Глава 50

Тупая ярость

Ново-Переделкино, август 1957 года

На ранней зорьке был хороший клев, и часа за три Глеб Кузьмич натаскал штук сорок ершиков. Стало уже припекать солнышко, над прудом рассеялся туман, пришли на песчаный пятачок пляжа первые купальщики. «Все, – решил Забродин, – сворачиваем рыбалку, Катеньке на завтрак ершиков нажарю. Да и коту Кеше перепадет». По тропке, через молодой березняк, потом через ржаное поле, он вернулся в дачный поселок, прошел по тихой зеленой улице, и вот уже родная жиденькая оградка; перед незатейливой дачкой с застекленной террасой разрослись розы и георгины. У крыльца куст сирени в это лето своей кроной полностью закрыл дверь. «Подрезать надо, – решил Глеб Кузьмич и подумал: – Сейчас крепкого чайку – и, пока спит Катя, займусь ершами».

Ощущая ломоту в спине от долгого неудобного сидения с удочками на поваленной старой осине – «Зато какое место! Мое, мое место!» – он прошел на террасу. Здесь стояли корзины и ведра с яблоками, большие банки варенья (хозяйство Надежды Ивановны), яблоки были ссыпаны прямо на пол в углу – урожай небывалый в нынешнем году. Первый урожай их молодого сада. На террасе густо, крепко пахло антоновкой. Глеб Кузьмич свалил в миску ершей, поставил к стене удочки, присел на табурет, стал набивать табаком трубку. Чиркнул спичкой. Сделал первую глубокую затяжку. Хорошо…

И в это время за тонкой стенкой, в их с Надей комнате, зазвонил телефон. Забродин, попыхивая трубкой, слышал, как жена, взяв трубку, что-то сказала, потом послушала. Потом, ойкнув, крикнула:

– Глебушка!

Забродин поспешил в комнату. Телефон стоял на тумбочке возле кровати, и Надежда Ивановна еще не поднималась – было всего без четверти семь. С телефонной трубкой в руке она полулежала на кровати.

– Я слышала, как ты пришел… – Выражение ее лица было испуганно-восторженным. – Кирилл Захарович! Это… Это невероятно!

Глеб Кузьмич схватил трубку:

– Кирилл? Я… Доброе утро. Что? Не может быть… – Он слышал голос друга из Москвы и не мог поверить. – Когда? В двенадцать часов? Успею. Утром много электричек. Успею, успею! Мне только необходимо на квартиру заскочить… Там один предмет, для него… Все, Кирюша, до встречи! Жди!.. – И он положил трубку. – Вот это да!..

В двери из соседней комнаты показалась заспанная мордашка внучки.

– Деда! Приятности или неприятности?

– Приятности, Катенька! Еще какие приятности!

Через полчаса, наскоро позавтракав, Глеб Кузьмич Забродин уже закрывал калитку в своем ветхом заборчике – до станции Переделкино быстрым шагом минут сорок, и автобуса лучше не ждать: ходят очень редко.

– Надень новый костюм! – напутствовала его жена.

– Хорошо, Надюша.

Кончился заборчик, отгораживающий от улицы «забродинскую усадьбу», как в шутку говаривал Глеб Кузьмич, – потянулась высокая ограда из бетонных плит, поверху шло два ряда колючей проволоки. За этой оградой на своем участке в двухэтажной кирпичной вилле обитал сосед Забродина, с которым у Глеба Кузьмича был спаренный телефон. И соседом этим был Василий Иванович Белкин.

Вот так распорядилась судьба. В начале 1954 года московский КГБ получил несколько дачных участков в садово-огородном товариществе в Ново-Переделкине. Они увидели друг друга на собрании пайщиков, когда шла жеребьевка, и – надо же такому случиться! – вытянули номера, которые сделали их соседями по дачам. Рассматривая крепкого, коренастого старика в форме полковника с двумя рядами наградных лычек на кителе, с тяжелым взглядом мутных глаз под набрякшими веками, не сразу узнал Глеб Кузьмич бывшего Васю Белкина: с 1918 года они не встречались. Он даже не узнал Василия Ивановича, а скорее догадался, кто перед ним, – по манере двигаться, протягивать руку, говорить.

А Белкин узнал Забродина с первого взгляда.

– Надо же! – сказал он с усмешкой, пожимая руку Глеба Кузьмича железной, натренированной пятерней. – Глеб… А по моему понятию, ты давно… – он помедлил, – на том свете. Видел тебя в одном списке. Кто в него попадал… Значит, чудеса бывают. Надо же…

– Какой еще список? – не понял Забродин.

– Много их, Глеб Кузьмич, списков этих, было… – Белкин вытер носовым платком слезящийся правый глаз и попридержал мизинцем нервный тик. – В сорок первом под моим началом… недолго, правда… так вот. Под моим началом все северные лагеря Колымы были. Вот тогда и встретил твою фамилию в одном списке. Правда, меня уже в сорок втором перевели в Мордовию. Потому и не уследил за тобой…

– А сейчас? – перебил Глеб Кузьмич, чувствуя, что тяжелой, чугунной ненавистью наливается голова. «Спокойно, спокойно!..» – приказывал он себе. – А сейчас ты где?

– На пенсии. – Белкин полуприкрыл глаза тяжелыми веками. – Чуть было в смутную пору, сразу после смерти Иосифа Виссарионовича, под трибунал не угодил. Сам понимаешь: козлы отпущения на заклание понадобились. Только дружба-то среди нашего брата еще есть…

– Круговая порука, – уточнил Глеб Кузьмич.

– Пусть так, – усмехнулся Белкин. – Короче говоря, друзья вызволили, обошла беда стороной. А ты что, Глеб Кузьмич, рад бы был, если бы меня – под трибунал?

– Рад! – не сдержался Забродин. – Рад!.. Всех бы вас под трибунал!

– А вот на-ка, выкуси! – И Василий Иванович с удовольствием показал собеседнику шиш. – Так что, Глебушка, все у меня в норме. Пенсия полковника с учетом северных и выслуги, квартира в центре, на улице Горького, еще в войну ею обзавелся, машину имею, «москвичок», правда, но, думаю, вскорости «Волгой» обзаведусь. Ну и дачу построю, соседушка, так соображаю, не хуже будет, чем у тебя, все для этого дела имеется. – И пристально, долго посмотрел Василий Иванович Белкин на Забродина. – Постой-ка, Глебушка… Это кого ты – всех под трибунал? Интересно… И ты еще в наших органах работаешь? Придется проявить бдительность…

Глеб Кузьмич нагнулся к волосатому уху Белкина и прошептал:

– На это я тебе, пахан, сучье вымя, мать твою перемать, в душу, в темя… – и так далее, длинно вышло, по-лагерному, – вот что скажу: в гробу я тебя и таких, как ты, козел вшивый, видел с вашей бдительностью. В гробу и в белых тапочках. Понял?

И как бы очнулся полковник КГБ в отставке Василий Иванович Белкин, в действительность 1954 года вернулся из сладких тяжелых грез, окрашенных темно-красным густым цветом и прорезанных лучами прожекторов со сторожевых вышек, поднялся со стула (разговор происходил в перерыве, в зале народу было мало) и опрометью зашагал прочь – еще крепкий, широкоплечий, со спиной, в которой было что-то такое… Как будто вот сейчас она ждет свою справедливую пулю. За все, за все…

С тех пор они не разговаривали ни разу. Часто встречались – издали. На своих дачных участках. Особенно летом и осенью 1954 года, когда строились – каждый в меру собственных сил и возможностей.

Свою жизнь Вася Белкин проклял еще в 1918 году, в Берлине, когда рухнуло счастье с Мартой (Марточкой) в сытой, благополучной Германии и предстояло возвращаться в Питер. К тому же… Ладно, не давайте ордена, премии никакой. Но хотя бы поблагодарить, руку пожать. Ни-че-го!.. А ведь если бы не он, Василий Иванович Белкин, вернулась бы половина «Золотой братины» в Россию? Хрен бы вернулась! Ведь кто Молчунов выследил? И гостиницу эту вонючую обнаружил, Сарканиса привел? Кто? Обида, тупая ярость, желание все (что – все?) сокрушить разрывали темную душу молодого чекиста и в последние дни в Берлине, и в долгой тяжкой дороге в Россию, полной невзгод и опасностей.

И в Петрограде… Лучше не вспоминать… Через два дня по прибытии, после того как улеглись страсти, связанные с «Золотой братиной», оставил Василия Белкина одного в своем кабинете Дмитрий Наумович Картузов, попыхивая мефистофельской трубкой, и произнес:

– Вот что, Василий, сокол мой ясный… Посоветовались мы тут. Да и не скрою: информацию из Германии о тебе изучили. – «От товарища Фарзуса», – догадался Белкин, наливаясь бессильной ненавистью. – Словом, есть соображение… Ты только, дружок, не обижайся. Кýиквэ суýм. Каждому свое. Весьма и весьма… Словом, Вася, оперативная работа – разведка ли, сыск ли – не твое призвание. Ты шею-то не набычивай. Я к тебе – со всей душой. – Дмитрий Наумович с удовольствием затянулся ароматным дымом из своей трубки, задумчиво порассматривал неизвестный пейзаж Куинджи, доставленный в Чека из реквизированного поместья, и заключил: – Короче говоря, есть для тебя два предложения… Первое: можешь уволиться по собственному желанию. Выходное пособие тебе определим – месяца за три твой оклад, характеристику дадим – в лучшем виде. Второе. Имеется вакантное место в бывшем доме предварительного заключения на Литейном. Там мы политических содержим. Можешь поступить в распоряжение коменданта, не рядовым охранником, конечно. Если примешь сие предложение – похлопочем. И значит, в Чека у нас останешься… Потом вот что…

Не дослушал Василий Белкин – бросился из кабинета, оглушительно грохнув дверью.

…И обнаружил себя в общежитии, которое находилось в бывших номерах «Мадам Коти» – в них богатые господа до торжества народной власти дорогих шлюх водили. Теперь обитали тут по четверо в разоренных комнатах рядовые чекисты. Упал на свою широкую кровать Вася, не снимая сапог, зубами подушку мертвой хваткой прикусил. И не сдержался, завыл. Благо из сожителей никого в комнате не было. Гады, ублюдки, бляди… Всех бы собственными руками… А товарища Фарзуса за яйца бы подвесить… Ненавижу!..

Однако что делать? Уйти из Чека? А дальше? На какой завод податься или фабрику? Да ведь ничего не умеет делать молодой чекист Василий Белкин. Чернорабочим, что ли, определиться? Нет уж, граждане-товарищи, увольте! Или в родную деревню, в смоленскую глушь, вернуться: «Здравствуйте, маменька, вот и я!» Крестьянствовать? Тоже, уважаемые, увольте. Дураков нонче нету. Были, да все вышли.

Наутро зажал Вася Белкин гордыню в кулак, явился к Дмитрию Наумовичу Картузову с повинной.

– За вчерашнее извиняйте. И – согласный я.

– На что согласный?

– Определите в этот дом… Ну… На Литейном.

Тот краткий разговор и решил дальнейшую судьбу Василия Ивановича Белкина.

Главная политическая тюрьма бывшей царской России на Литейном проспекте, теперь в том же качестве унаследованная большевиками, поразила и подавила поначалу Василия: огромные каменные размеры, металлические гулкие лестницы, висячие коридоры, бесконечные вереницы окованных железом дверей, черная краска, которой были покрыты полы и стены камер, – все это поражало, повергало в трепет перед мощью власти и законов, оберегающих власть. Ничтожен, жалок человек, осмелившийся восстать против сильных мира сего, властей предержащих…

Дмитрий Наумович Картузов слово сдержал: Белкин получил пост главного на третьем этаже – все надзиратели и тюремщики были в его подчинении. Начальник… Оклад приличный, довольствие казенное и харч – от пуза: нечего этих контриков, против рабоче-крестьянского государства выступающих, раскармливать. Конечно, жратва – с германско-буржуйской не сравнить, никаких тебе деликатесов с пахучими соусами да приправами. Однако в голодной и холодной совдепии каждый день ты сыт, если повезет – пьян.

А главное… Главное – познал Василий Белкин сладость бесконтрольной власти над заключенными, над людишками этими. Познал – и отравился ею, надо полагать, на всю оставшуюся жизнь, топя в беспредельном произволе над человеком всю свою ненависть и к российским буржуям, бывшим, естественно, в Германиях да в Швейцариях оставшихся, и к интеллигентам-очкарикам, и к иностранцам всяческим, и лично к товарищу Фарзусу («Мне бы тебя, сука, в камеру…»), и к Дмитрию Наумовичу Картузову… Полюбил Василий Иванович Белкин ночные допросы, на которых, правда, приходилось пока только присутствовать, полюбил препровождение провинившихся в одиночный холодный карцер – заталкивая в него, можно с гэканьем и в рожу съездить, так что кровью паскуда контрреволюционная умоется. Полюбил все такое прочее.

И пошло-поехало. Новое место ответственной работы: через несколько лет бросила партия верного чекиста на передний край борьбы, в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Сразу стал Василий Иванович одним из заместителей первого начальника Соловецкого лагеря Эйхманса, получив с этой должностью неограниченную власть и полный материальный достаток. Тут уже, если о жратве говорить, появились кушанья почище германских: были среди зэков повара, в прошлом царскую семью обслуживавшие. Стал Василий Белкин, о неопределенном будущем рассуждая, капиталец сколачивать, главным образом из конфискованных у буржуев недобитых и нэпманов толстопузых драгоценностей – золотишко, кольца да броши с камешками всяческими, перстни, колье, ну и так далее. Умудрялись контрики хитрожопые на Соловки провозить… И славно, и хорошо. «Самое надежное помещение капитала», – наставляли Василия Ивановича товарищи по службе, те, что постарше и с опытом. И между прочим, как дальнейшая жизнь показала, правы оказались на все сто процентов.

Вообще, постепенно стал Белкин доволен своим существованием. Одно только – личной жизни не было, семьей не обзавелся. Не обзавелся, потому что не мог – хоть убейте! – Марту забыть (Марточку). Но баб поимел – в полное свое удовольствие. Много их на Соловки везли, верно, и проституток профессиональных, и всяких разных прочих, и из бывших, с манерами. Выбор широкий и – без всякого сопротивления, своя рука владыка. Только стал Василий Иванович Белкин женоненавистником и любовью занимался с отобранными… на садизм… Вообще, преуспел Василий Иванович на Соловках в этом плане. Между прочим, это он изобрел наказание для провинившихся: «свечку». Раздевают приговоренного догола, привязывают на ночь к дереву (это и называлось: «свечку поставить»), и до рассвета гнус и комарье почти скелет оставляют, на котором кожа лиловыми складками висит. Потеха!..

А годы шли. Повышения в должности, новые ромбы, а потом звезды на погонах. Новые назначения: Беломорско-Балтийский канал, Колыма, Казахстан, Норильск, мордовские лагеря. Там застали Василия Ивановича Белкина – уже в звании полковника – 1953 год и смерть «вождя всех народов», которую пережил старый чекист как личную трагедию, предчувствуя тяжкую перемену в своей жизни: напился до последнего скотства, заливаясь мутными слезами. И мысль обуяла: «Застрелюсь!» Уже кобуру расстегнул непослушными, трясущимися руками. Однако дьявол, незримо стоящий за спиной, кобуру застегнул.

Два события необходимо выделить в жизни Белкина за все прошедшие годы. Первое событие, можно сказать, звездный час Василия Ивановича. А было это в Норильске в 1939 году. Гнали на строительство металлургического гиганта этап за этапом социалистических рабов. В подчинении Василия Ивановича был в ту пору самый большой лагерь – от пятнадцати до двадцати тысяч зэков. (Численность «контингента» плавала в этих пределах: уж больно мерли враги народа, мать их в душу. А чё? Работать надо, пайку у судьбы вырывать. Это вам не московско-ленинградские кабинеты с секретаршами толстожопыми и кофиями. Это вам, шпионы капиталистические, не Крым с пальмами. Пыль лагерная, говно зеленое…)

И вот однажды, исследуя и сортируя списки прибывшего этапа, – в феврале дело было, в пик заполярных морозов, – ахнул Василий Иванович, сладострастным потом облился: среди прибывших по ведомствам Генерального штаба Красной армии и НКВД обнаружил фамилию… Даже головой тряхнул: не может быть!

– Вот этого немедленно ко мне! – приказал подчиненным, чувствуя горячий зуд в нижней части живота.

И в его жарко натопленном кабинете, залитом ярким светом голых ламп, с картиной над столом, изображающей боевых товарищей Сталина и Ворошилова на фоне Кремля, появился (пинком втолкнутый – еле на ногах устоял) живой труп, иначе не скажешь, тощий длинноносый человек в драном демисезонном пальто, ноги тряпками обмотаны, сизое, заросшее лицо в черных отмороженных пятнах, глаза гноятся, вонь от него, как из выгребной ямы. Куда попал, никак не поймет, от света красными руками, тоже отмороженными, прикрывается. И шатает бедолагу из стороны в сторону. Ну и видок! Обхохочешься.

– Рад вас приветствовать, Дмитрий Наумович! – В голосе начальника лагеря радость пополам с ликованием. – Милости просим!

Тут и узнал Белкина Дмитрий Наумович Картузов, завопил с рыданием в голосе:

– Василий! Ты?… Слава тебе, Господи! Вася, спаси!.. – И бухнулся на колени. – Спаси, Вася… Об одном молю: в тепле оставь. Может быть, на кухню… Или в больницу. Ведь я, Вася, медицинский институт… – Не мог дальше говорить Дмитрий Наумович, зарыдал. Шептал сквозь всхлипы обветренными, шелушащимися губами: – Спаси, Вася… Весьма и весьма…

– Может, и спасу, – вымолвил Василий Иванович Белкин. – А сейчас. Первая вам работа, Дмитрий Наумович. Что-то сапоги у меня грязноваты, давно не чищены. Ползи сюда, жидовская морда, и вылижи.

– Что?… – не понял Дмитрий Наумович.

– Ползи сюда, говорю. И сапоги мои как следует вылижи. Посмотрю на работу. Может, и жить оставлю, – усмехнулся начальник лагеря. – Даже в тепле и довольствии.

Прополз по полу Дмитрий Наумович Картузов к ногам Белкина, который сидел на стуле перед письменным столом, сначала уткнулся острым голодным лицом в пол, замер, что-то в себе преодолевая, потом поднял голову, преданно посмотрел на Василия Ивановича и стал лизать его правый сапог. Со старанием…

– Лижи, сука, – прохрипел Белкин, наливаясь сладострастием. В теплых ватных штанах шевельнулось. – Лижи, сука…

Еще минуты потекли.

– Это ты, паскуда, за все отдуваешься… И за себя. И за товарища Фарзуса, и за Арона энтого Нейгольберга, и за… А-а… Лижи, сука…

Исторг Василий Иванович Белкин со стоном, содрогнувшись своим большим, упитанным телом, семя в теплые ватные штаны. Поднялся. И со всего маха ударил сапогом в грязный рот своей жертвы.

– Вот так, Дмитрий Наумович, – улыбнулся Белкин, все еще часто дыша. – Каждому свое, верно? Как там эти слова на иностранный перевести? – Молчал у его ног Картузов. – На седьмой участок его, – приказал Белкин двум молчаливым стражникам.

На седьмом участке рыли котлован под административное здание: круглосуточно – смена двенадцать часов – долбали кирками тысячи зэков вечную мерзлоту, таскали ее серо-белые куски на носилках. При пятидесятиградусном морозе и шквальном, валящем с ног ветре. На следующее утро уже не было на этом свете Дмитрия Наумовича Картузова…

А второе событие приключилось уже в Мордовии, в лагере № 017, где Василий Иванович Белкин, естественно, в начальниках значился. Главные работы, на которых зэки дохли, понятно, лесоповал. И было это летом 1945 года. Пришел этап из Прибалтики, а точнее – из Литвы. Наполовину женский. Приняли, выстроили, стали пересчитывать. Шел вдоль рядов начальник лагеря, прутиком полковничьи галифе с лампасами постегивая. Всматривался в лица, встречал открытые взгляды, полные ненависти. Или безразличия… К собственной судьбе, надо полагать. И вдруг чуть не споткнулся, замер – стояла перед ним Марта (Марточка). Фигура точно такая, полненькая, овал лица, рот, разрез карих глаз. Только волосы светлые. Ткнул пальцем, приказал нижним чинам, его сопровождающим:

– Ко мне.

Вот и все. Звали молодую женщину – ей тогда было тридцать два года – Гинтой Валчунайте.

– Ты будешь Мартой, – сказал ей в ту же, первую ночь Василий Белкин.

– Хорошо, – согласилась Гинта вроде бы покорно, с милым придыханием, с паузами произнося русские слова. – Я Марта.

В ту же ночь она получила полную, неограниченную власть над Василием Ивановичем Белкиным. Да, это была вторая Марта в жизни нашего мрачного героя: он полюбил эту женщину сокрушительной, черной, всепоглощающей любовью, и – непостижимая загадка! – Марта ответила Белкину взаимностью. А была Гинта вырвана из зажиточной хуторской семьи, когда в Прибалтике сразу после войны началась сталинская коллективизация – железной беспощадной рукой: на ее глазах застрелили мужа, когда он с охотничьей двустволкой попытался защищать от насильников свой дом, увели неизвестно куда троих детей.

Василий Иванович Белкин своей властью добился досрочного освобождения Марты – она была тут же, при лагере, в рабочем поселке, оставлена на поселение. В загсе районного города расписались, и была сыграна шумная свадьба, на которую пригласили молодые все лагерное начальство. И по требованию Марты – четырех ее подруг, прямо из барака. На работе Белкин был прежним – садистом и чекистом «железной ковки» (так он был определен в одном из очередных наградных листов), дома становился другим: мягким, послушным, покорным. И – счастливым. Дети у них не родились. Или Марта не хотела.

Когда позади осталось все, нагрянувшее после смерти Сталина: страхи, неприятности, «несправедливые» наветы, реальная возможность пойти под трибунал и получить вышку (что и случилось с некоторыми его коллегами), – когда наконец подоспела пенсия и можно было уйти на заслуженный отдых, Василий Иванович Белкин вместе с женой Мартой, не медля ни дня, отбыл на «большую землю», в заранее подготовленную московскую квартиру, с приличным капиталом в виде накопленного золотишка, драгоценных камней, изделий из соответствующих металлов и прочего, с двумя сберкнижками – на себя и на жену, на которых лежали более чем порядочные суммы. Да плюс полковничья пенсия по ведомству КГБ, которую советскому злому обывателю лучше не называть – убьют от зависти.

Всего за одно лето 1954 года возвел Василий Иванович на полученном участке в Ново-Переделкине роскошную кирпичную виллу о двух этажах за высокой оградой с милой сердцу колючей проволокой поверху, с двумя верандами, сауной, погребом и с теплицами. В маленький пруд был пущен зеркальный карп: и для собственного стола, и на продажу. Вообще, приусадебное хозяйство, которое умело и сноровисто вела Марта, уже через год стало приносить немалый доход: избыточная разнообразная продукция реализовывалась на рынке, куда в летнюю и осеннюю страду Василий Иванович отвозил раз или два в неделю на недавно приобретенной «Волге» дары сада-огорода, а также прудика. Марта торговать умела не хуже, чем работать.

Лишь одна напасть омрачала жизнь Василия Ивановича Белкина и Марты в загородном доме: периодически случались (во всех комнатах сразу) нашествия неведомых темно-коричневых пауков, притом разных размеров – от крохотных до огромных, с детскую ладошку. Они ползли отовсюду, изо всех щелей, возникали, казалось, ниоткуда. Был чистый угол в комнате – и вдруг, можно сказать на глазах, в нем образовывалась колышущаяся, ровно шуршащая куча этих тварей. Марта, давясь от приступов тошноты, сгребала пауков в ведро, спешила с ним к мусорному бачку и – не успевала: отвратительный, темно-коричневый биологический хлам в ведре исчезал бесследно. Говорить об этом, искать причину происходящего Марта и Белкин не решались: страшно… А пауки вновь и вновь все лезли отовсюду. Так продолжалось несколько дней раза два или три в году, и все эти дни и бессонные ночи, заполненные шуршанием со всех сторон, Василий Иванович погружался в некое особенно мрачное состояние духа. Хотелось истязать жертвы – а их не было. Обуревала жажда убивать, расстреливать, мстить врагам – их тоже не было рядом. И Белкин, чаще всего по ночам, под это беспрестанное паучье шуршание, писал на всех, кого вспоминал, доносы, которые утром отправлял в КГБ. Но проходили «паучьи дни» – и твари исчезали бесследно, только на несколько часов после них во всем доме сохранялся запах серы, но и он тоже скоро растворялся бесследно…

По большому счету лишь одно обстоятельство тяготило Василия Ивановича Белкина на склоне лет: соседство по даче. Надо же было так кому-то распорядиться! Чтобы Глеб Забродин со своей нищей хибарой – под боком, каждый, считайте, день глаза мозолит. Получается, вечное напоминание о прошлом. Чтоб ты сдох!.. И как ты от нас, лагерная вошь, вылез? Кто тебя вытащил? Эх, узнать бы, раскопать! Да вот же – не те времена. Ничего, ничего… Как это в ваших библиях написано? Все возвращается на круги своя. Может, еще и дождемся, а?…

 

Глава 51

Прощение

Москва, 8 августа 1957 года

В электричке Глеб Кузьмич Забродин все поглядывал на часы. Получалось – успевает. И на площади Киевского вокзала повезло: сразу подвернулось такси. На проспекте Вернадского, у арочных ворот огромного дома, выходя из машины, он сказал молодому водителю:

– Сынок, ты меня минут десять подождешь? Мне переодеться. И сразу едем. Опаздываю.

– Нет проблем, отец. Только счетчик включу.

В квартире было темновато, шторы на окнах задернуты, пыльно, пахло затхлостью. Переоделся Глеб Кузьмич быстро: белая нейлоновая рубашка, черный костюм, припахивающий нафталином, строгий темно-синий галстук. Так… Теперь самое главное.

Он выдвинул нижний ящик письменного стола, запустил руку под груду старых писем, потускневших записных книжек. Слава богу! На месте. Глеб Кузьмич извлек аккуратный целлофановый пакетик, ощутив пальцами металлическое содержимое, положил его в бумажник. Ну, вот и все…

Забродин посмотрел на часы: «Успеваю».

– Уложились в тринадцать минут, – заявил таксист, распахивая перед Забродиным дверцу машины.

– Второй Зацепный переулок, – произнес название Глеб Кузьмич, – Музей народного искусства России. Знаешь?

– Найдем.

В прохладный холл старинного особняка, в котором помещался музей, Забродин вошел через двадцать пять минут.

– Добрый день, – сказал он контролеру, пожилой женщине в очках, с копной седых завитых волос. – Начальство у себя?

– Здравствуйте, Глеб Кузьмич, – улыбнулась женщина. – У себя, вас ждут.

– Спасибо.

Забродин пересек холл, заполненный группами людей, слышался разноязычный говор. Возле киоска с сувенирами сгрудилась оживленная толпа. Лестница наверх, коридор. На двери, обитой светлым пластиком, табличка: «Директор». Глеб Кузьмич постучал.

– Прошу! – тут же прозвучал знакомый энергичный голос.

От письменного стола с двумя телефонами, заваленного бумагами, журналами, альбомами, к нему шел подтянутый, элегантный пожилой человек в летнем бежевом костюме, с галстуком-бабочкой; римский нос с годами приобрел горбинку и стал еще выразительнее, резкие, глубокие морщины не старили лицо, а придавали ему благородную значительность; все та же волевая складка губ, густые каштановые волосы без единого признака седины. Во всем облике сдержанность, спокойствие, доброжелательность и целеустремленность.

– Молодец! Успел. У нас еще целых полчаса. – Они обнялись.

– Когда он приехал? – спросил Забродин.

– Вчера.

– Я закурю, с твоего разрешения.

– Тебе – можно.

Глеб Кузьмич стал набивать табаком свою трубку. Руки еле заметно дрожали. От волнения.

– Я боюсь поверить… – прошептал Глеб Кузьмич, окутываясь облаком дыма.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложил Любин, – до его приезда. Как внучка?

Лицо Глеба Кузьмича посветлело.

Музей народного искусства России открылся в мае 1956 года. За полтора года до этого из Ленинграда в Москву переехал Кирилл Захарович, получивший должность директора музея, – он был страстным, неутомимым инициатором его создания. И с тех пор Забродин и Любин стали встречаться достаточно часто. А до этого было иначе.

Глеб и Кирилл резко разошлись в конце 1918 года, когда Кирилл ушел из Чека, отказавшись работать экспертом по искусству даже в группе, которой поручалось (среди прочего) «дело „Золотой братины“». Все началось на следующий день после их возвращения из Германии, 20 ноября 1918 года.

Накануне, попав наконец домой поздно вечером (после того как спасенная половина сервиза была вручена Картузову), Кирилл застал в своей квартире полный разгром: только что произошло «уплотнение» семьи бывшего «буржуйского интеллигента» З. П. Любина – «пролетариату негде жить». Заплаканные мать, Клавдия Ивановна, и сестра Лиза среди груды вещей, мебели, скарба, нажитого за всю жизнь трудовой семьей, встретили сына и брата в двух крохотных комнатах, оставленных им. Всю их уникальную библиотеку буквально вышвырнули на улицу, книги свалены в коридоре, на площадке черного хода, распиханы по соседям – у молодого историка потемнело в глазах от этого известия.

– Самое ценное, Кирюша, здесь, – сказала, утирая слезы, Клавдия Ивановна. – Мы спасли. Это примерно пятая часть всей папиной библиотеки…

На следующий день Кирилл обратился за помощью в Чека, рассудив: «У Картузова связи на самом верху. Да и как не оказать содействия, если гибнут книги? И какие книги!..» И неожиданно услышал ответ, буквально ошеломивший его.

– Так, так… – приговаривал Дмитрий Наумович, пока Любин произносил страстную речь. – Весьма и весьма… – А выслушав Кирилла до конца, сказал: – Кирилл Захарович, вы меня удивляете. В России победила пролетарская революция. И действительно, гм… пролетариям, рабочему классу негде жить. Так что уплотнение с жильем бывших… гм… бывшей интеллигенции справедливо. Весьма и весьма…

– Пусть справедливо! – перебил Любин. – Ведь я о гибели библиотеки! О редких книгах, выброшенных на улицу!

Тут заговорил Забродин, который тоже находился в кабинете Картузова:

– Кирилл, ты все-таки очнись. Ты когда-нибудь бывал в бараках на окраине Питера, в которых живут рабочие? Книги, в конце концов, можно продать…

– Продать? – Любин не верил своим ушам – это говорит Глеб? – Отцовскую библиотеку продать? Да он собирал ее всю жизнь! И кто сейчас купит книги, которым цены нет! Разве что на растопку буржуек тому же победившему пролетариату, за гроши. Да поймите, эту библиотеку надо сохранить не только для нас…

– Противоречите себе, дорогой Кирилл Захарович, – засмеялся Картузов. – Весьма и весьма! Получается – сохранить для того же пролетариата?

И смех Дмитрия Наумовича подхватил Глеб Забродин… Любин, не простившись, молча вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. На следующий день он принес заявление с просьбой освободить его от работы в Чека. «По семейным обстоятельствам». Никакие уговоры не помогли. «Новой власти культура не нужна, – к такому выводу пришел тогда, в конце 1918 года, молодой Кирилл Захарович Любин. – Более того, она им противопоказана и ненавистна». Дальнейшая жизнь – и Любина, и всей страны – подтвердила эту горькую истину.

В начале 1919 года Любин устроился на работу в публичную городскую библиотеку старшим библиографом, получал мизерный оклад. Туда же Любины передали все книги отцовской библиотеки, которые удалось спасти. Через несколько лет в Зимнем дворце открылся музей мирового искусства (Эрмитаж), и Кирилл Захарович узнал, что в его запасник передана половина сервиза «Золотая братина». Он, проявив незаурядные изобретательность, упорство, настойчивость, использовав все мыслимые и немыслимые знакомства, перевелся на работу туда и стал смотрителем отдела в запаснике музея, куда стекались бесценные произведения искусства русского народа и народов национальных меньшинств Российской Федерации. В отделе шло изучение поступающих экспонатов, сортировка, рассылка по областным и республиканским музеям… В первые же дни на новой работе Кирилл Захарович получил доступ к «Золотой братине», и, поскольку в запаснике оказалась только половина сервиза, отправить ее куда-либо не могли. У Любина появилась возможность углубленно, без спешки и суеты заняться изучением, анализом, осмыслением феномена сервиза «Золотая братина».

Прошли многие годы, Кирилл Захарович Любин превратился в затворника, несколько чудаковатого и, казалось, замкнутого. Он жил в своем мире – эпохе Екатерины Второй: пугачевский бунт, «Золотая братина». Книги, старинные рукописи, исследования. Несколько поездок на Урал, на Катлинский завод. Постепенно Кириллу Захаровичу стало казаться, что он близок к постижению тайны «Золотой братины», еще немного – и он проникнет в главный, магический смысл золотого шедевра, который зашифровали гениальные мастера в волшебных формах и орнаментных рисунках сервиза.

И вдруг разразилась катастрофа. В 1934 году, по высочайшему большевистскому повелению, половине «Золотой братины», хранящейся в запаснике Эрмитажа, надлежало превратиться в золотые слитки, пройдя через плавильную печь, – молодому «государству рабочих и крестьян» необходима была валюта для создания оборонной промышленности. Для спасения «Золотой братины» Кирилл Захарович Любин пошел на отчаянный и единственный в создавшейся ситуации шаг: он отправился в Москву и на Лубянке, преодолев страх перед зловещим ведомством, которое вызывало ужас у всей страны, добился встречи с Забродиным.

Они не виделись с 1918 года. Дальнейшее известно: половина сервиза «Золотая братина», хранящаяся в Эрмитаже, была спасена. Следует только добавить, что встреча Забродина и Любина в Москве получилась казенной, натянутой: в кабинете Глеба Кузьмича присутствовали еще несколько человек, судя по ромбам в петлицах у двоих (остальные были в штатском), весьма высокопоставленных.

– Сделаем все возможное, – пообещал Забродин, подписывая пропуск Любину, и, крепко пожимая руку, добавил: – Я позвоню.

Он действительно позвонил через несколько дней, сказав очень официально – телефон наверняка прослушивался:

– Все в порядке. Товарищ Сталин дал соответствующее указание. Все документы вы получите. И копию вашего ходатайства с визой Иосифа Виссарионовича. Поздравляю! – Последовала пауза, и уже неофициальным голосом Забродин добавил: – Работай спокойно, Кирилл. Я советую тебе написать исследование о «Золотой братине». Как это у вас называется? Монографию. Буду в Питере – встретимся.

Началась Великая Отечественная война. К тому времени Лиза, младшая сестра Кирилла Захаровича, вышла замуж за выпускника Высшей мореходной школы, и супруг увез ее в место своего назначения, в порт приписки эсминца – во Владивосток. Как-то незаметно получилось – оставался до сих пор холостяком историк, ученый-затворник Кирилл Захарович Любин. Он жил с матерью Клавдией Ивановной – постаревшей, сгорбившейся, но по-прежнему неутомимой хлопотуньей, для которой теперь в жизни оставался единственный свет в окошке – любимый сын.

На третий день после объявления войны Кирилла Захаровича призвали в армию. Он оказался на Волховском фронте, в редакции армейской газеты. Во время авиационного налета был тяжело ранен, пришел в сознание в палате, – оказывается, это был госпиталь в Тюмени. Кто знает, остался бы в живых младший лейтенант Любин, получивший сквозное ранение осколком снаряда в область правого легкого, если бы не медицинская сестра Александра Ярова, Сашенька, молодая женщина из сибирского рода раскольников-староверов. Что-то она заприметила в мечущемся в бреду лейтенанте, что-то услышала в его невнятном лепете и увидела в восковом потном лице с резким римским профилем и запавшими глазами. Неотлучно сидела у его койки, делала перевязки, давала лекарства, присутствовала на операции в качестве операционной сестры, а когда Кириллу стало лучше, кормила его с ложки домашней едой, отпаивала настоями из лесных трав, и все время Кирилл видел рядом с собой влюбленные глаза.

В родной город он вернулся летом 1944 года вместе с молодой женой Александрой, которая теперь носила фамилию Любина. Клавдия Ивановна умерла от голода в блокаду, и останки ее покоились вместе с другими сотнями тысяч ленинградцев на Пискаревском кладбище.

В 1945 году у Кирилла и Александры родился сын. Назвали его Иваном. Жила молодая семья в прежней любинской квартире, в оставленных им советской властью двух комнатах.

Кирилл Захарович вернулся в Эрмитаж, на прежнюю работу. Стали возвращаться из эвакуации сокровища музея. «Что с „Золотой братиной“?» – терзала Любина мысль, ни днем, ни ночью не дававшая покоя. Однако половина сервиза вернулась в Эрмитаж (как было указано в сопроводительных документах – из Чимкента, Казахской ССР) в полной сохранности. А летом 1945 года Глеб Кузьмич Забродин сам позвонил Любину из Москвы.

– Здравствуй, Кирилл, это я. Встречай завтра. Едем «Красной стрелой», четвертый вагон. Везу тебе вторую половину «Золотой братины». Только без самой чаши, к сожалению. Вопросов не задавай. Все расскажу при встрече. До завтра, Кирилл!..

На следующий день, после того как произошло торжественное вручение Эрмитажу второй половины «Золотой братины» (церемония получилась несколько казенной, помпезной, с благодарностями партии, правительству и «лично товарищу Сталину»), Забродин и Любин наконец остались одни, и Кирилл Захарович пригласил старого друга к себе.

В его комнате, в которой царил рабочий беспорядок, среди книг и старинных вещей, за бутылкой водки и царской закуской (черная икра, балык, копченая колбаса, американские консервы – все это выложил из своего внушительного портфеля Забродин) они просидели до утра. Глеб Кузьмич поведал Любину о том, какой кровавой ценой была взята в замке Вайбер вторая половина «Золотой братины», о гибели Мартина Сарканиса, Дарьи и «товарища Фарзуса», о том, что с чашей, основой сервиза, скрылся Никита Толмачев. Любин, потрясенный услышанным, вопросов не задавал и, стараясь представить все, что произошло в Германии, невольно рассматривал Забродина и думал: «Боже мой! Что за минувшие годы произошло с Глебом? Совсем седой. И эта худоба. Как у наших блокадников… А шрам на щеке?»

Одновременно с этими мыслями, которые как бы переплетались с рассказом Глеба Кузьмича, Любин понимал, чувствовал: спрашивать об этом нельзя.

– Ну а ты как? – заканчивая повествование и разливая водку в рюмки, Забродин пристально, выжидательно посмотрел на Кирилла Захаровича.

– Я?… В конце войны женился, сын растет. Сейчас Саша и Ванечка в Репине, дачку там снимаем. А на работе… За все эти годы – и до войны, и теперь… За все эти годы у нас скопились несметные сокровища… И не только в денежном эквиваленте. Сокровища народного, национального искусства России. Их бесценность в нравственной, духовной силе, в свете – как сказать? – в свете, который озаряет путь народа в достойное будущее, к свободе… – И вдруг Кирилл Захарович запнулся.

– Ты говори, говори, – подбодрил его Забродин. Но уже произошло…

Нечто возникло между ними – в сознании Кирилла Захаровича. Генный страх, предостережение: нельзя, опасно… Он из НКВД.

– И вот теперь, – продолжал Любин, победив себя, – у нас «Золотая братина». Почти вся… Одно блюдо у графа Оболина… Кстати, что Алексей Григорьевич? Как он? Жив?

– Не знаю.

– И нет самой чаши, самой братины.

– Чаша не иголка… – задумчиво протянул Глеб Кузьмич, на несколько мгновений отдавшись какой-то своей думе. – Ну и?… Ты что-то недоговорил.

– Да! Вот в чем дело… Наш народ… Прежде всего русский народ… – Опять замолчал Любин. И снова преодолел себя: – Он сегодня – Иван, не помнящий родства. Отечественная история, которая преподается в школах, вузах, исследования наших ученых со всяческими степенями и лауреатскими званиями, повести и романы титулованных писателей, исторические фильмы и спектакли – все это, Глеб, не история России вовсе, а политика, усеченная полуправда, фальсификация, все это подчинено одной цели… – Кирилл Захарович прямо посмотрел в глаза Забродину, – оболваниванию народа, воспитанию в каждом человеке якобы на примерах русской истории послушного подданного режиму, который сегодня правит страной…

– Я с тобой согласен, – перебил Глеб Кузьмич.

– Что?!

– Я с тобой согласен. И спасибо, Кирилл, что ты мне сказал все это.

– Понимаешь, – заспешил Любин, глаза его пылали, он сразу помолодел на несколько лет, – наша настоящая история, ее высшие идеалы, духовные, нравственные устремления народа воплощены не только в летописях, документах, исследованиях ученых мужей восемнадцатого и девятнадцатого веков, – они в произведениях народного искусства. Там все сконцентрировано и выражено эмоционально, обращено к чувствам людей. «Золотая братина» в этом смысле совершенство, шедевр. Именно по концентрации исторической народной идеи. Боже мой! Если бы открыть музей… Музей русского народного искусства… или народного творчества…

– Такой музей обязательно будет, – вставил Глеб Кузьмич и теперь тоже прямо, открыто смотрел в глаза другу. – Не навсегда же в России… – Забродин подыскивал слова, – сегодняшний режим. Твой музей обязательно будет. И когда для его открытия хоть забрезжит проблеск надежды… А я, такова специфика моей работы, – Забродин скупо улыбнулся, – одним из первых узнаю, вернее, почувствую приближение надежды, нашей надежды… Тогда я сразу позвоню тебе! И начнем действовать вместе. Давай за это выпьем, Кирюша!..

Глеб Кузьмич позвонил в конце марта 1953 года – страна еще находилась в состоянии шока после смерти и похорон Сталина. Огромная держава как бы замерла в ожидании неминуемых перемен.

– С великим праздником, Кирилл! – услышал Любин через потрескивание и шорохи в телефонной трубке ликующий голос Забродина.

– С праздником?… – опешил Кирилл Захарович.

– Тиран и людоед сдох! Грядут новые времена…

– Ты звонишь… – перебил Любин.

– Из междугородного пункта… – Забродин смеялся. – Ты, Кирилл, ничего не бойся. Хватит нам бояться! И вот что… Бери командировку – и срочно в Москву. Тут уже переговорили с кем надо. Сегодня двадцать третье марта. Двадцать шестого в три часа у тебя встреча с заместителем министра культуры страны. Приготовь документы… не знаю, как сказать… аргументированную докладную о необходимости, важности, полезности для роста культурного уровня советского населения и прочая, и прочая… о необходимости Музея народного искусства России. Твоего музея, Кирилл! Наверно, нужен каталог имеющихся у вас экспонатов. Ну… Не мне тебя учить. Ты со своими коллегами сообразишь. И директор ваш в курсе. Ему только что звонили. Приезжай за день до аудиенции в министерстве. Сразу – ко мне. Я тебя буду напутствовать. – Забродин смеялся. – Все, Кирюша! Обнимаю. Дела.

В телефонной трубке забились короткие гудки. «Уж не померещилось ли? – в каком-то отупении думал Кирилл Захарович Любин. – Уж не слуховая ли галлюцинация?» А дальше все происходило как в волшебной сказке со счастливым концом: все двери открылись, полное понимание на самом высоком уровне, дружеские рукопожатия, денежные лимиты, все документы подписываются сразу, еще нет помещения, но уже утверждено штатное расписание. Любин пока живет в гостинице «Москва», но уже обещана квартира. Наконец найден старинный дворянский особняк во Втором Зацепном переулке. «За вами, Кирилл Захарович, заедет машина, будем смотреть: подойдет ли?» – «Подойдет! Подойдет!..» – заранее хотелось крикнуть Любину. Особняк, предлагаемый музею, оказался прекрасным. Только требовался капитальный ремонт. И к нему тут же приступили.

Новые времена! Прав, тысячу раз прав Глеб! И люди новые. Любин преобразился сказочным образом: помолодел, распрямился, стал следить за своей внешностью. Он работал буквально сутками. И Забродин, с которым теперь Кирилл Захарович встречался постоянно, торопил:

– Куй железо, Кирюша, пока горячо. Помни мой главный совет: не упускай ни одного часа. Кто знает… Все может измениться. Сегодня твое время. Спеши, спеши…

Незаметно, казалось Любину – мгновенно, пролетело полтора года. Близился день открытия Музея народного искусства России – такое название было определено детищу Кирилла Захаровича. Для сервиза «Золотая братина» он выбрал небольшой подвальный зал, решив: главное – свет. «Мы его установим так, чтобы каждый предмет, каждый рисунок был виден, ясен. Это при первом взгляде на сервиз. А потом… Потом свет будет меняться, он выделит то один предмет, то другой – именно то, что нужно экскурсоводу для рассказа. В нашем освещении сервиз будет жить…»

Лишь одно мучило Любина: в экспозиции не будет основы сервиза – самой братины. «Может быть, – мучительно думал Кирилл Захарович, – сделать муляж, дубликат? Нет, подделка все разрушит…» Как поступить? На этот вопрос ответа не было. И – в который раз! – вмешались Высшие Силы. Нет, наверняка есть своя магическая судьба у фамильного сервиза графов Оболиных «Золотая братина», очевидно начертанная на Небесах.

Музей открывался пятнадцатого апреля 1956 года. Восьмого марта в кабинете директора музея, еще пахнущем олифой, зазвонил телефон.

Кирилл Захарович поднял трубку.

– Здравствуй, Кирюша. – Казалось, голос Забродина доносится из соседней комнаты – даже дыхание было слышно. – Это я. Звоню тебе из Парижа, из аэропорта Орли, наш рейс задерживается на три часа. И вот не выдержал…

– Что, что, Глеб? – От предчувствия огромного счастливого события бешено заколотилось сердце. – Что?

– Из Боливии, из Ла-Паса… Ты стоишь или сидишь?

– Сижу.

– Из Ла-Паса я везу тебе братину. Саму братину! Чашу. Ты меня слышишь? Кирилл! Ты почему молчишь? Кирилл?

– Я тебя слышу… Жду. Приезжай скорее…

Любин положил трубку телефона, и стены кабинета, еще голые (приготовленные картины – сюжеты из русской истории – в искусных деревянных рамах стояли у книжного шкафа), в голубоватых обоях, сдвинулись, поплыли, закружились вокруг Кирилла Захаровича в медленном хороводе.

Вечером, накануне открытия Музея народного искусства России, Любин пригласил к себе Глеба Кузьмича. Кирилл Захарович получил в Москве двухкомнатную квартиру в панельном пятиэтажном доме, куда переехал из Ленинграда с женой и сыном… Такие дома в последние годы как грибы росли на окраинах столицы, и народ их скоро окрестил хрущобами. Однако Любину нравилась эта уютная, теплая квартира. А главное – район оказался замечательным: Кунцево, рядом с домом старинный Филевский парк, от которого рукой подать спуск к Москве-реке, как раз к тому месту, где река вливается в огромный город. Небольшой пир хозяин квартиры затеял на кухне и, по первому кругу наливая водку в рюмки, объявил:

– Глеб! Позволь за тебя. За нашу дружбу. Да, все было… Однако время доказало: ты настоящий друг. Если бы не ты, не было бы нашего музея. И «Братина»… За тебя! Живи долго…

Они чокнулись, выпили, стали закусывать шпротами и маринованными опятами.

– Если об открытии музея… – заговорил Глеб Кузьмич, – надо бы выпить за генерал-майора Голубятникова Николая Александровича. Я что? Пенсионер. Встречался со своим бывшим начальством. И не раз. Это он, Николай Александрович, с самим министром культуры личный разговор имел. Тут и его увлечение русской историей свою роль сыграло. Он, оказывается, несколько твоих статей читал о «Золотой братине» в специальных изданиях. Пересказал мне и легенду о мастерах, которые сервиз создали. Тоже у тебя вычитал. Что, действительно есть такая легенда?

– Даже не легенда, – заволновался Кирилл Захарович. – Скорее уральский сказ, результат поездок на Катлинский завод. Мне удалось в архиве обнаружить запись этого сказа или, если хочешь, легенды. Запись относится к 1896 году. А до нее передавался сказ устно, из поколения в поколение, рабочими людьми завода. Записал же его бухгалтер заводской конторы Григорий Онуфриевич Рамаданов. Я разыскал его родню. Там целый семейный архив – преинтереснейший! И несколько толстых тетрадей, дневников Рамаданова. Оказывается, Григорий Онуфриевич сам искал среди местного населения семейные корни создателей «Золотой братины» – мастера Прошки Седого и его подмастерьев, Данилки, Егорки и Васьки Лаптя. Он обнаружил в церковных книгах и в заводских платежных ведомостях восемнадцатого века имена этих людей! Представляешь? И записал в своем дневнике. Вот об этом я и писал в статье, которую прочитал твой генерал-майор. А сама легенда… Лучше ты ее услышишь завтра на открытии музея от нашего экскурсовода. – Любин наполнил рюмки. – Боже мой! Неужели я дожил до этого дня? Иногда мне кажется, что я сплю, что все происходящее – сон.

– Нет, это явь, – тихо молвил Глеб Кузьмич, запустив руки в густые седые волосы. – Ты счастливчик. Проскочили мы с твоим музеем…

– Что ты говоришь! – замахал руками Кирилл Захарович. – Все только начинается, я убежден: теперь, после Двадцатого съезда партии, доклада Никиты Сергеевича, разоблачения культа личности Сталина, нас ждут новые времена – демократизация, свобода, расцвет культуры!

– Ничего этого не будет, – удрученно заявил Забродин. – Вернее… Да, кое-что изменится… наверное, изменится. К лучшему. Но демократия, свобода… Потрясающе, как вы все наивны! Впрочем, и я… И я поддался эмоциям. Сразу после смерти антихриста… Неужели же наша советская история ничему не учит?… Пойми, Кирилл: надо менять не людей, а политическую систему. А наша политическая система преступна…

– Что? – Любин оглянулся на закрытую дверь кухни.

– Наша политическая система преступна, – повторил Глеб Кузьмич. – И пока страной правит олигархическая верхушка коммунистической партии, а ее власть охраняет ведомство под названием КГБ – Отечество в опасности. Ты пойми: ведь ничто не изменилось! – повысил голос Забродин. – У власти те же преступники, которые десятилетиями подобострастно окружали трон Сталина. Они все его последыши, «верные ученики». – И, встретив взгляд Любина, Глеб Кузьмич замолчал. – Прости!.. Но правду надо знать. И прямо смотреть ей в глаза. Однако главное для нас свершилось: Музей русского народного искусства создан. Пусть для кого-то он карта в политической игре. Для народа, для страны – это победа отечественной культуры. Я поздравляю тебя, Кирюша, с завтрашним днем!..

Все это было год назад. Неужели прошел уже год? Нет, больше, год и три месяца. Кирилл Захарович взглянул на часы.

– Пора, – сказал он, – «Интурист» – организация пунктуальная. У них поток…

Два пожилых человека, если не сказать старика, прошли через прохладный холл музея и оказались в уютном дворике с белыми скамейками, с клумбой, на которой ярко рдели настурции; возле старинной каменной ограды росли густые темные липы, и в них азартно галдели невидимые воробьи. Любин и Забродин вышли на улицу. Здесь уже стояло два интуристовских автобуса, забравшихся одним боком на тротуар, – Второй Зацепный переулок был слишком узким.

Подъехал третий автобус, и из него из обеих дверей посыпались представители Черного континента: ослепительные улыбки, темпераментные жесты, яркая одежда. И еще автобус… Чинно выходят в основном пожилые люди, неторопливая немецкая речь.

– Так у нас каждый день, – заметил Кирилл Захарович. – Интерес к народному русскому искусству огромен. Должен подчеркнуть, у иностранных туристов больше, чем у соотечественников. К сожалению.

Забродин рассматривал немецких туристов.

– Господа старики – наши с тобой ровесники, – задумчиво сказал он. – Тоже, значит, интересуются русским искусством. Любопытно знать, где они были, например, весной сорок пятого…

– Может быть, – перебил Любин, – может быть, как раз то, что ты думаешь. И это прекрасно. В этом высшее предназначение искусства: примирение, покаяние…

– Да, да, – согласился Глеб Кузьмич. – Это французы? «Все понять, все простить».

– Воистину так, – откликнулся Любин.

Подъехал следующий автобус. Из распахнувшихся дверей выходили, весело переговариваясь, люди разных возрастов, разномастно и ярко одетые, с фотоаппаратами и кинокамерами.

– Говорят, кажется, по-норвежски, – отметил Кирилл Захарович. – Значит, они.

Забродин и Любин подошли к автобусу. Из передних дверей выпорхнула молоденькая девушка в тесных джинсах, быстро обернувшись, что-то сказала, и ей подал руку дряхлый старик, появившийся в дверях. Девушка помогла старцу выйти из автобуса. Сзади его поддерживал молодой человек с кинокамерой через плечо.

– Алексей Григорьевич! – негромко окликнул Любин.

Старик стал оглядываться по сторонам, близоруко щурясь. Да, это был граф Оболин. Но что с ним сделало время! Высохшая фигура, согбенная спина, иссеченное морщинами аскетическое лицо, седые волосы. Кирилл Захарович почувствовал спазм, сжавший горло. Теперь они стояли друг напротив друга: граф и Забродин с Любиным.

– Постойте, постойте! – возгласил Алексей Григорьевич. – Я сам… Сам узнаю. Вы Любин. Любин Кирилл Захарович. Мы с вами вчера говорили по телефону. А вы…

– Глеб Кузьмич Забродин, – подсказал Любин.

– Глеб Кузьмич… Все вспомнил. Осло, Берлин… Все, все… Позвольте, господа, обнять вас и расцеловать по-русски.

У графа Оболина слезы выступили на глазах.

– Вы мне, Алексей Григорьевич, вчера преподнесли сюрприз – ваш приезд, – сказал Любин. – А я вам – сегодня: помимо братины – встреча с Глебом Кузьмичом.

– И у меня для вас, граф… – Забродин покашлял: першило в горле. – Сейчас. – Он вынул из кармана пиджака бумажник, из бумажника – целлофановый пакетик, из пакетика – медальон на золотой цепочке. – Возьмите, Алексей Григорьевич.

Граф Оболин трясущимися руками осторожно, не веря глазам, взял медальон, рассматривал его несколько мгновений и вдруг начал судорожно целовать.

– Дарья… Дарьюшка… – шептал он. – В нем мой портрет… в молодости. Открывается с секретом, здесь, сзади. Сейчас… – Но Алексей Григорьевич не сумел открыть медальон. – Ладно… Потом… В ту ночь… В ту нашу первую ночь я подарил ей… Дарьюшка… Любовь моя…

– Мы похоронили ее вместе со своими товарищами, – тихо проговорил Забродин, – в Германии, в земле Баден, в двадцати километрах от города Лаупенен и в восьми – от швейцарской границы.

– Да, да! Я знаю… Мне писали. Только место захоронения, было сказано в письме, неизвестно.

– Оно известно и отмечено на карте, – сообщил Глеб Кузьмич. – Вы ее получите. И может быть, немецкие власти вам разрешат…

– Дай-то бог! – воскликнул граф Оболин. – А я… Как только прочитал, что «Золотая братина» выставлена в музее, я тут же попытался приехать. Но не получил визы в вашем посольстве. Как я хотел попасть на суд! Увидеть Никиту на скамье подсудимых… И… Да простит меня Бог! Увидеть, как он примет смертный приговор…

– Он принял его достойно, – сказал Забродин.

– А вообще… – граф Оболин подыскивал нужные слова, – как он вел себя на процессе? Поймите, господа! Я простил Никиту! Я простил всех… Но все равно… Это не чувство мести, нет!.. Не знаю… Видеть хотел. Он признал себя виновным?

– Да, – кивнул Любин, – Никита Никитович Толмачев признал себя виновным. Во всем.

– Ему дали последнее слово? – спросил Алексей Григорьевич.

– У вашего бывшего дворецкого была единственная просьба: он молил разрешить ему перед смертью взглянуть на «Золотую братину».

– И ему разрешили?… – прошептал граф Оболин.

– Сначала отказали, – пояснил Забродин. – Но мы с Кириллом Захаровичем настояли, убедили. Последняя просьба Никиты Толмачева была удовлетворена: он, за несколько дней до вынесения приговора, увидел «Золотую братину» под бронированным стеклом.

– А теперь ее увижу я… – прошептал граф Оболин.

– Что же, Алексей Григорьевич, – подытожил Кирилл Захарович, – идемте!

Они вернулись в кабинет директора через час. Потрясенный, граф молчал. Молчали и Любин с Забродиным.

– Я счастлив! – тихо заговорил Алексей Григорьевич. – Счастлив!.. Она – в России. В России! Так и должно быть. А я… Нет, сразу, сейчас – не могу… Простите…

– Вы о чем говорите, граф? – не понял Забродин.

– Дайте мне лист бумаги и ручку.

Кирилл Захарович передал графу Оболину и то и другое. Граф Оболин сел за директорский стол и стал писать. Рука его дрожала. Наконец была поставлена последняя точка.

– Прошу вас, Кирилл Захарович!

На листе бумаги было написано (с буквой «ять»):

«Я, граф Алексей Григорьевич Оболин, удостоверяю, что через четверть века после моей кончины блюдо из сервиза „Золотая братина“, находящееся у меня, будет передано Музею народного искусства в Москве моими потомками, о чем будет сделана соответствующая запись в моем завещании.

Граф А. Г. Оболин.

Москва,

8.08.1957 г.».

 

Глава 52

Смертник и его потомок

Москва, 14 сентября 1996 года

В кабинете Ивана Кирилловича Любина зазвонил телефон. Директор музея поднял трубку.

– Здравствуйте, Иван Кириллович! Миров беспокоит. Просьба у меня и у следователей, которые ведут дело Никиты Дакунина. Заговорил Никита Васильевич. То есть не заговорил, но может заговорить. Сказал, что скажет, какова судьба графа Александра Петровича Оболина, но выставляет условия.

– Какие?

– Говорит: дайте взглянуть на «Золотую братину» – и тогда все расскажу! Решили рискнуть. Посодействуете?

– Да! Конечно! Когда?

– Да чего тянуть? Сегодня можно? Надо как-то поделикатней. Ввести бы его в зал, когда там только начинается экскурсия.

– Минуту! – Любин просмотрел список, лежащий перед ним. – Так… Вот если в шестнадцать тридцать? Экскурсия слушателей курсов менеджеров, небольшая, двенадцать человек. Давайте, Вениамин Георгиевич, только чтобы все было точно. Вы вводите его в зал ровно в шестнадцать тридцать, вас встретят, проводят. Экскурсия уже в зале, сразу начинает говорить экскурсовод.

– Договорились, Иван Кириллович. Я вам через некоторое время позвоню, уточним детали.

В половине пятого экскурсия молодых менеджеров дисциплинированно выстроилась у стенда с сервизом «Золотая братина». Девушка-экскурсовод со строго-торжественным видом и с указкой в руке, посматривая на Ивана Кирилловича, стоящего у стены, была готова начать свой рассказ…

Открылась дверь, и в зал вошли Миров и Табадзе, а за ними Никита Васильевич Дакунин в костюме и при галстуке. Следом двое молодых людей богатырского сложения со спокойными лицами. Миров и Табадзе подошли к Любину, и теперь все трое смотрели на Никиту Дакунина, который остановился сбоку от экскурсантов и, казалось, ничего не видел, кроме сервиза «Золотая братина». Странно, лицо его было совершенно спокойно, даже анемично, все в нем замерло, и только в глазах с расширенными зрачками трепетал голубоватый дьявольский свет. И еле заметно шевелились губы.

Иван Кириллович кивнул девушке-экскурсоводу.

– Наша экскурсия по Музею народного искусства России… – голос хотя и был академически поставлен, но в нем прорывалось волнение, – заканчивается в самом священном для нас зале. Перед вами жемчужина нашей обширной коллекции – уникальный, неповторимый сервиз «Золотая братина», шедевр, сотворенный руками русских мастеров в восемнадцатом веке…

«Невероятно, непостижимо, – думал Иван Кириллович Любин с нарастающим чувством ужаса, глядя на Никиту Васильевича. – Все повторяется… Никита Никитович Толмачев так же вымолил у суда удовлетворения своего последнего желания – увидеть перед смертью „Золотую братину“… Отец рассказывал, что и для него, и для Забродина это было потрясением – тот промозглый осенний вечер остался в их памяти навсегда, до смертного часа…»

Москва, 4 октября 1956 года

Они приехали в музей раньше тюремной машины, чтобы встретить ее. И оказались одни в полуподвальном зале, где в большой витрине под бронированным стеклом была выставлена «Золотая братина». Кирилл Захарович сначала включил неяркий верхний свет. Только с одной стороны вдоль подвальных окон, забранных в металлические решетки, и вдоль глухой стены с другой стороны шел искусный монтаж больших фотографий и картин, на которых были виды сибирских городов XVIII века, Уральских гор, деревень, лесных трактов зимой, летом, осенью, виды Катлинского завода. Некоторые из картин монтировались под разными углами, были подсвечены снизу, создавалась объемная перспектива. Подходя к витрине с «Золотой братиной», вы как бы проделывали путь через сибирские и уральские просторы. Сводчатые потолки зала были расписаны под небо – облака, синь, акварельные отсветы невидимого солнца… Велик небесный простор над русскими далями. Кроме витрины с сервизом, в зале ничего не было.

Кирилл Захарович нажал кнопку на маленьком дистанционном пульте, который был у него в руках, – в витрине с сервизом со всех четырех сторон вспыхнули невидимые лампы с веером рассеивающего света. Несчетное число раз видел возникающую в свете картину Кирилл Захарович. Но каждый раз – как впервые: замирает сердце от восторга и невыразимой печали, волнение сжимает горло. Свет дробится в гранях золотых блюд, подносов, кубков, орнаментные изображения начинают неуловимо двигаться, внутри витрины возникает черный бархатный объем… Нажата еще одна кнопка на пульте – и луч невидимого прожектора падает на чашу-братину, которая связывает, притягивает к себе все предметы сервиза; луч начинает медленное скольжение по сверкающим бокам братины – и оживают, перемещаются орнаментные рисунки. Жутковатое ощущение: сейчас бесшумно раздвинется в стороны бронированное стекло, и историческая бездна, обернувшись действительностью, поглотит тебя…

– Всмотрись, Глеб, – говорил в тот незабываемый вечер Любин. – Вот главный смысл, который мастера вложили в сервиз. Тайный смысл… Мне кажется, я его разгадал. Об этом и книга, над которой тружусь. Смотри! Все пугачевцы, все простые русские люди, вовлеченные в борьбу, – воплощение свободы, воли, несокрушимости. А каратели, царевы драгуны? Несколькими пунктирными линиями, штрихами… Как это удается? Эту загадку народного гения я разгадать не могу. Пока… Смотри: каратели не воспринимаются победителями! В них смятение, подавленность совершенными убийствами, поджогами. Ты понимаешь, Глеб, что здесь сказано? Да, человек рожден для свободной жизни, за нее надо бороться. Но не насилием! Вглядись, вглядись! Отсюда то поразительное чувство сострадания, прощения, которое охватывает при виде «Золотой братины». Сервиз вопиет: «Не убий!» Ты понимаешь? В нем воплощена главная заповедь Христа: «Не убий!..» И одновременно страстный, прямо яростный призыв к свободе. Как совместить первое и второе? Творцы сервиза не знают ответа на этот вопрос, они мучаются над ним, страстно ищут на него ответ и нам через века передают свой поиск. Но мне абсолютно ясно одно: они одинаково сострадают и жертвам, и палачам… Быстро вошел дежурный охранник, доложил тихо:

– Кирилл Захарович, привезли.

– Пусть войдет, – сказал Любин. – Конвой попросите остаться за дверями.

Любин и Забродин отошли в сторону, к глухой стене, встали за картиной, обращенной углом к входной двери, и были теперь невидимы.

Дверь открылась. И в зал под сводчатым небесным потолком вошел Никита Никитович Толмачев. Он был в полосатой куртке и полосатых штанах, в черной шапке без козырька – в одежде смерт ника. Никита Никитович казался огромным, сутулым, лица его в слабом освещении не было видно. Несколько мгновений он стоял в дверях, всей своей позой устремленный вперед, к витрине с «Золотой братиной»… Потом медленно, тяжело зашагал по «сибирской дороге» (так называл Любин этот проход по залу), остановился в трех шагах от витрины… Замер.

В меняющемся освещении сервиз жил своей жизнью, ослепительно сияли золотые совершенные формы, двигались, еле уловимо перемещались люди, лошади, хвосты пламени на орнаментных рисунках чаши-братины. Еле слышная, несомая историческим ветром походная казачья песня, конское ржание, плач ребенка, клокотание пламени, стоны, боевой клич…

Участилось, стало слышным хриплое дыхание Толмачева. И вдруг Никита Никитович завыл – страшно, по-звериному, сводчатые потолки эхом повторили этот вой. В зал ворвались два милиционера, но Любин остановил их повелительным жестом, и они остались стоять в дверях. А Никита Никитович Толмачев бухнулся на колени, подполз к витрине с сервизом и, ударяя лбом об пол, закричал утробно, жутко, давясь рыданиями:

– Россия, прости!.. Народ русский, прости!.. Дарья, прости! Господи, прости!.. Прости и помилуй…

И Толмачев замертво рухнул на пол. В уголках полуоткрытого рта пузырилась пена. Подбежали милиционеры, подхватили Толмачева под руки, потащили к двери. Ноги в серых арестантских ботинках волочились по полу, голова поникла вправо и стукалась по плечу. Никита Никитович был без сознания.

* * *

– Итак… – Девушка-экскурсовод глубоко вздохнула. – Восемнадцатый век, на престоле императрица Екатерина Вторая…

 

Глава 53

«Это ваша кровь, мастера»

Катлинский завод, 12 июня 1775 года

Всю дорогу, считай от самого Санкт-Петербурга, дожди, ненастье, дороги раскисли. Сколько лошадей загнали в долгом, бесконечном пути. И совсем беда: любимый жеребец Грант, боевой товарищ, ногу сломал на переправе через бурную, клокочущую желтыми бурунами реку, вышедшую из берегов от беспрерывных ливней. Пришлось пристрелить. Зол полковник Демин, гнев и черное раздражение душу сотрясают. И коня жаль, и к Лизе ко второму августа, ко дню ее рождения, не успеет, как обещал. Одна отрада: посулился граф Григорий Григорьевич Оболин сватом быть, сам к родителям Елизаветы Петровны Борятиной, фрейлине ее величества русской императрицы, явиться – жениха портрет рисовать. Так сказал Григорий Григорьевич, в дальний путь провожая. И посулил еще:

– На Урале ладно дело справишь – на свадьбу вашу не поскуплюсь. И подарок от меня ждите.

«Да уж справлюсь! – думал полковник Демин, нахлестывая кнутом потные бока дюжего мерина, которого на последней ямской заставе взял. – В один день все исполню. Может, какое именьице граф в подарок пожалует? Пусть небольшое. И людишек чуть». А вот и дороге – слава тебе, Господи! – конец: за ярко-зеленым полем, грядами дремучего леса окаймленным, под тяжелыми хмурыми небесами, дождем беременными, – стены Катлинского завода, деревянная церковь из-за них колоколенкой выглядывает. Собаки брешут – все громче и громче.

Летит жирная грязь из-под конских копыт. Во главе отряда вооруженных всадников (двенадцать человек их) полковник Демин, с лицом грязным и заросшим, весь потом провонял, и своим, и лошадиным. За отрядом – четверо, тоже на конях, в красных рубахах и в клобуках на головах, глаза прикрывающих. И за ними – два возка, парами лошадей запряженные. Со скарбом дорожным и прочим, для задуманного дела потребным. А гостей издалека заметили – ворота настежь.

В это же самое утро граф Григорий Григорьевич Оболин в одиночестве пребывал в своем потаенном доме на Васильевском острове. На огромном столе, накрытом белой скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами, был разложен перед ним весь сервиз «Золотая братина» с чудо-чашей в центре. Граф прохаживался вокруг стола и не мог оторвать взгляда от своего сокровища. Сердце его разрывалось от тоски, сладостной боли, приступов еще смутного раскаяния. Уже несколько дней Григорий Григорьевич жил здесь затворником, приказав верному слуге, дворецкому Никите Толмачеву, никого к нему не допускать, ежели пожалуют: граф прощался с «Золотой братиной». Прощался… Не можно державному повелению не подчиниться, супротив воли Екатерины Второй пойти.

«Расплавлю, – думал Григорий Григорьевич, – в слитки обращу, раз так императрица наша возжелала. Может, завтра. Или послезавтра. Потому как дóлжно, и там, за Уралом, на заводе с мастерами этими полковник Демин обрешит. Пусть все разом: и с ними, и с „Братиной“… Эх! То ли творю? Вразуми, Господи!..»

И заметался граф Оболин по залу, где, похоже, последний раз во всей своей красе сервиз был явлен. Заметался, полный смятения и тоски, душу сотрясающей. «Чую, сегодня Николай Ильич Демин на Катлинский завод пожалует. А может, уже пожаловал». И не ошибся Григорий Григорьевич Оболин…

Ворвался отряд на заводской двор – лошадиный храп, крики, псы цепные лаем захлебываются. На крыльце Людвиг Штильрах, управляющий заводом, борода черная всклокочена, страх в глазах и предчувствие беды.

– Чего изволите?…

– Веди к Прошке Седому! – перебил полковник Демин.

А в мастерской мастер и его подмастерья привычным делом заняты: когда вошли в угарную духоту и смрад, первым – управляющий заводом Штильрах, с лицом белым от ужаса, за ним – полковник Демин, драгун несколько, молодой силой распираемых, а последними – четверо палачей в красных рубахах, и на лицах всех четверых одинаковые улыбки застыли, кровожадные, – в тот самый момент Данилка по неостывшему блюду резцом линию вел, рисунок ладил. Оторвался отрок от работы, сказал радостно:

– Никак от боярина Оболина? Вольная!

– От боярина, от боярина, – усмехнулся полковник Демин. – Будет вам вольная. – И к своим людям повернулся: – В пыточную!

Дальше что же? Время вроде бы куда-то провалилось: вот она уже, пыточная… Подвешены на дыбы мастер Прошка Седой и его подмастерья – Данилка, Егорка да Васька Лапоть, по пояс голые, и тела потные уже плетьми исхлестаны. Между ними прохаживаются палачи в красных рубахах, и на лицах все те же улыбки застывшие, одинаковые. Пылают угли в печи, в голубоватое пламя засунуты железные щипцы и штыри с деревянными ручками. Кипит, булькает в ковше чугунном расплавленное олово. А в самом центре пыточной – деревянная плаха, и топор в нее лихо вогнан.

В эти самые мгновения граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору и, терзаемый сомнениями и теперь уже явным, сокрушительным раскаянием: «То ли я творю?» – смотрел на ажурную яркую зелень июньских деревьев перед своим домом, на чугунную литую ограду, за которой в голубовато-серой дымке тонул великий город. «То ли творю, Владыко Всевышний?…»

За спиной графа родился легкий одиночный звон, ему тут же ответили другие звоны, еще более легкие. Григорий Григорьевич быстро обернулся: чаша в центре сервиза еле заметно покачивалась. К ней едва уловимо двигались блюда, подносы, кубки, тарелки, касаясь друг друга, и от этих прикосновений рождался звон… Он становился все более многоголосым, он усиливался, звучал все громче, громче, громче!.. «Как дети стремятся к своей матке, ищут спасения…»

Золотая молния вспыхнула в зале, и в миг ее ослепительной вспышки увидел граф Оболин смрадную пыточную и на дыбах мастера Прошку Седого и его трех подмастерьев. Разом смолк перезвон, замер на столе сервиз. И осенило Григория Григорьевича: «Так это сейчас там… С ними полковник Демин… Да как же я… Дьявол, дьявол попутал… От злости и неудачи ослеп… Господи! Помоги! Как остановить?…» И закричал граф Оболин страшным, нечеловеческим голосом:

– Николай! Не надо!.. Не делай! Слышишь? Не делай этого!..

Но не слышит полковник Демин запоздалого вопля боярина. В кресле сидит он, после недавнего обеда хмельной, но в меру. Рядом с ним стоит управляющий Людвиг Штильрах, ни жив ни мертв – тень от человека осталась.

– Значит, вольную возжелали за сервиз крамольный? – нарушает молчание полковник Демин, ногтем мизинца в зубах ковыряя. – Что же, сейчас получите все сполна, мужичье, черная кость, бунтовщики! Будет вам плата от графа нашего Григория Григорьевича Оболина. – Он поворачивается к Штильраху: – Кто Данилка?

Управляющий кивает на Данилку. Полковник Демин сделал знак палачам. Те Данилку окружили. Рухнуло хрупкое тело на земляной пол.

– Рисунок по литью ладно ведешь? – Смотрит на мастерового полковник вприщур, усмехается. – Линию чуешь? – Знак палачам. – Давай!

Окружили четверо в красных рубахах Данилку. У одного заплечных дел мастера в руке штырь с концом раскаленным.

– А-а-а! – нечеловеческий страшный вопль – и сводчатые потолки дрогнули.

Вместо глаз на лице Данилкином – кровавые дыры, легким дымком исходящие. Подхватывают палачи уже бесчувственное тело, в угол, как мусор, бросают.

– Кто Егорка? – спрашивает полковник Демин. Молчит Людвиг Штильрах, сейчас оземь грохнется, чувств лишившись.

– Кто, я спрашиваю!

Управляющий Катлинским заводом неверной дрожащей рукой показывает на Егорку. Второй подмастерье сдернут палачами с дыбы.

– Значит… – медленно слова выговаривает полковник Демин. – Значит, по слуху насечку делаешь? Железы, будто зверь лесной, выслушиваешь? – Палачам небрежно знак рукой. – Получи свое!

Повален на бок Егорка, прижат к полу коленями. Руки сапожищами придавлены – не шелохнутся. Льют ему в ухо из ковша расплавленное олово.

– Мама-а-а!..

– Поворачивай на другой бок!

Бросают тело Егорки, бьющееся в конвульсиях, в тот же угол, где Данилка клубком свернулся и по полу пальцами рук скребет.

– А это, значит, Васька Лапоть? – Полковник Демин поднимается из кресла, прохаживается вокруг могучего подмастерья, свисающего с дыбы. – Песни петь горазд? Давай, палач!

Падает на пол тело Васьки Лаптя. Все четверо палачей на него наваливаются – еле сил хватает удержать: бьется богатырь, вот-вот мучителей с себя скинет. Однако неравные силы. Раскаленными щипцами вырывают у подмастерья язык. А он, все силы собрав, в камень превратившись, – ни звука.

– Гордый… – цедит сквозь зубы полковник Демин и к последней дыбе поворачивается: – Вот и все, Прошка Седой, великий искусник… Стало быть, ты у нас мастер – золотые руки? – Повернулся к палачам посланник графа Оболина: – Давай!

Подхвачен с дыбы Прошка Седой, подтаскивают его к плахе, обе руки – на нее. Рушится на плаху топор палача. Только скрип зубов, глаза под лоб закатываются. Ручьями кровь растекается. Теперь все четверо лежат они в углу пыточной кровавой, бесформенной массой. Только глухие стоны слышатся оттуда.

– И меня с ними казните! – закричал Людвиг Штильрах, дергая свою густую черную бороду и не замечая этого.

– Надо будет – казним, – спокойно изрекает полковник Демин. И с последними словами – в угол, где корчится в муках всё, что осталось от великих мастеров: – Вот вам и вольная! Пользуйтесь!..

Направляется полковник Демин к дверям из пыточной, уже весь сладким думам предаваясь о скорой встрече с невестой своей ненаглядной, фрейлиной ее императорского величества, Елизаветой Петровной Борятиной… Затихают его тяжелые шаги на лестнице.

А управляющий Катлинским заводом Людвиг Штильрах с ужасом и состраданием, сокрушающим сердце, смотрит на истерзанные, изуродованные тела мастеров: «Что делать? Как помочь? Чем облегчить страдания?…»

И вдруг! Дуновение ветра ворвалось в пыточную, и этот вольный ветер пах цветами: сиренью, лесной фиалкой, белыми садовыми лилиями. Вместе с ветром в пыточной возникло нечто. Людвиг Штильрах не верил собственным глазам: некая могучая сила оторвала от пола четырех палачей, пронесла их по воздуху и распяла на стене. Нет, они были живы, но паралич сковал их тела. Они не могли пошевелить и пальцем, с ужасом и животным страхом взирая на происходящее. Над телами мастеров закружился хоровод бледно-коричневых бабочек, возникших из струй легкого ветра, их становилось все больше и больше, бабочки садились на раны, на искаженные мукой лица, взлетали, кружились, их хоровод, становился все плотнее.

Так видел это Людвиг Штильрах. На самом же деле мастера чувствовали прикосновение к ранам прохладных врачующих рук. И затягивались раны и ссадины, уходила, отступала боль, над ними склонялись прекрасные прозрачные лица молодых мужчин, а в сознании звучали голоса:

– Все пройдет. Мы вас вылечим. И знайте: вы сделали главное дело в своей жизни. Смотрите! Смотрите!

И видели ослепленный Данилка, глухой Егорка, немой Васька Лапоть и безрукий великий мастер Прошка Седой одну и ту же картину: в некоем бархатном темном пространстве появилась, реально и выпукло, ярко освещенная вся их «Золотая братина» – чаша-матка и вокруг все ее триста пятьдесят детей.

«Вот главное дело вашей жизни».

«Да! Да! Да!..»

«Сервиз этот – ваша смертная плоть и бессмертная душа».

«Да! Да! Да!..»

В это предначертанное свыше время граф Оболин стоял перед сервизом, и правая рука его невольно, сама собой, творила крестное знамение – одно за другим. На глазах Григория Григорьевича «Золотая братина» преображалась. Пунктирные линии всех ее рисунков, и на чаше-матке, и на остальных предметах, ожили, запульсировали огненно-красными точками, которые быстро превращались в струйки – горячая алая кровь струилась по всем артериям сервиза, и он стал настолько божественно красивым, что граф Оболин зажмурил глаза, дабы не ослепнуть от восторга и смятения.

«Я понимаю, понимаю, это ваша кровь, мастера… – лихорадочно думал Григорий Григорьевич. – Виновен! Каюсь! Простите, если можете. Но вы не умрете! Нет… Ведь вы – это „Золотая братина“. Не расплавлю… Сохраню. Потомкам… Прав, прав князь Алексей Иванович Гагарин: не токмо для фамилии своей сохраню, но и для России. И для вас, мастера! А на Высшем суде вместе со Вседержителем и вы будете судить меня… Аминь!»

* * *

– …Такова история сервиза «Золотая братина», – закончила свой рассказ экскурсовод. – История его создания, похищения во время революции и возврата на родину. – Девушка помолчала. – Ну а что произошло совсем недавно, полтора месяца назад… Новое похищение сервиза, опять его возвращение в музей. Все это вы знаете из публикаций в газетах и журналах, из передач радио и телевидения.

Тихо было в зале под сводчатым потолком, превратившимся в небо над уральскими далями. Все молчали. Табадзе, Миров, Любин тихо подошли сзади к Никите Васильевичу Дакунину. К нему наклонился Арчил Тимурович, прошептал в ухо:

– Ну, господин Дакунин, вы наконец ответите на наш вопрос?

– Отвечу! Отвечу… – зашептал Никита Васильевич, не поворачиваясь, по-прежнему неотрывно глядя на сервиз под бронированным стеклом. – Да, я убил графа Оболина. По пути в аэропорт. Со своим напарником. Он приехал под видом таксиста. Я укажу место, где мы спрятали труп. Я убил его! – Слова участились, Никита Дакунин говорил захлебываясь: – Потому что… Потому что она наша! Она будет нашей…

Издалека, из вечности, возник еле слышный колокольный перезвон. Издалека… Но выделялся в нем бас могучего колокола. Сорок сороков Москвы? Иван Великий в Кремле на самой высокой колокольне Государства Российского? А подголоски? Со звонниц храма Христа Спасителя? Звонят колокола. Во здравие или за упокой?…

 

Глава 54

Варшава, 16 сентября 1996 года

В это утро в польской столице шел тоскливый осенний дождь. Мишель-Очкарик проснулся, как ему показалось, от стука в дверь. Фамилия его была Ожежко, а звали действительно Михаилом. Михаилом Станиславовичем. А в раннем детстве он был Михасем. Его предки осели в Казахстане, куда были высланы царским правительством после подавления польского восстания 1863 года. Он родился под Чимкентом, родители были учителями и погибли в автокатастрофе, когда Михаилу было двенадцать лет. Он остался один, родственников не было. Только в Польше жила старшая сестра Марыся – она была отправлена туда родителями маленькой девочкой. Из детского дома, куда его поместили дальние родственники, Михаил сбежал через неделю, и начались его скитания по просторам Советского Союза: бродяжничество, подростковые шайки, первый арест и трехлетнее пребывание в колонии усиленного режима. Побег из колонии. Он-то все и решил – возврата в «честную» жизнь не было. В 1994 году оказался Очкарик (очки он носил с четырех лет – близорукость) в Москве, связался с мелкими наркодельцами, и в их среде его обнаружил Никодим Иванович Воротаев…

Нет! Он проснулся не от стука в дверь – так странно звонил телефон: резко, с долгими перерывами, и гудки звучали, как удары. Телефонный аппарат стоял на полу рядом с кроватью. Михаил взял трубку, и тяжелое предчувствие беды сдавило сердце.

– Ты уже проснулся, сынок? – прозвучал в трубке мужской голос. Говорили по-русски.

– Проснулся…

– Вот и славно. Слушай меня внимательно. Тебе привет от Бати. Ты, кажется, намылился за дальний бугор, в Америку? И сестрицу решил с собой прихватить? А свой капитал перевести в швейцарский банк? – Михаил молчал. – Так вот, сынок, Марыся сейчас у нас.

– Что?…

– У тебя с ней свидание вчера было, у нас – сегодня ранним утречком. Ничего с твоей сестрицей не случится. Мы ее хоть сейчас отпустим. Но при выполнении определенных условий.

– Какие ваши условия?

– Первое: капитал свой в тутошнем банке не шевели, помешать можем. Второе: о путешествии в Америку забудь. Третье: путь твой завтра в Россию-матушку, в Москву. Все подробности при встрече. Ждем тебя через час, в половине десятого, у памятника вашему замечательному поэту Адаму Мицкевичу.

Трубка замолчала. Михаил Ожежко бросил трубку телефона, лег на спину, замер. Слышно было, как за окном над Варшавой ровно шуршит осенний дождь. «Все. Я пропал. Мы с Марысей пропали… Что делать? Кто поможет?…»

– Я помогу тебе, Михась, – прозвучал спокойный мужской голос.

Очкарик, вскочив с кровати, привычным мгновенным движением надел очки и приготовился к отпору, повернувшись в ту сторону, откуда прозвучал голос. У двери стояло старое кресло, обтянутое бордовым плюшем, с вытертыми, лысыми подлокотниками. В нем сидел молодой бледный мужчина с безупречно-правильными чертами лица, в светлом плаще, в белом свитере и застиранных светло-серых джинсах.

– Кто вы? – прошептал Михаил Ожежко.

– Мое имя Грэд, – улыбнулся незнакомец. – И больше не задавай вопросов. Пока. Потом, может быть, мы поговорим обо всем. А сейчас выслушай меня спокойно. Тебе не приходит, Михась, в голову в принципе банальное и вечное, как само человечество, соображение: за все наступает расплата. И то, что сейчас с тобой происходит…

– Расплата? – прошептал Михась.

– Да, расплата. И за твою прошлую жизнь, и за все, что ты делал в последнее время. Ведь все твои поступки в минувшие два года связаны с сервизом «Золотая братина». Ты согласен?

– Согласен…

– Хочешь взглянуть на них со стороны?

– Нет! Нет, не хочу!

Но было уже поздно: на глухой стене комнаты возник квадрат голубоватого светящегося экрана.

– Смотри, Михась, не отворачивайся.

И перед Очкариком промелькнули, как в кинохронике, снятой скрытой камерой, все преступления, в которых он участвовал. И подготовка похищения из музея сервиза «Золотая братина», и само похищение; пытки «заинтересованных» лиц; изъятия «выбывших из игры»; преследования; обман и коварство… Но самым страшным было убийство Боба и Таисии, его жены. Он видел себя, убийцу, стреляющего в Боба, и лицо молодой женщины, получившей пулю от Яна.

Экран погас. «Неужели это я такой?…»

– Ты еще хуже, Михась, – сказал тот, кто назвался Грэдом. – Путь, по которому ты идешь, ведет в пропасть. Или… что одно и то же (в людском представлении) в ад. Ты служишь черной, дьявольской силе, которая заключена в золоте. Но есть в том металле и другая, Божественная сила. И сервиз, из-за которого в последнее время пролито столько крови, тому пример. Только надо увидеть, постичь ту Божественную силу. Пока ты слеп. Но если хочешь…

– Я хочу! – прошептал Очкарик, и слезы текли по его щекам. Последний раз он плакал много лет назад, на похоронах своих родителей. Нечто просыпалось в его темной, казалось, навсегда потерянной душе, разверзалось – под гипнотизирующим взглядом таинственного пришельца – навстречу Любви и Добру. И он не узнавал себя. – Я хочу, хочу…

– Ты согласен с тем, что «Золотая братина» больше никогда не должна оказаться в руках людей, которые являются наследниками Бати?

– Но разве это возможно?

– Все возможно, Михась…

– Нет! Этого не должно быть! – страстно воскликнул Михаил Ожежко.

– Тогда… В назначенное время отправляйся на встречу с теми, кто только что звонил тебе. Ты окажешься в Москве и будешь для них собирать «новую стаю». И в нее ты примешь меня. Там, где ты будешь подбирать «братву», ты встретишь меня. Только я окажусь в другом облике.

– Но как же я вас узнаю? Незнакомец улыбнулся:

– Давай уже сейчас перейдем на «ты». Я – Грэд, ты – Михась, и мы – братья. Верно?

– Да…

– А узнаешь ты меня по этой метке. – Грэд поднял прядь светлых волос, закрывавших правое ухо, – под мочкой на щеке была родинка в виде маленькой коричневой бабочки. – И последнее, что я сейчас хочу тебе сказать: не беспокойся о Марысе. С ней будет все в порядке.

И посланец Белого Братства растаял на глазах Михаила Ожежко, что совсем не удивило его: так и должно быть.

За окном над Варшавой ровно и умиротворяюще шумел осенний дождь.

 

Глава 55

Москва, 8 марта 2008 года

Прошла неделя. Табадзе не звонил.

Иван Кириллович извелся, каждый день просматривал электронную почту по нескольку раз. «Ну, где же ты, Каракулик мой?» И уже тот детский почерк казался ему родным.

«Или позвонить Арчилу Тимуровичу? – порывался директор Музея народного искусства России. – Узнать? Что узнать?» – останавливал он себя.

Телефонный звонок раздался буквально в голове – так ему показалось, «штучка» Табадзе лежала у него под подушкой. Иван Кириллович спал в своей квартире, вернее спал и не спал: в последнее время сон его был беспокойный, поверхностный какой-то, долго не засыпал, ворочался, заснув, часто просыпался, и путаные, тревожные мысли всё об одном и том же…

Он нащупал под подушкой мобильник-малютку, который наигрывал какую-то бравурную мелодию, а потом повторял ее все громче и громче.

– Да! Слушаю!

– Проснулись, Иван Кириллович? Простите, вынужден разбудить.

– Что случилось, Арчил Тимурович?

– Пока ничего не случилось. Успокойтесь. Выпейте валерьянки. И минут через двадцать будьте готовы, за вами едет Николай Николаевич.

– Да скажите же…

– Все вопросы при встрече, – ласково сказал Табадзе.

Иван Кириллович вылез из-под одеяла, прошлепал босыми ногами по паркету в ванну, принял контрастный душ, окончательно проснулся, вытираясь махровым полотенцем, посмотрел на себя в зеркало. Тот, кто там отразился, крайне ему не нравился.

«Побриться, что ли? Нет, не успею».

Он, в банном халате, проследовал на кухню, приготовил себе кофе (крепчайшего, как он сам любил определять), обжигаясь, выпил полную чашку, порывшись в холодильнике, кажется, что-то съел. А может быть, и нет.

На туалет ушло минут десять. Он надел свежую рубашку, приятно пахнущую дорогой прачечной, «хорошо, что брюки вчера погладил»; повязал черный строгий галстук большим узлом («У всех этих, в телевизоре, большие узлы»); надевая ботинки, подумал: «В передней протру бархоткой, – так и поступил. – Теперь… Плащ на месте. А где же шапочка? – Весенняя шапочка, похожая на тирольскую, только пера не хватало, тут же отыскалась… – Всё! Я готов…»

Иван Кириллович взглянул на напольные часы в рабочем кабинете своей квартиры – было десять минут шестого. Если быть точным, восемь минут. За окнами уже стояло ясное весеннее утро, но солнце из-за крыши соседнего девятиэтажного дома еще не выглянуло.

Сердце часто и сильно стучало, отдаваясь ударами в висках, немного дрожали руки.

«Валидол, что ли, пососать? Где он у меня?» – Но отыскать валидол Любин не успел: зазвонил городской телефон. Иван Кириллович поспешно поднял трубку и сразу услышал голос Николая Николаевича Корчного:

– Доброе утро, Иван Кириллович! Вы собрались?

– Да, собрался…

– Спускайтесь, не торопясь. Не забудьте запереть квартиру.

…У серого «опель-корса» с распахнутыми дверцами стоял Николай Николаевич и, показалось Любину, был чем-то встревожен. Или озабочен.

– Доброе утро, – поприветствовал Корчной, пожимая руку Ивана Кирилловича и внимательно всматриваясь в его лицо. – Разбудили мы вас. Не выспались?

– Да какой у меня сейчас сон…

– Вижу, вижу, не выспались, – Корчной приобнял директора музея за плечи, осторожно, но твердо подвел к правой задней дверце машины. – Располагайтесь здесь, Иван Кириллович. Просторно – как на диване. И в углу подушечка надувная.

Любин подчинился предложению, очутился на заднем сиденье, а Николай Николаевич уже протягивал ему пластмассовый стаканчик с водой:

– Прошу!

Иван Кириллович, ничего не понимая, принял стаканчик.

– И вот таблетка от Арчила Тимуровича. Успокоительная. Запейте водой…

Таблетка представляла собой продолговатую капсулу, состоящую из двух половинок: одна бледно-фиолетовая, другая бледно-зеленая.

– Да что вы, Иван Кириллович! – улыбнулся Корчной. – Не отравим. Может быть, и подремлете в дороге.

Иван Кириллович покорно проглотил таблетку, запив ее глотком минеральной воды.

– Вот и славно! – Корчной захлопнул дверцу, сел за руль. – Ну, с богом!

Машина плавно, мягко тронулась с места. «…И она уже на Кастанаевской, – определил Любин и подумал: – Правда, как здесь удобно. И прилечь можно». Голова склонилась к надувной податливой подушке, уже в полусне, почти инстинктивно, он сбросил ботинки. «Как хорошо. И покачивает. Будто я маленький и…»

Корчной в зеркальце взглянул на Ивана Кирилловича, который, свернувшись калачиком, сладко спал.

…Проснулся директор музея в тот момент, когда «опель-корса» осторожно, медленно спускался в подземный гараж и скоро занял свое место над ремонтной ямой.

Любин сел, деловито надел ботинки, сладко потянулся. Глядя на него, можно было подумать, что спать в чужих легковых машинах – его любимое занятие.

Посидев буквально несколько мгновений, Иван Кириллович почувствовал, осознал, что он бодр, свеж, полон сил и – вот уж неожиданно! – в прекрасном расположении духа.

Дверцу машины распахнул Арчил Тимурович Табадзе и, протягивая Любину руку, извлекая его из салона гостеприимного автомобиля, сказал улыбаясь:

– Вижу, Иван Кириллович, вы в отменной форме. Немного отдохнули?

– Изумительно! Изумительно! – только и мог проговорить господин Любин.

– И прекрасно! Сразу хочу предупредить: времени у нас в обрез, и поэтому предлагаю следующее… – Напряжение появилось на лице Табадзе. – Вначале я покажу вам нечто и растолкую, что это такое. Минут десять, крайнее – пятнадцать. Потом у нас будет легкий завтрак, а за ним мы все дальнейшее обговорим подробно и детально. Ведь вы не завтракали, Иван Кириллович?

– Кажется, не завтракал, – признался Любин.

Лестницы, переходы, просторные помещения; в одном из них, обратил внимание Иван Кириллович, огромный камин и рояль насыщенного коричневого цвета. Опять переходы, лестницы, одна из них винтовая, спускающаяся вниз. «Наверное, мы в другом „кубе“», – определил Любин. Совершив вокруг оси этой лестницы по два оборота, они оказались в большом зале со сплошными широкими окнами по трем стенам. Помещение было заполнено ярким солнечным светом. Арчил Тимурович нажал кнопку на панели у входной двери, и на все окна сверху бесшумно спустились жалюзи из прозрачного голубого материала. Теперь зал погрузился в свет, какой может создать ясный тихий день, а солнце, очевидно, в восточном окне стояло неотчетливым розовым шаром, и на него можно было смотреть.

Всё пространство помещения было заставлено столами с компьютерами, принтерами, ксероксами, еще какой-то замысловатой техникой. Столы и одинаковые черные кресла на колесиках располагались асимметрично (какой-нибудь аккуратист мог сказать, что «все в полном беспорядке»), и между ними были удобные, широкие проходы.

– Мой мозговой центр, – пояснил Табадзе и, взглянув на наручные часы, добавил: – Через полчаса здесь начнется напряженная работа моих коллег. Но нам не сюда, Иван Кириллович.

Они прошествовали через весь зал. Первым в неприметную дверь вошел Табадзе.

– Прошу за мной.

Длинный коридор, освещенный светильниками, вмонтированными в потолок. Коридор упирался в следующую дверь. Ее Арчил Тимурович открыл пластиковой картой.

– Здесь крутые ступеньки. Осторожно! Держитесь за поручни.

Спускаясь вниз по крутой лестнице, Любин вдруг ощутил непонятное, быстро нарастающее волнение: «Сейчас что-то произойдет, случится…»

И произошло, случилось…

На мгновение он оказался в полной кромешной тьме, но рядом был Табадзе, который успокаивал:

– Момент, Иван Кириллович. Вспыхнул яркий свет.

Они находились в таком же большом зале, как верхний, только округлой формы. Стены, потолок и пол были покрыты единым, без швов и соединений, материалом пепельного цвета. Окна отсутствовали. Источников освещения Любин не обнаружил. «Мы под землей, подземный этаж», – определил он.

– Освоились? – спросил Табадзе.

– Освоился…

– Наша… Точнее сказать, моя святая святых.

– Тут ничего нет, – удивился Любин. – И никого.

– Когда надо, нужное появляется – и одушевленное, и неодушевленное. Но вы не правы. И сейчас в этом зале кое-что есть, просто сливается с полом, и сразу не заметить. Давайте снимем обувь.

В носках, осторожно ступая, Иван Кириллович двинулся следом за главой фирмы «Барс». Оказывается, через три или четыре метра от стен все пространство пола покрывали большие листы ватмана, аккуратно соединенные по краям.

– План вашего музея, все его помещения, включая два подвальных этажа. Увеличено в двадцать пять раз. Не буду вас, Иван Кириллович, утомлять объяснениями, что и где. Не вникайте.

У Любина уже слегка закружилась голова от хитросплетений, линий, пересечений, овальных и квадратных пересекающихся фигур, от цифр разными красками…

– Помните печально известный персонаж истории сервиза «Золотая братина» в самом начале, в первые годы советской власти? – спросил Табадзе.

– Вы кого имеете в виду?

– Дмитрия Наумовича Картузова.

– Да, да… Припоминаю…

– У него была любимая присказка, по латыни: куикве суум – каждому свое. Эрудит был. Тем не менее справедливо сказано. Так что… Пусть над этим ребусом ломают головы мои умники, – Табадзе улыбнулся, – под моим руководством. Пока скажу вам две вещи. Во-первых, каким-то непостижимым образом один фрагмент этого плана снят как бы сверху…

– Не понимаю! – перебил Любин.

– Не на вашем плане. Мы перенесли этот снимок сюда… Идите! Старайтесь не наступать на чертежи. – Они сделали несколько шагов к центру зала. – Вот. Узнаете? Тоже увеличено в двадцать пять раз.

Иван Кириллович стоял возле огромного круга, обведенного жирной черной чертой.

– Мой круг! – воскликнул он.

– Совершенно верно. Ваш. А вот этот, не совсем правильный квадрат… Мы его раскрасили «зеброй»… Узнаете?

– «Золотая братина»?… – прошептал директор музея.

– Она самая. Стенд с сервизом под бронированным стеклом в подвальном помещении. Он в самом центре круга. А стрелки, расходящиеся от него на пятнадцать метров – видите? – упираются в линию круга. То есть внутри его обозначено все, что находится вокруг стенда на расстоянии пятнадцати метров.

– И… и что это значит?

– Вопросы потом. За завтраком. Хорошо?

– Да, да…

– А вот эта стрелка, совершающая угол на сорок пять градусов, как бы уходит вниз. И на чем она останавливается, Иван Кириллович? Некое помещение с внутренними перегородками. Это не что иное, как часть подвала второго нижнего этажа, что находится под стендом с «Золотой братиной».

Иван Кириллович молчал, хотя в его голове нарастали, как снежный ком, вопросы, вопросы, вопросы…

– Вижу ваши нетерпение и недоумение. И поэтому… первое, что я довожу до вашего сведения: круг с бабочкой… Давайте называть его так. Круг взят из плана вашего музея и из плоского изображения поставлен вертикально. Повторюсь: как бы сфотографирован сверху, притом с проникновением через пол в нижний этаж подвала.

– Но зачем? – вырвалось у Ивана Кирилловича.

– Это во-вторых. Скорее всего, перед нами план похищения сервиза «Золотая братина», которое должно осуществиться (пока не понятным нам образом) сверху.

– Боже мой!.. – прошептал Любин. – Через потолки двух этажей, что ли?

– Может быть… – Арчил Тимурович помолчал, о чем-то напряженно думая. – Может быть… Одно вам обещаю: ответ на этот вопрос мы обязательно найдем. Все последние дни и ночи напряженно ищем. А теперь, дорогой Иван Кириллович, следуйте за мной.

Они подошли к дальней стене, как показалось Любину, более чем странного помещения. Табадзе на неприметной панели такого же цвета, как стены, нажал кнопку. Бесшумно отодвинулась часть стены, открыв дверцы лифта, которые тут же разошлись.

– Прошу!

Оказавшись в кабине, Любин успел заметить, что Арчил Тимурович произвел еще какие-то быстрые манипуляции с панелькой – погас свет в округлом помещении, мгновенно погрузившись в кромешную тьму; как только Табадзе оказался в лифте, сдвинулись его дверцы.

Быстрое движение вверх. Дверцы лифта разошлись. Любин и Табадзе очутились в просторной комнате с широкими окнами на три стороны, задернутыми полупрозрачными занавесками бледно-коричневого цвета, и сквозь них внизу призрачно проступали асимметричные кубические формы «городка», который воспринимался каким-то ирреальным, неземным урбанистическим пейзажем, завораживающим и страшноватым одновременно.

Комната была похожа на небольшой зал дорогого изысканного ресторана: несколько столиков, покрытых накрахмаленными белыми скатертями, и один в центре, длинный (наверное, для банкетов), удобные стулья из темного дерева, мягкая мебель вдоль стен (кресла, диваны), по углам в кадках пальмы, картины на стенах (кажется, какая-то художественная резьба по металлу).

Иван Кириллович не успел рассмотреть – его удивил, можно сказать, поразил большой портрет президента Медведева, просто замечательно выполненный художником, в тяжелой, инкрустированной раме, висевший над входной дверью на третьей стене комнаты. Проследив взгляд Любина, глава фирмы «Барс» усмехнулся:

– Удивлены?

– Когда вы успели? И… и зачем?

– Портрет будущего президента я заказал еще за два месяца до выборов. А зачем… В этой комнате заканчиваются ответственные переговоры, заключаются контракты… Вот сегодня вечером будут у меня два англичанина. Часто с клиентами приезжают сюда переводчики, юристы, консультанты, которые могут быть, сами понимаете, откуда. Так сказать, по совместительству. Старая, добрая советская традиция. Вот их и будет завораживать своим прямым, светлым взглядом, с легким прищуром и ослепительной улыбкой, Дмитрий Анатольевич. Он как бы тоже участник в наших переговорах. Занял почетное место Владимира Владимировича. – Возникла короткая пауза. – Иван Кириллович, – Табадзе засмеялся, – вы меня втянули в странный разговор. Так… Прошу. Вон у окна столик для нас. Там уже все приготовлено.

Столик был на двоих. Все, что на нем находилось, покрывала большая салфетка с вышивкой по округлым краям. «Ручная работа», – взглядом профессионала определил Любин.

– Чем бог послал. Послано было немало.

– Предлагаю начать с сока. Все стопроцентные и без консервантов… – Они уже сидели за столиком. – Какой вы предпочитаете?

– Все равно. На ваш вкус.

– Тогда клюквенный.

…Потом дома, вечером, Иван Кириллович попытался вспомнить, чем его потчевал гостеприимный хозяин, и – странное дело! – ничего не мог вспомнить. Кроме обобщения: было вкусно, непривычно, разнообразно и – всего понемногу.

Беседу начал Арчил Тимурович.

– Предвижу ваши два основных вопроса. Задавайте первый.

Иван Кириллович что-то проглотил, ароматное и чрезвычайно вкусное, кажется из мяса, и спросил:

– Каким образом план музея попал к тем, кто…

– Вопрос понятен, – перебил Табадзе. – Есть в Москве такое Общество изучения русской усадьбы. Историки, архивисты, в последние десятилетия его пополнили уцелевшие потомки дворянства. Немало их усадеб, слава богу, в Москве сохранилось. Вот и изучают. Есть в российской столице несколько архивов, где сохраняются документы об этих усадьбах, в которых могут обнаружиться архитектурные планы. Могут, конечно, и не обнаружиться. Десять лет назад одному профессору, академику, какому-то там лауреату… Фамилия не важна, и скоро поймете почему… Словом, сей ученый заинтересовался вашим особняком и обнаружил архив, в котором хранятся все описи по усадьбе князей Дорыгиных…

– Да, да, – прошептал Иван Кириллович, – я знаю бывших хозяев нашего особняка. Читал, изучал. А в архиве не был. Это еще отец, наверное, в архиве, о котором вы говорите, получил копии всех документов. Вы обратили внимание на то, что я вам передал копии?

– Конечно, – кивнул Табадзе, быстро взглянув на наручные часы. – Так вот, этот профессор и академик, предъявив все необходимые документы, приступил в читальном зале архива к изучению всего, что было в папке «Усадьба князей Дорыгиных на Зацепах». Работал там «ученый» долго, месяца полтора. Столько времени ему понадобилось, чтобы незаметно переснять все чертежи архитектурного плана усадьбы. Виртуоз! Ухитрился!

– А как вы узнали?

– Элементарно. Мы предъявили не фальшивые, а подлинные документы (они открывают нам доступ, если понадобится, в любой архив страны, относящийся к российскому искусству) и получили ту же папку «Усадьба князей Дорыгиных в Зацепах», поинтересовались, кто заказывал ее, начиная с 1956 года, то есть, Иван Кириллович, с открытия вашего музея. И представьте себе… Вы не поверите! Изучали документы в ней только два человека за минувшие десятилетия: в 1962 году – ваш отец, Кирилл Захарович Любин, а в 1998 году – «академик»-умелец. Оставалось последнее: попытаться отыскать этого любителя дворянских усадеб, хотя я заранее знал результат. Он, естественно, оказался нулевым. Не значится «профессор» в институте, в котором он якобы преподавал русскую историю, не обнаружили его и в списках российских академиков, нет и не было и среди чинов Общества изучения русской усадьбы. Но надо было убедиться. Теперь вы понимаете, чей посланник этот «ученый»?

– Да. То есть нет.

– Ваш второй вопрос, Иван Кириллович, ведь рядом? Так?

– Рядом… Кто они?

– У вас нет предположений?

– Есть… Теперь, вот только сейчас, Арчил Тимурович. Наши соседи напротив – Военно-патриотическое общество «Меч России».

– Именно так. А теперь, уж простите, время поджимает, ускорим темп беседы. Момент! – В руках Табадзе появился его кейс.

«И как это получается у Арчила Тимуровича? – подумал Любин. – Будто этот кейс следует за своим хозяином сам по себе и появляется когда надо». Из кейса глава фирмы «Барс» извлек конверт из плотной бумаги, вынул из него цветную фотографию, протянул Ивану Кирилловичу:

– Посмотрите внимательно. Узнаете кого-нибудь из этих трех джентельменов?

На фотографии на фоне смутного городского пейзажа стояли трое пожилых мужчин в белых летних костюмах: загорелые лица, широкие улыбки. Двое по бокам, высокие, сразу видно, крепкие, похожие друг на друга, как близнецы, а между ними – кряжистый широкоплечий господин, на полголовы пониже «близнецов». Окладистая седая борода, аккуратно подстриженная, высокий лоб, в который врезались две глубоких морщины, затемненные стекла очков, жестко сжатые губы выразительного рисунка.

– Постойте! – вскочил Иван Кириллович. – Постойте!.. – прошептал он. – Да ведь это… Это Никита Васильевич Докунин, только состарился… Лжеграф? Он?…

– Он. А по бокам его старшие братья: Виктор Васильевич и Николай Васильевич. Теперь они Воробьевы. А все трое – дети Василия Никитича и, следовательно, внуки Никиты Никитича Толмачева.

– Объясните…

Табадзе налил в высокий хрустальный бокал минеральной воды, протянул его Любину.

– Выпейте, Иван Кириллович, и успокойтесь. Как любил говаривать первый и последний экс-президент Советского Союза, «ситуация под контролем».

Директор музея залпом выпил всю воду.

– Начнем с Никиты Васильевича Докунина, вашего лжеграфа…

– Нет! – запротестовал Любин. – Давайте считать, что лжеграф наш с вами общий.

– Не возражаю, – спокойно согласился Арчил Тимурович. – Итак… За убийство графа Алексея Петровича Оболина в Риме в 1996 году нашего, как вы утверждаете, лжеграфа судили в Италии, он был выдан советской стороной властям этой страны как ее подданный. Приговор – пятнадцать лет тюрьмы. Мы недавно уточнили: в России он появился в 2004 году, то есть через восемь лет после приговора. Очевидно, досрочное освобождение.

– Но как вы узнали? И эта фотография? – Иван Кириллович глаз не мог оторвать от трех внуков Никиты Васильевича Толмачева.

– Мир тесен. Особенно мир огромных денег. Есть в Москве закрытый для общественности (не для властей, конечно) корпоративный клуб «Три нуля» – наших миллиардеров и миллионеров. Разумеется, не всех. Там своя жесткая иерархия. В этом клубе немало обитателей нашего «городка», который выразительно раскинулся за этим окном. Согласитесь, впечатляет?

– Да, впечатляет.

– Ну и другие персоны, которые, случается, попадают в орбиту дел моего предприятия. И… выдам вам маленькую тайну. Вы ее потом постарайтесь похоронить в своей памяти.

– Непременно похороню, – поспешил заверить Любин.

– В клубе «Три нуля» среди обслуги есть наши люди. В советское время в КГБ они назывались сексотами.

– Знаю. Секретные сотрудники.

– Совершенно верно. Словом, есть у нас список членов клуба, их фотографии, любительские кинофильмы. У них, естественно, свои фотографы и кинооператоры. Вот один из них – «наш». Эта фотография – его произведение. У меня их – целая коллекция. Дальше так, пунктирно: мы установили, что владельцами общества «Меч России» являются братья Воробьевы, Виктор Васильевич и Николай Васильевич. Фамилия незапоминающаяся, но моя память нарисовала список членов клуба «Три нуля». В нем Воробьевы под номерами сорок два и сорок три.

– Но, Арчил Тимурович, как вы установили, что это именно внуки Никиты Толмачева?

Табадзе усмехнулся:

– А эта фотография? Кстати, она – случайность. Между двумя старшими братьями могло и не быть лжеграфа. Предположим, Никита Васильевич умирает в тюрьме, или не появляется в России за год-два до операции «Икс»…

– Похищения… Второго похищения «Золотой братины» из музея?

– Именно. И это просто счастливый случай. Судьба идет нам навстречу. Но на фотографии могло и не быть лжеграфа. Только мои предположения, догадки. Еще – отчества совпадают. Всего этого для установления того, что братья Воробьевы – внуки Никиты Толмачева, недостаточно. Но! Помните Вениамина Георгиевича Мирова?

– Конечно, помню.

– Царство ему Небесное…

– Как?! Вениамин Георгиевич умер?

– Да… Пять лет назад. Обширный инфаркт. А еще жить бы и жить. И если бы не он в финале того дела о «Золотой братине»… Вам известно о внезапной смерти Василия Никитича Докунина на теплоходе «Сергий Радонежский», когда рухнул их план похищения сервиза?

– Разумеется, известна.

– Так вот, когда «скорая помощь» увезла с пирса тело Василия Никитича, наш шеф Миров дал указание нам: при вскрытии трупа, все оформив по закону, получите ДНК умершего. «Кто знает, – сказал тогда Вениамин Георгиевич, – вдруг в будущем пригодится…» Никому из нас тогда и в голову не пришло сделать это, и мне в том числе. Выполняли поручение Мирова. И вот пригодилось ДНК Докунина-Толмачева. Сейчас. А получить ДНК братьев Воробьевых было делом техники. Ведь все эти миллиардеры и миллионеры – люди, можно уточнить, грешные, с немалым букетом всяческих болезней – лечатся в самых современных, тоже закрытых, баснословно дорогих клиниках. Нам известны эти клиники. Дальше не продолжаю. Вы, безусловно, Иван Кириллович, догадываетесь…

– Догадываюсь, – быстро подхватил Любин.

– Так вот, ДНК Толмачева и братьев Воробьевых совпали, они тождественны. Теперь можно со стопроцентной уверенностью утверждать, что все три внука Никиты Никитича Толмачева готовят похищение из вашего музея сервиза «Золотая братина». Нам предстоит немедленно, не теряя ни дня, ответить на два вопроса. Каким образом они собираются это сделать? И – когда? Ответ на первый вопрос у меня почти готов, но для него необходим завтрашний день. И вам, Иван Кириллович, на завтра надо объявить закрытие музея «по техническим причинам».

– То есть как?… У нас плановые экскурсии студентов и школьников, заявка из посольства Дании…

– Все отмените, позвоните, извинитесь. Например, прорвало канализацию, и вы вызвали аварийную службу… Считайте, что вы ее уже вызвали. Не сопротивляйтесь, Иван Кириллович. Все это нужно организовать немедленно, с наружными признаками аварии. Не думаю, что в музее есть внутренние наблюдатели братьев Воробьевых… Вы за свой персонал, и прежде всего за охрану, ручаетесь?

– Безусловно, ручаюсь.

– Отлично! Сейчас двадцать минут девятого. Вас отвезет домой Николай Николаевич. Будете у себя через полчаса. К девяти за вами приедет ваш шофер. Примерно в одиннадцать часов к вам примчится «аварийка». Вы ее «вызвали». Не удивляйтесь, только предупредите кого нужно: в нижнем подвале обнаружена утечка воды. Ну… что-то прорвало. Троих моих парней в соответствующей форме пропустите в подвал. Они организуют внешние признаки «аварии». Думаю, что во Втором Зацепном переулке наблюдение со стороны братьев Воробьевых ведется за вами, скорее всего, круглосуточно. Ну а что оно днем постоянно, это безусловно. Музей сегодня работает в обычном режиме, а к закрытию на его воротах появится объявление крупными буквами: «Такого-то числа музей закрыт по техническим причинам». Идемте, Иван Кириллович, время поджимает.

* * *

…В 9 часов 40 минут Любин был уже в своем кабинете.

В 9 часов 50 минут появилась секретарь директора музея Мария Никитична.

К десяти часам Иван Кириллович вызвал к себе своего заместителя по хозяйственной части, Данилу Кузьмича Дробкина. Были отданы все необходимые распоряжения и даны, не вдаваясь в подробности, разъяснения.

Господин Любин сам чрезвычайно удивился своей деловитости, собранности и, главное, спокойствию – прямо-таки олимпийскому спокойствию!

«Может быть, – предположил Иван Кириллович, – Арчил Тимурович подмешал мне в еду соответствующий допинг?» Но тут же, рассердившись на себя, отбросил это соображение.

В 11 часов 05 минут к воротам музея подкатила аварийка, и ее встретил замдиректора Данила Кузьмич, человек исполнительный, дельный и неразговорчивый.

Из машины аварийной службы вышли трое молодых людей атлетического сложения, в соответствующей униформе: оранжевая куртка, резиновые сапоги, шапки из прорезиненного материала с козырьком такого же цвета. В руках они несли ящички с инструментами, кольцо широкого шланга, что-то еще…

Рабочих аварийной службы сопроводил в подвал Данила Кузьмич. А Иван Кириллович томился в своем кабинете, пытался работать, но все валилось из рук. Секретарь Мария Никитична несколько раз заглядывала в кабинет с озабоченным видом, спрашивала:

– Что же вы, Иван Кириллович, к чайку даже не притронулись? Я литовских сливок купила, отменных, лучше не бывает. И сухарики… Уж не захворали ли вы?

– Все в порядке, Мария Никитична. Я здоров. Займитесь своими делами.

Секретарь, вздыхая, закрывала дверь.

А Любин включал компьютер, несколько раз просматривал почту – нет, ничего не прислал Каракулик…

В музее шла обычная жизнь. А время тянулось, тянулось…

Наконец в кабинете появился хмурый заместитель директора по хозяйственной части.

– Ничего не понимаю, Иван Кириллович. Проводил их в нижний подвал. Там вроде всё в порядке, сухо. Ушел по своим заботам. Через час заскочил – под ногами вода хлюпает. Те парни говорят: дело серьезное, придется повозиться. Сказали: надо на завтра музей закрыть – другая техника понадобится. А сейчас перед воротами канализационный люк открыли, в нем копаются. Так что…

– Мне их начальство звонило, – перебил Любин, стараясь не смотреть в честные глаза своего зама. – Значит, так… Художник наш на месте?

– На месте. Где ж ему быть?

– Пусть напишет крупно и красиво объявление: завтра музей закрыт по техническим причинам. Ну, Федор знает как. Идите, идите, голубчик. Что вы замерли, как соляной столб? Работайте.

Данила Кузьмич, набычив шею, удалился. А Любин ахнул: «Да как же это я?» Нажал кнопку на пульте внутренней связи – тут же появилась Мария Никитична.

– Машенька, милая, немедля…

– Что такое, Иван Кириллович? На вас лица нет.

– Звоните по нашему списку – отменяются все экскурсии на завтра. Извиняйтесь, говорите, что мы сами предложим другие дни. А в датское посольство я, пожалуй, сам… Или и туда, голубушка, атташе по культуре вы позвоните. У вас это элегантнее получится, чем у меня.

– Да ладно вам, Иван Кириллович! – просияла Мария Никитична. – Все быстренько сделаю.

Вечером, когда директор с Михалычем выезжали из ворот музея на синей, видавшей виды «девятке», Любин успел заметить на воротах вывеску, на белом ватмане крупными буквами: «…(такого-то числа) Музей закрыт по техническим причинам». А метрах в трех, на проезжей части Второго Зацепного переулка, была снята чугунная крышка канализационного люка, из его черной пасти высовывалась головка широкого шланга, и из нее хлестала под большим напором вода отвратительного буро-зеленого цвета. Мало того, через двадцать метров переулок пересекал канат с красными флажками, и посередине его красовался квадрат картона «Проезд закрыт. Ремонт» – черными буквами.

Михалыч бранился на чем свет стоит, пока преодолевали эту преграду.

– Нет, это что же творится? Откуда эта авария появилась?

– Все у нас износилось, Михалыч. Нужен бы капитальный ремонт. Разве не так?

– Так! – буркнул Михалыч и всю дорогу до дома Любина молчал (случай редкостный).

На следующий день Иван Кириллович был в своем кабинете уже с девяти часов утра, а в начале десятого к музею подъехали две большие красные машины. Десант из тринадцати человек (о количестве «десантников» потом доложил Любину Данила Кузьмич) в оранжевой униформе и с большим количеством соответствующей техники проследовал в подвалы в сопровождении заместителя директора по хозяйственной части.

Их шествие к парадным дверям музея наблюдал из окна Иван Кириллович и был изумлен, увидев среди «десантников» Арчила Тимуровича Табадзе, который в униформе очень смотрелся… Любин быстро определил: «Профессионально».

Всем работникам музея, включая Марию Никитичну, в этот день дали выходной. «И чайку с сухариками принести некому, – погоревал Иван Кириллович. – Затаюсь, как мышка в норке», – почему-то сказал он сам себе, уютно устраиваясь на диванчике, который стоял у стены. В непонятной апатии он погрузился в себя: закрыл глаза… Очевидно, перенапрягшаяся нервная система требовала отдыха.

…Разбудил его громкий стук в дверь. Открыв глаза, Любин прежде всего взглянул на часы: 13.45. «Я проспал более трех часов…»

Стук в дверь повторился.

– Да, да! Прошу.

В кабинете появился Табадзе.

– Добрый день, Иван Кириллович. Отдохнули? И прекрасно. – Он сел в кресло хозяина кабинета, развернувшись к дивану, на котором сидел Любин с заспанным лицом. – Итак… – Табадзе был собран и спокоен. – «Ремонтные работы» закончены, в нижнем подвале полный порядок. У меня к вам один вопрос, а потом я нарисую ситуацию. Скажите, у ваших соседей, у этого «Меча России», есть вертолеты и вертолетная площадка?

– Как же! – оживился Любин. – Есть, как говорят мои ребята из охраны, в дальнем конце территории, то есть бывшего кладбища, вертолетная площадка и, кажется, два вертолета. Идет подготовка профессиональных десантников из состава молодых воинов «Меча России». Так мне объяснили. Да я и сам вижу: иногда там, далеко, даже шума двигателей не слышно… вижу, как поднимаются и садятся вертолеты. Редко, правда. Может быть…

– Спасибо, Иван Кириллович, – остановил его Табадзе. – Я получил от вас исчерпывающую информацию. А теперь слушайте внимательно и постарайтесь быть спокойным. Мы действуем на опережение, и, значит, ситуация под нашим контролем. – Возникла тяжкая пауза. Любин чувствовал, как ускоряются удары его сердца. – Вашими соседями тщательно подготовлен план похищения из музея сервиза «Золотая братина», и «день икс», когда оно должно осуществиться, рядом.

– Боже мой… – прошептал Любин.

– Спокойно, спокойно, Иван Кириллович. Даю вам слово русского офицера: этого не произойдет. Но… соберитесь, вам надо знать… Словом, так. План похищения варварский, это скорее военная операция, рассчитанная по минутам. Очевидно, в ночное время.

– Что?… Что должно произойти?

– В нижнем подвале, к его стене с их стороны подведен подкоп. Это вам не Крот Никита Толмачев. Сооружение по передовой технологии горнопромышленной проходки. Сейчас этот туннель завален бутафорскими блоками «цемента», скорее всего из папье-маше или из другого легкого материала. Наша техника позволяет «видеть» эти блоки, но не может определить, из чего они состряпаны. У них, безусловно, несколько вертолетов, рассчитанных на все варианты развития событий. Но в конечном счете всё сводится к одному. Итак. В «день икс», вернее – в ночь… они проламывают стену в месте подкопа и проникают в нижний подвал. Я бы мог дальше все показывать по чертежу, заключенному в их круге, но это отнимет много времени, а временем надо дорожить. Преступники проникают в подвал с большим количеством сборных металлических конструкций и взрывчаткой…

– Как… взрывчаткой? – еле выдавил из себя Любин.

– Дальше люди братьев Воробьевых разбиваются на две группы. Одна мастерит сооружение из разборных металлических конструкций в виде куба над тем местом в потолке, где на первом этаже подвала находится стенд с сервизом. Потолка у этого куба нет. Помните? Это центр круга. Забыл сказать: перед тем как будет проломлена стена в месте подкопа, проводится молниеносная боевая операция – уже отключена вся сигнализация, прерваны все контакты с внешним миром, в том числе и мобильная телефонная связь. Происходит неизбежное боестолкновение с охраной музея, которая мгновенно уничтожается.

– Боже мой…

– Этого не будет, Иван Кириллович! Держите себя в руках. Вторая группа – подрывники-асы, они поднимаются на верхний этаж подвала и закладывают взрывчатку для двух направленных взрывов. Один полукругом, который замкнет стенд с сервизом. Поднимаются на второй этаж. И уже по кругу на чертеже закладывают взрывчатку второго взрыва в зале первого этажа. Это ювелирная работа. Взрыв, разрушительная сила которого направлена вверх, должен в двух потолках здания и в крыше прорубить круговую дыру. Размеры ее рассчитаны…

– Ничего не понимаю!

– Сейчас поймете. Ваши подвальные ночные гости укрываются в подкопе, производится первый взрыв. Пол вокруг стенда с «Золотой братиной» рушится, и стена с сервизом падает вниз, по их расчетам, – в металлический куб, смонтированный в нижнем этаже подвала. Я вам рисую идеальную картинку их расчетов. Конечно, могут быть всякие мелкие неудачи. Но и они умельцами «Меча России» наверняка предусмотрены. Однако предположим, что на этом этаже у этих мерзавцев все получилось. Появляются «монтажники» – в несколько минут над стендом с сервизом в металлической клетке монтируется потолок из тех же разборных металлоконструкций. «Монтажники» укрываются в подкопе. И производится второй направленный вверх взрыв в зале первого этажа музея…

– А наши экспонаты?… – простонал Иван Кириллович.

– Для них ваши экспонаты – пыль, мешающая проведению операции. Продолжаю… От пульта производится второй взрыв. Взрыв (для успеха дела) должен быть рассчитан ювелирно. Наверное, он так и рассчитан. Образуются три кругообразных отверстия, диаметром в пять-семь метров, в потолке первого и второго этажа и в середине крыши здания…

– Арчил Тимурович! – с изумлением поразился Любин. – Откуда у вас все эти расчеты, цифры?

– Мы, Иван Кириллович, сантиметр за сантиметром исследовали их «круг». С соответствующей аппаратурой. Там все это есть: расчеты, цифры… Все! Не на поверхности, конечно. Все зашифровано. У них там, похоже, гениальные головы. Но и у меня, будьте уверены, тоже такие есть. – Неожиданно Табадзе рассмеялся, азартно потер руки. – Словом, битва титанов. Все, подходим к финалу. Над стендом с «Золотой братиной» возникает круглый воздушный коридор, полагаю, с рваными краями… Когда пыль и чад от взрыва рассеются, наверное, можно, взглянув вверх, увидеть небо со звездами. Если, конечно, ночь ясная. От взрыва вниз, естественно, обвалились фрагменты потолков. Но сервиз в металлической клетке целехонек – она из высокопрочных металлических конструкций и выдерживает удары и тяжесть этих фрагментов. Финал, Иван Кириллович! Над дырой в крыше зависает вертолет, с него спускаются четыре металлических троса, которые закрепляются на углах клетки, уже очищенной от фрагментов рухнувших потолков… И вертолет медленно-медленно, тихо-тихо извлекает клетку с «Золотой братиной» из здания музея, набирает высоту, скорость и удаляется в ночное московское небо. Гениально? – закончил свой рассказ Арчил Тимурович.

Любин молчал.

– Гениально! – ответил он сам себе. – Но неосуществимо. Даже если бы мы с вами не узнали об этом дьявольском замысле. Мы со своей командой просчитали шанс успеха этой безумной затеи. И пришли к выводу: шанс нулевой. Они не смогут добраться до сервиза «Золотая братина». Что-нибудь, малейший пустяк, провалит этот варварский план. Мы определили таких «пустяков» двадцать три, но их, конечно, больше. Например, куски рухнувших потолков (ведь невозможно заранее определить их размер и вес) сплющили металлическую клетку с сервизом, и она не пролезает в дыры, прорубленные взрывами в потолках и крыше. Сильный ветер раскачивает стальные тросы, спускаемые с вертолета, и хотя бы один из них не может попасть в образовавшийся вертикальный туннель. И так далее, не буду вас утомлять примерами. Цель этого плана прежде всего не «Золотая братина». Так было, наверное, несколько лет после 1996 года, когда братья Воробьевы были одни. Теперь они – в стае. Теперь этот «проект» – демонстрация финансовой мощи тех, кто стоит за братьями, – клуб миллионеров «Три нуля». И они – безумцы. Они думают, что их миллионами и миллиардами можно добиться всего. Они считают себя полными хозяевами нашей страны. Если бы эти шакалы начали беспрепятственно осуществлять эту свою затею, результат был бы один – разрушение здания вашего музея и гибель многих его коллекций и экспонатов.

Похоже, Иван Кириллович плохо слушал Табадзе.

– Постойте, постойте, Арчил Тимурович! – вдруг быстро заговорил он. – Раз мы знаем, что задумали братья Воробьевы… Давайте немедленно, сейчас же сообщим в милицию! В ФСБ! В правительство! Президенту, наконец!

– Очнитесь, Иван Кириллович, – жестко оборвал Табадзе. – Вы забыли, в какой стране и в какое время мы живем? В это похищение, вернее, в план его, вложены гигантские средства, сотни миллионов долларов, может быть… Братья Воробьевы и те, кто за ними стоит… они купят все с потрохами – милицию, ФСБ, министров, членов правительства. Во всяком случае, так они считают: что могут купить все. Они хозяева страны. И все они – мои клиенты, со знаком минус…

– Простите, Арчил Тимурович… – не понял Любин. – Они заплатили миллионы… А как же я… наш музей будет рассчитываться с вами? Министерство культуры тоже, знаете…

– О чем вы, дорогой мой?… – Табадзе быстро поднялся из кресла, сел рядом с директором музея, обнял его за плечи. – О чем вы?… Свои нормальные деньги я заработаю у них же. А нас с вами они никогда не купят, верно?

– Никогда не купят… – подтвердил Иван Кириллович.

– А мы с вами – Россия, настоящая, будущая, свободная Россия. Такое время обязательно придет. И с нами наш народ…

– Мы с ним, – поправил Любин.

– Согласен: мы с ним. И с нами история нашей Родины, наше искусство, а в той ситуации, в которой мы находимся, – народное искусство России. Замыслом похищения «Золотой братины» они бросают нам вызов. Поединок, дуэль? Что же, к барьеру, господа нувориши!

Если бы Любин был в спокойном состоянии духа, он, наверное, крайне удивился бы пафосной, страстной речи всегда уравновешенного, сдержанного Арчила Тимуровича. Но он только спросил удрученно:

– Что же делать?

– Вот что конкретно. Мы в деталях знаем их план, но пока не знаем времени его осуществления. Поэтому мы будем готовы встретить грабителей в любой день или ночь их появления в подвале. И уж будьте уверены: те из них, кто уцелеет, запомнят эту встречу на всю оставшуюся жизнь. Но я уверен, нам узнать «день икс» поможет… – Табадзе умолк.

– Грэд? – спросил Любин.

– А разве он не явился к вам с сообщением о черном круге в вашем компьютере?

– Если Грэд такой могущественный, почему он сам… может быть, со своими соратниками не расправится с этой нечистью?

– Хорошо. Кратко, Иван Кириллович, попытаюсь объяснить вам все это, как я понимаю. Скажите… И сразу простите, может быть, за бестактность моего вопроса: вы верите в Бога?

– В Бога?… – растерянно спросил Любин. – Нет… То есть я не хожу в церковь. Но… Чувствую, что-то есть… после смерти. Иногда…

– Иван Кириллович! – остановил Табадзе. – Вы верите… Или, может быть, приближаетесь к вере. Когда-нибудь поговорим на эту тему. Всё это есть. Бог, или Высший разум… Но и темный князь мира сего тоже есть. Люди, вернее, их души – бессмертны. Впрочем, не всех. Есть на Земле измерение тонких материй. В нем обитают могущественные духи двух сил – Божественной и дьявольской, два воинства – Белой и Черной магии, белые и черные духи. Они не могут напрямую вмешиваться в дела людей, что-то делать за них. Но в критических или судьбоносных ситуациях помогают своим – намеком, подсказкой, внушением. Грэд – белый дух, из Белого братства, он помогает… Только помогает нам. Черные духи тоже помогают своим, сейчас обществу «Меч России». Может быть, пока мы тут разговариваем, в Небесах над вашим музеем и над бывшим кладбищем, на котором расположилось общество, идет между ними сражение, невидимое нами.

– Голова начинает болеть… – признался Любин.

– Всё! Для первого раза достаточно. Простите, Иван Кириллович. Я знаю, как это нелегко принять. Но я вижу: вы все это поймете. Теперь последнее: я верю в помощь Грэда, и мы будем ждать ее. Но, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Уже с сегодняшнего вечера мои люди должны находиться в нижнем подвале. Хотя вряд ли братья Воробьевы свою безумную попытку предпримут днем. Завтра утром я предложу вам план наших совместных действий на случай, если мы не узнаем «день икс».

Иван Кириллович Любин удрученно (или ошеломленно) молчал.

Прошло два дня.

Главный вход на территорию военно-патриотического общества «Меч России» находился на противоположной стороне от музея, то есть на расстоянии около километра. Широкие железные ворота с той же эмблемой, только крупно: пятиконечная звезда, пересеченная коротким мечом. Две будки охраны. Подвижные белые трубки наружного наблюдения. Ни одной припаркованной машины – большая парковка внутри территории.

В 14.35 ворота открылись, из них выехал «мерседес» темно-синего цвета, остановился.

Из левой будки выпрыгнул охранник в десантном камуфляже и с автоматом дулом вниз, подошел к «мерседесу» – стекло со стороны водителя опустилось. Охранник заглянул в машину, что-то сказал, выпрямившись, козырнул водителю. Стекло поползло вверх, машина бесшумно тронулась, выехав на широкий проспект, мгновенно набрала скорость, проехала три квартала. Водитель все время поглядывал в зеркальце заднего вида – ничего подозрительного.

Резкий поворот в пустынный переулок. Взгляд назад – за ним ни одной машины.

«Чисто», – привычно подумал водитель.

Повороты, пересечение улиц, переулков.

Сквер. В середине его клумба, на жирной, черной земле взошли тюльпаны. Вокруг удобные скамейки. На одной из них сидит человек в светлом плаще с поднятым воротником и в фетровой шляпе бежевого цвета. Сидит неподвижно.

«Мерседес» медленно объехал сквер, припарковался у входа.

Мелко моросил весенний дождик. В сквере никого не было, кроме одинокого мужчины в светлом плаще.

Из «мерседеса» вышел молодой человек лет тридцати двух, в модной черной куртке на молниях, без головного убора; глаза скрывали большие очки в дорогой изящной оправе. Он не спеша направился к мужчине в светлом плаще. Пока к нему подходил молодой человек, несколько странноватый господин в шляпе провел левой рукой по скамейке с правой стороны от себя – и влага от дождя мгновенно исчезла. Молодой человек, опускаясь на сухое место, коротко взглянул на соседа и увидел то, что надо было увидеть ему: чуть ниже уха, в полутени от шляпы, на шее – родинка в виде коричневой бабочки.

Они сидели рядом и, не глядя друг на друга, тихо разговаривали – Михаил Ожежко, в преступном прошлом Очкарик, Михась и… Грэд.

(Нет, драматический рассказ о Михаиле Ожежко и Грэде в вотчине братьев Воробьевых, двенадцатилетняя история, полная опасностей, превратностей, приключений, – впереди. Если состоится, будет написан следующий том романа «Золотая братина». Да поможет мне Бог!.. – И. М.)

Их тихая беседа продолжалась совсем недолго. Михаил Ожежко поднялся, не торопясь направился к выходу, подходя к машине, оглянулся – лавка, на которой они только что сидели, была пуста.

Напротив, через улицу, находилось интернет-кафе, неприметное, провинциальное какое-то, судя по рекламной вывеске. Похоже, Михаил Ожежко бывал тут не раз: как только он вошел – девушка за стойкой бара улыбнулась ему:

– Здравствуйте! Давно вы к нам не заглядывали.

* * *

В этот же день, как всегда, Иван Кириллович Любин несколько раз просматривал свою электронную почту – ничего. Впрочем, всякого другого много, но того, что он с замиранием сердца ждал, не было. Он уже собирался домой, но его как будто кто-то подтолкнул еще раз заглянуть в компьютер.

«Так… Почта…»

Первое же сообщение было таким: «24 марта, ночь».

Вместо точки – маленькая коричневая бабочка.

Апрель 1991 года – январь 1992 года; октябрь – ноябрь 1999 года; 2008 год.