29 мая 1982 года

Заседание Политбюро, как всегда, вел Черненко. Леонид Ильич Брежнев отсутствовал, и «правая рука» Генерального, его «верный друг» скромно помещался на стуле рядом с пустующим державным креслом.

— Что же, товарищи,— сказал Константин Устинович с придыханием и легкими хрипами в горле,— повестка фактически исчерпана, все вопросы мы обсудили. Осталось сообщение товарища Андропова. Прошу вас, Юрий Владимирович.

Новый секретарь ЦК КПСС (надо добавить: секретарь по идеологии, то есть теперь фактический преемник покойного Суслова, и об этом не говорилось в сообщении ТАСС, опубликованном в «Правде» 25 мая) неторопливо поднялся, раскрыл папку, заглянул в нее.

В зале повисла пауза. Все смотрели на Юрия Владимировича. Только неутомимый старательный Михаил Сергеевич Горбачев что-то быстро записывал в своем блокноте.

— Товарищи,— спокойно, твердо заговорил бывший Председатель КГБ,— Наши органы безопасности не могут долго оставаться без руководителя. На днях на эту тему у меня был продолжительный разговор с Леонидом Ильичом. Я предлагал кандидатуру товарища Чебрикова. Мой заместитель в курсе всех дел КГБ, словом, передача ему полномочий, мне казалось,— самое верное решение проблемы. Но Леонид Ильич со мной не согласился, он предложил свою кандидатуру…

Андропов перевернул листок в своей папке, и опять возникла тяжелая пауза.

…И в нее — для Юрия Владимировича — вместилась вся картина недавней встречи с Брежневым.

Она состоялась в домашней обстановке, олигархи встретились по-соседски, за чашкой чаю у Леонида Ильича. Получилось так, что Андропов невольно — могло показаться со стороны — напросился на этот «чай». Зная, что Генеральный дома — был вечер,— он позвонил ему:

«Здравствуйте, Леонид Ильич. Извините за поздний звонок. Надо посоветоваться с вами по одному неотложному вопросу».

«По какому, Юра?»

«Необходимо кого-то ставить на мое место в Комитете…»

«Необходимо,— перебил Брежнев.— Ты вот что… Спускайся ко мне, попьем чайку, потолкуем. Жду тебя минут через пятнадцать».

Леонид Ильич принял своего соседа в теплом домашнем халате, в меховых тапочках, небритый, с усталым, сонным лицом. Андропов был, как всегда, в костюме, при галстуке, аккуратен и подтянут.

«Ты прямо как по протоколу,— усмехнулся Брежнев.— Проходи, Юра, нам в моем кабинете чай организовали».

В кабинете царил порядок, чистота, некая пустынность и ощущение, что хозяин здесь не бывает или если и бывает, то очень редко. Небольшая скатерка была накинута на край письменного необъятного стола, и на ней стоял кипящий электрический самовар в окружении чайников, вазочек с вареньями и маслом, сахарницы, фарфоровой розетки в виде распустившейся розы с медом и двух фарфоровых чашек на блюдцах с серебряными старинными ложками.

«Тебе, Юра, с какой заваркой? Вот здесь с травками, а этот — какой-то знаменитый английский сорт. Забыл название».

«Лучше с травками»,— сказал Андропов.

Леонид Ильич, сидя в своем кресле (Юрий Владимирович расположился рядом на стуле с высокой спинкой), с удовольствием, не торопясь, разливал чай.

«Какой дух!» — сказал он, пошлепав губами.

Некоторое время они пили чай в молчании.

«Пусть сам начинает,— думал Андропов,— а я его выведу на цель».

«Так кого же, Юра, ты рекомендуешь вместо себя?» — нарушил молчание хозяин огромной квартиры на Кутузовском проспекте в доме № 26.

«Если из моих заместителей…— Юрий Владимирович помешал чай в своей чашке, тоже в виде распустившейся розы, серебряной ложечкой.— Лучше Чебрикова я никого не вижу».

«И я не вижу»,— вяло, как-то отрешенно согласился Брежнев.

«Одно только обстоятельство,— ускорив темп речи, продолжил вечерний гость Генерального,— все мои замы сидят на Лубянке давно, как и я… По себе сужу…»

«О чем судишь, Юра?»

«Зрение притупляется, Леонид Ильич.— «Хватит. Не пережать. Примет на свой счет».— Неплохо бы человека с опытом, но со стороны».

«Новая метла…— Брежнев перестал потягивать чай, внимательно посмотрел на Юрия Владимировича. Во взгляде не было никакой сонливости, отрешенности, а только одно — настороженность.— Откуда, Юра? Из наших российских вотчин? Или из республик?»

«Думаю, Леонид Ильич».

«И что же надумал?»

«Ну, а как вы считаете, откуда лучше?»

«По мне, так из республик. Человек оттуда меньше повязан в наших московских делах, на первых порах будет от тебя… от нас зависим…»

«Прямо угадываете мои мысли, Леонид Ильич!» — быстро перебил Андропов.

«Кто же там у нас в республиках есть?» — Речь Генерального замедлилась, похоже, он снова начинал впадать в свой полусон: Брежнев устал.

«Пора!» — приказал себе секретарь ЦК КПСС по идеологии.

«Я, Леонид Ильич, перебрал все кандидатуры этого ряда. Лучше Василия Витальевича Камарчука не вижу».

«Знаю, знаю! — победив сонливость, откликнулся Брежнев.— Достойный мужик, крепкий. Ты его кандидатуру на заседании Политбюро обсуди с товарищами».

«Все! Меняем тему!»

«Хорошо, Леонид Ильич. Чаек у вас славный. Вот мяту чую. А еще какая травка?»

«Хрен ее знает, Юра».

«Как весенняя охота, Леонид Ильич?»

«Юра! — воспрянул Генеральный,— Тяга была — страсть! Я двух тетеревов взял! Что, и ты не веришь?»

«Почему же не верю, Леонид Ильич? Господь с вами!»

«Сейчас я тебе расскажу в деталях…»

От вялости и сонливости Брежнева не осталось и следа.

— …Леонид Ильич предложил на пост Председателя КГБ кандидатуру Василия Витальевича Камарчука, привел свои аргументированные доводы в пользу этой кандидатуры. И я с ним согласился: действительно, товарищ Камарчук прекрасно зарекомендовал себя на Украине. Кроме того, как вы понимаете, новая метла и свежий взгляд нигде не повредят.

По комнате прошелестело нечто — шепоток, колыхание невидимых крыл, и один за другим прозвучали два вопроса:

— А сам Василий Витальевич, он как? Согласен?

— И перемещением его в Москву из Киева мы не оголим КГБ Украины? Обстановка там непростая, особенно в сфере национальных отношений.

Андропов закрыл папку, положил ее на стол перед собой и легко барабаня по ней чуткими пальцами с аккуратно подстриженными ногтями, сказал:

— Я провел предварительную беседу с товарищем Камарчуком. Он в принципе согласен. Что касается Украины… Естественно, мы не оставим там КГБ без твердого руководства. Кандидатуры уже есть. Вот приедет Василий Витальевич на утверждение, с ним и обсудим эту проблему.

Юрий Владимирович сел на свой стул.

— Значит так, товарищи,— суетливо заговорил Черненко, перебирая какие-то бумажки, лежащие перед ним на столе,— я ставлю вопрос на голосование…

— Одну минуту,— перебил председательствующего министр обороны Дмитрий Федорович Устинов.— Я думаю вот о чем… Новый Председатель КГБ получит хотя и блестяще налаженное и отлично работающее учреждение… Но оно сложное, специфическое. Словом, я предлагаю за товарищем Андроповым закрепить на какое-то время, скажем, на год, кураторство над органами, пока их новый Председатель всесторонне не войдет в курс дела.

— Правильно! — воскликнул Михаил Сергеевич Горбачев.

А Юрий Владимирович подумал: «Ну, Камарчук на Лубянке у меня долго не задержится. Слишком крут, прямолинеен, диссидентские издания, которые еще сохранились, величают его не иначе как «палачом» Украины. Получив власть Председателя, он может выйти из-под контроля. Во всяком случае, попытается выйти. Но сейчас, скорее всего, на несколько месяцев, он нужен здесь, в Москве, именно в этом качестве — Председатель КГБ под моим руководством».

— Вы, Юрий Владимирович, согласны с предложением товарища Устинова? — спросил Черненко, и в комнате замерла такая тишина, что было слышно, как бьется с жужжанием о стекло окна муха, ожившая под лучами весеннего солнца.

— Вынужден согласиться, Константин Устинович.

— Что же, товарищи, проголосуем по обоим вопросам.

Проголосовали дружно и покорно. Ни воздержавшихся, ни тех, кто «против», не было.

…Юрий Владимирович Андропов поднялся на четвертый этаж, в «свой» кабинет. С двери уже была снята табличка «Михаил Андреевич Суслов», однако новая еще не появилась.

В просторной приемной при его появлении из-за стола с телефонами быстро поднялся секретарь:

— Здравствуйте, Юрий Владимирович!

— Здравствуйте.

— Какие будут распоряжения?

— В архиве несколько ящиков моих документов. Остались от десяти лет работы здесь, в ЦеКа. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мне их подняли. Хочу кое-что вспомнить.

— Сейчас же займусь этим, Юрий Владимирович.

— Спасибо.

Андропов взялся за ручку тяжелой двери; она открылась легко, бесшумно. И он очутился в кабинете Суслова, хозяином которого теперь стал…

Кабинет был сумрачен, тих, аскетически гол; на окнах задернуты шторы. Дубовый письменный стол гигантских размеров сейчас был пустынен, как футбольное поле без игроков. Над ним портрет Ленина с хитроватым прищуром глаз.

«Будь воля Михаила Андреевича,— подумал Андропов,— на месте Владимира Ильича висел бы портрет Генералиссимуса во весь рост в парадном белом кителе».

По правую руку на столе щит селекторной связи и батарея телефонов.

Перпендикулярно к нему длинный стол для заседаний под темно-бордовой скатертью, по его бокам крепкие стулья, один к одному, как солдаты в строю. У противоположной стены — шкафы с ящичками, в которых размещена знаменитая картотека Главного Идеолога страны — цитаты из произведений классиков марксизма-ленинизма на все случаи жизни (и классовой борьбы, надо добавить).

Андропов нажал кнопку вызова на боковой стороне письменного стола — надо привыкать к забытым порядкам цековских кабинетов.

Бесшумно открылась дверь, появился секретарь из приемной. Это был человек лет сорока пяти, может быть, пятидесяти, с бесцветным незапоминающимся лицом, на котором сейчас застыла печать обреченности («Знает, что я с ним скоро расстанусь»,— подумал Андропов); чем-то неуловимым этот партийный клерк был похож на своего бывшего хозяина.

«Интересно, сколько лет он проработал с Михаилом Андреевичем?»

— Слушаю вас, Юрий Владимирович.

— К завтрашнему дню освободите, пожалуйста, кабинет от картотеки товарища Суслова.

Возникла короткая пауза, наполненная электрическими разрядами недоумения.

— Будет сделано, Юрий Владимирович.

Секретарь вышел из кабинета.

Андропов, дергая за шнурки, раскрыл шторы на окнах — в них хлынул яркий весенний день, и некая безликая тень, еле ощутимо шелестя крылами, ринулась а дальний темный угол и замерла там, затаившись.

«Да,— размышлял Юрий Владимирович, вернувшись к письменному столу и сев в кресло,— надо здесь формировать свою команду. Фу-ты!… Какое неудобное кресло: голову откинуть нельзя, ноги не вытянешь, сиди столбом, и твердое чрезмерно. Геморрой у него был, что ли? Кое-кого возьму из Комитета. Но и новых необходимо привлекать, молодых. А каких ребят я собрал вокруг себя за те десять лет! Арбатов, Бурлацкий, Шахназаров, Бовин. Энергичные, «новые», дети XX съезда. Нет, во многом я не принимал их, не вступая в открытую полемику, только слушал, я руководствовался пониманием — надо идти вперед! Они и были людьми будущего, я так воспринимал их и в главном не ошибся… А теперь? Они другие. Прошло двадцать лет… И я другой. Должны у меня появиться сегодняшние «молодые» мозги. Будем искать.

Двадцать лет… В 1957 году в ЦК открылся новый отдел — по связям с коммунистическими партиями социалистического лагеря. Меня отозвали из Будапешта, сразу после того, как была подавлена венгерская контрреволюция. И — на заведование этим отделом. Сказали: награда за деятельность послом в Венгрии во время тех событий. И просидел я здесь, в своем кабинете на третьем этаже, до 1967 года. А ведь считалось, что я работаю под прямым руководством Михаила Андреевича Суслова… Да так и было на самом деле! Главное другое… Было мнение… Надо же! Идиотская в принципе формулировка: «Есть мнение… Было мнение…» Чье? Обезличенное. Конкретных авторов мнения не найти. И вот было тогда мнение, что я лучший ученик «серого кардинала», мы — чуть ли не друзья. Никогда мы не были друзьями! Никогда… Наоборот. Между нами почти сразу возник конфликт. Или, точнее, взаимное неприятие. Мы разные. Он смотрел назад, он был и навсегда остался выкормышем Сталина, а новым веяниям только подчинялся, вынужден был подчиняться. Я смотрел вперед, хотя со временем многое понял в титанической, хотя и кровавой деятельности Иосифа Виссарионовича. Но без крови история, великая история, не творится… Стоп, стоп! Что-то меня заносит. Михаил Андреевич не терпел неподчинения и никогда не забывал обиды, даже самые ничтожные. И ничего не прощал, держа все в своей уникальной памяти. В этом смысле он был очень схож со Сталиным…

Да, да! Он не простил мне первое неподчинение».

…И все это произошло в ту пору, когда Андропов работал в Министерстве иностранных дел, возглавлял Четвертый европейский отдел, который занимался отношениями Советского Союза с Польшей и Чехословакией. После смерти Сталина по инициативе Михаила Андреевича Суслова в Вильнюс (там сразу после войны он возглавлял Бюро ЦК по Литве) была направлена партийная комиссия под руководством старейшего работника аппарата Центрального Комитета Черноуцана и молодого работника Министерства иностранных дел Андропова для ревизии деятельности партийного руководства Прибалтийской республики, прежде всего первого секретаря ЦК Компартии Литвы Снечкуса — его Главный Идеолог страны подозревал в сепаратистских, националистических тенденциях и в яром антисталинизме, которым в кабинетах и коридорах в сумрачном сером здании на Старой площади — хотя Генералиссимус и отдал душу дьяволу — еще не пахло: до XX съезда КПСС оставалось три года.

Руководители комиссии в Центральном Комитете получили лично от Суслова инструкции и рекомендации: необходимо собрать соответствующие поставленной задаче материалы на Снечкуса и подготовить компромат для снятия его с работы. Однако, всесторонне изучив деятельность республиканской партийной организации, комиссия ничего предосудительного в ней не обнаружила, а товарищ Снечкус в представленном ЦК докладе характеризовался как дельный, компетентный руководитель, «беззаветно преданный нашим идеалам». Разнос руководителей комиссии состоялся в кабинете Маленкова, который, безусловно, действовал по указке Суслова (да и по своей воле: в ту пору Суслов и Георгий Максимилианович были едины в понимании задач, стоящих перед партией в сфере национальных и идеологических вопросов).

— Вас зачем туда посылали? — топал ногами товарищ Маленков.

Андропов молчал.

— Нас посылали для того,— невозмутимо говорил Черноуцан,— чтобы мы объективно разобрались в работе партийной организации республики. Что мы и сделали.

— Не занимайтесь демагогией! — кричал Георгий Максимилианович, и его круглые крепкие щеки наливались пунцовым румянцем,— Вы получали инструкции от Михаила Андреевича? Получали или нет?

На этот раз промолчал и Черноуцан.

«…Вот с тех пор «серый кардинал» затаил ко мне неприязнь,— думал Андропов, сидя в неудобном сусловском кресле.— И когда меня направили в Венгрию всего лишь советником посла, что являлось явным понижением,— этому перемещению способствовали они оба, Маленков и Суслов. А когда через год меня в Москве утверждали на должность Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР в Венгерской Народной Республике, только он, Михаил Андреевич, был против. Какой уж тут верный ученик!…»

В дверь постучали, в кабинете появился секретарь приемной.

— Можно вносить, Юрий Владимирович? Всего девять ящиков.

— Вносите.

Двое молодых служащих в синих халатах вошли в кабинет, неся три, поставленных друг на друга, больших ящика, аккуратно перевязанных бечевкой, запечатанной на пересечении сургучными печатями.

— Добрый день, Юрий Владимирович,— сказал один из них. — Куда поставить?

— Пока вон у дальнего окна.— Андропов повернулся к секретарю.— Полки картотеки Михаила Андреевича освободите только от карточек. В шкафах я и размещу те документы из своего архива, которые мне могут понадобиться для работы.

— Хорошо, Юрий Владимирович.

Скоро все девять ящиков возвышались стеной у дальнего окна. Андропов остался один в своем новом кабинете.

«Сначала посмотрю папки с материалами шестидесятых годов,— думал он, испытывая непонятную гнетущую тревогу.— Надо еще раз перелистать материалы о них… О тех, кто работал здесь со мной в те годы. Может быть, и сейчас я кого-то из той команды приглашу к себе».

Юрий Владимирович, глядя на ящики, однако, не спешил подняться из кресла, хотя спина и затекла с непривычки.

«А еще больше он не мог мне простить того обстоятельства, что я стал невольным свидетелем его унижения. И, наверное, всем не мог простить, кто это видел».

Когда это было? Наверное, в пятьдесят седьмом или в пятьдесят восьмом году.

Андропов после Венгрии работал в Центральном Комитете. В конференц-зале проводилось какое-то расширенное заседание, на котором председательствовал Никита Сергеевич Хрущев. Обсуждался один вопрос: работа средств массовой информации в связи с разоблачением культа личности Сталина — кампания только набирала обороты, была в самом пике. Тем не менее Первый секретарь Компартии страны был недоволен темпами и качеством начавшейся работы.

— Повсюду,— бушевал на трибуне Никита Сергеевич Хрущев,— и здесь, в Москве, и на местах дело тормозят скрытые и открытые сталинисты. Очень им хочется поднять из гроба «вождя всех времен и народов» и снова сотворить из него кумира для нашей страны,— И тут глава партии и правительства вдруг резко повернулся к Суслову, окаменело сидевшему в президиуме возле трибуны и опустившему голову вниз,— Вот, пожалуйста! — Хрущев показал рукой на Главного Идеолога. Зал замер.— За рубежом трубят со всех сторон и в газетах и по телевидению… Сидит у меня за спиной старый сталинист и догматик Суслов… Чего сидит? А ждет такого момента, чтобы сковырнуть меня. За своего любимого Сталина обиделся. Как вы считаете, Михаил Андреевич, правильно говорят западные журналисты?

Полная тяжелая тишина сковала конференц-зал. Все смотрели на Суслова. Смотрел на него и Юрий Владимирович Андропов, сидящий во втором ряду.

На мгновение Михаил Андреевич поднял голову, быстро метнул взгляд по первым рядам, и Андропов встретил этот затравленный взгляд, полный отчаяния, ненависти, черной злобы.

Суслов опять опустил голову к столу и замер, окаменел. На его худом аскетическом лице с впалыми бледно-желтыми щеками все черты застыли — он на глазах у всех превратился в живую мумию.

Странно… Сейчас вспомнить, как дальше проходило то собрание в конференц-зале Центрального Комитета на Старой площади, что еще говорил Хрущев, Юрий Владимирович не мог — перед глазами был только человек-мумия за столом президиума, и нечто трагически-ужасное виделось в его облике, возникшем перед внутренним взором.

Андропов поднялся из неудобного кресла, медленно подошел к ящикам со своим архивом. На самом верхнем была приклеена четверть листа выцветшей бумаги, и его четким разборчивым почерком было написано: «Карелия. Переписка». Сердце забилось часто и сильно.

«Не надо! Мне этого не надо!…»

Но руки, казалось, сами сорвали сургучные печати, развязали бечевки.

Юрий Владимирович открыл ящик. Сверху лежали две папки. На одной было написано — все тем же почерком: «1950 г. Ленинградское дело»; на второй — «Куприянов Г. Н.».

Он взял вторую папку, похоже, повинуясь чьей-то чужой воле, вернулся к письменному столу, сел в сусловское кресло («Мало оно для меня, надо сменить»), дрожащими пальцами развязал шелковые шнурки.

Большой плотный конверт; на нем крупные буквы: Москва, ЦК КПСС, Андропову Ю. В., к нему подклеен листок с машинописной строкой: «Принято 29.8.64 г.». Неразборчивая подпись, печать экспедиции ЦК КПСС.

«Значит, он не отправил его по почте, принес сюда сам. Да, да, было именно так, я вспоминаю…»

Андропов вынул из конверта несколько листов из школьной тетрадки в линейку. Почерк напористый, приземистые, коренастые буквы немного заваливаются вправо.

«Юрий Владимирович!

Мне стало известно, что Ваша жена Татьяна Филипповна, в присутствии ряда авторитетных товарищей-коммунистов, говорила, что «хотя Куприянова и выпустили из тюрьмы, но все равно он во многом виноват».

«Не читать! Не читать!…»

Однако Андропов уже ничего не мог с собой сделать — он читал дальше.

«Меня возмущает прежде всего тот факт, почему столь безответственные личности, обыватели до мозга костей, в частных разговорах так нагло, бесцеремонно судят о больших вопросах внутрипартийной жизни, о больших государственных делах.

Откуда она все знает? Ведь моего следственного дела, я полагаю, она не читала! Значит, она это говорит, услышав что-то или от Вас, или от другого, близкого ей человека, ответственного работника, занимающего большой пост…»

«Все!… Теперь Э Т О не остановишь… Надо пережить заново. Опять?… Да за что же такая мука?…»

Все двери памяти бесшумно распахнулись, через них неслись ледяные сквозняки прошлого, которое, оказывается, никуда не исчезло.

 

24 — 25 января 1950 года. Карелия, Петрозаводск

В эти дни, метельные, морозные, белые, в столице Карело-Финской Советской Социалистической Республики работал Пленум ЦК Коммунистической партии (большевиков) Карелии, который был созван по инициативе «представителей Москвы».

…И этот Пленум был продолжением кровавого «Ленинградского дела», которое уже завершилось в северной столице России, но волнообразно продолжалось по всему северо-западу страны: добивались бывшие партийные кадры Ленинграда, связанные с «преступной группой А. А. Кузнецова, П. С. Попкова, М. И. Родионова и К°». В списке обреченных был первый секретарь Компартии Карелии Геннадий Николаевич Куприянов, до 1938 года занимавший в Ленинграде крупные партийные посты.

(«Ленинградское дело» — отдельная книга в многотомной эпопее о преступной «сталинской эпохе». Здесь, в этом повествовании, лишь короткая историческая справка о событиях 1949 — 1950-х годов в Ленинграде и окрестностях, без политических характеристик враждующих лагерей. «Ленинградское дело» — это, если до предела обнажить суть происходящего, борьба за власть в верхних правящих эшелонах между двумя группировками: Жданова и его единомышленников, как в северной столице, так и в Москве, и группой Маленкова и Берия. Пока был жив Жданов, глава ленинградской партийной организации и фактический хозяин Ленинграда и области, он сдерживал и нейтрализовал накал противоборства, часто спасая своих сторонников от прямой расправы.

Тридцать первого августа 1948 года Андрей Александрович скоропостижно скончался.

Умозаключение А. Антонова-Овсеенко: «Не будем удивляться, если когда-нибудь станет известно, что к этому акту Берия руку приложил».

Полгода понадобилось противникам покойного, чтобы сфабриковать «Ленинградское дело». Первые открытые выступления и нападки на ленинградских «врагов народа» начал Маленков, за спиной которого стоял Берия, уже не являвшийся главой Министерства внутренних дел страны, но, безусловно, оставшийся хозяином Лубянки: «В Ленинграде свито антипартийное гнездо, готовится террористический акт, приуроченный к приезду товарища Сталина в город, подаривший миру Октябрьскую революцию» и т. д. Все до боли знакомо и, безусловно, мило сердцу «вождя всего прогрессивного человечества».

Свидетельство И. М. Турко, секретаря обкома в Ярославле, бывшего второго секретаря Ленинградского обкома, которого краснощекий Максимилиан Георгиевич склонял поддержать его в «разоблачении антипартийной группы» в Ленинграде: «Я представлял, что это большой человек, а увидел перед собой хулигана… Он буквально на меня орал, и, кстати, формулировки, которые я от него услышал, затем, на следствии, легли в основу сфальсифицированного протокола».

Четырнадцатого августа 1949 года в Москве, в кабинете Маленкова, были арестованы без санкции прокурора «ждановцы»: бывший первый секретарь Ленинградского обкома партии Кузнецов, его преемник на этом посту Попков, Председатель Совета Министров РСФСР Родионов, председатель исполкома Ленгорсовета Лазутин и первый секретарь Крымского обкома Соловьев, когда-то работавший председателем Леноблисполкома.

«Известия ЦК КПСС», № 2, 1989 г.

«С целью получения вымышленных показаний о существовании в Ленинграде антипартийной группировки Маленков лично руководил ходом следствия по делу и принимал в допросах непосредственное участие. Ко всем арестованным применялись незаконные методы следствия — мучительные пытки, побои и истязания.

Для создания видимости о существовании в Ленинграде антипартийной группировки по указанию Маленкова были произведены массовые аресты среди ленинградского партийного актива и руководящих партийных работников, выходцев из ленинградской партийной организации. В Ленинграде развернулась массовая кампания по замене кадров всех звеньев. В результате этой кампании только в Ленинграде и области в 1949-1952 годах было освобождено от работы свыше 2000 руководителей».

…Судебный процесс по «Ленинградскому делу» над «главарями заговора» состоялся в конце сентября 1950 года.

Приговор обвиняемым был вынесен в ночь на первое октября. Родионов, Кузнецов, Попков, Лазутин, а также заместитель Председателя Совета Министров СССР и председатель Госплана Н. А. Вознесенский и второй секретарь Ленинградского горкома партии Я. Ф. Капустин — оба были арестованы в октябре 1949 года — получили высшую меру и немедленно, в ту же ночь, расстреляны.

Это было началом. Волна террора — аресты, «суды», расстрелы,— прокатившись по Ленинграду, ринулась дальше, на север и запад, и в январе достигла Петрозаводска…)

Из стенограммы Пленума ЦК КП(б) Карело-Финской ССР, состоявшегося 24 — 25 января 1950 года:

«Пленум ведет второй секретарь ЦК КП(б) тов. Андропов Ю. В.

Слушали: «О постановлении ЦК ВКП(б) от 10 января 1950 г. «О работе ЦК КП(б) Карело-Финской ССР». Докладчик — инспектор ЦК ВКП(б) тов. Кузнецов Г. В.

Из доклада тов. Кузнецова Г. В. (24.01.50):

— Первый секретарь ЦК Карелии Куприянов и бывший заведующий отделом ЦК Карелии тяжелой промышленности знали о недостатках в работе Министерства лесной и бумажной промышленности и о неправильном поведении бывшего министра Малышева, но покрывали его безобразия, всячески ограждая от критики. Заведующий отделом легкой промышленности товарищ Башкуров и секретарь ЦК товарищ Андропов, несмотря на сигналы с мест, проглядели факты крупных хищений в мясной и молочной промышленности. И опять-таки здесь вина прежде всего товарища Куприянова, который сквозь пальцы смотрел на подобные факты, тем самым поощряя расхитителей народного добра. И создается впечатление, что первый секретарь ЦК сам заинтересован в подобном положении вещей, очевидно, им преследуются свои корыстные цели. Не исключено также, что у товарища Куприянова есть и политический умысел: у нас имеются сведения, что он поддерживал связи с руководителями ленинградской антипартийной группы, которые, как вам известно, осуждены советским судом и понесли заслуженную кару…

Из выступления тов. Андропова Ю. В. (25.01.50):

— Я признаю, что не проявил бдительность, партийную принципиальность, не сигнализируя вовремя в вышестоящие инстанции о недопустимом, в ряде случаев, поведении товарища Куприянова. Да, между Геннадием Николаевичем и Министерством лесной и бумажной промышленности Союза создались совершенно ненормальные отношения, которые он пытался перенести на других членов бюро, в том числе и на меня. (Реплика из зала Куприянова: «Юрий Владимирович, опомнитесь!…») Куприянов единолично решал важные хозяйственные вопросы республики, ни с кем не советуясь и не считаясь ни с чьим мнением. Теперь я понимаю: вести борьбу с недостатками в нашей республике — это значит вести борьбу с Куприяновым. Такой борьбы я не вел в течение длительного времени. Я с умилением смотрел в рот товарища Куприянова и считал многие вещи совершенно правильными и допустимыми, а возражал только по мелким вопросам, например, в области расстановки кадров. На самом деле это была самая настоящая беспринципная линия соглашательства. Это я понял на Оргбюро ЦК, слушая критику членов бюро и секретарей ЦК не только в адрес Куприянова, но и в свой. Считаю, что Куприянов неправильно вел себя с членами бюро, не признавая никакой критики. Вот и вчерашнее выступление его на нашем Пленуме — та же картина! Я не согласен с этим выступлением товарища Куприянова, считаю его неправильным и ненормальным. (В своем выступлении на Пленуме Г. Н. Куприянов не признал за собой тех ошибок, которые навязывал ему Андропов и послушный хор остальных выступающих, кроме одной: «Я недостаточно мобилизовывал коммунистов на решение хозяйственных задач республики».— И. М.) Кроме того, товарищ Куприянов не чист на руку в финансовых вопросах: во время проведения денежной реформы сорок седьмого года он незаконно, из партийных денег, положил на свой счет в сберкассе две тысячи рублей. Я признаю себя виновным в том, что не заметил ошибок Куприянова, как и другие наши секретари ЦК. Но я второй секретарь, и, значит, с меня больше спроса…

Из постановления Пленума ЦК КП(б) Карело-Финской ССР 24 — 25 января 1950 года:

…Пункт 19 (всего тридцать пунктов):

Одобрить постановление ЦК КП(б) об освобождении от обязанностей первого секретаря и вывести из состава Бюро ЦК КП(б) тов. Куприянова Г. Н.

Стенограмма Пленума подписана Ю. В. Андроповым.

Куприянов Геннадий Николаевич. Родился 21 ноября 1905 года в деревне Рыло Солигаличского района Костромской области в семье крестьянина-бедняка. 1920 год — вступление в комсомол. 1921 — 1924 годы — боец отряда ЧОН (части особого назначения). Из автобиографии: «Создавал колхозы, руководил выселением кулачества из пределов р-на». С 1926 года — членство в ВКП(б). 1932 — 1935 годы — слушатель Всесоюзного коммунистического университета им. Сталина; в дипломе профессия — пропагандист. 1935 — 1938 годы — на партийной работе в Ленинграде.

Девятнадцатого июля 1938 года избран первым секретарем Карельского обкома ВКП(б).

Во время Великой Отечественной войны Куприянов — организатор партизанского движения в Карело-Финской республике, член Военного Совета Карельского фронта; в конце войны военное звание — генерал-майор.

(Из архива. Телеграмма: «Приказом наркома обороны Сталина второго августа вам присвоено воинское звание Бригадный комиссар. Мехлис».)

Награды Г. Н. Куприянова:два ордена Ленина, два ордена Трудового Красного Знамени, орден Отечественной войны 2-й степени.

После январского Пленума ЦК КП(б) Карело-Финской ССР и его решения об «освобождении от обязанностей первого секретаря и вывода из состава Бюро ЦК КП(б) Карелии» Куприянов был арестован 17 марта 1950 года и отправлен в Москву, в Лефортовскую тюрьму. «Следствие» продолжалось до ноября 1951 года — 4 тома «дела». Допросы вел следователь Мотовкин, по воспоминаниям Куприянова, не без гордости говоривший, что его первый учитель и наставник — Рюмин. Любимый метод ведения допроса — «игра в футбол»: в четыре угла камеры встают «игроки» — Мотовкин и его помощники, а «мяч» — допрашиваемый, который ударами кулаков и ног посылается из угла в угол.

Семнадцатого января 1952 года Военная коллегия Верховного суда СССР подследственному Куприянову Г. Н. выносит приговор: «По ст. 58 (п. 1,7,10, ч. II) и ст. 53 (п.11) — 25 лет лишения свободы в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь) с поражением в правах на 5 лет после освобождения и конфискацией всего имущества».

1956 год — Куприянов вышел из заключения на свободу.

1957 год — Геннадий Николаевич полностью реабилитирован и восстановлен в партии.

(Свидетельство Павла Васильевича Селеякова, бывшего главы Петрозаводска в шестидесятые — семидесятые годы:

«В 1957 году, если память мне не изменяет, это было летом в июле или в июне — я оказался в Москве, в кабинете первого секретаря Представительства Карелии в столице СССР Лубенникова. Мы обсуждали какие-то насущные проблемы республики. В приемной послышался шум, громкие голоса, кого-то не пускала секретарша. Без стука открылась дверь, и в кабинет вошел… Геннадий Николаевич Куприянов. Это был он и не он: изможденный, худой, в серой залатанной робе и в грубых армейских ботинках, лицо в глубоких морщинах, только глаза были прежними — умными, зоркими, полными силы и воли.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он беззубым ртом, слегка шамкая, но в голосе была насмешка.— Трудитесь в поте лица? Не покладая рук?

Мы молчали. Мы были потрясены…

— Здравствуйте, Геннадий Николаевич,— наконец сказал Лубенников, протягивая ему руку.— Наконец-то…

— Не надо! — перебил Куприянов, не замечая протянутой руки.— Этой темы касаться не будем. У меня к вам единственная просьба: я хочу встретиться с Юрием Владимировичем Андроповым. Ведь он сейчас, вернувшись из Венгрии, работает в ЦК? Возглавляет там какой-то отдел?

— Да, это так,— сказал Лубенников.

— Соедините меня с ним.— И в голосе Геннадия Николаевича прозвучала знакомая неумолимая нота приказа.

Поколебавшись, Лубенников набрал номер. Связь была селекторная, и мы стали невольными слушателями двух состоявшихся разговоров. Вернее — одного разговора…

— Слушаю. Андропов,— прозвучал в кабинете знакомый голос.

— Говорит Куприянов. Я хочу, Юрий Владимирович, встретиться с вами,— Ответа не было,— Я настаиваю…

На Старой площади в своем кабинете Андропов положил трубку.

— Наберите его номер еще раз,— потребовал Куприянов.

Лубенников вращал телефонный диск дважды — Юрий Владимирович не поднимал трубку.

— Ладно! — махнул рукой Куприянов. И ненадолго задумался.— Вот что… Позвоните-ка Никите Сергеевичу. Звоните, звоните.

Лубенников набрал номер телефона главы государства.

— Хрущев слушает.

— Здравствуйте, Никита Сергеевич. Куприянов.

Возникла пауза. Было слышно, как участилось дыхание Хрущева.

— Какой Куприянов?

— Куприянов Геннадий Николаевич, из Карелии.

— Ах, это вы! Рад вас слышать. Рад, что вы…

— Да, да, Никита Сергеевич,— перебил Куприянов,— на свободе, вашими хлопотами.

— Кажется, вы, Геннадий Николаевич, чем-то недовольны? Не понимаю! Ведь вы помилованы!

И тут Куприянов взорвался:

— Мне не нужно от вас помилования! Я отказываюсь от помилования! Я ни в чем не виноват!

— Но ведь вы сами признались… Подписали…

— Подписал! — яростно перебил Куприянов, и из его беззубого рта летела слюна.— Хотел бы я, Никита Сергеевич, видеть тебя на своем месте! Помнится, однажды, на охоте, мы перешли на «ты». Так что, не обессудь. Подписал… Когда тебе на допросах выбивают зубы, ломают ребра… Подпишешь…

— Но и в лагере…— Голос Хрущева был растерянный и виноватый,— Вы… ты создал там какую-то вторую коммунистическую партию, мне докладывали…

— Не партию, Никита Сергеевич, а группу своих единомышленников, таких же убежденных коммунистов, как я… Вот что… По телефону всего не скажешь, не объяснишь. Прими меня, Никита Сергеевич, для принципиального партийного разговора.

— Когда?

— Сейчас, немедленно.

Возникла пауза. Никита Сергеевич Хрущев думал.

— Хорошо. Через час. Пропуск будет на вахте у милиционеров.

Геннадий Николаевич Куприянов вышел из кабинета, не взглянув на нас и не попрощавшись».)

Из автобиографии Г. Н. Куприянова:

«После моего ареста по инициативе Андропова были арестованы за связь со мной: И. В. Власов, П. В. Соляков, А. А. Трофимов, М. Б. Бультянова; снят с работы и исключен из партии председатель Госплана республики Б. С. Алькерович.

Теперь Андропову и его тогдашним приспешникам, таким как Прокконен, Цветков, просто трудно примириться с мыслью, что арестованных по их доносам выпустили на волю. Это не входило в их расчеты».

…С 1 марта 1957 года Г. Н. Куприянов работал директором дворцов-музеев и парков города Пушкина. Он написал и издал несколько книг мемуарного характера; наиболее известная из них — «От Баренцева моря до Ладоги». Но еще больше из написанного Геннадием Николаевичем при его жизни так и не увидело света. Им оставлен обширный архив, хранящийся в Петрозаводске, который ждет своего исследователя и публикатора.

Умер Геннадий Николаевич Куприянов 28 февраля 1979 года, похоронен на старинном кладбище бывшего Царского Села. В газете «Ленинградская правда» 2 марта 1979 года был помещен скромный некролог.

В одной из описей архива Геннадия Николаевича я нашел поблекший листок из школьной тетради. В нем четким, сильным почерком — приземистые буквы чуть-чуть наклонены вправо — записано такое бесхитростное, но рвущее сердце стихотворение:

 

29 мая 1982 года

…Юрий Владимирович Андропов неподвижно сидел в кресле, склонившись над листком письма, которое он не мог читать, не хотел,— потому что это было приговором. Или — точнее — приглашением на казнь.

«Но я не мог тогда поступить иначе! — думал он в отчаянии.— Такое было время, такая ситуация в партии. Если бы я стал защищать Куприянова, я бы разделил его судьбу. Может быть, меня бы сейчас вообще не было…»

В то же время Главный Идеолог страны понимал, что все это ложь, жалкий лепет, что нет никакого оправдания. И никогда не будет…

«Прошлого нет, оно не проходит, оно внутри нас. До поры… До какой? Няня Анастасия сказала бы: «До Страшного суда». И он начал читать обнаруженное в папке письмо дальше:

«И в связи с этим я хотел бы услышать от Вас ответ. В чем же я виноват? Может быть, по-Вашему, в чем-то виноваты и И. Р. Соляков, и А. А. Трофимов и И. В. Власов, и М. М. Бультякова, и мои дети, которые после моего ареста были также репрессированы не без Вашего участия?

Я восстановлен в партии без всяких замечаний со стажем с 1926 года. Мне вернули все ордена и восстановили в звании генерала. Если перестраховщики не давали мне больше года никакой работы и не хотят дать той жилплощади, которую я имел до ареста, то это не основание для того, чтобы любая тварь могла позорить меня где угодно и как ей вздумается. Отсюда возникает и та политика, которую проводят с Вашего согласия некоторые ответственные работники Карельского обкома, вроде Татурщикова, который уже после XX съезда дает письменные официальные справки, что «Куприянов исключен из партии и снят с работы». (Копию такой справки я Вам посылал.)

Я прошу ЦК уже два года: сдержите этих циников. Но все молчат, и это дает мне основание считать, что Татурщиков действует с Вашего согласия и по Вашему указанию.

Я никогда не был карьеристом, и на моей совести нет ни одного человека, которого я бы облил грязью с официальной трибуны после его ареста. Я не искалечил ни одной человеческой жизни.

Я бы не просил ни у кого и этой работы, которую мне сейчас дали, если бы во время допросов мне не сломали руку. Со здоровой рукой я пошел бы работать по старой специальности — плотником. Но, к сожалению, не могу работать топором или лопатой. Кроме того, когда я работал в каменном карьере в каторжном лагере, мне камнем повредили ногу.

Я ничего не прошу у Вас, но как член партии требую ответа.

Если у Вас есть какие-то обвинения против меня, если я, по-Вашему, в чем-то еще виноват, то честно и открыто, как и полагается в партии, предъявите мне эти обвинения и дайте мне возможность объяснить, ответить на них.

Если никаких обвинений нет, то прекратите дискредитировать меня хотя бы по линии официальных партийных органов. Я знаю, что не заткнешь глотку каждому обывателю. Но когда жена секретаря ЦК используя свое положение, льет грязь на коммуниста с сорокалетним стажем, на генерала, честно воевавшего и не прятавшегося от опасностей войны за свои болезни и за свою номенклатурную бронь, на человека, который четырнадцать лет был депутатом Верховного Совета и кандидатом в члены ЦК ВКП(б),— это омерзительно.

Неужели и Вы испытываете удовольствие бить лежачего? Это несовместимо со званием секретаря ЦК.

Неужели Вы еще не удовлетворены тем, что вместе с И. И. Цветковым вылили на меня ушат грязи с официальной трибуны и наклеили на меня массу всяческих ярлыков. Ведь после моего ареста Вы не называли меня иначе как «бандит Куприянов». А сейчас высшие партийные и государственные органы сказали и записали, что Куприянов ни в чем не виноват. Так что Вам от меня надо? Это решение обязательно для каждого члена партии, в том числе и для секретаря ЦК

Я не могу, конечно, заставить Вас разобраться со всем этим. Вы просто отмалчиваетесь, как Вы отмалчивались с ответом на мое апрельское письмо. В апрельском письме я просил Вас принять меня для того, чтобы уточнить Вашу точку зрения на отдельные события минувшей войны на Севере, на событие, свидетелем и участником которого Вы были. Вы уклонились от ответов. Хотя от ответов на такие вопросы никогда не уклоняются даже подлинно великие люди, великие революционеры, маршалы, убеленные сединами и покрытые ранами в боях за Родину. Старые большевики, работавшие с Лениным, находят время на это. И так пренебрежительно, по-барски, не относятся к письмам. Я снимаю свою просьбу о приеме, для меня сейчас все предельно ясно. Кстати говоря, я не прошу уже откликнуться на мою просьбу о поездке в Финляндию. И этот вопрос отпадает. Если потребуется, я обращусь с этой просьбой к Н.С.Хрущеву. Мне просто хотелось бы посмотреть, узнать и прочувствовать, как изображаются и оцениваются некоторые моменты войны противником.

Но я уверен, что добьюсь решения или официального указания, чтобы меня перестали травить и наказали тех, кто этим занимается, если меня вынудят даже обратиться с официальным письмом в Президиум ЦК или к съезду партии.

28.VIII.64. Г. Куприянов».

…Андропов резким жестом оттолкнул от себя листки письма, и они, вспорхнув со стола, разлетелись по полу.

«Не отвечал на письма, отказывал в приеме… Как будто бы он не понимал почему… Как будто бы ничего не было тогда, в июле пятьдесят седьмого… Я не истукан!… Я тоже человек…»

Но не было ощущения ни силы, ни своей правоты, ни уверенности в будущем.

«Прочь! Прочь! Не расслабляться! Заново пережито — и все! И — никто ничего не знает. Он сдержал свое слово…»

Юрий Владимирович! Не забывайте один из главных законов человеческого бытия: рано или поздно тайное становится явным — или в этой жизни, или за ее пределами. От Страшного суда не уйти.

Из неопубликованной рукописи Г. Н. Куприянова «Партизанская война на Севере».

…Большую, беспокойную и очень кропотливую работу по подбору людей для деятельности в подполье, разработку заданий по каждому району, организацию переброски людей в тыл врага, постоянную связь с подпольем и повседневное руководство подпольными райкомами вел Иван Владимирович Власов. Это был безупречно честный человек, скромный и умный. Настоящий коммунист. Он несколько раз ставил передо мной вопрос о том, чтобы я послал его на работу в подполье, что он организует сеть партийных и комсомольских организаций по всем оккупированным районам, где есть население.

Я категорически отказал ему в этом, так как не видел человека, который смог бы быстро освоиться с делом и полностью заменить И. В. Власова на посту заведующего орготделом.

Кроме того, я хорошо знал, что у него слабое здоровье, хотя он никогда в жизни не говорил мне о своих болезнях и не жаловался на плохое состояние здоровья. Правда, Иван Владимирович говорил мне, что его во всей работе по руководству подпольем с успехом может заменить Ю. В. Андропов, секретарь ЦК комсомола республики. Поскольку-де он посвящен во все дела подполья, знает людей. И имеет неплохие способности организатора. Действительно, Юрий Владимирович был единственным помощником Ивана Владимировича во всех делах подполья. И много делал по подбору кадров, по организации переправы людей в тыл врага, но полностью заменить И.В. Власова он не мог. Когда я категорически отказал И. В. Власову послать его в тыл врага, он предложил послать на подпольную работу Ю. В. Андропова.

Характерно, что в это же время, когда Власов поставил вопрос о посылке Андропова секретарем подпольного горкома в г. Петрозаводск, секретарь ЦК по кадрам А. С. Варламов поставил вопрос о посылке Андропова комиссаром партизанского отряда «Комсомолец Карелии».

А С. Варламов мотивировал посылку Андропова тем, что Юрий молодой, здоровый парень, чего ему околачиваться в тылах? В комсомоле республики остались одни девушки — подростки пионерского возраста. А в ЦК комсомола хватит работников и без Андропова — пусть повоюет. И будет очень хорошо, если комсомольский партизанский отряд возглавит секретарь ЦК комсомола. Единственно, что делает Андропов, говорил Варламов, так подбирает кадры Власову для посылки в тыл. Но это с успехом сделает любая из девушек, которые работают в ЦК комсомола.

А. С. Варламов, конечно, немного утрировал. В комсомоле были не только девушки-подростки. Но численность комсомольской организации республики действительно уменьшилась во много раз по сравнению с 1941 годом. И большой нагрузки в ЦК комсомола, конечно, не было. В аппарате ЦК комсомола в 1943 году работало двадцать пять человек. И конечно, с руководством тремя тысячами комсомольцев они легко справились бы и без Андропова. Но Юрий Владимирович сам не просился послать его на войну, в подполье или в партизаны, как настойчиво просились многие работники старше его по возрасту. Больше того, он часто жаловался на больные почки. И вообще на слабое здоровье. Был у него и еще один довод для отказа отправить его в подполье или в партизанский отряд: в Беломорске у него жила жена, она только что родила ребенка. Все другие работники жили без семей. Как ее оставишь? — говорил Юрий Владимирович. А его первая жена, жившая в Ярославле, забрасывала нас письмами с жалобой на то, что он мало помогает их детям, что они голодают и ходят без обуви, оборвались. И мы заставили Юрия Владимировича помогать своим детям от первой жены».

Свидетельство Евгении Юрьевны Волковой, дочери Андропова от первого брака, в жанре интервью:

— Евгения Юрьевна, вы помните своего отца в ту пору, когда ваша семья переехала из Рыбинска в Ярославль в тысяча девятьсот тридцать восьмом году?

— Нет, не помню. Ведь в ту пору мне было два года. А брат Володя родился уже в Ярославле, в тысяча девятьсот сороковом году. Впрочем… Какие-то смутные воспоминания есть: папа большой, добрый, вроде бы я сижу у него на коленях, стол накрыт, обед или ужин, что-то вкусное приносит из кухни няня Анастасия, тетя Настя…

— У вас была няня?

— Да! У нас была замечательная няня! Она появилась в нашем доме уже в Ярославле, когда мама родила Володю, и вызвал ее отец… Может быть, даже ездил за ней в Ставропольский край, в станицу Начутскую, где пятнадцатого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года он родился. Дело в том, что тетя Настя была там и его няней с самого рождения. Это была замечательная русская женщина! Мы с Володей выросли у нее на руках, она стала добрым ангелом нашей семьи, просто родным человеком. После того как отец ушел от нас, женившись в Карелии на другой женщине, тетя Настя осталась жить с нами и, окончательно став членом нашей осиротевшей семьи, прожила у нас всю свою долгую жизнь. От нее я и узнала многое и о своем отце, и о его родителях, и о том, как мы жили в Ярославле во время войны, в номенклатурном доме на улице Советской, четыре, где отец, первый секретарь Ярославского обкома ВЛКСМ, получил замечательную квартиру, нас из нее не выгнали.

— Что же вы узнали от вашей няни о родителях Юрия Владимировича?

— Его отец, мой дед, был из казаков, ведь станица Нагутская — казачья, работал на железной дороге инженером, а мать Юрия Владимировича, моя бабушка,— подкидыш.

— Подкидыш?

— Да. Тетя Настя называла фамилию, но я забыла. Кажется, ее подкинули в купеческую семью.

(Архив. Личное дело Ю. В. Андропова. Из автобиографии:

«Отец был из донских казаков, железнодорожный служащий, мать из мещан. Мать умерла в 1919 году, когда мне было пять лет, отец — в 1929 году. Мать моя родителей не помнила, она в младенческом возрасте была подкинута в семью купца Флекенштейна и воспитывалась в ней до шестнадцати лет. Рано вышла замуж и вскоре после моего рождения развелась с мужем. Ее второй муж, мой отчим,— Федоров Виктор Алексеевич. В его семье я воспитывался вплоть до окончания железнодорожной школы в 1930 году, до начала самостоятельной жизни».)

— Евгения Юрьевна, а что рассказывала няня Анастасия о вашей жизни в Ярославле во время войны?

— Рассказывали и тетя Настя, и мама. Да и я кое-что помню — за годы войны подросла. Мы бедствовали: было голодно, все обносились… Только один пример. Ведь мы жили в доме ярославской партийной номенклатуры. У них — спецпайки, спецснабжение. А у нас скудные карточки. Выручала тетя Настя. Она у наших соседей выполняла всякие работы: стирала белье, мыла полы, производила генеральные уборки. Расплачивались и деньгами, и продуктами, и обносками: дырявые чулки, рубашки… Тетя Настя собирала отходы с барского стола. Там часто выбрасывали зачерствевший хлеб, подгнившую картошку. Все это она приносила домой… И сейчас мне кажется, что я ничего вкуснее не ела того хлеба, тщательно очищенного от верхнего слоя и поджаренного на подсолнечном масле.

— Неужели отец совсем не помогал вам в ту трудную пору?

— Нет, не помогал. Впрочем… Может быть, и помогал. Я не помню. А мама избегала говорить с нами на эту тему.

— Почему?

— Почему?… Потому что моя мама, Нина Ивановна Енгалычева, любила моего отца. Любила его всю жизнь, до самой своей смерти. И она не хотела говорить о нем плохо. Никогда!…

— А няня Анастасия — говорила?

— Да… Однажды, без мамы, тетя Настя сказала мне: «Когда твой отец уезжал в Петрозаводск на новую работу, я спросила у него: «Почему ты не берешь с собой свою семью?» Он ответил: «Пока там нет квартиры, негде жить». И тогда я ему сказала: «Юра, ведь ты от нас уезжаешь навсегда, ты уже не вернешься». И он ничего не ответил».

— Ваша няня что-то знала?

— Да, наверное, знала. А может быть, что-то понимала в моем отце.

— Что, Евгения Юрьевна?

— Не знаю…

— Юрий Владимирович писал вам письма из Петрозаводска и потом из Москвы?

— Нет, никогда не писал. У нас нет ни одного его письма. Было бы — я бы сохранила.

— А Нина Ивановна встречалась с ним когда-нибудь?

— Нет, никогда, ни разу.

— А вы?

— Были три встречи. После окончания школы. Не по его инициативе, а по желанию его второй жены, Татьяны Филипповны. Она хотела наладить родственные связи между детьми Юрия Владимировича, мной и Володей — с одной стороны и Игорем и Ириной — с другой. Но из этого ничего не получилось…

— А ваши встречи с отцом? Какие они были?

— Я не хочу об этом рассказывать. Ну… Он тяготился ими, спешил, оглядывался.

— С вашим братом, Володей, он тоже встречался?

— Нет, не встречался… Не успел.

— В каком смысле — не успел?

— Володя, еще совсем молодым, попал в дурную компанию. Они совершили преступление, Володя был осужден, оказался в колонии.

— И Юрий Владимирович…

— Нет, он ничего не сделал, чтобы помочь Володе, вытащить его оттуда. Хотя ему для этого нужно было только шевельнуть мизинцем.

— Может быть, он не знал?

— Он знал. Ему сообщали об этом. Володя рано умер. Он пил… И на его похороны отец не приехал.

— Чем вы объясняете такое поведение Юрия Владимировича — и по отношению к вам с Володей, и к вашей матери?

— Не знаю! Не знаю! Не знаю!…

— Простите, Евгения Юрьевна. Последний вопрос. Вы осуждаете своего отца?

— Нет… Я его не осуждаю. После его смерти я ему все простила.

Записано 18 ноября 1995 года.

«…Все это, вместе взятое, не давало мне морального права применить высшую силу, высшее право послать Ю. В. Андропова в партизаны, руководствуясь партийной дисциплиной. Как-то неудобно было сказать: «Не хочешь ли повоевать?» Человек прячется за свою номенклатурную бронь, за свою болезнь, за жену и ребенка. На фронте не было чрезвычайного положения. «Подождем! — думал,— Может, сам поймет! Может, будет еще необходимость, тогда пошлем». И Юрий работал, энергично помогая Власову подбирать кадры для посылки в тыл врага и организовывать их переброску. Мне казалось, что он работает от души. Верит в дело, которому служит, считает свою работу нужной и полезной и гордится по-хорошему тем, что ему удалось сделать в развертывании подпольной работы в тылу врага. По крайней мере, до осени 1949 года я искренне верил, что это было именно так. Тем более что Власов часто говорил мне, что Юрий Владимирович ему очень много и хорошо помогает.

В июле 1949 года, когда руководящие работники Ленинграда были уже арестованы, Маленков начал присылать к нам в Петрозаводск комиссию за комиссией, чтобы подбирать материал для ареста меня и других товарищей, ранее работавших в Ленинграде.

В июле вызвали в Москву Ю. В. Андропова, он сидел там десять дней, объясняя Шкирятову, почему на Беломорском рыбзаводе ревизия обнаружила недостачу. Рыбной промышленностью занимался Андропов, он тогда был уже вторым секретарем ЦК КП и, конечно, мог лучше меня объяснить положение. Затем меня вызвали срочно в Москву. Шкирятов очень ругал меня и мне на вид поставил непорядки на Беломорском рыбзаводе. Все свалили при помощи Андропова на меня. Это было начало в подготовке к аресту.

Затем мне разрешили ехать в отпуск. Во время моего отсутствия приехала комиссия ЦК ВКП — искали непорядки. В начале октября меня снова вызвали в Москву — уже с официальным отчетом. Отчет не состоялся. Очевидно, было мало материалов для обвинения.

В конце октября приехала еще одна комиссия, снова искали подходящие материалы. И вот инспекторы ЦК ВКП(б) Е. Кузнецов и Левый по подсказке МГБ взялись за материалы о работе подпольных райкомов.

Они смотрели материалы по Шелтозеру, по Ведлозеру, Сегозеру и Олонцу и сказали, что они не верят никому из тех, кто работал в тылу врага и остался жив. Как утверждали они: это двойники. И что все они продались оккупантам и работали на них. А мы — работники ЦК КП — Куприянов и Власов — политически близорукие люди, не только не понимаем этого, но носимся с подпольщиками и превозносим их работу, просим наградить их орденами. А на самом деле каждого из тех, кто работал в тылу врага, надо тщательно проверять и ни в коем случае не допускать на руководящую работу. Кое-кого и арестовать! А мы их держим на руководящей работе. Горбачева, секретаря подпольного Шелтозерского РК, послали, например, в Сортавалу на самую границу с Финляндией. К тому же всем бывшим подпольщикам мы вернули партдокументы. Что за такую политическую близорукость, говорили Кузнецов и Левый, ЦК ВКП(б) крепко нас накажет. Я сказал, что у меня нет никаких оснований не доверять людям, что все они честные и преданные партии, что свою преданность Родине они доказали на деле, работая в тяжелых условиях, рискуя жизнью.

Весь этот разговор происходил в ЦК партии Карелии, присутствовали все секретари. Я сказал, ища поддержки у своих товарищей, что вот Юрий Владимирович Андропов, мой первый заместитель, хорошо знает всех этих людей, так как принимал участие в подборе, обучении и отправке их в тыл врага, когда работал первым секретарем ЦК комсомола, и может подтвердить правоту моих слов. И вот, к моему великому изумлению, Юрий Владимирович встал и заявил: «Никакого участия в организации подпольной работы я не принимал. Ничего о работе подпольщиков не знаю. И ни за кого из работавших в подполье ручаться не могу».

Я не хотел верить своим ушам и только сказал: «Юрий Владимирович, я не узнаю вас!»

Спорить было бесполезно. Андропов, как умный человек, видел, куда клонится дело, он предвидел мою судьбу, может быть, даже во много раз лучше, чем я сам, ибо был посвящен Шкирятовым и К° во все, что готовилось против меня, и поспешил отмежеваться. А ведь до этого в течение десяти лет у нас не было с ним разногласий ни по одному вопросу.

И это отречение Андропова — от дела, которым он занимался (на это ведь есть архивные документы), было продиктовано, естественно, не скромностью. Разговор шел не о награде орденом за организацию подпольной работы. От ордена, я уверен, он бы не отказался».

Когда политическая карьера Андропова — после венгерского синдрома — уже в Москве резко пошла вверх, когда он стал членом ЦК партии и, наконец, возглавил Комитет государственной безопасности,— официальными биографами нашего героя, верноподданными журналистами в Карелии и Москве, некоторыми бывшими соратниками постепенно был создан романтический образ молодого подпольщика, организатора партизанской войны в Карелии, мужественного и отважного, бесстрашного, не раз оказывавшегося в тылу врага, личным примером воодушевлявшего партизан, талантливого организатора, стратега, пламенного оратора (что верно, то верно: в ораторском искусстве — в отличие от своих косноязычных коллег и тогда, во время войны, и позже — Юрий Владимирович преуспел).

Но вот незадача… Если поставить в стройный ряд все партизанские и подпольные подвиги молодого Андропова, появившиеся в его военной биографии из-под пера услужливых писак, то его грудь должна была быть украшена, как минимум, десятком боевых наград, таких как «Партизану Отечественной войны» 1-й или 2-й степени, «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией», орденами Красной Звезды или Красного Знамени, орденом Славы, орденом Великой Отечественной войны, а по совокупности содеянного и на Звезду Героя потянуть бы могло…

Однако за свои деяния во время партизанской кампании в Карелии Юрий Владимирович удостоен лишь медали «Партизан Отечественной войны» 1-й степени, которую в юбилейные даты получали все, кто участвовал в партизанском движении. Не густо, не густо…

«…Это было продиктовано исключительно большой хронической трусостью и удивительным даром приспособленчества, которыми обладает этот человек, безусловно наряду со многими положительными качествами, которые он несомненно имеет. Я не хочу отрицать наличия у него этих положительных качеств. Но дар приспособленчества ему очень успешно позволяет использовать все остальные положительные качества в достижении личных целей карьериста.

Этот дар быстрого перевоплощения несомненно является положительным для клоуна и артиста. Может быть, для дипломата. Партийный работник, обладающий таким даром и использующий его в целях личной карьеры, называется хамелеоном — приспособленцем. Или попросту политической мадам фюр-алле. Такова правда истории, правда жизни.

Я надеюсь, что еще коснусь подробнее вопроса о И. В. Власове и Ю. В. Андропове, когда закончу писать о войне на Севере и начну писать об арестах 1949 — 1952 годов, о годах тюрьмы, допросах и материалах обвинения, о людях, которые фальсифицировали обвинения ради безудержного властолюбия и карьеризма. И я расскажу о нашей встрече с Ю. В. Андроповым в 1957 году, когда я только что был освобожден из тюрьмы, если, конечно, это можно назвать встречей…

Не так легко и не совсем приятно писать плохое о человеке, с которым работал десять лет, которого до 1949 года я очень любил и уважал, защищал, когда, возможно, надо было наказывать, о человеке, который много раз в присутствии товарищей называл меня своим учителем. Нелегко признавать свою ошибку в оценке этого человека в прошлом. И все это еще более усложняется тем, что он занимает сейчас большой руководящий пост в партии. В 1949 году, услышав его предательские, трусливые слова о подпольщиках, я думал, что это у него просто от природной трусости затряслись коленки. И до 1956 года все-таки считал его коммунистом. Знаю, что все, что я пишу, пройдет через много мытарств и даже вызовет недовольство у некоторых похожих на Ю. В. Андропова людей. Но верю: все это в конце концов будет когда-то напечатано. Ибо это правдивые показания живого свидетеля перед высшим судом истории. А на суд истории приходят и мертвые. И многие сотни моих современников, работавших в те годы в Карелии, как те, которые сейчас живы, так и те, кто безвременно ушли из жизни, подтвердят эти показания. Все мы придем на этот суд истории и громко заявим: «Мы обвиняем Ю. В. Андропова в карьеризме и приспособленчестве, клевете и шкурничестве». Мне бесконечно жаль Ивана Владимировича Власова, этого честного, скромного труженика, настоящего коммуниста, верного солдата нашей ленинской партии, ставшего жертвой властолюбия и карьеризма Андропова. Мне жаль тех товарищей, которые работали в тылу врага, переносили огромные трудности и лишения, рисковали жизнью во имя защиты Родины, но даже не получили никакой награды. Хотя многие из них достойны высшей награды.

В 1944 году Маленков отклонил наше представление к награде партизан и подпольщиков, и многие оставшиеся в живых подпольщики не получили никакой награды. Хотя, безусловно, ее заслужили. Больше того, в 1950 году, после моего ареста, некоторые из подпольщиков были арестованы, некоторые сняты с работы по инициативе Ю. В. Андропова. Их всех огульно подозревали. Андропов очень быстро приспособился к обстановке, получил большое доверие у Маленкова, Берия и К°. И это было то самое время, когда мне предъявили обвинения во вредительстве, умышленном засорении пограничных районов республики политически неблагонадежными людьми (имелось в виду переселение в республику финнов-ингерманландцев в 1949 году), в выдвижении на руководящую работу подозрительных лиц, работавших в тылу противника во время войны. И вот Андропов, работавший рядом со мной десять лет, последние три года перед моим арестом бывший моим первым заместителем, получает повышение: его через год после моего ареста берут в аппарат ЦК КПСС, затем посылают на дипломатическую работу. Но и за последний год «своей деятельности» в Карелии Андропов успел многое: продолжал работать вторым секретарем, затем долго замещал первого во время болезни Кондакова, сменившего меня, именно в это время он начал избивать кадры за связь с Куприяновым. Именно за это избиение кадров, «за решительное выкорчевывание куприяновщины, ликвидацию вредительской деятельности Куприянова и разоблачение приверженцев Куприянова» Андропов получил исключительно большое доверие Маленкова, Берия, и через это он добрался до большой власти.

После меня были арестованы В. М. Виролайнен и И. В. Власов, П. В. Соляков и А Л. Трофимов, подпольщица Бультякова и ряд других. И «дела» их состряпаны Андроповым.

Все эти замечательные люди и честные, мужественные коммунисты сейчас полностью реабилитированы. Многие работники, как В. И. Васильев, М. Ф. Королев — оба великолепные организаторы партизанского движения в республике в годы войны, после моего ареста были сняты с работы Андроповым. Им тогдашний ЦК Компартии Карелии выразил политическое недоверие. Было снято и еще много работников, работавших со мной в годы войны и после нее.

В общем, во время карельской и начала московской карьеры Андропова укорочено и искалечено много человеческих жизней, в том числе и детей. Я считаю, что прав философ Браун, когда в своей книге «Коммунизм и христианство» говорит: «Не считая смерти, уничтожающей всякое сознание, самым безнравственным и самым бесчеловечным является сокращение сроков жизни, а наряду с этим уменьшение счастия жизни».

 

28 июля 1957 года

Парадная дверь ЦК КПСС на Старой площади открылась, и перед оторопелым милиционером, находящимся на вахте, предстал человек, появление которого здесь казалось невероятным и кощунственным: арестантская роба, серые мятые брюки, разбитые ботинки с порванными шнурками, изможденное, заросшее сивой щетиной лицо в резких морщинах, седые волосы.

— В чем дело? — ринулся к нему краснощекий лейтенант милиции в новой форме, сидевшей на нем ладно и щеголевато.— В чем дело, я спра…

Он встретил прямой, жесткий взгляд умных молодых глаз и осекся.

— Моя фамилия Куприянов. Никитой Сергеевичем Хрущевым мне назначена встреча.

— Да, да, Геннадий Николаевич! — К нему уже спешил второй милиционер, пожилой, с интеллигентным лицом капитан.— Проходите, пожалуйста! Никита Сергеевич позвонил. Только одна формальность… Будьте любезны — ваш паспорт.

Куприянов из кармана робы вынул листок бумаги, сложенный вчетверо, протянул его пожилому милиционеру:

— Я еще не получил паспорт. Вот документ, свидетельствующий об освобождении.

Через полминуты, возвращая «документ» Геннадию Николаевичу, милиционер вручил ему листок, сверху которого было крупно напечатано «Пропуск».

— Перед тем как возвращаться,— сказал капитан милиции,— у секретаря Никиты Сергеевича вам поставят время и…

— Знаю, знаю,— перебил Куприянов, принимая пропуск.

— Пятый этаж, Геннадий Николаевич.

Возле лифта он задержался у длинного списка с перечнем фамилий, этажей, кабинетов. Андропова Ю. В. отыскать было легко — список шел в алфавитном порядке.

«Значит, третий этаж. Поехали!»

…Он подошел к двери, за которой помещался недавно созданный новый отдел международных отношений ЦК — «по связям с коммунистическими партиями и правительствами социалистических стран». Этот отдел всего три месяца и возглавлял Юрий Владимирович Андропов.

Куприянов несколько мгновений стоял перед дверью в оцепенении, потом глубоко вздохнул. Дверь была открыта резким сильным движением, он оказался в приемной. Секретарь, молодой человек лет тридцати, был так ошеломлен возникшим перед ним посетителем, что даже не поднялся со своего стула, лишился дара речи…

Несколько секунд Куприянову хватило, чтобы пересечь приемную и открыть дверь кабинета. Кабинет был просторен, в два окна. За ними стоял погожий летний день. Комната была залита ласковым солнечным светом.

Юрий Владимирович сидел за письменным столом, погруженный в чтение какого-то журнала. К столу вела ковровая дорожка.

На звук закрывшейся двери он поднял от журнала голову.

По ковровой дорожке к нему медленно шел Геннадий Николаевич Куприянов.

Андропов, загипнотизированный взглядом незваного гостя, поднялся, подавшись вперед, и с ужасом смотрел на Куприянова безумными глазами, которым толстые стекла очков придавали нечто сатанинское.

— Вы?… Вы?

— Я,— сказал Куприянов, вплотную подойдя к письменному столу.

Теперь они стояли друг против друга, и только небольшой канцелярский письменный стол разделял их.

— Тебе нечего мне сказать, Юра? — Голос неожиданно стал хриплым.

Андропов молчал…

— Нечего…— Геннадий Николаевич глубоко вздохнул, чтобы хотя бы немного успокоиться,— И мне нечего тебе сказать…

Правая, искалеченная на допросах рука с трудом поднималась до плеча, и поэтому Куприянов, неумело размахнувшись левой, ударил по щеке Андропова, который даже не сделал попытки уклониться, не сильно, но оглушительно: показалось даже, что звонкое эхо укатилось под высокий потолок.

Да, удар был несильный, но оказался достаточным, чтобы Юрий Владимирович, потеряв равновесие, рухнул на стул. От резкого рывка головы на стол упали очки.

И впервые Куприянов увидел глаза своего «верного ученика», своего выкормыша, без очков… Такие глаза не могли принадлежать человеку — они мерцали голубовато-розовым потусторонним светом и наверняка — в одно мгновение подумалось Геннадию Николаевичу — будут так же светиться в полной кромешной тьме.

— Это тебе, гаденыш,— прохрипел Куприянов,— и от меня, и от тех, кто уже не встанет из могил… От всех… От нас, кого ты…— Не хватало воздуха, все вокруг потемнело. «Только бы не здесь…» — Геннадий Николаевич с трудом, тяжко, глубоко вздохнул. Солнечный свет вокруг него постепенно стал восстанавливаться. Он заставил себя улыбнуться, увидев, что Андропов трясущейся рукой нашарил очки и быстро надел их,— Если будешь звонить, принимать меры… Меня сейчас легко найти: я у Никиты Сергеевича Хрущева.

Андропов молчал… На него было невыносимо смотреть.

Куприянов тяжело зашагал прочь по ковровой дорожке. Уже у двери обернулся:

— Одно тебе обещаю… От меня об этой нашей встрече никто никогда не узнает.

И Геннадий Николаевич вышел из кабинета.

Рука Андропова рванулась к телефонной трубке, но тут же, как бы сама, инстинктивно отдернулась.

«Нет, нет… Нет! Нельзя…»

Юрий Владимирович положил голову на скрещенные на столе руки.

Плечи его задергались в беззвучных рыданиях.