1. Рудаки

Рудаки вышел из подвала, когда четвертое солнце почти зашло. Уже стало довольно прохладно, и, остановившись перед дверью, он поплотнее закутал шею шарфом и даже думал было поднять воротник плаща, но потом передумал и только чуть поправил рюкзак.

Четвертое солнце весь день ходило близко к горизонту, а сейчас, перед закатом, казалось, просто перекатывалось по; земле как шар, выглядывая из-за стен. Он глубоко вдохнул; холодный воздух.

«Как в Финляндии», – подумал он и вспомнил, как они жили в Финляндии: широкое, почти всегда пустое шоссе перед общежитием и сразу за ним блекло-синее озеро и совершенно дремучий лес; аспирантское общежитие, где они жили, – двухэтажный сарай с маленькими оконцами, сложенный из грубого серого камня и напиханный внутри всеми прелестями цивилизации вплоть до кондиционеров и микроволновки на кухне.

«Так же холодно в тени, и такое же яркое низкое солнце, – продолжал он вспоминать, выходя со двора на улицу и привычно радуясь безлюдью. – Жутко было холодно там в тени, какой-то даже ледок чувствовался в воздухе, и солнце низкое всегда, как вот сейчас».

– Очень похоже на Финляндию, – сказал он наконец вслух, что стало у него в последнее время уже привычкой, опять поправил на спине рюкзак и пошел вниз по широкой Безаковской, бывшей Пушкинской, бывшей Петлюровской, а сейчас Земле Софийского патриархата и как улице пока безымянной.

Идти предстояло далеко, до самого Голосеевского леса, где он с Ивановым и Штельвельдом договорился в очередной раз ждать Капитана Нему этой ночью. Он свернул на Красноармейскую, которая чудом избежала переименований при всех последних властях и принадлежала теперь Белым Братьям. Эта мистическая секта, наделавшая в мирное время много шума своим совращением молодых умов и, казалось бы, искорененная советской властью, теперь вдруг опять возникла и развила в ожидании конца света бурную деятельность. Сектанты заявили свои права на «позвоночник» города, как они выражались, – две длинные улицы, Красноармейскую и знаменитый Крещатик, делившие пополам правобережный город. Права свои Братья защищали активно, и на Красноармейской вполне можно было угодить под перекрестный огонь их автоматов и карабинов Черных гусар из Печерского майората, то и дело пытавшихся захватить «позвоночник».

Он шел и внимательно смотрел то вперед, то по сторонам, но, видимо, опасаться было некого – Красноармейская была пуста, только собачья «свадьба» весело перебежала улицу далеко впереди.

Профессор сравнительной типологии Аврам Рудаки, «лицо персидской национальности», как он себя называл, был похож на странную нездешнюю птицу – маленькая головка с длинным хищным носом венчала долговязую фигуру в широком плаще до пят, рюкзак на спине казался сложенными крыльями. Он широко шагал по круто спускающейся с холма Красноармейской своими длинными ногами, наклоняясь вперед, и, казалось, вот-вот расправит сложенные крылья и тяжело взлетит над поблескивающей в косых лучах плиткой тротуара.

Шагая по Красноармейской, он привычно перебирал в памяти события последних лет: ужас и панику первого дня, когда на небе с небольшим промежутком появились четыре солнца; давку на вокзале, когда он отправлял в Россию семью дочери; страшные слухи первых дней, толпы на папертях и непрерывный колокольный звон; первое землетрясение и переселение в подвал.

Вспомнил, как исчезла в одночасье власть, как бежали из города на своих «мерседесах» толстомордые «народные избранники» и как бандиты приходили в университет, умоляя, предлагая огромные деньги испуганным профессорам, чтобы только те объяснили, что произошло и что делать; как началось движение луддитов, как громили компьютеры, как исчезли деньги, как потом все понемногу привыкли и стали как-то жить.

– Если это жизнь… – сказал он вслух и увидел, что из подъезда к нему идут двое, один из них, повыше, держал в' руке древко с остатками какого-то флага.

«Интересно, какой там был флаг?» – некстати подумал он и, сунув руку в карман, нащупал там пугач, подарок Вольфа Штельвельда, и тут же вспомнил предупреждение Иванова: «Вот им тебя и пристукнут, как только вытащишь».

– Дывы, жид! – сказал высокий своему товарищу, но тот никак не прореагировал: вытаращив глаза, он старался удержать подступавшую к горлу водку. Перегаром несло от них так, что даже Рудаки, человек привычный и сам не без греха, поморщился.

«Хулиганье, – довольно спокойно подумал он, – может, и обойдется».

– Какой я жид, – сказал он высокому. – Я профессор из университета, домой иду.

– Профессор, что жид. Скажи, Тарас? – парировал высокий.

– Хуже, – лаконично дополнил Тарас, справившись со своим организмом.

«Начинается дискуссия, можно и мирно разойтись, не впервой», – подумал Рудаки и подал свою реплику:

– Это смотря какой профессор.

Его оппоненты не успели высказаться – тишину безлюдной улицы разорвал грохот автоматной очереди. Стреляли совсем рядом. Обернувшись, Рудаки увидел открытый джип, который быстро ехал по тротуару, стоявший рядом с водителем человек в черном держал автомат. Джип подъехал вплотную, человек с автоматом открыл заднюю дверцу и крикнул:

– Садись! Чего ты ждешь?! Бикицор!

Рудаки с трудом втиснулся на заднее сиденье – мешал рюкзак, а снять его он не успел, – и джип тут же рванул с места. Садясь в джип, он заметил краем глаза, что парочка с непонятным флагом опять скрылась в подъезде.

Джип мчался по пустой улице, сразу набрав большую скорость. Человек с автоматом обернулся к Рудаки носатым профилем:

– Ты шо, совсем? – он покрутил пальцем у виска. – У них же футбол сегодня с Патриархатом. Видишь, все попрятались. Скоро громить пойдут – проигрывают они Патриархату.

– Спасибо, – сказал Рудаки и только сейчас сообразил, что его спасители из Еврейской самообороны Подольского раввината. Оба были в черной форме с шестиконечными звездами на погонах.

– Спасибо, – сказал он еще раз и привычно подумал: «Вот опять меня за еврея приняли, и из-за этого одни чуть не убили, а другие спасли».

– Сухое спасибо… – обернувшись, сказал тот, что вел джип, и Рудаки несколько удивился, увидев его явно славянское лицо. Только он успел подумать, что, наверное, у них наемники в Самообороне, как «славянин» и носатый начали о чем-то громко спорить на иврите.

– Куда вы меня везете? – спросил он.

– К нам на Подол отвезем, отсидитесь там до ночи, – носатый перешел на «вы». – А вы где живете?

– На Пушкинской, в подвале, но мне в Голосеево нужно. Высадите меня где-нибудь здесь, – попросил Рудаки, заметив, что они доехали уже до Лыбедской и джип сворачивает налево, к землям Печерского майората.

– Давай, если ты такой рисковый, – сказал «славянин» и остановил джип.

– Спасибо еще раз, ребята, – Рудаки неловко вылез из джипа, зацепившись рюкзаком, – с меня причитается.

– Не за что, – ответил носатый, – и не бойтесь, в Голосеево они не пойдут.

– И вообще, к нам перебирайтесь, – добавил он, – у нас спокойно.

– Спасибо, – еще раз сказал Рудаки.

– Сухое спасибо… – опять намекнул «славянин» и добавил: – Шутка.

Джип резко взял с места и исчез за поворотом.

Рудаки поправил рюкзак и пошел наискосок через площадь в сторону моста, который ему надо было перейти, чтобы попасть в Голосеево. Площадь была совершенно безлюдна, как и отходившие от нее улицы. Он пересек сквер с разбитым памятником чекистам – памятник раскололся надвое во время землетрясения, и сейчас один чекист с укоризной смотрел с земли на своего товарища по борьбе с контрреволюцией. За сквером дымилось высокое здание Института информации – пожар охватил два этажа где-то посередине, но его никто, похоже, не собирался тушить.

«Чего только не было в моей жизни, – подумал Рудаки, равнодушно глядя на пожар. – Империя была с такими вот символами имперского могущества, как этот памятник, – нерушимой казалась, вечной, а рухнула в одночасье и как-то удивительно быстро забылась, как будто и не было ее, потом Украина, но и она тоже исчезла, и тоже как и не было ее, вспоминается сейчас, как булгаковский Петурра – был, был и исчез, а какие потуги были: в Европу собирались, а где теперь, между прочим, и Европа – тоже, наверное, остались майораты и патриархаты, как и здесь.

Но вот что интересно, – он уже шел по мосту и увидел сверху, что вдали на Красноармейской, откуда он только что приехал, собралась довольно большая толпа. – Матч закончился, должно быть, – отметил он и продолжал вспоминать:

– Но вот что интересно, пережили все это без особых потрясений, никаких баррикад не было, стрельбы почти никакой – все как-то развалилось само собой в один момент. Впрочем, в последний раз не до стрельбы было – все так перепугались этой игры природы, что не до стрельбы тут, каждый шкуру свою спасал… не известно от чего, правда, как выяснилось, шкуре ничего не угрожало, но это уже позже выяснилось».

Где-то справа, в районе вокзала, раздались автоматные очереди, но стрельба быстро затихла.

«А теперь вот опять начинают стрелять, отошли немного от первого страха и уже постреливают. Этот вот из Самообороны лихо с автоматом управлялся, – подумал Рудаки и оглянулся, но мост был безлюден и только собиравшаяся далеко внизу толпа все разрасталась».

Он уже прошел мост, когда со звуком оборванной басовой струны село четвертое солнце и сразу сделалось темно и похолодало. Он поднял воротник плаща и зашагал быстрее. От неба, усыпанного крупными звездами, на дорогу падал отсвет, и дорогу было хорошо видно.

«Звезды-то какие, как в Сирии или в Египте, – подумал он, взглянув на небо, – и каждую ночь другие. А как все испугались сначала, когда заметили, а теперь и к этому привыкли, как к четырем солнцам и землетрясениям, – живучая скотинка человек».

Тут его мысли переключились на то, что идти лучше не через лес, а мимо Сельхозакадемии, по дороге, а то в лесу страшновато.

«Еще полчасика и буду на озере, – он машинально взглянул на левую руку, где должны были быть часы, и улыбнулся, – вот и время перестали считать, уже больше года, как никто не считает, а рефлекс остался».

На озеро Рудаки пришел приблизительно через час – пришлось обходить стаю одичавших собак, которых он издали заметил на дороге. К озеру он вышел на свет костра.

«Эти уже и сюда добрались», – подумал он, подходя к костру, у которого сидели Аборигены. Они неподвижно сидели на корточках вокруг костра, и его отсветы поблескивали на блестящих коричнево-глянцевых телах. Аборигены были' рослые с какими-то негроидными лицами и действительно выглядели, как туземцы с какого-нибудь южного острова. Когда Рудаки вышел на поляну, один из Аборигенов встал и тонко крикнул:

– Тумба!

– Тумба-тумба! – хором откликнулись остальные, их голоса звучали гулко, как в бочку, над озером разнеслось эхо, и с шумом взлетели из камышей утки.

– Тумба! Тумба-тумба! – Аборигены продолжали свой странный речитатив, а Рудаки, хотя и знал, что Аборигенов бояться не надо, все же вытащил пугач и, неуверенно потрясая им, крикнул:

– А ну цыц! Вот я вам!

Аборигены замолчали, как будто вслушиваясь, и Рудаки, сбросив рюкзак, стал собирать ветки для костра, далеко обходя Аборигенов. Взять у них огня он побоялся, и когда наконец развел свой маленький костер, вдруг почувствовал, что зверски устал.

– Километров пять отмахал, – сказал он вслух, – хорошо еще, что евреи подвезли.

Он сел на землю у костра, привалившись к дереву. Некоторое время было тихо, только потрескивали ветки в кострах, а потом опять встал Абориген и тонко крикнул:

– Тумба!

– Тумба-тумба! – хором откликнулись остальные.

Повторив несколько раз свое странное заклинание, Аборигены опять затихли.

«Тумба-тумба… – подумал Рудаки, – у нас на службе когда-то давно возникла дискуссия – стол „двухтумбовый“ или „двухтумбовый“, где ударение надо ставить. Чуть до драки не дошло. Эх, эх! – он вздохнул и плотнее закутался в плащ. – Были времена… „двухтумбовый“… „двухтумбовый“… Все кончилось, куда-то бежим, сами не знаем куда. Ведь не известно, кто такой этот капитан Нема… Ну встречал я его когда-то давно на сборах. Вроде ничего был мужик, не дурак и не партиец, водку пили вместе, разговоры разговаривали, власть ругали, а теперь „капитан Нема“ – тоже мне, остряк самоучка. А, ладно, посмотрим – вариантов все равно не много, точнее, совсем нет».

Он встал и подбросил в костер сухие ветки. Костер вспыхнул и осветил край озера – темную воду, камыши у берега. Опять с шумом взлетели утки.

«Все время они здесь зимуют, на этих озерах, вода теплая – стоки со всего района в них сливают, – отметил про себя Рудаки и пошевелил палкой в костре, – интересно, кто этим сейчас занимается, канализацией, там, водопроводом, даже электричество есть. Наверное, майорат какой-нибудь, которому сейчас этот лес принадлежит. Надо будет спросить у Иванова или у Вольфа, когда придут».

И тут ему вспомнилась передача, которую он видел по Би-би-си когда-то давно. В ней рассказывалось об одном инженере, шведе, кажется, или норвежце, который работал на электростанции во время гражданской войны сербов и хорватов. Стрельба вокруг, сербы бьют хорватов, хорваты – сербов, а этот инженер идет на работу под пулями, чтобы у людей был свет.

«Вот кто настоящий герой, – думал Рудаки, – а не эти которые режут друг друга под разными красивыми лозунгами».

Позади него зашуршали ветки, как будто кто-то выходил из леса. Он насторожился, прислушался, но шум не повто рился, и он, чтобы успокоиться, стал вспоминать, как выглядят при дневном свете эти озера и лес – «любимое место отдыха горожан», как писали когда-то – вековые дубы на склонах, солнечные просеки, цепь из шести озер.

Шести или пяти, засомневался он, и тут шорох за спиной повторился, и уже ясно было слышно, как кто-то бродит там, в лесу, ломая ветки. Он вскочил и вытащил пугач, опять вспомнив предостережение Иванова и решив им пренебречь, – с пугачом не так страшно. Шум в лесу приближался, уже было понятно, что там идет кто-то большой (или что-то, мелькнула мысль), идет, не скрываясь, и прямо на него.

Вдруг встал один из Аборигенов, повернулся на шум и застыл в позе бегуна на старте, согнув в локтях руки и выставив вперед ногу. Остальные Аборигены даже не пошевелились и продолжали сидеть, пристально глядя на огонь.

«Медведь? – подумал Рудаки. – Хотя какие тут медведи рядом с городом».

Зашуршало сильнее, и из кустов вышла высокая белая лошадь, опустила голову на длинной шее и шумно выдохнула воздух. Освещенная вспышками пламени от костров, она выглядела величественно и жутко.

«Nightmare, – успел подумать он. – Ефремов этот образ использовал, кажется, в «Лезвии бритвы»».

Вдруг Абориген, стоявший до этого неподвижно в своей стартовой позиции, в два медленных красивых прыжка очутился рядом с лошадью и таким же неестественно плавным и красивым движением вскочил ей на спину, лошадь вскинула голову, развернулась и широкой рысью помчалась по дороге вдоль озера, неся на себе Аборигена. Вышла луна, и Рудаки долго не мог оторвать взгляд от странного всадника, который уже обогнул озеро и мчался теперь по противоположному берегу, освещенный яркой луной. Вскоре он исчез в лесу.

– Ни фига себе! – громко сказал профессор Рудаки и подумал сразу о двух вещах: вернется ли Абориген к костру и какие красивые и неестественные у него движения, как в рисованном мультике. Он бы и дальше думал о лошади и об Аборигене, но заметил, что его костер гаснет, и бросился собирать ветки, по-прежнему далеко обходя Аборигенов.

Он так был поглощен костром, что не заметил, как позади него опять зашуршали ветки и раздались шаги. Вскочил один из Аборигенов и закричал пронзительным фальцетом:

– Гомо!

– Гомо! Гомо! – откликнулись другие Аборигены, опять закричали, захлопали крыльями утки на озере, и Рудаки испуганно обернулся, встал и направил на кусты свой пугач.

Из кустов, тяжело опираясь на суковатую дубину, вышел Иванов. Дубина вкупе с длинным белым плащом, широкополой шляпой и знаменитыми ивановскими усами придавала ему вид не то благородного разбойника, не то странствующего барда романтической эпохи.

– Тьфу ты! – Рудаки опустил пугач. – Я думал, опять лошадь, а это ты.

– Это я, – сказал Иванов, снимая рюкзак, – это я, а не лошадь.

– Цыц, мутанты! – он замахнулся дубиной на Аборигенов, и те, как по команде, тут же замолчали. – Привет, Аврам. Давно сидишь?

– Привет. – Рудаки от радости даже охрип. – Давненько. А что это гомункулусы тебя так встречают? Гомо-гомо.

– Гомонят, – Иванов сбросил на землю рюкзак и протянул руки к огню. – Человека учуяли, гомо сапиенса, так сказать.

– Смотри-ка ты, и верно. А вот когда я тут один сидел, они все время какую-то тумбу поминали. Обидно. А я, что же, не гомо сапиенс?

– Признаки недостаточно выражены, – усмехнулся Иванов и принялся распаковывать рюкзак.

– А ты чего опоздал? – ворчливо спросил Рудаки, чтобы не слишком уж показывать свою радость от того, что Ива-(нов наконец пришел и он больше не сидит тут один, в; темноте, и рядом эти Аборигены.

– Опоздал?! – обиженно сказал Иванов, продолжая распаковывать рюкзак. – Ну, ты даешь! Может, у тебя часы появились?

– Откуда?! Ладно, ладно – не опоздал, – признался Рудаки. – Просто жутко здесь одному… с этими… – И добавил, помолчав: – А интересно все-таки, кто они такие. Два года уже, как появились, а я все привыкнуть не могу.

– Ты ж сам знаешь: говорят, что вроде безвредные они… виртуальные, как бы и нет их.

– Да знаю, а все равно жутко. Песни эти их, слова какие-то странные.

Некоторое время они молча стояли, глядя на пламя, потом Иванов достал сигареты и закурил.

– Отчего их Аборигенами зовут? – Рудаки тоже достал сигареты и закурил. – Ведь это мы аборигены, а не они?

– Кто-то назвал так, ну и пошло. Звучит красиво, и с одежонкой у них не густо, как у аборигенов. Да брось ты их. Есть тут дела поважнее, – Иванов наклонился и достал из рюкзака бутылку. – «Типографская особая». Точнее, «ризографическая».

– Ого, это вещь, – Рудаки потер руки.

– Книги, понимаешь, были все больше на ризографе напечатаны, – Иванов вытащил из рюкзака пачку книг. – А вот сырье для следующей партии. Названия восхитительные: «Новая эра демократии: мир и единение». Что мы и имеем на сегодняшний день – меня луддиты чуть не убили. Лэптопы ищут. Или вот: «Аккредитив как инструмент свободной торговли». Тоже весьма актуально сейчас. Эх, бумага дрянь – недосмотрел, придется лишний раз перегонять, – Иванов поморщился и стал опять рыться в рюкзаке. – А вот это вместо специй пойдет: «Анти-Дюринг». А тут картошка – вроде не радиоактивная, чистая, печь будем в золе. Ты любишь печеную? А вот тут грибки разные, не белые, конечно, но учитывая…

– Умелец ты и добытчик. Ценю, – сказал Рудаки. – Особенно «типографскую». Люблю твой продукт. С умом сделан. А у меня тут тоже немного закуски есть, – он раскрыл свой рюкзак, долго в нем рылся и достал две банки консервов. – Вот, – протянул он банки Иванову, – шпроты и скумбрия в масле, остались еще с тех времен, когда магазины грабили. Ива мужика наняла, и он полный багажник награбил. Это еще когда деньги были в обращении, можно было нанять. У тебя есть чем открыть?

– Давай сюда, – Иванов достал нож, открыл консервы, вынул из рюкзака кружки, разлил самогон и протянул кружку Рудаки. – Жалко, хлеба нет.

– Ладно, потом картошкой закусим, – нетерпеливо сказал Рудаки. – Давай что ли, пока нас мало, со свиданьицем!

Когда они выпили, чокнувшись кружками, Рудаки сказал, ухватив ножом жирную шпротину из банки:

– Отличный продукт – надо было тебе патент взять в свое время. Но расскажи про луддитов, а потом по второй…

– Луддиты как луддиты, – Иванов взял еще одну шпроту, – подростки какие-то патлатые и скинхеды, старик сумасшедший.

«Луддиты как луддиты, – подумал Иванов, – подростки патлатые и скинхеды, а старик, должно быть, у них начальник».

Они вышли неожиданно из заброшенного фруктового сада, что тянулся вдоль шоссе, по обочине которого шел Иванов.

– Лэптоп прячешь, интеллигент, – ровно, без интонации сказал старик.

«Как будто на венгерском говорит, без ударений», – Иванов сразу понял, что старик не в своем уме.

– Открывай рюкзак – посмотрим, что у тебя там, – так же размеренно, как автомат, продолжал старик.

Молодые держались позади. Они, как и старик, были одеты в черную униформу с серебристой эмблемой «Воинов Нэда Луда» на рукаве: рука, сжимающая молоток.

Иванов, не вступая в пререкания, молча снял с плеч и расстегнул рюкзак, подумав при этом, что луддиты сильно изменились с первых месяцев своего движения, когда это была разношерстная толпа агрессивных недоумков, которая сначала митинговала перед каким-нибудь офисом или банком, а потом с криком «Бей машины!» врывалась туда и крушила все подряд.

«Приоделись, раздобрели и форма даже не лишена элегантности – эмблема серебристая, – тут Иванов заметил на поясе у одного из скинхедов кобуру, – и вооружились уже. Интересно, кто прибрал к рукам эту братию, а в том, что кто-то прибрал, сомневаться, кажется, не приходится».

Старик начал вытаскивать из рюкзака книги: «Капитализация и акционирование», «Демократическая Польша на пути в Европу».

«Где сейчас эта Польша, демократическая и не демократическая?» – некстати подумал Иванов, а старик сказал:

– Сочувствуете идеям Сакса-Бальцеровича-Гайдара? – при этом он перешел на «вы» и лексикон его изменился. – А миллионы жертв этих теорий вас, конечно, не волнуют? В Аргентине, той же Польше, в России, у нас – тысячи и тысячи жертв этих теоретиков умерли с голоду, остались без работы, без средств к существованию и без крыши над головой.

Старик говорил гладко, очевидно, заранее заготовленный текст. Подростки и скинхеды начали окружать Иванова, от них сильно пахло потом.

– Конечно, вашу судьбу будет решать Народный суд, – продолжал старик, – но я знаю законы, и главный из них – закон человеческой совести, согласно этому закону, вы – преступник и заслуживаете расстрела, и мы, Воины Нэда Лудда, наделены полномочиями экзекуторов.

«Я могу от них убежать, – решил Иванов, – главная опасность – скинхеды, старик и пацаны мне не помеха, но надо попробовать разойтись мирно».

– Я эти книги уничтожаю, – сказал он, – самогон из них гоню.

Старик даже не улыбнулся и только покачал головой.

– Чего не выдумаешь под угрозой смерти?!

Заинтересовался один из скинхедов, Иванов как раз вытащил из рюкзака бутылку с самогоном.

– Это типа как? – спросил он, взял у Иванова бутылку, понюхал и с видом знатока провозгласил: – Первач!

– Рву их мелко или рублю топориком, – начал разъяснения Иванов, – заливаю водой, ну, дрожжи там или сахар и перегоняю. Книг двадцать идет на литр.

– Читаете небось перед этим? – хитро прищурившись, спросил старик.

– И раньше не читал, и теперь не читаю, – ответил Иванов, – не интересует меня экономика и не понимаю я в ней ничего.

Старик хотел спросить еще что-то, но скинхеды уже оттеснили его, заинтересовавшись не на шутку.

– А краску как? – второй скинхед взял у товарища бутылку и посмотрел на свет. – Чистая.

– А что краска? – ответил Иванов. – Краска вся в кубовом остатке остается.

– Где? – спросил второй скинхед.

– На дне кастрюли или таза, – пояснил Иванов и подумал: «Ну, теперь надо брать инициативу в свои руки».

– В общем, для вас я интереса не представляю, лэптопа у меня нет, – подытожил он и добавил специально для старика, – и идеологию «толстых» я не разделяю.

Он решительно забрал бутылку у скинхеда, положил обратно в рюкзак и стал запихивать в него книги.

Старик, казалось, совсем не расстроился из-за того, что жертва от него ускользала, он взял одну из книг, которые Иванов еще не успел запихнуть обратно в рюкзак – неожиданно для Иванова, да, наверное, и для старика, это оказался «Анти-Дюринг», – и сказал:

– А вот эту не трогай, сынок, священная книга!

Иванов надел рюкзак и поправил лямки.

«Теперь надо спешить», – подумал он и пошел прочь от луддитов быстрым шагом, не оглядываясь.

Когда он наконец решил, что можно оглянуться, луддитов на дороге уже не было – видимо, они опять заняли свою позицию в заброшенном саду.

Он прошел еще немного, но потом подумал, что пора отдохнуть, и присел на скамейку под навесом на автобусной остановке со странным названием «Логическая». Он подивился этому названию, а потом вспомнил, что здесь рядом находился Институт метрологии и остановка называлась «Метрологическая», просто первые буквы теперь исчезли.

«Название нелепое даже для коммунистов», – подумал он и закурил.

Иванов устал, был голоден и зол. Его раздражало все: и институтские теоретики, затеявшие игру в спасение человечества, и луддиты (хотя он мысленно поздравил себя с маленькой победой), и идиотская затея Аврама Рудаки с этим капитаном Немой, ради которого он плетется теперь в такую даль, но больше всего раздражала Иванова встреча с Панченко в институте – он думал о ней уже довольно долго и не мог ничего придумать, и это-то и раздражало особенно.

Иванов не считал себя полным невеждой, чему подтверждением могла служить докторская степень по физике, но встреча в институте совершенно не вписывалась в какие-либо известные ему представления об объективном мире, и это его мучило.

Он вспомнил, как рассеянно шел по длинному институтскому коридору в кабинет Академика и прошел было уже мимо ставшей привычной группки Аборигенов, усевшихся в кружок на полу возле окна, как вдруг что-то заставило его остановиться и присмотреться к ним повнимательней – один из Аборигенов был одет в строгий темный костюм.

Это было странно само по себе, но, мало того, у Аборигена было лицо академика Панченко. Иванов зажмурился, потер глаза, но видение не исчезало: он готов был поклясться, что это Панченко – трудно было не узнать его широкоскулое, тонкогубое лицо, на котором застыло выражение собственной значимости.

Иванов хорошо знал Панченко еще с аспирантских лет, не раз сталкивался с ним и потом по работе, но так же хорошо знал он и то, что академик Панченко умер полгода назад. Правда, сам Иванов на похоронах не был, хотя и был делегирован от отдела, но Переливцев был и подробно рассказывал, кто был на похоронах и где хоронили.

«Неужели может быть такое сходство?» – подумал он, и тут оказалось, что он стоит столбом посреди коридора и мешает проехать трем аспирантам, которые везли на тележке какой-то прибор. Иванов посторонился, а один из аспирантов – его лицо было знакомо Иванову по семинарам – сказал:

– Любуетесь? А мы уже привыкли – он третий день здесь сидит.

– Так это Панченко? – тупо спросил Иванов.

– Кто его знает? Он не говорит ни слова, уже пытались с ним заговаривать.

Аспирант ухватился за тележку, и троица с грохотом покатила ее дальше по коридору.

Иванов еще раз посмотрел на Панченко – тот, как и Аборигены, неподвижно сидел на полу в «позе лотоса» и смотрел прямо перед собой. Его строгий деловой костюм в этой позе выглядел особенно дико, и вся его фигура казалась значительной и зловещей.

– Тьфу! – Иванов едва удержался, чтобы действительно не плюнуть на чистый паркет. – Только этого нам не хватало, оживших мертвецов, – и, бормоча себе под нос, отправился к Академику.

Когда Иванов вошел, у Академика уже собрались все заведующие лабораториями и две незнакомые личности сидели у стенки – одна из них, высокая девица в камуфляже, была очень даже ничего.

«Ничего кадр», – подумал Иванов, а Академик сказал:

– Очень кстати, доктор Иванов, я только что говорил о вас, представляя вас как талантливого ученого, основателя нового направления вашим новым ученикам, – двое у стенки встали, а девица сделала нечто похожее на книксен. – Это ваши новые аспиранты, – Академик сделал паузу, – э…

«Забыл, как зовут, старая перечница», – подумал Иванов, а Академик продолжал:

– Ваши новые аспиранты, так сказать, надежда наша, э… младая поросль.

Младой поросли было лет по тридцать – тридцать пять. Иванов усмехнулся и перестал слушать Академика.

«Откуда взялся Панченко, – думал он, – или это не Панченко? Если не Панченко, то кто? Близнец? Такого сходства не бывает даже у близнецов, потом выражение лица, костюм – он всегда ходил в таких».

Тут он вспомнил историю, которую рассказывал Аврам Рудаки. Будто бы тот ехал в поезде, возвращаясь из командировки, и утром, когда поезд подходил к вокзалу, стоял в коридоре. Он был после обильного возлияния накануне и чувствовал себя не лучшим образом. В поезде он встретил сослуживца по имени Гиссар.

«Надо же, фамилию запомнил», – подумал Иванов.

И этот Гиссар стоял рядом с Рудаки в коридоре и смотрел в окно, а по перрону вслед за медленно двигающимся поездом шел еще один точно такой же Гиссар. Рудаки так смешно рассказывал:

– Посмотрю направо – Гиссар, посмотрю в окно – еще один. Чуть с ума не сошел.

Оказалось, что по перрону шел брат-близнец того Гиссара, что стоял у окна. И фамилия такая смешная, Гиссар – баран такой есть, оказывается.

«Может быть, и с Панченко такой же случай, – продолжал размышлять Иванов, – но почему его брат среди Аборигенов? Бомж? Бродяга? Брат академика в дорогом костюме? Нет, не вяжется. Абсурд!».

В отделе Иванов долго не задержался и, когда шел опять по коридору к выходу, снова увидел Панченко – тот сидел в той же позе среди Аборигенов. Иванов хотел было подойти и заговорить, но потом передумал. Что сказать? Извините, вы что, не умерли? И прошел мимо.

С тех пор дурное расположение духа не покидало его, он продолжал сидеть на скамейке и курил уже вторую сигарету подряд.

«А день удачно начинался, – подумал он и сказал себе: ~ Пора, идти еще далеко», – но не встал, а решил посидеть еще немного.

Это утро у Иванова действительно началось удачно – он нашел книги.

Он вышел рано, когда только взошло первое солнце, и даже темные очки не надел – вообще, не понятно, зачем их надевать, разве что, когда светит третье, самое яркое, солнце. Иванов не любил носить темные очки, и сейчас с удовольствием смотрел вокруг без очков и вдыхал прохладный утренний воздух. Он шел на бывший бульвар Дружбы Народов на встречу с Переливцевым. Бульвар этот никто из властей не переименовывал, просто его опять стали называть Автострадой, как называли раньше, очень давно, еще в шестидесятые годы.

«Прошлого века. Ужас! – подумал Иванов. – Как давно!».

Автострадой этот бульвар, в сущности, и был и теперь выглядел довольно странно: широкая автострада без машин – машины здесь проезжали теперь редко, одна-две в день и все.

Проходя по улице Глазунова (Композитора? Художника? Переименовывалась или нет? Иванов этого не знал и подумал: «Какая разница!»), он остановился у многоэтажного здания, над входом в которое сохранилась надпись «Академия коммунального хозяйства».

– Академия, – усмехнулся он, – когда-то все ремесленные училища стали называться «академиями», и тут свои академики были, как у нас в институте, и такие же, должно быть, маразматики.

«Академия», как и почти все здания вокруг, сильно пострадала от погромов, бушевавших в первые годы «периода конца света». Началось тогда с магазинов, а потом громили и грабили все подряд, кроме домов, в которых были организованы группы самообороны.

– Тут и пожар был, – он посмотрел на закопченные стены третьего этажа и неожиданно решил зайти внутрь, посмотреть, нет ли где целой электрической лампочки, Маина ему плешь проела, требуя заменить перегоревшую лампочку в ванной.

Иванов не любил и избегал заходить в брошенные дома – было в этом что-то нечистоплотное, но сейчас решил изменить своим принципам и не из-за лампочки, а потому, что тянуло его зайти, «кидало», как говорила Маина. Он потянул входную дверь с выбитыми стеклами и оказался в просторном холле – весь пол был загажен, дух стоял такой, что он решил было повернуть назад, но его заинтересовали Аборигены, усевшиеся в кружок как раз посреди холла, – какие-то они были не такие.

«Интересно, как у них с отправлением естественных потребностей», – подумал он и тут заметил, что Аборигены действительно какие-то странные – они выполняли гимнастические упражнения: по команде вставали, поднимали вверх руки, приседали и раскачивались из стороны в сторону, но не это было необычным, странно было то, что они были одеты в одинаковые мешковатые костюмы сиротского серого цвета и лица у них были разные.

За два года все уже привыкли к тому, что Аборигены ходят лишь в символических набедренных повязках и все одинаковые, будто отлитые в одной форме. У этих же лица были разные, а один даже был с усами. Более того, лица некоторых из сидевших в холле Аборигенов показались Иванову знакомыми.

«Черт знает что происходит», – подумал он и собрался уже выйти на улицу, когда заметил, что вся широкая лестница, ведущая на второй этаж, усыпана книгами. К книгам Иванов был неравнодушен.

«Пойду посмотрю», – решил он и, осторожно обходя Аборигенов и еще раз убедившись, что лица некоторых из них кажутся ему знакомыми, пошел через холл к лестнице.

Вся лестница была буквально покрыта книгами. Иванов взял одну – оказался какой-то труд по экономике, другую – тоже что-то про маркетинг и менеджмент.

«Ну да, это же „Академия“, другого здесь и не должно быть, зато сырье какое хорошее».

Он стал собирать книги в мягких обложках и запихивать в свой рюкзак. Запихнув книг десять-пятнадцать, он заторопился на выход – смрад становился невыносимым. Выходя, он еще раз бросил взгляд на Аборигенов, и опять лица некоторых из них показались ему знакомыми.

«Удачно начался день, пятнадцать книг на литр потянут».

И он поспешил на встречу с Переливцевым.

«Загадки, – размышлял он теперь, сидя на скамейке на остановке „Логическая“, – загадки. Каждый день новые загадки. Такое складывается впечатление, будто кто-то специально все это устраивает, развлекается: то четыре солнца, то звезды каждую ночь другие, то Аборигены, а теперь и среди Аборигенов какие-то перемены: приоделись, лица разные, но самое, конечно, непонятное – это Панченко. Он это, нет сомнения, он. Не мог я ошибиться. Ну и что? Что, если он? Как это объяснить? Воскрес?».

В воскресение и вообще в бога Иванов не верил, то есть не верил в обычное его толкование. Бог для него был скорее синонимом гармонии, разумности окружающего, а Панченко эту гармонию и логику мироустройства нарушал, и это не могло не раздражать Иванова.

«Надо двигаться, уже четвертое солнце садится, а отмахать придется еще километра четыре. Аврам там уже, наверное, ждет меня».

Он решительно встал, подтянул лямки рюкзака и зашагал в сторону Голосеева, где, должно быть, уже ждал его Аврам Рудаки, и куда позже (всегда он опаздывает) должен был прийти и Штельвельд, и где была у них назначена встреча с капитаном Немой.

«Фантазер Аврам, неисправимый фантазер, – Иванов уже подходил к Выставке, – как ребенок, всегда у него новые игры и игрушки, но, должно быть, он прав – делать-то что-то надо, иначе все потеряет смысл».

Он вошел на территорию Выставки передового опыта – непрочного памятника исчезнувшей Империи. Имперские символы – рабочий с отбойным молотком, крестьянка с серпом и снопом, еще одна крестьянка с овцой у ноги (как Диана с ланью), инженер с логарифмической линейкой ему по плечо (или это рейка топографическая?) – постепенно разрушались: вместо отломавшихся рук торчала ржавая арматура, в павильонах были выбиты стекла, а в оконных проемах мелькали какие-то личности, то ли Аборигены, то ли подданные Королевства нищих, которое, как говорили, организовалось здесь уже давно, был у них свой король, по слухам, страшный уродец-горбун, и отличались нищие (тоже по слухам) удивительной организованностью и дерзостью – нападали по ночам, даже на патрули ООН и моторизованные отряды Печерского майората.

«Скорее надо пройти через их территорию, пока последнее солнце не село, – Иванов пошел быстрее, – а там, в лесу, проще, там уже никто не помешает. Кроме собак», – тут же поправил он себя.

И как раз в этот момент у одного из павильонов он заметил на замусоренном газоне вполне профессиональную дубину, поднял ее – она оказалась тяжелой, отполированной руками до блеска. Он оглянулся вокруг, личностей в окнах вроде не было, и пошел дальше, опираясь на дубину, свернул на дорожку, на которой кое-где еще сохранился асфальт, и вскоре подошел к забору, отделявшему территории: Выставки от леса. В бетонном заборе зиял большой пролом, и попасть в лес не составляло труда, но там, за забором, было уже темно – лучи низкого четвертого солнца туда не попадали.

Иванов громко кашлянул, предупреждая тех, кто мог ждать его за забором и усмехнулся:

– Как Святослав: «Иду на вы!».

Он сильно ударил дубиной по забору, в лесу что-то зашуршало, захлопали крылья. «Птицы», – подумал он и шагнул в пролом.

Тропинка едва угадывалась в сумерках, но Иванов знал направление и уверенно пошел вперед, размахивая дубиной.

«Черт знает что! – думал он на ходу. – Не жизнь, а триллер какой-то».

И он опять вспомнил все, что произошло с ним за этот день, а случилось в этот день достаточно много событий.

«Однако, – подумал он, – эти события уже стали для всех привычными».

Когда, выйдя из Академии коммунального хозяйства, Иванов подошел к Автостраде, Переливцев уже ждал его в своей когда-то белой «Волге» с ржавыми передними крыльями. Он заглушил мотор и сидел, откинув голову на спинку сиденья.

«Ишь ты, темные очки носит и утром, аккуратный человек Вадик».

Иванов постучал в лобовое стекло. Переливцев, встрепенулся и, перегнувшись через сиденье, открыл Иванову дверцу.

– Привет!

– Привет! – ответил Иванов. – А ты уверен, что она заведется?

– Куда ей деться? – Переливцев нажал на стартер, заслуженное средство передвижения ответило на это хриплым ревом и кашлем.

– Ну, не балуй у меня! – Переливцев хлопнул ладонью по приборам. – Накормлена, напоена – вези.

Он опять нажал на стартер. Машина на этот раз послушалась, и они двинулись вниз по Автостраде, быстро набирая скорость.

– Ну что твои академики? – Переливцев переключил скорость. – Еще не спасли мир?

– Нет пока, – Иванов зажмурился и надел темные очки, солнце светило прямо в переднее, испещренное причудливыми трещинами стекло, – но готовятся серьезно. Сегодня семинар. Одно название чего стоит: «Альтернативы исхода в условиях глобальных аномалий». Доклад будет Лекарь делать.

– Почему ты не бросишь эту контору? – Переливцев был теперь независимый коммерсант и на возню своих бывших коллег смотрел свысока.

– Консервы дают, сахар и хлеб, – Иванов выбросил сигарету в окно, не докурив и половины, – и сигареты, между прочим, тоже. Наши работы проводятся под патронатом самого Гувернер-Майора.

– А какое Майорат имеет отношение к институту? Где поп, а где приход…

– А черт его знает, – усмехнулся Иванов. – Разве теперь разберешь, кто к чему имеет отношение? Вон Оперный театр взяли под свою крышу бандиты со Щеколовки – большие меломаны.

– Ну и что предлагают твои академики?

– Проектов всяких много, но в основном все сводится к тому, что планета доживает свой век и надо искать пути исхода.

– Ты тоже так думаешь?

– Я? Я – нет. Я думаю, пройдет вся эта фантасмагория сама собой. Что-то, конечно, изменится, климат, например, но в основном все останется по-прежнему. Со временем закончится вся эта свистопляска с майоратами и раввинатами – произойдет политическая и экономическая стабилизация…

– Но жить в эту пору прекрасную… – сказал Переливцев и, свернув к бровке, остановил машину. – Кажись, приехали. Интересно, кто с кем на этот раз разбирается.

Они остановились перед мостом. На мосту стоял танк и через долгие неравные промежутки лениво стрелял из башенного орудия по бывшему Институту информации – многоэтажной коробке из зеленоватого стекла и ржавых металлических переплетов. На одном из верхних этажей, где главным образом рвались снаряды, уже вовсю горело.

– Кто ж это с кем? – еще раз спросил Переливцев скорее у самого себя, чем у Иванова.

– Танки только у Майората есть, – откликнулся Иванов, – они вообще чуть ли не весь арсенал Неньки-Украины захватили.

– Да, танк, наверное, из Майората, – Переливцев нажал на стартер, и после недолгих завываний и всхлипов мотор завелся. – Попробуем по Окружной проехать.

И он стал разворачивать «Волгу». В этот момент из боковой улицы на большой скорости выскочил белый джип и с визгом затормозил в нескольких метрах от их машины. Оттуда вышел высокий, стройный негр в голубой каске и, поигрывая на ходу коротким автоматом, танцующей походкой направился к ним.

– ООН, – сказал Переливцев и остановил машину, – сейчас будет предупреждать насчет «unsafe area».

– Удивительно, какая у них пластика чудесная, у негров. Я думаю, чем глубже корни цивилизации, тем хуже с координацией движений, – заметил Иванов, – ты посмотри на этого.

За негром воспетой в блатном фольклоре «походкой пеликана» ковылял пожилой толстячок в камуфлированном комбинезоне, должно быть, переводчик. Негр поравнялся с машиной и, приложив руку к каске, сказал:

– The area is unsafe, you better leave.

Он вопросительно посмотрел на толстяка, который только что финишировал и, тяжело дыша, вытирал лоб неожиданно чистым платком. Толстяк не успел перевести – Переливцев стал объяснять негру по-английски, что они как раз разворачивались и собираются поискать объезд. Негр вежливо слушал, а Иванов спросил переводчика, кивнув на мост:

– Кто это там?

– Майорат Братьев выкуривает, – все еще немного задыхаясь, ответил толстяк.

Негр в это время еще раз приложил руку к каске и, движением подбородка, как собаку, позвав за собой переводчика, потанцевал обратно к своему джипу.

Переливцев тронул машину.

– Слышал, как он сказал?

– Нет, – ответил Иванов, – я с этим беднягой-переводчиком разговаривал. А что?

– Я его спросил, что там происходит на мосту, и знаешь, что он ответил? Что это не его дело, это туземцы разбираются, а у него мандат на «локализацию конфликтов и по возможности препятствование сопутствующему ущербу».

– А чего ты ожидал? – заметил Иванов. – Представь, что тебя послали бы миротворцем в какую-нибудь Руанду, где хуту режут тутсу, и наоборот. Ты смог бы там что-либо сделать, если ты не можешь хуту от тутсу отличить? Или можешь? Я не знаю.

– Не могу, – ответил Переливцев. – А интересно, Рихманы уже перебрались в квартиру или еще в подвале живут? Стреляют-то очень близко от них, а в меткости стрелков бывшей украинской армии я сильно сомневаюсь.

– Да уж… – согласился Иванов. – А Рихманы, я думаю, сейчас в любом случае в подвале, перебрались или нет.

– А ты перебрался? – спросил Переливцев.

– Да я и не переселялся всерьез, это все больше Маина воду мутила. У нас в подвале сейчас Рудаки живут, ну и я часто заглядываю – пропустить рюмочку с Аврамом.

– Несерьезно, мне кажется, вообще все это переселение, очки темные, ужасы всякие рассказывают. А ты настоящие ужасы видел? Я имею в виду природные всякие катаклизмы. Я, например, нет. Люди, конечно, всякие ужасы творят, но это и раньше было, а природа только пугает пока, – распространялся Переливцев, сворачивая на мост, ведущий к Окружной. – Очень мне это Чернобыль напоминает – ужасов много рассказывали в то время, а, в сущности, ничего страшного не случилось. Ну на самой-то станции горячо было, а здесь, в городе, я имею в виду.

– А сам темные очки, небось, носишь… – Иванов закурил и машинально покрутил ручку, чтобы приоткрыть окно, хотя стекла во всех боковых окнах отсутствовали.

– Я человек аккуратный и о своем здоровье забочусь. Без очков, конечно, не ослепнешь, но глаза испортить можно, – Переливцев покосился на сигарету Иванова. – Не курю вот тоже, – и вдруг резко затормозил. – Черт! Расселись тут, как у себя дома, хуже коров, те хоть дорогу уступают, посигналишь, и уступают, а эти… хозяева.

Прямо посреди шоссе в своей обычной диспозиции – в кружок – уселись Аборигены. Иванов взглянул на них, и опять, как в «Академии», их лица показались ему знакомыми.

– Есть теория, – сказал он Переливцеву, который осторожно объезжал Аборигенов по обочине, – есть такая теория, будто живут они в параллельном мире и мы для них не существуем.

– А вот перееду сейчас одного, – зло сказал Переливцев, – и узнаем в каком они мире.

– Не выйдет, – усмехнулся Иванов, – наткнешься на пространственно-временной барьер.

– Ты это серьезно? – спросил Переливцев, переключая скорость. – Кто-нибудь уже пробовал?

– Говорят, – Иванов закурил новую сигарету, – много чего говорят…

Некоторое время они ехали молча. Шоссе было хорошее, проложенное сравнительно недавно, в период строительного бума в городе при прежней власти. Но уже скоро, около поворота к институту, Переливцев остановил машину:

– Приехали, доктор, – сказал он, – дальше дорога разрушена, должно быть, после землетрясения. Сорри, как говорится…

– Что ж, пойду дальше пехом – не привыкать. Спасибо, пан негоциант, – Иванов вылез из машины и стал надевать рюкзак.

– А может, не пойдешь в присутствие? Могу назад домой тебя отвезти, – предложил Переливцев.

– Никак нельзя: сахар сегодня обещали, раз, с Аврамом встреча в Голосеево, два, и семинар сегодня важный, три, – вот в таком вот порядке, – сказал Иванов. – Так что, пока, до завтра – завтра общий сбор в подвале, помнишь? Отчет о встрече с капитаном Немой.

– Ага, помню, – ответил Переливцев, – как можно забыть? Такой повод для выпивки. Ну, давай, – он плавно тронул машину с места.

Привычно поправив рюкзак, Иванов зашагал по дороге, ведущей к институту, перепрыгивая через довольно широкие трещины в асфальте, и вскоре уже подходил к проходной.

«Утром идти было легче», – думал он теперь, медленно продвигаясь в темноте по чуть заметной тропинке.

Он старался нащупать дорогу своей дубиной, но все равно то и дело спотыкался. Один раз у него веткой сбило шляпу, и, кое-как нахлобучив ее, он побрел дальше, мысленно, а то и вслух (ну Аврам!) ругая Рудаки и его дурацкую затею с этим капитаном Немой: «Разве что повод для очередного сбора».

Иванов уже добрался до озера, где было светлее, чем в лесу, и повеселел. Подойдя к берегу, он остановился и огляделся: вдалеке горели два костра.

«Наверное, это Аврам огонь развел со страху и для защиты от диких зверей, буде таковые случатся поблизости».

Он усмехнулся, поправил шляпу и уверенно пошел в сторону костров. Когда он подошел ближе, с той стороны вдруг раздался то ли вопль, то ли клич:

– Гомо!

– Гомо-гомо! – подхватили визгливые голоса.

Иванов раздвинул ветки и увидел поляну, на которой горели два костра: у одного сидели Аборигены, а возле другого, направив на Иванова внушительно выглядевший пугач, стоял перепуганный Аврам Рудаки.

– Тьфу ты! – Рудаки опустил пугач. – Я думал, опять лошадь, а это ты.

– Это я, – сказал Иванов, снимая рюкзак, – это я, а не лошадь.

 

3. Взвейтесь кострами, синие ночи

– Взвейтесь кострами, синие ночи, – сказал Рудаки и бросил в костер охапку сухих листьев.

Сначала повалил дым, потом поднялось яркое веселое пламя.

– Взвейтесь кострами, синие ночи, – повторил он, отступая от огня. – Мы пионеры, дети рабочих!

– Плащ спалишь, – проворчал Иванов, разливая по кружкам «ризографическую», – не дури, пионер.

– А что? Я вроде был пионером, хотя и плохо помню… – Рудаки взял протянутую кружку.

– Все были, – сказал Иванов и стукнул своей кружкой о кружку Рудаки. – Давай, паузу затягивать нельзя.

– За твое счастливое избавление от смерти неминучей! – Рудаки выпил, жутко скривился и потянулся за шпротой. – С луддитами шутки плохи, но в общем, кажется, они были правы насчет компьютеров, как считаешь? Хотя, правду сказать, мне мой старенький лэптоп до сих пор жалко.

– Дурные они, – Иванов приложился к кружке и закусил маленьким кусочком шпроты. – Компьютер в принципе штука не вредная, даже полезная. Просто у нас, как всегда, переборщили: сплошная компьютеризация, виртуальные браки, виртуальные похороны… тьфу! А народ и так злой, сам знаешь, – ну и стал ненавидеть компьютеры, как евреев или интеллигентов в шляпе, вроде меня… – он снял шляпу. – Жар от костра какой, раскочегарил ты, брат, слишком.

– Подожди, сейчас погаснет, – помолчав, лениво сказал Рудаки. – Народ, народ – быдло, а не народ. Попалась мне сегодня парочка типичных представителей – болельщики, за «Динамо» вроде, – хотели на мне отыграться за поражение – их команда с Патриархатом играла, – за еврея приняли, и евреи меня спасли.

– Выскочили из подворотни? – Иванов стал доставать из рюкзака картошку.

– На джипе примчались с автоматами, самоуверенные такие, в черной форме, из подольской Самообороны – те «динамовцы» сразу и слиняли, а евреи меня до моста подвезли.

– Не тот теперь еврей пошел, – Иванов разгреб концом своей дубины костер и начал класть на золу картошку, – раньше тихий был и умный, а теперь молодые евреи от братков не отличаются, один Рихман остался прежним.

– Да, евреи теперь не те, – согласился Рудаки. – А дубина у тебя – высокий класс. Сам сделал?

– Куда мне… на Выставке нашел.

– Класс!

Рудаки хотел сказать что-то еще, но остановился и стал смотреть на Аборигенов, сидящих у почти потухшего костра в нескольких метрах от них. Те начали делать какую-то странную гимнастику: все вместе поднимали руки над головой и резко опускали их на колени.

Вдруг один из них, шлепнув себя по коленям, крикнул:

– Тумба!

– Тумба-тумба! – закричали на разные голоса остальные.

– Тумба!.. Тумба-тумба!

Эхо разносило крики далеко над озером, всполошились, захлопали крыльями утки, а на поляну на том берегу выбежали две лошади и помчались галопом вдоль озера. Рудаки показалось, что среди них была и та белая, которая подходила к костру и которую оседлал Абориген. Аборигены еще раз прокричали свою «тумбу» и замерли, уставившись в одну точку.

– Видал лошадей? – спросил Рудаки. – Тут одна к костру подходила, и Абориген ее оседлал, да так ловко, как в кино. Я из-за этого и тебя за лошадь принял, когда ты из кустов появился.

– Лошадей тут много сейчас – здесь конюшни были Сельхозакадемии, они оттуда разбежались, – Иванов сосредоточенно засыпал картошку золой. – Так, ты говоришь, Абориген лошадь оседлал? – переспросил он.

– Ну да, вскочил на спину, да так красиво, на раз-два, плавно так, не как человек, во всяком случае, я такого и в цирке не видел. Нет, ты мне все-таки скажи, откуда они взялись, эти Аборигены? Ты ведь физик – у тебя должна быть какая-то теория.

– По теориям у нас больше Корнет, коллега Штельвельд – великий теоретик эпохи конца света. Скоро придет – у него и спросишь. Он тебе все объяснит и про Аборигенов, и про лошадь.

Иванов продолжал сосредоточенно возиться с картошкой: переворачивал, подгребал золу.

– Он считает, что это материализовавшиеся персонажи компьютерных игр; будто бы одно из новых солнц испускает лазерные лучи, способные материализовать виртуальные образы. Что-то вроде голограмм.

– Едва ли, – Иванов закончил возню с картошкой, отошел от костра и опять надел шляпу, восстановив свой прежний образ романтического разбойника, который без шляпы несколько тускнел. – На голограммы они похожи разве только потому, что почти голые. К тому же они почти все одинаковые, а в играх, помнишь, там и драконы, и рыцари, и чудовища всякие. Скорее они из другого измерения или с другой планеты. Теперь все возможно.

– А почему ты говоришь «почти все одинаковые»? Они ведь все одинаковые.

– Сегодня я убедился, что не все: видел сегодня много разных, даже с усами один был, и лица вроде знакомые, а один точно знакомый – академик Панченко из института, он умер где-то полгода назад, а теперь смотрю: сидит на полу в институте вместе с Аборигенами…

– Обознался, наверное, – рассеянно сказал Рудаки, но потом спохватился и почти крикнул: – Как умер?! Он, что же, воскрес? Ты точно знаешь, что это он?

– Точно он, – ответил Иванов. – Не один я его видел – весь институт ходил смотреть. Его все знали. Порядочной скотиной был покойник, «de mortuis»… так сказать…

– Ну и как ты это объясняешь? – Рудаки в рассеянности почесал лысину ножом.

– Не знаю, просто, по-видимому, какие-то изменения происходят с Аборигенами. А какие… – Иванов развел руками.

– Вот попы, те, как всегда, быстро объяснение нашли. Нарекли их дьявольскими отродьями – и весь сказ. Я сам слышал, как поп у нас во дворе около третьего подъезда про это вещал, – сказал Рудаки и, немного помолчав, спросил: – А может, это все-таки голограммы? Я вон в Музее Патона голограмму какой-то железяки видел – висит в воздухе, прямо как живая. Вообще, интересный музей – там галоши Патона есть, огромные, наверное, сорок пятый размер, не меньше…

– Галоши, что, тоже голографические? – спросил Иванов.

– Галоши настоящие, – ответил Рудаки, – а железяка голографическая, но как настоящая. И еще, вспомнил, в Стамбуле я голограмму какого-то ордена видел в султанском дворце – тоже как настоящий орден, я близко подходил.

– Нет, едва ли Аборигены – это оптический эффект, слишком реально, потрогать можно, – покачал головой Иванов и опять снял шляпу, собираясь таскать из костра печеную картошку.

– Ты трогал? – спросил Рудаки.

– Да нет, как-то неудобно, – Иванов вытащил из золы одну картошку, потыкал в нее ножом и закатил обратно, – а вот Корнет трогал.

– А я на них даже смотреть боюсь, – Рудаки поежился и плотнее закрутил шарф вокруг шеи. – Кстати, отчего это Корнета еще нет? Должен бы раньше тебя прийти, ведь у них на Кромещине рабочая республика – даже трамваи ходят.

– Мало ли… – Иванов вытащил другую картошку. – Он и в мирное время всегда опаздывал, а сейчас…

– В брошенных домах, должно быть, мародерствует. Поле деятельности как раз для него; можно сказать, рог изобилия по сравнению с помойками, – Рудаки внимательно следил за манипуляциями Иванова с картошкой. – Он мне говорил, что новый мольберт строить задумал – материалы подходящие ищет.

– Нет, едва ли, герр Штельвельд частную собственность уважает, даже брошенную, – это у него от немецких предков. Придет, куда он денется, – Иванов, наконец, оставил впокое картошку, отошел от костра и сел на свой рюкзак. – Ты лучше скажи, придет ли Нема?

– Обещал, – Рудаки пристроился рядом на своем рюкзаке. – Ради него ведь и собираемся. Капитан слово держит.

– Капитан Нема… Это ты его так назвал? – спросил Иванов.

– Нет. Он сам себя так называет, на полном серьезе. Рудаки достал сигареты и закурил.

– Ты его хорошо знаешь?

– Как тебе сказать? Служили когда-то вместе под знаменами… Артиллерист он и, кажется, действительно капитан, а в миру вроде инженер был в каком-то НИИ.

Иванов тоже закурил, и они надолго замолчали. Похолодало. На небе появились тучи, и даже пошел было мелкий дождик, но тут же прекратился. Аборигены несколько раз заводили свою «тумбу», но как-то неуверенно, так что даже утки не пугались их криков. На противоположном берегу опять появились лошади – они тихо стояли у воды, изредка опускали головы к воде и фыркали. Так прошло, наверное, с полчаса. Вдруг один из Аборигенов вскочил и заорал тонким голосом:

– Оа-о! У-у-а!

– У-у-а! У-у-а! – такими же тонкими голосами, нараспев подхватили за ним остальные.

Иванов вздрогнул и, замахнувшись дубиной, крикнул:

– Цыц! Разбушевались тут! – Аборигены замолчали. – Должно быть, Корнета чуют, – предположил он.

Рудаки засмеялся:

– Едва ли в честь Корнета – звуки уж больно тоскливые. Напомнили мне одну филологическую загадку от местных бюрократов – знаешь, что значит «ЗОАО УУГА»?

– Нет, – рассеянно ответил Иванов, он уже снова был поглощен печеной картошкой, – напоминает крики этих вот киборгов.

– Это значит, – Рудаки выдержал приличествующую паузу, – «Зональный отряд аэродромного обслуживания украинского управления гражданской авиации». Сокращение, сам видел на какой-то конторе, а вот где, не помню.

– Врешь небось?

– Вот те крест!

– Ты же перс, огнепоклонник, а крестишься.

– Что ж мне свастику изобразить? – Рудаки вдруг замолчал, прислушиваясь. – А вот и Штельвельды пожаловали – Корнет с Ирой пришел.

– Договаривались же без баб… – Иванов отвернулся к костру.

Штельвельды возникли неожиданно, вышли откуда-то сбоку, ближе к костру Аборигенов, и стояли там, освещенные костром, похожие на живую картину «Человек эпохи конца света и его боевая подруга» – высокие, стройные, в военных куртках, за плечами рюкзаки, поза выражает постоянную готовность к любым неожиданностям. Картину дополняли кусочки пластыря на лице Штельвельда.

– Всем салют. Что пьете? Чем закусываете? – бодро спросил Штельвельд, подойдя к костру.

– Здравствуйте, Володя. Ирочка, здравствуйте, не ожидали вас увидеть сегодня, – засуетился Рудаки.

– Куда иголка, туда и нитка… – мрачно комментировал Иванов.

– Ты, Иванов, молчал бы лучше, – сказала Ирина Штельвельд. – Зачем моего кота выпустил? Я тебе кота еще не простила. Здравствуйте, Аврам. Ну как я могла его бросить?! – она кивнула на Штельвельда. – Опять с бандитами связался – еле живой пришел.

– Это не бандиты, самое, а хуже – рабочая самооборона, хотели у меня доску отобрать, – уточнил Штельвельд, снимая рюкзак.

– Мародерствуешь… – мрачно заметил Иванов, обидевшись на несправедливые обвинения Ирины Штельвельд по поводу кота.

– Так доска, самое, ничейная была, бесхозная, а мне позарез нужна для мольберта, – Штельвельду всегда было очень важно показать справедливость своих поступков.

– Да уж… – посочувствовал Рудаки. – А вон Иванова чуть луддиты не убили.

– Так ему и надо – кота погубил! – заявила Ирина Штельвельд и принялась доставать из рюкзака принесенные продукты.

– Жестокая ты, кума, и несправедливая, – возмутился Иванов, – не трогал я твоего кота, а теперь жалею, что не трогал.

– Да вы давайте к костру поближе, – миролюбивый Рудаки попытался сменить тему; он знал историю с любимым котом Ирины Штельвельд, которого Иванов будто бы выпустил из квартиры и тот исчез. – Тут у нас «типографская» имеется, картошка сейчас испечется, грибов поджарим, а пока вот, консервами можно.

– Ничейная доска была, на дороге лежала, – обиженно повторил Штельвельд, ни к кому особо не обращаясь.

 

4. Штельвельд

– Доска ничейная, бесхозная, – сказал Штельвельд и потянул доску к себе.

– Хера, – отреагировал бригадмилец и дернул доску к себе.

– Бесхозная – я ее на дороге нашел, – повторил Штельвельд и снова потянул.

– Хера, – гнул свое бригадмилец, продолжая тянуть доску к себе.

Штельвельд решил действовать иначе и внезапно отпустил свой конец. Бригадмилец упал на спину.

Вольф Штельвельд был человеком действия и быстрых решений, поэтому жизнь у него была сложная. Он всегда гордо держал свою голову сильно повзрослевшего «греческого мальчика» и отличался тем, что по любому поводу имел свое мнение, как правило, оригинальное. Это касалось всего: от проблемы летосчисления – он отрицал как неправильные все существующие – до воспитания детей и закаливания.

Кудрявая голова Вольфа Штельвельда не знала головных уборов, и знакомые уже привыкли видеть его зимой со снежной «шапкой» на голове. Пытался он и ходить зимой босиком, пока, как утверждали недоброжелатели, не отморозил палец на ноге, стоя в телефонной будке и беседуя с одной из своих многочисленных дам.

Правда, справедливости ради следует сказать, что все его многочисленные дамы мгновенно испарились после его последней женитьбы. Его теперешняя жена, Ира, прекрасно с ним ладила: на все его теории, особые мнения и обличительные речи она отвечала двумя-тремя короткими, но вескими фразами.

– Прямо, – говорила она, например, мило растягивая гласные, когда он выдвигал очередную теорию гибели вселенной послезавтра, – как же, погибнет.

И вселенная пока действительно не гибла, а Штельвельд уже носился с новой теорией.

Друзья звали его Корнетом отчасти за действительные и выдуманные успехи у прекрасных дам, отчасти за его патологическую нелюбовь к военной службе. Иванов называл его «пес-рыцарь Вольф Кромещенский», не столько из-за смутно германского происхождения, сколько за истинно бульдожью хватку в любом деле и рыцарские представления о жизни.

Штельвельд был убежденным приверженцем «fair play» – вот и сейчас он подождал, пока бригадмилец поднимется, и только после этого ударил его прямым в зубы. Бригадмилец оказался стойким бойцом – презрев кровь на подбородке и на глазах распухающую губу, он доску не выпустил. Тогда Штельвельд сильным рывком вырвал доску из рук противника, но при этом она с размаху ударила Штельвельда по лицу. «Ерунда!» – решил он и упругими прыжками помчался с поля битвы, унося свой трофей.

Бригадмилец припустил было следом, но потом плюнул, остановился и стал ощупывать лицо, оценивая ущерб. Штельвельд пробежал еще немного, потом перешел на шаг, свернул за угол дома и, положив доску, потрогал нос. Оказалось, что нос кровоточит и довольно сильно. Болели также лоб и ухо.

«Ухо-то чего? – подумал Штельвельд и закинул голову, чтобы остановить кровь. – В ухо доска не могла попасть».

Он неровно дышал, но был в основном доволен. Бригадмильцев он не любил, как и всякую власть, а доска была ему нужна позарез – незаконченный мольберт стоял посреди кухни немым укором уже вторую неделю, и Ира, естественно, ворчала.

Закинув голову, Штельвельд старался увидеть свой нос, но тут заметил, что с балкона второго этажа на него смотрит типичный представитель утренней разновидности обитателей Кромещины в тренировочных штанах и белой майке.

– Спионерил доску? – в вопросе типичного представителя чувствовалась симпатия.

– Бесхозная была, на дороге лежала, – ответил Штельвельд, промокая нос платком, отчего его голос прозвучал гнусаво и неприятно.

– Не боись – все крадут! – резюмировал типичный представитель и величаво покинул балкон.

Кромещину, самый новый спальный район города, Штельвельд не любил всегда – при всех властях здесь оседали наглые и жизнестойкие, как сорняки, жители сел и местечек, прибывшие завоевывать город. Царил на Кромещине дух стяжательства и взаимной неприязни в сочетании с деревенской обнаженностью жизни: сплетнями и посиделками во дворах огромных, похожих друг на друга многоэтажек.

Примирял Штельвельда с этим рабочим районом только лес, который начинался почти сразу за шоссе, проходившем возле его дома. Лесом он начал хвастать, как только переехал в этот район из уютного старого города, выставляя его как пусть и единственный, зато сильный козырь:

– Лес и воздух не то, что у вас в городе.

О своих чувствах к родной Кромещине и думал Штельвельд, когда тащил доску домой по закоулкам и дворам, – не дай бог снова встретить рабочий патруль, как сегодня утром, когда он вышел с благородной целью пробежки для поддержания спортивной формы, нашел доску и сразу наткнулся на этих из «бригады содействия милиции», хотя никакой милиции теперь на Кромещине не было, а была так называемая Рабочая республика, созданная местным пролетарием, демагогом и горлопаном с двусмысленной фамилией Месячный.

Товарищ Месячный объявил себя пролетарским вождем, председателем Совета рабочих делегатов и активно начал внедрять советские порядки: раздал продуктовые талоны, по которым редко можно было что-либо получить, но очереди стояли всегда и тема «где что дают» была основной в разговорах местной публики; ввел товарищеские суды и даже организовал «красные уголки» при домоуправлениях с обязательным портретом самого товарища Месячного на стене.

С порядками Месячного активно боролась Украинская национальная рада, созданная местными щирыми украинцами. У Рады были свои военизированные отряды, и между ними и бригадмильцами Месячного часто возникали жестокие драки. Правда, дрались в рукопашную, без холодного и тем более огнестрельного оружия. Месячному надо было отдать справедливость – он запретил оружие на территории Республики и ввел сухой закон, официально отменяемый раз в году, в день рождения самого товарища Месячного, – тогда в основном и случались самые крупные стычки между бригадмильцами и Радой.

Обо всем этом и думал Штельвельд, волоча домой свой трофей и предвидя неприятный разговор с Ирой. Лифт, конечно, не работал, зато на его двери висел свежий плакат «Лестница лечит – лифт калечит!». Прежний был приведен в негодность подростками, исписавшими его граффити.

– Работает домоуправление, – ворчал Штельвельд, втаскивая доску на десятый этаж, – лучше бы лифт исправили, – но потом решил, что так лучше – лифтом все равно опасно ездить из-за землетрясений.

Ира встретила Штельвельда молча, сказала только, что на встречу с Рудаки и Ивановым одного его не отпустит, и это было самое неприятное, поскольку договаривались на такое ответственное мероприятие идти «без баб». Штельвельд попробовал возражать и сказал, что пойдет один.

– Прямо, один, – сказала в ответ Ира, и стало понятно, что придется идти вместе.

И вот они уже ждали трамвай на Подол вместе с другими гражданами Кромещенской республики. Трамвай был единственный, зато бесплатный. (Хотя платить все равно было бы нечем – деньги давно отменили, из-за чего простаивал находящийся на Кромещине Монетный двор и большинство кромещенцев сидело без работы.)

Бесплатный трамвай брали штурмом, но вид у Штельвельда с распухшим носом и пластырем на лбу был такой грозный, что его пропускали, и он даже сумел усадить Иру у окна. До конечной доехали молча под крики то затихавшей, то вспыхивающей вновь трамвайной свары. Раньше Штельвельд обязательно ввязался бы в эту свару, восстанавливая справедливость, но теперь был не в настроении и мрачно молчал.

Конечная трамвая была уже на территории Подольского раввината. Здесь начиналась другая страна: по улицам ходили тихие евреи и ездили внушительно вооруженные патрули на джипах. После того как Государство Израиль окончательно захватили палестинцы, многие подольские евреи вернулись и Подол принял опять тот же вид, что был у него, как помнил Штельвельд, в шестидесятые, – на лавочках у ворот сидели длиннобородые старики в круглых черных шляпах, шли в ешиву дети в ермолках.

На Подоле Штельвельд больше чувствовал себя дома, чем на Кромещине, – здесь находился Институт плазмы, где он работал, туда они с Ирой сразу и направились. Штельвельд побегал по отделам и вскоре нашел попутную машину, которая шла в институт, где работал Иванов и куда Штельвельд собирался сейчас на семинар, хотя Иванову об этом не сказал, Иванов не любил бывать с ним на семинарах – стеснялся его наступательной манеры в научных дискуссиях. После семинара он намеревался вместе с Ивановым пойти на встречу с Рудаки и капитаном Немой.

Вскоре Штельвельд уже сидел с Ирой в старом институтском газике, который одышливо преодолевал крутой Днепровский спуск. Все вроде шло по плану, но нос болел, и, скосив глаза, Штельвельд пытался определить его текущее состояние. Состояние носа не радовало, и Штельвельд стал смотреть в окно, как раз в этот момент газик чихнул и остановился. Гальченко, институтский шофер, вылез и, бросив пассажирам: «Приехали!», пошел вперед на разведку. Вылез и Штельвельд и пошел за ним, несмотря на протесты Иры.

Дорогу перегораживали джипы ооновских патрулей.

– Ого! Аж три сразу, – сказал Штельвельд Гальченко. – Такое редко бывает. Что там такое важное?

– Ща увидим, – ответил Гальченко.

Они подошли ближе и увидели, что все забрались на высокий откос справа от дороги и смотрят в сторону Крещатика, оживленно переговариваясь. Ооновцы даже бросили без присмотра свои джипы, что было довольно странно, и торчали там же, на откосе. Штельвельд и Гальченко вскарабкались на откос и посмотрели туда, куда смотрели остальные. Ничего не было видно, зато стала слышна стрельба.

– Кто это там? – спросил Штельвельд невысокого толстячка в камуфляже, который крутился возле ооновцев.

– Говорят, Братья с Аборигенами разбираются, – ответил толстячок, потирая руки, чувствовалось, что вся эта ситуация доставляет ему немалое удовольствие. – Мои, – он кивнул в сторону ооновцев, – дальше ехать боятся: опасная зона, возможность агрессивных действий со стороны местного населения, мандат запрещает вмешательство, слушать противно.

– А ты что, у них служишь? – спросил Штельвельд и добавил: – Не может быть, чтобы с Аборигенами. Аборигены ведь виртуальные, как бы и нет их, – могут в один миг исчезнуть. И вообще, зачем в них стрелять – они ведь никому не мешают? Скорее это Гувернер-Майор опять освобождает свои земли от Братьев.

– Ну да, – согласился толстячок, – я тоже так думаю. Я переводчиком при этих состою, идиотах. Надоело – жуть как, но куда денешься – у них пайки, есть-то надо. Кстати, тебе жвачка не нужна? Меняю на сигареты. Эти не курят и курение осуждают, только жуют все время, как коровы.

– Не нужна, – ответил Штельвельд, – я эту гадость не выношу, не курю, правда, тоже. А ты вон у нашего шофера стрельни, он курит.

Тем временем стрельба прекратилась, и все стали спускаться с откоса.

– Ну что там? – спросила Ира, когда Штельвельд вернулся к машине.

– Стрелял кто-то, а так ничего не видно, но вроде уже едем дальше.

Штельвельд залез в машину и потрогал ухо, которое по непонятной причине болело после утренней стычки с бригадмильцем. Штельвельд был человеком мнительным, и неизвестно отчего разболевшееся ухо волновало его намного больше, чем разборки Майората с кем-то там на Крещатике. Тут вернулся и Гальченко, сел в машину и сурово сказал:

– Не пускают на Крещатик, через Майорат поедем. Бумаги есть?

– Есть, есть, – поспешно заверили его Штельвельды, а Гальченко закурил, завел машину и стал пристраиваться в хвост образовавшейся на спуске небольшой колонны машин.

– А что там происходит, не знаете? – робко спросила его Ира.

– Чего ж не знать, знаю, – уверенно ответил Гальченко, – там бабы аборигенские с гусарами разбираются.

На Штельвельда это сообщение не произвело особого впечатления – Гальченко был известное трепло и сплетник, поэтому он промолчал. Зато Ира попыталась робко возразить:

– Какие такие бабы? Ведь среди Аборигенов нет женщин.

– Еще как есть! – Гальченко был, как всегда, категоричен. – Мне Оська рассказал, шофер у этих, в касках, он в Америке жил и по-ихнему понимает. Сказал, бабы аборигенские, извиняюсь, совсем голые. Черных гусар молотят тики так. Они стрелять стали, но Аборигенов пули не берут – это и козе понятно. Ну гусары и драпанули от них к себе в Майорат, а эти бабы весь Крещатик захватили – теперь не пройти, не проехать, всех на Майорат заворачивают.

– Прямо, бабы! – фыркнула Ира, но Штельвельд дернул ее за руку и она замолчала.

Шофер всегда был важной фигурой на пространстве бывшей Империи, а сейчас, когда машин стало мало, и тем паче, поэтому перечить ему не рекомендовалось. Штельвельды замолчали, а Гальченко продолжал философствовать.

– Теперь, – говорил он, – у них дети появятся, и совсем житья не будет, нам вообще места не останется. И так сегодня утром вышел из своего подвала – сидят кружком прямо посреди двора, и с ними этот Мошка из восьмого номера, который при синагоге служит. Говорили, будто умер он, а он сидит с ними. Я поздоровался, говорю: «Чего ты с ними сидишь, Моисей, чего не в синагоге?». А он молчит как рыба об лед. То ли оглох, то ли еще что. Не к добру все это, это я вам говорю.

На этом Гальченко внезапно оборвал свой монолог и, вытянув шею, уставился на клумбу в начале Крещатика. Туда же смотрели и из других машин. Даже Штельвельд забыл о своем ухе и о том, что хотел подробнее расспросить Гальченко об этом будто бы воскресшем Моисее, и тоже уставился в окно. А посмотреть действительно было на что!

На клумбе, прямо на кое-где еще сохранившихся осенних цветах и разнообразном мусоре, усыпавшем клумбу, сидели и лежали голые женщины. Они были разные: молодые и довольно пожилые (хотя совсем дряхлых не было), блондинки и брюнетки, красивые и некрасивые. Видно было, что и дальше на Крещатике, за клумбой, на тротуарах и широкой проезжей части тоже лежат и сидят голые фигуры, но разглядеть из машины, какого эти фигуры пола, было невозможно. Между Аборигенками и медленно проезжавшими машинами стояли в две шеренги гусары с автоматами и в надвинутых на глаза касках. Несмотря на каски и автоматы, вид у гусар был скорее растерянный, чем грозный.

– Ну? – обернувшись, сказал Гальченко, когда они стали подниматься на Печерск и Крещатик исчез из виду. – Ну, что я говорил?!

Штельвельды не успели ответить, да и отвечать-то, собственно, было нечего – настолько увиденная картина была фантастической и жуткой: голые тела на еще покрытой с ночи инеем земле.

«Похоже на этого экспрессиониста, как его? Хогарт? Хобарт? Ну да, Ходлер, конечно, „Сон“ называется картина или „Ночь“ – спящие, как будто мертвые, только там и мужики есть», – подумал Штельвельд, когда газик остановился перед шлагбаумом на границе Печерского майората.

На шлагбауме и на полосатой сторожевой будке рядом с ним блестели в лучах четырех солнц гербы Майората – золоченые изображения ловчего сокола на перчатке. Гувернер-Майор был большим ценителем искусства, покровителем наук и хранителем вековых традиций города. Он владел большим собранием старых полотен, свезенных гусарами со всего города и выставленных теперь на обозрение в Музее изящных искусств, здание которого с колоннами и львами у входа виднелось сейчас за деревьями справа от пропускного пункта.

Гувернер-Майор считал себя образцом просвещенного монарха – он видел в своих подданных неразумных детей, потому и принял титул Гувернера. Подданные своего Гувернера любили за пышность двора и торжественные парады конногвардейского полка св. Архистратига Михаила и, как было издревле принято в этом городе и в этой стране, потихоньку обманывали и воровали, несмотря на публичные гражданские казни с переламыванием шпаги над головой и угрозу заточения в Печерский каземат.

В Майорате царил почти немецкий порядок, поддерживаемый городовыми на каждом перекрестке и двумя дивизиями Черных гусар. Вот и сейчас два гусара с автоматами и городовой с револьвером на шнуре, будто сошедший со старой литографии, подошли, подозрительно присматриваясь к обшарпанному газику.

– Прошу ваши документы, – сказал один из гусар, прикладывая пальцы к козырьку кепи французского образца, на котором ярко сиял золотой ловчий сокол. (Вкусы Гувернер-Майора отличались некоторой эклектичностью – в целом возрождая традиции и декорум старой Российской империи, он позволял себе и некоторые отклонения от генерального курса: так, свою армию он одел во французскую форму деголлевских времен – носатый освободитель Франции был одним из его кумиров.)

Гальченко протянул гусару свои права и командировочное предписание, а Штельвельды – удостоверения личности Кромещенской республики. При виде кромещенских бумажек гусар поморщился – кромещенская голь не пользовалась любовью в Майорате, – но Гальченко, как всегда, веско разъяснил, что везет профессора из Института плазмы на Подоле на семинар в Институт физики. Гусар улыбнулся даме, снова приложил пальцы к козырьку и кивнул городовому. Городовой поднял шлагбаум, и они въехали на территорию Майората.

Это и раньше был лучший район города, а сейчас стараниями Гувернер-Майора он был превращен в настоящий уголок Европы, сохранявший этот вид, несмотря на природные катаклизмы и анархию «периода конца света». В чисто вымытых стеклах ослепительно отражались все четыре солнца, и казалось, что их даже больше, чем четыре. С окнами соревновались в чистоте тротуары – на них не было ни одного упавшего листка, несмотря на осень и обильный листопад в этом самом зеленом городском районе.

Дома были внушительные, старые и ни одного разрушенного или покинутого, в отличие от всего остального города. На улице было больше людей, чем в других районах, но многолюдно не было. Люди шли, очевидно, по делам, но не спешили, и лица у них были в основном добродушные и благожелательные.

Контраст с остальным городом, особенно с Кромещиной, был такой сильный, что Штельвельд подумал: «Может, податься сюда хоть дворником – интересно, чем им Гувернер-Майор платит и сколько?». Но тут он вспомнил, как Гальченко назвал его профессором, и полез к нему с претензиями, а тот в своей внушительной манере ответил:

– Надо было!

Ира тоже не могла упустить такого случая и сказала:

– Прямо, профессор!

Штельвельд надулся и замолчал, к тому же опять заболело ухо.

– Ухо-то чего? – в который раз спросил он себя, ответа не нашел и стал смотреть в окно.

Машин было мало даже в Майорате, но Гальченко ехал не спеша – видимо, и на него действовали чары этого района. Хотя проехали уже центральные улицы Майората, дома и улицы вокруг не стали ни хуже, ни грязнее, разве что людей было поменьше.

– Нахапал Гувернер от Неньки-Украины, – завистливо проворчал Гальченко.

Штельвельд ему не ответил, но в душе согласился: Гувернер действительно умудрился постепенно перетянуть к себе в Майорат все ценное, что осталось от прежней вороватой власти, от оружия до лучших картин из городских музеев, и теперь все это тщательно охранялось – границы Майората были «на замке» в полном смысле этого слова.

– Даже язык тут свой, – вспомнил Штельвельд.

Они как раз проезжали мимо внушительного здания Института русско-украинского языка. Гувернер-Майор учредил этот язык на манер сербскохорватского, чтобы, как говорилось в указе, «учесть особенности местного говора и раз и навсегда пресечь спекуляции и конфликты на языковой почве». Насколько знал Штельвельд, эти особенности составляли какой-нибудь десяток слов, взятых из «мовы» и узаконенных в Майорате.

Закончился Майорат так же внезапно, как и начался: сразу за кордоном из нескольких рядов колючей проволоки, через которую, как говорили, был пропущен ток, в асфальте зазмеились трещины, а дома по сторонам приобрели вид заброшенный и неприглядный.

«Город контрастов», – подумал Штельвельд и вспомнил Нью-Йорк, в котором когда-то побывал, вспомнил, как там тоже благополучные чистые кварталы внезапно переходили в грязные трущобы.

– Город контрастов, – сказал он вслух, ни к кому не обращаясь, но Ира откликнулась сразу, правда, не по теме:

– Кто же эти женщины там, на Крещатике? Неужели и правда Аборигены?

– Аборигенки, – сквозь зубы поправил Гальченко, объезжая очередную яму, – теперь дети пойдут у них, а жратвы и так не хватает – вся промышленность стоит и мужики ничего менять на продукты не хотят, я, вон, еле мешок картошки на коленвал от КАМАЗа выменял…

– А зачем им коленвал? – спросил Штельвельд, который, как всегда, хотел проникнуть в суть проблемы. – Что они с ним будут делать?

– Коленвал – штука полезная, – загадочно ответил Гальченко и замолчал надолго, а потом вдруг продолжил еще более загадочно, – особенно в наше время.

Штельвельд хотел продолжить тему, но Ира опередила его:

– Нет, вы все-таки скажите, откуда они взялись, эти Аборигены, а теперь и женщины?

– Мертвяки это ожившие, – немедленно откликнулся Гальченко, – нас с Земли выживают. Срок им вышел в земле лежать, вот они и поперли назад на землю прежние места занимать, а что мы уже есть на этих местах, так им до высокой лампочки.

– Прямо, мертвяки, – возразила Ира.

– А кто ж еще, как не мертвяки?! – продолжал Гальченко тем же тоном непререкаемого авторитета. – И воняет от них.

Тут не выдержал Штельвельд – забыв об ухе, он ринулся в любимую стихию спора.

– Врешь ты все, – сказал он. – Я их трогал, и ничем от них не пахнет.

– Я никогда не вру – мне врать без надобности, – парировал Гальченко. – Током от них пахнет – вот чем. У меня братан на большой подстанции работает, что на Красноармейской, так там тоже так воняет, как от них. И бьются они током тоже…

Штельвельд собрался достойно ответить, но тут его осенило: «Гипотеза! – воскликнул он мысленно. – Блестящая Гипотеза, с большой буквы, да что там, все большими буквами – ГИПОТЕЗА!».

Гальченко продолжал что-то говорить, Ира начала с ним спорить, но Штельвельд уже ничего не слышал – он формулировал гипотезу.

«Значит так, – думал он, – души умерших, или психическая субстанция, или как там говорят в таких случаях, витали… витала где-то там, в ином измерении, скажем. Произошел глобальный, точнее, вселенский катаклизм – четыре солнца эти и прочее, – и психическая субстанция умерших постепенно стала приобретать материальную форму в нашем измерении. Для нас это выглядит как воскресение, но вообще – это как переход из одного помещения в другое, скажем, через стену. Здорово! Надо будет Иванову сказать – вот взовьется, критик. И Авраму – Аврам такие вещи любит. И на семинаре сегодня надо выступить».

Он уже собрался проверить свою гипотезу на Ире с Гальченко, но тут машину тряхнуло – Гальченко резко затормозил. Штельвельд очнулся и посмотрел вокруг.

Они стояли перед мостом, ведущим из города в Голосеево и дальше – к институту. На мосту стоял танк и, содрогаясь всем корпусом, стрелял из башенного орудия по зданию бывшего Института информации, высящемуся около моста. С верхних этажей стреляли в ответ из автоматов редкими очередями и там же, на верхних этажах, из окон шел дым и изредка прорывались языки пламени.

Редкий транспорт задерживали у моста патрули ООН и заворачивали назад на Окружную дорогу. Гальченко вышел из машины, поговорил недолго о чем-то с другими шоферами и, вернувшись, сообщил:

– Белые Братья в институте засели. Говорят, Гувернер-Майор решил с ними разобраться окончательно. А нас на Окружную заворачивают.

– На семинар можем опоздать, полдня потеряли на Крещатике и теперь через Окружную ехать, – с досадой сказал Штельвельд. Гипотеза с большой буквы жила в нем и требовала немедленного обсуждения, а Гальченко и Ира явно не были подходящей для этого аудиторией.

– Ничего, глядишь, и не опоздаем, – откликнулся Гальченко, разворачивая газик.

Семинар его интересовал не очень, точнее, не интересовал совсем, но в институте была столовая – заведение по нынешним временам редкое, почти экзотическое, и Гальченко еще с утра настроился там пообедать.

Газик стал набирать скорость, удаляясь от моста. Штельвельд обернулся и успел заметить красивого, очень высокого негра в форме войск ООН, который, пританцовывая, бегал от одной машины к другой и что-то говорил сидящим в них.

«Надо же, ходит до чего красиво, как танцует», – подумал Штельвельд и хотел показать негра Ире, но тут газик повернул и негр скрылся из виду.

Они довольно быстро доехали до того места на Окружной, где Переливцев высадил Иванова, и увидели разрушенную землетрясением дорогу. Гальченко огорчился больше всех – вместе с дорогой разрушились его планы пообедать в столовой – и даже стал уговаривать Штельвельдов ехать с ним обратно на Подол, но в уговорах не преуспел и, буркнув на прощанье что-то про луддитов, которые будто бы всех останавливают на этой дороге, уехал.

Штельвельды забросили за спину свои рюкзаки и пошли дальше пешком, перепрыгивая через довольно широкие трещины в асфальте. Ни луддитов, ни вообще кого-либо на дороге они не встретили и скоро уже подходили к институту.

 

5. Семинар

На семинар они, конечно, опоздали. Когда прошли наконец через проходную, которую охраняли гвардейцы из Майората, с большим подозрением относившиеся к кромещинским удостоверениям, в зале уже было довольно много народа и начались выступления. Кто-то, по виду мэ-нэ-эс, писал на доске длинные формулы и время от времени бегал от них к микрофону, чтобы сказать свои «отсюда ясно» и «будем предполагать». Мэ-нэ-эса никто не слушал, все были заняты разговорами, громко окликали друг друга через несколько рядов, что-то жевали, а в дальнем углу несколько личностей спало. Заглянув в зал, Штельвельд сразу понял, что все ждут доклада Лекаря – это подтвердил и знакомый из отдела Иванова, – поэтому в зал заходить не стал, потащил Иру в столовую, где поставил в довольно длинную очередь, а сам пошел в отдел, надеясь найти там Иванова.

В отделе Иванова не было, не оказалось его и в зале, куда опять заглянул Штельвельд. Говорили, что видели его сегодня, а куда он делся, не знал никто. От знакомых из отдела Иванова Штельвельд узнал последние новости – самая сногсшибательная была о воскресении академика Панченко, – и его тут же потащили на академика смотреть. Хотя смотреть было особенно не на что – академик сидел с Аборигенами в той же позе, в которой его видел Иванов, – Штельвельд застрял возле него надолго. Сначала пытался вступить с ним в контакт: окликал и даже трогал за плечо под восхищенными взглядами аспиранток и научных сотрудниц. Потом ему это надоело, так как Панченко на контакт не шел, и он стал обсуждать с собравшимися вокруг проблему воскресения и впервые публично огласил свою гипотезу, но, не встретив ожидаемого понимания, переключился на рассказ о нагих Аборигенках, захвативших Крещатик.

Рассказ вызвал фурор. Многие уже слышали об Аборигенках, говорили даже, что они захватили город и идут на институт, но Штельвельд оказался первым очевидцем и его долго расспрашивали. Когда он в конце концов снова заглянул в зал, на трибуну уже поднялся Лекарь и в зале стояла такая тишина, что он постеснялся искать себе место, а встал у входа, прислонившись к стене.

Лауреат Нобелевской премии академик Лекарь был маленький, лысый, коренастый человек без возраста – на вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят. Он спокойно стоял на трибуне, протирая платком очки, и как будто ждал какого-то сигнала, чтоб начать. Наконец, видимо, получив этот неслышный остальным сигнал, он положил очки, аккуратно спрятал платок и сказал просто, безо всяких там привычных «дорогие коллеги» или «уважаемые участники»:

– Вы ждете от меня откровений – их не будет, – и, снова недолго помолчав, продолжил быстро, почти скороговоркой: – Вам известно то же, что и мне: произошли глобальные изменения в структуре Солнечной системы, а возможно, и Вселенной. Астрономы уверяют нас, что это не так, что все осталось по-прежнему, а четыре солнца и еженощное обновление наблюдаемого звездного неба – это результаты рефракции солнечного излучения или, попросту говоря, оптический обман. У нас есть несколько оснований для того, чтобы поставить эти сведения под сомнение, и самое главное из них так называемые Аборигены, которых можно считать – и это пока единственная гипотеза – результатом действия сил внешнего внеземного происхождения и едва ли можно объяснить рефракцией…

«Обязательно надо выступить, – решил Штельвельд, – подумаешь, „единственная гипотеза“, а еще Нобелевский лауреат».

И тут он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Оглянувшись, он увидел, что тянет его за рукав высокий человек в форме Черного гусара, но форма эта была какая-то не такая, а что именно было в ней не так, он сначала не понял, потому что человек настойчиво тянул его в коридор, приговаривая при этом:

– Прошу вас, прошу. Подождет академик, подождет, никуда не денется.

Подумав, что это как-то связано с Ирой, Штельвельд вышел в коридор за странным гусаром и тут понял, почему он показался странным: гусары из Майората носили маленькие золотые изображения сокола на погонах, у этого же погон не было, а довольно крупный золотой сокол был пришпилен на груди слева, как орден. «Странный гусар», – подумал Штельвельд.

– Простите меня, ради бога, вы ведь Штельвельд из Института плазмы, правда? – извиняющимся тоном спросил гусар. – Мне надо, очень надо поговорить с вами.

– Но… – пробормотал Штельвельд.

– Никаких «но». Семинар подождет – не последний.

– Но Лекарь…

– А что Лекарь? Сам сказал, что ничего нового не скажет. Так оно и есть, я знаю. – «Откуда?» – подумал Штельвельд, а гусар продолжал: – Позвольте представиться: Ржевский – и только Штельвельд успел подумать «поручик Ржевский» – добавил, – майор Ржевский. Давайте пройдем вот сюда, – и он по-хозяйски открыл дверь комнаты президиума.

По тому, как засуетились мобилизованные прислуживать президиуму аспирантки, Штельвельд понял, что майор Ржевский – человек в институте важный, несмотря на свою анекдотическую в сочетании с гусарским мундиром фамилию.

– Чай будете или кофе? – спросил гусар таким тоном, будто не ждали все конца света, не светили за окном четыре солнца, а просто была рядовая защита какой-нибудь кандидатской, близившаяся к своему естественному концу, и скоро ожидался фуршет.

– А чай хороший? – спросил Штельвельд, сам удивившись своей наглости.

– Хороший, – ответил гусар, – «Липтон», – и сказал аспиранткам: – Сделайте, девочки, нам два «Липтона».

«Липтон» появился без промедления, будто ждали их специально к чаю, и вкус у него был прежний, уютный, напомнивший былое мирное время. Штельвельд отхлебнул и спросил:

– Так чем я могу служить?

– Да, собственно, хотел я поговорить с вами обо всей этой ситуации, – ответил гусар. – Вы ведь, говорят, хороший физик – я спрашивал, все вас хвалят. Об этих солнцах, Аборигенах, а теперь еще и Аборигенках – женщины у них появились, говорят, вы встречались с ними уже…

– А почему именно я? – спросил Штельвельд приличия ради, потому что и сам считал себя хорошим физиком, правда, немного недооцененным. – Почему не академики, не тот же Лекарь, например?

– Они слишком осторожны, слишком боятся сделать ошибку. Доклад Лекаря я читал задолго до этого семинара, и там все, фигурально выражаясь, «с одной стороны, черное, но с другой – белое», а мне определенность нужна, стабильность, мне надо границы расширять – вот я и ломаю голову: ну, устрою я какую-никакую империю, вот собрался Подольский раввинат присоединить, евреи мне нравятся – дисциплинированные люди, ну а с языком там, с религией придумаем что-нибудь. И вот устрою я, скажем, эту империю, а тут шарах!.. И шарик наш развалится. Я вот слышал, вы с друзьями покидать Землю собрались…

– Откуда вам это известно? – начал Штельвельд, и тут до него, наконец, дошло: – Так вы…

– Ну да, я Гувернер-Майор, вот этот институт поддерживаю и вашему помогаю. Понимаете теперь, что мне нужна по возможности точная информация, а иначе, как планировать…

Штельвельд присмотрелся к собеседнику повнимательнее. Властелин Печерского майората Гувернер-Майор, личность загадочная и почти легендарная, был высок и хорош собой, его благородное, слегка удлиненное лицо напоминало известный автопортрет Дюрера и одновременно одного приятеля Рудаки, актера со странной фамилией Окунь, которая очень ему не шла, так как был это человек широкой романтической натуры и отнюдь не рыбьего нрава. У майора Ржевского даже тик был, как у этого Окуня, – он непроизвольно прищуривал левый глаз и дергал плечом.

Все это вместе: и Дюрер, и Окунь в одном лице, да еще и фамилия Ржевский, сбивало Штельвельда с толку. Он подумал о том, что солдаты этого Дюрера-Окуня сейчас безжалостно расстреливают из танка Белых Братьев в Институте информации, и сказал несколько растерянно:

– Все-таки вы лучше с академиками поговорите, на них целый институт работает или вот с товарищем моим, Ивановым – он в этом институте тоже, – и подумал: «Еще третий петух не прокричал…, – но тут же себя одернул: – Подумаешь, Петр нашелся, ситуация-то совсем иная, ну поговорит он с Ивановым, ну и что?».

– С академиками я уже говорил – они в один голос утверждают, что планета доживает последние годы, а я почему-то чувствую, что не так это, не так! – майор Ржевский прищурил левый глаз и дернул плечом. – А с Ивановым я хотел поговорить, но он ушел из института. Поговорю я и с ним обязательно.

– Есть у меня одна гипотеза, – вдруг неожиданно для себя сказал Штельвельд и рассказал о своей Гипотезе с большой буквы, о воскресшем академике Панченко и о том, что Гальченко говорил про умершего недавно некоего Моисея, который будто бы сидел с Аборигенами как ни в чем не бывало.

Майора Ржевского это явно расстроило.

– Печально, – сказал он, – очень печально. Если это так, то действительно надо готовить людей к переселению. А этот капитан Нема – он что% правда, организует переселение? И куда же?

«И это ему известно», – подумал Штельвельд и сказал:

– Да мы сами еще ничего не знаем – встретиться с ним хотим, чтобы выяснить…

– А… – Гувернер-Майор встал и протянул Штельвельду руку. – Ну, когда узнаете, скажите и мне, ладно? Мы ведь с вами еще встретимся, и с Ивановым я тоже очень хочу поговорить, вы ему передайте.

Он пожал Штельвельду руку и вышел из комнаты президиума.

Штельвельд посидел немного, хотел попросить еще чаю, но постеснялся и вернулся в зал. Там Лекарь как раз закончил свое выступление, и начались вопросы и дискуссия. Вопросы задавали вяло, в основном о том, какие пути исхода видит для человечества Лекарь. Лекарь новых путей не видел и чуть ли не повторял сюжеты старых фантастических романов, рассказывая про фотонную тягу и прочую атрибутику научной фантастики для старших школьников, в реальность которой никто из присутствующих, включая самого Лекаря, не верил.

«Тут коленвал и то редкость, мешок картошки дают, какая уж там фотонная тяга», – грустно подумал Штельвельд и решил со своей гипотезой в дискуссии не выступать: как-то она побледнела после того, как он рассказал о ней сначала в коридоре, а потом Гувернер-Майору. Да и дискуссия не заладилась: некоторые спорили с академиком и защищали теорию рефракции, другие соглашались с Лекарем, но и те, и другие говорили неубедительно и новых аргументов не приводили. Скоро Штельвельд соскучился и пошел искать Иру. Иру он нашел в столовой, ее очередь подошла недавно, поэтому картошка с тушенкой и два стакана кипятка со сгущенным молоком были еще теплыми, и Штельвельд с удовольствием все это проглотил под привычное ворчание боевой подруги. Он коротко рассказал о семинаре и собирался рассказать про воскресшего Панченко, но оказалось, что Ира о нем уже знает и даже успела на него посмотреть, пока подходила ее очередь. Про разговор с майором Ржевским он рассказывать не стал, приберег для более широкой и благодарной аудитории в лице Иванова и Рудаки.

– Ну и что ты обо всем этом думаешь? – спросила Ира, когда они вышли из столовой.

– О чем об этом? – на всякий случай переспросил Штельвельд.

– Об Аборигенках этих, о мертвецах воскресших, и вообще, неужели планета действительно вот-вот развалится?

– Не знаю, честно, не знаю. Хочется верить, что не развалится – на нашу жизнь хватит и еще надолго, и Иванов так считает, и Аврам, – Штельвельд поправил рюкзак.

Они уже успели выйти из института и стояли на дороге, надеясь на какой-нибудь попутный транспорт.

– Зачем же вы тогда с этим Немой встречаетесь? – резонно спросила Ира.

– Почему бы и не встретиться – послушаем, что человек скажет, какие у него предложения. Аврам говорит, что он неплохой парень, – ответил Штельвельд не очень уверенно.

– Не нравится мне эта затея, а вдруг он приведет каких-нибудь бандитов. Ива вон вообще считает, что никакого Немы нет, а Аврам его специально выдумал, чтобы надраться на свободе, – продолжала Ира.

– Ну ты вообще со своей Ивой, – обиделся Штельвельд и замолчал.

Ухо снова начало болеть, идти было далеко и идти не хотелось. И тут во дворе института что-то громко взревело, и из ворот выехал старый «мерседес» – раритет на дизельном топливе, принадлежащий профессору Щетинину, который и сам был в своем роде раритетом по нынешним прагматичным временам не меньшим, чем его машина. Профессор Щетинин был философ, кормящийся возле физиков, как шакал подле крупных хищников. Считалось, что он занимается философским истолкованием физических теорий, однако трудов его никто не видел, зато видели его исправно в день выдачи продуктов по талонам. Вот и сегодня был как раз такой день, и отоварившийся профессор направлялся восвояси. Штельвельд робко ему помахал, и профессор вопреки; ожиданиям остановился и гостеприимно распахнул дверцу; машины перед Ирой, лучезарно улыбаясь.

Профессор Щетинин был «мышиный жеребчик». Это меткое народное определение стареющего ловеласа, которое Штельвельд узнал от своей бабушки, подходило профессору как нельзя лучше – он был как раз в нужной степени благородно сед и импозантен.

– Садитесь, садитесь, – пригласил он, обращаясь в основном к Ире, – подвезу до Окружной. А вам куда?

– До Окружной, – мрачно ответил Штельвельд, так как «мышиных жеребчиков» не любил, но Ира уже забралась в машину и потом вроде ведь голосовал, неудобно, – до Окружной, дальше ведь все равно не проедешь, дорога разрушена, мы видели утром.

– Ну, для моего коня, – профессор похлопал по баранке, – это не помеха – я проселочную дорогу знаю в объезд разрушенного участка, могу и дальше подвезти. А вам куда надо?

– Нам до Выставки, – сказала Ира.

– До Выставки, так до Выставки, – согласился он, трогая машину, и спросил, подмигнув Ире в зеркальце: – Как вам семинар? А Лекарь-то, Лекарь, а? Лауреат.

Штельвельду это подмигивание не понравилось, но попутная машина в их положении была большой удачей и он принял компромиссное решение – ехать, но мрачно молчать. Ира тоже ничего не ответила профессору, а тому их ответы и не требовались, ему нужна была аудитория, для этого он, видимо, и взял их в свою машину.

– Лекарь – это анахронизм, и мыслит он категориями прошлого века, – вещал профессор. – «Братья по разуму», «небиологические формы жизни» – все это пережитки компьютерной эры, которая принесла человечеству столько бед. Компьютер – инструмент для профессионалов, нельзя было давать его в руки детям и людям с детским мышлением, счастье еще, что никому не пришло в голову снабдить каждый дом и каждую контору маленьким ядерным реактором.

«Как быстро они перестраиваются, – подумал Штельвельд, – небось не так давно читал лекции о благах всеобщей компьютеризации…». А Ира спросила:

– А компьютеры тут при чем?

– Компьютеры создали опасную иллюзию всемогущества, в мире стали задавать тон недоучки, и мы получили в итоге то, что сейчас имеем, – ответил профессор, а Ира опять спросила:

– Так вы луддит?

– Был бы помоложе, обязательно присоединился бы к ним, – кокетливо сказал профессор, очевидно, рассчитывая на комплимент.

Но Ира не смогла бы сказать профессору о том, как молодо он выглядит, даже если бы и захотела – «мерседес» сполз с шоссе на проселок и взревел, как реактивный самолет на взлете. Несмотря на дизельный двигатель, русский проселок оказался сложной задачей для немецкого «короля дорог». Разговаривать стало невозможно, и пока не кончилась проселочная дорога, все молчали.

Наконец, взревев особенно оглушительно, «мерседес» опять вскарабкался на шоссе, профессор остановил машину и выключил двигатель. Какое-то время все сидели молча, оглушенные ревом профессорского «вседорожника». Наступал вечер, и пустое шоссе тускло отсвечивало в косых лучах низкого четвертого солнца; вокруг не было ни души, и только ветер изредка негромко шелестел ветками придорожного леса. Впереди из-за поворота доносился какой-то странный шаркающий звук – так дворники шаркают метлой по утрам. Штельвельда насторожил этот звук, и он собрался уже спросить у остальных, слышат ли они, но тут профессор Щетинин очнулся и заговорил, продолжая свою обличительную речь против компьютеров:

– Да я, безусловно, сочувствую луддитам, мне чужды их методы, но я их понимаю – они опять оказались обманутыми наукой, – начал он и вдруг замолчал.

Из-за поворота шоссе появилась странная процессия. Первой пружинистым спортивным шагом шла темноволосая женщина в комбинезоне из блестящей ткани, а за ней из-за поворота, шаркая ногами по асфальту, выходили люди, закутанные в какие-то немыслимые отрепья, грязные, с опухшими лицами, некоторые опирались на самодельные костыли, показался безногий с грохотом передвигавшийся на доске с подшипниками, за ним плелись двое одноруких оборванцев. По сторонам этой жуткой колонны таким же спортивным шагом, как и первая, шли другие 'женщины в блестящих комбинезонах. На дороге появлялись все новые и новые оборванцы, и так же по сторонам колонны шли женщины-конвоиры в комбинезонах. Колонна двигалась молча, только слышалось громкое шарканье множества ног.

«Как пленные в старом кино о войне. А эти бабы кто же, Аборигенки? И куда они их?» – успел подумать Штельвельд, когда колонна уже поравнялась с машиной, и тут одна из женщин-конвоиров посмотрела через стекло прямо ему в глаза…

Маленький Вольф сидел на свежераспиленных досках и, затаив дыхание, целился из рогатки в сойку, нагло цокающую на нижней ветке высокого кедра. Поляну, усыпанную опилками и щепками, заливали луни жаркого полуденного солнца, пахло смолой и дымом от костра. Сойка, наклонив голову, смотрела с ветки на Вольфа…

А к Ире пришел кот. Урна, он прыгнул ей на колени и стал тереться щекой о ее руку.

– Люс, Люс, зайчик мой, – сказала Ира и погладила кота по теплой шерстке…

– Эх, Щетинин, Щетинин, – говорил начальник, покачивая головой, – что ж ты, Щетинин, наделал?

Щетинин был молодой, румяный и страшно перепуганный…

Первым пришел в себя Штельвельд. Он толкнул Иру в бок, она встрепенулась, посмотрела вокруг и спросила:

– А где Люс?

– Какой Люс? – удивился Штельвельд. – Ты что?

– А где эти? – спросила Ира.

Штельвельд посмотрел назад – дорога была пуста, никого не было и впереди.

– Кто это были? – опять спросила Ира.

Штельвельд не ответил. Очнулся профессор, обалдело посмотрел вокруг и спросил:

– Кто это были? Аборигены? А кого они вели?

Ему никто не ответил.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ЯВЛЕНИЕ АБОРИГЕНОК

Осенью третьего года от начала вселенских катаклизмов в городе появились так называемые Аборигенки. Они явились неожиданно и ниоткуда на главной улице города – Крещатике. Это были существа, внешне похожие на женщин. Сразу после появления они были совершенно голые, но уже через несколько часов на них появилась одежда из блестящей ткани, напоминающая комбинезоны. Вначале они как будто не замечали людей и никак не реагировали на попытки властей вытеснить их из города. Отряд гусар из Печерского майората, пытаясь прогнать их с Крещатика, открыл по ним огонь боевыми патронами, но пули их не задевали и они никак не отвечали на стрельбу. Через некоторое время они покинули Крещатик и рассеялись по всему городу маленькими отрядами. После этого началась фаза их активного вмешательства в жизнь города. Одной из первых таких акций стала ликвидация так называемого Королевства нищих на территории бывшей Выставки…

Всю дорогу до Выставки Штельвельды молчали. Замолчал вскоре и профессор, произнеся перед этим гневный монолог, направленный неизвестно на кого:

– Эти, – возмущался профессор, – эти что хотят с нами, то и делают, и нет на них управы!

– Что хотят, то и делают! – время от времени бормотал он и часто оглядывался.

Оглядывались и Штельвельды, но дорога была пуста и уже казалось, что жуткое шествие им просто привиделось.

У входа на Выставку они простились с профессором Щетининым. Профессор уехал, продолжая сердито бормотать: «Что хотят, то и делают!», а Штельвельды пошли через территорию Выставки к Голосеевскому лесу. Они дошли до центрального павильона с бездействующим фонтаном, и тут лопнула в небе басовая струна и село четвертое солнце. Стемнело, и на небе тут же высыпали крупные южные звезды, но под ногами был асфальт, по нему идти было легко и при свете звезд, и Ира уже прикидывала, что они доберутся до озера где-то через час, если не придется отбиваться от одичавших собак, расплодившихся в этих местах, как вдруг Штельвельд сказал:

– А ну постой, мне тут надо посмотреть кое-что, – и исчез в павильоне, мимо которого они проходили.

– Стой, ты куда? Подожди, я с тобой! – закричала Ира и бросилась за ним.

В павильоне было темнее, чем на улице, но свет звезд все же попадал и сюда и можно было передвигаться довольно свободно. Скоро глаза привыкли к полутьме и стали видны экспонаты – многочисленные железяки непонятного назначения, развешанные по стенам и стоявшие на полу в витринах.

– Кронштейн мне надо, самое, кронштейн, – бормотал Штельвельд, переходя от стенда к стенду, – маленький кронштейн, самое, без него никуда.

– Ты сумасшедший, – тоскливо сказала Ира, по опыту зная, что протестовать бесполезно и Штельвельд не уйдет без кронштейна.

Кронштейн, однако, нашелся скорее, чем ожидала Ира. Штельвельд довольно быстро извлек его из витрины, и они пошли к выходу.

У выхода они наткнулись на Аборигенов. То ли они их просто не заметили, когда вошли, то ли те появились позже, но сейчас Аборигены расположились почти у самого выхода, усевшись, как обычно, в кружок. В этот момент в павильоне вдруг вспыхнул электрический свет, показавшийся особенно ярким после полумрака. Такое в период конца света случалось часто: то вдруг по непонятной причине включалось уличное освещение, то давали горячую воду, отсутствующую месяцами. Кто это делал и зачем – не знал никто: принимали как данность, как принимали многое, что происходило в это абсурдное время.

Аборигены повернули головы на свет, и Штельвельды, к своему ужасу, увидели, что один из них похож на профессора Щетинина, с которым они недавно расстались. Более того, это скорее всего и был профессор: в ярком свете отливала серебром его благородная седина и одет он был в ту же куртку и джинсы, в которых только что ехал в машине. Рядом с ним сидел Абориген, похожий на известного в свое время телевизионного ведущего.

– Профессор! – окликнул его Штельвельд. – Профессор!

Щетинин не ответил – отвернувшись от света, он опять уставился в одну точку перед собой.

– Пошли, – почему-то шепотом сказала Ира. – Пошли, не он это, – и потянула Штельвельда за рукав.

– Ты думаешь, он умер? – спросил Штельвельд, когда они оказались на улице. – Мы же недавно с ним разговаривали.

– Не знаю, – ответила Ира по-прежнему шепотом, – не знаю, пошли отсюда скорей, – и потянула Штельвельда за рукав.

Территория Выставки была ярко освещена неожиданно включившимися фонарями, и они быстро ее прошли, не встретив никого по дороге. Но в лесу было темно.

Сначала тропинка еще была заметна в отсветах фонарей с территории Выставки, но вскоре стало совсем темно и идти приходилось почти вслепую. Они брели, спотыкаясь. Ира несколько раз чуть не упала – Штельвельд еле успел ее подхватить. Они не прошли еще и километра, но уже устали.

– Давай постоим, отдохнем немного, – тяжело дыша, сказала Ира.

Штельвельд ничего не ответил, но остановился, снял с плеч рюкзак и положил его у ног на землю. Ира подтащила его рюкзак к дереву и села на него, прислонившись к стволу.

– Ты уверен, что мы идем правильно? – спросила она.

– В общем да, – ответил Штельвельд, – вроде в этом направлении надо.

Уверенности в его голосе было мало.

– Ты хоть знаешь, куда надо идти? Где вы договорились? – опять робко спросила Ира.

– На озере мы договорились, там озеро должно быть. Аврам костер должен развести в качестве ориентира. Идем, направление вроде правильное.

Штельвельд подал Ире руку, надел свой рюкзак и они побрели дальше, нащупывая ногами тропинку. Вскоре перед ними открылась широкая поляна на склоне и стало светлее.

– Ну и куда теперь? – спросила Ира.

– Вроде туда. Вниз надо идти по склону, озеро внизу должно быть, – ответил Штельвельд опять довольно неуверенно.

– Прямо Сусанин, – фыркнула Ира и шагнула вперед, но тут же вернулась, схватила Штельвельда за руку и показала куда-то влево, на низкие кусты у края поляны. – Ой! Смотри там, кто это, волк?!

Штельвельд посмотрел в ту сторону, куда показывала Ира, и увидел, что возле кустов сидит довольно крупная черная собака. Кусты зашевелились, и оттуда вышел еще один пес, крупнее первого, за ним показались еще два помельче.

– Собаки! – прошептал Штельвельд. – Дикие собаки, уходим медленно – нельзя показывать, что мы их боимся.

Они стали медленно пятиться, а когда поляна скрылась из вида, пошли, побежали назад, в сторону Выставки.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ДИКИЕ СОБАКИ

Вскоре после появления в небе четырех солнц город потрясли погромы. Началось с магазинов, а потом громили и грабили все, кроме домов, в которых были созданы группы самообороны. Правительство бежало из города. В этот период город покинули и многие жители. Уезжали, кто куда мог. Чаще в Россию или в село к родственникам. Город постепенно обезлюдел, и тогда на улицах появились стаи одичавших голодных собак, которые нападали на людей даже днем. Положение стало настолько серьезным, что оставшееся население боялось выходить на улицу. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не вмешательство армии Печерского майората. Солдаты Гувернер-Майора начали отстрел одичавших собак, а уцелевшие стаи перебрались за город в окрестные парки и леса.

– Стой, не могу больше, – Ира остановилась, тяжело дыша, и прислонилась к дереву. – А где собаки? Ты слышишь что-нибудь?

– Да нет, вроде, – Штельвельд тоже остановился и огляделся, – зато вижу.

– Что? Где? – испуганно спросила Ира, озираясь вокруг.

– Да вот оно, озеро, и костер, даже два, – ответил Штельвельд.

Перед ними была черная, холодная даже на вид поверхность одного из Голосеевских озер. Вдоль берега тянулись заросли камышей и редкий кустарник, а чуть в отдалении горели два костра и видны были сидящие возле них люди.

– Ты уверен, что это Аврам с Ивановым? Что-то людей там много, – спросила Ира.

– Пошли посмотрим, что за компания, – ответил Штельвельд и пошел к кострам.

Скоро стало видно, что у одного костра сидят Рудаки с Ивановым, а у второго, судя по их позам, Аборигены. Штель-вельды подошли ближе.

– Всем салют. Что пьете? Чем закусываете? – бодро сказал Вольф Штельвельд.

 

6. В ожидании Годо

– Ну, как говорится, нашего полку прибыло, и за это надо выпить, – сказал Рудаки, протягивая кружку Ирине Штельвельд, – да и ночь холодная, вон звезды как высыпали – заморозки, наверное, будут.

Штельвельд и Иванов тоже взяли кружки с выпивкой и держали их на весу, ожидая пока Рудаки соорудит себе импровизированный бутерброд из печеной картошки и тушенки. Картошка была горячая, и Рудаки возился довольно долго. Наконец и он был готов, и все застыли в ожидании «команды».

Компания была живописная: Аврам Рудаки, подняв воротник плаща, возлежал, опершись на локоть, на спальнике, который положила ему в рюкзак заботливая Ива. Рядом на бревне с кружкой в одной руке и ножом с насажанной на него картошкой в другой сидел мрачный Иванов в широкополой шляпе слегка набекрень. Картину дополнял Вольф Штельвельд, усевшийся на бревне рядом с Ирой, – кудрявая голова, военная куртка и нашлепки пластыря на лице создавали образ бандитский и слегка опереточный.

– Прямо охотники на привале, – взглянув на них, засмеялась Ира.

– Вздрогнули, – откликнулся Штельвельд, и все, чокнувшись кружками, выпили.

«Хорошо, – думал Штельвельд, – хорошо вот так выпить в компании после всех этих ужасов: Аборигенок этих жутких, воскресших мертвецов, диких собак.

– А ты чего на семинаре не был? – прожевав бутерброд, спросил он Иванова.

– Надоели мне академики, – ответил Иванов и спросил:

– А ты был?

– Был, – сказал Штельвельд, – Лекаря немного послушал и Панченко воскресшего видел.

– И что скажешь?

– Да есть у меня теория.

– Слышал? – спросил Иванов Рудаки. – Слышал, уже теория? Я же тебе говорил, великий теоретик эпохи конца света. И что за теория?

Штельвельд рассказывал долго и очень эмоционально: жестикулировал и даже пытался начертить на земле палкой схему перехода в иное измерение. Рассказывал обо всем: и про Аборигенок, как они лежали голые на Крещатике, а потом, уже в блестящих комбинезонах, гнали оборванцев по Окружной, и про будто бы воскресшего Моисея из рассказа Гальченко, и про профессора Щетинина, сидевшего среди Аборигенов, и про встречу с Гувернер-Майором, и даже зачем-то приплел диких собак, хотя сам понимал, что не к месту, но остановиться не мог.

Рассказ произвел впечатление. Штельвельда никто не прерывал, даже Иванов, а Рудаки раскрыл рот, как ребенок, которому рассказывают страшную, но очень интересную сказку. Потом все заговорили сразу, перебивая друг друга.

– Ты подумал, какая энергия нужна для такого перехода? – спросил Иванов.

– А эти бабы, Аборигенки, что, все одинаковые, как эти? – спросил Рудаки, показывая на сидевших у костра Аборигенов.

– А почему ты мне ничего не рассказал про Гувернер-Майора? – спросила Ира.

Штельвельд ответил не сразу. Некоторое время он молчал, выдерживая приличествующую произведенному фурору паузу, потом ответил Иванову:

– Большая… большая энергия нужна, какая, я не считал, но большая.

– А ты посчитай, – Иванов стал раздраженно тыкать своей дубиной в почти потухший уже костер, – энергия водородной бомбы как минимум, и вообще, это невозможно – нарушает все законы термодинамики.

– Успокойся, – сказал Рудаки Иванову, – успокойся Володя, вон смотри, какую ты пыль поднял, вся зола теперь у тебя на плаще и у меня тоже, ну, нарушает, ну и ладно, чего ты… – и, помолчав, опять спросил у Штельвельда: – Так бабы эти все же были разные на вид?

Штельвельд промолчал, ответила Ира:

– Там, на Крещатике были разные, а на дороге вроде одинаковые, молодые, злые такие, фашистки, правда, Вова?

Штельвельд продолжал молчать. После реплики Иванова почему-то расхотелось спорить на эту тему и вообще спорить, гипотеза, только что казавшаяся элегантной и достойной дискуссии, вдруг померкла. Вспомнилась почему-то опять солнечная поляна и сойка, которые привиделись ему на дороге под взглядом Аборигенки, и захотелось туда, в детство или, по крайней мере, в нормальный мир, где нет этих Аборигенов, четырех солнц этих и прочих катаклизмов. Он вспомнил профессора Щетинина, вспомнил, как тот говорил: «Эти, что хотят, то и делают!».

– Что хотят, то и делают! – вдруг сказал он вслух, ни к кому не обращаясь. – Убили, наверное, профессора… эти. Эх, давайте выпьем, что ли?

– Какого профессора? – спросил Рудаки.

– Да Щетинина этого, философа, который нас подвез, – ответил Штельвельд.

– Почему вы так решили? – Рудаки оторопело посмотрел на Штельвельда, но тот молчал, и опять за него ответила Ира:

– Видели мы его среди Аборигенов вскоре после того, как расстались.

Рудаки в задумчивости почесал лысину, а Иванов, оставив дубину, вяло сказал:

– Может, действительно, выпьем? – но продолжал сидеть.

Вдруг в Рудаки проснулся профессор, он встал, одернул плащ, отошел немного в сторону и внушительно произнес, как будто выступал перед большой аудиторией:

– Итак, давайте подытожим, – Иванов удивленно на него посмотрел, а он продолжал: – Приблизительно через месяц после появления четырех солнц на земле или только здесь, на нашей территории, так же внезапно, как и солнца, появились существа или предметы (этого мы не знаем), внешне похожие на мужчин. Точно их пол не известен, но внешне – это мужчины…

– Ты, кума, не пробовала их пол определять? – неожиданно спросил Иванов Иру, и та молча ударила его по спине.

Иванов что-то проворчал, а Рудаки продолжал:

– Они никак не вмешивались в жизнь людей, и скоро к ним привыкли и перестали замечать. Мне кажется, что необходимо отметить их привычку или повадку держаться вместе, обычно усаживаясь в кружок. Нужно также обратить внимание на то, что они были все одинаковые: черты лица, по крайней мере, у них были одинаковые. Они не разговаривают, но способны издавать, как правило, хором и нараспев, связные звуки, напоминающие язык.

Рудаки сделал паузу и внушительно посмотрел на свою экзотическую аудиторию – казалось, его никто, кроме Иры, не слушал, но он продолжал:

– Приблизительно через два года после их появления среди Аборигенов стали происходить изменения – в их среде появились особи, напоминающие некоторых, главным образом, недавно умерших людей. Примеры: Панченко и по непроверенным данным некий Моисей и профессор Щетинин…

– Дядя Вася, дядя Вася! – вдруг воскликнул Иванов. – Наконец-то я вспомнил… конечно, дядя Вася!

– Какой дядя Вася? – Рудаки не любил, когда его перебивали. – Причем тут какой-то дядя Вася?

– Я вспомнил, кто был среди Аборигенов в коммунальной «академии», – помнишь, я тебе рассказывал сегодня утром, с усами который? Помнишь?

– Ну помню, – ответил Рудаки.

– Это дядя Вася был, истопник из нашей институтской котельной, он еще на Доске почета висел, Петров, кажется, ну да, Петров В.К., старший оператор…

– Он что, умер? – спросил Рудаки.

– Днем был жив-здоров, я его видел в институте уже после этой «академии», в «академии»-то я утром был…

– Это несколько меняет картину, – Рудаки опять решил вернуться к своей лекции, – но я же сказал: главным образом, умерших людей, главным образом, но не исключительно. Итак, – он снова взял профессорский тон, – итак, появились сначала Аборигены, а сейчас, спустя два года, и существа (или опять же предметы), внешне похожие на женщин, хотя их пол также точно не известен.

– Поручим это Корнету, он у нас любит с Аборигенами общаться, – так же мрачно, как раньше, сказал Иванов.

– Ну уж нет, ни за что, к этим бабам я на пушечный выстрел не подойду – ты бы видел эти истинно арийские рожи, когда они бомжей гнали, – Штельвельд возмущенно фыркнул, и его тут же поддержала Ира:

– Я же говорила, фашистки они, чистые фашистки!

– Может, не все они такие… – сказал Рудаки и продолжил свою лекцию. – Мы тут же окрестили эти существа Аборигенками, хотя их связь с Аборигенами тоже не доказана, как не доказано многое из того, что мы сейчас предполагаем. В общем, сейчас есть три гипотезы, и две из них принадлежат известному теоретику этого смутного времени Вольфу-Владимиру Штельвельду, перед которым я мысленно снимаю шляпу…

– Зачем же мысленно, я свою могу одолжить ради такого случая, – предложил Иванов.

– Чуть позже не премину воспользоваться вашим любезным предложением, сэр, а пока о гипотезах.

Рудаки был полон решимости во что бы то ни стало закончить лекцию, несмотря на явное равнодушие аудитории: Иванов и Штельвельд занялись почти погасшим костром – дули в него, подгребали угли, подбрасывали какие-то ветки, а Ира, видимо, задремала, по крайней мере, сидела с закрытыми глазами, но Рудаки это не останавливало.

– Первая гипотеза Штельвельда гласит, что Аборигены – это результат голографического эффекта, вызываемого особым излучением одного из солнц, которое способно создавать объемное изображение на основе компьютерных образов.

– Которых нет, – заметил Иванов, прекратив раздувать костер.

– Но были, – парировал Штельвельд, оторвавшись от того же занятия.

Вдохновленный тем, что его, как выяснилось, все-таки слушают, Рудаки продолжал:

– Вторая гипотеза, которая опять-таки принадлежит Штельвельду…

– В соавторстве с шофером, – заметила Ира, не открывая глаз, – институтский шофер, Гальченко, первый сказал, что это «мертвяки».

– Хорошо, – согласился Рудаки, – пусть будет так: научно сформулированная Штельвельдом на основе интуитивной догадки шофера Гальченко, вторая гипотеза заключается в предположении о том, что Аборигены – это материализовавшиеся опять же под действием излучения новых солнц души умерших. И наконец, третья гипотеза, выдвинутая академиками, утверждает инопланетное происхождение Аборигенов.

– Академики, – Иванов был явно не в духе, он хмыкнул и подбросил в костер ветки, – академики… звездные войны, Империя наносит ответный удар…

– Теперь обратимся к возражениям, – начал было опять Рудаки, но тут один из Аборигенов, до этого тихо сидевших у своего почти потухшего костра, вдруг вскочил на ноги, воздел руки горе и громко крикнул:

– Тумба!

– Тумба-тумба! – откликнулись другие.

Все они вдруг пришли в движение: вскакивали, опять садились, некоторые обегали вокруг костра. «Тумба! Тумба-тумба!» – неслись над озером их крики, им вторило эхо, с деревьев на том берегу озера с громким карканьем снялась стая ворон, казалось, эти крики разбудили весь лес, отовсюду слышался шорох, треск веток, хлопанье крыльев, где-то недалеко залаяли, завыли собаки.

– Дикари! – обиженно крикнул Рудаки Аборигенам, закутался в плащ и опять сел на свой спальник. – Дикари, – бормотал он, – никакого уважения…

– А вот я их сейчас, подай-ка свою дубину! – бросил Штельвельд Иванову.

Но Иванов протянуть ему дубину не успел, крики прекратились так же внезапно, как и начались. Аборигены опять уселись в кружок у потухшего костра, уставившись в одну точку, как будто это не они только что вопили и бегали как оглашенные.

Скоро стало опять тихо вокруг, только собачья грызня где-то в лесу за озером не прекратилась, но, похоже, отдалилась.

– Жуть какая эти Аборигены, – тихо сказала Ира и поежилась, – я их боюсь.

– Я вас понимаю, Ирочка, – согласился Рудаки, – мне тоже жутко было, когда я тут один сидел.

– Известны случаи нападения на женщин, кума, – ехидно заметил Иванов, – а ты, Аврам, зря боялся – мужиков они не трогают.

– Врешь ты все, Иванов, – парировала Ира и спросила, помолчав немного: – А когда же этот Нема придет? Поздно уже.

– Кто знает – часов-то нет, – ответил ей Рудаки, – обещал ночью, а когда… Я тут уже часа полтора.

– В ожидании Годо, – задумчиво произнес Штельвельд и засмеялся. – А вы с Ивановым издали очень были похожи на героев этой пьесы.

– По пьесе сначала мальчик должен прийти… – рассеянно заметил Рудаки и добавил неуверенно: – Мы же вроде выпить собирались.

– Точно, – тут же откликнулся Иванов, – это моя вина, сам предлагал и забыл, сейчас исправлюсь, – и стал разливать самогон по кружкам, потом вдруг остановился и сказал: – Тише, там кто-то идет, вон там, слева, смотрите, – и показал рукой с бутылкой.

Все посмотрели туда, куда показывал Иванов, и увидели, что по тропинке вдоль озера, сильно пошатываясь, бредет человек в длинном то ли пальто, то ли плаще и криво надетой кепке с длинным козырьком.

– Это же Урия, – воскликнул Рудаки, – Урия, коллега мой, я его пригласил, да забыл вам сказать, надеюсь, вы возражать не будете, он тоже хочет отсюда линять, вот я и предложил…

– Мог бы и предупредить, – проворчал Иванов, – помню я твоего Урию, как же.

А Штельвельд сказал:

– Да и я его знаю, встречались, большой любитель по этому делу…

– Имя какое странное, Урия, – заметила Ира.

– Да Юра он, Юрий, – пояснил Рудаки, – просто прозвали его так – Урия. Он хороший парень, компанейский, я его давно знаю, – и добавил как самый веский аргумент: – И Ива его знает.

Тем временем «компанейский парень» Урия – носатый человек средних лет в долгополом пальто шинельного сукна и покроя и черной «бейсболке» с вензелем Нью-Йорка – достиг костра Аборигенов и, споткнувшись, ухватился за одного из них, чтобы не упасть. Абориген пошатнулся, а Урия, обняв его одной рукой за плечи, достал пачку сигарет и стал совать ее под нос Аборигенам, приговаривая:

– Здорово, хлопцы, здорово. Отдыхаете тут? Не холодно, а? Ну, вот, закуривайте, мужики, согреетесь.

Аборигены продолжали сидеть, не меняя позы, все так же уставившись в одну точку, только тот, которого Урия обхватил за плечи, молча старался освободиться.

– Гордые… ну, ладно… – продолжал бормотать Урия, потом оставив того Аборигена, за которого ухватился вначале, схватил за плечо другого, встряхнул его и громко, как глухому, крикнул ему прямо в ухо:

– Слышь, мужик, тут лысый один должен быть, не видел?

– А вот и мальчик, Володя, – тихо сказал Рудаки Штельвельду и позвал: – Урия!

Урия обернулся и радостно закричал:

– Аврам! Здоров, профессор, а я тебя ищу! – и тут жепожаловался на Аборигенов. – Эти молчат… гордые… я им сигарету, а они молчат… ну ладно… твои товарищи, что ли? Гордые… а я мужик простой…

– Это же Аборигены, Урия, ты что, не узнал? – Рудаки встал со своего спальника и махнул рукой, приглашая к костру. – Давай, Урия, иди сюда! – И когда Урия неуверенно подошел, сказал: – Вот, знакомься, – мои друзья, оба Володи, правда, этот и на Вольфа откликается. А это Ира. Впрочем, вы, кажется, знакомы… Это Урия.

– Здравствуйте, – Урия тяжело плюхнулся на землю возле самого костра и, окинув компанию тяжелым и не совсем осмысленным взглядом, сказал: – Я помню твоих товарищей – красавцы, седые красавцы, как пилоты Люфтганзы… пилоты Люфтганзы все красавцы, все, в годах, но красавцы… да, седые красавцы… Ты летал Люфтганзой, Аврам? Идут по коридору… седые красавцы… стюардессы за ними – цок-цок… да… красавцы – и добавил, отвесив неуклюжий поклон Ире Штельвельд: – И вы тоже, мадам… красавцы, – Ира засмеялась, а Урия уже с пафосом вопрошал, обращаясь к Рудаки: – Почему мы с тобой не красавцы, Аврам? Почему?!

– Судьба, точнее, не судьба, – ответил Рудаки и взял у Иванова бутылку, – выпьешь, Урия?

Появление Урии разрядило довольно мрачную обстановку этого вечера: как-то отодвинулись, отошли на второй план все ужасы и загадки, черная вода озера и черный лес вокруг уже не казались такими мрачными и полными неясных угроз. Даже Иванов немного повеселел.

– Ну что ж… – сказал он, поднимая свою кружку. – Как говорится, дай бог.

Урия попытался встать, но потом решил ограничиться, как ему казалось, изящным поклоном в сторону Иры Штельвельд.

– Выпьем за здоровье дамы! – провозгласил он, выпил одним глотком содержимое кружки и продолжил: – Ваш муж– красавец… пилоты Люфтганзы – все, все! – седые красавцы… откуда? Откуда столько красавцев? Курбатов – был красавец, умер. Я был на похоронах – лежит в гробу… красавец! Аракин – красавец, помнишь Аракина, Аврам?

– Неужто умер? – поинтересовался Рудаки.

– Жив… пьет, но жив, – ответил Урия. – Красавец! Диденко, помнишь Диденко, Аврам? Не красавец, но умер… давно. Эти, – он показал на Аборигенов, – не понимают, гордые… я им сигарету, а они морду воротят… гордые… – и протянул свою кружку Иванову. – Плесни еще. Хорош продукт – пошел как дети в школу.

Некоторое время все молчали. Иванов и Рудаки закурили, а Штельвельды жевали, задумчиво глядя на огонь. Урия, казалось, заснул, и поэтому Рудаки даже вздрогнул, когда он неожиданно громко спросил Штельвельда:

– Так это ты капитан?

– Нет. Какой я капитан?!

Обескураженный Штельвельд едва не подавился, а Ира засмеялась и сказала:

– Прямо, капитан.

– Молодые капитаны поведут наш караван… – запел Урия, потом посмотрел на Штельвельда и сказал: – Красавцы! Не молодые, но красавцы. Помнишь, Аврам, пилотов Люфтганзы? Седые красавцы… Все красавцы, все. Откуда?

– Капитаном у нас будет некий Нема, – серьезно сказал Рудаки, – как раз его мы и ждем, но что-то он долго в этот раз – ведь столько надо обсудить до утра.

– А, Нема… я знал одного Нему, – откликнулся Урия, – мясника на Ситном. Жулик.

– Красавец? – спросила Ира.

– Не красавец, – ответил Урия, – но зарезали товарищи, выручку не поделили.

– Знакомства у тебя, однако, Урия, – заметил Рудаки и спросил: – Так ты решил с нами?

– Я? Я с вами, с кем же еще… – рассеянно ответил тот, его явно занимало другое. – Курбатов, ты помнишь Курбатова, Аврам? Умер… красавец… умер… лежит в гробу… красавец. С базара едем, Аврам, с базара.

– Бесспорный факт, Урия, – сказал Рудаки и добавил: – Хорошо, что еще куда-то едем. Ты же вот тоже на Бетельгейзе собрался.

– Бетельгейзе-шметельгейзе: один, как говорится… черт. Эх! – Урия махнул рукой. – В энциклопедии теперь не посмотришь, что за планета, – у меня в компьютере такая энциклопедия была. Компьютер луддиты разбили, сволочи. Я им говорю: я ж за него больше куска зелеными отдал, кто мне компенсирует? Получил в морду от главного – вот тебе компенсация, говорит, и по роже… Планета-шманета – какая теперь разница? С базара едем, с базара…

– Бетельгейзе – звезда, а не планета, – сказал Штельвельд, который во всем любил точность.

– Планета-шманета – какая разница, – Урия опять махнул рукой. – Поехали, – и попросил Штельвельда: – Плесни-ка еще, продукт – высший сорт. Твой?

– Да нет, это Иванова произведение, – сказал Штельвельд. – Правда, у меня тоже есть, но другая технология.

– Хорош продукт. Из чего гонишь? – спросил Урия у Иванова.

– Из книг разных, макулатурных, все больше по экономике, но политпросвет тоже попадается, – Иванов показал на свой рюкзак. – Вот, посмотри, если хочешь, я брошенную библиотеку нашел, все хорошее растащили, только это осталось.

– Подожди, сейчас моей выпьем, сравнишь, – сказал Штельвельд, – Иванов еще картошки испек.

Урия поставил свою кружку на землю, достал из рюкзака Иванова книги, стал их рассматривать. Иванов начал вытаскивать из золы печеную картошку. Штельвельд разлил водку из своей фляги и сказал:

– Предлагаю выпить за успех задуманного предприятия.

– Однако, где же Нема? – спросил Рудаки.

– Уж полночь близится, а Немы нет, как нет, – сказал Штельвельд, выпил и потянулся к бутерброду, который держала наготове Ира.

– Действительно, в ожидании Годо, – Иванов выпил и стал чистить печеную картошку.

– Мальчик уже пришел, скоро и Годо надо ждать, – выпив и привычно скривившись, предположил Рудаки.

– В пьесе Годо вообще не пришел, – уточнил Иванов.

– Правда? А я уже не помню, как там, – признался Рудаки и добавил бодрым тоном. – Надеюсь, у нашей, так сказать, пьесы будет другой финал.

Все надолго замолчали. Как-то вдруг стало ясно, что уже наступила ночь. Который был час, никто не знал, и вокруг был тот же темный лес, та же черная вода, но лес стал еще мрачнее, вода казалась еще холоднее, собачий лай, вой и повизгивание, доносившиеся с той стороны озера, вроде стали слышнее и ближе.

Пить больше никому не хотелось, и ночной пикник у костра с друзьями, который заранее и давно предвкушал Рудаки, затеявший встречу с Немой отчасти из-за этого, явно не удался. Настроение ему испортили сначала «болельщики», а потом и все эти рассказы про оживших мертвецов, ну и Аборигенки, конечно. Чтобы переключиться, он спросил Штельвельда:

– А какой он, этот Гувернер-Майор?

– Несолидный какой-то, одна фамилия чего стоит, Ржевский, но красавец, ничего не скажешь, седой красавец, как говорит вот Урия, и на Окуня похож.

– На Окуня? – удивился Рудаки. – Отчего же тогда несолидный? Окунь на первый взгляд куда как солидный, только тик нарушает образ солидного и положительного человека, образ нарушает, зато шарм придает.

– Да, шарма у Окуня хоть отбавляй, – внес свою лепту Иванов, – даже когда он пьяный.

– То есть всегда, – дополнил Рудаки и спросил с ноткой зависти в голосе: – Так, выходит, вас Гувернер-Майор к себе забирает, придворными астрологами, так сказать?

– Консультантами, – поправил Штельвельд, – пока консультантами, – и ехидно добавил, – а лингвисты ему не нужны.

– Лингвисты нынче никому не нужны, гибнет культура, – Рудаки вздохнул, – но, надеюсь, товарища не забудете, перетянете в Майорат – Ива давно мечтает на Печерск перебраться. Я могу детей майора чему-нибудь учить, есть у него дети?

– Ты научишь, – заметил Иванов, – великий педагог, Ушинский и кто там еще, Песталоцци.

– Макаренко, – подхватил тему Рудаки. Разговор ему нравился, все вроде опять забыли про ужасы и начинался обычный, так им любимый застольный треп. – Макаренко ему нужен, Гувернер-Майору вашему, перевоспитывать его надо, совсем не уважает права человека – вон что с Белыми Братьями сделал: я видел, как Институт информации горел, когда сюда шел…

– Белым Братьям так и надо, они детей до самоубийства доводили, – вдруг сказала Ира, но тут же встрял Штельвельд:

– А ты откуда знаешь? У тебя есть доказательства?

– Прямо, доказательства тебе, все говорят… – обиделась Ира, а Штельвельд продолжал:

– Нормальные люди эти братья, верят там во что-то, в мессию какого-то, никому не мешают…

– Из автоматов постреливают, – вставил Иванов.

– Отстреливаются, – парировал Штельвельд, – их из танков, а они из автоматов – можно понять.

– Боюсь, не понравится это Гувернер-Майору, не возьмет он вас к себе за сочувствие к его врагам… – Рудаки явно повеселел.

– Имею право на собственное суждение! – торжественно заявил Штельвельд. – И вообще, не пора ли нам выпить?

– Пожалуй, пора, – согласился Иванов и потянулся к стоявшей возле дерева бутылке, как вдруг Урия, который все это время молча сидел, прислонившись к дереву, и казалось, дремал, вскочил и крикнул:

– Эй, ты чего там делаешь?!

Возле кустов стоял человек в рваной рубашке и целился в них из большого лука. Все вскочили на ноги, а Урия продолжал кричать:

– Я тебе стрельну! А ну брось эту хреновину!

Человек не обращал на них никакого внимания, он медленно подходил, держа на весу свое оружие. Рудаки достал пугач и неуверенно направил на пришельца, а Штельвельд подскочил и схватился за лук. Только после этого человек поднял голову, посмотрел на Штельвельда и тихо сказал:

– Отпустите, вы экранируете излучение.

Штельвельд от неожиданности отпустил лук, и человек сделал еще один шаг к костру, потом так же тихо сказал, направив лук на Рудаки:

– Здесь, здесь эпицентр пси-излучения, отойдите.

Рудаки испуганно отступил, а Штельвельд ехидно поинтересовался:

– Пси или кси?

– Пси, – еле слышно ответил незнакомец, и все увидели, что в руках он держит не лук, как казалось издали, а какое-то странное орудие, сплетенное из гибких веток. Незнакомец был худ и оборван – на нем были лишь тонкая летняя рубашка, неопределенного цвета рваные штаны и сандалии на босу ногу.

– Советую всем немедленно покинуть это место. Лучше вообще уйти из леса. Здесь страшное пси-излучение. Необходимо организованно эвакуироваться, желательно захватить с собой животных. Я видел здесь лошадей и собак. Их необходимо тоже эвакуировать. Назначаю ответственным вас, – он показал на опешившего Урию, – сообщите также соседней группе, – кивнув в сторону Аборигенов, оборванец стал неспешно удаляться, едва не наступив при этом на костер.

Первым опомнился Урия.

– Не гони лошадей, мужик, – крикнул он вслед оборванцу, – сядь, выпьем, поговорим, расскажешь, какое там у тебя излучение.

– Оставь его – он, скорее всего, сумасшедший, – сказал Рудаки, – сейчас их много развелось, бродят по ночам…

– Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой… – продекламировал Урия и спросил:

– А что это у него в руках?

– Ты что, не знаешь? – удивился Рудаки. – Это рамка из лозы. Он так называемый лозоходец – они считают, что такие рамки реагируют на разные поля. Они и раньше были, даже по телевизору, помню, один выступал. У меня Ива очень такими вещами интересовалась в мирное время.

– В мирное время… – задумчиво сказал Иванов и сел на свое прежнее место на поваленном дереве.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

БЕЗУМЦЫ

В период конца света в немыслимом прежде количестве в городе появились разного рода сумасшедшие: тихие, которые бродили по улицам, бормоча себе под нос, и буйные, наводившие страх своими криками, гримасами и прыжками. Часть из них сбежала из брошенных персоналом больниц, часть сошла с ума от происходящего в городе и в мире в этот период. Власти майоратов и патриархатов, появившихся в городе, сумасшедших не трогали, только Печерский майорат не пускал их на свою территорию. Особенно много сумасшедших было возле церквей и синагог, где их иногда подкармливали, а кое– где для них даже устраивали ночлежки.

Все вернулись на свои прежние места. Помолчав, Штельвельд сказал Иванову:

– Нет, старик, я подсчитал, энергия нужна не такая уж и большая. Если предположить, что возврат по временной координате идет не издалека, скажем, человек умер несколько минут или даже секунд назад, то можно…

– Что можно? – спросил Иванов. – Воскресить можно? А закон о необратимости энтропии? А остальные базовые законы?

– Ну, я же не говорю, что все ясно, тут надо думать, считать… – начал было Штельвельд, но Ира вдруг дернула его за рукав:

– Отстань от человека! Что ты пристал?!

– Надо ж чем-нибудь заняться, все равно ждем, – обиженно проворчал Штельвельд.

– Есть предложение, – сказал Иванов.

– Нет возражений, – подхватил Рудаки.

– Интеллигенты, – не успокаивался Штельвельд. – Нет, чтобы обсудить проблему.

– Что толку обсуждать, все равно не хватает эксперимента, – Иванов был категоричен. – Лучше выпить.

– Вам бы только выпить. Одно на уме, – заметила Ира.

– Есть и другое – закусить, – ответил ей Штельвельд и спросил Иванова: – Как там, картошка еще осталась?

– Есть еще, – сказал Иванов, – я и грибы сейчас поджарю.

Иванов слыл в компании известным умельцем, но даже для него поджарить на костре грибы, насадив их на обструганные палочки, оказалось делом далеко не простым. Все с интересом наблюдали за процессом, давали советы, только Урия, мрачно заметив, что некоторые дурью маются, уселся в сторонке и закурил в ожидании вожделенного разлива. Наконец Иванов объявил, что грибы готовы. Штельвельд открыл принесенную банку тушенки, разлил из своей фляги водку по кружкам и спросил:

– За что в этот раз пьем?

– Предлагаю за безумца, который навеет… – Рудаки держал наготове над своей кружкой веточку с грибами.

– За Нему, что ли? – уточнил Штельвельд.

– В данном случае выходит за него, – признал Рудаки, а Иванов предложил:

– Давайте лучше за то, чтобы этот Нема все-таки не оказался безумцем, и без него хватает.

– Лучше за этого… какого-нибудь, который мыслью весь мир и так далее, – сказал Рудаки и, не дожидаясь согласия, выпил.

Все последовали его примеру и стали сосредоточенно жевать экзотические бутерброды из печеной картошки, тушенки и грибов, которые приготовила для всех Ира. Только Урия отказался от бутерброда, улегся прямо на земле, завернувшись в свое пальто, и вскоре уже храпел.

– Не придет теперь уже Нема, наверно, – помолчав, сказал Рудаки. – Поздно… или рано. Скоро светать начнет. Давайте соснем немного, пока солнце не разбудит. Вон, Урия уже дрыхнет.

– Первое солнце мягкое, – возразил Штельвельд.

– Зато третье… – напомнил Иванов.

– До третьего успеем уйти, – Штельвельд оставался оптимистом при любых обстоятельствах.

– Спать, спать. – Рудаки поднялся и встряхнул спальный мешок, на котором сидел. – Мне, видите, какой Ива спальник положила, французский – ничего не весит и места чуть занимает. Мы с ней видели в Париже в таком бродяга спал, с тех пор она везде искала такой, пока вот не нашла.

– У нас тоже спальники есть, – сказала Ира.

– А я на одеяле – не люблю мешки, тесно. – Иванов достал из рюкзака одеяло и лег навзничь, закрыв лицо шляпой.

Скоро все уже спали или делали вид, что спали.

«Живучая скотинка человек», – подумал Рудаки и заснул.

 

7. Рудаки – мужской род, множественное число

Аврам Рудаки опять шел по тому же мосту, что и вчера вечером, но шел он теперь в обратную сторону: было утро, все вокруг выглядело веселее и даже обгоревшее здание Института информации, на верхних этажах которого еще курился белый дымок, не казалось, как вчера, зловещим символом смутного времени. А на небе так и вообще был настоящий праздник – все четыре солнца, окруженные разноцветными ореолами, висели в безмятежной голубизне, как огненные шары фейерверка, которые, казалось, вот-вот взорвутся фонтанами цветных искр.

На улице было довольно много людей, и на тротуарах шел оживленный обменный торг. Меняли все на все, и Рудаки выменял оставшуюся в рюкзаке банку шпрот на большой граненый стакан кофе и два пирожка с сомнительной, но явно мясной начинкой. Кофе оказался неожиданно вкусный – ароматный и крепкий, как в хорошей кофейне мирного времени, да и пирожки были вполне съедобные, так что Рудаки совсем повеселел, закурил и, прислонившись к перилам моста, стал смотреть на прохожих и лениво размышлять о предстоящих сегодня делах.

Кроме запланированного на сегодня общего сбора в подвале у Ивановых, пропустить который было нельзя и не хотелось, говоря откровенно, особых дел у него сегодня не было. Можно было заглянуть в университет – там собиралась их кафедра сегодня делить садовые участки и могли давать какие-нибудь продукты, но садовый участок его не интересовал и раньше, а сейчас уж совсем был ни к чему, хотя давно поговаривали о грядущем голоде и о том, что придется жить плодами своего труда. Но голода пока не было, о продуктах, как всегда, позаботится Ива, видеть «дорогих коллег» лишний раз не хотелось, и вообще не известно, придет ли кто-нибудь на кафедру – ожидание конца света, частые землетрясения и прочие сюрпризы природы, вроде африканской жары прошлой зимой, сделали людей необязательными и легкомысленными – жили даже не одним днем, а одним часом.

Можно было пойти на Подол поговорить о работе, там Раввинат открыл свой университет и, говорят, в нем даже студенты на занятия ходят и платят там наверняка лучше. Ему предлагали туда перейти, но и на Подол идти тоже не хотелось. Вообще, идти не хотелось никуда, а хотелось вот так стоять и смотреть на торжище вокруг и ни о чем не думать. Четыре солнца нагрели воздух так, что стало чуть ли не жарко. Рудаки расстегнул плащ, размотал шарф, спрятал его в рюкзак и неожиданно решил навестить свою квартиру. С тех пор как год назад после особенно сильного землетрясения они переселились в подвал к Ивановым, он был дома всего пару раз. Мешали то дела, то лень – не легко было собраться и отмахать километров пять ради того, чтобы взглянуть на родные стены.

Сейчас же случай этому благоприятствовал – от моста, на котором он сейчас стоял, надо было пройти всего каких-то кварталов пять, и он дома. Правда, идти надо вверх по Автостраде, круто поднимающейся на холм, но город был весь построен на холмах и его жители к крутым подъемам привыкли.

Рудаки выбросил окурок и пошел в сторону дома, в котором прожил почти всю свою взрослую жизнь и жил бы и дальше, если бы жуткие события последних лет не выгнали его из привычных стен, как и тысячи других горожан. Он шел и лениво вспоминал прошлую жизнь. Нельзя сказать, что она была совсем безмятежной – были в ней всякие неприятные и даже трагические события, но все-таки прошлая жизнь укладывалась в определенную схему и события были более или менее предсказуемы. Теперь же это… черт знает что.

– Черт знает что! – сказал он вслух, споткнулся о бровку и тут увидел Аборигенок.

Они шли по середине улицы двумя колоннами красивым пружинистым шагом. Все было так, как рассказывал Штельвельд, одеты они были в блестящие комбинезоны и даже лица у них были красивые и злые, «фашистки», как говорила Ирина Штельвельд. И так же, как в рассказе Штельвельдов, между Аборигенками гуськом шли какие-то люди, шли покорно, молча, не сопротивляясь. Присмотревшись, Рудаки понял, что это были бывшие братки, которые теперь, когда грабить стало почти нечего и некого, переквалифицировались в мирных грузчиков и торговцев, но сохраняли свой былой бандитский вид. Правда, сейчас они этот свой вид утратили– шли покорно, опустив головы и напоминали колонну заключенных под конвоем.

– Интересно, куда это их? – спросил себя Рудаки. – Не убивать же они их собираются?

Ответ на свой собственный вопрос он найти не успел – одна из Аборигенок пристально на него посмотрела и он оказался в Стамбуле…

Окно гостиницы Пера-Палас выходило на Золотой рог: с высокого пятого этажа был далеко виден крутой противоположный берег залива с кварталами плотно приткнувшихся друг к другу многоэтажных домов, между которыми торчали минареты и купола нескольких мечетей. Небо над заливом было весеннее, бледно-голубое; в рыжеватой воде залива отражался ржавый корпус поставленного здесь на прикол греческого сухогруза, слева за мостом через залив виднелся Босфор, по которому бойко сновали туда-сюда белые пассажирские паромы. Пахло морем, жареными орешками и бензином, с улицы доносились вопли парковщиков машин. «Гяр! Гяр-гяр-гяр!» – вопили они. Что значит «гяр», Рудаки не знал, но за много лет привык к этим крикам, составлявшим неотъемлемую часть стамбульской звуковой гаммы. «Галич, [6]Halic – залив Золотой рог (турец.).
– усмехнулся Рудаки, глубоко вдохнув прохладный морской воздух с залива, – Галич». Впереди были два выходных дня и перспективы, если не радужные, то вполне приемлемые…

– You gonna die, man?! – Рудаки очнулся и увидел, что стоит посреди проезжей части, а рядом, почти уткнувшись капотом в его ноги, дрожит и урчит белый джип и в нем высокий негр, привстав на сиденье, кричит, потрясая коротким автоматом.

– Сорри, – сказал Рудаки негру (а то еще стрельнет африканец). – Я не видел, сорри, – и тут заметил, что из-за плеча негра торчит щекастая физиономия старого приятеля, горе-переводчика Майбороды.

– Ошалел, Аврам! – кричал Майборода, вылезая из джипа. – Он тебя чуть не переехал. Ты что, спишь на ходу?!

Майборода наконец выбрался из джипа и подошел к Рудаки, на ходу объясняя негру по-английски, что, дескать, старый приятель мой, френд, профессор рассеянный: сковороду надевает вместо шапки. Негр сел на свое место, но некоторое время продолжал булькать и всхлипывать, как остывающий чайник.

– Ты чего под машины кидаешься? – спросил Майборода, закончив уговаривать негра. – Принял что ли? Я тебя издали заметил, когда мы еще по мосту ехали, думаю, чей это орлиный профиль, не Аврам ли это in corpore? И вдруг ты как прыгнешь прямо на середину, мой еле успел по тормозам, а то бы гаплык тебе, хабир.

– Да я и сам не понимаю, – ответил Рудаки, – сам не понимаю, как на проезжей части оказался. Засмотрелся, наверно, на этих. Видел тут Аборигенки бандитов вели – жутко как, правда?

– Да уж, – согласился Майборода, – мой аж позеленел от страху. Импоссибл, кричит, гипнозис. Гипнозис – это точно, точнее не скажешь, а мы ведь с тобой много чего повидали, скажи?

– Было дело, – сказал Рудаки и осмотрелся: Аборигенки исчезли и торжище на мосту тоже как будто испарилось, на мосту никого не было, на Автостраде и вокруг тоже, только он с Майбородой да негр в своем джипе.

Майбороду Рудаки знал давно: служили когда-то переводилами в НДРЙ – Народно-демократической республике Йемен, местное пойло пили, под обстрелом на полу лежали. Да и потом они с Рудаки встречались то тут, то там. Хороший был парень Майборода, товарищ хороший, выпивоха, только переводчик аховый, но это полбеды.

– Ты у ооновцев служишь? – спросил Рудаки, когда негр стал делать Майбороде знаки: мол, давай-давай, арбайтен, и даже посигналил нетерпеливо.

– У них, чтоб им… придурки. Ну бывай. – Майборода пожал Рудаки руку, повернулся и собрался уже залезть в джип, а потом вдруг спросил:

– А тебе куда? Можем подкинуть.

– На Печерск, тут недалеко – решил квартиру проведать, несколько месяцев не был, – ответил Рудаки.

– Во, хорошо, – обрадовался Майборода, – и нам на Печерск, в Майорат с отчетом, у них там штаб. Давай, залезай. Он стал объясняться с негром – тот важно кивнул и открыл дверцу. Рудаки забрался в джип и шепнул Майбороде:

– Ты только не говори своему африканцу, что я по-англо-американски разумею – не хочу я с ним общаться.

– Американец он, – уточнил Майборода и добавил, – да не волнуйся ты, не будет он с тобой общаться, с туземцем, они нас за людей не считают.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

МИРОТВОРЧЕСКИЕ ВОЙСКА

Когда случилась вселенская катастрофа, правительства многих стран попросили помощи у Организации объединенных наций и в эти страны для поддержания порядка были посланы соединения войск ООН. Однако вскоре выяснилось, что никаких беспорядков или конфликтов нет и войска ООН не нужны. Потом развалились и прежние правительства, и ооновцы оказались предоставленными самим себе. Сначала их начальники безуспешно пытались наладить связь с ООН, а потом постепенно переходили под покровительство новых властей. В городе войска ООН действовали в основном при Печерском майорате, и лишь одно небольшое соединение состояло при Подольском раввинате. Войска ООН в городе состояли преимущественно из африканцев и скандинавов. Ничего не понимая в местной жизни, они выполняли лишь декоративные полицейские функции: оцепляли места вооруженных столкновений между местными властями и различными группировками, патрулировали улицы, помогали пожарным и спасателям.

До дома Рудаки они доехали быстро – он успел только выяснить у Майбороды, что ооновцы очень интересуются Аборигенами, но боятся, и контактировать им с Аборигенами запрещено уставом.

Дом Рудаки стоял, как заговоренный: рядом такие же хрущевские пятиэтажки покосились, по стенам шли трещины; у бывшего Дома нации (раньше еще шутили: «Какой нации?») – псевдоконструктивистского сооружения через дорогу напротив – рухнула крыша в форме паруса, а дом Рудаки стоял как ни в чем не бывало, такой же обшарпанный и грязный, как раньше, даже стекла на застекленном балконе его квартиры сохранились.

Перед домом дорожки и газоны были усыпаны толстым слоем опавших листьев, а на яблоне перед балконом еще кое-где висели яблоки. Рудаки осмотрелся – вокруг не было ни души и вообще округа выглядела тоскливо и неуютно. Это был так называемый дальний Печерск, и реформаторская деятельность Гувернер-Майора сюда не достигала. Район этот теперь принадлежал, кажется, Выдубецкому монастырю, хотя толком никто ничего не знал.

«Heim, – подумал Рудаки не без теплых чувств, – столько всего здесь было». Он потянул дверь парадного. Дверь поддалась не сразу, но потом ему все же удалось ее открыть, просунув в щель пугач. Внутри было сумрачно и тихо. Рудаки стал медленно подниматься на свой второй этаж, сжимая для храбрости в руке пугач. У двери своей квартиры он остановился и стал рыться в карманах в поисках ключа. Наконец ключ нашелся, но он не сразу открыл дверь – что-то было здесь не так, что-то ему не нравилось, а что, он не мог понять.

Наконец Рудаки решился, вставил ключ, повернул и открыл дверь – коридор был пуст, но только он сделал несколько шагов в сторону первой комнаты, как увидел Аборигена. Сначала он подумал, что это человек – бывало так, что в пустые квартиры вселялся кто-нибудь и жил в отсутствие хозяев, и это все воспринимали достаточно спокойно, общая катастрофа сделала людей терпимыми и чуткими к чужим обстоятельствам, – но скоро понял, что это Абориген, несмотря на одежду и нетипичную для Аборигенов позу – тот сидел в кресле перед телевизором и был одет в единственный синий парадный костюм Рудаки (Рудаки называл этот костюм «празднично-похоронный»), его белую рубашку и, несомненно, его галстук. Собственно, по галстуку Рудаки и понял, что на Аборигене его вещи – он им очень гордился, галстук привезла ему дочь из Италии, он был ручной работы и другого такого ни у кого в городе не было.

Рудаки сначала испугался, а потом, когда увидел любимый галстук, разозлился.

– Вы чего тут… – начал он, хотя понимал, что Аборигены на слова не реагируют, – вы чего тут расселись.

И тут он испугался во второй раз, да так, что вылетел из квартиры, не закрыв дверь, и опомнился только, оказавшись на улице: услышав голос Рудаки, Абориген поднял голову и Рудаки увидел, что перед ним его точная копия, или двойник, или брат-близнец (хотя братьев у него не было), в общем, понял, что пред ним сидит в его любимом кресле он сам в своем «празднично-похоронном» костюме и любимом галстуке в горошек.

Выскочив из дома, он остановился и посмотрел на окна своей квартиры – двойник смотрел на него из окна кухни и, казалось, ехидно ухмылялся.

«Что же это такое? – думал Рудаки. – Из собственного дома выселяют, надо Иве сказать, она это так не оставит. И костюм жалко, и галстук, хотя зачем мне теперь костюм, не в костюме дело… просто нахальство какое, что хотят, то и делают».

– Что хотят, то и делают! – сказал он громко, совсем как профессор Щетинин, погрозил Аборигену в окне кулаком и пошел за дом на бульвар, где сел на гнилую скамейку и закурил.

Уютный коротенький бульварчик за домом, когда-то чистый и ухоженный, теперь выглядел заброшенным: скамейки были поломаны, на дорожке под толстым слоем опавших листьев валялся всякий мусор, деревья, которые раньше аккуратно подстригали, теперь разрослись и почти сплелись кронами. Как и везде вокруг, на бульваре не было ни души, только ветер шелестел остатками листьев на деревьях. Похолодало. Рудаки закурил, достал из рюкзака шарф и снова закрутил его вокруг шеи. Он посмотрел на окна своей квартиры, выходящие на бульвар, и ему показалось, что в одном из них стоит его двойник, хотя расстояние было приличное и трудно было утверждать наверняка.

«Что же делать? – думал он. – Ива меня убьет, если я оставлю квартиру незапертой. – Надо пойти запереть», – сказал он себе, но не встал, а закурил еще одну сигарету.

Собственно, то, что Абориген в квартире оказался его двойником, волновало Рудаки теперь уже не очень, он вспомнил рассказы Штельвельда и Иванова о других двойниках, как выяснилось, не обязательно покойниках и успокоился.

«Я-то пока живой, – думал он, – нечего его бояться, надо пойти закрыть квартиру. Потом расскажу все Иве и всей компании – что-нибудь придумаем вместе, а может, Абориген и сам уйдет – ему ключ не требуется. Надо пойти закрыть».

Но он опять не встал, а продолжал курить и смотреть на окна своей квартиры.

Дело было в том, что профессор Рудаки, немолодой и много чего повидавший на своем веку человек, панически боялся Аборигенов, боялся почти до обморока, как некоторые дамы боятся пауков или мышей. Но идти было надо, и он встал, выбросил окурок, поднял воротник плаща и, подбадривая себя: «Чего там, заходить не буду, закрою дверь, а там пусть Ива разбирается», – решительной, как ему казалось, походкой направился к своему подъезду.

Только он завернул за угол дома, как увидел, что под его балконом стоит некто в широкополой черной шляпе и замахивается, явно намереваясь бросить в балконное окно камешек. Некто почувствовал его приближение, обернулся, и Рудаки с удовольствием узнал своего приятеля и соседа Кислякова, прозванного Крепляковым за любовь к крепленым винам.

Кисляков-Крепляков был свободный художник малых форм – резал и лепил из глины забавные фигурки в стиле нэцкэ и в мирное время успешно продавал их туристам на Андреевском спуске – местной разновидности Монмартра. Но не это и не любовь к крепленым винам выделяли его среди пестрого населения города, выделялся он удивительным сходством с Иисусом Христом, о котором он и сам прекрасно знал и которое культивировал. Рудаки вспомнил, как Кисляков когда-то поразил своим видом его жену Иву настолько, что, по ее словам, после того, как она его увидела, ей всю неделю снились сны на библейские сюжеты.

Эпоха конца света потрепала и Кислякова. Сейчас в своей мятой шляпе и со свалявшейся бородой он мало отличался от множества других городских бродяг.

– Аврам! – заорал он, увидев Рудаки. – А я тебя ищу. Вот думал, может, ты дома, звал тебя, потом решил камешек бросить, может, спишь, думаю, а ты гуляешь, я вот тоже гуляю – погода класс, но чую будет землетрясение, надо погреться, у Аврама, думаю, точно есть, а тут ты идешь.

Погреешь старика?

– Посмотрим, – сказал Рудаки, – домой еще попасть надо – у меня, видишь ли, Аборигены поселились.

– Аборигены… – Кисляков грозно потряс грязным кулачком. – Аборигенов мы живо выгоним. Пошли. Сколько их там?

– Я одного видел, – сказал Рудаки и они зашли в парадное.

В парадном было по-прежнему сумрачно.

– Ты первый иди, – тихо сказал Рудаки и пропустил Кислякова, – а то боюсь я их чего-то.

– Чего их бояться?!

Кисляков бодро пошел вверх по лестнице, оставив за собой плотный шлейф перегара. Когда Рудаки поднялся вслед за ним на второй этаж, он уже открыл дверь и вошел в квартиру. Оттуда доносились его бодрые крики:

– Ну, чего ты? Давай. Нету тут никого.

– Говоришь, нету никого? – повторил Рудаки и робко зашел в свою квартиру, сначала в коридор, а потом заглянул в комнату.

В его любимом кресле на этот раз сидел, развалясь, Кисляков, а не Абориген. Рудаки зашел в комнату, прошел мимо Кислякова и заглянул во вторую – там тоже никого не было. Он обследовал кухню, ванную и даже стенные шкафы и антресоли – нигде не было никого, а в шкафу как ни в чем не бывало висел «празднично-похоронный» костюм и рядом на дверце шкафа любимый итальянский галстук.

– Ну что? – спросил Кисляков. – Никого нет?

– Нет, – ответил Рудаки. – Пошли отсюда, запрем дверь и пойдем отсюда. Был он здесь, я же не пьяный, был, вот в этом кресле сидел, в котором ты, в моем костюме, а сейчас костюм в шкафу висит, ничего не понимаю, пошли скорее.

– Ты же подогреть обещал, – обиженно сказал Кисляков, – я тебя проводил, а ты подогреть обещал.

– Ничего я тебе не обещал, я сказал: посмотрим.

– Ну так посмотри, – Кисляков был настроен решительно и Рудаки, поняв, что просто так не отделается, стал открывать шкафы на кухне и в одном из них нашел бутылку с остатками то ли водки, то ли спирта – видно, Ива хранила для медицинских целей.

Кисляков, ходивший за ним по пятам во время поисков, выхватил бутылку, запрокинул голову и забулькал, одной рукой придерживая шляпу. Покончив с содержимым, он попросил закурить и хотел было снова устроиться в кресле, но Рудаки решительно пресек эти поползновения, буквально вытеснил Кислякова на площадку и с облегчением запер дверь на нижний и верхний замок:

– Все! Теперь пусть Ива решает, как дальше быть.

Попрощавшись с Кисляковым у подъезда и договорившись о встрече в скором – даст бог – времени на предмет более обстоятельной беседы и попутного (делов-то!) изгнания Аборигенов, буде таковые случатся в его квартире, Рудаки отправился в ставший уже привычным подвал в доме Иванова. Дорога была не близкой, и надо было спешить, чтобы не опоздать к общему сбору.

Он пошел короткой дорогой через земли Печерского майората. На пропускном пункте его профессорское удостоверение было воспринято с должным уважением – гусар откозырял и даже предложил подождать попутный транспорт до университета, но он отказался и пошел пешком, любуясь, как недавно Штельвельды, плодами реформаторской деятельности Гувернер-Майора.

«Хорошо было бы жить здесь, Ива давно мечтает, – думал он по пути, – но с другой стороны, какая разница, где жить, когда все это в один момент рухнет вместе со всеми своими роскошными домами и чистыми улицами, но с третьей стороны, – возразил он мысленно сам себе, – разница все же есть и немалая, хотя с четвертой или какой там стороны, все равно сюда не попадешь, разве что по протекции Штельвельда, если не врет он про разговор с Гувернер-Майором». Потом мысли его опять переключились на двойника. Что-то было не так. Что-то было такое в облике его двойника, что могло бы стать ключом, разгадкой всех этих историй с двойниками и воскресениями. Рудаки чувствовал это, но сначала не мог понять, что же так взволновало его во внешности двойника.

– Думай, – сказал он себе, – думай, и попытался вспомнить, как Абориген сидел в его кресле, в какой позе, хорошо ли был повязан галстук, был ли пиджак застегнут или расстегнут, – и как раз тут его осенило: – Микрофон!

К лацкану пиджака Аборигена был прикреплен маленькой прищепкой специальный студийный микрофон, такие цепляли на телевидении всяким там деятелям во время интервью, Рудаки вспомнил, как ему тоже цепляли, когда он пытался читать лекции по телевизору (было и такое в его жизни, надо же!).

– Но у Аборигена-то он зачем? – продолжал размышлять Рудаки. – Какое сейчас может быть телевидение. Единственное, что приходит в голову, так это то, что это я сам из того времени телевизионных лекций, как бы мой законсервированный телевизионный образ, как-то оживленный и перенесенный в мою квартиру.

– А что? – обрадовался он. Вписывается в теорию Штельвельда о лучах, способных оживлять компьютерные образы – вроде каких-то совершенных голограмм. Надо будет ему рассказать. Но с другой стороны, Иванов говорит…

Тут Рудаки услышал, как кто-то зовет:

– Профессор. Он не подумал, что это может относиться к нему, но все же повернул голову. Около него остановился открытый джип. В нем сидел тот самый «славянин», что спас его от пьяных погромщиков вчера вечером.

– Профессор, – сказал «славянин», – садитесь, подвезу куда вам надо.

– Откуда вы знаете, что я профессор? – немного растерявшись, спросил Рудаки.

– Гусары на пропускном пункте сказали, – ответил тот. – Подвези, говорят, тут профессора одного, он недалеко еще ушел – догонишь. Да вы садитесь. Вам куда?

– На Пушкинскую, – ответил Рудаки и сел в джип. – Спасибо.

– Сухое спасибо… – «славянин» засмеялся, видимо, эта бородатая шутка ему по какой-то причине нравилась.

– Заедем ко мне, – сказал Рудаки, – у меня есть чем размочить, как раз друзья сегодня собираются.

– Да я пошутил, – опять засмеялся «славянин». – И вообще я сегодня не могу пить, я на дежурстве сегодня, патрулирую, – он показал на короткий автомат, лежавший между ними на сиденье джипа. – Просто мне ваши шутки нравятся, а эта особенно. И вообще от русского языка я просто… как это?… тащусь.

– Так вы не…

Рудаки чуть было не сказал «русский», но вовремя остановился, взглянув на черную форму с шестиконечными звездами. Но тот понял и без продолжения:

– Да нет, я не русский, коренной сабра, русский выучил уже здесь у вас, когда нас выгнали.

Какое-то время они ехали молча по почти пустым улицам мимо красивых чистеньких домов реформированного Печерска. Рудаки думал о своем спутнике, о его, если подумать, ужасной судьбе – из жаркой цивилизованной страны попасть сюда, на эту полудикую холодную землю, а, гляди, не унывает, шутит, чужой жутко сложный язык ему, видите ли, нравится, и катастрофы и Аборигены его, похоже, не очень пугают. Он сказал ему:

– Нам, пожалуй, познакомиться следует, второй раз встречаемся, а не знакомы. Аврам Рудаки – преподаю в университете, – и протянул руку.

– Наум, – «славянин» ответил на рукопожатие, удерживая руль левой рукой, – Наум Га-Рицон, можно просто Нема, а вы что преподаете, профессор?

– Так, одну лингвистическую дисциплину, сейчас никому не нужную, не до этого сейчас, не до жиру, быть бы живу – вот, запомните поговорку.

– Поговорка хорошая – запомню, а насчет того, что ваша специальность не нужна, вы ошибаетесь, профессор.

– Да не зовите вы меня профессором, Аврам я, – прервал его Рудаки.

– Так вот, Аврам, – продолжал Га-Рицон, – ошибаетесь вы, скоро все наладится и ваша специальность и другие нужны будут, люди учиться пойдут…

– Сомневаюсь я что-то, – перебил его Рудаки, – а как же солнца эти, землетрясения, Аборигены, а теперь еще и Аборигенки, слышали?

– И слышал, и видел, – сабра был настроен решительно, – понятно, что выживают они нас, я уже пережил такое: из одного места меня уже выжили, похуже этих были – эти-то только пугают, а те стреляли, убивали всех подряд, – он стукнул кулаком по баранке, – но отсюда нас уже не выживут, как это? Свистки?

– Дудки, – поправил Рудаки и попросил: – Высадите меня здесь, пожалуйста. Если не хотите заехать на рюмку водки, то тут меня высадите, мне зайти в одно место тут надо.

– Не не хочу, а не могу – служба, – ответил «славянин» (Рудаки по-прежнему мысленно так его называл) и остановил машину.

Рудаки вышел, сказал: «Спасибо» и ждал, что тот опять повторит свою любимую шутку, но он лишь поднял руку, прощаясь, и тронул машину. Вскоре джип исчез за поворотом.

Рудаки стоял в самом начале Крещатика, на площади, которая называлась сначала площадью Сталина, потом Комсомола, а при последней власти Европейской. Очень им хотелось в Европу, прямо аж прыгали.

– И допрыгались, – сказал вслух Рудаки и пошел по Крещатику в сторону Пушкинской, заходить ему никуда не надо было – это он для «славянина» придумал, – надоел он ему своей решимостью и верой в светлое будущее, которую Рудаки отнюдь не разделял.

Он шел и думал сразу обо всем: и о двойнике, и об этом – как его? – Га-Ноцри, и о том, пришел ли уже кто в подвал из компании и, если пришел, то кто, незаметно прошел несколько кварталов и очутился у ставшего привычным подвала. У дверей стояли Иванов, Штельвельды, Урия и еще один незнакомый оборванец. Вид у всех был какой-то растрепанный, но решительный.

«Интересно, что там у них стряслось», – подумал Рудаки, подходя к подвалу.

 

8. Крысоловы

Утром поднялись поздно, и настроение у всех было не из лучших. Правда, Штельвельд проснулся, как всегда, бодрый и собрался было идти к озеру умываться, но Иванов ему отсоветовал.

– Вода здесь грязная, – сказал он, – сюда стоки со всего района сливают.

– Утки в грязной воде жить не будут, – привел веский аргумент Штельвельд, но умываться не пошел.

Когда проснулись, выяснилось, что Рудаки уже ушел. Проснулся раньше всех – он был известен в компании как «ранняя пташка» – и ушел, никому ничего не сказав, – компания даже немного на него обиделась. Потом долго будили Урию – тот мычал и не хотел просыпаться, пока Штельвельд не зачерпнул кружкой воды из озера и не плеснул немного ему в лицо.

– Видишь, чистая вода, – заметил он во время этой процедуры Иванову, – не пахнет ничем.

Иванов ухмыльнулся.

От холодной воды Урия проснулся и выразил свое отношение к происходящему в таких выражениях, что Ира покраснела и отвернулась.

– Ты полегче, – сказал ему Иванов, – при дамах.

– Сорри, – сказал Урия и попросил опохмелиться.

Штельвельд налил ему полкружки и с удивлением смотрел, как тот пьет – сам он никогда не опохмелялся и не пил утром или днем. Иванов тоже пить не стал, несмотря на то что Урия уговаривал присоединиться.

Выпили теплого чая из термоса, который, как выяснилось, принесла в своем рюкзаке заботливая Ира. После чая долго собирались, складывали спальники, искали куда-то запропастившийся нож Иванова, а когда нож нашелся, долго решали, брать дубину или нет.

С одной стороны, днем она была не нужна, да и тащить не хотелось, но с другой – уж больно хороша вещь. Наконец, решили ее спрятать на тот случай, если решат как-нибудь вечером опять прийти сюда на встречу с Немой.

Потом вдруг ни с того ни с сего разгорелся костер Аборигенов, хотя сами они ночью куда-то исчезли. Костер пришлось заливать водой. В общем, когда собрались, было уже довольно поздно и ослепительное третье солнце грело вовсю.

Еще за чаем начались споры о том, куда сначала идти и идти ли всем вместе или каждому по своим делам, а потом встретиться в подвале. Иванов хотел еще зайти в институт, там его, оказывается, ждали аспиранты.

– Какие сейчас аспиранты? – задал риторический вопрос Урия, а Штельвельд предположил, что у Иванова там «баба», и выразил желание идти вместе с ним, хотя раньше собирался по пути в подвал заглянуть с Ирой в Майорат и продолжить беседу с майором Ржевским – за ночь накопились у него к майору какие-то вопросы. Ира с Ивановым идти отказалась наотрез и насчет «бабы» сомневалась.

– Прямо, «баба», – заявила она Штельвельду, – у тебя одни «бабы» на уме.

Штельвельд на этот выпад ничего не ответил.

Урия никуда не спешил и лишь исподтишка вожделенно поглядывал на рюкзак Штельвельда, ожидая удобного момента, чтобы попросить еще «пару капель».

Они уже шли вдоль озера, но ничего так и не было окончательно решено. Так или иначе, пока, до выхода из леса, всем было по пути, и они шли гуськом, лениво продолжая свой спор на ходу. Уже все четыре солнца светили вовсю, серебристое отражение от озера слепило даже через темные очки. Все порасстегивали плащи и куртки, размотали шарфы, но все равно было жарко и идти было тяжело.

Наконец они добрались до леса и с облегчением вздохнули – лесная дорога к Выставке, на которую они вышли, была тенистой и из леса веяло прохладой. Пройдя немного по дороге, все, как будто сговорившись, остановились и сбросили рюкзаки.

– Привал! – протяжно крикнул Штельвельд и уселся у дороги, прислонившись к дереву.

Остальные тоже устроились вокруг, а Урия сел поближе к рюкзаку Штельвельда, многозначительно кашлянул и сказал:

– Что-то, это… холодать стало…

Штельвельд ухмыльнулся и стал доставать из своего рюкзака бутылку и кружку.

– Как можно, в такую жару? – заметила в пространство Ира, сидевшая около Штельвельда. Урия взял у Штельвельда кружку, встал и торжественно произнес, обращаясь к ней:

– Пью за здоровье прекрасных дам, которым, к счастью, не знакомы муки похмелья!

Выпив, он жестом отверг предложенную запасливым Штельвельдом холодную картофелину и закурил. Иванов курил в сторонке и молча наблюдал эту сцену.

Неожиданно, как часто случалось в это странное время, ниоткуда набежала черная туча, сверкнула молния, оглушительно ударил гром и пошел холодный дождь, скоро сменившийся мокрым снегом.

Все стали застегиваться, поднимать воротники, заматывать шарфы. Иванов выбросил сигарету и мрачно сказал Урии:

– Накаркал ты, брат: действительно стало холодать.

Урия не успел ответить – из плотной завесы косо падающего снега прямо на них выскочили две лошади и галопом поскакали вниз к озеру. За ними, одна за другой, еще три или четыре. Потом с небольшими промежутками промчался целый табун голов в двадцать, не меньше. Компания сбилась на обочине дороги и молча смотрела, только когда вслед за лошадьми с лаем и воем понеслись собаки, Ира испуганно сказала:

– Ой, как их много! Куда это они?

Расхрабрившийся после выпивки Урия гордо произнес:

– Мадам, не бойтесь ничего – вы под надежной защитой, – и попытался взять ее за руку, но под взглядом Штельвельда увял и только заметил, обращаясь к Иванову: – Землетрясение чуют, наверное, у меня вот тоже башка трещит.

Иванов ничего не ответил. Промчалась еще одна шумная стая собак, и наконец дорога опустела.

– Пошли, что ли? – предложил Штельвельд, возившийся со своим рюкзаком.

Ему никто не ответил. Тогда он поднял голову и увидел, что все опять уставились на дорогу, по которой теперь скакало на четырех ногах очень странное существо. Сначала он решил, что это еще одна крупная собака, которая почему-то отстала, но потом понял, что это человек. Кроме того, что он прыгал по дороге на четвереньках, сходство с собакой придавала ему еще и грязная синтетическая шуба, которые носили в восьмидесятых, а потом их уже можно было увидеть только на бродягах возле баков с мусором.

Существо появилось из снежной завесы так неожиданно и передвигалось по дороге так быстро, что компания не успела опомниться, как оно упало прямо в ноги Урии, стоявшему ближе других к дороге, и, глядя на него снизу преданным собачьим взглядом, произнесло:

– I am English.

– А я – турецкий султан, – ответил Урия, брезгливо отталкивая от себя бродягу, – отойди от меня, несет от тебя… фу!

Но бродяга и не думал уходить. Он вскочил на ноги и громко сказал Урии:

– Атлей.

– В смысле? – Урия совсем растерялся. – Ты что, больной? – и опять оттолкнул его.

– Атлей, Атлей, – сказал бродяга, обращаясь ко всем по очереди, а потом перешел на английский: – I am Atley, Richard Atley, British. There… the aborigines… man-hunting… there, – и он показал грязной рукой куда-то в сторону леса, скрытого за снежной пеленой.

– Съехал с катушек бритт, – прокомментировал Урия, который английский знал, а Штельвельд спросил:

– Что он говорит?

Английский у Штельвельда был на уровне давно забытого кандидатского минимума. Ему ответил Иванов:

– Говорит, что Аборигены охотятся за кем-то в лесу или Аборигенки, не поймешь.

Он заговорил с бродягой по-английски, к разговору присоединился и Урия. Бродяга говорил возбужденно, размахивая руками. Штельвельды молча ждали информации. Наконец Иванов сказал:

– Плохо дело, похоже, Аборигенки опять бродяг отлавливают. Этот едва убежал. Просит помочь, спрятать его.

– От них не спрячешься, – Штельвельд вспомнил, каким взглядом посмотрела на него Аборигенка вчера на шоссе, и повторил еще более убежденно: – От них хрен спрячешься.

– Вова прав, – подтвердила Ира, – они сквозь землю видят.

– Не понимаю, чем им бродяги помешали, – задумчиво произнес Иванов, – да этот Атлей и не бродяга вовсе – просто потерялся, отстал от своих, русского не знает.

– Он говорит, Аборигены его едва не схватили, еле отбился, всю дорогу бежал от Сельхозакадемии, потому и финишировал, как он выразился, on all fours, – вмешался Урия.

– Странно, – повторил Иванов, ни к кому не обращаясь, – чем им бродяги помешали или этот несчастный?

– Фашистки они, – убежденно произнесла Ира, – настоящие фашистки, я же вам говорила.

– Давайте что-то делать, – призвал Штельвельд.

– Что, например? – спросил Иванов.

– Не знаю, давайте пойдем дальше, что ли, – Штельвельд поморщился и кивнул на англичанина, – а этого хоть снегом потереть надо – несет от него. Скажи ему, чтоб привел себя в порядок, – попросил он Урию.

Урия, помня о заветной бутылке в рюкзаке, начал было переводить, но Иванов его остановил:

– Отстань от человека, что он может сейчас сделать. Он не виноват, что на помойках ночевал, – и сказал Штельвельду: – Налей ему лучше, видишь, дрожит весь, бедняга.

Англичанин молча слушал, прислонившись спиной к дереву, и даже издали было видно, как он дрожит. Штельвельд протянул ему кружку с самогоном и сказал:

– Дринк!

Англичанин сначала поперхнулся, но потом, поощряемый Урией, который принимал в этом живейшее участие, расхваливая напиток и его чудесные целительные свойства, выпил всю кружку и стал есть картофелину, предложенную Ирой Штельвельд.

– Вот видите, – заявил Урия, – видите, как выпил лихо – пообтесался, должно быть, среди наших бомжей, – и тут же попросил Штельвельда налить и ему, подкрепив свою просьбу веским аргументом: – Сопьется ведь, бритт – нельзя одному пить.

Все засмеялись, даже Иванов, англичанин тоже робко улыбнулся, а Урия, приняв очередную порцию, оживился еще больше и стал расспрашивать англичанина о том, «как он дошел до жизни такой».

Выяснилось, что Ричард Этли был консультантом в Украинском министерстве энергетики, устанавливал там рыночные отношения, а когда произошла катастрофа, находился с переводчиком в степном Крыму на какой-то там электростанции, которая работала от ветра и была жутко прибыльной и показательно рыночной. Начальство с этой электростанции сбежало сразу после катастрофы, вскоре сбежал и переводчик, Этли остался один в пустой гостинице, где и жил, пока можно было раздобыть еду (в обмен на барахло, как сказал Урия). Потом еда кончилась, и он со своим ноутбуком в руке (единственное ценное, что у него осталось) отправился на станцию в надежде как-то попасть обратно в город.

Ноутбук у него вскоре отобрали то ли луддиты, то ли просто местные разбойники и при этом изрядно поколотили. Подобрал его местный фермер, татарин, и он у этого фермера остался, работал у него за еду два года, а потом где пешком, где на попутном транспорте добрался до города. На ферме говорили по-татарски, и он немного научился, а вот русский так и не выучил. Называли его на ферме Атлей (прочитали по буквам у него в паспорте), и он привык к этой кличке, хотя и не понимал, почему некоторые при этом смеются. В городе его мечтой было связаться с войсками ООН, но его отовсюду гнали.

Историю незадачливого британца в переводе Урии все выслушали с пониманием, но тут так же внезапно, как начался, перестал идти снег, появились все четыре солнца и сразу потеплело, поэтому решили идти дальше, пока не жарко.

– Ты бы бросил свою шубу, мы тебе что-нибудь подыщем потом, а то вид у тебя, – сказал Штельвельд, и Урия перевел.

Англичанин покорно сбросил шубу на землю, под шубой оказался ватник не намного лучшего вида, но его было решено пока не снимать.

Собравшись, наконец отправились дальше по лесной дороге и про Аборигенок и опасность, угрожавшую их вновь обретенному спутнику, как-то вроде забыли. Стало опять жарко, шли медленно, друг за другом. Все молчали, только Урия изредка обменивался с англичанином короткими фразами – выяснял действие русской самогонки на иностранный организм. Действие, по-видимому, было благотворным – англичанин повеселел, бодро отвечал на вопросы Урии, и стало вдруг понятно, что он еще совсем мальчик, испуганный мальчик, который почувствовал себя в руках добрых взрослых дядей, к тому же говоривших на его языке, и повеселел.

Иванов тронул Штельвельда за рукав.

– Надо с ним что-то делать, – сказал он серьезно, – как: думаешь, Аборигенки действительно его могут схватить, если встретят? Зачем он им?

– Не знаю, но стервы это порядочные – сам видел, – ответил Штельвельд и спросил в свою очередь: – А какие-нибудь бумаги у него есть, не знаешь?

– Он говорил, что паспорт у него татарин забрал и не отдал, а других бумаг нет, наверное. Впрочем, не знаю. А какое это имеет значение?

– Есть у меня одна теория, – несколько смущенно сказал Штельвельд, так как знал отношение Иванова к его теориям.

Тут же вступила Ира, которая шла за ними:

– Опять теория, прямо, теоретик. Штельвельд мудро промолчал, а Иванов спросил:

– Так что за теория?

Как опытный лектор, Штельвельд начал с наводящих вопросов:

– Они бомжей всяких отлавливают, бродяг там, правильно? А как они их отличают, вид-то у всех сейчас далеко не парадный, ты хоть на себя посмотри или на меня?

– Ты невероятно элегантен, – усмехнулся Иванов, – такой себе «стиль милитэр», а уж кума, так, вообще, не хватает слов.

Ира только фыркнула в ответ на комплимент и быстро пошла вперед, а Штельвельд продолжал:

– Ладно, мы следим за собой, моемся там, стираем, когда можно, а возьми, например, моего шефа в институте. Он себе огород завел и приходит на работу прямо с огорода, грязный, как известное животное, а ведь доктор, хороший физик. И большинство так – воду дают редко, живут в подвалах. Нет, бродягу по виду в наше время не отличишь.

– Я не согласен, – сказал Иванов, – что-то в них есть такое, наглость какая-то, пополам с трусостью.

– Ты думаешь Аборигены это чувствуют? – спросил Штельвельд и сам ответил: – Да нет, слишком это сложно, есть проще способ.

– Ну и какой же это способ?

Иванов остановился и закурил. Штельвельд тоже остановился рядом с ним и подождал, пока остальные уйдут немного вперед.

– Документы они проверяют, – наконец сказал он.

Иванов усмехнулся:

– Прямо кино и немцы: аусвайс, битте!

Штельвельд только покачал головой:

– Зря ты так. Им не надо аусвайс проверять – они на три метра под землей видят.

– Ну если, как ты говоришь, на три метра под землей, то тем более, зачем им документы?

Иванов явно не ждал ответа на свой вопрос, но Штельвельд ответил:

– Для верности, – сказал он, – чтоб не ошибиться.

Иванов усмехнулся и спросил:

– Так что ты предлагаешь? Дать англичанину мой пропуск в институт – больше у меня никаких документов нет? Да и не похож он на меня, усов нет.

– Зачем твой? Ты и правда на него мало похож, – ответил Штельвельд, – можно и мой, – и добавил неуверенно, немного помолчав: – Правда, и у меня других бумажек нет. Может, у Урии есть?

– Едва ли, – сказал Иванов, – да и вообще, ерунда все это – захотят его загрести – никакие бумажки не помогут. Просто нельзя его отпускать, надо ему с нами держаться. Отведем к нам, отмоем, а потом пусть к своим ооновцам подается, хотя не знаю, чем они ему смогут помочь?

– Пожалуй, – согласился Штельвельд и позвал: – Атлей!

– Зачем ты так? – поморщился Иванов.

– А что? Хорошая кликуха – она к нему теперь навеки пристала, если здесь, в России, останется, – сказал Штельвельд и, крикнув опять «Атлей!», побежал догонять ушедших вперед Этли и Урию.

Иванов остался один – пока он разговаривал с Штель-вельдом, остальные ушли вперед и скрылись за поворотом дороги. Опять стало жарко, Иванов устал и решил не догонять компанию, да и идти было тяжело – после снегопада дорога стала мокрой и скользкой. Он брел не спеша, глядя себе под ноги, и так дошел до поворота, где дорога спускалась с холма на широкую поляну, остановился и только тогда посмотрел вперед. Впереди на дороге никого не было. Точнее, не было никого из их компании: ни Урии, ни Штельвельда, ни Иры, ни англичанина.

– Неужели они успели так далеко уйти? – подумал Иванов, и тут на поляну вышли Аборигенки.

Нечто подобное Иванов видел когда-то по телевизору. Кажется, это было шествие в поддержку американского кандидата в президенты. Впереди колонны, пятясь, шла флейтистка в серебристом трико – нервные, визгливые звуки флейты врезались в приглушенный мерный рокот двух маленьких барабанов, в которые били барабанщицы, одетые, как и флейтистка, в облегающие серебристые трико. За барабанщицами шли люди, их лиц Иванов не различал, но, судя по одежде, это были не бродяги, а обычные горожане. Они шли двумя колоннами, а сбоку точно так, как описывали Штельвельды, шли женщины-конвоиры в серебристых комбинезонах. Колонна медленно приближалась.

«Куда же наши все подевались? – подумал Иванов. – Наверное, испугались за англичанина и спрятались где-нибудь в лесу. Ну уж я-то прятаться не буду, – решил он, – надо попробовать поговорить с этими людьми, спросить, куда их ведут. И с бабами тоже не мешает контакт наладить. Тоже мне Гаммельнские крысоловы. Мы им не дети. Жаль Корнет убежал. Вдвоем веселее было бы, да и Урия не помешал бы, с его бандитскими замашками».

Колонна приближалась, Иванов стал на обочине дороги и закурил.

Ни флейтистка, ни шедшие за ней барабанщицы не обратили на него никакого внимания – оглушительно визжала флейта, глухо стучали барабаны, отбивая ритм, но люди, которые проходили мимо Иванова, шли нестройно, не в ногу, натыкаясь друг на друга, и смотрели прямо перед собой, тоже не обращая на него никакого внимания. Как он и думал, были это не бродяги, а самые обычные горожане – лица некоторых даже показались ему знакомыми.

– Эй! – крикнул Иванов, перекрывая визг флейты. – Куда это вы? Куда вас ведут?

Ему никто не ответил, только одна из Аборигенок-конвоиров посмотрела на него, как ему показалось, насмешливо. Иванов разозлился и опять крикнул:

– Эй, люди, ответьте! Куда вас?

Ему опять никто не ответил и он собрался было схватить первого попавшегося за руку и выдернуть из строя, но тут в хвосте колонны вдруг увидел всю свою компанию. Первым, часто спотыкаясь и хватаясь за идущего впереди, шел Урия, за ним ковылял англичанин, а чуть дальше шли рядом Штельвельд и Ира.

– Загребли, – ахнул Иванов, – наших загребли! Вот тебе и Аборигены, безвредные, виртуальные, никому не мешают. Загребли как миленьких и тащат. Куда? Зачем? Выручать надо!

Он побежал вниз по склону навстречу колонне, на бегу оттолкнул Аборигенку – та еле удержалась на ногах и взглянула на него изумленно – и, подбежав к Штельвельдам, схватил Вольфа за руку и потянул из строя.

«Похоже на парикмахерскую, – думал Иванов, сидя в кресле, – или на кабинет зубного врача. Нет, скорее все же на парикмахерскую – кресло обшарпанное, зеркала всюду, перед зеркалом вон машинка лежит и бритва. Но как я здесь оказался? Я же в парикмахерскую давно не хожу, да и парикмахерских, наверное, уже не осталось».

Он попытался встать, но что-то мешало. Он внимательно осмотрел себя.

«Нет, не привязан, ремней никаких нет. Отчего же я не могу встать?».

Он опять дернулся, но тут голос сзади произнес:

– Не уходите, пожалуйста. Посмотрите в зеркало – вы должны выбрать себе новое лицо.

Иванов непроизвольно взглянул в зеркало – оттуда ему улыбался повязанный под горло простыней какой-то конфетный красавчик.

– Как вам это? – спросил голос. Голос был мужской, приятного тембра, мужественный такой баритон.

– Какое лицо? – сказал Иванов. – Зачем мне новое лицо? Кто вы? Зачем я здесь?

– Посмотрите, пожалуйста, теперь на это, – продолжал голос. – Может быть, это вам подойдет?

На этот раз из зеркала смотрел на Иванова ковбой с рекламы сигарет «Мальборо», только без шляпы и без сигареты. Иванов разозлился.

– Что за шутки! – крикнул он и дернулся, пытаясь выбраться из кресла.

– Воля ваша, – вздохнул голос.

Иванов сидел на краю забитого опавшими листьями фонтана в своем дворе. Рядом стояла вся компания, включая недавно обретенного англичанина. Вид у них был растрепанный, но решительный. Во двор, ритуально споткнувшись о перекладину ворот, вошел Рудаки.

– Здоровеньки булы, кто по русско-украинскому разумеет! – приветствовал всех Рудаки, доковылял до фонтана, сел и стал растирать ушибленную о ворота ногу.

– Когда ты эту железяку уберешь? – спросил он Иванова.

Иванов не ответил, а Урия длинно и витиевато выругался. Ира встала и отвернулась, а Штельвельд сказал Урии:

– Перестань матюгаться, сколько можно…

– Пардон, – сказал Урия и закурил. Закурил и Иванов.

– А чего это у вас такой набожный вид, или случилось что? – спросил Рудаки.

– Или, – ответил Иванов, а Урия сказал:

– Будет набожный – меня вон Аборигенки раздеть хотели, – и опять выругался.

– Прошу вас, Юра, – попросила Ира Штельвельд.

– Пардон, – сказал Урия, – пардон, мадам, – нервы.

– Так что случилось-то? – спросил Рудаки.

– Меня Аборигенки загребли, – сказал Иванов, – новое лицо предлагали выбрать, лицо мое, видите ли им не нравится.

Видно было, что он расстроен.

– Странно, – сказал Рудаки, – такой красавец, как вы, сэр… было бы понятно, если бы им моя морда не понравилась, а меня они только в Стамбул отправили на машине времени, так сказать.

– Так ты тоже у них побывал, – заинтересовался Урия, – и что же, они тебя тоже с озера прямо сюда перенесли, как нас?

– Да нет, – ответил Рудаки, – я пешком шел сначала, а потом знакомый на джипе подвез, – и, помолчав, добавил, – хорошо хоть из Стамбула вернули.

– А мне костюмы разные примерить предлагали, комбинезоны разные, – сказал Урия и выругался шепотом, покосившись на Иру.

Рудаки почесал лысину, закурил и спросил у Иры:

– А вы, Ирочка, тоже в аборигенском плену побывали?

– Прямо, в плену, – ответила Ира Штельвельд, – они мне разные планеты показывали, звезды всякие… интересно, прямо, как в кино.

– Один я ничего не помню, как говорится, очнулся – гипс, – заявил Штельвельд как-то слишком бодро.

– Небось скрываешь свои виртуальные дела с бабами аборигенскими? – мрачно заметил Иванов.

– Какие дела? Говорю, не помню ничего, – опять как-то слишком поспешно ответил Штельвельд, покосившись на Иру.

Все замолчали, а Рудаки спросил шепотом Урию:

– Слушай, а кто этот оборванец? Он что, с вами?

– Этот? – сказал Урия. – Это Атлей, англичанин, спрятаться у нас от Аборигенок хотел, но они его тоже загребли, как и нас… суки фашистские.

– Англичанин, – заинтересовался Рудаки, подошел к оборванцу и сказал, протянув руку:

– So, you are British, the name is Rudaki, nice to meet you. И они быстро заговорили по-английски.

– Ну что ж, – сказал Иванов, помолчав, – пошли в подвал – Аборигены Аборигенами, а матч состоится при любой погоде.

Все двинулись к подвалу, и как раз в этот момент открылась дверь и на пороге появилась сначала Ива Рудаки, а потом и Маина Иванова.

– Ты спальник не забыл, Аврам? – спросила Ива Рудаки.

– Вова, – выглядывая из-за ее плеча, сказала Маина Иванова, – в кухне лампочка перегорела, Вова.

 

9. Подвал

– Мы в подвале побывали – там котельная в подвале, – сказал Рудаки, спускаясь по крутым ступеням.

– Вот котельной как раз, к сожалению, и нет, – откликнулся Иванов, который спускался за ним. – Была бы – было бы где мистера Этли отмыть, а так холодной водой придется у нас дома.

– Может быть, горячая еще есть, – предположила Маина Иванова. – Вчера была горячая – мы с Ивкой на славу попарились.

Они уже спустились в подвал и ожидали пока спустятся остальные. Ступеньки были крутые, свет с улицы едва освещал их, и было слышно, как ругался споткнувшийся Урия и давал по-английски пояснения Этли по поводу того, зачем они спускаются в cellar и что их там ждет. Исходя из того, что слышал Рудаки, ничего хорошего англичанина в подвале не ожидало: крысы и агрессивные Аборигены.

– Не пугай британца, – сказал Рудаки Урии, когда Урия с англичанином наконец спустились, – ему и так сегодня досталось, судя по тому, что он мне сейчас рассказал.

– Да шучу я, шучу, – ответил Урия и успокоил англичанина. – Just joking.

Англичанин неуверенно улыбнулся.

Последними спустились Штельвельды и Ива Рудаки.

– Ну как, Аврам, – спросила она, – встретил своего капитана Нему, или он предпочел на «Наутилусе» остаться?

– Чего ты сразу? Не пришел Нема, не смог, наверное. Ждали его всю ночь. Аборигены кругом, ночь – жуть такая, – обиделся Рудаки. – А ты сразу: встретил, не встретил? Познакомься лучше. Это Ричард Этли, англичанин, Аборигенки его чуть не загребли, как, впрочем, и нас всех тоже. – Рудаки тронул Этли за рукав: – Mr. Atley, meet my wife and Mrs. Ivanova here.

– Атлей, – Этли протянул руку Иве. – Атлей. Мераба.

– Здравствуйте, мистер Этли. – Ива пожала протянутую руку и спросила у Рудаки. – А что значит «атлей мераба»? Это ж не по-английски.

– Звали его так тут «Атлей» – фамилию Этли по буквам в паспорте прочитали, – ответил ей Рудаки. – А «мераба» – это «здравствуйте» по-татарски, у татар он жил два года. И вообще, оставь его в покое – ему досталось сегодня. Поставьте лучше чай.

– Relax, Mr. Atley, tea's coming, – сказал он Этли, который уже здоровался с Ивановой:

– Атлей. Мераба.

– Как там? Мераба? Мераба, мераба, – ответила ему Иванова и потребовала отчет об экспедиции: – Ну давайте, рассказывайте, что там у вас произошло. Где капитан Нема?

– Остался на «Наутилусе», – не успокаивалась Ива Рудаки. – Все ясно, Маина, они просто решили пикник себе устроить на природе без нас. Ира правильно сделала, что Корнета одного не отпустила, надо было и мне пойти.

– Ага! Только тебя там не хватало, – усмехнулся Рудаки, – радуйся, что я вернулся, Пенелопа. И не один, между прочим, у тебя теперь два мужа – один виртуальный и один не очень.

– Мне и одного более чем достаточно, – заявила Ива Рудаки, но потом все же поинтересовалась: – Так что это за второй муж у меня?

– Да Абориген у нас дома поселился, точная моя копия, – и Рудаки принялся рассказывать про свою встречу с двойником: как тот сидел в его любимом кресле, в его «празднично-похоронном» костюме с итальянским галстуком, как выгонял он его с помощью Кислякова.

Слушали его молча, усевшись где попало, но без особого интереса – с каждым что-то подобное, связанное с Аборигенами или Аборигенками, в это утро тоже случилось и каждый думал о своем.

– А дверь ты на два замка закрыл? – спросила Ива Рудаки, как только ее муж закончил свой рассказ.

– Конечно, на два, а то как же, – обиделся Рудаки, – зачем же тогда я крутился там около так долго и Кислякова мобилизовал?

– Мало ли… – не унималась Ива, – а спирт мой вы весь выпили?

– Наверное, весь, но я не пил, – ответил Рудаки и пожалел, что про спирт рассказал.

Его решил поддержать Урия:

– Все знают, что Аврам без тебя не пьет, Ива, а пьет, так сказать, исключительно под наблюдением врача, – и добавил, вопросительно посмотрев на Штельвельда, – а вот я бы выпил – сами понимаете, какие стрессы: хватают, раздевают, примеряют халаты какие-то… хорошо, что жив остался.

Штельвельд выразительно встряхнул свою пустую флягу:

– Теперь вся надежда на хозяина этого уютного и гостеприимного дома, – он широким жестом охватил подвал и указал на Иванова, который уселся на шаткую, грубо сколоченную скамью у стены, покрытой сплетением толстых, по-видимому, канализационных, труб, – все мы отдаем должное его изысканному вкусу: какая мебель, какой рисунок обоев! Выбор напитков, безусловно, соответствующий.

В этот момент трубы за спиной Иванова заревели, забулькали, забормотали.

– Застолье будет сопровождать оркестр, – усмехнулся Иванов. – Сантехническая симфония, адажио. Ладно, Юра, давай выпьем, я тоже, пожалуй, с тобой выпью: у меня тоже стрессы – морду мне меняли, видите ли… Кто-нибудь присоединяется?

На предложение Иванова никто не откликнулся, хотя Урия тут же стал горячо агитировать всех присоединиться, причем Этли он пригласил на «five-o-clock drink», заявив, что это истинно русская традиция пить водку каждый день в пять часов пополудни. Этли вежливо отказался. Отказался и помрачневший после своего рассказа Рудаки, и Штельвельд отказался и сказал, что выйдет на улицу проветриться и посмотреть, не идет ли кто из компании, а уж потом со всеми и выпьет.

Иванов с Урией удалились в дальний угол подвала к импровизированному шкафу для продуктов, сколоченному из ящиков, и звякали там стеклом. Дамы начали разливать поспевший чай и угощать Этли, а Рудаки, получив свою кружку с горячим чаем, сел на место Иванова, прислонился к на время замолкшим трубам и стал лениво вспоминать случившееся в этот день, в который раз пытаясь понять, кто и зачем устраивает все эти зловещие события, похожие на скверные проказы злого мальчика.

Никакого объяснения не приходило в голову, просто тошно становилось на душе и жалко было себя и других оставшихся в городе.

«А хороший был город, – думал он, – только все время ему не везло: то Чернобыль, то вдруг в другой стране очутился, а раньше немцы, революция, Петлюра, а теперь вот это».

Он попытался вспомнить, как выглядел город до катастрофы, но ничего не смог вспомнить, вместо этого в памяти возникали картины безлюдных улиц с разрушенными и обгоревшими домами – город периода конца света, жуткий и по своему красивый в свете четырех солнц, не дававших тени.

Вспомнилась Красноармейская, по которой он шел вчера вечером, широченная, прямая и совершенно пустая – ни людей, ни машин, – она круто спускалась с холма, и холодным отсветом поблескивали в лучах заходящего последнего солнца ее выложенные полированной плиткой просторные тротуары. Потом вспомнилось почему-то, как смотрел он на город с высоты – вскоре после катастрофы один приятель, военный летчик, взял его с собой покатать на вертолете.

Сверху казалось, что в городе ничего не изменилось: на пресловутых семи холмах то выстраивались ровными прямоугольниками, то разбегались беспорядочной россыпью по склонам холмов дома, большие и маленькие, старые – начала прошлого века и новые – уродливые коробки и башни, построенные во время строительного бума при последней власти, когда город вдруг стал столицей.

Город делила пополам широкая и спокойная блекло-синяя река с рукавами и протоками, которые вклинивались в городские кварталы и делили город на несколько островов. Зеленые острова были и на самой реке, а город просто тонул в зелени – обширные парки вдоль речных склонов, парки в центре и на окраинах, и со всех сторон к городу подступали леса, и лесные массивы так же, как и рукава реки, вклинивались в городские кварталы. Говорили, что это самый зеленый город в мире, и, может быть, так оно и было на самом деле.

«Хороший был город, жалко, что он исчезнет, впрочем, мы этого не увидим – исчезнем вместе с ним, а может, и раньше. Сволочи Аборигены, что им от нас надо?» – подумал Рудаки, подумал довольно спокойно и, сам удивившись своему безразличию, заснул.

Проснувшись, он увидел, что Штельвельд уже вернулся в подвал и не один, а вместе с Рихманами. Как раз когда он проснулся, Лиза Рихман, высокая энергичная блондинка с красивой седой прядью в пышных волосах, спрашивала свистящим шепотом у Ивы Рудаки, указывая на Урию, который уже похрапывал, положив голову на стол:

– А кто это спит там за столом, я его знаю?

– Да товарищ это Аврама, Юра. Лететь с нами собирается, – ответила Ива и добавила шутливо: – Спутники! С кем летим?

– И не говорите, мадам, сплошные алкоголики, – откликнулся Ефим Рихман, доставая из своего рюкзака бутылку. – Здравствуй, Ива. Всем салют.

– Ну что? Когда стартуем? – тут же спросил он Рудаки, энергично пожав ему руку.

– Да тут такое дело, – ответил Рудаки, протирая глаза и зевая, – Нема не пришел… а я вот соснул немного.

– Как не пришел, почему?! – спросила Лиза, а Ефим Рихман вытащил из рюкзака кинокамеру и потребовал:

– Подожди, Аврам, не рассказывай – потомки нам не простят. Начнешь говорить на камеру, когда я скажу.

– Прошу тишины! – призвал он всех и забормотал в микрофон: – Хроника катастрофы. Отчет группы переселенцев о встрече с капитаном Немой. Давай Аврам.

– Чего давать-то? Нечего давать, – сказал лениво еще не совсем проснувшийся Рудаки. – Не пришел Нема. По неизвестной причине.

Рихман обиженно тряхнул аккуратной седой бородкой:

– Договорились же писать хронику. Ты что, подробнее не можешь?

– Ну ладно, – согласился Рудаки и, повысив голос, начал: – Делегация переселенцев в составе Иванова и Рудаки, а также примкнувших к ним Штельвельда с супругой…

– Это почему же примкнувших? – возмутился Штельвельд. – Историю искажать не позволю. Мы были делегированы.

– Ладно, – не возражал Рудаки, – делегированы, так делегированы. Сотрешь потом, Ефим. Так вот, значит, в составе Иванова, Рудаки и Штельвельдов отправились на встречу с неким отставным капитаном по имени Нема, полное имя, должно быть, Наум, хотя точно не известно, фамилия тоже утрачена за давностью. Так вот, упомянутый капитан, однополчанин упомянутого Рудаки, пообещал организовать переселение упомянутых Рудаки, Иванова и Штельвельдов, а также семей и друзей вышеперечисленных лиц на звезду Бетельгейзе.

– Стиль у тебя, Аврам, – Рихман выключил камеру, – упомянутый, вышеперечисленный – ты что по-человечески не можешь?

– На камеру по-человечески нельзя, – категорически заявил Рудаки, – на камеру надо официальным стилем и похоронным тоном, желательно с подвыванием. Давай потом, а? Я еще не проснулся. Ты пока чаю выпей, а потом пусть Иванов тебе начитает – у него баритон. А кстати, где вышеупомянутый Иванов?

– Вышеперечисленный Иванов отправился Атлея стирать – вода горячая, оказывается, есть, – ответил ему Штельвельд, а Рихман убрал камеру в рюкзак и занялся чаем, который принесла ему Маина Иванова.

– А кто такой Атлей, имя какое странное? – заинтересовалась Лиза Рихман.

Иванова пересказала ей историю Этли и стала расспрашивать Рихманов о том, как они жили все это время:

– Не виделись-то давно, почти месяц.

– А мы почти все это время в подвале сидели, – сказала Лиза Рихман, – Гувернер-Майор с Белыми Братьями сражался, из танка стреляли по Институту информации – они там засели и оттуда из пулеметов по гусарам. Думали, как вышли из подвала, что от нашего дома ничего не останется, но ничего, обошлось, а институт сильно пострадал от пожара.

– Мы с Вовой видели вчера, когда на семинар в Институт физики ехали, – сказала Ира Штельвельд.

– И я видел, как институт горел вчера вечером, а сегодня утром посмотрел, так вроде потушили пожар уже, – сказал Рудаки и спросил Рихмана: – А победил-то кто? Майорат, конечно?

– Конечно, Майорат, – ответила Лиза, – у них самая сильная армия в городе, а «братьев», которых не убили, выводили из института и увезли куда-то.

– Хана «братьям», – заметил Рудаки, – с Гувернер-Майором шутки плохи, – и сказал Штельвельду: – Дружок ваш, между прочим, Володя.

– Он сам меня нашел, я на знакомство не напрашивался, – Штельвельд явно не хотел развивать эту тему, но Лиза Рихман уже заинтересовалась:

– Так ты самого Гувернера знаешь, Корнет. Говорят, страшный монстр.

– Ничего подобного, – ответил Штельвельд, – наоборот, довольно симпатичный, на Окуня похож, вы же знаете Окуня – актера, – и нервный тик у него, как у Окуня, – щекой – А что у тебя с ним за дела? – спросил Рихман. Штельвельд хотел ответить, но в этот момент опять взревели, заклокотали, забулькали трубы и он только махнул рукой.

Пока не закончилась «сантехническая симфония», все молчали, потом Штельвельд сказал:

– Да нет у меня с ним никаких дел, просто он интересовался моим мнением о ситуации в городе.

– Придворный консультант, – усмехнулся Рудаки, – помощник по чрезвычайным ситуациям.

– Ну и что ты ему посоветовал? – заинтересовался Рихман.

– А что я мог посоветовать, когда сам ничего не понимаю? – заметно было, что Штельвельду не нравится этот разговор. – Может, ты что-нибудь понимаешь, так ты и посоветуй. Я могу познакомить. А вообще выпить пора, – он встал. – Кому налить?

– Погоди, – сказал Рихман, – я тут тоже посоветоваться хотел, пришло мне кое-что в голову.

– Одна голова – хорошо, а две – лучше: из-за этого конную милицию когда-то ввели, – хихикнул Рудаки.

– Вот именно, – Штельвельд решительно направился к продуктовому шкафу.

– Так о чем ты посоветоваться хотел, Ефим? – заинтересовалась Ива Рудаки. – Не обращай внимания, им только бы выпить.

– А я что? Я ничего, – встрепенулся Рудаки. – Я готов дать консультацию, если попросят. Давай Ефим. Что не дает тебе спать по ночам под убаюкивающий гул орудийной канонады?

– Я вот слышал, будто вас Аборигены захватили, а потом отпустили, – начал Рихман. – А что они с вами делали?

– Да ничего особенного, – ответил Рудаки, – меня они в Стамбул перенесли, в такой, каким я его видел лет десять назад… и все, а потом очнулся, правда, на проезжей дороге, чуть под машину не попал, но это, я думаю, случайность.

– А нас они в Голосеевском лесу захватили, – сказала Ира Штельвельд, – а потом перенесли прямо вот сюда, к подвалу. Мне звезды всякие, планеты показывали, как в планетарии прямо, а Вова ничего не помнит.

– Говорит, что не помнит, – уточнил Рудаки. Штельвельд не слышал в своем углу, а Ира промолчала, поэтому выпад Рудаки остался без достойного отпора, но он уже жалел о нем, поэтому быстренько добавил:

– И Атлей говорит, что почти ничего не помнит – голоса какие-то, что-то ему говорили, а что он не помнит.

– Это англичанин? – спросил Рихман.

– Ну да, Ричард Этли. А Иванов говорит, что ему новое лицо предлагали сделать, а Урию, приятеля моего, который вон там спит, раздевали и просили примерить одежду – халаты какие-то, говорит. – Рудаки помолчал и добавил: – В общем, на сон похоже, на сон такой наяву…

– А я думаю, что это не сон, – Рихман задумчиво почесал бородку.

– А что? – спросил Рудаки.

– Да есть у меня одно предположение.

– Скромность украшает ученого. Предположение… допущение. Вон Штельвельд сразу говорит: «теория» или на худой конец «гипотеза». Володя! – Рудаки позвал Штельвельда, который у продуктового шкафа готовил себе бутерброд. – Идите к нам, Володя, тут Ефим загадку Аборигенов решил.

Штельвельд подошел, жуя бутерброд:

– Слушаю вас, сэр, – сказал он Рихману.

Рихман закурил.

– Начну с вопросов, – сказал он, – вот ты, Аврам, был когда-нибудь в морге?

– Бог миловал, – ответил Рудаки.

– А, к примеру, на бойне или на бандитской сходке?

– На бойне был, правда, в выходной, делегации ветеринаров переводил, как там все устроено, а на бандитской сходке не был, не пришлось. К чему это ты?

– А к тому, что все это: морг, бойня, бандитская «малина», даже металлургический завод какой-нибудь – все это параллельные миры, существующие рядом, но с нами не пересекающиеся. – Рихман помолчал, затянулся и продолжил: – Не пересекающиеся с нашей жизнью до поры до времени, до каких-нибудь чрезвычайных для нас обстоятельств, и тогда они входят в наш мир. Вот я и думаю, что Аборигены и Аборигенки существовали всегда в каком-то своем параллельном мире и катастрофа заставила наши миры пересечься. Вот так. Возражения есть?

– Есть, – сказали Штельвельд и Рудаки одновременно.

– Давайте, – Рихман был настроен решительно.

– Давайте Иванова подождем, – предложил Рудаки, – три головы будет, так сказать, как у Змея Горыныча.

– А мы?! – хором заявили Ива и Маина.

– Ну и вы, конечно. Как можно без вас? Получится еще один змей, – согласился Рудаки.

Со скрипом открылась дверь подвала, и на ступенях возникли Иванов и преобразившийся Этли.

– Про вовка промовка, – сказал Рудаки, – а англичане говорят: Speak of the devil…

– Это я что ли «devil»? – возмутился Иванов. – Да я теперь чист как агнец – вода замечательная. Вы на Дика Этли посмотрите. Разве можно узнать в нем прежнего бродягу?!

Действительно, англичанин преобразился: в ивановских джинсах и свитере, которые были ему велики, он выглядел эдаким слегка богемным западным интеллектуалом конца прошлого, относительно мирного века – отросшие за время скитаний белокурые волосы теперь чисто вымытые спадали ему на плечи, белокурая бородка завивалась колечками. Дамы засуетились и принялись наперебой угощать его чаем и бутербродами. Этли смущенно улыбался и беспрестанно благодарил.

Иванов сел за стол, налил себе чаю, закурил и спросил Рудаки:

– Так почему вы меня поминали всуе?

– Понимаешь, тут Ефим одну гипотезу предложил на общий суд, так мы тебя ждали, чтобы раздолбать его, так сказать, при наличии кворума, – ответил Рудаки и попросил Рихмана: – Давай, Ефим, изложи еще раз.

Рихман повторил свою гипотезу о «пересекающихся параллельных мирах», и все тут же начали с ним спорить.

«Какие-то необычные русские, – думал Этли, исподтишка разглядывая компанию, собравшуюся в подвале, – не похожи совсем на тех, с кем я имел дело до сих пор, и на татар не похожи».

 

10. Этли

Им удалось схватить его дважды – первый раз, когда он неожиданно забрел в лес – бродил по городу, и вдруг город кончился и он оказался в лесу, – и второй раз с русскими тоже в лесу, после того, как ему повезло и он, казалось, от них вырвался и шел вместе с русскими.

Он не понимал, что они от него хотят, хотя говорили они на его языке, но говорили странные и непонятные вещи. \ – Вы человек Новой Земли, – говорили они.

– Какой Новой Земли? Что это все значит? – спросил он, но они ему не ответили и продолжали говорить такие же странные вещи.

Он понял только, что «закончилось время», что времени больше нет.

– Нет временной координаты, – сказали они.

Он их не видел, только ощущал их присутствие где-то сзади, хотя, когда они его схватили, он их видел, видел, что это молодые женщины, одетые в комбинезоны из серебристой ткани. Но как только одна из женщин к нему прикоснулась, исчезло все: лес, по которому он сначала шел, а потом бежал – исчезли деревья, размокшая от дождя лесная дорога, исчез и он сам: его грязная намокшая шуба, разбитые сапоги, натершие ему ноги до крови, черные от въевшейся грязи руки, слипшиеся волосы на голове – исчезло все: он ничего больше не видел и не ощущал, остался только голос, который говорил на понятном языке непонятные вещи.

Наконец голос позади него произнес:

– Ну ладно, у нас еще будет время.

«Времени ведь нет…» – подумал он и очутился на той же лесной дороге, на которой они его схватили.

Вокруг не было ни души, и на дороге теперь лежал снег, от налипшего снега согнулись ветки на деревьях. Вдруг ему стало страшно, что вот стоит он один на этой безлюдной дороге, в этой дикой стране, хотя находился он в этой дикой стране уже больше двух лет и успел привыкнуть и к одиночеству, и к разным невзгодам. Ему стало так страшно, что он побежал изо всех сил, не разбирая дороги, неизвестно куда и неизвестно от кого.

Из леса прямо на него – он едва успел отскочить в сторону – выскочили лошади и помчались галопом по лесной дороге, за лошадьми побежали собаки, много собак, но он ни на кого и ни на что не обращал внимания – опасность была где-то позади, и он убегал от нее из последних сил.

Тогда он и наткнулся на этих странных русских, говоривших по-английски. Русские взяли его с собой, дали выпить крепкой местной водки. Он шел с ними и радовался, что наконец в этой жуткой стране встретил вроде приличных людей и с их помощью, может быть, удастся договориться с кем-нибудь из ООН и его отправят домой. И тут вдруг опять появились эти в серебристых комбинезонах.

Они вели колонну пленных местных жителей. Одна шла впереди и дула в флейту, двое, шедшие за ней, били в барабаны. Кудрявый русский в полувоенной форме схватил его за руку и потащил в лес, но было поздно – одна из женщин взглянула на них, и опять все вокруг исчезло.

Опять вокруг не было ничего – ни стен какого-либо помещения, ни вида какого-нибудь перед глазами, не было совсем ничего – все исчезло, растворилось в этом ничто – ему казалось, что он ослеп.

Начали что-то говорить голоса у него за спиной, и опять он ничего не понимал, правда, в этот раз не понимал потому, что голоса говорили на незнакомом языке – это не был ни русский, ни немного знакомый ему татарский, а какой-то странный язык, казалось, состоящий из одних гласных.

– Где я? – спросил он. – Что вам от меня нужно?

В ответ голос что-то сказал на том же протяжном языке, и он оказался вновь среди русских, на которых наткнулся в лесу, но сейчас они все каким-то образом перенеслись в город и стояли в незнакомом дворе возле засыпанного опавшими листьями небольшого фонтана. Вокруг были высокие старые дома. С улицы, споткнувшись о перекладину ворот, вошел лысый человек в длинном плаще с рюкзаком за плечами. Он поговорил с другими русскими, потом подошел к нему, протянул руку и сказал по-английски:

– Меня зовут Рудаки. Рад познакомиться с вами, г-н Этли. Русских Этли не любил. Еще в Англии, когда он изредка сталкивался с ними, его неприятно поражало их плохо скрытое лицемерие: с иностранцами они вели себя достаточно вежливо, иногда даже подобострастно, но за этим всегда проглядывало чувство собственного превосходства и презрения к чужим.

Дядя Джервез, который долго жил в Кении говорил об африканцах: лживые, подлые, трусливые, не знающие, что такое долг и честь. Этли тогда не особенно верил словам дяди – африканский климат и виски испортили его характер, и он вечно был всем недоволен, но, пожив в России, начал думать, что старый ворчун был, должно быть, прав: если эти его негры хоть чуть-чуть похожи на русских, то у него были все основания для возмущения.

Этли поехал в Россию из-за денег. Программа так называемой технической помощи щедро платила, а Этли был беден. Через два года, накопив денежек в стране дикарей, можно было несколько месяцев не работать и не спеша подыскать себе хорошее место.

Должность у него была неопределенная – консультант по рыночным отношениям. Что это означало, никто толком объяснить не мог, да это было и не важно – как оказалось, надо было только делать вид, будто все знаешь, и вовремя писать отчеты.

Россия оказалась и не Россией вовсе, а новой страной под названием «Украина», которая отделилась от распавшейся Империи и завела себе все государственные атрибуты: парламент, президента, министерства разные и свой язык.

Страна ему не понравилась с первого взгляда. В аэропорту и в гостинице люди были угрюмые, неприветливые. Говорили все громко, перебивая друг друга, – казалось, что все вокруг все время друг с другом ссорятся.

Не понравился ему и город – столица нового государства. Прилетел он зимой: было холодно, на улицах лежал грязный снег, дома тоже были грязные, серые, а автомобили так просто поражали своим видом – заляпанные грязью, с облупившейся краской и вмятинами на боках. Пахло в городе дымом и выхлопными газами автомобилей, а от людей – и того хуже: мокрой одеждой, потом и перегаром.

В аэропорту его встречали двое: молодой начальник в усах и с непроизносимой фамилией и пожилой переводчик в засаленной дубленке по имени Алек. Английский у Алека был ужасный – он говорил на жуткой смеси книжных, не к месту выражений и американского сленга. Этли его плохо понимал, и переводчик тоже, кажется, понимал Этли с пятого на десятое.

Этли удалось понять, что усатый – начальник департамента, в котором он будет консультантом, но чем этот департамент занимается, выяснить не удалось – единственное, что понял Этли, так это то, что департамент имеет какое-то отношение к энергетике.

Устроив Этли в гостинице, начальник попрощался и отбыл, сверкнув напоследок стальными коронками. Переводчик покрутился еще немного и вскоре тоже ушел. Этли остался один.

Разглядывая убогий номер, за который, как он узнал, программа технической помощи платила двести долларов в сутки, Этли думал:

«Ужас! Куда я влип?! Но ничего, – утешал он себя, – ничего, как-нибудь проживу два года. Два года и в армии можно вытерпеть и даже в тюрьме, наверное. Зато потом – свобода и деньги. В конце концов, это не самое худшее». Он не знал тогда, как он был прав – худшее ждало его впереди.

Сейчас, лежа в горячей воде, – удовольствие, которого он был лишен почти два года, – Этли разнежился и уже довольно спокойно вспоминал ужасы, которые ему довелось пережить на этой земле: первые дни после катастрофы (пустую гостиницу, холод и голод, бандитов, которые отобрали у него ноутбук); рабство у татар (тяжелую работу от зари до зари, грязный сарай, который был его домом почти два года и отчаяние от того, что впереди, казалось, не было никакого просвета) и, наконец, этих женщин, которые его схватили и требовали неизвестно чего – хотя ничего плохого они ему не сделали, их он боялся больше всего, даже сейчас, в относительной безопасности, лежа в теплой воде в чистой ванной комнате этого усатого русского Иванова.

– Мойдодыр, – послышался голос Иванова из-за двери, – Мойдодыр, умывальников начальник и мочалок командир, – сказал Иванов по-русски и тут же перевел: – Три губкой, пока не протрешь дырку – так это будет приблизительно по-английски. Детский стишок такой. Ну как вы там, г-н Этли?

– Якши, – ответил Этли, – якши – это хорошо по-татарски. И не зовите меня г-н Этли. Дик я.

– Хорошо, Дик, – отозвался Иванов, – а я Владимир. Заканчивайте мыться – там все, наверное, уже собрались, в подвале – нас ждут. Я тут кое-какую одежду вам подобрал. Заканчивайте и одевайтесь, я вас на кухне подожду.

Когда Этли вышел из ванной, одетый в джинсы и свитер Иванова, которые были ему велики, Иванов сказал:

– Ну вот, совсем другое дело, пошли к остальным, будем чай пить, – и они опять спустились в подвал.

«Какие-то необычные русские, – думал Этли, исподтишка разглядывая компанию, собравшуюся в подвале, – не похожи совсем на тех, с кем я имел дело до сих пор, и на татар не похожи».

Посреди подвала стоял длинный старый стол, покрытый газетами. Все сидели за этим столом и пили чай. Симпатичная брюнетка, жена этого – как его? – Рудаки, стала угощать Этли чаем, спрашивая по-английски, какой он любит, крепкий или нет, и сколько положить сахару.

– Крепкий, если можно, – попросил Этли и продолжал разглядывать компанию.

«Что же в них необычного? – спрашивал он себя, – ну, говорят они почти все по-английски, но вот этот кудрявый, похожий на бандита из оперетты, по-английски, кажется, не говорит, а тоже не такой, как те русские, которые мне до сих пор попадались. Нет, дело не в английском. – Он вспомнил своего переводчика Алека, который его бросил в гостинице одного и выдал местным бандитам, и мысленно покачал головой: – Нет, не в английском тут дело».

Вдруг он понял, в чем дело, понял, чем эти русские отличаются: лица у них были другие, то есть не лица, а выражение лиц у них было другое, доброжелательное. Говорили они негромко, вежливо и часто улыбались и смеялись, хотя обстановка к этому явно не располагала.

Слева от него сидел мужчина с бородой и в сильных очках, который пришел в подвал позже, когда он был у Иванова. Волосы и борода у него были совершенно седые, но стариком он совсем не казался: жесты у него были порывистые, молодые. Он о чем-то спорил с этим Рудаки, но спорил явно не всерьез, глаза за очками смеялись. Улыбались и Рудаки, и «кудрявый бандит», сидевший рядом с ним, и Иванов усмехался в усы, и женщины улыбались: жена Рудаки, кокетливая блондинка – кажется, жена Иванова и та красивая Ира, что была с ними, когда их захватили Аборигенки.

Этли впервые за все эти годы вдруг почувствовал себя почти счастливым – ему нравились эти люди, приятно было, что он такой чистый и в чистой одежде, и чай был крепкий и ароматный, как дома.

– Мойдодыр, – сказал он неожиданно для себя самого.

Это было второе русское слово, которое он запомнил – первым был тост «На здоровье!», который часто произносили русские из департамента.

– Мойдодыр, – повторил он и добавил от полноты чувств: – На здоровье!

– Ваше здоровье, – откликнулся Рудаки и, потянувшись к нему, чокнулся с ним своей чашкой с чаем.

И как раз в этот момент пол под ногами вздрогнул, раздался глухой гул и с потолка посыпался мел.

– Здрасте! Землетрус, – сказал Рудаки, – здрасте, давно не было!

Он прикрыл ладонью свою чашку – с потолка продолжала сыпаться побелка и мелкие кусочки штукатурки. Опять качнулся пол, со стены сорвалась висевшая там на гвозде кастрюлька, и на улице истошно завыли сирены.

Этли испуганно переводил взгляд с одного на другого, но никто из компании, по-видимому, не испугался и бежать и спасаться не собирался.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ЗЕМЛЕТРУС

Землетрус – это слово из украинской «мовы», включенное по указанию Гувернер-Майора в словарь русско-украинского языка, означало «землетрясение», но в городе после катастрофы оно стало употребляться для обозначения странного «мягкого» землетрясения без жертв и разрушений, которое случалось довольно часто. Первый «землетрус» всех изрядно напугал, серьезно отнеслись и к нескольким случившимся после него, но потом все убедились, что бояться вроде бы нечего, и из действий, предпринятых властями во время первых землетрясений, остались только сирены – сигналы тревоги, звучавшие в Майорате и в других центральных районах города, видимо, просто не было еще распоряжения об их отмене. По привычке, оставшейся от первых землетрясений, во время «землетрусов» люди выходили из домов и собирались на открытом месте, подальше от высоких зданий.

Все стали вставать и, не спеша допивая чай, потянулись к выходу из подвала. Скоро подвал опустел, остался только Урия, который так активно пил ивановский самогон вместо чая, что так и заснул, положив голову на стол. Добудиться его не удалось, да и старались не очень – было известно, что «землетрус» не опасен, и на улицу продолжали выходить скорее по привычке.

На улице толчки казались сильнее. Пошел мокрый снег. Все сбились в кучу посреди Пушкинской, бывшей Петлюровской, а сейчас пока безымянной улицы и дружно ругали «землетрус» и погоду. Единственным утешением было то, что обычно «землетрусы» продолжались недолго – пятнадцать-двадцать минут.

Первому надоело стоять под мокрым снегом Иванову, и он предложил вернуться в подвал, но его никто не поддержал.

– Никогда не знаешь, – сказал Рихман, – может как раз это землетрясение и будет сильным.

Все его поддержали. Наконец Иванов уступил большинству, но решительно заявил при этом:

– Матч состоится при любой погоде!

Все дружно закивали, только Ива Рудаки сказала:

– Вам только повод подавай.

Ее реплика осталась без внимания, даже Рудаки промолчал. В очередной раз земля под ногами качнулась. Этли испуганно вскрикнул. Иванов стал успокаивать его, объясняя в который раз, что earthquake слабый и бояться нечего.

В тишине, наступившей после очередного толчка, послышался рев и чиханье автомобильного двигателя, и в конце Пушкинской появилась белая «Волга», с трудом одолевавшая довольно крутой подъем к дому Ивановых.

– А вот и Пеливцевы пожаловали, – сказал Штельвельд и предложил вернуться в подвал: – «Землетрус» вроде уже кончается, вон люди, смотрите, по домам расходятся.

Кроме них, на улице стояло еще несколько человек из соседних домов и посреди улицы сидела на мокром асфальте группа Аборигенов. Люди начали расходиться, а Аборигены вдруг встали и, положив руки друг другу на плечи, стали исполнять какой-то свой танец под слышную только им мелодию.

– Пора, – решительно поддержал Штельвельда Рудаки, – кончился «землетрус». Вон, Аборигены уже празднуют. Пора и нам приступить, так сказать, к торжественной части. Переливцевы едут, и Чинчуки уже появились на горизонте.

В конце улицы за машиной Переливцева чинно двигались Чинчуки – сногсшибательно элегантная пара, выглядевшая весьма экзотично в это суровое время, когда все одевались в практичную полувоенную-полуспортивную одежду.

Ярко-зеленый плащ и алый шарф Виктории Чинчук выглядели на фоне мокрых серых домов, как тропический цветок на помойке. Потрясающе элегантен был и ее супруг, Виктор Чинчук – чрезвычайный посланник Майората при особе его святейшества Патриарха Софийского и Михайловского, в синем мундире тайного радника шестого, самого высокого класса; на его груди тускло отсвечивал золотом ловчий сокол размером с цыпленка в переходном возрасте.

Сначала к дому подъехали Переливцевы. Солидный Вадим Переливцев вышел из машины и галантно открыл дверцу своей жене, которая выпорхнула из нее как птичка и, мимоходом помахав рукой мужчинам, стоявшим отдельной группой, устремилась к дамам. Скоро дамская часть общества уже увлеченно обсуждала наряд приближавшейся Виктории Чинчук.

– Что за группа встречи почетных гостей? – спросил Переливцев, подойдя к мужчинам. – Почему не пьете амонтильядо бочками в мрачном подземелье? Всем привет.

– Так «землетрус» же был, только вот кончился, – сказал Рудаки. – А вы что, не заметили?

– Да ну! – удивился Переливцев и крикнул жене:

– Лена! Оказывается мы в машине «землетрус» не заметили.

Елена Переливцева не успела ничего ответить – подошли Чинчуки.

– Привет честной компании! – закричала Виктория Чинчук еще издали. – Вы еще не на Бетельгейзе? Чего и следовало ожидать, если вы раньше не эмигрировали, то теперь и подавно, – продолжала она, подходя ближе. – Вам нужен лидер. Предлагаю себя. Мы с Витей решили с вами – Патриархат оказался ошибкой, не платят и вообще. Вон машину отобрали – вообще свинство.

– Привет, – ответил ей Рудаки и тут же ехидно спросил: – Какой такой патриархат? Я думал, у вас в семье матриархат, как у нас.

– Правильно думал, но это в семье, а Витя, как тебе должно быть известно, служит послом при Софийском патриархате, в Иностранной консистории – сейчас вот машины персональные у всех отобрали – горючее, видите ли, экономят.

– Здравствуйте, – мрачно поздоровался со всеми подошедший радник шестого класса. – Пошли они со своей экономией – замучаешься пешком ходить… и сухой закон у попов этих.

– Зато цыпленок у вас, сэр, выше всяческих похвал, – заметил Рудаки, показав на сокола, поблескивающего на мундире Чинчука.

Чинчук хмыкнул:

– Золотой. А толку?

– Прошу в подземелье, ваше превосходительство, – сказал Иванов Чинчуку и громко провозгласил: – Прошу всех в подвал. Кончился «землетрус».

Все потянулись обратно в подвал. По дороге Рудаки представил Чинчукам Этли, и Чинчуки тут же затеяли с ним разговор о политике Майората и роли войск ООН в городе. Рудаки заскучал и, обогнав всех, первым подошел к двери в подвал. Не успел он взяться за ручку, как дверь распахнулась и навстречу ему, еле удерживаясь на ногах, вывалился Урия. На нем не было лица.

– Аврам! – прохрипел он. – Аврам, меня убить хотели!

 

11. «Контрстрайк»

Урия лежал в неглубокой яме на склоне холма, прижавшись к земле щекой и виском. Лежать было неудобно. Прямо в висок упирался край ржавой консервной банки, по лицу ползали какие-то мелкие насекомые («Осень ведь, какие насекомые?» – думал Урия). От неудобного положения у него затекла нога, но он боялся пошевелиться: кажется, Аборигены его потеряли, и появилась надежда от них уйти.

Урия видел, как они шли цепью от Исторического музея, стреляя на ходу из автоматов, но пули ложились далеко – видимо, стреляли наугад.

«Может, обойдется», – подумал он и немного повернул голову, чтобы удобнее было следить за Аборигенами.

Аборигены были одеты в черную форму с серебристыми нашивками, все, как на подбор, высокие, широкоплечие, в руках короткие, тоже черные автоматы, они шагали не спеша, перекликаясь друг с другом короткими лающими междометиями.

«Как эсэсовцы в кино», – подумал Урия и, оценив расстояние до преследователей, решил еще немного подождать, а потом рвануть.

«Может, обойдется, – опять подумал он и вдруг вспомнил анекдот, который он так любил когда-то рассказывать и который всегда имел успех у слушателей. – Особенно Авраму нравился», – вспомнил он.

В окопе лежит партизан, и у него в пистолете остался последний патрон. Прямо на него, стреляя на ходу, идут немцы.

«Это конец», – думает партизан.

«Нет, это еще не конец, – говорит ему внутренний голос. – Убей командира».

Партизан стреляет в командира.

«А вот теперь конец», – говорит внутренний голос.

Урия усмехнулся и опять чуть приподнял голову, чтобы лучше видеть Аборигенов. Те перестали стрелять, остановились и, похоже, совещались.

– Попробую рвануть вниз, на Подол, может быть, там удастся укрыться у евреев или попросить защиты у войск ООН. – Он вспомнил, как кто-то ему говорил, что в Раввинате есть отряд ООН. – Да и сами евреи хорошо вооружены, помогут отбиться, – решил он.

Дав короткую очередь по цепи Аборигенов, он вскочил и, спотыкаясь и едва удерживаясь на ногах – склон был крутой, – побежал, петляя, вниз, на Подол. Ему вслед застучали автоматы, но, похоже, Аборигены поздно его заметили и их пули ложились далеко.

Откос заканчивался высоким крутым обрывом, и под обрывом уже начинались улицы Подола. Урия упал на спину, прижав к животу автомат, и съехал с обрыва в туче песка и мусора. Оказавшись внизу, он встряхнулся, поправил ремень автомата и побежал по улице, часто оглядываясь, но Аборигены, кажется, отстали – их не было видно, не слышны были и выстрелы.

– Оторвался, кажись, – сказал себе Урия и повернул за угол.

Он оказался в коротком и узком, типично подольском переулке. Переулок почти полностью перегораживал джип с сине-белыми шестиконечными звездами на бортах. Двое в джипе направили на него свои автоматы.

– Стой! Положи автомат на землю! – приказал один из них. – Медленно… медленно, не спеши, хавэр, – он вышел из машины, держа Урию на прицеле.

– Кто такой? Почему с оружием?

– Аборигены за мной гонятся. Убить хотят, – ответил Урия и осторожно положил автомат на землю.

– А ты кто такой? Почему с автоматом? – опять спросил еврей, поднял автомат Урии и передал своему товарищу в джипе.

– На территории Раввината оружие запрещено, – добавил он внушительно.

– Да он мне и не нужен, автомат этот. Мне его Аборигены дали, считай, насильно в руки вложили.

– Что значит насильно? – спросил тот, что сидел в джипе. – Никогда не слышал, чтобы Аборигены оружие раздавали.

– Закурить дайте, – попросил Урия, – а то я свои потерял где-то, когда убегал от них.

Продолжая держать его на прицеле, еврей протянул ему пачку. Урия взял сигарету, попросил прикурить и, сильно затянувшись, выдохнул:

– Я спал в подвале, а они меня разбудили и говорят: «Давай играть в „Контрстрайк“» – игра такая была компьютерная когда-то – и автомат мне суют…

Урия проснулся от того, что кто-то толкал его и тряс за плечи. Он открыл глаза и увидел человека в черной униформе. Рядом стоял второй, одетый так же. У обоих были автоматы.

– Вставай, – сказал первый, протягивая ему автомат, – вставай, пора начинать игру.

– Какую игру? – еще не совсем проснувшись, спросил Урия.

– «Контрстрайк», – ответил ему второй, – ты убегаешь, мы стреляем.

– Ты можешь отстреливаться, – добавил второй.

– Вставай! – закричал первый. – Пора начинать игру. У тебя ноль очков и пять жизней форы для «чайников». Время пошло.

– Что начинать? Кто ты? Кто вы?

Урия вскочил и оттолкнул автомат, который протягивал ему первый (или второй?) – Урия уже запутался, где какой, так были похожи эти двое.

– Где Аврам? Где все? Кто ты, мужик? – спрашивал он, продолжая отталкивать от себя автомат.

– Ты в киберпространстве игры «Контрстрайк». Я стрелок номер один. Ты дичь. Первый уровень. У тебя пять жизней. Счет ноль, – не унимался тот, что протягивал ему автомат.

Урия неожиданно для себя взял автомат, почувствовал, как ладно он лег ему в руки, почувствовал приятную тяжесть оружия и, немного успокоившись («Спокойнее надо с этими придурками»), сказал:

– Постой, мужики. Какая игра?! Вы что совсем?! Компьютерные игры запрещены. За это расстрел.

– Мы в киберпространстве, здесь действуют законы виртуальной реальности. Ты дичь. Мы стрелки.

Один из них передернул затвор своего автомата и дал очередь над головой Урии, на Урию посыпалась штукатурка.

– Ты что, совсем?! – Урия отряхнулся и крепче сжал автомат.

– Ну ладно, – сказал «стрелок номер два». – Начинаем. Ты дичь, мы стрелки. Ты должен проникнуться мифологическим ощущением жизни. Представь, что ты кентавр, – неожиданно добавил он торжественным тоном и тоже дал очередь – пули ударили в стенку где-то слева от Урии.

– Хватит базлать! – заорал тут «стрелок номер один». – Мочи его!

Что было дальше, Урия помнил плохо. Он выскочил из подвала и, кажется, даже выстрелил, но полностью уверен сейчас в этом не был. Выбежав на улицу, он огляделся, надеясь найти там кого-нибудь из компании, но улица была пуста и безлюдна. Тихо повизгивая и матерясь от страха и немного уже и от злости – довели его эти стрелки, «достали», как говорили раньше, – он побежал изо всех сил почему-то вверх, на Владимирскую, заметив, что стрелки выскочили за ним из подъезда и бегут следом. Скоро раздались и автоматные очереди, но он успел свернуть за угол на Прорезную.

Прорезная, одна из самых старых центральных улиц города, ненадолго переименованная в Бандеровскую, но в памяти горожан всегда остававшаяся Прорезной, от угла шла круто вверх, и Урии пришлось сбавить скорость. Бежать в гору было тяжело, автомат мешал ему, и он подумывал уже его бросить, но тут вдруг опять раздались выстрелы, пули ударили в стенку дома, мимо которого он пробегал, и ему на голову посыпалась штукатурка.

«Убьют ведь!» – в панике подумал он, оглянулся, увидел, что стрелки уже недалеко, на расстоянии двух-трех домов от него, и неожиданно для себя передернул затвор автомата и выстрелил. Отдача чуть не вырвала автомат у него из рук, он с опаской покосился на него, забросил на плечо ремень и опять побежал в гору, успев заметить, что стрелки исчезли – спрятались, должно быть, в подъезде.

Так это и продолжалось – Урия бежал, падал, стрелял, уже не пугаясь отдачи и привычно передергивая затвор автомата, опять бежал, прятался за домами, опять стрелял. Преследователи то отставали немного, то подбирались ближе, каким-то образом их стало вроде больше – то ли трое, то ли чуть ли не пятеро.

Вдруг как-то сразу, непонятно почему, Урии стало ясно, что его преследователи – это Аборигены, не люди, а Аборигены, и он даже сначала обрадовался – Аборигены ведь виртуальные, но их пули сыпали ему на голову вполне реальную каменную крошку, один острый осколок камня рассек ему до крови лоб – и он уже стал сомневаться, что это Аборигены.

«Может, бандиты какие-нибудь», – думал он на бегу и опять стрелял.

Так добежал он до Софиевской площади, огромной и пустой, только посреди нее торчал конный памятник Хмельницкому – маленький и неуместный среди огромного пространства пустой площади.

Выбежав на площадь, он сначала бросился в парк с правой стороны, но оттуда раздались выстрелы, и он побежал от парка через площадь под прикрытие мрачной коробки здания Присутственных мест.

«Как они оказались в парке? – недоумевал он, выглядывая из-за угла. – Они же позади вроде были. Разделились что ли?».

И тут из парка раздалась автоматная очередь и тогда в первый раз внезапно все исчезло: огромное пустое пространство площади, маленький Хмельницкий, зеленые купола Софиевского собора.

Урия снова оказался в подвале. Он сидел за столом, напротив сидел Аврам Рудаки, тянулся к нему кружкой с выпивкой и что-то говорил.

– Что? – переспросил Урия. – Что ты говоришь?

Но Рудаки исчез, и опять он оказался на площади. Раздались выстрелы, и он побежал в сторону Исторического музея, вслед ему стреляли, но он добежал до высокого парапета, за которым начинался крутой склон, перепрыгнул парапет, пробежал немного по склону и упал в неглубокую яму. И тут все вокруг исчезло во второй раз.

Вдруг он почему-то оказался в редакции, в которой когда-то, очень давно работал редактором: автор принес статью и спорил с ним по поводу цитат.

– Цитаты надо обязательно в кавычках и указать источник, – сказал Урия автору.

Автор был отставной полковник без ноги, склочник и зануда, Урия его не любил и к тому же знал, что автор давно умер – он даже был на его похоронах и поминках, но это почему-то Урию не смущало. Автор внушительно кашлянул, открыл рот, собираясь возразить, и исчез, а Урия вернулся на склон возле Исторического музея.

«Черт знает что! – думал он. – Провалы какие-то. Галлюцинации что ли?». И вспомнил, как читал какой-то рассказ из военной жизни, и там тяжело раненый артиллерист стрелял по врагам из гаубицы (или из чего он там стрелял?) и одновременно как бы находился у себя дома в мирной жизни, пил чай и разговаривал со своей собакой.

– Черт знает что! – сказал Урия вслух и переполз в другую яму, поглубже.

Аборигены, которые уже двигались цепью по склону, его заметили. Загрохотали очереди. Урия тоже стал палить очередями, почувствовав вдруг азарт. Ему показалось, что один из Аборигенов упал.

– Врешь, не возьмешь! – выкрикнул он фразу из какого-то фильма про войну и немцев, и тут все исчезло в третий раз.

Урия сидел на балконе в одних трусах и курил. Балкон был высоко, на десятом этаже. Это Урия знал хорошо, потому что помнил, как поднимался в свой номер в лифте и нажал на кнопку десятого этажа. Стояла теплая южная ночь и перед ним была панорама большого города. Что за город, он не знал, как не знал, что за человек храпит в комнате у него за спиной. Но это его почему-то совсем не беспокоило – хорошо было сидеть так ночью в одних трусах, чувствовать, как ночной ветерок обвевает разгоряченное тело, и лениво думать обо всем сразу и ни о чем.

«Так это же Анкара», – вдруг вспомнил он и опять оказался на склоне у Исторического музея. Аборигены были довольно далеко от него, они собрались в кружок и о чем то совещались.

Урия устроился поудобнее в своей яме и стал ощупывать себя в поисках пачки сигарет. Сигарет нигде не было.

«Наверное, потерял, когда бегал от этих», – подумал он.

– Ну, сволочи, ну гады! – произнес он громко, и тут его осенило. – Так это же я умирал три раза: когда в подвал опять попал, с полковником разговаривал в редакции и в Анкаре на балконе сидел, так это они в меня три раза попали, три жизни у меня отняли. – Он вспомнил, как говорил Абориген: «У вас пять жизней форы для „чайников“».

– Так выходит, у меня еще две жизни осталось. Ну, Аборигены, ну, сволочи! – он выпустил очередь в сторону Аборигенов и побежал вниз по склону.

– Сволочи эти Аборигены, – сказал Урия еврею, прикуривая вторую сигарету из его пачки. – Будят человека, суют автомат и потом гоняют по всему городу как зайца. Но, кажись, оторвался я от них. Посижу тут немного с вами, хлопцы, и потопаю назад на Пушкинскую – там меня товарищи ждут. Собираемся сегодня глобальные вопросы порешать за рюмкой чая. Вы не возражаете, если я немного с вами проеду? А вы куда направляетесь? А автомат вы забирайте. Зачем мне автомат?

– Мы патрулируем, – ответил еврей и коротко сказал что-то на иврите своему товарищу в джипе.

Тот ответил ему такой же короткой репликой и обратился к Урии:

– Садись, подбросим тебя до Подольского спуска, там наша территория заканчивается.

Урия открыл дверцу джипа, и в этот момент в асфальт рядом с колесами ударили пули. Урия обернулся и увидел Аборигенов, которые выходили из-за угла, стреляя на ходу. Водитель джипа вывалился из машины и тут же начал стрелять. Второй еврей уже полз под прикрытие джипа, волоча за собой автомат.

– Еще две жизни, – успел подумать Урия и оказался в подвале у Ивановых. Он сидел на лавке у стола. Вдруг пол под ним дернулся и поехал в сторону. Он упал вместе с лавкой и пополз к двери. Добравшись до ступенек, он поднялся на четвереньках к двери, нащупал ручку и распахнул дверь. За дверью стоял Рудаки.

– Аврам! – прохрипел Урия, – Аврам, меня убить хотели! – он схватил Рудаки за руку. – Представляешь, меня убить хотели. Из автоматов стреляли, гоняли меня по всему городу.

Рудаки высвободил руку и сказал сердито:

– Что ты мелешь?! Кто тебя убить хотел? Пить надо меньше. Привиделось тебе. Вон «землетрус» был, а ты, небось, не знаешь. «Землетрус» проспал – мы будили тебя, будили.

Урия опять схватил его за руку и загородил вход в подвал.

– Нельзя туда. Они там еще могут быть, говорю тебе – гоняли по городу, чуть не убили, вернее, убили три раза или четыре, а потом я опять оказался в подвале. Ничего не понимаю.

– Кто тебя гонял? Как это убили три раза – ты же живой вроде?

Рудаки подозрительно на него посмотрел и потянул носом.

– Аборигены гоняли, наверное, Аборигены, а может, и нет, – ответил Урия и добавил неуверенно. – Ну да, сейчас живой, а был мертвый… несколько раз.

– Бред какой-то! – Рудаки отодвинул Урию в сторону и открыл дверь в подвал. – Ну пошли, посмотрим, кто там есть, – и он стал спускаться по ступеням.

Оказавшись в подвале, он огляделся – просторный подвал был пуст, только какая-то тень в дальнем углу настораживала. «Подожду остальных, а там посмотрим», – решил он и сел на скамейку у двери. Тень в углу как будто пошевелилась.

Скоро вся компания уже спускалась в подвал. Было слышно, как Урия рассказывает свою историю, а вскоре он и появился вслед за Ивановым и тут же сказал ему:

– Слышь, Володя, плесни своей немного, а то помру. Представляешь, эти меня убить хотели? Из автоматов. Надо подвал осмотреть.

– Ладно, сейчас налью, – сказал Иванов и пошел в угол к импровизированному продуктовому шкафу из ящиков, как раз туда, где была тень, насторожившая Рудаки.

Сейчас тень исчезла и Рудаки решил никому не говорить – показалось, должно быть. Постепенно все спустились в подвал и расселись вокруг стола.

– Кому налить? – спросил из угла Иванов. Откликнулись почти все присутствующие, и Иванов сказал: – Давайте, помогите мне – сам не донесу.

Рудаки приподнялся было, но его опередил Штельвельд и он опять сел у двери так, чтобы следить за тенью в дальнем углу.

Скоро все уже сидели с разнокалиберными чашками и кружками в руках. Урия выпил первым, не дожидаясь остальных.

– Так тоста не будет? – спросил Чинчук и выпил вслед за Урией. После этого он закурил, поправил сокола на груди и спросил Урию: – Так кто на тебя покушался, Юрий – Гроза Аборигенов?

– Эти, Аборигены и покушались. Кто ж еще? Это вам смешно, а они «Контрстрайк» тут устроили в подвале, а я, понимаешь, дичь, – ответил Урия.

Выпив, он повеселел и не казался уже таким испуганным.

– Приснилось тебе, Юра. Спать ты горазд – вон землетрясение проспал, – сказал Рудаки и опять посмотрел в дальний угол – тень не давала ему покоя, – но тень не появлялась.

– Аборигены не убьют, – хлебнув из своей кружки, утешил Урию Иванов, – они мало того, что гуманоиды, так еще и гуманисты, говорят, с другой планеты пожаловали учить нас уму-разуму и защищать от нашей собственной дурости.

– Опять ты, Иванов, чуждые идейки стараешься протащить. Ну кто сказал, что они инопланетяне? Кто? – Штельвельд не мог пропустить такую возможность поспорить.

– Многие говорят. Моя жена, например, и Ива, – миролюбиво ответил Иванов.

– Это им так хочется – решение всех проблем сразу. Скорее всего, Аборигены – это материализовавшиеся в лучах нового солнца виртуальные образы, например, из компьютерных игр, – сказал Штельвельд, который, по-видимому, решил вернуться к своей первоначальной гипотезе. – Так что убить могут за милую душу, – добавил он, взглянув с усмешкой на Урию.

– А я что говорю? – обрадовался неожиданной поддержке Урия. – Гонялись за мной с автоматами, стрельбы тут было, дыма. Да вот, смотрите, – он показал на стену, испещренную мелкими выбоинами. – Смотрите, следы от пуль… вот, когда стреляли в меня, вот… следы, смотрите!

– Да это, наверное, уже было так до того, как мы сюда перебрались. Мало ли что в подвале на стенках может быть – работы какие-нибудь, – предположила Ива Рудаки.

– Или расстреливали здесь… – ехидно заметил ее муж, рассматривая выбоины.

– Ты как всегда со своими шуточками! – фыркнула Ива и сердито сказала Урии: – А тебе пить надо бросать, Юра, и никто за тобой с автоматами гоняться не будет.

– Да не пьян я уже был, – обиделся Урия. – Все помню – гонялись, стреляли… из автоматов.

Выпивка как-то странно подействовала на Рудаки. Он как будто впервые увидел и подвал, и сидящих за столом, все, даже его собственная жена, показались чужими и незнакомыми. Чинчуки и Переливцевы оживленно разговаривали с Этли, Иванов спорил со Штельвельдом, Рихман молча курил, дамы возились у продуктового ящика, но вся эта привычная и обычно милая его душе картина дружеского застолья вдруг показалась ему зловещей и полной неясных угроз. Голая лампочка над столом отбрасывала резкие черные тени. Рудаки вдруг стало страшно. Как в детстве, вдруг показалось, что кто-то сидит под столом, и Рудаки, сам удивившись своему поступку, вдруг наклонился и заглянул под стол. Он увидел круглые коленки Виктории Чинчук, а на полу, как раз возле ее сногсшибательно элегантных туфель, – черный короткий автомат на ремне. Рудаки потянул за ремень и вытащил автомат из-под стола.

– Вы тут про автоматы говорили, – сказал он и со стуком положил автомат на стол. – Вот, пожалуйста!

– Ужас какой! – ахнула Ива Рудаки. – Кто-то здесь побывал, надо сдать – за оружие знаете что…

– Кому сдать? Власти-то нет, – Рудаки отодвинулся от автомата вместе со скамейкой. – Тю-тю власть… испарилась.

– Ну, не знаю, наблюдателям ООН сдать – ездят же тут какие-то на джипах, – не унималась Ива.

– Они тебя сразу и шлепнут, как автомат увидят, – дурные они и трусливые, ни фига в наших делах не понимают, – Рудаки, как всегда, был настроен скептически.

– Аврам прав, – вмешался Иванов. – Сдавать не надо, надо сломать в нем что-нибудь, чтоб никто не воспользовался, и выкинуть на улицу подальше.

– Верно, так и сделаем, – согласился Рудаки. – Только я ломать не буду – еще выстрелит, у меня с армии особые отношения с огнестрельным оружием: один раз так собрал ружье…

– Винтовку, а не ружье, вояка, – усмехнулся Иванов. – Давай сюда.

– Попрошу без намеков! – Рудаки протянул автомат Иванову. – Когда я служил под знаменами герцога Кумберлендского…

– Ладно, ладно. Не буду, – Иванов взял автомат, чем-то там пощелкал, заглянул в ствол и предложил: – Вот герру Щтельвельду давайте отдадим – у него в роду одни рыцари и умелец к тому же известный, что по дереву, что по металлу – он и сломает, ему раз плюнуть. Или вот Рихману – известному изобретателю и починителю. Возьметесь машинку испортить, господа? А стрельнуть она не сможет – патронов нет, ни в стволе, ни в обойме, я проверил.

– Давай, Ефим, посмотрим, – сказал Штельвельд Рихману и взял автомат у Иванова, – а дамы пусть пока еще чайку сообразят – у меня в горле першит после этого землетрясения.

– Не надо ломать, не надо! – вдруг крикнул Урия. – Я его Мамеду толкну.

– А что? Идея, – поддержал его Рудаки. – Мы с Ивой Мамеду своего кота дали в аренду мышей ловить за обеды. Хорошо ловит – мы уже два раза у него обедали.

– Спрятать пока надо автомат, – сказала практичная Ива Рудаки.

– А зачем прятать? Пошли к Мамеду, – предложил Рудаки, – поедим, что аллах ему пошлет, а то в подвале одни консервы – надоели, да и поберечь надо на черный день, хотя теперь все дни черные… В общем, пошли – за кота и автомат всех накормит.

– И нальет, – добавил Урия.

– А нам не надо – у нас с собой было, – Иванов достал бутылку из рюкзака, стоявшего на полу, – и еще есть.

– Господа! – громко провозгласил Штельвельд. – Чай отменяется. Полный сбор. Идем к Мамеду.

Выходя последним из подвала, Рудаки бросил взгляд в дальний угол, и опять ему показалось, что там притаилась какая-то тень.

 

12. У Мамеда

«Частную инициативу нельзя уничтожить, – размышлял Рудаки, направляясь с компанией в кафе „У Мамеда“ – одно из немногих заведений такого рода, оставшихся в городе после катастрофы. – Вон большевики – что только не делали, чтобы искоренить частное предпринимательство, и все напрасно – были при Советах и частные предприятия, и частные магазины, и рестораны даже, вид только делали, что все это государственное. И сейчас тоже – деньги отменили, а торговля процветает», – он вспомнил торжище, которое видел вчера на мосту.

«А питейных заведений все-таки маловато, – он мысленно пересчитал, – раз, два, три и… и все. И Мамед среди них, конечно, самый лучший. Надо отдать ему должное – умеет он и готовить, и обслужить посетителей, а главное, любит это дело. Вообще, эти „восточные люди“, армяне там, азербайджанцы очень предприимчивые, не чета нашему брату-славянину», – он вспомнил о своих персидских предках и усмехнулся.

Кафе Мамеда находилось в нескольких кварталах от ивановского подвала – пять, от силы десять минут ходу, но никто не торопился. После «землетруса» приятно было пройтись по твердой земле, которая больше не шаталась и не вздрагивала под ногами. Недавнее землетрясение, хотя и не сильное, все же оставило след: в асфальте кое-где появились новые трещины, а вывеска над давно разграбленным магазином «Парижский стиль», и так висевшая на честном слове, теперь упала и перегородила тротуар.

Компания разбилась на группки: отдельно шли и щебетали дамы; Чинчук втолковывал Этли принципы геополитики в свете глобальной катастрофы, Этли вежливо улыбался; Урия, который шел рядом со Штельвельдом, продолжал переживать свое приключение.

– Представляешь, – говорил он Штельвельду, – сворачиваю за угол, передергиваю затвор, стреляю…

– У автомата при стрельбе не надо затвор передергивать, – ехидно заметил все знающий Штельвельд.

– Да? – Урия был явно удивлен. – А я все время передергивал. Но разные ведь бывают автоматы, бывают и такие, что надо передергивать.

– Это уже будет не автомат, а автоматическая винтовка, такие винтовки, например, у гусар из Майората, – поучал Штельвельд.

– А я откуда знаю, что это было? – сердито сказал Урия. – Не до этого было мне – стрелял из того, что дали, – его явно обижало всеобщее недоверие. – Надо тех евреев найти, что меня на Подоле задержали, они там остались с Аборигенами биться. Приведу их, пусть расскажут… если живы, конечно.

Рудаки догнал Переливцев и сказал, кивнув на Урию:

– Похоже на Чернобыль – все друг другу ужасы рассказывают, а ничего особенно страшного, собственно, не происходит.

– Как не происходит? – возразил Рудаки. – А луддиты? А Аборигены эти непонятные? А солнца новые? А хаос всеобщий? Все эти патриархаты и майораты независимые?

– Все это имеет место быть, не спорю, – согласился Переливцев, – только несерьезно все это как-то.

– Бархатный бардак, – усмехнулся Рудаки, – раньше были «бархатные революции», а теперь просто бардак, но бархатный.

– Похоже на то, – опять согласился Переливцев и замолчал.

Иванов шел немного впереди с Рихманом.

– Не спеши, Ефим, – Иванов придержал Рихмана за рукав. – Куда спешить? Все равно водка у меня… и автомат тоже.

– Слышал, что Вадик говорит? – Рихман пошел медленнее. – Мне кажется, он прав – несерьезно все как-то. Вот смотри: появилось четыре солнца на небе, паника, власть как всегда на высоте – призывают сохранять спокойствие, а сами удирать, правда, удирать-то некуда. И вот четыре солнца взошло, а страшного по-настоящему ничего и не случилось – никакой особой радиации, во всяком случае, никто от нее не умер, вообще никаких особых смертей или даже массовых эпидемий каких-нибудь. Очки темные, правда, стали носить, но больше для проформы. Вон у нас во дворе бомжи живут, как жили, никто не ослеп, а у них не то что очков, штанов нет, сам понимаешь. Или вот землетрясение это и предыдущие – разве это землетрясения – у нас в квартире только одна картина со стены сорвалась, а этаж – сам знаешь – десятый.

– Ты что, дома живешь? – спросил Иванов.

– Пока нет, но квартиру проверяю часто, скоро, наверное, переедем – подвалы эти тоже, похоже, дань общей панике – ответил Рихман и продолжил: – От чего прячемся? Дальше смотри: звезды на небе каждую ночь новые, Аборигены с песнями и танцами их идиотскими. Короче говоря, такое впечатление, что кто-то для нас цирк устраивает. Ты как думаешь?

– Зачем? Кому это надо? – довольно равнодушно поинтересовался Иванов.

– Не знаю, – ответил Рихман, – может, выжить нас хотят. Не знаю.

– Вряд ли, – усомнился Иванов. – Такими средствами. Проще мор наслать какой-нибудь или бомбу сбросить. И потом, кто нас хочет выжить? Инопланетяне? Именно нас? В других странах ведь ситуация похожая – бархатный бардак. Слышал, как Аврам сказал?

– Откуда ты знаешь, что в других странах то же, что и у нас? – спросил Рихман. – Связи ведь нет, мы не знаем даже, что делается в нескольких километрах от города.

– Ну, положим, это-то я знаю, – сказал Иванов, – ездил от института картошку заготавливать как раз километров за двадцать – двадцать пять.

– Ну и что?

– Вроде то же самое. Четыре солнца на небе.

– Это еще ни о чем не говорит, – сказал Рихман. – Все-таки двадцать километров – это не расстояние. Но ты дальше послушай, что я хочу сказать, – продолжал он, – вот в социальной, так сказать, сфере похожие вещи происходят – государства развалились, а гражданской войны или даже конфликтов каких-нибудь нет.

– А луддиты? – Иванов был настроен скептически.

– А что луддиты? – у Рихмана, похоже, на все был ответ. – Сами луддиты, конечно, придурки и шизофреники. Но смотри: разбили, уничтожили компьютеры и исчезла банковская система, а потом и деньги. Не стало импорта – исчезли дорогие шмотки и «мерседесы». Исчезли деньги и естественным образом исчезли богатые и бандиты – братки на базаре грузчиками служат за жратву или в армии опереточной какого-нибудь майората. Кто-то очень неглупый все это затеял, только вот зачем, не понятно.

– Происки международного сионизма, не иначе, – усмехнулся Иванов, которому надоела эта тема. – Компьютеры, правда, жалко, – вздохнул он, – я со своим сроднился и Маина скучает.

– Конечно, жалко, – согласился Рихман. – Я вот так и не научился как следует.

– Резюмирую, – торжественно заявил Иванов, – без поллитра в этих делах не разберешься, а у меня даже два раза по пол-литра. Прибавим шагу, а то отстали мы.

– Только я вот что еще хочу спросить, – Рихман уже почти бегом догонял Иванова, – этот Урия, в него что, действительно Аборигены стреляли?

– Скорей всего, привиделось ему спьяну, – бросил Иванов, не сбавляя темпа.

– А автомат? – Рихман немного задыхался, но не отставал.

– Оставил кто-нибудь, пока мы от землетрясения спасались.

Они догнали остальных и теперь подходили к кафе вместе со всей компанией.

– Прибыли, – сказал Рудаки. – Вот он, надежный оплот свободного предпринимательства в мире хаоса и всеобщей анархии.

Кафе располагалось в пристройке, прилепившейся к старому зданию университета. Насколько помнил Рудаки, здесь всегда было какое-нибудь питейное заведение: при Советах тут был бар с нелепым, чисто советским названием «Донецк» – даже самую отдаленную ассоциацию с центром угольного бассейна в кафе обнаружить было трудно, и среди студентов, преподавателей и просто пьющего народа кафе тогда звалось «Кафедра» – благо все ассоциации и параллели были рядом, в университете; при последней власти окрыли тут кафе «У Тараса» (рядом, в парке, был памятник Шевченко), но в городе его по-прежнему называли «Кафедра».

После катастрофы заведение перешло к предприимчивому азербайджанцу по имени Мамед, и Мамед собственной персоной встречал сейчас компанию, стоя на пороге своего заведения. Это был невысокий лысоватый толстячок, очень себе на уме, увлеченно игравший роль гостеприимного кавказского человека.

– Аврам-бей, здравствуй, дорогой! Добро пожаловать, Ива-ханум! – восторженно восклицал он, показывая в улыбке золотые коронки. – Кот ваш, Балтазар, всем котам кот, настоящий перс, клянусь аллахом, ловит мышь на лету – герой, Дарий персидский, Кир непобедимый. Всех словил – один только мышь остался, спрятался у этих, – он показал в угол зала, где на полу сидела группа Аборигенов. Трусливый мышь, не хочет выходить, а они током бьются, – обиженно продолжил Мамед, доверительно понизив голос, – могут кота попортить, спрятал его в кладовке, переживает, в бой рвется. Аврам-бей, Ива-ханум! Послал аллах гостей! – опять воскликнул он, попятился и жестами стал приглашать всех в зал, громко перечисляя основные позиции своего меню: – Шашлык-машлык есть, кебаб-шебаб есть, вино есть – кушать будем. Садитесь, дорогие, за кота все отдам.

Компания вошла в кафе. Просторный зал с низким потолком, в котором, как помнил Рудаки, в мирное время всегда' толпились студенты и преподаватели, разбавленные колоритными группами окрестных алкашей, сейчас был почти пуст – кроме сидевших на полу Аборигенов, в нем была только компания бритоголовых парней, занявшая один из дальних столиков. За стойкой бара, над пустыми полками висел большой яркий лозунг: «Агрессивному маркетингу – мягкий менеджмент!».

– Спасибо, Мамед, спасибо, – сказал Рудаки, – смотрю, объявления у тебя новые. Маркетинг, менеджмент – лихо!

– Осколки прошлого, дорогой! – засмеялся Мамед. – Братки принесли. Говорят: прикольно. Мне все равно – что гостям нравится, мне нравится. Братки часто у меня бывают. Вон и теперь сидят. Бедные теперь, тихие. Картошку-морковку с базара приносят, наливаю им за это.

– Ага… понятно, – Рудаки взял Мамеда под руку. – Слышишь, Мамед, мы тут с друзьями… покормишь?

– О чем разговор?! – Мамед воздел руки горе, призывая в свидетели аллаха. – Ваши друзья – мои друзья, мамой клянусь! – и добавил, хитро прищурившись: – За друзей кота в аренду в Подольский раввинат отдавать будем. Там кунак мой, Давид, стонет: кота дай – мышь замучил, спасу нет. Садитесь с друзьями, шашлык-машлык есть, кебаб-шебаб есть, вино есть – кушать будем. Садитесь, дорогие, за кота все отдам.

– Не надо кота напрягать, – сказал Рудаки и опять взял Мамеда под руку. – Послушай, Мамед, тут у Урии к тебе одно предложение есть.

Мамед повернулся к Урии и радостно воскликнул:

– Урия-бей! Добро пожаловать, Урия-бей! Слушаю тебя, Урия-бей.

Урия наклонился к Мамеду и зашептал ему на ухо.

– Смотреть надо, – выслушав Урию, сказал Мамед, – хорошая вещь в хозяйстве всегда пригодится. Садитесь пока, дорогие, шашлык-машлык есть, кебаб-шебаб есть, вино есть – кушать будем, пить будем. Садитесь, дорогие.

Компания стала рассаживаться. Сдвинули два стола, притащили стулья. Мамед удалился ненадолго в комнату за стойкой с Урией и Ивановым и вышел оттуда, буквально излучая радушие и готовность услужить гостям – видно автомат произвел впечатление.

– Что кушать будем, дорогие? – спросил он, смахивая с чистого стола несуществующие крошки сложенной газетой. – Шашлык-машлык есть, кебаб-шебаб есть, вино есть, что выбираете?

– Давай всем шашлык-машлык для начала и бутылку вина для дам, водка у нас своя есть, рюмки только дай, – сделал за всех заказ Рудаки, а потом все же спросил для порядка: – Все согласны?

Компания выразила свое одобрение кивками и неопределенными междометиями, даже Этли кивнул, встретившись с вопросительным взглядом Рудаки. Урия стал переводить ему заказ, и он сказал: «Йес», а Мамед повторил скороговоркой.

– Всем шашлык карский, вино и рюмки. Так? Да? Отдыхайте, дорогие, – он протянул Рудаки газету: – Вот, Аврам-бей, газета последний. Почитай друзьям, пока шашлык будет, – и он бегом удалился на кухню.

Рудаки раскрыл газету.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ГАЗЕТЫ

Первые месяцы после катастрофы в городе царил хаос: вся власть исчезла, на улицах свирепствовали мародеры и отряды полоумных луддитов, горожане сидели по домам и боялись высунуть нос. Перестало работать радио и телевидение – техники и журналисты со станций сбежали, а оборудование разгромили и разграбили луддиты и мародеры. Но постепенно в городе стал восстанавливаться порядок, главным образом благодаря Гувернер-Майору. Его гусары приструнили луддитов и мародеров, стали патрулировать улицы вместе с отрядами ООН. Возникли новые государственные образования. Самые крупные из них – Печерский майорат, Софийский патриархат, Подольский раввинат – начали восстанавливать атрибуты цивилизованной жизни, и одной из первых таких акций стал выпуск газет. С тех пор в городе довольно регулярно выходили три газеты: «Городская газета» (Печерский майорат), «Благочестивый вестник» (Софийский патриархат) и «Русский еврей» (Подольский раввинат). Газеты раздавали бесплатно на улицах, в кафе, иногда в церквах и синагогах. Самой популярной была «Городская газета».

– Смотрите-ка, грузины нас опередили, – сказал Рудаки, раскрыв газету. – Вот, слушайте, – и он громко прочитал: – Корабль звездных переселенцев из местного грузинского землячества сегодня стартует и возьмет курс на двойную звезду Мирам в созвездии Персея. Счастливого пути к новым Мирам, друзья! Ушлые ребята, эти грузины.

– Ты что, действительно думаешь, что кто-то может улететь на какую-то там звезду? – спросил Рихман и покачал головой.

– Ничего я не думаю, – рассеянно ответил Рудаки, – просто мне грузины всегда нравились – веселый народ. И песни у них забавные. Хачапури, хвелипури, цицила, ай-да-ли-да! – вдруг затянул он. – Тая-тая-тая-тая-тая. Цинандали, саперави, хванчкара, ай-да-ли-да!

– Тая-тая-тая-тая-тая, – неожиданно, подхватил Иванов, – хачапури, хвелипури, цицила, ай-да-ли-да! – заголосили они вместе.

– Тая-тая-тая-тая-тая, – присоединился к ним Урия. – Цинандали, саперави, хванчкара, ай-да-ли-да!

– Тая-тая-тая-тая-тая, – закончили они довольно слаженно уже втроем.

Братки за дальним столиком шутливо захлопали, из кухни выглянул Мамед, крикнул: «Вах!» и опять скрылся за кухонной дверью.

– Так зачем же мы тогда с этим капитаном Немой встречаемся, если никто никуда не переселяется? – спросила доверчивая Ира Штельвельд.

– А я что вам говорила?! – тут же откликнулась Ива Рудаки. – Пикник они себе устроили «без баб».

Рудаки открыл было рот, чтобы возразить, но его опередила Виктория Чинчук.

– А в Майорате говорят, – заявила она, – что это только называют так «переселение», на звезды всякие, Бетельгейзе там или как это? Мирам, а на самом деле, – продолжила она громким шепотом, – а на самом деле переправляют в Европу там или в Америку, в общем, туда, где нет всего этого ужаса. Поэтому и мы с Витей решили с вами. Чем черт не шутит, вдруг этот Нема и правда сможет устроить переезд в нормальную страну, а не на эту Мираму.

– Не Мираму, а Мирам, звезда Мирам называется, – встрял Рудаки, – и фамилия Мирам есть, я знал одного Мирама – переводчиком служил под знаменами, хороший был парень, пьяница.

– Странная какая фамилия, чья это? – спросила Елена Передивцева.

– 'Перс он был, как и я. Мирам – значит по-персидски «старший пастух», – ответил Рудаки.

– А почему был, он что умер? – почему-то заинтересовалась Переливцева.

– Не знаю, исчез куда-то, – рассеянно ответил ей Рудаки, который опять углубился в свою газету. – Вот тут прогноз есть на завтра, послушайте, что пишут: первое солнце взойдет в пять часов шесть минут, второе в пять часов десять минут…

Рудаки никто не слушал.

– Странная штука с этими звездными переселенцами – пишут, что люди улетают, но я, например, не знаю ни одного улетевшего. А вы? Может, ты и права, Виктория, – задумчиво сказал Рихман.

– Вот мы улетаем, – усмехнулся Штельвельд.

– На палочке верхом, – сказала Маина Иванова.

– А что? Эротично! – Штельвельд готов был развить тему но Иванова молча показала ему кулак и он увял.

– Надо на Марс переселиться – кажется, там уже найдены примитивные формы жизни, – пошутила Ива Рудаки.

– Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе – науке сие не известно! – назидательно произнес ее муж, подняв глаза от газеты.

– А потому надо выпить, – резюмировал Иванов.

– Мамед! – крикнул Рудаки. – Где наши рюмки?

– Вот рюмки, Аврам-бей, – Мамед нес из кухни большой поднос, уставленный закусками. – Вот «Вазистубани» вино, вот лобио, вот кинза, вот лаваш-малаш, – сказал он, поставив поднос. – Кушайте, дорогие. Автомат хороший, – шепнул он Рудаки, – я попробовал на дворе. Коту отпуск дадим – заслужил наш герой, еще один мышь в кладовке поймал. Кушайте, дорогие, скоро шашлык готов будет.

Мамед опять скрылся на кухне, Чинчук стал наливать дамам вино, а Иванов достал из рюкзака бутылку водки, открыл ее и, налив себе полную рюмку, сказал:

– Наливайте сами, мужики, а то мне тут неудобно с краю.

«Мужики» не заставили себя ждать, и вскоре все уже сидели с поднятыми рюмками в ожидании тоста.

– Скажешь тост, Витя? – попросил Иванов.

– В это непростое время… – встрял ехидный Штельвельд.

– Помолчи, дай сказать человеку, – остановила его Ира.

Чинчук встал.

– В это сложное время… – начал он.

Все засмеялись и выпили.

Какое-то время компания молча жевала, потом Чинчук вдруг сказал задумчиво:

– Мне в Подольском раввинате предлагали советника, можно было в Бахчисарай послом поехать, все-таки Крым, а не эти попы.

– Это бесперспективный пост! – безапелляционным тоном заявила Виктория Чинчук. – Подольский раввинат находится в политической изоляции, его признали только Крымский каганат и Автономный раввинат Белой Церкви, а у Патриархата большое будущее через международное православие.

– Правильно, – грустно согласился Чинчук, – все было бы неплохо, если бы не сухой закон.

– Так вы едете с нами или нет? – спросила Чинчуков Иванова.

– Едем, едем, – ответила ей Виктория Чинчук.

– На палочке верхом, разве что, – усомнился Рудаки и громко объявил: – Мамед шашлыки несет – готовьте пространство.

– Шашлык карский – аромат царский! – приговаривал Мамед, подбегая с подносом. – Кушайте, гости дорогие!

– Под шашлык, как говорится, сам бог велел, – предложил Штельвельд.

Возражений, естественно, не последовало, даже Этли протянул свою рюмку.

– Пообтесался, бритт, – заметил Урия, – обрусел.

– Хороший шашлык, – похвалил Рудаки. – Постарался Мамед за кота.

– И за автомат, – добавил Урия.

– Ну да, и за автомат тоже, – согласился Рудаки. – Интересно, зачем он ему?

– Орехи прикладом хорошо разбивать, – предположил Иванов.

– Во-во, и я так думаю, – усмехнулся Штельвельд и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: – Так мы идем сегодня на встречу с Немой или нет?

– Идем, конечно, в том же составе, – решительно заявил Рудаки и покосился на Иву.

– Только без баб, – потребовал Иванов.

– Очень надо… – фыркнула Ира Штельвельд.

– И вообще, пора закругляться, скоро последнее солнце сядет. – Иванов показал на окно, за которым уже порядком стемнело.

– Надо на посошок, – потребовал Чинчук и подставил свою рюмку.

– Всенепременно, – Иванов налил ему водки, поднял рюмку и провозгласил: – В это сложное время, как говорится, дай бог не последнюю.

– Пора! – выпив, сказал Рудаки. – Кашку поели, бражку попили, бабушку пока что не прибили, но пора и честь знать.

Со звуком оборванной струны село последнее солнце.

 

13. Два капитана

Не обошлось без уговоров и даже слез (Ива Рудаки показательно всплакнула), но на встречу с Немой отправились в том же составе и «без баб». Переливцевы подвезли «делегацию» до Сельхозакадемии, где Голосеевский лес подступал вплотную к городу.

Когда, пожелав им удачи, Переливцевы уехали, Штельвельд вдруг заявил:

– Вы идите, а я догоню вас, мне тут, самое, в одно место заскочить надо, – и исчез в переулке.

Рудаки крикнул ему вдогонку:

– А вы надолго, Володя, может, мы лучше вас подождем? – но ответа не получил – Штельвельд то ли не услышал, то ли не захотел отвечать.

– Куда это он, как думаешь? – спросил Рудаки, но помрачневший Иванов только покрутил пальцем у виска и сказал:

– Пошли. Догонит, раз сказал, – и, помолчав, добавил: – К утру догонит.

Рудаки понял, что подразумевается «баба», и больше этой темы не касался. После женитьбы на Ире состав «баб» у Корнета претерпел качественные изменения – одной из них, например, была его старая учительница, которой он носил продукты.

– Пошли, – сказал он, и они двинулись в сторону леса.

Уже через несколько минут они вышли на лесную дорогу, по которой возвращались вчера. Идти было легко – небо очистилось от туч и дорогу освещали звезды, хотя в эту ночь и вполне обычного вида, но достаточно яркие. Не прошло и получаса, как они вышли к озеру и направились к своему вчерашнему «биваку».

Аборигены на этот раз отсутствовали, и казалось уже, что и Аборигены, и все вчерашние события им просто приснились. Они уселись на свои прежние места на поваленном дереве и закурили. Темное ночное озеро лежало перед ними тихое и спокойное, только изредка слышался всплеск – то ли рыба, то ли утки.

Рудаки курил и задумчиво ковырял прутиком землю. «Прошло два года, – думал он, – а ничего не прояснилось. Ну ладно, катастрофу не стоит и пытаться объяснить, это – дело рук божьих, или природы, или – как их там? – высших сил. Тут дело ясное, что дело темное. Живы пока, и то слава богу. Но вот Аборигены, Аборигенки, двойники эти, мертвецы воскресшие – они-то кто? Они-то откуда взялись? И чувствую я печенкой, – продолжал он размышлять, – чувствую, что это не просто так „игра природы“, а кто-то что-то пытается таким образом нам сообщить. Какую-то истину, что-то о нас самих. Ну, действительно, зачем показывать мне моего двойника? Зачем? Сказать мне этим, что я бываю разным? Показать мне себя со стороны? Зачем? Что в этом(нового? Может быть, Рихман прав, может быть, они всегда были где-то рядом, эти Аборигены, а мы их не замечали? И теперь они захотели, чтобы их заметили, и фокусы разные для этого показывают. А тут чего сидим, кстати? – его мысли переключились на капитана Нему. – Ждем, что прилетит Нема на голубой ракете?».

Он посмотрел на небо, усмехнулся и вдруг вспомнил своего любимого Мандельштама.

– Среди священников левитом молодым на страже утренней он долго оставался, – неожиданно громко продекламировал он в своей обычной манере, слегка подвывая, – ночь иудейская смыкалася над ним, и храм разрушенный угрюмо созидался…

– Сгущалася, – равнодушно поправил Иванов, который, видимо, ничуть не удивился этому внезапному лирическому порыву.

– А? – не понял Рудаки.

– Ночь сгущалася.

– Точно?

– Ага.

– Все равно ночь не иудейская, – с сожалением в голосе сказал Рудаки. – Я был там… около – там, знаешь, звезды какие… – и спросил: – А может быть, ты знаешь, и кто такой левит?

– Жрец в древней Иудее, – Иванов выбросил сигарету и встал. – Надо костер разжечь, а то не найдет нас твой Нема.

– Я так и думал, что что-то вроде этого. И фамилия еврейская такая есть, Левит, – Рудаки тоже поднялся. – А откуда ты знаешь? И вообще, фамилия у тебя подозрительно русская.

– Антисемит, – лениво бросил Иванов и направился в лес.

– Антисемит Антанте мил… – громко сказал Рудаки ему вслед. – Знаешь, мне кажется, что современная молодежь должна воспринимать Антанту как женское имя…

– Возможно. Для собаки тоже хорошее имя – Антанта, – откликнулся Иванов. – Ты давай ветки собирай, да смотри, чтоб сухие.

Они молча собрали топливо для костра и принялись его разжигать. Точнее, разжигал Иванов, а Рудаки опять сел на прежнее место и изредка давал советы.

«Интересно, – думал он при этом, – Нема придет? А если придет, то что скажет? Ракета на подлете? Смешно. Выпьет с нами ивановской водки, и дело с концом», – решил он и сказал Иванову:

– Зря, наверное, я с этим Немой все это затеял и вас втравил.

– А никто и не ждет ничего от этой встречи, – Иванов отошел от костра. – Пикник на природе. Тут твоя Ива права, – наконец его усилия увенчались успехом, и костер неохотно разгорелся. Иванов сел и спросил: – Думаешь, появится сегодня твой Нема водки выпить? А вообще, и правда интересно, зачем ты эту встречу затеял? Ты что не понимал, что все это наверняка сказки?

– Пассионарная я личность – вот в чем дело, или, как говорит народ, гвоздь у меня в одном месте, – признался Рудаки. – Мне уже и самому надоело которую ночь не спать, хотя, может быть, сегодня и появится наш капитан, – он помолчал немного и добавил: – А насчет переселения ты прав – конечно, сказки.

– Великий ты пассионарий, – хмыкнул Иванов. – Так, может, пойдем домой?

– Пошли, – не возражал Рудаки, – дождемся Корнета, выпьем и пойдем, – и вдруг ударился в воспоминания: – У нас на службе тетка-парторг была, так она секретаря компартии Испании товарищ Ибаррури великой апассионатой; называла. Вообще, забавная была тетка, говорила «годовалая» вместо «годовая» – «годовалая температура января». Забавные были люди партейцы – находка для филолога.

– Почему были? – уточнил Иванов. – Они и сейчас есть.

– В луддиты, должно быть, подались, – предположил Рудаки.

– Не только, – возразил Иванов, – они сейчас в правительствах всяких майоратов заседают. У Вити Чинчука спроси.

– Да аллах с ними, – махнул рукой Рудаки. – Ты мне лучше скажи, что Мамед с автоматом сделает. Как думаешь?

– Спрячет на всякий случай. В отличие от нас, он его в дело пустить не побоится. Меня вот что больше занимает: что это Аборигены у него в кафе делают, они ведь замкнутого пространства не любят, насколько я знаю?

– Может быть, они тоже шашлыки любят и только вид делают, будто бесплотные, – усмехнулся Рудаки. – А хороший шашлык-машлык был. Скажи?

– Недурной.

– Ну и продукт твой, как всегда, выше всяческих похвал. Я бы уже и добавил, – Рудаки потер руки. – Надеюсь, ты не забыл флягу?

– Не забыл, – Иванов похлопал по рюкзаку. – Только давай Корнета подождем.

– Давай, – нехотя согласился Рудаки и приподнялся, чтобы подкинуть в костер ветки, как вдруг у них за спиной кто-то громко сказал:

– Сидеть!

Рудаки обернулся и в неверном свете костра разглядел какую-то темную фигуру с автоматом в руках. Иванов тоже обернулся и хотел встать, но человек с автоматом опять приказал:

– Сидеть!

Иванов опустился на бревно, проворчав что-то угрожающее себе под нос, а человек, не опуская автомата, обошел их и стал между ними и костром.

– Чего вы кричите, автоматом тут размахиваете?! Кто вы такой?! – разозлился Рудаки и попытался опять встать.

– Ты сиди, сиди, Аврам, – сказал человек, – в ногах правды нет.

И Рудаки узнал своего долгожданного легендарного капитана Нему. Правда, узнал не сразу – так необычно он выглядел даже для этого странного времени.

Капитан Нема был одет в солдатскую полевую форму советского времени – гимнастерка, перепоясанная широким ремнем с пятиконечной звездой, галифе, заправленные в грязные кирзовые сапоги, сдвинутая на лоб пилотка. Свет костра упал на его мятые погоны, и Рудаки отчетливо увидел на них четыре звездочки капитана Советской армии. В руках у Немы был автомат с круглым диском – такие Рудаки только в кино видел.

– Нема! – воскликнул Рудаки, стряхнув с себя оцепенение, которое нашло на него после внезапного появления капитана в таком странном виде. – Нема, что это ты так вырядился?! Я и не узнал тебя сначала. Вот познакомься: товарищ мой, Володя. С нами лететь собирается.

– Наум, – сказал капитан каким-то скрипучим голосом, но с места не сдвинулся и автомат не опустил.

Рудаки встал, и капитан Нема сделал шаг назад, по-прежнему не опуская автомат. Встал и Иванов. Все трое молчали. Капитан настороженно смотрел на них, продолжая пятиться. Наконец он остановился, едва не наступив на костер, и сурово предупредил:

– Не приближайтесь – буду стрелять!

– Ты чего, Нема?! – сказал Рудаки, совершенно сбитый с толку и видом, и поведением капитана. – Аврам я, не узнаешь? А это товарищ мой, Иванов. Я ведь говорил тебе, что мы всей компанией линять отсюда собрались. Ты ведь помочь обещал.

– Узнаю, – ответил капитан и сел на бревно возле костра, положив на колени свой антикварный автомат. – Ситуация сильно изменилась. Враг наступает. Мы потеряли многих наших товарищей. Линия фронта отодвинулась. Перевести большую группу будет сложно. Сколько у тебя людей?

– Человек десять будет, – совсем растерявшись, ответил Рудаки и посмотрел на Иванова – тот ухмылялся.

– Нужны только мужчины, женщины и дети будут обузой – враг наступает нам на пятки.

Нема вдруг вскочил, резко повернулся и направил автомат на прибрежные кусты.

– Показалось, – сказал он и опять навел автомат на Рудаки.

– Что ты автоматом размахиваешь?! – взорвался Рудаки. – Какие враги?! Ты что, белены объелся?! Аврам я, а это мой товарищ, Володя Иванов. Ты же нас обещал на другую планету переправить, мы тут тебя несколько ночей ждем. А ты что?!

– На звезду, на звезду Бетельгейзе, а не на планету, – сказал капитан, опустил автомат и опять сел на бревно. – Садитесь, – он похлопал по бревну, но Рудаки и Иванов продолжали стоять.

– Садитесь, я все объясню. Ситуация изменилась, я же сказал. Враг перешел в наступление. Мы уже месяц в глухой обороне, а кое-где и пришлось отступить. Линия фронта сдвинулась, понимаешь. Нам нужны люди. Рассчитываю на вас. У тебя закурить есть?

– И закурить, и выпить, – Рудаки протянул капитану сигареты. – Но все-таки я ничего не понимаю. Объясни толком. Какие враги? Какой фронт? Ты в какой армии служишь?

– В Советской, в какой же еще, – капитан затянулся сигаретой, а Иванов хмыкнул.

Рудаки совсем растерялся: и форма, и поведение, и слова капитана Немы были настолько странными даже для этого странного времени, что он буквально онемел. Он растеряно взглянул на Иванова – тот пожал плечами и спросил Нему:

– А враги ваши кто?

– Странный вопрос, – капитан строго посмотрел на Иванова и поправил на коленях автомат, – странный вопрос. Разве у нас не общие враги? – и сказал Рудаки: – Не понимаю я что-то твоего товарища.

Иванов нахмурился и сжал кулаки, а Нема выплюнул сигарету и схватил автомат обеими руками. Повисло напряженное молчание.

Рудаки перепугался не на шутку, он знал, как вспыльчив бывает Иванов, а тут автомат в руках у этого Немы.

– Да Володя хороший мужик, ты что? – поспешно сказал он и добавил: – Ты все же уточни, какие враги, а то мобилизуешь нас на борьбу, а с кем, не понятно.

– Странно, очень странно, что вы этого не понимаете, – Нема встал, продолжая сжимать в руках автомат, и отступил к костру. – Вашу страну захватили оккупанты, немецко-фашистские захватчики терзают вашу землю, гибнут лучшие из лучших, Советская армия истекает кровью в справедливой борьбе…

Капитану не удалось закончить свою тираду: сначала все вокруг озарила вспышка нестерпимо яркого света – Рудаки и Иванов инстинктивно закрыли глаза, – а через секунду раздался оглушительный взрыв. Казалось, грохнуло где-то совсем рядом – взрыв был такой силы, что у Рудаки заложило уши и он перестал что-либо слышать; через некоторое время пришла взрывная волна: на них посыпались ветки, швырнуло золу и головешки из костра. Когда Рудаки пришел в себя и стал нормально видеть и слышать, он понял, что взрыв все же был далеко от них: в дальней от города стороне над лесом стояло огромное зарево. Рудаки огляделся. Иванов тер глаза и чихал, а капитан Нема исчез.

– Ну что? Мотать отсюда надо! – закуривая трясущимися руками, сказал Рудаки. – Опять на нашу голову какие-то катаклизмы, правда, на этот раз, похоже, рукотворные. Да, кстати, – спросил он, ему наконец удалось прикурить, и он жадно затянулся, – да, кстати, где же Нема? Его что, взрывной волной унесло?

– Лучше здесь остаться, – Иванов тоже закурил, но руки у него не дрожали, что с некоторой завистью отметил про себя Рудаки. – Останемся лучше здесь – во-первых, Корнета надо дождаться, во-вторых, грохнуло не в городе и нашим, похоже, ничего не угрожает, а в третьих – не хочется никуда идти, посмотрим, что дальше будет.

– А Нема где? – опять спросил Рудаки.

– Сумасшедший твой Нема, на всю голову, – Иванов доставал из кустов свою знаменитую шляпу, которую занесло туда взрывной волной. – Безумец, как тот лозоходец, помнишь?

– Не был он таким, – задумчиво сказал Рудаки. Он снял плащ, отряхнул и снова надел. – Нормальный был мужик. А форму эту он где взял, в музее? И автомат?

– Наверное, в музее, – согласился Иванов, сел на бревно, порылся в рюкзаке, достал флягу и две кружки, потом какую-то закуску, завернутую в газету. – Давай выпьем от стрессов, так сказать, пока опять не бабахнуло.

Рудаки сел рядом с ним и взял кружку с самогоном. Они выпили, молча чокнувшись кружками, и стали жевать бутерброды с тушенкой, приготовленные их ворчливыми боевыми подругами.

Зарево над лесом разгоралось, охватив уже все видимое пространство неба. Стало светло, блики зарева мерцали в озере. Лесная и озерная живность, всполошенная взрывом, возилась вокруг – отовсюду доносились всплески, шорохи, кряканье уток и повизгивание собак. На противоположный берег выскочили лошади и поскакали вдоль озера беспорядочным аллюром. За ними с хриплым лаем помчалось несколько собак. Скоро в воздухе запахло гарью.

– Лес горит, – сказал Рудаки. – Интересно, что это взорвалось – в той стороне вроде нет ничего такого – один лес.

Как бы в ответ на его вопрос в той стороне раздалось несколько громких орудийных залпов и вслед за ними – треск автоматных или пулеметных очередей.

– Война что ли?! – Рудаки в волнении вскочил на ноги. – Может, пойдем отсюда. Похоже, не так далеко стреляют. Только войны нам не хватало!

– Сиди, – сказал Иванов, – сиди, сейчас еще выпьем. Нельзя без Корнета уходить, – он налил в кружки вторую порцию и протянул ее Рудаки. – Давай. За мир во всем мире.

– Давай, – Рудаки взял кружку, чокнулся с Ивановым и выпил. – Но где же Корнета черти носят? – спросил он, разворачивая бутерброд.

Опять раздались орудийные залпы, казалось, уже ближе, опять затрещали автоматы, и за всем этим шумом они не заметили, как из кустов появился слегка запыхавшийся Вольф (он же Владимир) Штельвельд.

– Привет! – бодро сказал Штельвельд. – Пьете. Нет, чтобы подождать товарища.

– Привет, – ответил Иванов, – ты бы еще к утру появился. Садись, сейчас налью.

– Здравствуйте, Володя, – обрадовался Рудаки, – впрочем, мы же виделись уже сегодня…

– Ага, виделись, – согласился Штельвельд.

Он сбросил рюкзак и сел на бревно рядом с Рудаки, а Иванов разлил самогон в три кружки («Запасливый, – подумал Рудаки с некоторой завистью, – я бы точно кружки забыл») и сказал:

– Мы тут за мир во всем мире пили. Можно и повторить, учитывая последние события, – он показал рукой на зарево, которое, похоже, стало еще ярче, и запах гари усилился.

– Давайте, хороший тост, – Штельвельд взял кружку, – а то, похоже, война с немцами началась – я, как сюда шел, немецкий патруль на мотоциклах видел. Точно, как в кино: каски такие изогнутые, рукава мундиров закатаны, на груди «шмайсеры» болтаются. Я в лесу от них спрятался. Давайте выпьем и пошли отсюда, а то неизвестно, как там наши в городе, может, там немцы уже.

– Вы не шутите, Володя? Правда, немцев видели? – спросил Рудаки.

– Какие тут могут быть шутки?! Видел, как вот вас, и слышал: по-немецки говорят, – ответил Штельвельд и выпил.

Выпив, все некоторое время молча жевали бутерброды и слушали перестрелку в лесу, которая, кажется, стала к ним приближаться. Потом Рудаки опять спросил Штельвельда:

– А где вы этот патруль видели, Володя, далеко отсюда? И вообще, что происходит, как думаете?

– Далеко, – ответил Штельвельд, – в городе, там, где моя знакомая живет, правда, уже у самого леса – там я и спрятался. А что происходит, понятия не имею, похоже на историческую постановку. Должно быть, опять Аборигены развлекаются или Аборигенки, впрочем, скорее Аборигены, эти немцы явно мужики были.

– Ну теперь понятно, почему Нема умом повредился, – задумчиво сказал Рудаки, – не понятно только, где он форму достал.

– Так вы Нему видели? – спросил Штельвельд.

– Ну да, – Рудаки стал застегивать рюкзак, увидев, что Иванов уже положил в свой флягу и кружки и собирается забросить его на плечо. – Был тут Нема в полной полевой форме капитана времен Отечественной с автоматом. Знаете, такой, как в кино, с круглым диском? Призывал нас вступить в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. В общем, получается, что опять какую-то кашу на нашу голову заварили теперь с немцами.

– Н-да… – протянул Штельвельд. – А я сначала думал, что вся эта стрельба связана с гусарами как-то, думал, Гувернер-Майор опять разборки затеял со своими врагами.

– Похоже, не Гувернер на этот раз, – Иванов надел на плечи рюкзак. – Пошли, может, в городе разберемся, что за новая катавасия.

Они надели рюкзаки и молча тронулись в обратный путь по той же лесной дороге. Уже наступила ночь, но зарево освещало дорогу и идти было легко. Стрельба и глухой гул орудийных залпов в лесу были уже не такими громкими, как на озере, и где-то в глубине леса слышались неясные потрескивания и шорохи, как будто кто-то там ходил, ломая ветки.

– Все зверье вояки переполошили, – заметил Иванов. Рудаки и Штельвельд ничего не ответили и продолжали молча идти по дороге – Штельвельд угрюмо смотрел себе под ноги, а Рудаки все время озирался. Не встретив никого по дороге, они вскоре вышли к той улице, возле которой их высадил Переливцев.

Улица была сонная и безлюдная, вокруг было тихо, только горизонт за лесом продолжал полыхать, да все еще были слышны в той стороне перестрелка и редкие залпы орудий. Они медленно пошли по улице, завернули за угол и увидели человека, который быстрым шагом шел им навстречу. Они не обратили на него особого внимания, но прохожий, поравнявшись с ними, вдруг остановился и воскликнул:

– Аврам! Ты?!

Рудаки пригляделся и с некоторым удивлением узнал капитана Нему, но уже без экзотической формы и автомата, а в кожаной куртке и джинсах – в том же, в чем он был, как помнил Рудаки, в последний раз, когда они договаривались! в городе о встрече в Голосеевском лесу.

– А… Нема… – сказал Рудаки без особой радости в голосе. – Что же ты спектакли устраиваешь, водевили с переодеванием?

– Какие спектакли? – удивился Нема. – Я к вам на встречу иду, еле добрался – патрули везде, а вы меня не подождали, хорошо, что встретились, а то и разминуться могли.

– Постой. Что значит «только на встречу иду»? Ты же уже подходил к нашему костру. Мы вот с Володей с тобой разговаривали. Ты еще нас в Советскую армию вербовал с фашистами сражаться, – сказал Рудаки и сразу же почувствовал, что что-то тут было не так, не тот это был Нема, точнее, тот у костра был не этот – голос у того был какой-то скрипучий и, вообще, вел тот себя совершенно иначе, неестественно как-то.

– Ну, ты даешь, профессор! К какому костру? Куда я вас вербовал? Ты что перебрал? Я вот только сейчас к вам смог выбраться и товарищей твоих в первый раз вижу, – возмутился Нема номер два или скорее номер один.

Рудаки уже понял, что это был настоящий Нема (а кто ж тот тогда был?), и сказал:

– Извини, брат, тогда, выходит, тут у тебя двойник объявился. Впрочем, не переживай – у меня тоже двойник есть.

Он представил настоящему Неме Иванова и Штельвельда, и они пошли в город все вместе. По пути Рудаки стал рассказывать про лже-Нему и взрыв и про то, как ждали они его прошлой ночью и как их захватили Аборигенки.

– Н-да… – глубокомысленно промычал Нема и этим неопределенным междометием и ограничился. Зато Штельвельд спросил его бодрым голосом:

– А как насчет Бетельгейзе? Когда стартуем?

Нема замялся:

– Тут такое дело – похоже, посредники подвели. Я ведь не прямо был связан с Космическим советом по переселению, а через московских посредников. Так вот, эти посредники вдруг куда-то исчезли, испарились, так сказать. Уже неделю их разыскиваю, потому и к вам на встречу не пришел вчера или, точнее, уже позавчера…

– Вы что, Нема, действительно в эти сказки верите? – прервал его Иванов. – В этот Космический совет и прочую белиберду? Или у вас тут какой-то свой интерес есть? Извините за откровенный вопрос, но, сами понимаете, время такое…

– Интереса у меня никакого нет, – сказал Нема, и в его голосе прозвучала обида. – Личного то есть. Аврам мой приятель, знаю его давно – хотелось помочь. А что до того, сказки это или нет, не знаю. Судите сами. Я Авраму рассказывал. Есть в России такой Космический совет по переселению. Они будто бы организуют переселение выдающихся личностей на другие планеты, где можно жить, атмосфера подходящая и так далее. Вот я и решил, что Аврам вполне под эту категорию подходит: доктор там, профессор. Если подать, как следует, может пройти. А он мне про своих друзей рассказал, про вас то есть, тоже – сплошные доктора и таланты. Вот я и связался с вербовщиками, я их знаю еще с армии – хорошие ребята, – Нема помолчал немного, а потом добавил: – Есть еще одна категория – племенные пары, для развода, так сказать, но вы под эту категорию не подходите.

– Это почему же не подходим?! – возмутился Штельвельд, и все засмеялись.

– А как же Бетельгейзе? – поинтересовался Рудаки. – Ты ведь говоришь, что на планеты переселяют.

– Да я и сам не знаю, при чем тут Бетельгейзе, – развел руками «капитан». – Посредники так говорили. Может быть, пароль такой или переселяют на планету в системе этой звезды, хотя вряд ли. Короче говоря, не знаю. За что купил, как говорится…

Некоторое время они шли молча, думая о том, что рассказал «капитан».

«С самого начала было ясно, что ничего из этого не выйдет, – думал Рудаки, – и все же жаль, что так скоро все закончилось: не будет больше ночных бдений у костра, разговоров на эту тему, общих сборов в подвале, пойдут будни, ничем не заполненные, – ничего впереди, одна борьба за выживание». Тут он вспомнил про немцев и спросил у Немы:

– Слышь, Нема, ты тут про патрули говорил. Что за патрули? Немцы что ли?

– По форме судя, немцы. Как из исторического фильма про войну, и с ними наши местные, на рукавах повязки с надписью «Полицай» по-немецки. Меня два раза останавливали, возле вокзала и на Жилянской. Евреев ловят и комиссаров. Так мне один и сказал «Juden und Komissaren».

– И как же ты – ты ведь еврей, насколько мне известно? – спросил Рудаки, не без тревоги подумав при этом про свой нос и фамилию.

– А мне повезло, считай. Меня оба раза одни немцы остановили, без полицаев. Спрашивают: «Jude?» – «Nein», – говорю, «Komissar?» – «Nein», взяли под козырек и отпустили, – ответил Нема и добавил: – Нам бы надо осторожней идти – город уже, патрули могут ездить, хотя и ночь.

Они вышли уже на Красноармейскую – широкая улица хорошо просматривалась: далеко впереди на протяжении нескольких кварталов не было никого, лишь ветер гонял по мостовой опавшие листья. Было тихо вокруг, только в той стороне, откуда они пришли, слышалось глухое ворчание орудийной канонады. Они остановились на перекрестке и закурили.

– Тихо как, – сказал Штельвельд, – спят оккупанты…

И тут, как бы опровергая его слова, на улице, уходящей в гору, на Печерск, раздался рев мощного двигателя, и через минуту их ослепили яркие фары машины, выскочившей на перекресток. Они прижались к стене. Машина подъехала по тротуару прямо к ним, остановилась в нескольких метрах, и из кабины вышел человек с автоматом.

– Ну, профессор, – сказал он, – видно судьба нам с вами часто встречаться.

Рудаки присмотрелся и узнал своего старого знакомого «славянина» из Еврейской самообороны. Погасли фары, и на кабине грузовика стал отчетливо виден золотой ловчий сокол на перчатке – герб Печерского майората, а в кузове торчали французские кепи Черных гусар Гувернер-Майора.

– Садитесь в кузов, профессор, – сказал «славянин», – все садитесь. На улицах сейчас опасно. Война.

– Спасибо, – сказал Рудаки, забираясь в кузов к гусарам.

– Сухое спасибо… – ответил с подножки «славянин» и засмеялся.

 

14. Кино и немцы

Гувернер-Майор поправил на носу очки в тонкой металлической оправе, сердито посмотрел на страницу и захлопнул книгу. «История Великой Отечественной войны» (Раздел «Днепровские операции 1941 и 1943 гг.») ничем ему не помогла, зря он специально посылал за ней людей в Библиотеку Академии наук на Демеевке, захваченной сейчас немцами, хорошо еще, что никто не погиб – было только несколько раненых в отряде.

«История, – грустно подумал он, – история с географией. Это все равно, как если бы в Ледовое побоище вдруг вмешались современные боевые вертолеты. Хотя, – поправил он себя, – хотя тут еще больше путаницы: с одной стороны, у меня техника опережает их боевую технику почти на столетие, но с другой – у них артиллерия и численный перевес, а с третьей стороны, пули их не берут и, вообще, они со мной не воюют. Главное – людей сохранить, перевести как можно больше в Майорат», – он взял трубку телефона внутренней связи и сказал:

– Сунчицу найдите. Пусть зайдет.

Когда командир Черных гусар, полковник Сунчица Милетич вошел в кабинет, Гувернер-Майор стоял у огромного окна и смотрел на дворцовый парк – за окном шел дождь, мокрые каштаны мотались на ветру, а оконные стекла мелко дрожали от далеких орудийных залпов. Свою резиденцию Гувернер-Майор устроил в бывшем царском дворце, в котором, правда, цари никогда не жили, зато тешили свою холопскую душу разные «секретари» и «президенты» из новейшей истории города. Майор Ржевский во дворцах жить не стремился, но жил, так как полагал это необходимым для поддержания престижа Майората.

«В Святошине, а может быть, уже и ближе, на Посту», – подумал Гувернер-Майор, прислушиваясь к отдаленной канонаде. Он услышал, как открылась входная дверь, и спросил, не оборачиваясь:

– Ну, что с евреями?

Полковник Милетич, маленький седой серб, участник войны с хорватами, сбежавший в свое время в город от приставов Гаагского трибунала, внушительно откашлялся и ответил:

– Переехали всех, кроме ортодоксов. Ортодоксы остались синагогу боронить.

– Боронить, боронить, – проворчал Гувернер-Майор и обернулся к Милетичу. – Не оборонят они ее и не надо! Впрочем, это я так, полковник, не обращайте внимания, – поправился он. – Пусть защищают, может быть, и удастся им ее сохранить. По крайней мере, в Истории, – он кивнул на лежащий на столе внушительный том, – о разрушении синагоги ничего не говорится. Но главное, конечно, сохранить людей. Я для этого вас и пригласил. Садитесь, полковник.

Милетич кивком поблагодарил Гувернер-Майора и осторожно сел на один из гнутых венских стульев, стоявших у стены. Гувернер-Майор подошел к нему, постоял молча, разглядывая маленького серба с высоты своего немалого роста, дернул плечом и щекой и спросил, вдруг понизив голос:

– Что происходит, Сунчица? Ты старый солдат, ты что-нибудь понимаешь?

– Это не люди, майор, – спокойно ответил серб, – это примары – пули их не бьют. А ихние пули наших бьют – у нас уже двое убитых.

– И что делать? – Гувернер-Майор вернулся к столу, взял «Историю Великой Отечественной войны», раскрыл ее, сердито посмотрел на страницу и громко захлопнул. Два месяца! Каждая Днепровская операция длилась около двух месяцев. Ты понимаешь, Сунчица?! Мы потеряем всех людей…

Командир Черных гусар опять откашлялся, посмотрел на деревья в огромном окне за спиной Гувернер-Майора и сказал:

– Стороженко-капрал одного немца морду бил – немец автомат бросил, на землю сел, коленку себе хлопал и пел «Тумба-тумба», и другие немцы тоже сели рядом, и пели «Тумба», и автоматы бросили, а капрал им морду не бил, только одного морду бил… – он помолчал и добавил, – сейчас еще на дворе сидят, холодно, дождь идет, они сидят, но не поют больше.

– Аборигены, – тихо пробормотал Гувернер-Майор, – ясно, что Аборигены. Ну и что? Не морду же бить всей армии, – и спросил Милетича: – Танков наших они боятся?

– Танков боятся, – ответил полковник, – танки их оружия не берут. Танки патрулируют Майорат по границе, и один танк я послал к синагоге.

– Правильно, – одобрил Гувернер-Майор, – продолжайте патрулирование. А люди пусть по домам сидят. И пошлите еще один патруль на танке с бронетранспортером в город, по улицам – пусть людей подбирают.

– Слушаюсь, – полковник встал. – Разрешите идти?

– Идите, полковник, – сказал Гувернер-Майор. – У меня тут сейчас совещание будет с учеными. Может быть, что-нибудь и придумаем. Я сообщу вам, – и добавил: – Людей береги, Сунчица.

Когда полковник Милетич ушел, Гувернер-Майор встал из-за стола, подошел к окну и снова стал вглядываться в парк, как будто надеясь найти там какие-то перемены. Но за окном все так же неслись по небу тучи, мотались на ветру мокрые деревья и так же тонко звенели стекла от далеких залпов. Гувернер-Майор постоял перед окном, слушая канонаду.

– Кино и немцы! – сердито пробормотал он себе под нос и опять сел за стол.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ

Однажды ночью, на третий год катастрофы в город вошли войска фашистской Германии. Сначала на улицах появились немецкие патрули на мотоциклах, а потом через город походным маршем прошла армия. На окраинах завязались бои между немецкими войсками и частями Советской армии, которые тоже внезапно появились в окрестностях, а в самом городе немцы установили оккупационный режим. Был введен комендантский час, и расклеены объявления, требующие от населения выполнения распоряжений оккупационных властей и грозящие расстрелом в случае неповиновения. Евреям предписывалось зарегистрироваться в комендатуре. Испуганное население сидело по домам, а части Еврейской самообороны из Подольского раввината вступили в бой с передовыми частями немцев, но вынуждены были отступить под защиту гусар Майората, потому что немцев их пули не брали (они просто не обращали внимания на выстрелы), а отряды Самообороны несли потери. Уже на второй день оккупации стали выясняться некоторые странные вещи. Выяснилось, что немцы не нападают на воинские подразделения Майората и Раввината, а только отвечают огнем, если их атакуют; выяснилось, что немецкие танки и тяжелые военные машины не оставляют следов на асфальте, что колеса немецких мотоциклов не вращаются и что сквозь немецкие танки, стоящие на улице, при определенном освещении просвечивают дома на другой стороне. Немецкая оккупация продолжалась две недели – потом немцы вдруг исчезли так же внезапно, как появились, исчезли и Советские войска, воевавшие с немцами на окраинах города.

Рудаки на совещание к Гувернер-Майору не взяли, и он очень обиделся. Иванова и Штельвельда пригласили, а его нет. Правда, Рихмана тоже не пригласили, и это немного утешало.

«Надо же, – думал он, – надо же, специальность у меня какая непопулярная – лингвистика. Была бы, скажем, история – и то лучше. А лингвистам никакого уважения со стороны властей не было, нет и не будет».

Особенно огорчало его то, что не пригласили его как раз тогда, когда было у него, что сказать «высокому собранию». Носился он с простенькой, но, как ему казалось, убедительной идеей о том, что все эти спектакли, устраиваемые горожанам Аборигенами и Аборигенками, были не что иное, как своего рода средневековые моралите, что задачей этих спектаклей было наглядно продемонстрировать людям их прошлые и настоящие ошибки и грехи. Он хотел сказать «собранию», что, по его мнению, все эти малоприятные события прекратятся, как только Аборигены поймут, что люди свои ошибки (и самую ужасную среди них – войну) осознали и не будут повторять. Вот тогда и вернется на свою околоземную орбиту прежнее солнце, и вообще, все станет как прежде.

Правда, Иванову его идея не понравилась.

– Ты что же, хочешь, чтобы опять это ворье вернулось? – спросил Иванов, когда он поделился с ним.

– Какое ворье? – сначала не понял Рудаки.

– Ну эта власть прежняя, – ответил Иванов.

– Причем тут это? Почему это они должны вернуться? – взъерошился Рудаки, а Иванов только рукой махнул.

Неприятный осадок после разговора с Ивановым остался, и Рудаки решил впредь никому о своих идеях не рассказывать. Нет пророка в своем отечестве! А тут еще и на совещание не пригласили.

Когда Иванов с Штельвельдом ушли на совещание к Гувернер-Майору, Рудаки в расстроенных чувствах вышел из дому и отправился гулять по Майорату. После того как их ночью подобрал гусарский патруль, жили они на территории Печерского майората в бывшей школе, в которой учились когда-то жена, а потом дочь Рудаки. Патруль гусар перевез в Майорат семьи и друзей Рудаки и еще многих горожан, которые по той или иной причине избегали встречи с немцами. Все беженцы жили теперь в этой старой школе, превращенной в общежитие: там поставили походные раскладушки и оборудовали несколько комнат под временные кухни.

На дворе был ветер и шел дождь, но на улицах Майората было довольно людно – жизнь в Майорате продолжалась как и прежде неспешно и солидно, несмотря на немецкие войска за его границами. Только усиленные патрули гусар, разъезжавшие по улицам, говорили о том, что идет война, а так все осталось по-прежнему.

У Рудаки были талоны, выданные беженцам, и он зашел в одно из кафе, чтобы выпить кофе. В кафе все было почти как в мирное время, до катастрофы и даже, пожалуй, лучше. Публика была солидная, и не было крикливых подростков и бритоголовых «качков», чувствовавших себя хозяевами в прошлой жизни. Посетители тихо разговаривали или читали газеты. Рудаки взял чашку кофе и сел за свободный столик.

Он зашел в кафе, чтобы согреться и подсушиться (погода стояла мерзкая, и ни одно из четырех солнц так и не показалось из-за туч), но и, конечно, чтобы в очередной раз поразмышлять над ситуацией, потому что в школе сосредоточиться было никак нельзя – там постоянно было много народу и в гулких коридорах не стихал гомон множества голосов.

В кафе было тихо и уютно, и Рудаки отхлебнул кофе и начал было снова перебирать в мыслях события периода конца света, в который уж раз пытаясь усмотреть в них какой-то смысл, как вдруг в кафе появился сначала Майборода со своим негром, а буквально вслед за ним Этли с какими-то личностями явно иностранного облика и поведения.

Рудаки съежился на своем стуле, надеясь, что вошедшие, особенно Майборода, его не заметят, но не тут-то было.

– Профессор! – заорал Майборода еще с порога так громко, что все посетители небольшого кафе посмотрели на него, и конечно, его заметил Этли и, сказав несколько слов своим спутникам, направился к столику Рудаки.

Первым подошел Майборода, который тащил за рукав слегка упирающегося негра.

– Здоров, надежда мира, – сказал он слегка заплетающимся языком и тут же, перейдя на английский, стал представлять негра и рассказывать, как они столкнулись нос к носу с немецким патрулем, еле ноги унесли и после этого стрессы снимают. Тут подошел Этли, а потом и его спутники, естественно, оказавшиеся какими-то начальниками из миротворческих сил ООН, причем начальниками, должно быть, большими, потому что негр, пришедший с Майбородой, несмотря на майорские (насколько разбирался Рудаки) погоны, все время порывался встать и почти ничего не говорил, кроме, изредка, громогласного «Yessir!».

Скоро их компания уже оказалась в центре внимания всего кафе. Иностранцы, которые, должно быть, пользовались тут каким-то кредитом, заказали всем виски, но Рудаки отказался: во-первых, этот напиток он терпеть не мог еще со времен своей заграничной службы, считая его незаслуженно разрекламированным самогоном, а во-вторых, никакого удовольствия ему не доставляло пить в большой, полузнакомой компании – вот с друзьями, в уютной обстановке – это другое дело.

Говорили, естественно, по-английски, а Рудаки этот язык не любил, хотя и знал. Он вообще не любил говорить на иностранном языке – ему все время казалось, что он лепит ошибку на ошибку, и, хотя иностранцы ему часто делали комплименты, говоря, что он владеет их языком безукоризненно, чувство ущербности с годами и практикой только усиливалось.

Говорили в основном о немцах: кто как с ними сталкивался, и кто они такие, и чем может грозить городу оккупация. Никто ничего нового не сказал: Майборода призывал навалиться на немцев всем миром и раздавить фашистскую гадину; его негр сначала слушал неодобрительно, но когда один из ооновских начальников Майбороду поддержал (если бы им мандат не запрещал, они бы тоже «внесли свой вклад»), тут же громко высказался в поддержку: «Yessir!». Заметно невеселый Этли молчал, а потом тихо поведал Рудаки, что ничем ему деятели из ООН помочь не могут или не хотят, хорошо еще, что обещали оставить в Майорате на какой-то мифической должности.

Скоро Рудаки не на шутку заскучал в этом мини-интернационале. Покрутившись немного на стуле, он наконец решился и сказал, что вынужден покинуть компанию, так как ждут его неотложные дела в университете.

– Какой университет?! Ты что?! – вытаращил глаза Май-борода, но Рудаки пнул его под столом ногой и стал прощаться.

Международное сообщество отнеслось с пониманием («Oh! University»), и вскоре он уже опять шел под дождем и думал, куда бы это направиться.

Домой, то есть в общежитие, возвращаться не хотелось – было там шумно и неуютно, но и бродить под дождем тоже радость небольшая. В конце концов он решил пойти во дворец – резиденцию Гувернер-Майора. Был там у него знакомый, который когда-то преподавал у них в университете, а теперь служил у Гувернера кем-то вроде чиновника по связям с общественностью. Во всяком случае, у него можно было посидеть в тепле, выпить чаю и послушать последние новости – там всегда толпились разные люди: всякие военные чины, попы из Патриархата и когда-то наглые и самоуверенные представители «четвертой власти», после катастрофы утратившие былую самоуверенность и превратившиеся в жалких попрошаек и охотников за талонами на продукты.

Он уже свернул было к дворцовому парку, чтобы сократить путь к дворцу, но тут вмешалась судьба (или, как говорил Штельвельд, выпал его номер в генераторе случайных чисел) и рядом с ним затормозил джип, в котором, конечно же, сидел «славянин» из Самообороны и звал его:

– Профессор!

Рудаки уже начал задумываться о мистической роли этого (он вспомнил фамилию) Га-Рицона в его, Рудаки, судьбе – уже дважды он спасал его, и вообще, слишком часто пересекались их дороги. Вот и сейчас «славянин Га-Рицон» окликал его из своего джипа. Рудаки это все не нравилось. Он хмуро» подошел к машине и, не поздоровавшись, сказал:

– Опять вы меня профессором обзываете!

– Извините, профессор, забыл я, как вас зовут. Закрутился тут. Столько разного было, – сказал «славянин».

– Аврам я, – напомнил Рудаки, – Аврам Рудаки.

– Конечно, Аврам! – воскликнул Га-Рицон. – Как я мог забыть?! И не еврей, я помню.

– Не еврей, – согласился Рудаки, – Аврам и не еврей – очень смешно.

Га-Рицон засмеялся:

– Аврам и не еврей, – и спросил: – Куда направляетесь? Может, подвезти?

– Да никуда конкретно, – ответил Рудаки, – вот думал приятеля своего, чиновника во дворце навестить, узнать последние новости, а так идти некуда – в городе немцы, а в общежитии шумно и душно – не хочется там сидеть.

– Новости надо в городе узнавать, – сказал Га-Рицон. – А хотите со мной в город поехать? Сейчас мы танк и БМП направляем в Софийский патриархат – они помощь запросили по рации, будто бы немцы собор хотят захватить.

– А можно? – спросил Рудаки.

– Можно, – ответил Га-Рицон. – Каску вот только наденьте, – и он достал с заднего сиденья голубую каску миротворца ООН.

– Неудобно как-то, – заколебался Рудаки, но забрался в джип, и вскоре они уже дожидались у пропускного пункта, пока подойдут танк и БМП с гусарами.

Все время, пока они ждали, Га-Рицон оживленно переговаривался по рации на иврите. Вклинившись в паузу в этих бесконечных переговорах, Рудаки спросил:

– Ну что там? Какие новости?

– Да все то же, собор хотят захватить, но вроде не немцы, а местные какие-то. Сейчас поедем, разберемся, – ответил Га-Рицон.

За углом раздались рев двигателей и лязг гусениц, и на площадь перед пропускным пунктом выехал танк и бронетранспортер с гусарами. Га-Рицон вышел, поговорил с командиром отряда гусар, и вскоре они уже выезжали из Майората вслед за немилосердно ревущим и воняющим выхлопными газами бронетранспортером. Через некоторое время Га-Рицон обогнал военные машины, и сразу стало легче дышать и можно было разговаривать.

– Пусто как, – сказал Рудаки, глядя на безлюдную мокрую площадь, которую когда-то называли Европейской. Сейчас она если и напоминала Европу, то Европу времен последней мировой войны, какой она выглядела в старых кинохрониках. Потемневшие от дождя дома с выбитыми стеклами, голые деревья, кучи мусора на асфальте и на клумбе в центре площади, покосившиеся фонарные столбы, и ни души нигде. Они стали пересекать площадь, объезжая клумбу, и открылся Крещатик, широкий и тоже абсолютно пустой, насколько достигал взгляд – ни людей, ни машин, ни животных, даже птицы и те, казалось, куда-то попрятались или улетели.

Рудаки вспомнил город атомщиков Припять, в котором ему пришлось побывать вскоре после Чернобыльской катастрофы.

– Город-призрак, – сказал он Га-Рицону.

Тот повертел головой, внимательно вглядываясь в пустые улицы, и почему-то почти шепотом ответил:

– Тут осторожно надо. Вон там, – он показал на улицу, круто поднимающуюся с площади на Владимирскую горку, – вон там на углу Мишу убили. Вы его видели, он со мной тогда патрулировал, когда мы вас на Красноармейской подобрали.

– Как убили? – тупо спросил Рудаки. – Кто? Немцы?

– Да нет, местные подонки. Вот из того дома стреляли. Осмелели они при немцах – думают, те будут помогать им евреев уничтожать, как раньше, но они просчитались – немцы не те, – он помолчал, – и евреи не те.

– Жалко вашего товарища, – сказал Рудаки и спросил, помолчав. – Так это вы тут с немцами в бой вступили – я слышал?

– Нет, – ответил Га-Рицон, – мы на мосту их встретили. Тогда много наших убили. Наши пули их не берут. Пришлось в Майорат отступить.

Их догнали танк и бронетранспортер, и говорить стало невозможно. Поднявшись по крутой улице мимо костела, они оказались на площади перед Софийским собором. У входа на территорию собора, отгороженную забором, собралась группа людей – человек двадцать, не больше. У некоторых в руках были автоматы. Увидев танк, люди стали разбегаться и прятаться в подъездах. Вскоре оттуда раздались выстрелы. Танк остановился и повел из стороны в сторону пушкой, а из бронетранспортера выскочили гусары и, развернувшись в цепь, побежали ко входу в собор, на ходу отвечая на выстрелы из подъездов. Га-Рицон поставил джип под прикрытием танка и, бросив Рудаки: «Не выходите из машины!» – побежал за гусарами, придерживая на груди автомат.

Рудаки стало неуютно. Не то, чтобы он испугался, под прикрытием такого конвоя бояться вроде бы было нечего, да бывал он и раньше и не в таких переделках – просто стало ему неуютно и как-то не по себе. Танк, стоявший рядом с джипом, вонял и грохотал. Рудаки посидел еще немного, потом нахлобучил поплотнее каску и, пригнувшись и петляя, побежал к собору. Он отдавал себе отчет, что его долговязая фигура в длинном плаще была хорошей мишенью, но перестрелка, похоже, уже прекратилась – стрелявшие из подъездов возле собора, должно быть, убежали, испугавшись гусар.

Когда он добежал до входа в собор и вскочил в широкий проход под колокольней, там уже стоял пост Черных гусар, и ему пришлось долго объясняться с капралом, пока его наконец не впустили во двор. Там он сразу увидел Га-Рицона, стоявшего у входа в собор с командиром отряда гусар и разговаривавшего с растрепанного вида священником в заляпанной грязью черной рясе.

Увидев его, Га-Рицон нахмурился и сказал:

– Ну, профессор!

– Извините, – промямлил Рудаки, – заскучал я там один, – и поспешно добавил, – я сейчас назад…

– Оставайтесь уж здесь, – Га-Рицон покачал головой.

– А джип?

– Джип никуда не денется.

И Рудаки остался и, прислушиваясь к разговору, стал смотреть на собор и окружающие его постройки. Все здесь было так же, как и двадцать лет назад, когда заходил он сюда студентом, а потом гулял со своей маленькой дочкой. Строгие очертания тысячелетней византийской церкви не смогли испортить ни более поздние пристройки, ни неуклюжая современная реконструкция – она была по-прежнему прекрасна, и еще более жалкими, жестокими и нелепыми рядом с ней казались людские поступки.

– Они давно хотели собор захватить, – говорил между тем священник, вытирая рукавом рясы измазанное грязью лицо, – а сегодня пришли с бумагой от немцев, где будто бы Патриархату приказано передать собор Украинской церкви. Его святейшество их отказался принять, и тогда они тут погром учинили. Стрелять, правда, не стреляли, но преосвящен-нейшего епископа Леонтия сильно прикладом ударили и утвари много побили. Спасибо вам, а то захватили бы храм.

Говоря все это, священник подчеркнуто обращался к командиру гусар и недовольно косился на шестиконечные звезды на погонах Га-Рицона.

Из соседнего с собором здания, где, должно быть, находилась канцелярия Патриарха, вышел монах в сиреневом клобуке и подошел к говорившим.

– Как он? – спросил священник у монаха.

– Бог милостив, оклемался, – ответил тот, и Рудаки подумал, что речь идет, очевидно, о епископе, пострадавшем от бандитов.

– Мы оставляем у вас небольшой отряд и будем поддерживать с ним постоянную связь. Если надо будет, пришлем подкрепление, но я думаю, они больше не сунутся. Покормите потом моих людей и разместите на ночь, – говорил священнику гусар.

– Конечно, конечно, всенепременно. Бог вас благословит, – благодарил и кланялся священник, а гусар громко позвал:

– Сторженко!

Подскочил гусар с какими-то малопонятными символами в петлицах и лихо отсалютовал.

– Вольно, вольно, капрал, – сказал командир отряда, – давайте отойдем в сторонку, – и они отошли в сторону.

– Я поеду, поручик, – крикнул Га-Рицон командиру гусар.

Тот обернулся, приложил два пальца к кепи и неодобрительно покосился на Рудаки – нелепую фигуру в длинном плаще и надвинутой на уши каске. Рудаки смутился, снял каску и пошел за Га-Рицоном к выходу.

Джип действительно никуда не делся, и возле него все так же грохотал танк, окутанный синеватым дымом выхлопа. Вскоре они уже ехали по площади, объезжая памятник Хмельницкому, и Рудаки вспомнил, что там, в Патриархате, ведь должны были находиться Чинчуки, а он даже не поинтересовался, как они там.

«Эх! Дурья башка! – мысленно выругал он себя. – Да чего уж теперь…» – и спросил Га-Рицона:

– Куда мы теперь?

– Надо на Подол подъехать, посмотреть, как там у синагоги, – ответил тот и надолго замолчал.

Пока ехали, Рудаки думал о нацистах и даже не о нацистах, а о национализме, который ему, по сути, человеку без родины, казался диким и совершенно неуместным в это время.

«А вот поди ж ты, – размышлял он, – как глубоко сидит он в народе: вот местные антисемиты, как только появилась возможность, стали сводить счеты с евреями. Евреи вот тоже первыми напали на немцев, хотя, конечно, тут их дело правое. А этот поп, – вспомнил он, – как принципиально он не обращался к Га-Рицону, а ведь служитель Церкви Христовой – „несть ни эллина, ни иудея“, так сказать. И украинцы тоже имеют право молиться на своем языке и, если подумать, и на независимость право тоже имеют».

Он так был поглощен своими размышлениями, что только сейчас заметил, что их джип еле ползет, а Га-Рицон дергает его за рукав и что-то говорит.

– Что? – переспросил он.

– Немцы, – ответил Га-Рицон, – мотоцикл вон там, впереди, смотрите, арестовали, похоже, кого-то. Там у них женщина в коляске и ребенок, кажется.

Рудаки увидел недалеко впереди мотоцикл с коляской, на мотоцикле сидели немецкие солдаты в касках и потемневших от дождя плащах, а в коляске была женщина, одетая во что-то яркое и пестрое и державшая на руках ребенка. Рудаки испугался, а Га-Рицон взял в левую руку автомат и прибавил скорость.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Рудаки дрожащим голосом.

– Не бойтесь, профессор, – усмехнулся еврей, – это же куклы. Не надо только в них стрелять – тогда они отвечают. Он поравнялся с мотоциклом и громко крикнул:

– Halt! Herr Kommandant befähl uns dieses Weibstück zu übergeben!

Мотоцикл остановился и немец, сидевший впереди, сказал:

– Jawohl! – приложил руку к каске и крикнул женщине: – Raus!.

Цыганка молча вылезла из коляски, прижимая к себе ребенка, и, подобрав юбки, быстро забралась в джип. Как только джип тронулся, она тут же разразилась громкими проклятиями, призывая на головы немцев и их родственников всевозможные беды, среди которых самой невинной напастью была чума. Ребенок, оказавшийся не таким уж маленьким, тут же схватил сзади каску Рудаки и пытался ее стащить. Пока Рудаки сражался с ребенком за каску, немецкий мотоцикл свернул за угол и скрылся.

Возле синагоги все было спокойно, Га-Рицон недолго поговорил на иврите с бойцами Самообороны, охранявшими синагогу, и они поехали обратно в Майорат. Больше ничего достойного внимания по дороге не случилось, а как только они подъехали к пропускному пункту, цыганка схватила ребенка, выскочила из машины и побежала прочь. Рудаки окликнул было ее, а Га-Рицон только пожал плечами. Позднее выяснилось, что она прихватила радиотелефон, лежавший на сиденье.

На этом приключения Рудаки в оккупированном городе закончились – в общежитии Ива посадила его под домашний арест. А скоро закончилась и оккупация – через десять дней немцы исчезли из города так же внезапно, как появились. И слава богу, потому что, как сказал Иванов, никакого действенного средства борьбы с ними на совещании у Гувернер-Майора придумать не удалось.

 

15. Твари бессловесные

После ухода немцев стала постепенно налаживаться прежняя жизнь. Горожане, которые прятались в Майорате, вернулись домой, и многие окончательно перебрались из подвалов в квартиры – «землетрусы» не случались уже давно, да и страх перед ними как-то ослабел по сравнению с только что пережитой войной, которая далеко не для всех оказалась игрушечной. Как для военной игры, устроенной Аборигенами неизвестно для каких целей, в ней было немало жертв: погибло много бойцов Еврейской самообороны, были потери и у гусар; в перестрелках с отрядами Майората и Самообороны было убито несколько местных фашистов, осмелевших с приходом немцев; были жертвы и среди мирных горожан.

После войны Рудаки переехали в свою старую квартиру на дальнем Печерске. Аврам сначала с опаской ходил по квартире и плохо спал по ночам, опасаясь своего двойника в итальянском галстуке, но потом как-то привык и забыл о нем, тем более что появились новые заботы – почти все продукты, накопленные в ивановском подвале запасливыми женами Иванова и Рудаки, во время оккупации исчезли – то ли немцы их реквизировали, то ли просто побывали в подвале грабители, но осталась лишь овсяная крупа и немного тушенки, сохранившейся в квартире у Иванова.

Мамед жаловался на трудности послевоенного периода и кормил плохо, а скоро и совсем отказал от стола, говоря, что содержание кота ему дорого обходится и что кот мышей больше не ловит, потому что ловить стало некого. Хорошо еще, что удалось уговорить его оставить все-таки кота на неопределенное время, пока «Аврам-бей паек не получит».

Поэтому завтраки в семье Рудаки проходили невесело, впрочем, как и обеды. Не способствовала бодрому настроению и унылая погода позднего октября, необычно в этом году холодного.

– Надоела каша – сил нет, – Рудаки отложил ложку и уставился в окно.

За окном было пасмурно и шел дождь со снегом.

– Больше ничего нет, – сказала Ива, тоже перестала есть и спросила без особой надежды в голосе. – А на кафедре ничего не обещали? Может, стоит тебе сходить, узнать – ведь давно уже не был?

Рудаки довольно долго молчал, наблюдая за вороной, старательно обклевывавшей сморщенное, почерневшее от заморозков яблоко на яблоне за окном их квартиры.

«Рано холода установились в этом году», – лениво подумал он и наконец ответил Иве:

– Ладно, схожу. Чаю вот выпью и пойду. Может быть, действительно что-нибудь давали. Хотя вряд ли – с этими немцами все по домам сидели.

Они молча стали пить чай, глядя на унылый осенний пейзаж за окном. Снег шел уже который день, перемежаясь дождем, и асфальт на дорожке перед домом покрывала смесь опавших листьев и мокрого снега, холодная и противная даже на вид. Дом Нации, стоявший напротив, с обвалившейся после «землетруса» крышей-парусом и разбитыми окнами, выглядел при такой погоде, как классический «дом с привидениями».

– Хмурое утро, – усмехнулся Рудаки.

Ива улыбнулась в ответ и сказала:

– Там у Толстого третья часть как-то оптимистично называлась, а у нас едва ли оптимистическое продолжение будет.

– Это и есть третья часть, – уверенно заявил Рудаки, – «Сестры», что-то там еще – не помню названия – и «Хмурое утро», то есть надо понимать так, что хотя и хмурое, но все же утро.

– Ты думаешь? – усомнилась Ива и, увидев, что Рудаки уже пошел в прихожую одеваться, крикнула ему вслед: – Куртку надень, а то опять в плаще выскочишь, пижон.

– Ладно, – ответил Рудаки из прихожей, надел теплую куртку, замотал шарф и натянул на голову черную вязаную шапочку, которую называл «уголовкой».

– Ну я пошел, – крикнул он из прихожей, – к обеду постараюсь вернуться.

– На обед та же каша, – крикнула ему в ответ Ива, он покачал головой, сказал: «Пока!» и вышел из квартиры.

На улице было еще противнее, чем казалось из дома. Сильный ветер швырял в лицо снег с дождем. Такая погода стояла уже почти месяц – ни одно из четырех солнц не могло пробиться сквозь тяжелые черные тучи, висевшие над городом, и некоторые оптимисты уже стали говорить, что, может быть, солнце уже одно, как прежде, а не четыре и вот рассеются тучи, и все в этом убедятся.

Рудаки сомневался, что за тучами одно солнце, точнее, был уверен, что их четыре, как и раньше, но в то же время не мог не признать, что после ухода немцев в окружающем их мире действительно произошли кое-какие изменения, например, не случались больше «зелетрусы». Но самым заметным событием, последовавшим за «немецкой оккупацией», был, конечно, «исход» Аборигенов. Вслед за немцами из города в одночасье исчезли и Аборигены, и Аборигенки.

Больше чем за два года, прошедшие после их появления, горожане уже привыкли к тому, что Аборигены сидели кружком почти на каждом перекрестке, глядя прямо перед собой и никак не реагируя на редких прохожих. Некоторые разжигали костры и сидели, пристально глядя на огонь, и казалось тогда, что в городе встала табором орда полуголых дикарей. Особенно напоминали они диких туземцев с экзотических островов, когда вдруг заводили свои бессмысленные песни или пускались в пляс под слышную только им музыку. Устраивались они и в помещениях, главным образом в покинутых домах и некоторых учреждениях.

По непонятной причине ни Аборигенов, ни Аборигенок не было только в Майорате. Штельвельд утверждал, что им мешает проникнуть на его территорию ток высокого напряжения, будто бы пропущенный через проволочное заграждение на его границах. Рудаки с ним не соглашался, правда, сам никакого объяснения предложить не мог.

И вот теперь Аборигенов нигде не было видно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли «мутанты», одетые в современные костюмы и с разными лицами, а Иванов говорил, что из институтского коридора исчез и воскресший академик Панченко.

«Наверное, и мой двойник исчез, и лжекапитан Нема, – думал Рудаки, прыгая через лужи и отворачивая лицо от мокрого снега. – Кстати, и настоящий Нема тоже испарился. Никто тогда как-то не заметил, куда он делся, когда нас патруль привез в Майорат. И потом, пока мы в Майорате жили, его никто не встречал.

Объявится ли опять легендарный капитан? Нашел ли он своих посредников? Хорошо бы повидать его, а то что-то скучно жить стало – никакой цели, – Рудаки спрятался в подъезде какого-то дома и закурил. – Вот и Аборигенок нет. Не показывают нам больше свои картинки прошлого и будущего, не катают на машине времени, не конвоируют куда-то бомжей и бандитов».

Сигарета отсырела, и курение не доставляло обычного удовольствия, он ее выбросил и опять запрыгал через лужи.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ИСХОД АБОРИГЕНОВ

На третий год катастрофы, сразу после «немецкой оккупации», из города в одночасье исчезли так называемые Аборигены, возникшие в городе неизвестно откуда вскоре после появления на небе четырех солнц. Эти загадочные существа сначала вызвали в городе переполох, а затем горожане к ним постепенно привыкли и перестали замечать, тем более что в жизнь города и горожан они никак не вмешивались и никому своим присутствием не мешали. Они исчезли внезапно и одновременно: исчезли «классические» полуголые экземпляры – все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли и «мутанты», одетые в современные костюмы и с разными лицами, в которых горожане часто признавали своих знакомых, главным образом умерших. В городе считали, что они исчезли, устыдившись своей последней и единственной акции – так называемой немецкой оккупации, однако многие сомневались в том, что они к этому были причастны. Одновременно с Аборигенами исчезли и Аборигенки – существа, внешне похожие на женщин, активно вмешивающиеся в жизнь города после вселенской катастрофы.

«И Аборигенки куда-то делись, – Рудаки с трудом переправился через огромную лужу возле станции метро, о котором напоминала теперь лишь ржавая и покосившаяся огромная буква „M“ y входа. – Где-то теперь эти серебристые амазонки? Все куда-то подевались. Устроили нам представление и исчезли, как будто сами испугались своего последнего спектакля».

А спектакль, и правда, получился нелепый и трагический. Страшным памятником этим двум неделям стала братская могила бойцов Самообороны на еврейском кладбище. Под треск ружейных залпов похоронили в Майорате погибших гусар. На Красноармейской остался обгоревший остов большого жилого дома, неизвестно зачем расстрелянного прямой наводкой из полупрозрачного «немецкого» танка.

«Какая все-таки тупость! – думал Рудаки. – Конечно, моральные всякие критерии к Аборигенам применять глупо – гуманность там и прочее, но это же попросту нелепо – устроить для нас такой страшный спектакль. Для чего? Какой в этом может быть смысл?».

Он вдруг вспомнил разговор, который случился у него с одним батюшкой в поезде. Выпили они тогда прилично – ехали вдвоем в купе на юг зимой, народу в вагоне было немного. Разговаривали обо всем, но как только Рудаки пытался завести разговор о боге, поп всячески уклонялся, а когда он прямо его спросил: мол, чего вы, отче, избегаете беседы о боге – это ведь вроде профессия ваша, тот серьезно так ответил: «Это не профессия, а крест мой, потому что понять, чего он хочет (он показал пальцем вверх), я не могу и никто не может».

«Наверное, и с Аборигенами только так и можно – так сказать, „неисповедимы пути аборигенские…“». Он уже прошел порядочное расстояние и шел теперь вверх по бульвару Шевченко, приближаясь к университету, выделявшемуся на общем сером фоне поздней осени своими освященными историей стенами и колоннами «цвета мясных помоев».

Городская легенда гласила, что один из русских царей будто бы повелел покрасить здание университета в красный цвет в назидание мятежным студентам, бунт которых когда-то подавили по его приказу. Легенда эта не имела под собой абсолютно никакой исторической основы, но при всех властях – а их город повидал немало – университет неизменно красили в разные оттенки красного цвета, отчего его тяжеловесное, казарменное здание становилось еще уродливее.

Рудаки университет не любил, не любил ни красный его корпус – собственно университетское здание – ни стоявший напротив «желтый дом», как его называли из-за цвета и буйных обитателей, – превращенное в университет здание бывшей классической гимназии, по коридорам которого бродили тени когда-то окончивших эту гимназию великих. Не любил за казенный дух, за самодовольные рожи профессоров и не профессоров и запах мокрых тряпок и мела, который не выветривался даже в погожие весенние дни, когда по коридорам гуляли сквозняки. В общем, не любил за все в целом, может быть, и незаслуженно, но искренне.

Ходил он сюда читать лекции уже десять лет, если считать и последние два с лишним года, когда никаких лекций, конечно, уже никто не читал, а просто немногие оставшиеся в городе преподаватели забредали иногда на свои кафедры, чтобы обменяться новостями и при случае получить пайки, которые привозили из Майората, – университет, как и другие сохранившиеся в городе научные и культурные учреждения, находился под покровительством Гувернер-Майора.

Кафедра Рудаки находилась в «желтом доме». Он осторожно поднялся по скользким железным ступеням исторической лестницы, помнившей подкованные сапоги воспетых Булгаковым «белых» юнкеров, прошел по длинному полутемному коридору и открыл дверь своей кафедры.

За столом заведующего сидел его аспирант Сергей и ел из банки тушенку кинжалом с орлом на рукояти. Кинжал был явно немецкий – рядом на столе лежали ножны со свастикой.

– Сабах-аль-хейр, – поздоровался Рудаки.

– Сабах-аль-нур, – ответил Сергей, положил кинжал, встал и поклонился, приложив ладонь к сердцу, Сергей был арабистом и высоко ценил восточный этикет.

– Кинжал у вас выше всяческих похвал, – Рудаки сел возле стола, взял ножны и повертел в руках. – Где взяли?

– А тут на столе и лежал, – ответил Сергей, сел и поддел кинжалом кусок тушенки. – Прихожу – лежит. Оккупанты, наверное, оставили. Тушенки хотите? Только есть нечем – один вот кинжал.

– Вообще-то хочу, – признался Рудаки и поинтересовался: – А откуда продукт?

– Паек, – коротко ответил Сергей, положил в рот тушенку и показал кинжалом в угол, где были свалены коробки. – Там ваш ящик, я все сюда перенес – Павловна совсем расклеилась, склад бросила.

Павловна была секретарем кафедры и занималась пайками.

– А что с ней? Заболела? – забеспокоился Рудаки.

– Заболеешь тут, – сказал Сергей, – Михаил Сергеич заговорил, – Сергей нервно хихикнул: – Я ее тут целый час водой отпаивал и валерианкой – хорошо еще, что валерианка на кафедре нашлась, – потом домой отправил. Меня и самого сначала чуть удар не хватил. Представляете? Михаил Сергеич?!

– И что сказал? – усмехнувшись, поинтересовался Рудаки, который хорошо знал склонность своего аспиранта к разного рода мистификациям и розыгрышам.

– Сказал, что мышей мало стало и что он тоже имеет право на паек как заслуженный сотрудник и ветеран. Внушительно так сказал: «Заслуженный сотрудник и ветеран!», а хвост так и ходит ходуном. Павловна – в обморок, я за водой бросился, а он хвостом машет и возмущается: «Ветерану двойной паек положен!», – Сергей опять хихикнул.

– Хватит шутить, – сказал Рудаки, – скажите лучше, как Павловна. Вы уверены, что она одна домой дойдет?

– А никто и не шутит, – обиделся Сергей, – он где-то здесь; в коридоре, – я его выгнал, когда Павловна сомлела. Придет – сами услышите.

Михаил Сергеич был университетский кот – всеобщий любимец и баловень университетских старушек, крупный такой котище, весь белый с черным пятном на лбу, из-за которого он и был назван в честь первого и последнего Президента СССР. Он любил первым встречать часто навещавших университет высокопоставленных особ, усаживаясь на специально расстеленной для них ковровой дорожке, и своим торжественным видом очень напоминал в этот момент своего незадачливого тезку.

– Да бросьте вы! – Рудаки не любил, когда его разыгрывали. – А ну-ка дыхните.

– Чем угодно клянусь! – воскликнул Сергей. – Вот я его сейчас притащу, сами с ним поговорите, – и выскочил в коридор.

Рудаки слышал, как он бегал по коридору и звал: «Кис-кис, Михаил Сергеич, кис-кис!».

– Сергей! – крикнул он в коридор – Бросьте вы его. Ну, заговорил и заговорил. Подумаешь, кот заговорил – бывает, время такое.

Сергей возник откуда-то из глубин темного коридора и сказал, переводя дыхание:

– Не нашел, спрятался куда-то. Зря вы мне не верите – он, правда, заговорил. Если бы Павловна не сомлела, не известно, как бы я сам на это прореагировал, а тут пришлось ею заниматься.

– Ладно.

Рудаки решил не спорить. Время действительно такое, что все могло быть. Вот немецкая оккупация повторилась, почему бы и животным не заговорить. Он спросил Сергея:

– А вы уверены, что это был кот?

– Конечно, кот. А кто же? – опешил Сергей.

– Ну не знаю, – ответил Рудаки, – может быть, среди животных тоже Аборигены есть.

– А что? – задумался Сергей. – Это мысль. Может быть.

– Выяснится со временем, – сказал Рудаки. – Вы мне лучше покажите мой паек и помогите в рюкзак перегрузить.

Сергей достал из груды коробок паек Рудаки, и они стали перекладывать содержимое коробки в рюкзак. Там была в основном тушенка и крупа («Опять каша!» – мысленно вздохнул Рудаки), паек был большой, первый после долгого перерыва, и в рюкзак все не влезло.

– Ладно, – Рудаки с помощью Сергея надел на себя тяжеленный рюкзак, – ладно, Сергей, я пошел. На днях зайду еще, а вы кафедру обязательно закройте на замок, а то, если кошки говорить научились, то, может быть, они и консервы теперь открывать умеют. Или мыши. Мыши тут ничего не говорили?

– Не верите… – надулся Сергей, – никто не верит. Тут перед вами еще несколько наших заходило за пайком – никто не верит. Я думал, хоть вы… – Сергей махнул рукой.

– Да верю я, верю – не расстраивайтесь. Я пошел. Пока.

– До свидания, – сказал Сергей, и в его голосе все еще чувствовалась обида.

Рудаки закрыл за собой дверь кафедры, прошел по темному коридору на лестничную площадку, осторожно спустился по скользкой металлической лестнице, и вскоре за ним с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь.

На улице было по-прежнему мерзко. Идти приходилось вниз по бульвару, ноги скользили по мокрому снегу, и если бы не тяжелый рюкзак, придававший ему устойчивость, он наверняка упал бы.

После Бессарабской площади дорога пошла вверх, на Печерск, и идти с полным рюкзаком стало тяжелее. Зато идти вверх было не так скользко, хотя все равно приходилось все время смотреть под ноги, чтобы не упасть.

Так он дошел до своего бульварчика и уже сворачивал к дому, как вдруг кто-то позвал его тонким голосом:

– Господин Рудаки!

Рудаки поднял голову – на улице никого не было, кроме маленькой замерзшей собачки, принадлежавшей старушке-соседке. Черный, не очень, должно быть, породистый и немолодой пинчер с седой бородкой китайского мандарина шел немного позади и дрожал всем своим маленьким тельцем.

– Господин Рудаки! – опять сказал тот же тонкий голос. – Вы должны меня знать, я живу у вашей соседки. Вы должны были нас видеть, мы гуляли втроем: соседка, я и еще одна госпожа, по-вашему – собака. Мы вас знаем – ваша жена помогала нам: давала еду. Теперь эта соседка пропала – ушла вместе с другой госпожой, по-вашему – собакой, и они пропали.

Говорила собака, в этом Рудаки уже не сомневался, говорила, как чревовещатель, не раскрывая рта. Однако это не были хриплые, похожие на рычание звуки, какие, по представлению людей (и Рудаки в их числе), должна издавать говорящая собака, – это была правильная русская речь образованного человека с каким-то даже петербургским изяществом произношения. Может быть, поэтому Рудаки не испугался и даже, пожалуй, удивился не очень. С мокрой, заострившейся от холода и голода мордочки на него смотрели умные выпуклые глаза немолодого, страдающего, но сохраняющего достоинство человека, и Рудаки неожиданно для себя самого спросил в том же старомодном петербургском стиле:

– Чем могу?

– Если можно, пустите меня в ваш подъезд погреться, а то дверь тяжелая – я сам никак не могу открыть, – ответил пинчер.

– Конечно. О чем речь?! – они уже подошли к двери подъезда и Рудаки, придержав дверь, пропустил пинчера в подъезд.

– Огромное вам спасибо, – пинчер прижался боком к батарее отопления, – а то я совсем заледенел.

– Не за что, – ответил Рудаки, – вы уж извините, что я вас домой не приглашаю, но, боюсь, жена испугается. Я сначала с ней поговорю и вынесу вам чего-нибудь поесть.

– Вы очень добры, – пинчер прижался к батарее другим боком. – А насчет вашей жены вы, несомненно, правы – надо ее подготовить, люди привыкли, что мы умеем только лаять, и пугаются, когда мы произносим свои мысли на вашем языке, особенно женщины. Только дети не боятся – они не знают этого мира и спокойно воспринимают все как должное. Только сейчас детей почти нет в городе, – грустно закончил он.

– Я сейчас вернусь, – сказал Рудаки пинчеру и стал подниматься к себе на второй этаж.

«Как же это я не испугался? – думал он. – Да и удивился не очень – привыкли мы, должно быть, к разным чудесам за это время. Ива тоже не должна испугаться, она так любит собак».

Он открыл дверь своей квартиры и сразу увидел, что у них гости – на вешалке висели зеленые «натовские» куртки, и Рудаки узнал «стиль милитэр» семейства Штельвельдов. Тут же в прихожей возник и сам Штельвельд, как-то смущенно сказал: «Привет!» и поспешно принялся помогать Рудаки снять рюкзак. Что-то в этой поспешности было неестественное, нетипичное для «пса-рыцаря», славящегося своей невозмутимостью и умением не терять головы в критических ситуациях.

– Случилось что? – спросил Рудаки.

– Да нет. Ничего особенного – тут, самое, кот заговорил, а так ничего не случилось.

Штельвельд взял рюкзак Рудаки и потащил его в комнату.

– Подумаешь, кот заговорил. У нас в университете тоже коты вовсю болтают, – сказал Рудаки и пошел за ним.

На диване сидела заплаканная Ира Штельвельд, и в комнате сильно пахло валерианкой. Из кухни выглянула Ива, увидела рюкзак и радостно воскликнула:

– О! Паек дали – сейчас будем обедать.

– Привет, – сказал Рудаки. – Дали, как видишь. Здравствуйте, Ирочка. Я слышал, у вас кот заговорил. Какой кот? У вас же нет кота – его же Иванов выпустил. Он нашелся, что ли?

– Я убью Иванова! – решительно заявила Ира Штельвельд. – Это все из-за него. Из-за него Люс погиб! – и она опять заплакала.

Ива принялась ее утешать, а Рудаки пошел на кухню, куда Штельвельд утащил рюкзак, и спросил его:

– Так что там у вас случилось?

– Ира пошла мусор выносить, а там возле баков кот, – ответил мрачный Штельвельд… – Так он, самое, ей вдруг и говорит: «Я видел, как вашего кота собаки разорвали. Он был мужественным котом – дрался как лев. Но что поделать? Силы были не равны». Ира пришла домой – на ней лица нет. Я пошел к бакам, нашел этого кота, и он мне про Люса все повторил. Такие вот дела. Решил вот Иру отвлечь – к вам приехали, потом, может, к Ивановым сходим.

– Ну и что вы об этом думаете? – Рудаки начал распаковывать рюкзак: вынимал из него продукты и ставил на стол.

– А что тут думать? – Штельвельд был, как всегда, категоричен. – Опять нам представление устраивают. Все об этом только теперь и говорят. Мы в трамвае на Подол ехали, так только и разговоров об этом: у кого собака заговорила, у кого кот, а у Гальченки – шофера нашего институтского – так у того свинья заговорила. Расстроился он страшно, говорит: «Два года кормил, как теперь ее резать, если она меня по имени-отчеству называет», – Штельвельд засмеялся.

– А у нас в университете кот местный заговорил – паек себе требует как ветерану, – Рудаки тоже хмыкнул и вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул: – Вот дурья башка! У меня ж собака в подъезде сидит голодная. Тоже, между прочим, говорящая.

– Ива! – позвал он. – Помнишь того пинчера, что со старушкой гулял, и еще одна собака. Помнишь? Ты же их подкармливала. Так вот, старушка с одной собакой пропала, а пинчер у меня в подъезде погреться попросил. Покормить его надо. Я сейчас его приведу, только не пугайтесь – он очень воспитанный песик, вежливо так разговаривает и все время извиняется.

И он выбежал из квартиры.

Пинчер и правда оказался на редкость воспитанным и вежливым. Как-то неудобно было называть его собачьей кличкой, каким-нибудь бобиком или тобиком, поэтому Рудаки стали звать его Анатолий Александрович Собчак, как звали в далекие, полузабытые времена известного петербургского демократа.

Анатолий Александрович оказался очень интересным собеседником. Рассказал им, например, что собаки (он говорил «господа собаки») всегда понимали речь людей, только не хотели с ними говорить, чтобы не потерять свою самобытность и независимость, общаясь с этим суетным и агрессивным племенем, мол, достаточно печального примера Валаамовой ослицы.

Не был он лишен и своеобразного чувства юмора: говорил, например, что никогда не читал ничего смешнее книги Константинова и Мовчана «Звуки в жизни зверей» – какого-то исследования о языке животных.

Рудаки привязался к говорящему пинчеру и с удовольствием гулял с ним, беседуя о разных вещах. Пинчер рассказал много интересного. Например, сказал, что «господа собаки» используют для общения между собой язык запахов, что язык этот очень богатый, со сложной грамматикой и что после родного языка все человеческие языки кажутся «господам собакам» убогими и примитивными. Письменность у них тоже оказалась основанной на запахах: некоторые деревья и столбы служили им чем-то вроде библиотек, а нестойкие запахи на земле заменяли газеты с последними новостями.

Рудаки поинтересовался их отношениями с котами – Валтасар не мог оставаться у Мамеда вечно и надо было его знакомить с Анатолием Александровичем. Пинчер сообщил, что у них с котами все конфликты на языковой почве: коты, мол, говорят на уродливом диалекте, считая его языком, причем языком, ничем не хуже собачьего, а «господ собак» страшно раздражает кошачье произношение.

– Если для наглядности перевести это на ваш язык, то кошки, например, говорили бы «пыво», а не «пиво», – возмущался Анатолий Александрович. – А какой образованный человек станет терпеть такое вопиющие издевательство над своим родным языком?!

– Вы правы, наверное, – задумчиво сказал Рудаки без особой уверенности в голосе и тут же поинтересовался: – А вот интересно, зачем вы тогда лаете или зачем кошки мяукают, если у вас есть язык?

– Ну как зачем? Неужели не понятно? – удивился Анатолий Александрович. – А зачем вы руками разводите? Брови поднимаете, если удивлены? Лай и мяуканье – это то же, что ваши жесты и мимика. У нас ведь рук нет, и мимика невыразительная, – и брезгливо добавил: – Особенно у котов.

Интересным собеседником был Анатолий Александрович, и Рудаки к нему искренне привязались. И вообще, горожанам заговорившие вдруг животные пришлись по душе – после первых обмороков и истерик, которые случались в основном с женщинами, горожане привыкли к тому, что животные говорят на их языке, и для многих говорящие четвероногие стали настоящими друзьями.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ГОВОРЯЩИЕ ЖИВОТНЫЕ

Период конца света был знаменателен еще и тем, что на третий, самый богатый событиями год после катастрофы вдруг заговорили на человеческом языке животные. В основном это были собаки, кошки и лошади, так как других животных в городе почти не было. Сначала говорящие «братья меньшие» вызвали в городе панику.

Появились пророки, предвещавшие немедленный конец света. Священники разных религий грозили прихожанам карами божьими за грехи, ссылаясь на библейскую притчу о Валаамовой ослице. Однако проходило время, и ничего нового не случалось. Люди постепенно привыкли к говорящим животным, а для многих они стали настоящими друзьями. Постепенно возвращались к людям бездомные собаки и кошки, которым удалось тронуть сердца людей рассказами о своей нелегкой судьбе.

Только Гувернер-Майора заговорившие вдруг животные едва не погубили. Гувернер-Майор принимал ежегодный парад Конногвардейского полка св. Архистратига Михаила. Едва он выехал на дворцовую площадь на своем любимом аргамаке и поднял руку, собираясь приветствовать своих гвардейцев, как благородный конь сказал ему внушительным баском:

– Простите, майор, вы не могли бы чуть-чуть сдвинуться назад, а то мне седло холку натирает.

Могущественный властелин Печерского майората потерял сознание и грохнулся на булыжники площади, сильно ударившись затылком. Мало того, и помощь ему тоже оказать смогли не сразу, так как конь счел необходимым извиниться перед подбежавшим адъютантом и тот тоже хлопнулся в обморок.

Все же могучий организм майора Ржевского осилил недуг, и уже меньше чем через месяц Гувернер-Майор подписал указ о присоединении Подольского раввината в качестве автономного национального образования, и Печерский майорат стал называться Объединенным Майоратом.

 

16. Картошка «фри»

– Операцию называем «Картошка „фри“», в смысле бесплатная картошка, – сказал Штельвельд, излагая компании свою идею.

Идея была вполне безумная, в духе Штельвельда и состояла в том, чтобы обменять книги на картошку у крестьян.

– Народ тянется к знаниям, – продолжал Штельвельд, – и мы отдадим ему, так сказать, излишки.

– А благодарные крестьяне отдадут нам излишки своей картошки. Так что ли? – поинтересовался Иванов.

– Ну да. Именно так.

Если Штельвельд что-нибудь задумал, то остановить его было невозможно – иронию в вопросе Иванова он просто-напросто игнорировал и стал подробно описывать проект.

Транспорт должен был предоставить Переливцев, книги – Ивановы и Рудаки, у которых имелись излишки, унаследованные от родителей, а ехать предполагалось за сто километров к знакомому Штельвельда – сельскому учителю, по его словам, большому книжнику и вообще интеллигенту.

Компания внимала рассказу молча, только Переливцев, узнав, какая судьба предназначается его заслуженной «Волге», в которой он недавно с большими хлопотами вставил стекла, показательно вздохнул.

Молчали же все потому, что в душе отнюдь не возражали против того, чтобы принять участие в этой явно абсурдной затее, – скучно стало жить в городе, давно ничего не случалось, второй месяц кряду небо было затянуто тяжелыми тучами, из которых сыпался то дождь, то мокрый снег, и главное, делать было совершенно нечего и бесконечно тянулись пустые дни.

Рудаки, который, чтобы как-то заполнить пустые дни, стал писать хроники этого странного времени, как-то, сидя с Ивановым за скучной бутылкой ивановского самогона, пожаловался, что писать стало абсолютно не о чем, и предположил, что после катастрофы все они умерли и находятся сейчас в чистилище.

– Мы в третьем круге, где вечный дождь струится, – вздохнул он, глядя в окно, за которым шел нескончаемый дождь.

– Третий круг – это уже ад, старик, – поправил его любивший точность Иванов, но в принципе согласился. – Как в аэропорту, – сказал он, – когда ждешь самолет, а рейс все откладывается и откладывается.

Поэтому все мужчины одобрительно отнеслись к экспедиции, хотя энтузиазм свой старались не демонстрировать в присутствии жен, которые тоже с удовольствием отправились бы с ними, но понимали, что их наверняка не возьмут, и потому объединились в непримиримую оппозицию.

Обсуждали проект Штельвельда у Ивановых, где традиционно собирались теперь каждую условную неделю и уже не в подвале, как раньше, а в просторной ивановской квартире. Обсуждались два важных вопроса: какие книги нужны народу и кто поедет.

Второй вопрос, в связи с его остротой, постановили решить жребием, и тут же встал третий вопрос – об участии в жеребьевке дамской оппозиции. Штельвельд стремление оппозиции к равенству пресек в корне, воззвав к здравому смыслу: мешок с картошкой весил килограммов двадцать. Оппозиция надулась, но согласилась с очевидным.

И тут встал четвертый вопрос – о числе участников экспедиции. Переливцев считал, что, кроме него, должны поехать еще двое – так получалось оптимальное число грузчиков и для картошки место оставалось не только в багажнике. Выходило так, что и этот вопрос решался вроде как сам собой – Переливцев не обсуждался как водитель, а Штельвельд – как автор идеи и знакомый крестьянского просветителя, и оставалось одно свободное место, которое после короткого спора было решено отдать Иванову – признанному лидеру их маленького сообщества, в котором каждый делал вид, будто он сам по себе и никаких лидеров и диктаторов не признает, как и положено свободомыслящему интеллигенту.

Наконец все с удовольствием занялись первым вопросом: какие книги брать – тут уж все были равны и у каждого было свое мнение о том, что народ любит и что ему предложить для самообразования и культурного роста.

Без возражений прошли Пушкин и Гоголь. Гоголь потому, что ехали в почти гоголевские места.

– Там до Миргорода рукой подать, – сказал Штельвельд. Правда, по карте выходило, что Миргород совсем в другом направлении, но Штельвельда это не смутило.

– Врут карты, – сказал он уверенно.

Пушкина поддержали единогласно.

– Пушкин – он и в Африке Пушкин, в Африке особенно, – сказал Рудаки и неожиданно добавил: – И на Украине.

С ним никто не спорил, а Чинчук внес свою лепту в дело ознакомления крестьян с трудами великого русского поэта. Поблескивая новой наградой – серебряной Звездой Давида, которой его наградил Подольский раввинат по случаю объединения с Майоратом, он вытащил из рюкзака «Сказки» Пушкина на русско-украинском языке.

Это было первое академическое издание Института русско-украинского языка в Объединенном Майорате – внушительный том с иллюстрациями. Кот там назывался «кит», а на дубе был «ланцюг». Книгу решили подарить крестьянам тоже единогласно.

Без возражений прошли украинские классики: Шевченко, Украинка, Франко и иже с ними. Между Ивановыми и Рудаки даже возник спор по поводу того, чьи книги отдавать, – и те, и другие от классиков были не прочь избавиться. Порешили, что возьмут половину у тех и половину у других.

Добавили немного просветительской литературы – энциклопедию садовода и огородника, на случай если туземцы подзабыли искусство земледелия, и начальный курс английского языка для местных детей. Рудаки попытался сбыть учебник языка суахили, утверждая, что этот язык ничем не хуже английского и расширяет возможности контактов, но его попытка провалилась, а Иванов даже сказал, что этот учебник и для перегонки не годится, так как может придать напитку нежелательный и вредный для северного организма экзотический привкус.

На этом тема была исчерпана, и компания стала расходиться – участникам экспедиции на следующий день надо было очень рано вставать.

Назавтра, заехав предварительно за Штельвельдом и Ивановым, Переливцев подъехал к дому Рудаки, чтобы забрать приготовленные книги, и тут участников экспедиции ожидал сюрприз. Рудаки вынесли книги к машине, и вместе с ними появился пинчер Анатолий Александрович, а чуть позже спустился к машине Урия, который накануне у них заночевал.

И Анатолий Александрович, и Урия стали просить, чтобы их взяли в экспедицию.

– Еще не известно, встретите ли вы там людей – что происходит за пределами города, мы вообще почти не знаем, а вот собак вы там встретите обязательно и без меня договориться с ними не сумеете. «Господа дикие собаки» – народ невоспитанный и агрессивный, – представил свои аргументы Анатолий Александрович, а Урия просто сказал, что подыхает от скуки и готов спать на мешках, а уж таскать мешки готов хоть целые дни.

Рудаки не хотели отпускать пинчера, но ему удалось убедить и их, и участников экспедиции, и вскоре он уже сидел на переднем сиденье рядом с Штельвельдом, а около него Ива положила узелок с его миской и пакет с едой для собак. Урию долго не соглашались брать и взяли только после того, как он пригрозил начать пить «по-черному» и умереть под забором.

– Ладно, пусть едет, – наконец согласился Иванов, возражавший больше других, – не будем брать грех на душу.

– Но учти, – сказал он Урии, – в экспедиции почти сухой закон.

– Не страшно, – бодро ответил Урия, – я сейчас пью мало, и у меня с собой есть.

Он встряхнул своим рюкзаком, и там недвусмысленно забулькало. Иванов только усмехнулся.

Из-за всех этих разговоров и сборов выехали поздно, но дорога была хорошая и где-то через полтора условных часа они уже выехали за город. Людей в городе было мало, изредка еще можно было увидеть прохожего и на окраинах, но за городом уже царило полное безлюдье.

Когда они ехали по окраинам, впервые продемонстрировал свои способности Анатолий Александрович. Из ворот какого-то окруженного забором склада или гаража выскочила и помчалась с громким лаем за машиной стая собак. Анатолий Александрович попросил опустить стекло и коротко тявкнул. Свора немедленно замолчала – собаки уселись на дороге и недоуменно поглядывали то на машину, то друг на друга.

– Что вы им сказали? – спросил Штельвельд Анатолия Александровича.

– Ничего, – ответил тот, – просто я жестом убедил их, что мы едем по своим делам и не представляем для них угрозы, – и добавил: – Но это еще городские, достаточно цивилизованные собаки – дальше будет сложнее.

Поехали дальше. Чем более они удалялись от города, тем хуже становилась дорога. Когда-то это было вполне приличное шоссе, ведущее на юг. Всегда на нем, как помнили путешественники, было оживленное движение. Но это было до катастрофы. Сейчас «землетрусы» и полное отсутствие какого-либо ухода превратили шоссе почти в проселок. Из-за трещин и провалов Переливцеву часто приходилось съезжать на обочину, а один раз они едва вытащили общими усилиями застрявшую в грязи машину. Однако, как утверждал Штельвельд – правда, без особой уверенности в голосе, – до цели путешествия было уже недалеко.

– Вот, кажется, за тем леском надо свернуть налево – там еще водонапорная башня должна быть и мостик такой, – направлял он движение экспедиции, – до темноты будем на месте, у Юхима и заночуем. Так участники экспедиции впервые услышали имя крестьянского просветителя.

Вскоре показалась и упомянутая водонапорная башня, напоминавшая своей опасной кривизной Пизанскую, а вот мостика как раз и не оказалось – речка была, довольно широкая, быстрая и мутная, а от мостика не осталось никаких видимых следов.

– А был ли мостик? – спросил Переливцев, чем явно обидел экспедиционного навигатора.

– Я, самое, с этого мостика рыбу ловил, – заявил Штельвельд, вышел из машины, за ним последовал и Анатолий Александрович, и они стали изучать берег, изредка переговариваясь.

– Давайте поедим пока, – предложил Переливцев, – а то чую я, что придется назад ехать. Эту речку мы не преодолеем – глубина здесь, видно, немалая.

Распаковали и разложили на заднем сиденье бутерброды, Иванов достал бутылку и кружки, и стали ждать, пока вернутся разведчики. Правда, Урия предложил выпить, не дожидаясь, «для согреву», но Иванов был тверд и Урии пришлось примириться с ситуацией. Переливцев, которому как водителю пить не полагалось, потребовал себе бутерброд и стал его задумчиво жевать.

Все наблюдали за разведчиками. А у них там явно завязался какой-то спор – Анатолий Александрович даже хрипловато взлаял пару раз, что было у него признаком волнения или раздражения – воспитанный господин Собчак жестикулировал очень редко. Потом сидящие в машине увидели, как он увернулся от пытавшегося его удержать Штельвельда и бросился в воду. Штельвельд что-то крикнул ему вслед и, махнув рукой, направился к машине, а пинчер, бодро подняв черную головку, быстро поплыл к противоположному берегу, вылез на его пологий склон, отряхнулся и скрылся в кустах.

– Упрямый, как тезка, – возмущался Штельвельд, открывая дверцу, – того из-за упрямства и из губернаторов поперли. Па разведку, видите ли, отправился.

Он сел на свое место, принял от Иванова кружку и бутерброд и сказал:

– Ну что? За удачу.

– Не помешает, – откликнулся Иванов, а Урия просто опрокинул в рот содержимое своей кружки.

Все молча жевали бутерброды, потом Переливцев спросил:

– Есть какие-нибудь признаки моста?

– Странно, ничего не осталось, – ответил несколько смущенно Штельвельд, – а мост-то железобетонный был.

– Не туда ты нас привез, – безапелляционно заявил Урия, но встретив гневный взгляд Штельвельда, тут же пошел на попятную и стал произносить инвективы в адрес украинских ландшафтов, где, дескать, все одинаковое и все села друг на друга похожи, немудрено в таких условиях заблудиться.

– Так что? Назад поедем? – спросил Переливцев, который не любил неопределенных ситуаций.

– Наверное, придется, – согласился с ним Иванов, – дождемся только разведки.

Разведчика пришлось ждать довольно долго. Еще раз выпили и доели бутерброды. Развеселившийся Урия рассказал, как он учит русскому языку Этли. Труднее всего англичанину дается русское склонение. Например, он принялся склонять «мышь», как «дочь» – «мышери», «мышерью», а когда Урия. его поправил, не мог уразуметь, почему так: «дочь» – «дочери», а «ночь» – «ночи».

– Но пить научился, – продолжал свой рассказ Урия, – пьет, почти как русский, скоро и язык выучит, потому что русский без пол-литра выучить нельзя.

Путешественники согласились с этим очевидным тезисом, а тут как раз и вернулся изрядно продрогший разведчик. Его вытерли специально переданной для этой цели Ивой Рудаки попонкой, и, слегка перекусив, он начал свой отчет.

Оказалось, что мост существует, только немного дальше, выглядит прочным, но вот пройдет ли по нему машина, не известно. И вообще не известно, стоит ли заезжать в село, потому что людей там нет – людей выжили «большие птицы».

– В селе живет только одна пожилая госпожа, по-вашему – собака, – поведал пинчер, – она из породы крысоловов, а в старых зерновых амбарах много крыс, так что госпожа живет хорошо, не голодно, а вот людей выжили большие птицы, а некоторых убили. Эти птицы, по словам пожилой госпожи, очень большие и злые, бьют ногой и клювом, а летать не умеют, но бегают зато очень быстро – человек от них убежать не может, только собака.

– Мутанты какие-нибудь, – предположил Урия, – теперь все может быть. Куры могли мутировать.

– Скорее всего, это страусы, – сказал Переливцев, – я слышал, что где-то в этих местах была страусовая ферма.

Эксперимент времен блаженной памяти рыночной экономики. Какой-то фермер на них разбогатеть собирался.

– Все уцелевшие жители перебрались в соседнее село, – продолжал свой отчет пинчер, – и там построили крепость для защиты от больших птиц. И наш народ, собаки, тоже туда перебрался – я читал сообщения от них на нескольких столбах. Большие птицы для господ собак не очень опасны – собаки могут от них спастись бегством, а вот для людей представляют опасность немалую – они сильные, злые, упрямые и бегают быстрее лошади.

В этот момент и раздался первый удар в заднее стекло машины, как раз против головы Урии. Урия втянул голову в плечи и выругался. Потом удары посыпались со всех сторон – одним ударом разбило боковое стекло возле Переливцева, который лихорадочно жал на стартер, пытаясь завести машину. Уже сильно стемнело, и разглядеть нападавших было трудно – видно было, что это большие, ростом с лошадь, животные и что их там много – штук пять, по меньшей мере. Очевидно, это и были те самые «большие птицы», о которых говорил пинчер.

Переливцеву наконец удалось завести машину, и они рванулись вперед, постепенно набирая скорость, но птицы не отставали. То и дело то одна, то другая догоняла машину и била твердым клювом, норовя попасть в стекло. Положение становилось угрожающим – из-за плохой дороги Переливцев боялся ехать быстро, и страусы – уже никто не сомневался, что это были именно страусы, – стали окружать машину.

Две птицы бежали впереди, и Переливцев бешено крутил руль, едва избегая столкновения. Машина вздрагивала от ударов с боков и сзади. Положение усугубил расхрабрившийся после выпивки Урия – он открыл свою дверцу и решил по-хозяйски прикрикнуть на наглую птицу, но тут же получил удар в плечо, и если бы Иванов не втащил его обратно в машину, не известно, к чему привела бы его выходка. Положение путешественников становилось все хуже – страусы начали бить машину ногами, она сотрясалась от ударов и виляла по дороге.

Не известно, чем бы все это закончилось для экспедиции, но тут внезапно раздалось несколько ружейных выстрелов, потом – автоматная очередь. Одна из бежавших впереди машины птиц упала, другая, раненая, закружилась волчком на дороге. Переливцев прибавил скорость, и машина едва не налетела на вдруг возникшие из темноты высокие ворота в крепком бетонном заборе. Из-за этого забора и стреляли. Когда машина подъехала, ворота открылись, и они въехали внутрь. Ворота тут же за ними закрыли, а люди, стоявшие с оружием у забора, сделали еще несколько выстрелов по страусам, но скорее так, для острастки.

Путешественники сидели в машине, постепенно приходя в себя после пережитого приключения. Все молчали, только раненый Урия изредка стонал и ругался себе под нос. Стрелки отошли от забора и стояли вокруг машины, тоже не говоря ни слова. Это были типичные крестьяне с темными угрюмыми лицами, многие носили бороды.

Машина стояла на небольшой площади, дальше угадывались в темноте дома. Вскоре подошли еще люди, и вокруг машины образовалась небольшая толпа. Прибежали собаки и стали лаять на машину. Крестьяне прикрикнули на них, и они замолкли. Анатолий Александрович молчал и даже не «жестикулировал». Видно, это и были те самые нецивилизованные собаки, с которыми трудно найти общий язык. Первым пришел в себя Штельвельд.

– Здорово, мужики! – сказал он, выйдя из машины. – Спасибо, что спасли нас от птичек.

– Здравствуйте, пане, – ответил коренастый мужик с автоматом Калашникова. – З цимы птыцямы шуткуваты не можна – вбъють.

«Вот тебе и русско-украинский язык, так сказать, в натуре», – подумал Иванов, тоже вышел из машины и сказал:

– Здравствуйте. Спасибо за помощь. Тут нашего товарища страус клюнул в руку – надо посмотреть, перелом, может быть.

– Так пишлы в хату, – пригласил крестьянин.

Вышел и Переливцев, поздоровался и стал ходить вокруг «Волги», вздыхая и покачивая головой. За ним выпрыгнул Анатолий Александрович и тут же пустил струйку на колесо. Переливцев поморщился, а пинчер сказал:

– Извините, ради бога, но столбов близко нет, а это вроде моей визитной карточки – надо познакомиться со здешними господами.

Тут же подбежали огромные лохматые собаки и стали обнюхивать колесо. Штельвельд хотел было взять пинчера на руки, но он увернулся и сказал:

– Это лишнее. Они мне ничего не сделают. Я вас найду потом, – и скрылся в толпе вместе с лохматыми волкодавами.

– Просымо до хаты, – повторил крестьянин с автоматом.

Из машины, придерживая раненую руку, выбрался наконец Урия, и картофельная экспедиция поплелась за гостеприимным крестьянином. Местные жители молча уступали им дорогу. Переливцев покрутился немного у машины, собираясь, очевидно, ее запереть, потом посмотрел на выбитые окна, махнул рукой и побежал догонять остальных.

Хата, в которую их привел крестьянин, была просторной и чистой. Посередине был грубо склоченный стол; стоявшая на нем керосиновая лампа отбрасывала по углам глубокие тени. Вторая лампа висела на стене, но она почти не давала света – очевидно, был прикручен фитиль. Вместе с путешественниками в хату зашли трое местных, все с оружием.

Приезжие и сопровождавшие их крестьяне сели на лавки, стоявшие вдоль стен.

Хозяин снял висевшую на стене лампу, увеличил пламя, подошел с ней к Урии и сказал, чтобы тот снял пальто. Закатав Урии рукав свитера, хозяин ощупал и покрутил его руку и сказал, что перелома нет. Урия держался молодцом, даже ругался не сильно. Когда осмотр закончился, он ультимативным тоном потребовал выпивки.

– Правда, давайте выпьем, – согласился Иванов, – досталось нам от птичек, – вытащил из рюкзака большую бутылку самогона и попросил у хозяина стаканы.

Хозяин принес стаканы и большую миску с квашеной капустой и огурцами. Придвинули лавки к столу и Иванов стал разливать самогон по стаканам.

– Ну, – сказал он, подняв свой стакан. – Пьем за хозяев. Спасибо за помощь.

– За хозяев последний тост пьют, – произнес голос у входной двери. – Первый тост должен быть «Со свиданьицем!».

Обернувшись, путешественники увидели высокого мужчину с аккуратной «шкиперской» бородкой, одетого в теплую кожаную куртку и джинсы, заправленные в высокие солдатские ботинки, в руках он держал карабин. На голове у вошедшего была черная бейсбольная кепка с вензелем Нью-Йорка – точно такую носил Урия – и вообще вид у него был отнюдь не крестьянский. Больше всего он напоминал охотника с рекламной картинки.

– Здоров, Георгич! – сказал «охотник» и аккуратно поставил карабин к стенке. – Что ж ты наших птичек пугаешь?

– Юхим! Здорово!

Штельвельд вскочил, едва не опрокинув лавку. Они обнялись, долго хлопали друг друга по спинам, потом подошли к столу, и Штельвельд, сияя, провозгласил:

– Юхим – крестьянский вождь и просветитель! На него вся надежда в нашем предприятии.

– Какой я вождь, – Юхим погладил бородку и сел на лавку рядом со Штельвельдом, – у нас тут вождей нет, у нас тут фратрия.

– Что тут у вас? – переспросил Урия, успевший уже опорожнить свой стакан.

– Фратрия, – повторил просветитель, – то есть большая семья. Все мы родственники тут, – он стал представлять сидевших за столом: – Вот Иван, кум мой, а это сват Петро, а вот тот шурин, Николай. Ты, Георгич, своих товарищей представь, и за знакомство выпьем.

Штельвельд представил участников экспедиции, и выпили за знакомство. Потом выпили за счастливое избавление от опасности. Все присутствующие утверждали, что страусы обязательно убили бы их, если бы не помощь из крепости.

– Тут недавно якись йихалы на «гранд чероки». Думалы, що джип – це як танк. Вытяглы их и вбылы. Мы пизно прыихалы, – сказал один из членов фратрии – путешественники еще не разобрались, где Иван, а где Петро или Николай.

Штельвельд рассказал о целях экспедиции. Юхим замысел одобрил и заверил, что с картошкой проблем не будет – зато будут большие проблемы с возвратом в город.

– Птички вас не выпустят, – сказал он.

Путешественники растерянно переглянулись. Похоже, крестьянский вождь был прав: без помощи жителей крепости в город им не вернуться.

Увидев растерянные лица гостей, просветитель подмигнул своим родственникам и предложил:

– А вы у нас оставайтесь, еды у нас хватает, боевые единицы нужны, да и скучно тут у нас стало, а вы люди новые, образованные – доктора, профессора – расскажете, глядишь, что-нибудь новое. А если не хотите оставаться, – продолжил он уже серьезно, – то есть у меня один план, рискованный, правда. Я позже расскажу. Сейчас давайте книги перенесем в дом – опять дождь пошел, – и машину надо в гараж загнать.

Действительно, пока они были в доме, пошел холодный дождь со снегом. Машина сиротливо стояла посреди площади, и вокруг, казалось, не было ни души. Но только они приблизились к машине, от ворот к ним подошел человек в плащ-палатке и с охотничьим ружьем.

– Ну как, Федир? Все тихо? – спросил его Юхим.

– Тихо, – ответил сторож и опять пошел на свой пост.

– Вы что, круглые сутки дежурите? – спросил Иванов. – Они ночью тоже могут напасть?

– Круглосуточные посты по периметру крепости – только так и можно выжить, – в голосе просветителя чувствовалась решимость. – Эти твари очень хитрые, мы несколько раз от них едва отбились.

– Не понимаю, – сказал Иванов. – Почему бы вам просто их всех не уничтожить. Вот сегодня двоих пристрелили. Сколько их там всего – ну, пусть даже сотня. Перестрелять всех, и дело с концом!

– Долго рассказывать, – просветитель покачал головой. – Тут много всего. Потом расскажу, а сейчас давайте машину к дому подгоним и книги перенесем, – он сел рядом с Переливцевым, – мы тихонько поедем, а вы за нами идите.

 

17. Watch the birdy

[28]

«Странная какая-то ситуация, – думал Иванов, – это ведь животные, то есть птицы, ну пусть крупные птицы, но у всех в селе есть оружие и не самое плохое. Почему они их так боятся, будто это не птицы, а демоны какие-нибудь?».

Но тут он вспомнил, как яростно (как-то слишком яростно для птиц) страусы нападали на их машину, как били ее клювами и ногами, как упорно и бесстрашно преследовали это рычащее, вонючее чудовище – так, наверное, должна выглядеть в их глазах старенькая, одышливая переливцевская «Волга», – вспомнил и мысленно признал, что у местных все-таки были некоторые основания для чрезвычайных мер предосторожности.

«Непростые птички», – закончив свои размышления этим не очень глубокомысленным выводом, он впервые обратил внимание на то, что крестьяне, когда выходили из хаты, тоже взяли оружие, хотя покидать крепость не собирались, взял свой многозарядный армейский карабин и «крестьянский просветитель» Юхим, как его мысленно стал называть Иванов.

– Как думаешь, зачем они оружие с собой взяли? – негромко спросил он Штельвельда. – Думаешь, эти куры и в крепости могут напасть?

Штельвельд пожал плечами: поживем – увидим. Они уже подошли к дому, и надо было носить книги.

Книги вызвали такой интерес, что участники «просветительской миссии» как-то даже растерялись немного. Честно говоря, никто такого внимания к книгам не ожидал. Думали: возьмут, сложат где-нибудь в библиотеке, если таковая есть, поблагодарят из вежливости и дело с концом.

А тут на книги набросились, как голодные на еду. Члены фратрии вытаскивали их из пачек и тут же начинали листать, выискивая каждый что-то свое. Книги вырывали друг у друга, завязались споры, кто какую книгу будет читать первым. Особую радость, конечно, вызвали украинские классики, но и Пушкин, и Гоголь тоже в пачках не залежались. Один из «родственников» Юхима, кажется, Николай, устроился под висевшей на стене лампой с томом Гоголя и громко читал вслух про украинскую ночь.

«Неужто это просветитель так поработал? – подумал Иванов, никак не ожидавший встретить в селе такое „общество книголюбов“. – Куда нас Корнет привез? И птицы странные, и крестьяне на крестьян не похожи».

Он тихо спросил Штельвельда:

– Ты знал, что будет такая реакция?

– Какая реакция? – прикинулся непонимающим Штельвельд.

– Ну, что крестьяне так книгам обрадуются. Непохоже это на тех землепашцев, что я раньше в селе встречал.

– Юхим МГУ закончил, философский, – ответил Штельвельд и начал было излагать историю жизни просветителя, но тут их позвал Переливцев – «Волга» заглохла и не хотела заводиться, надо было толкнуть.

Призвал к порядку своих книгочеев и Юхим:

– Ладно, хватит! Потом почитаете, – прикрикнул он на «родственников». – Надо машину в гараж поставить.

– Давайте все вместе съездим, – предложил он приезжим, – я показать вам кое-что хочу в гараже. А хлопцы тут нам пока ужин приготовят.

С трудом втиснулись в «Волгу» – кроме Юхима, который опять захватил свой карабин, с ними поехал и хозяин дома с автоматом – и, недолго попетляв по темным улицам, остановились у железобетонного барака. Это и был гараж. Юхим зажег керосиновый фонарь и стал возиться с тяжелым замком. Вскоре он открыл им скрипучую дверь, и все вошли внутрь.

В тусклом свете керосинового фонаря казалось, что барак огромный. По сторонам свет фонаря выхватывал из темноты грязные бетонные стены без окон, а в противоположном от двери конце угадывалась какая-то темная масса – похоже, комбайн или большой грузовик.

– Включайте фары, Вадим, – сказал Юхим Переливцеву, – и заезжайте потихоньку.

Когда Переливцев стал заезжать в барак, фары его «Волги» осветили непонятную машину в дальнем конце гаража и оказалось, что это боевая машина пехоты, вооруженная спаренными пулеметами.

– Вот об этой штуке я и хотел поговорить с вами, – крикнул Юхим, напрягая голос, чтобы перекричать шум двигателя.

Тут Переливцев заехал в гараж, заглушил двигатель и выключил фары. Юхим подошел к нему и попросил:

– Включите фары еще ненадолго, пожалуйста, я хочу показать вам нашу красавицу.

Переливцев включил фары, все подошли к бронетранспортеру, и Юхим сказал, хлопнув по броне ладонью:

– Вот наша единственная надежда выжить здесь. Под ее прикрытием мы сеем и собираем урожай. Без этой машины мы все умрем с голоду.

– А посевы разве они не портят? – удивился Переливцев.

– Нет, – ответил вождь фратрии. – Не известно, что эти птицы едят. Наш урожай они не трогают, и вообще никакие пищевые продукты их, похоже, не интересуют. Они ничем не интересуются, кроме людей. Даже собак не трогают. А за людьми гоняются, как волки, даже хуже волков. Такое впечатление, будто мстят людям за что-то.

– Да пострелять их всех из крупнокалиберных! – Урия показал здоровой рукой на пулеметы. – Чего проще?!

– Я уже говорил Володе, – сказал Юхим, кивнув на Иванова, – что все не так просто. Похоже на то, что они регенерируют, самовосстанавливаются. И вообще, – добавил он, чуть помолчав, – никакие это не страусы.

– А кто? – спросил Переливцев.

– Кто их знает… – задумчиво ответил «крестьянский просветитель» и сразу заторопился к выходу.

Назад в дом гостеприимного Ивана они дошли быстрее, чем доехали до гаража, – Юхим вел их короткой дорогой, и двигались они в боевом порядке: сам Юхим шел впереди, сжимая винтовку и внимательно вглядываясь в темноту, а замыкал их маленькую колонну Иван с автоматом.

«Видно, птички и в крепость могут проникнуть», – опять подумал Иванов.

Ужин их ожидал по нынешним скудным временам царский. Питавшиеся последнее время в основном тушенкой и кашей, члены экспедиции отдали должное курятине с жареной картошкой, яичницей и разнообразным солениям. Все так наелись, что даже от выпивки отказались. Конечно, за исключением Урии, который, сославшись на ранение, потребовал «дополнительную лечебную дозу» и вскоре уже храпел на лавке у стены. За ужином Юхим рассказал о своем плане.

Оказалось, что фратрии действительно угрожает голод. Незадолго до приезда экспедиции по непонятной причине взлетел на воздух склад горючего на территории крепости и осажденным нечем было теперь заправить бронетранспортер – их единственную возможность выехать за пределы крепости.

– То воны, птычки, – мрачно сказал хозяин дома Иван.

Однако вождь фратрии не был в этом так уверен.

– Не известно, – сказал он, – да и не так уж и важно, кто это сделал. Важно добыть топливо, – и изложил свой план.

– Нам нужна ваша машина, чтобы съездить за горючим. Тут недалеко, в бывшей воинской части. Мы и БМП оттуда взяли, когда военные разбежались, взяли на всякий случай – но вот, видите, пригодилась. Топлива возьмем немного – один раз БМП заправить, а потом уже на ней съездим – большой запас наберем и вас до самого города проводить сможем. Хотя до города провожать не надо – зона этих птичек заканчивается через тридцать, от силы тридцать пять километров.

Все посмотрели на Переливцева. Он помолчал для солидности и сказал:

– Надо съездить – все равно другого выхода нет. Только машину посмотрю утром – может, на ней теперь вообще далеко не уедешь.

– Я имел в виду, что я сам съезжу на вашей машине, с Колей вот или с Петром. Мы лучше знаем, как с птичками обращаться, – уточнил Юхим.

– Нет, – жестко сказал Переливцев, – должен я ехать. С моей «Волгой» никто, кроме меня, не справится.

– Тогда мы все поедем, – заявил Штельвельд, – Вадика одного на съедение птицам не отдадим.

Спор, завязавшийся после этого, был долгим, но аргументы сторон не отличались разнообразием. Жители крепости говорили, что только они могут отбиться от страусов, Переливцев твердил, что машину не даст, а прочие члены экспедиции стояли на том, что друга в опасности ни за что не бросят. Наконец пошли спать, так ничего и не решив.

Когда Иванов проснулся на следующее утро, то понял, что проспал. В комнате никого не было. Тусклый свет утра, проникавший в окна хаты, говорил о том, что солнца по-прежнему не появились на небе и на дворе та же слякоть и полумрак. Вставать не хотелось. После вчерашних приключений и плотного ужина Иванов спал крепко, но, очевидно, этого было недостаточно. Не хотелось ничего делать, никуда идти. Иванов так бы и лежал, но тут в комнату ворвался, как всегда, энергичный и деловитый Штельвельд.

– Вставайте, граф, – сказал он с порога, – пожуй чего-нибудь и пошли стрелять.

– Куда? – лениво переспросил Иванов.

– Стрелять, – повторил Штельвельд, – Юхим там испытание нам устроил по стрельбе. Иначе, говорит, ехать – самоубийство.

– Так значит, едем?

– Ну да. Вадик уперся. Но с нами поедут Юхим и Иван. И «Волгу» в танк переоборудуют, – Штельвельд засмеялся.

Иванов вскочил с лавки, на которой спал, и пошел во двор умываться. Во дворе было туманно и мокро, но дождя не было и будто чуть посветлее стало небо. Освещение было такое, какое бывает туманным утром, когда вот-вот взойдет солнце.

«Скоро, должно быть, первое ярило выйдет, а за ним и другие. Давно не было», – подумал Иванов и, быстро умывшись из рукомойника, прибитого к дереву, вернулся в дом. Штельвельд ждал, сидя у стола. Он уже пил чай и налил Иванову.

– Поедем, птичек пугнем, – бодро сказал он. – Ты как стреляешь?

– Плохо, – ответил Иванов, – в армии плохо стрелял. А ты?

– Тоже плохо, – признался Корнет, – да не особенно и приходилось. Зато Урия, – он в восхищении пощелкал языком и сказал с кавказским акцентом: – Джыгыт!

– Урия хорошо стреляет? – усомнился Иванов.

– Не то слово! Левой рукой. Представляешь?!

– Кто бы мог подумать. Ну, пошли, посмотрим.

Иванов надел свой неизменный плащ и знаменитую черную шляпу, и они пошли на площадь, где проходили «зачеты по стрельбе». При дневном свете площадь перед входом в крепость уже не казалась такой большой, как вчера вечером. Это было всего лишь не очень широкое пространство между забором и первыми хатами села. Сейчас, как и вчера вечером, на этом пространстве собралась небольшая толпа жителей – как выяснилось потом, все население крепости – и одобрительными возгласами и аплодисментами приветствовала достижения стрелков.

На огневом рубеже Урия соревновался с Иваном – хозяином дома, в котором остановилась экспедиция. Стреляли из пистолета по мишени, укрепленной на столбе возле забора. Судя по реакции зрителей, побеждал Урия, и именно ему были адресованы аплодисменты, которые они слышали, подходя к площади.

Тут же стояла «Волга», и возле нее, сидя на корточках, возились с какой-то конструкцией «крестьянский вождь» Юхим и Переливцев. Увидев подошедших Иванова и Штельвельда, Юхим поднялся, протянул Иванову руку и сказал:

– Доброе утро, Володя! Вы видели, что ваш товарищ вытворяет? Если и вы такой же классный стрелок, то птички нам не страшны.

– Куда мне, – признался Иванов, – я человек мирный, – и добавил, – пока не разозлят.

– Хотите попробовать свои силы? – спросил просветитель.

– Да нет, – ответил Иванов, – я с автоматом умею обращаться, так что лучше уж сразу в боевой обстановке, если придется. А цирк я не люблю.

– Ладно, – согласился Юхим, – стрелков у нас хватает. Сейчас мы эту штуку приладим и составим подробную программу действий, так сказать, кто что будет делать по боевому расписанию.

– А что это за штука? – заинтересовался Иванов.

– Да вот хотим с помощью этой конструкции водителя защитить – ведь он самое главное и самое уязвимое звено в нашей обороне, – ответил «крестьянский вождь» и просветитель – в этой ситуации он, несомненно, заслужил оба эпитета.

При активном, но в основном словесном участии Штельвельда Юхим с Переливцевым взгромоздили конструкцию на крышу машины и стали привязывать ее стальной проволокой к стойкам кузова. Приспособление закрывало металлическими листами боковое и часть переднего окна у места водителя и должно было защищать его от ударов твердых клювов. В переднем щитке была сделана широкая прорезь для обзора.

Иванов отошел от машины и оттуда следил за действиями рационализаторов. Прибежали местные лохматые собаки, и с ними – пинчер Анатолий Александрович, веселый и жизнерадостный. Он тихонько тявкнул, отбежал в сторону и вопросительно посмотрел на Иванова.

Когда Иванов подошел, Анатолий Александрович прежде всего извинился, что так долго не давал о себе знать, а потом поведал о своих делах, слегка понизив голос, потому что нецивилизованные «господа собаки» не любят, когда кто-то разговаривает по-человечески. Выяснилось, что он прекрасно провел время среди соплеменников, поужинал с ними и свел дружбу с «одной госпожой», но этим чуть не испортил отношения с хозяевами, так как нецивилизованные «господа собаки» не понимают «чистых отношений между полами». Что же касается «больших птиц», то нового ничего не удалось узнать, что опять же можно объяснить низким интеллектуальным уровнем местных собак. После этого Анатолий Александрович извинился, что не сможет отправиться с ними за топливом (он уже знал об экспедиции), и сказал, что полезным в этой экспедиции сможет быть едва ли, а вот обузой будет наверняка, и присоединился к соплеменникам.

Тем временем Переливцев уже опробовал новую «броню» и остался доволен – вождению она не очень мешала, тем более что ехать предстояло не далеко и не быстро. Вернулся со стрельб Иван, и с ним – возбужденный до крайности своими победами Урия. Он повернул бейсбольную кепку козырьком назад, накинул на плечи trench coat и размахивал пистолетом, вид имея лихой и воинственный.

– Вот что значит постоянная тренировка. Я раньше ни одного дня не пропускал, чтоб не сыграть партию, хотя бы с самим собой. Бильярд дает твердость руки и вырабатывает верный глаз, – заявил он, потрясая пистолетом.

Присутствующие засмеялись, оценив шутку, а Иванов, который по рассказам Аврама Рудаки знал Урию лучше других и знал также, что это не шутка, сказал ему:

– Ты лучше пистолет спрячь от греха.

– И верно, – согласился Урия и отдал пистолет Ивану, сказав ему при этом:

– Возьми дуру, Ваня, а то боюсь я этой штуки – еще стрельнет.

Переливцев произвел окончательный предстартовый осмотр своей машины, и все отправились к Ивану обедать и получать инструкции. Обед, или поздний завтрак, мало отличался от вчерашнего ужина, точнее, не отличался совсем. Выпили только один раз по призыву Иванова: «На коня, на четыре копыта», и даже Урии не дали как следует отпраздновать успех.

Инструктаж тоже был недолгим. Юхим сказал, что сядут по трое на двух сиденьях, причем с краю у окон сядут стрелки – имелись в виду он с Иваном и Урия, а «резерв» – Штельвельд с Ивановым сядут посередине. Стрелять надо будет только на поражение.

– Птички выстрелов не боятся, – сказал «командир», как вдруг стал называть Юхима Урия после своих стрелковых достижений, – их надо только убивать, даже раненые они продолжают нападать.

– А, может быть, эти страусы на нас и не нападут, – предположил Иванов. – Может, они будут где-то в другом месте в это время.

– Едва ли, – уверенно возразил ему Юхим, – они живут неподалеку от нефтебазы. Там страусовая ферма была раньше – вот они и остались на этом месте, – и добавил: – Только не страусы это.

На этом инструктаж закончился. Присели на дорогу и пошли к машине.

Толпа перед воротами не разошлась. Люди молча следили, как они садятся в машину, а когда машина выезжала в ворота, раздались крики то ли одобрения, то ли прощания – довольно неуверенные и тоскливые.

В тот вечер, когда их сюда пригнали страусы, на окружающее, естественно, никто не обращал внимания, да и темно было, поэтому сейчас «члены картофельной экспедиции» с интересом смотрели вокруг. Правда, смотреть было не на что – перед крепостью простиралось широкое поле, на котором кое-где торчали пни.

«Должно быть, они специально расчистили пространство», – подумал Иванов и, как бы отвечая его мыслям, Юхим сказал:

– Мы тут все спилили да выкорчевали, чтобы птичкам негде было прятаться, – и добавил, нахмурившись: – Странно, что их до сих пор не видно. Обычно они нас у ворот встречают.

– Зараз появятся, – бросил мрачный Иван и щелкнул обоймой автомата.

Проехали еще пару километров, а страусы так и не появились. Стала заметно улучшаться погода – поднялся стоявший утром плотный туман, облачность пока не рассеялась, но чувствовалось, что вот-вот из-за облаков появится солнце.

– Кажется, кончилась небесная блокада, – заметил Штельвельд, а Переливцев тут же посетовал, что оставил в хате в рюкзаке темные очки.

– А я свои взял, – сказал Урия, – возьмешь мои, когда третье солнце взойдет.

– Спасибо, – поблагодарил Переливцев и тут же так резко взял вправо, что пассажиры повалились друг на друга.

Их обогнал на большой скорости черный джип, за ним проехало еще несколько машин – все яркие чистенькие иномарки, от которых все отвыкли за почти три года, прошедшие после катастрофы, более того, которых просто не могло быть сейчас так далеко от города. Да и в городе машины стали редкостью.

Но за этими машинами пошли другие, местного производства и иномарки, часто и на большой скорости, как до катастрофы, – одни обгоняли их «Волгу», другие шли навстречу – все чистые, блестящие. Сидевшие в них люди удивленно смотрели на машину Переливцева, многие оглядывались, некоторые даже показывали на нее пальцами.

Какое-то время в машине все молчали, так же удивленно глядя на проносящиеся мимо автомобили, как ехавшие в этих автомобилях люди смотрели на них. Наконец, Юхим сказал:

– Ничего не понимаю. Откуда столько машин? Почему страусы до сих пор не появились?

Откликнулся только Переливцев:

– Остановимся, – сказал он, резко сворачивая на обочину, – при таком движении на дороге я не могу так ехать, без левого обзора, надо снять эту штуку.

– Опасно щитки снимать, Вадим, опасно, – запротестовал Юхим. – Мы уже приехали, вот там склад, вот за этим забором, – и вдруг замолчал, а потом сказал: – Ничего не понимаю, не было этого забора.

«Волга» остановилась. Некоторое время все молча сидели, разглядывая зеленый забор и ворота с рельефной пятиконечной звездой.

– Здесь точно воинская часть, самое, они всегда раньше такими заборами были окружены, – заметил Штельвельд.

– Надо выйти размять ноги, – вдруг сказал Урия и, не обращая внимания на крик Юхима: «Куда! Нельзя!», вылез из машины, закурил и стал звать остальных: – Давайте выходите, подышите воздухом. Погода налаживается.

– Немедленно в машину! – Юхим выскочил из машины и втолкнул Урию назад. – Вот они, появились, голубчики! – крикнул он и выставил в окно карабин.

По полю вдоль зеленого забора медленно двигались три страуса. Они явно не спешили, часто останавливались и рылись клювами в земле, не обращая никакого внимания на «Волгу» и другие машины, довольно часто проносившиеся по шоссе.

– Подвиньтесь, – попросил Юхим Штельвельда и, выставив ствол карабина в окно, выстрелил. Один из страусов упал. – Есть! – закричал он.

Обойдя машину сзади, начал стрельбу из автомата Иван. Иванову едва удалось удержать Урию, который рвался оказать огневую поддержку.

Из проезжавших мимо машин на все это с ужасом смотрели люди. Так продолжалось некоторое время. Иван убил второго страуса, а третий, раненый, припадая на одну ногу и нелепо расставив короткие крылья, пытался спастись бегством. Вдруг открылись зеленые ворота и оттуда выехал бронетранспортер.

За бронетранспортером, держась под прикрытием брони, шли солдаты в касках и с автоматами.

Открылся люк и оттуда высунулся офицер с мегафоном.

– Прекратить стрельбу! Немедленно бросить оружие! – закричал он в мегафон.

Первым медленно положил на шоссе свой автомат Иван, вышел из машины Юхим и тоже положил карабин на землю. Урия вышел из машины, растерянно помахал пистолетом, не зная, куда его деть, потом положил пистолет на крышу «Волги» и, единственный из всех, поднял руки.

Иванов, путаясь в длинном плаще, неловко выбрался из машины и положил на землю свой автомат. Рассеялись тучи, стало тепло, поднялся ласковый, какой-то просто весенний ветерок. Иванов снял шляпу, поднял голову к голубому небу и увидел, что на небе одно солнце. Он стал вертеть головой, ища остальные два или три, услышал, как сказал Штельвельд!

А солнце-то вроде опять одно! – и все исчезло.

 

18. Воскресенье

Хорошее это было воскресенье, весеннее, яркое, теплое…

Рудаки проснулся поздно. Весеннее солнце уже заглядывало на балкон – яркие лучи проникли в спальню через первую комнату и светили в лицо.

«Часов десять уже, наверное, – еще не совсем проснувшись, он взял со стула часы. – Половина одиннадцатого. Однако!» – подумал он, но продолжал лежать, лениво прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы.

Громко щебетали птицы на деревьях под балконом, и изредка доносилось негромкое урчание машин, проезжающих по бульвару. Воскресенье – город опустел, все уехали за город. Воскресенье – никуда не надо спешить, день безделья и лени.

Он попытался вспомнить стихотворение, которое ему когда-то нравилось, но вспомнил только странную рифму «лень-воскресень»: и это делать лень, и то – лень, потому что «воскресень», и тут вдруг отчетливо проявился в его памяти сон, который он видел прошлой ночью.

Снился ему город после какой-то катастрофы. Что это за катастрофа, Рудаки не знал, но был уверен, что она произошла и город вот-вот исчезнет. Он смотрел на него с большой высоты, и казалось, что в городе ничего не изменилось: на холмах то выстраивались ровными прямоугольниками, то разбегались беспорядочной россыпью по склонам дома, большие и маленькие, старые – начала прошлого века и новые – уродливые коробки и башни, построенные недавно. Город делила пополам широкая блекло-синяя река с рукавами и протоками, которые вклинивались в городские кварталы и отделяли от города несколько островов. Зеленые острова были и на самой реке, а город просто тонул в зелени – обширные парки вдоль речных склонов, парки в центре и на окраинах, и со всех сторон к городу подступали леса и лесные массивы так же, как и рукава реки, вклинивались в городские кварталы. Говорили, что это самый зеленый город в мире, и может быть, так оно и было на самом деле.

«Хороший был город, жалко, что он исчезнет, – думал во сне Рудаки, – впрочем, мы этого не увидим – исчезнем вместе с ним, а может, и раньше».

Стоя под душем, он еще некоторое время помнил свой сон, но потом сон забылся, и он принялся намечать план воскресных занятий. Ива, уехавшая на дачу к подруге, оставила ему целый список поручений, главными пунктами в котором были, во-первых, получение белья из стирки и, во-вторых, генеральная весенняя уборка.

Прачечная в воскресенье, к счастью, была закрыта, поэтому оставалась уборка. От нее не отвертеться, поэтому надо поскорее начать и закончить, иначе не успеешь на традиционный воскресный сбор у Ивановых. В общем, похоже, получался не совсем день безделья «лень-воскресень», а скорее наоборот.

«Но прежде всего, конечно, завтрак, – он оделся и, мысленно потирая руки, пошел на кухню, – воскресный завтрак с повышенным содержанием холестерина, яичница из четырех, нет, трех – надо знать меру – яиц и кофе в джезве по-сирийски: так, чтобы два раза поднялась пена».

Он съел яичницу на кухне прямо со сковороды, чтобы не мыть лишнюю посуду, и с чашкой кофе пошел в комнату. Кофе получился отличный: ароматный и крепкий – недаром он ездил за ним по совету Штельвельда в специальный магазин «Сто сортов», где купил нужную смесь йеменского и кенийского кофе.

Отхлебнув кофе, он закурил и стал бездумно щелкать пультом телевизора, отключив звук: по всем каналам передачи были похожи – там либо прыгали, разевая рты, либо прыгали, рты не разевая, либо, значительно наморщив лбы, вели свои вымученные диалоги «говорящие головы».

Рудаки хотел уже выключить телевизор, как вдруг на одном из каналов мелькнула странная картинка: группа военных окружила обшарпанную, когда-то белую легковую машину, а на заднем плане виднелись какие-то постройки и высокий зеленый забор. У машины боковое окно и часть ветрового стекла были закрыты ржавыми металлическим листами.

Он включил звук, и как раз в это время камера пошла в сторону и на экране появились лежащие на земле, по-видимому, убитые крупные птицы, похожие на страусов.

– Мы подоспели, – говорил военный с мегафоном в руке, – когда они уже убили двух страусов, а одного ранили, и приказали им сложить оружие, но, когда мы подошли к ним, они исчезли. Положили на землю автоматы и исчезли.

– Вы хотите сказать, убежали? – спросил корреспондент.

– Я уже сказал, – раздраженно ответил военный, – они исчезли, испарились…

Картинка сменилась, появился ведущий новостей и сказал, что они будут сообщать подробности этой странной истории с браконьерами в следующих выпусках.

– С жиру народ бесится, – Рудаки выключил телевизор и нехотя приступил к генеральной уборке, которую он твердо решил сделать «малой кровью».

У Штельвельда в это весеннее воскресное утро на редкость удалась пробежка. Он сделал шесть обязательных кругов по стадиону и, мало того, возвращаясь домой, нашел бесхозную доску, так необходимую ему для нового мольберта. Незаконченный мольберт давно стоял посреди кухни немым укором, и Ира, конечно, ворчала.

Штельвельд опасался, что доска не войдет в лифт, но – везет, так везет – доска оказалась как раз по размеру кабины. Дома его приветствовал громким мяуканьем Люс – он тут же стал обнюхивать доску, и та ему не понравилась, он чихнул и укоризненно посмотрел на Штельвельда.

– Ну, чего ты, – сказал ему Штельвельд, – мы ее сейчас распилим, почистим, построгаем, и будет стойка и полка для мольберта.

Но Люс был по-прежнему доской недоволен и, сердито подрагивая хвостом, удалился на кухню, откуда вышла Ира и сказала:

– Опять какую-то дрянь в дом притащил.

– Это для мольберта, – попытался оправдаться Штельвельд.

– Прямо, для мольберта, – фыркнула Ира.

Люс вышел их кухни и опять укоризненно посмотрел на Штельвельда.

– Да ну вас, – обиделся Штельвельд. – Завтракать хоть дадите? – и пошел под душ.

После завтрака он вытащил доску на балкон, принес туда инструменты и занялся строительством мольберта. Скоро на балкон пришел Люс, сел на пороге и, изредка недовольно фыркая, стал следить, как Штельвельд пилит доску. Штельвельд кончил пилить, посмотрел с балкона на озеро и лес, начинавшийся почти у самого дома, и сказал Люсу:

– Видишь, как хорошо – лес и воздух, не то что в городе. Люс фыркнул и отвернулся. Штельвельд посмотрел на кота и вдруг отчетливо вспомнил виденный прошлой ночью сон.

Ему снилось, что он сидит в машине на шоссе за городом. Чья эта машина и кто с ним рядом, он не знал. Через окно машины он видел, как из-за поворота шоссе появилась удивительная процессия.

Первой пружинистым спортивным шагом шла темноволосая женщина в комбинезоне из блестящей ткани, а за ней из-за поворота, шаркая ногами по асфальту, выходили люди, закутанные в какие-то немыслимые отрепья, грязные, с опухшими лицами, некоторые опирались на самодельные костыли, показался безногий с грохотом передвигавшийся на доске с подшипниками, за ним шли двое одноруких оборванцев.

По сторонам этой жуткой колонны таким же спортивным шагом, как и первая, шли другие женщины в блестящих комбинезонах. На дороге появлялись все новые и новые оборванцы, и так же по сторонам колонны шли женщины-конвоиры в комбинезонах. Колонна шагала молча, только слышалось громкое шарканье множества ног.

«Как пленные в старом кино о войне», – подумал он во сне.

– Странный сон я сегодня видел, – поделился Штельвельд с котом, и тут пришла Ира и сказала:

– Пилишь? А там по телевизору забавную такую историю рассказали. Вроде бы сегодня какие-то браконьеры напали на страусовую ферму где-то тут возле города. Машина такая смешная – теперь таких и нет, наверное.

– Велик зверинец твой, о господи, – равнодушно комментировал Штельвельд и опять взялся за пилу.

Сон забылся. Иванова разбудил академик Панченко, который позвонил в девять утра, чтобы сказать, что в понедельник семинар и, конечно, тоже в девять. Иванов мысленно отправил академика подальше, но в трубку сказал вежливо, что будет непременно, и поблагодарил.

«Интересно, – думал он, – старый осел специально позвонил так рано или просто ему научная совесть спать не дает. Но пойти надо будет – два моих аспиранта выступают».

Он полежал еще немного, мысленно нелестно отзываясь об академиках, вообще, и о Панченко, в частности, и неожиданно отчетливо вспомнил свой сон.

Ему снился пустой, полуразрушенный город. С белесого выцветшего неба светили четыре солнца, и предметы не отбрасывали тени. Он шел по безлюдной улице с Рихманом, и Рихман что-то ему говорил, но что именно, он никак не мог понять, и во сне казалось, что это что-то важное, и он переспрашивал: «Что? Что?», и Рихман опять говорил и говорил, а он не понимал ни слова.

– Чертовщина какая-то снится, – он нехотя встал и побрел в ванную, – надо будет водки выпить.

Он вспомнил, что сегодня сбор у них – будет и водка, и разговоры, и приободрился, но ненадолго – надо было заканчивать давно обещанную статью, а тут семинар еще завтра. Еще раз помянул всуе академика Панченко и, проходя, включил компьютер: надо будет перед завтраком посмотреть статью на свежую голову.

После завтрака Иванов решил взяться за статью всерьез и закончить через пару часов, но статья не шла, хоть убей. Он покурил на балконе, любуясь цветущим каштаном во дворе, и от этого стало еще хуже – совсем расхотелось писать статью.

– Пойду, погуляю, – крикнул он Маине в кухню, где она мыла посуду после завтрака, и собирался уже закрыть за собой дверь, но не тут-то было.

– Куда это ты собрался? – Маина вышла из кухни. – Во-первых, надо вынести мусор, а во-вторых, вот тебе список – тут много чего надо купить на вечер.

Иванов попробовал протестовать, но не преуспел и скоро оказался в новом супермаркете, недавно открытом на их улице. От изобилия ярких упаковок рябило в глазах, но, руководимый мудрыми инструкциями Маины, он довольно быстро все купил и пошел к кассе. Тут его внимание привлекла странная пара – длинноволосый парень с рыжеватой бородкой, по виду явно иностранец, похожий на битника шестидесятых, громко разговаривал по-английски с пожилым неопрятным толстячком, должно быть, переводчиком. Лицо иностранца показалось Иванову знакомым.

«Откуда я знаю этого парня? – подумал он. – Наверное, где-нибудь на конференции встречал». Но тут подошла его очередь к кассе, и он про иностранца забыл.

Рихман этим воскресным утром отправился на Демеевский рынок. Лиза, конечно же, не могла пойти к Ивановым просто так, с бутылкой, скажем, вина или коробкой конфет – ей обязательно надо было проявить свои кулинарные таланты. Она задумала приготовить как-то по-особому рыбу, и за этой рыбой и был отряжен Рихман на Демеевский рынок. Рынок был недалеко, и погода стояла прекрасная, и он решил не садиться в троллейбус, а пройти через мост одну остановку пешком.

Он шел медленно, наслаждаясь прекрасным утром. В воскресный день прохожих было мало, машины по мосту тоже проезжали довольно редко. Дойдя до середины моста, он облокотился на перила, закурил и стал бездумно смотреть то вниз, на проходящую под мостом железную дорогу, то на стоящее неподалеку высотное здание Института информации, в зеленоватых стеклах которого отражалось весеннее солнце. И вдруг вспомнил, что этот мост и это здание он видел во сне прошлой ночью, и весь этот жутковатый сон отчетливо возник сейчас у него в памяти.

Ему снилось, что он стоит на балконе своей квартиры и смотрит оттуда на мост, на котором сейчас стоит, и на институт. На мосту стоит танк и, содрогаясь всем корпусом, стреляет из башенного орудия по зданию института. С верхних этажей стреляют в ответ из автоматов редкими очередями и там же, на верхних этажах, из окон идет дым и изредка прорываются языки пламени.

– Уйди с балкона! – кричит ему из комнаты Лиза. – Уйди сейчас же. Они на балкон попасть могут.

Потом они с Лизой идут в подвал, идут долго по бесконечным лестницам и наконец приходят в подвал, и на этом сон прерывался.

Рихман тряхнул головой, отгоняя ощущение беспомощности и страха, навеянное этим вдруг ни с того ни с сего вспомнившимся сном, выбросил сигарету и быстрым шагом пошел на рынок. Рыбу выбрать не просто, а он еще собирался сегодня немного поработать.

Переливцев помнил приснившийся ему прошлой ночью сон все время, с тех пор как проснулся, но помнил урывками: то птичьи головы, которые лезут в окно его машины, то вспышки выстрелов за высоким забором, и только сейчас, когда он ехал в своем новом джипе по пустому воскресному бульвару, сон отчетливо и полностью проявился в его памяти.

Ему снилось, что он ехал в своей старой, давно сданной в металлолом «Волге» с Ивановым и Штельвельдом. Ехал куда-то за город, и на его машину напали какие-то чудовища, похожие на мифических гарпий.

Сначала раздался первый удар в заднее стекло машины. Потом удары посыпались со всех сторон – одним ударом разбило боковое стекло. Он вспомнил, как во сне лихорадочно жал на стартер, пытаясь завести внезапно заглохший двигатель. Уже сильно стемнело, и разглядеть нападавших было трудно – видно было, что это большие, ростом с лошадь, животные и что их там много – штук пять, по меньшей мере.

Наконец ему удалось завести машину, и они рванулись вперед, постепенно набирая скорость, но эти твари не отставали. То и дело то одна, то другая догоняла машину и била твердым клювом, норовя попасть в стекло. Положение становилось угрожающим – из-за плохой дороги он боялся ехать быстро и эти гарпии стали окружать машину. Тут из темноты внезапно раздались выстрелы, и на этом странный сон прервался.

«Надо будет Лене рассказать – она умеет сны разгадывать», – подумал Переливцев. Он ехал на дачу к жене, чтобы провести там день, а вечером отправиться вместе с ней к Ивановым.

Урии прошлой ночью не снилось ничего. Вечер, да и почти всю ночь накануне он провел весело и разнообразно с приятелем-журналистом по прозвищу Шлепнога и спал после этого, как убитый. Были они в разных кафе и барах, отмечая полученный Шлепногой щедрый гонорар.

Проснувшись, Урия некоторое время полежал на спине, пытаясь свести воедино оставшиеся в памяти фрагменты прошлой ночи, не преуспел в этом и решил подремать еще немного, но, повернувшись на правый бок, вскрикнул от боли. Страшно болела правая рука и плечо.

Урия встал, пошел в ванную и осмотрел себя в висевшем там большом зеркале. Себе он не понравился в целом, но это-то было, по крайней мере, понятно в свете вчерашних событий, а вот рука и плечо… Рука и плечо представляли собой один огромный синяк.

– Вроде я вчера не падал, – Урия почесал голову левой рукой, – и не дрался. Надо Шлепноге позвонить.

Опохмелившись найденной на кухне водкой, Урия позвонил Шлепноге. Разбуженная «акула пера» сначала не могла уразуметь, что от нее хотят, а потом призналась, что события прошлой ночи помнит смутно, но вроде никакой драки не было. Поняв, что от похмельной «акулы» ничего не добьешься, Урия разбудил жену, и жена, высказав сначала свои соображения по поводу пьянства и пьяниц, потом все же прояснила ситуацию, сказав, что Урия, придя вчера очень поздно и очень нетрезвым, решил принять душ и, поскользнувшись, упал в ванной.

– Ага, – сказал Урия и опять почесал голову левой рукой. – Картина мира снова приобретала цельность.

Потом он щедро намазал руку и плечо йодной настойкой и скоро опять храпел, лежа на левом боку.

Суаре у Ивановых традиционно начинались в семь часов вечера, но Штельвельд, для которого категория времени была категорией абстрактной, пришел в шесть и был мобилизован на кухню готовить бутерброды. Однако резать ветчину и хлеб его удалось заставить не сразу. Сначала он предложил из ветчины, сыра и овощей сделать огромную пиццу по своему рецепту, причем отсутствие, казалось бы, обязательных для пиццы компонентов его не смущало. Он уже вытащил все Маинины сковородки и собирался приступить, и только своевременное вмешательство Иванова, категорически запретившего эксперимент, спасло бутерброды. Штельвельд надулся и хлеб резал толсто, поэтому скоро из кухни был изгнан.

Пунктуальный Рудаки пришел с седьмым ударом часов. Собирались в этот вечер, чтобы слушать чтение его нового романа, который он назвал «Хроника катастрофы», поэтому он чувствовал себя героем вечера и пришел в сногсшибательно элегантном темно-синем костюме с шелковым итальянским галстуком, благоухая на весь коридор туалетной водой «Хуго Босс».

Автора усадили в просторной ивановской гостиной, а Штельвельд быстренько написал на карточке «Автора руками не трогать» и приколол Рудаки к лацкану пиджака, несмотря на слабые протесты литератора. Рудаки сидел, перелистывая рукопись своего романа, и решал нелегкую задачу: выпить до прибытия Ивы, которая должна была приехать с дачи немного позже, рюмку водки или дождаться ее приезда во всем нетронутом великолепии и уже потом выпить две (или три?) перед началом чтения.

За ним пришли Рихманы. Лиза тут же подключилась к кухонным делам, а Рихман принялся обсуждать с Штельвельдом странное происшествие, о котором сообщали во всех выпусках новостей и говорил весь город. Будто бы какие-то бандиты напали на страусовую ферму недалеко от города, убили двух или трех страусов и исчезли, буквально растворившись в воздухе.

Рихман предположил, что это мог быть некий оптический эффект, солнце могло светить военным, которые пытались арестовать бандитов, в глаза, и они могли не заметить, как скрылись злоумышленники.

– Пьяные они были в стельку, – решительно возразил Штельвельд, – и вояки, и бандиты, вот и не разобрались, кто куда исчез. Кстати, – добавил он, – машина эта бандитская очень на Вадикову старую «Волгу» похожа.

Как раз в этот момент пришли Переливцевы, и Штельвельд спросил Вадима Переливцева:

– Слышишь, Вадик, ты случайно свою «Волгу» бандитам не продал?

– Нет, – серьезно ответил Переливцев, – я ее одной фирме продал на запчасти. А в чем дело?

Штельвельд начал было объяснять, но пришли Чинчуки, и с тех пор говорила одна только Виктория Чинчук, немедленно заполнив собой всю просторную квартиру Ивановых. Темой был орден, которым наградил король Иордании Чинчука, служившего в этой стране послом. Его превосходительство тем временем присоединился к Рудаки и Иванову, которые, реквизировав на кухне бутылку, собирались выпить за успех романа.

Выпить две рюмки у Рудаки не получилось, так как пришла Ива и Иванов объявил начало чтений. Все собрались в гостиной, для автора поставили специально предназначенный для этой цели антикварный стул и, с опаской усевшись на шаткое изделие начала прошлого века, он раскрыл рукопись.

– Рудаки вышел из подвала, – прочитал он первые строки, – когда четвертое солнце почти зашло. Уже стало довольно прохладно, и, остановившись перед дверью, он поплотнее закутал шею шарфом и даже думал было поднять воротник плаща, но потом передумал и только чуть поправил рюкзак. Четвертое солнце весь день ходило близко к горизонту, а сейчас, перед закатом, казалось, просто перекатывалось по земле как шар, выглядывая из-за стен…

2004 год, январь