Глава 16

Братина

Санкт-Петербург, ночь на 13 января 1775 года

В дом графа Панина они попали глубокой ночью и сразу окунулись в разгар буйного радостного пира. В небольшом зале, жарко натопленном двумя голландскими печами, за длинным столом сидели человек двадцать офицеров в разных званиях и разных родов войск, все были уже порядочно пьяны, но веселы, возбуждены; воинское дружество, скрепленное кровью, царило за столом с обильной едой и заморскими фруктами, заставленным бутылками и кувшинами. Гвалт стоял несусветный: песни, крики. Высокий потолок с лепными ангелами по углам тонул в клубах табачного дыма. Ах, как славно после дальней дороги через петербургскую зимнюю непогоду, через ночное ненастье с мокрым снегом и пронизывающим ветром с Финского залива, – как славно попасть в тепло, на пир соратников, которые знают тебя и любят. Просто здесь все открыто, нет холода, притворства, шаблонного этикета императорских балов и приемов в Петродворце. Хозяина, Петра Ивановича Панина, и гостя его, Григория Григорьевича Оболина, подхватили офицеры под белы руки, усадили почетно за отдельный стол – и тут же на нем и ковши, и бутылки, снедь обильная.

– Отведайте, графушки, нашего доброго зелья, не побрезгуйте. И кушайте на здоровье.

И часа не прошло – веселы наши графья, пьяны; у Григория Григорьевича Оболина лицо подобрело, расправилось, вроде бы и обида на матушку-императрицу поумерилась. Мирно беседовали сановные люди Российской империи.

– Охоча Катенька до диковин всяческих, – говорил Григорий Григорьевич, потягивая темное густое вино из позолоченного кубка. – Может, какой подарок учинить, чтобы взглянула и обомлела? Только чем ее удивишь, Катюшу нашу…

Офицеры (все как один бравые молодцы – никакой хмель их не берет) образовали в центре залы тесный круг. И ходила по кругу из рук в руки серебряная братина красоты неописуемой – на боках, волшебными тонкими линиями изображенные, еле заметные в мерцании свечей, двигались полустершиеся картины из ратного быта скифов: сошлись в поединке два всадника с короткими мечами, и лошади встали на дыбы; натянул лук молодой воин – сейчас стрела оторвется от тетивы; обнаженную плененную девушку тянет за связанные руки могучий детина, заросший бородой…

Братина была наполнена вином, к ее «уточке» припадали, покачиваясь, офицеры. Взял в обе руки братину молодой полковник Демин – тот самый, что у стен Катлинского завода докладывал графу Панину о захвате мастеров, подошел, стараясь ступать прямо, к Панину и графу Оболину и, поклонившись, сказал:

– Петр Иванович, отец наш родной, графушка! И вы, ваше сиятельство, Григорий Григорьевич! Не откажите воинству – братина сия венчает нас на боевое товарищество до земли гробовой… Испейте с нами.

Граф Панин осторожно принял братину, отпил из «уточки» (вино по губам и усам потекло), передал братину Григорию Григорьевичу, вытер мокрый рот. Граф Оболин отпил вина, задержал перед собой братину на вытянутых руках, стал пристально рассматривать полустершиеся изображения на ее боках… И в глазах его загорелись восторг и изумление.

– Какое диво дивное… Откуда у тебя, Петр Иванович, чудо сие?

– Еще от деда, – ответил граф Панин. – Из скифского кургана братина вынута.

Задумался граф Григорий Григорьевич Оболин, не выпуская братины из рук, спросил:

– А есть в державе нашей мастера, кои сотворили бы подобную чашу и… сервиз к ней?

Не сразу ответил граф Панин, вприщур, понимающе посмотрел на друга, потом сказал:

– Настырный ты, Григорий Григорьевич… – Помолчал. – Знаю я таких работных людишек. Только, мон ами, далека к ним дорога…