— Вы все-таки, Артур, подумайте. Есть над чем подумать. Скажем, недельку. Я вас через Викторию разыщу.

Но больше с Борисом Буряце мы никогда не встречались…

Сеня оказался владельцем почти новой «тойоты» синего цвета. Только правое переднее крыло чуть-чуть помято. Распахнув перед нами дверцу, он спросил:

— Куда ехать?

Я назвал адрес.

Всю дорогу Сеня не произнес ни слова. И мы с Викой молчали. Не знаю, как она, а я был просто подавлен впечатлениями от этого ночного застолья и ловил себя на идиотской мысли, что все это мне померещилось, потому что, как сказал какой-то русский классик, «так не может быть, потому что не может быть никогда».

Впрочем…

Мы стремительно мчались по осенней ночной Москве.

Пустынность, громады темных домов, редкие фонари. Ни одного прохожего на улицах. Только мигают светофоры на перекрестках; встречная милицейская машина. Редкие жалкие световые рекламы. Такое впечатление, что гигантская столица вымерла. Или оккупирована невидимой вражьей силой…

Но я-то знаю, за семь лет набрался опыта. Это в столицах прочего мира все на виду. Или почти все. Но и здесь, в Москве, есть эта «ночная жизнь», только она загнана глубоко в подполье. Бордели, обставленные по высшему классу, со всеми видами услуг, с дивами, которым и Париж позавидует. Игорные притоны — там идет игра по ставкам, на которые не решится иной миллионер, мой соотечественник. Воровские «малины», тайные дома свиданий, подпольные кабаки, где гульба идет всю ночь — со стриптизом, кабинетами, разборками мафиозных групп. И всю ночь работают подпольные цеха так называемой «теневой экономики», где дельцы невидимого бизнеса, тесно связанные с чиновниками самого высокого ранга, с членами правительства, с функционерами Центрального Комитета КПСС, с прокурорами, судьями, милицейскими высшими чинами (все они у них на содержании), куют свои несметные капиталы. А на загородных правительственных дачах, в привилегированных квартирах, таких, которую мы только что покинули (нет, в таких невозможно… но похожих), — пируют подобные компании, вершат свои дела, заключают сделки, считая себя, наверное, подлинными хозяевами этой несчастной страны…

Да, все это происходит сейчас, в этот момент, пока мы мчимся по пустой оккупированной русской столице, и «тойота» ныряет под мост, на котором написано аршинными буквами: «Партия и народ едины».

…Мы приехали. Сеня распахнул дверцу машины:

— Прошу!

— Спасибо.

— Не стоит.

Синяя «тойота», пыхнув дымком отработанного бензина, умчалась.

Вика устало провела рукой по глазам, сказала, зевнув:

— С ног валюсь. Сколько времени?

— Четверть четвертого.

— Загуляли.— Она внимательно, долго, с тревогой посмотрела на меня.— Ты ему отказал.

— В чем?

— Ты знаешь, в чем. Он многих об этом просит. Ну… Тех, у кого есть возможности.

— Я ему отказал,— сказал я и начал злиться.— Ты знала, что он заговорит об этом?

— Предполагала. Но я знаю тебя.— Вика слабо улыбнулась,— И, милый, разве тебе было не интересно?

— А если я напишу в свою газету обо всем…

— Напишешь? — перебила меня Вика и стала серьезной. Задумалась.— Напиши. Какой будет результат? Во-первых, если говорить о Галине, она плюет на подобные публикации. Уже кое-что там у вас печатали. Во-вторых… У тебя могут быть неприятности. Вплоть до лишения лживого пасквилянта Артура Вагорски, после соответствующих опровержений, аккредитации в Москве. Это как они решат. Впрочем, думаю, подобного не произойдет. Настало удивительное время: всем на все наплевать. Так что пиши. Но вот меня… И это, в-третьих, ты подставишь. Уж со мной-то они разберутся, можешь не сомневаться. Раздавят, как клопа. Я еще удивляюсь, как они терпят. Там, в Пятом управлении у Андропова, на меня много чего накопилось. Твоя статья будет последней каплей.

— Ничего я не буду писать! Дурочка ты моя.

— Тогда спать, спать! — Вика опять сладко зевнула.

Над крышей нашего пятнадцатиэтажного дома еле заметно посветлело небо.

Но в остаток той осенней ночи мы с Викой так и не заснули.

Я чувствовал, что Вика, лежа со мной рядом, не спит, хотя она не двигалась, замерла.

— Ты знаешь, почему мы пропали? — нарушила она молчание.

— Кто — мы?

— Мы, Россия, все народы, населяющие советскую империю. Впрочем, разных народов уже нет. Есть некое единство. Как это он определил? Общность под названием «советский народ». Интересно, кто это Леониду Ильичу придумал? Кто-то из новых советников. Свежие мозги, молодая кровь. Наверно, орден вручили за эту «общность». Нет, не орден. Презентовали дачу, новую квартиру или повышение в должности.— Вика помолчала.— Дай закурить.

— Ты же не куришь.

— Иногда курю. Тебе это известно. Дай!

Мы закурили оба.

— А пропала Россия…— Как интересно она держит сигарету: почти в кулаке. Маленькие обезьянки подобным образом держат банан.— Вы этого не поймете.

— Вы — это кто?

— Европейцы, американцы, люди свободного мира. Вам не постичь глубину маразма нашей жизни. Маразма, нравственного и духовного падения. Для этого надо тут родиться, вырасти…— Она глубоко затянулась.— И остаться человеком. Впрочем… А, ладно! Не хочу говорить…

Вика отвернулась к стене.

— Нет, все-таки объясни,— как можно мягче попросил я.

— Что объяснять? — Она резко поднялась, села, поджав колени к подбородку,— Что объяснять… Вот все, что ты сейчас видел у Бори… Это, мой дорогой американец, советский идеал жизни. Сверхидеал. Роскошные квартиры, дачи, машины. Да… Вот-вот…— Похоже, Вика разговаривала больше с собой, чем со мной.— Жрать черную икру большими ложками. Еще — связи, протекции на самом верху. Сверхуспех — возможность ездить за границу, в любой момент, когда захочется, лучший вариант — двойное гражданство…

— К чему и стремится Борис Буряце? — перебил я.

— К двойному гражданству? Да что ты! Если Бореньке удастся драпануть за «бугор», кое-что прихватив с собой, он сюда больше носа не сунет. Заляжет где-нибудь на островке среди теплого океана, сменит фамилию, сделает пластическую операцию. Только они его все равно достанут, везде. Найдут и прикончат. Конечно, если сочтут это необходимым.

— Не велика ли честь? — спросил я.

Но Вика, похоже, не слышала моего вопроса.

— И самое ужасное… Вот такой животный идеал не только у простого советского человека, винтика задрипанного. У него он, в массе своей, естественно, таков. Нет! Это идеал людей самого верха. Дочь главы государства! Не хрен собачий,— Вика вскочила с тахты и, голая, стройная, напоминающая сейчас хищного зверя, молодого и красивого, загнанного в клетку, быстро ходила по спальне,— А все остальные, кто там был?… Исключая обслугу и трех проституток. Жить так посреди забитого народа, всею этого мрака?… Господи! Одни убогие представления, цели у преступников и всяких там министров и генералов…уевых. Поэтому они и вместе, слились в смертном объятии. Уже не расцепишь, не отличишь одного от другого. А знаешь, почему так?

— Нет, не знаю. И прошу тебя, успокойся…

— Еще чего! — резко, даже грубо перебила Вика.— Успокойся… Есть, есть главная причина.

— Какая?

— Никакая! «Успокойся…» Нет, Арик, ничего ты не понимаешь в нашей дерьмовой жизни. И вообще… Чего ты засиделся в Москве?

Это была отдельная тема, которая иногда возникала, когда Вика впадала в крайнее раздражение. Или у нее резко портилось настроение.

— Все-таки в чем главная причина всего происходящего в России? — настойчиво повторил я вопрос.

— Все-все! — Вика смяла в пепельнице окурок.— В другой раз расскажу.— Она остановила меня требовательным жестом руки.— Обещаю: в другой раз! — Подошла к окну, открыла форточку, глубоко вздохнула.— Смотри, уже совсем светло. Пойду на кухню, сварю кофе.

Вика накинула мой халат и вышла из спальни.

Я лежал, не шевелясь, смотрел в потолок. Тоска сжимала мое сердце.

— …Куда прешь, козел?! — заорал наш водитель Гарик Сапунов, приоткрыв дверцу своего «Москвича».— Скотина безмозглая!

Мы выбрались из подземного туннеля и опять оказались зажатыми машинами со всех сторон.

— Видит же, ублюдок, что я в правый ряд иду, на поворот.

Цель была рядом: слева в снежной круговерти смутно вздымалась громада высотки на площади Восстания. Сейчас, если нашему художнику-абстракционисту удастся выбраться в правый ряд и свернуть на улицу Воровского…

— А что Борис…— спросил я.— Как его?

— Борис Буряце? — подсказала Вика.— Давно мы с тобой, Арик, в Большом театре не были. Теперь Борис Буряце под кликухой Борис Цыган — солист Большого. Сам понимаешь, чьими хлопотами…

— Ничего себе! — вырвалось у меня.

Гарик таки влез в правый крайний ряд, и наш «Москвич» повернул на улицу Воровского.

Я взглянул на часы: было без двадцати двух одиннадцать.

В ЦДЛ, то есть в Центральном Доме литераторов имени А. А. Фадеева, или попросту в писательском клубе Москвы, дым стоял коромыслом: переполнены оба зала ресторана, дубовый и так называемая «веранда», битком и в подвальном кафе, и в верхнем, известном своими шаржами и шутками художников на стенах и эпиграммами поэтов, тоже украшавших стены. Почему-то сейчас вспомнил такой опус:

Гвалт, смех, гул возбужденных голосов, изрядное количество пьяных. Все друг друга знают. Или почти все. Говорят, здесь нередко выясняются творческие и прочие отношения весьма бурно, вплоть до русского мордобоя, но мне видеть подобное не доводилось, хотя в клубах творческой интеллигенции русской столицы — здесь, в ЦДЛ, в домах композиторов и архитекторов, в Доме журналистов, наконец, в ЦДРИ, то есть в Центральном Доме работников искусств, я бываю довольно часто. Все по той же формуле: профессия обязывает.

В этих закрытых клубах — вход по членским книжкам творческих союзов (гости по советскому обычаю: небрежное «Эти со мной»), как правило, хорошая кухня, вежливые официанты, не грохочат дикие джазы и «группы», как в прочих московских ресторанах, куда, кстати, попасть просто так, предварительно не заказав столик, по вечерам невозможно. Картина везде одинаковая: ворчащая очередь у входа, традиционная вывеска «Свободных мест нет», неприступный хмурый швейцар в дверях, больше смахивающий на вышибалу.

Ни в ресторане, ни в обоих кафе мы Игоря Андропова с компанией не обнаружили. Однако скоро Гарик Сапунов встретил Сашу Коренева. Поэт в изрядном подпитии одиноко сидел в большом холле первого этажа в удобном мягком кресле у окна и, похоже, пребывал в философской меланхолии. Это был худой, подвижный человек лет шестидесяти с нервным интеллигентным лицом, которому стрелки седых усов придавали некую таинственность. Мне говорила Вика, что он фронтовик, и свои первые стихи написал в окопах теперь такой далекой войны. Это для моего поколения далекая история. А они, участники тех боев, походов, и сейчас живут там. Похоже, это главная их жизнь. Навсегда… Я это особенно почувствовал, попав года два назад в Минск, на какую-то литературную декаду, где провел несколько дней и ночей с белорусскими писателями.

— А, это вы,— без всякого удивления сказал Александр Кириллович Коренев,— Опоздали.

— В каком смысле опоздали? — спросила Вика.

— Вся компания Игорька Андропова, бросив стол, поднялась по боевой тревоге и рванула…

— Что за тревога? — четко, профессионально поставил вопрос Николай Кайков.

— Бросили стол, вопли-сопли… С Антониной, официанткой, правда, рассчитались. И все — на меня. Пришлось допивать. Хорошо, отловил тут двух молодых стихоплетов. Помогли,— Александр Коренев обвел нас внимательным насмешливым взглядом и продолжал уже совершенно трезво: — А вы ничего не знаете? — Возникла пауза. Мы ждали,— Конец света. Тут кутеж, дым коромыслом… Да и в прочих подобных заведениях. Пир во время чумы…

— Да в чем дело, наконец? — нетерпеливо перебила Вика,— Саша!

— Дело в следующем… Вот мы тут прожигаем жизнь… Впрочем, такую жизнь и надо прожигать.— Поэта явно тянуло на философию.

— Ну! Ну! — Гарик Сапунов еле сдерживал себя.

— Не нукай, не запрягал. «Ну…» Словом, дамы и господа, со вчерашнего дня в Москве идет грандиозная операция под названием «Каскад». Осуществляют ее совместно силы милиции и КГБ. Но, как сказал примчавшийся в поту к нашему застолью один деятель, по наводкам кагебешников. Метут теневиков самого высокого пошиба. Наносится сокрушительный удар по теневой экономике нашей замечательной столицы.

— А при чем тут Игорь Андропов? — спросил литсотрудник «Вечерней Москвы» Николай Кайков.

— Он ни при чем.— Опять последовала пауза.— Гарик, дай закурить.— Поэту Кореневу доставляла удовольствие игра на наших нервах. Задымив сигаретой, он продолжал: — С нами тут сидел один не то генерал, не то полковник. В штатском. Вот потный гонец и принес ему весть: замели его друга-приятеля, цеховика. Как я понял, миллионами парень ворочал. Генерал… Пусть он будет генералом, вскочил как ошпаренный: «Надо вытаскивать. Игорь, поможешь?»

— Что…— Я подыскивал русские слова.— Что, Игорь Юрьевич за помощью обратится к отцу? — И поймал осуждающий взгляд Коли Кайкова.

— Ни в коем случае,— поспешно, оглянувшись по сторонам, ответил Александр Коренев,— У него наверняка есть другие возможности, предполагаю, весьма эффективные.

— В Домжур! — скомандовала Вика

Мы спешно покинули писательский клуб, оставив поэта Коренева в некотором недоумении. Он только успел крикнуть нам вслед:

— Экспроприаторов экспроприируют!

…В Доме журналистов обстановка была та же: везде битком народу, гвалт и шум, пьяные красные физиономии.

— Нас ждут,— сказала Вика.

Мы спустились в подвальный пивной бар, и, хотя там, как говорят русские, было яблоку негде упасть, столик для нас действительно нашелся в углу под розовым плафоном в виде тарелки, вмонтированной в стену. За столиком сидели два неприметных джентльмена, оба лет тридцати пяти — сорока, чем-то неуловимым похожие друг на друга, потягивали пиво из кружек; рядом стояла тарелка с креветками.

Нас быстро познакомили, и пока художник-абстракционист и журналист из «Вечерней Москвы» таскали от буфетной стойки кружки пива, креветки, бутерброды с рыбой, Вика пошепталась с одним из джентльменов. (Он был белобрыс, с короткой стрижкой.)

Скоро с белобрысым мы оказались в самом углу стола у прохладной серой стены. Остальная компания, центром которой неожиданно стала «просто Зоечка», как бы отгородила нас от остального мирка пивного бара: бывшая манекенщица, несмотря на свою субтильность, с удовольствием пила пиво, лихо, умело расправляясь с креветками, сверкая острыми зубками, жевала бутерброды, на нее сыпались мужские комплименты.

Пока за столом менялась мизансцена, Вика успела шепнуть мне на ухо:

— Он с Лубянки. Информация будет точной. Проверено. Цену он назовет сам.

Итак, мы сели с ним рядом, тоже попивая прохладное темное пиво с экзотическим названием «Двойное золотое».

— Что вас интересует? — тихо, бесцветно спросил мой собеседник, глядя в свою кружку пива.

Подумав, я задал несколько вопросов.

Он тоже погрузился в размышления.

— Что касается последней беседы Цагана и Суслова,— сказал он, не поднимая глаз,— у меня ее нет. И, могу вас заверить, ни у кого нет. Но суть их разговора легко просчитывается. Как и ответ на ваш последний вопрос: о расстановке сил в Политбюро после ухода Суслова,— Он сделал большой глоток пива и подвел черту: — Вам полученная информация обойдется в сто «зеленых».

— Договорились,— сказал я.

…Когда мы с Викой вышли из Дома журналистов, было без пяти минут двенадцать.

Еще в пивном баре Гарик Сапунов сказал:

— Ребята, я не удержался, сто пятьдесят граммов водяры принял. «Тачку» тут на приколе оставлю, а до дому — пехом. Я же рядом, на Кропоткинской. Так что придется вам левака поймать.

Левака поймали сразу. Им оказался разбитной чернявый паренек кавказского типа, водитель черной «Волги», явно принадлежащей какому-нибудь министерству. Похоже, ночной отхожий промысел. Узнав, куда ехать, паренек поцокал языком, сказал гортанно:

— Далеко, слушай. Такой снег, панымаешь…

— Не томи,— прервала его Вика,— Сколько?

Кавказец заломил как минимум тройную цену.

— Поехали,— сказал я.

В салоне машины было тепло, тихо пела французская певица. «Наверняка про любовь и разлуку»,— подумал я. Пахло дымком дорогих сигар.

— Что твой шеф курит? — спросила Вика.

— Пцхе! — Водитель, кратко оторвавшись от руля, пренебрежительно всплеснул руками.— Гаванские сигары, панымаешь! Пижон!

Нас, завывая сиреной и пробликивая синей мигалкой, обогнали две милицейские машины, наверняка с форсированными двигателями.

— Шакалы! — процедил сквозь зубы наш водитель.— По всей Москве рыщут, панымаешь. Вторую ночь.

«Операция «Каскад»,— подумал я и прошептал Вике на ухо:

— Мне напряженной работы на час. Поможешь?

— Конечно.— Моя женщина нежно, щекоча, поцеловала меня в ухо.

 

20 января 1982 года

Внеочередное заседание Коллегии КГБ СССР было назначено на пятнадцать часов.

Юрий Владимирович Андропов вызвал к себе для бесед с глазу на глаз начальника Шестого управления по решению экономических проблем Федора Александровича Щарака на четырнадцать часов пятнадцать минут и начальника Пятого управления по работе с интеллигенцией Фрола Дмитриевича Попкова на четырнадцать часов сорок минут.

Эти два мощных управления были детищами Председателя КГБ — в структурную перестройку первого и создание второго, в подбор руководящих кадров, в разработку стратегии и тактики их деятельности Юрий Владимирович вложил немало инициативной энергии, сил, изобретательности. Первое управление при его руководстве Комитетом расширилось, второе было образовано по личной инициативе Андропова.

Шестое управление занимается борьбой с экономическими преступлениями и связанной с ними коррупцией, проникшей во все структуры политической и государственной жизни страны с самого верха, по принципу пирамиды. За деликатным названием Пятого управления — работа с интеллигенцией — скрывается борьба с диссидентским движением во всех его проявлениях.

В соединении этих двух зол: экономических преступлений, а суть их — возникновение внутри социалистической экономики подпольного, фактически частного сектора, помноженного на коррупцию, с интеллектуальной оппозицией или, если угодно, антисоветской деятельностью «части» отечественной интеллигенции, Юрий Владимирович видел главную угрозу системе.

Часы показывали десять минут третьего.

Хозяин кабинета неторопливо подошел к окну. Тяжелые портьеры были раздвинуты. Снегопад еще ночью закончился, но небо над Москвой было по-прежнему в тучах. Вокруг памятника основателю ЧК кружили снегоуборочные машины, похожие на желтых навозных жуков, поглощая в свои чрева снежные горы.

И еще из окна своего кабинета Юрий Владимирович видел темно-серые цековские здания на Старой площади, и чуть-чуть подальше — над московскими крышами возвышались башни Кремля.

Зазвонил телефон, связывающий кабинет с приемной.

Андропов переключился на селектор.

— Слушаю.

— Товарищ Щарак, Юрий Владимирович,— четко прозвучал голос дежурного помощника.

— Просите.

Тяжелая дверь из светлого дуба открылась, и в кабинете возник генерал-лейтенант Федор Александрович Щарак, в отглаженном, как всегда, темном костюме, с черным кейсом в руке.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович.

— Добрый день, Федор Александрович. Присаживайтесь вот здесь,— Начальник Шестого управления оказался почти напротив Андропова; только просторное поле письменного стола разделяло их,— В нашем распоряжении двадцать минут. И поэтому — сразу к делу. Те данные по первым результатам «Каскада», в которых фигурирует Цаган, ко мне попали позавчера утром. Тогда же они попали и к Михаилу Андреевичу?

— Чуть позже, Юрий Владимирович. Около двенадцати часов дня. Еще точнее — между двенадцатью и часом. Некоторое время ушло на систематизацию фактов. Мы их подали товарищу Суслову по «нарастанию» улик.

— То есть? — спокойно спросил Председатель КГБ.

— Ну…— Федор Александрович помедлил, подбирая слова.— Мы их выстроили в такой последовательности, чтобы информационный эффект нарастал…

— У вас есть копия? — перебил Андропов.

— Так точно! — Генерал-лейтенант Щарак щелкнул замками кейса и извлек из него лист бумаги с убористым машинописным текстом,— Прочитать?

— Да, пожалуйста.

Чтение с краткими комментариями заняло более десяти минут.

Сначала — телефонные номера Цагана, включая номера конспиративных явочных квартир (что уже преступление), обнаруженные в записных книжках, изъятых у арестованных в первые сутки проведения операции «Каскад»; затем в тех же книжках — крупные суммы денег, которые Сергею Кузьмичу были вручены «из рук в руки» за «оказанные услуги»; далее — выдержки из первых допросов арестованных, в которых те перечисляли «подарки», полученные от них первым заместителем Председателя КГБ все за те же «услуги». Показания некой дамы, любовницы Цагана, которой он помог открыть свое дело, связанное с перепродажей драгоценностей; при обыске квартиры этой подпольной миллионерши был обнаружен тайник, где хранились изделия из золота, серебра, драгоценных камней, и Дарья Ксенофонтовна — так звали даму — показала, что «все это принадлежит не ей, а Сергею Кузьмичу Цагану».

«Да,— подумал Андропов,— есть от чего сыграть в ящик. Суслов поручает Цагану «закрыть» или, по крайней мере, надолго заморозить «бриллиантовое дело», а сам Цаган…»

— Читать дальше, Юрий Владимирович?

— Благодарю, Федор Александрович. Достаточно. Картина ясна. Вы мне сделайте копию.

— Она уже готова,— Начальник Шестого управления извлек из кейса ксерокопию.

— На заседании в эти подробности входить не будем. Доложим суть проблемы.

— Понимаю, Юрий Владимирович.

Часы показывали четырнадцать часов сорок три минуты.

Начальник Шестого управления покинул кабинет, и тут же в дверях появилась грузная фигура генерал-майора Фрола Дмитриевича Попкова:

— Разрешите, Юрий Владимирович?

— Прошу.

Они давно понимали друг друга с полуслова.

— Пошли-ка за наш привычный столик.

Андропов поднялся из кресла, вышел навстречу Попкову. Крепкое энергичное рукопожатие. Хозяин Лубянки приобнял Фрола Дмитриевича за плечо и повел к двери справа от письменного стола. Они очутились в небольшой комнате («гостиная»,— называл ее иногда Юрий Владимирович). Вокруг низкого журнального столика стояли четыре удобных кресла и диван «на троих», как выразился один из заместителей Председателя КГБ, обтянутые плюшем терракотового цвета. Телевизор на голом письменном столе у глухой стены напротив. У стены, за которой находился кабинет Председателя КГБ, почти во всю ее длину — добротный книжный стеллаж. Последнее издание Полного собрания сочинений Ленина, тома стенограмм партийных съездов, книги Брежнева в темно-синих переплетах, труды Дзержинского. На отдельных полках — вся диссидентская литература,— пресловутый «тамиздат» на русском и английском языках: «КГБ», «Номенклатура», «Третий класс», «Большой террор», «Загадка смерти Сталина», «Зияющие высоты», «Горький-парк»; запрещенная литература, за чтение и распространение которой «простой советский человек» может схлопотать срок до семи лет, по статье 70 (с несколькими прим.) Уголовного Кодекса СССР за «антисоветскую агитацию и пропаганду».

На столике лежали свежие номера американских газет «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» и лондонская «Таймс», как бы подтверждая, что хозяин кабинета владеет английским языком.

На столике стояли открытая бутылка боржоми и два тонких стакана. Андропов разлил воду по стаканам, сказал:

— Прошу,— И, сделав несколько глотков, продолжал: — Собственно говоря, Фрол Дмитриевич, меня интересует только один вопрос: как с американским журналистом?

— Думаю, все в порядке, Юрий Владимирович. Этому Артуру Вагорски передана вся необходимая информация.

— Кто с ним работал?

— Непосредственно Светлый.

— Это такой белобрысый, с низким лбом? — перебил Андропов.

— Вот-вот. А страховал Светлого Еж. Они у меня в паре.

— Где проходила встреча? — спросил Председатель КГБ.

— В Доме журналистов, вчера, ближе к полночи. Так что, думаю, в его газете «Дейли ньюс» уже сегодня что-то появится.

Последовала пауза. Юрий Владимирович листал лондонскую «Таймс».

— Так, может быть, этого Артура…— Андропов помедлил.— Как только неминуемое произойдет, немедленно надо начать кампанию в их прессе. И первая, акцентирующая публикация…

— Вагорски не годится,— перебил Попков.

— Почему?

— Он вращается в среде наших интеллектуалов, так называемой творческой интеллигенции резко выраженного диссидентского толка. А его пассия — некая Виктория Садовская, журналистка без постоянной работы. Только членский билет Союза журналистов и спасает. А то можно было бы за тунеядство… Впрочем, она у нас проходит по делу подпольного религиозного журнала «Благовест»…

— Так в чем проблема? — перебил Андропов.

— В Артуре Вагорски. Возьмемся за Садовскую — потеряем американца. А он очень удобен как проводник в их так называемую свободную прессу нашей информации. И пока ничего не подозревают ни он, ни Садовская. С ними работает наша молодая сотрудница, весьма перспективная, талантливая особа…— Попков ненадолго задумался.— Да и «Благовест» пока ворошить, думаю, не стоит. Пусть вокруг журнальчика соберется побольше соответствующего народца.

— Значит, этот Вагорски не годится.— Андропов отложил в сторону газету.

— Еще и потому, Юрий Владимирович, что американец у нас в стране скоро семь лет. Многое знает, многое видел. А учитывая окружение…

— Ну и? — перебил Андропов.

— Будем искать кандидатуру.— Фрол Дмитриевич посмотрел в глаза своего шефа. За притемненными стеклами очков выражение их было трудно определить.— Здесь нужен новый и не искушенный в наших российских делах человек.— Начальник Пятого управления задумался: такая у него привычка. Андропов ждал.— Поищем и найдем.

— Уже пора действовать,— сказал хозяин кабинета.

— Сегодня и начнем, Юрий Владимирович.

Андропов взглянул на часы — ровно три. Пора!

Юрий Владимирович Андропов поднялся из кресла и, направляясь к двери, сказал:

— Пошли, Фрол Дмитриевич. Сейчас начнем.

Войдя в кабинет, Председатель КГБ нажал клавишу селектора.

— Слушаю, Юрий Владимирович,— прозвучал четкий голос помощника Андропова.

— Пригласите товарищей.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ВНЕОЧЕРЕДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КОЛЛЕГИИ КГБ СССР

20 января 1982 года

1. Выступления в протокол не заносить.

2. Принять к сведению сообщение тов. Андропова Ю. В. о том, что самоубийство тов. Цагана С. К произошло в результате малодушия.

3. Принять к исполнению указание правительства о нежелательности компрометации правительственных органов и руководства КГБ как внутри страны, так и за рубежом фактом самоубийства члена ЦК КПСС зам. Председателя КГБ СССР тов. Цагана С. К.

В связи с этим:

а) строго засекретить факт самоубийства тов. Цагана С. К.;

б) изготовить медицинское заключение о смерти тов. Цагана С. К. в результате тяжелой болезни;

в) на основе этого медицинского заключения поручить ТАСС опубликовать некролог о смерти первого заместителя Председателя КГБ СССР тов. Цагана С. К.;

г) произвести косметическую обработку лица тов. Цагана С. К. с тем, чтобы скрыть следы пулевого ранения;

д) выставить тело Цагана С. К. на два часа 22 января 1982 года в клубе имени Дзержинского только для прощания с ним близких родственников и сотрудников покойного, не допуская в зал посторонних лиц и иностранных корреспондентов;

е) захоронить тело тов. Цагана С. К. на Ваганьковском кладбище. Похороны произвести по второму разряду с отданием воинской чести.

4. Должностные функции первого заместителя Председателя КГБ СССР временно распределить между тов. Циневым, Чебриковым и Пирожковым…

5. Принять решение об отказе в возбуждении уголовного дела по факту гибели тов. Цагана С. К. ввиду ясности случая.

Подписано:

Председатель Коллегии Комитета государственной безопасности СССР

Ю. Андропов, генерал армии.

Секретарь Коллегии Ю. Баранов, генерал-майор.

 

21 января 1982 года

Статья Артура Вагорски «Кто?» в газете «Дейли ньюс»:

«Два события 18-19 января резко меняют ситуацию на кремлевском олимпе в Москве: самоубийство Сергея Цагана, первого заместителя Председателя КГБ Юрия Андропова, которое последовало 19 января, и смертельная болезнь Михаила Суслова — в кремлевскую больницу он был доставлен вечером 18 января с инсультом и сейчас находится, по сведениям из достоверных источников, в состоянии комы. По существу, жизнь Главного Идеолога советской России поддерживается искусственно средствами новейшего медицинского оборудования японского, западногерманского и нашего производства. То есть уход с политической арены Михаила Суслова неминуем. Это произойдет в ближайшие если не часы, то дни.

Два события — самоубийство Цагана и необратимая болезнь Суслова — тесно взаимосвязаны. Они случились после встречи этих двух персонажей кремлевского политического театра во второй половине дня 18 января.

Так что же произошло?

Не секрет не только для Запада, но и для советской общественности, что в последнее время, год или даже полтора года, Леонид Брежнев, восемнадцать лет бессменно стоявший во главе Советского Союза, фактически не правит страной: дряхлый больной старец остается лишь символом коммунистической власти, он все реже появляется в своих кабинетах как на Старой площади в здании ЦК КПСС, так и в кремлевском кабинете.

И, по сведениям из тех же источников, драматический финал — увы, неизбежный для каждого человека — тоже близок и неотвратим. А о политическом финале карьеры Леонида Брежнева уже сегодня можно говорить как о случившемся факте.

Поэтому сейчас на повестке дня политической жизни России уже поставлен вопрос: КТО? Кто станет преемником угасающего лидера страны? Прежде всего на посту Генерального секретаря ЦК КПСС. Естественно, это будет один из членов теперешнего Политбюро. Кто же он?…

Сегодня из старых членов Политбюро, при которых произошло смещение Никиты Хрущева со всех постов и избрание Леонида Брежнева Генеральным секретарем, осталось пятеро: Суслов, Громыко, Черненко, Устинов и Копыленко. (Замечу пока в скобках: Председатель КГБ Юрий Андропов был избран членом Политбюро в 1973 году.) Казалось бы, преемником Брежнева должен стать кто-то из пятерых старых соратников руководителя Советского государства. Суслов из этого списка выпадает…

Остаются четверо: Громыко, Черненко, Устинов и Копыленко. Можно было бы постараться сделать прогноз, анализируя шансы на лидерство в начавшейся политической гонке, каждого из названных четырех. Но я не стану этого делать.

В сложившейся на сегодняшний день ситуации и исходя из тех данных, которыми я располагаю, в жестокой, но невидимой (прежде всего советскому народу) борьбе за верховную власть в Кремле на первое место выходит Председатель КГБ Юрий Андропов.

И теперь нужно вернуться к событиям 18 и 19 января, то есть к самоубийству Сергея Цагана и болезни Михаила Суслова.

В последние годы силами КГБ — тут была личная инициатива Юрия Андропова — проведено несколько крупномасштабных акций по борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти, которые вывели чекистов и работающих с ними людей из Прокуратуры на самых высоких лиц государства и членов их семей. Это так называемые «краснодарское» и «сочинское дела», «рыбное» (под кодовым названием «Океан») и «бриллиантовое дело», в котором якобы замешана дочь главы государства Галина Брежнева. Последовали многочисленные аресты, и среди задержанных если не первые лица страны, то стоящие очень близко к ним. Лишь «бриллиантовое дело» остановлено. И законсервировал его первый заместитель Председателя КГБ Сергей Цаган. А именно ему поручил Юрий Андропов вести это «дело».

Что же произошло? Суть в том, что Цаган был человеком Брежнева в Комитете государственной безопасности: он родственник Генерального секретаря — его супруга сестра жены Брежнева. И здесь следует задать вопрос: почему же именно Цагану Андропов поручил вести «бриллиантовое дело»? Потерпите немного, и вы получите ответ на этот вопрос. Вернее, мою версию ответа.

Теперь следует особо подчеркнуть, что Михаил Суслов был — и пока остается — яростным противником разоблачения коррупционеров на самом верху политической пирамиды России, как и вообще всей кампании борьбы с коррупцией, проводимой КГБ. Во-первых, он считает, что все эти «дела» подрывают авторитет руководства партии и страны как в самом Советском Союзе, так и во внешнем мире. Во-вторых, уж он-то знает, кого коснутся следующие разоблачения, если события будут развиваться по сценарию, разработанному Юрием Андроповым. Поэтому в последние годы Михаил Суслов находился в затяжном конфликте с Председателем КГБ. А вот с его первым заместителем, наоборот, был в самых дружеских отношениях, постоянно поддерживая с ним контакт. Почему? — спросите вы. Ответ прост: Сергей Цаган в Комитете был не только человеком Брежнева, но и человеком Суслова.

Вернемся к «бриллиантовому делу». Андропов поручил его Цагану с единственной целью: он знал, что его первый зам не даст хода делу, в котором фигурирует дочь Леонида Брежнева. И рано или поздно на этом сломает себе шею.

Но, очевидно, процесс развивался не так скоро, как бы хотелось Юрию Андропову…

В ночь с 17 на 18 января в Москве началась крупнейшая операция силами КГБ и милиции «Каскад» по разгрому теневой экономики. (Я уже писал об этом русском феномене в нашей газете. Читайте мою статью «Подпольный бизнес в России», «Дейли ньюс» за 17.12.81 года). Вся операция, естественно, была разработана в недрах КГБ: кого брать в первую очередь, у кого и против кого искать улики. И они были найдены немедленно: у первых же арестованных воротил теневой экономики были обнаружены данные, свидетельствующие о связях с миром подпольного бизнеса Цагана — он сам оказался крупнейшим коррупционером.

Неумолимая логика подсказывает, что Юрий Андропов давно знал все это: у него уже имелось досье на своего первого заместителя. Он придерживал до поры самую сильную козырную карту в начатой игре.

И вот настало время выбросить ее на кон: в первой половине дня 18 января Михаилу Суслову были переданы данные, неопровержимо свидетельствующие о связях Цагана с преступным миром, о том, что его — и Брежнева — человек в Комитете госбезопасности — один из самых крупных коррупционеров страны.

Драматическая развязка долго ждать себя не заставила. Во второй половине дня по инициативе Главного Идеолога состоялась его встреча с Сергеем Цаганом (о сути их разговора можно только догадываться)… Вечером Михаил Суслов, разбитый инсультом, попадает в кремлевскую больницу. На следующий день у себя на даче кончает жизнь самоубийством Цаган.

Вывод? Формально КГБ целеустремленно, четко, продуманно ведет борьбу с коррупцией и экономическими преступлениями. Результаты всех акций, проводимых в этой области Комитетом,— тому наглядное подтверждение.

Но если смотреть на последние события с точки зрения борьбы за верховную власть, прежде всего внутри Политбюро,— то станет ясно: самая активная, энергичная позиция у Председателя КГБ Юрия Андропова.

По крайней мере, три цели достигнуты им в последние дни: во-первых, в Комитете нет больше Цагана (хотя вряд ли Андропов предполагал самоубийство своего первого зама). Во-вторых, перестает быть соперником Михаил Суслов (тут судьба распорядилась в пользу Председателя КГБ). Наконец, в-третьих, открывается возможность возобновить следствие по «бриллиантовому делу». Это ставит под удар самого Генерального секретаря КПСС и — что самое главное — его сторонников и ставленников в Политбюро и в Центральном Комитете партии. А их там немало. И все, кто задет коррупцией, знают: на каждого из них в Комитете государственной безопасности заведены досье. Пока есть Брежнев и Суслов, они недосягаемы для грозных органов тайной полиции. Пока…

Итак, ситуация на кремлевском Олимпе резко меняется. В Председателе КГБ, члене Политбюро генерале армии Юрии Андропове я вижу главного претендента на звание преемника Леонида Брежнева.

Так ли это — покажет ближайшее будущее».

21 января 1982 года, газета «Правда»

ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС, ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР И.СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР

Центральный Комитет КПСС, Президиум Верховного Совета СССР и Совет Министров СССР с глубоким прискорбием извещают, что 19 января 1982 года на 65-м году жизни после тяжелой продолжительной болезни скончался член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, первый заместитель Председателя Комитета государственной безопасности СССР, генерал армии Сергей Кузьмич Цаган.

Центральный Комитет КПСС

Президиум Верховного Совета СССР

Совет Министров СССР