Гувернер-Майор поправил на носу очки в тонкой металлической оправе, сердито посмотрел на страницу и захлопнул книгу. «История Великой Отечественной войны» (Раздел «Днепровские операции 1941 и 1943 гг.») ничем ему не помогла, зря он специально посылал за ней людей в Библиотеку Академии наук на Демеевке, захваченной сейчас немцами, хорошо еще, что никто не погиб – было только несколько раненых в отряде.

«История, – грустно подумал он, – история с географией. Это все равно, как если бы в Ледовое побоище вдруг вмешались современные боевые вертолеты. Хотя, – поправил он себя, – хотя тут еще больше путаницы: с одной стороны, у меня техника опережает их боевую технику почти на столетие, но с другой – у них артиллерия и численный перевес, а с третьей стороны, пули их не берут и, вообще, они со мной не воюют. Главное – людей сохранить, перевести как можно больше в Майорат», – он взял трубку телефона внутренней связи и сказал:

– Сунчицу найдите. Пусть зайдет.

Когда командир Черных гусар, полковник Сунчица Милетич вошел в кабинет, Гувернер-Майор стоял у огромного окна и смотрел на дворцовый парк – за окном шел дождь, мокрые каштаны мотались на ветру, а оконные стекла мелко дрожали от далеких орудийных залпов. Свою резиденцию Гувернер-Майор устроил в бывшем царском дворце, в котором, правда, цари никогда не жили, зато тешили свою холопскую душу разные «секретари» и «президенты» из новейшей истории города. Майор Ржевский во дворцах жить не стремился, но жил, так как полагал это необходимым для поддержания престижа Майората.

«В Святошине, а может быть, уже и ближе, на Посту», – подумал Гувернер-Майор, прислушиваясь к отдаленной канонаде. Он услышал, как открылась входная дверь, и спросил, не оборачиваясь:

– Ну, что с евреями?

Полковник Милетич, маленький седой серб, участник войны с хорватами, сбежавший в свое время в город от приставов Гаагского трибунала, внушительно откашлялся и ответил:

– Переехали всех, кроме ортодоксов. Ортодоксы остались синагогу боронить.

– Боронить, боронить, – проворчал Гувернер-Майор и обернулся к Милетичу. – Не оборонят они ее и не надо! Впрочем, это я так, полковник, не обращайте внимания, – поправился он. – Пусть защищают, может быть, и удастся им ее сохранить. По крайней мере, в Истории, – он кивнул на лежащий на столе внушительный том, – о разрушении синагоги ничего не говорится. Но главное, конечно, сохранить людей. Я для этого вас и пригласил. Садитесь, полковник.

Милетич кивком поблагодарил Гувернер-Майора и осторожно сел на один из гнутых венских стульев, стоявших у стены. Гувернер-Майор подошел к нему, постоял молча, разглядывая маленького серба с высоты своего немалого роста, дернул плечом и щекой и спросил, вдруг понизив голос:

– Что происходит, Сунчица? Ты старый солдат, ты что-нибудь понимаешь?

– Это не люди, майор, – спокойно ответил серб, – это примары – пули их не бьют. А ихние пули наших бьют – у нас уже двое убитых.

– И что делать? – Гувернер-Майор вернулся к столу, взял «Историю Великой Отечественной войны», раскрыл ее, сердито посмотрел на страницу и громко захлопнул. Два месяца! Каждая Днепровская операция длилась около двух месяцев. Ты понимаешь, Сунчица?! Мы потеряем всех людей…

Командир Черных гусар опять откашлялся, посмотрел на деревья в огромном окне за спиной Гувернер-Майора и сказал:

– Стороженко-капрал одного немца морду бил – немец автомат бросил, на землю сел, коленку себе хлопал и пел «Тумба-тумба», и другие немцы тоже сели рядом, и пели «Тумба», и автоматы бросили, а капрал им морду не бил, только одного морду бил… – он помолчал и добавил, – сейчас еще на дворе сидят, холодно, дождь идет, они сидят, но не поют больше.

– Аборигены, – тихо пробормотал Гувернер-Майор, – ясно, что Аборигены. Ну и что? Не морду же бить всей армии, – и спросил Милетича: – Танков наших они боятся?

– Танков боятся, – ответил полковник, – танки их оружия не берут. Танки патрулируют Майорат по границе, и один танк я послал к синагоге.

– Правильно, – одобрил Гувернер-Майор, – продолжайте патрулирование. А люди пусть по домам сидят. И пошлите еще один патруль на танке с бронетранспортером в город, по улицам – пусть людей подбирают.

– Слушаюсь, – полковник встал. – Разрешите идти?

– Идите, полковник, – сказал Гувернер-Майор. – У меня тут сейчас совещание будет с учеными. Может быть, что-нибудь и придумаем. Я сообщу вам, – и добавил: – Людей береги, Сунчица.

Когда полковник Милетич ушел, Гувернер-Майор встал из-за стола, подошел к окну и снова стал вглядываться в парк, как будто надеясь найти там какие-то перемены. Но за окном все так же неслись по небу тучи, мотались на ветру мокрые деревья и так же тонко звенели стекла от далеких залпов. Гувернер-Майор постоял перед окном, слушая канонаду.

– Кино и немцы! – сердито пробормотал он себе под нос и опять сел за стол.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ

Однажды ночью, на третий год катастрофы в город вошли войска фашистской Германии. Сначала на улицах появились немецкие патрули на мотоциклах, а потом через город походным маршем прошла армия. На окраинах завязались бои между немецкими войсками и частями Советской армии, которые тоже внезапно появились в окрестностях, а в самом городе немцы установили оккупационный режим. Был введен комендантский час, и расклеены объявления, требующие от населения выполнения распоряжений оккупационных властей и грозящие расстрелом в случае неповиновения. Евреям предписывалось зарегистрироваться в комендатуре. Испуганное население сидело по домам, а части Еврейской самообороны из Подольского раввината вступили в бой с передовыми частями немцев, но вынуждены были отступить под защиту гусар Майората, потому что немцев их пули не брали (они просто не обращали внимания на выстрелы), а отряды Самообороны несли потери. Уже на второй день оккупации стали выясняться некоторые странные вещи. Выяснилось, что немцы не нападают на воинские подразделения Майората и Раввината, а только отвечают огнем, если их атакуют; выяснилось, что немецкие танки и тяжелые военные машины не оставляют следов на асфальте, что колеса немецких мотоциклов не вращаются и что сквозь немецкие танки, стоящие на улице, при определенном освещении просвечивают дома на другой стороне. Немецкая оккупация продолжалась две недели – потом немцы вдруг исчезли так же внезапно, как появились, исчезли и Советские войска, воевавшие с немцами на окраинах города.

Рудаки на совещание к Гувернер-Майору не взяли, и он очень обиделся. Иванова и Штельвельда пригласили, а его нет. Правда, Рихмана тоже не пригласили, и это немного утешало.

«Надо же, – думал он, – надо же, специальность у меня какая непопулярная – лингвистика. Была бы, скажем, история – и то лучше. А лингвистам никакого уважения со стороны властей не было, нет и не будет».

Особенно огорчало его то, что не пригласили его как раз тогда, когда было у него, что сказать «высокому собранию». Носился он с простенькой, но, как ему казалось, убедительной идеей о том, что все эти спектакли, устраиваемые горожанам Аборигенами и Аборигенками, были не что иное, как своего рода средневековые моралите, что задачей этих спектаклей было наглядно продемонстрировать людям их прошлые и настоящие ошибки и грехи. Он хотел сказать «собранию», что, по его мнению, все эти малоприятные события прекратятся, как только Аборигены поймут, что люди свои ошибки (и самую ужасную среди них – войну) осознали и не будут повторять. Вот тогда и вернется на свою околоземную орбиту прежнее солнце, и вообще, все станет как прежде.

Правда, Иванову его идея не понравилась.

– Ты что же, хочешь, чтобы опять это ворье вернулось? – спросил Иванов, когда он поделился с ним.

– Какое ворье? – сначала не понял Рудаки.

– Ну эта власть прежняя, – ответил Иванов.

– Причем тут это? Почему это они должны вернуться? – взъерошился Рудаки, а Иванов только рукой махнул.

Неприятный осадок после разговора с Ивановым остался, и Рудаки решил впредь никому о своих идеях не рассказывать. Нет пророка в своем отечестве! А тут еще и на совещание не пригласили.

Когда Иванов с Штельвельдом ушли на совещание к Гувернер-Майору, Рудаки в расстроенных чувствах вышел из дому и отправился гулять по Майорату. После того как их ночью подобрал гусарский патруль, жили они на территории Печерского майората в бывшей школе, в которой учились когда-то жена, а потом дочь Рудаки. Патруль гусар перевез в Майорат семьи и друзей Рудаки и еще многих горожан, которые по той или иной причине избегали встречи с немцами. Все беженцы жили теперь в этой старой школе, превращенной в общежитие: там поставили походные раскладушки и оборудовали несколько комнат под временные кухни.

На дворе был ветер и шел дождь, но на улицах Майората было довольно людно – жизнь в Майорате продолжалась как и прежде неспешно и солидно, несмотря на немецкие войска за его границами. Только усиленные патрули гусар, разъезжавшие по улицам, говорили о том, что идет война, а так все осталось по-прежнему.

У Рудаки были талоны, выданные беженцам, и он зашел в одно из кафе, чтобы выпить кофе. В кафе все было почти как в мирное время, до катастрофы и даже, пожалуй, лучше. Публика была солидная, и не было крикливых подростков и бритоголовых «качков», чувствовавших себя хозяевами в прошлой жизни. Посетители тихо разговаривали или читали газеты. Рудаки взял чашку кофе и сел за свободный столик.

Он зашел в кафе, чтобы согреться и подсушиться (погода стояла мерзкая, и ни одно из четырех солнц так и не показалось из-за туч), но и, конечно, чтобы в очередной раз поразмышлять над ситуацией, потому что в школе сосредоточиться было никак нельзя – там постоянно было много народу и в гулких коридорах не стихал гомон множества голосов.

В кафе было тихо и уютно, и Рудаки отхлебнул кофе и начал было снова перебирать в мыслях события периода конца света, в который уж раз пытаясь усмотреть в них какой-то смысл, как вдруг в кафе появился сначала Майборода со своим негром, а буквально вслед за ним Этли с какими-то личностями явно иностранного облика и поведения.

Рудаки съежился на своем стуле, надеясь, что вошедшие, особенно Майборода, его не заметят, но не тут-то было.

– Профессор! – заорал Майборода еще с порога так громко, что все посетители небольшого кафе посмотрели на него, и конечно, его заметил Этли и, сказав несколько слов своим спутникам, направился к столику Рудаки.

Первым подошел Майборода, который тащил за рукав слегка упирающегося негра.

– Здоров, надежда мира, – сказал он слегка заплетающимся языком и тут же, перейдя на английский, стал представлять негра и рассказывать, как они столкнулись нос к носу с немецким патрулем, еле ноги унесли и после этого стрессы снимают. Тут подошел Этли, а потом и его спутники, естественно, оказавшиеся какими-то начальниками из миротворческих сил ООН, причем начальниками, должно быть, большими, потому что негр, пришедший с Майбородой, несмотря на майорские (насколько разбирался Рудаки) погоны, все время порывался встать и почти ничего не говорил, кроме, изредка, громогласного «Yessir!».

Скоро их компания уже оказалась в центре внимания всего кафе. Иностранцы, которые, должно быть, пользовались тут каким-то кредитом, заказали всем виски, но Рудаки отказался: во-первых, этот напиток он терпеть не мог еще со времен своей заграничной службы, считая его незаслуженно разрекламированным самогоном, а во-вторых, никакого удовольствия ему не доставляло пить в большой, полузнакомой компании – вот с друзьями, в уютной обстановке – это другое дело.

Говорили, естественно, по-английски, а Рудаки этот язык не любил, хотя и знал. Он вообще не любил говорить на иностранном языке – ему все время казалось, что он лепит ошибку на ошибку, и, хотя иностранцы ему часто делали комплименты, говоря, что он владеет их языком безукоризненно, чувство ущербности с годами и практикой только усиливалось.

Говорили в основном о немцах: кто как с ними сталкивался, и кто они такие, и чем может грозить городу оккупация. Никто ничего нового не сказал: Майборода призывал навалиться на немцев всем миром и раздавить фашистскую гадину; его негр сначала слушал неодобрительно, но когда один из ооновских начальников Майбороду поддержал (если бы им мандат не запрещал, они бы тоже «внесли свой вклад»), тут же громко высказался в поддержку: «Yessir!». Заметно невеселый Этли молчал, а потом тихо поведал Рудаки, что ничем ему деятели из ООН помочь не могут или не хотят, хорошо еще, что обещали оставить в Майорате на какой-то мифической должности.

Скоро Рудаки не на шутку заскучал в этом мини-интернационале. Покрутившись немного на стуле, он наконец решился и сказал, что вынужден покинуть компанию, так как ждут его неотложные дела в университете.

– Какой университет?! Ты что?! – вытаращил глаза Май-борода, но Рудаки пнул его под столом ногой и стал прощаться.

Международное сообщество отнеслось с пониманием («Oh! University»), и вскоре он уже опять шел под дождем и думал, куда бы это направиться.

Домой, то есть в общежитие, возвращаться не хотелось – было там шумно и неуютно, но и бродить под дождем тоже радость небольшая. В конце концов он решил пойти во дворец – резиденцию Гувернер-Майора. Был там у него знакомый, который когда-то преподавал у них в университете, а теперь служил у Гувернера кем-то вроде чиновника по связям с общественностью. Во всяком случае, у него можно было посидеть в тепле, выпить чаю и послушать последние новости – там всегда толпились разные люди: всякие военные чины, попы из Патриархата и когда-то наглые и самоуверенные представители «четвертой власти», после катастрофы утратившие былую самоуверенность и превратившиеся в жалких попрошаек и охотников за талонами на продукты.

Он уже свернул было к дворцовому парку, чтобы сократить путь к дворцу, но тут вмешалась судьба (или, как говорил Штельвельд, выпал его номер в генераторе случайных чисел) и рядом с ним затормозил джип, в котором, конечно же, сидел «славянин» из Самообороны и звал его:

– Профессор!

Рудаки уже начал задумываться о мистической роли этого (он вспомнил фамилию) Га-Рицона в его, Рудаки, судьбе – уже дважды он спасал его, и вообще, слишком часто пересекались их дороги. Вот и сейчас «славянин Га-Рицон» окликал его из своего джипа. Рудаки это все не нравилось. Он хмуро» подошел к машине и, не поздоровавшись, сказал:

– Опять вы меня профессором обзываете!

– Извините, профессор, забыл я, как вас зовут. Закрутился тут. Столько разного было, – сказал «славянин».

– Аврам я, – напомнил Рудаки, – Аврам Рудаки.

– Конечно, Аврам! – воскликнул Га-Рицон. – Как я мог забыть?! И не еврей, я помню.

– Не еврей, – согласился Рудаки, – Аврам и не еврей – очень смешно.

Га-Рицон засмеялся:

– Аврам и не еврей, – и спросил: – Куда направляетесь? Может, подвезти?

– Да никуда конкретно, – ответил Рудаки, – вот думал приятеля своего, чиновника во дворце навестить, узнать последние новости, а так идти некуда – в городе немцы, а в общежитии шумно и душно – не хочется там сидеть.

– Новости надо в городе узнавать, – сказал Га-Рицон. – А хотите со мной в город поехать? Сейчас мы танк и БМП направляем в Софийский патриархат – они помощь запросили по рации, будто бы немцы собор хотят захватить.

– А можно? – спросил Рудаки.

– Можно, – ответил Га-Рицон. – Каску вот только наденьте, – и он достал с заднего сиденья голубую каску миротворца ООН.

– Неудобно как-то, – заколебался Рудаки, но забрался в джип, и вскоре они уже дожидались у пропускного пункта, пока подойдут танк и БМП с гусарами.

Все время, пока они ждали, Га-Рицон оживленно переговаривался по рации на иврите. Вклинившись в паузу в этих бесконечных переговорах, Рудаки спросил:

– Ну что там? Какие новости?

– Да все то же, собор хотят захватить, но вроде не немцы, а местные какие-то. Сейчас поедем, разберемся, – ответил Га-Рицон.

За углом раздались рев двигателей и лязг гусениц, и на площадь перед пропускным пунктом выехал танк и бронетранспортер с гусарами. Га-Рицон вышел, поговорил с командиром отряда гусар, и вскоре они уже выезжали из Майората вслед за немилосердно ревущим и воняющим выхлопными газами бронетранспортером. Через некоторое время Га-Рицон обогнал военные машины, и сразу стало легче дышать и можно было разговаривать.

– Пусто как, – сказал Рудаки, глядя на безлюдную мокрую площадь, которую когда-то называли Европейской. Сейчас она если и напоминала Европу, то Европу времен последней мировой войны, какой она выглядела в старых кинохрониках. Потемневшие от дождя дома с выбитыми стеклами, голые деревья, кучи мусора на асфальте и на клумбе в центре площади, покосившиеся фонарные столбы, и ни души нигде. Они стали пересекать площадь, объезжая клумбу, и открылся Крещатик, широкий и тоже абсолютно пустой, насколько достигал взгляд – ни людей, ни машин, ни животных, даже птицы и те, казалось, куда-то попрятались или улетели.

Рудаки вспомнил город атомщиков Припять, в котором ему пришлось побывать вскоре после Чернобыльской катастрофы.

– Город-призрак, – сказал он Га-Рицону.

Тот повертел головой, внимательно вглядываясь в пустые улицы, и почему-то почти шепотом ответил:

– Тут осторожно надо. Вон там, – он показал на улицу, круто поднимающуюся с площади на Владимирскую горку, – вон там на углу Мишу убили. Вы его видели, он со мной тогда патрулировал, когда мы вас на Красноармейской подобрали.

– Как убили? – тупо спросил Рудаки. – Кто? Немцы?

– Да нет, местные подонки. Вот из того дома стреляли. Осмелели они при немцах – думают, те будут помогать им евреев уничтожать, как раньше, но они просчитались – немцы не те, – он помолчал, – и евреи не те.

– Жалко вашего товарища, – сказал Рудаки и спросил, помолчав. – Так это вы тут с немцами в бой вступили – я слышал?

– Нет, – ответил Га-Рицон, – мы на мосту их встретили. Тогда много наших убили. Наши пули их не берут. Пришлось в Майорат отступить.

Их догнали танк и бронетранспортер, и говорить стало невозможно. Поднявшись по крутой улице мимо костела, они оказались на площади перед Софийским собором. У входа на территорию собора, отгороженную забором, собралась группа людей – человек двадцать, не больше. У некоторых в руках были автоматы. Увидев танк, люди стали разбегаться и прятаться в подъездах. Вскоре оттуда раздались выстрелы. Танк остановился и повел из стороны в сторону пушкой, а из бронетранспортера выскочили гусары и, развернувшись в цепь, побежали ко входу в собор, на ходу отвечая на выстрелы из подъездов. Га-Рицон поставил джип под прикрытием танка и, бросив Рудаки: «Не выходите из машины!» – побежал за гусарами, придерживая на груди автомат.

Рудаки стало неуютно. Не то, чтобы он испугался, под прикрытием такого конвоя бояться вроде бы было нечего, да бывал он и раньше и не в таких переделках – просто стало ему неуютно и как-то не по себе. Танк, стоявший рядом с джипом, вонял и грохотал. Рудаки посидел еще немного, потом нахлобучил поплотнее каску и, пригнувшись и петляя, побежал к собору. Он отдавал себе отчет, что его долговязая фигура в длинном плаще была хорошей мишенью, но перестрелка, похоже, уже прекратилась – стрелявшие из подъездов возле собора, должно быть, убежали, испугавшись гусар.

Когда он добежал до входа в собор и вскочил в широкий проход под колокольней, там уже стоял пост Черных гусар, и ему пришлось долго объясняться с капралом, пока его наконец не впустили во двор. Там он сразу увидел Га-Рицона, стоявшего у входа в собор с командиром отряда гусар и разговаривавшего с растрепанного вида священником в заляпанной грязью черной рясе.

Увидев его, Га-Рицон нахмурился и сказал:

– Ну, профессор!

– Извините, – промямлил Рудаки, – заскучал я там один, – и поспешно добавил, – я сейчас назад…

– Оставайтесь уж здесь, – Га-Рицон покачал головой.

– А джип?

– Джип никуда не денется.

И Рудаки остался и, прислушиваясь к разговору, стал смотреть на собор и окружающие его постройки. Все здесь было так же, как и двадцать лет назад, когда заходил он сюда студентом, а потом гулял со своей маленькой дочкой. Строгие очертания тысячелетней византийской церкви не смогли испортить ни более поздние пристройки, ни неуклюжая современная реконструкция – она была по-прежнему прекрасна, и еще более жалкими, жестокими и нелепыми рядом с ней казались людские поступки.

– Они давно хотели собор захватить, – говорил между тем священник, вытирая рукавом рясы измазанное грязью лицо, – а сегодня пришли с бумагой от немцев, где будто бы Патриархату приказано передать собор Украинской церкви. Его святейшество их отказался принять, и тогда они тут погром учинили. Стрелять, правда, не стреляли, но преосвящен-нейшего епископа Леонтия сильно прикладом ударили и утвари много побили. Спасибо вам, а то захватили бы храм.

Говоря все это, священник подчеркнуто обращался к командиру гусар и недовольно косился на шестиконечные звезды на погонах Га-Рицона.

Из соседнего с собором здания, где, должно быть, находилась канцелярия Патриарха, вышел монах в сиреневом клобуке и подошел к говорившим.

– Как он? – спросил священник у монаха.

– Бог милостив, оклемался, – ответил тот, и Рудаки подумал, что речь идет, очевидно, о епископе, пострадавшем от бандитов.

– Мы оставляем у вас небольшой отряд и будем поддерживать с ним постоянную связь. Если надо будет, пришлем подкрепление, но я думаю, они больше не сунутся. Покормите потом моих людей и разместите на ночь, – говорил священнику гусар.

– Конечно, конечно, всенепременно. Бог вас благословит, – благодарил и кланялся священник, а гусар громко позвал:

– Сторженко!

Подскочил гусар с какими-то малопонятными символами в петлицах и лихо отсалютовал.

– Вольно, вольно, капрал, – сказал командир отряда, – давайте отойдем в сторонку, – и они отошли в сторону.

– Я поеду, поручик, – крикнул Га-Рицон командиру гусар.

Тот обернулся, приложил два пальца к кепи и неодобрительно покосился на Рудаки – нелепую фигуру в длинном плаще и надвинутой на уши каске. Рудаки смутился, снял каску и пошел за Га-Рицоном к выходу.

Джип действительно никуда не делся, и возле него все так же грохотал танк, окутанный синеватым дымом выхлопа. Вскоре они уже ехали по площади, объезжая памятник Хмельницкому, и Рудаки вспомнил, что там, в Патриархате, ведь должны были находиться Чинчуки, а он даже не поинтересовался, как они там.

«Эх! Дурья башка! – мысленно выругал он себя. – Да чего уж теперь…» – и спросил Га-Рицона:

– Куда мы теперь?

– Надо на Подол подъехать, посмотреть, как там у синагоги, – ответил тот и надолго замолчал.

Пока ехали, Рудаки думал о нацистах и даже не о нацистах, а о национализме, который ему, по сути, человеку без родины, казался диким и совершенно неуместным в это время.

«А вот поди ж ты, – размышлял он, – как глубоко сидит он в народе: вот местные антисемиты, как только появилась возможность, стали сводить счеты с евреями. Евреи вот тоже первыми напали на немцев, хотя, конечно, тут их дело правое. А этот поп, – вспомнил он, – как принципиально он не обращался к Га-Рицону, а ведь служитель Церкви Христовой – „несть ни эллина, ни иудея“, так сказать. И украинцы тоже имеют право молиться на своем языке и, если подумать, и на независимость право тоже имеют».

Он так был поглощен своими размышлениями, что только сейчас заметил, что их джип еле ползет, а Га-Рицон дергает его за рукав и что-то говорит.

– Что? – переспросил он.

– Немцы, – ответил Га-Рицон, – мотоцикл вон там, впереди, смотрите, арестовали, похоже, кого-то. Там у них женщина в коляске и ребенок, кажется.

Рудаки увидел недалеко впереди мотоцикл с коляской, на мотоцикле сидели немецкие солдаты в касках и потемневших от дождя плащах, а в коляске была женщина, одетая во что-то яркое и пестрое и державшая на руках ребенка. Рудаки испугался, а Га-Рицон взял в левую руку автомат и прибавил скорость.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Рудаки дрожащим голосом.

– Не бойтесь, профессор, – усмехнулся еврей, – это же куклы. Не надо только в них стрелять – тогда они отвечают. Он поравнялся с мотоциклом и громко крикнул:

– Halt! Herr Kommandant befähl uns dieses Weibstück zu übergeben!

Мотоцикл остановился и немец, сидевший впереди, сказал:

– Jawohl! – приложил руку к каске и крикнул женщине: – Raus!.

Цыганка молча вылезла из коляски, прижимая к себе ребенка, и, подобрав юбки, быстро забралась в джип. Как только джип тронулся, она тут же разразилась громкими проклятиями, призывая на головы немцев и их родственников всевозможные беды, среди которых самой невинной напастью была чума. Ребенок, оказавшийся не таким уж маленьким, тут же схватил сзади каску Рудаки и пытался ее стащить. Пока Рудаки сражался с ребенком за каску, немецкий мотоцикл свернул за угол и скрылся.

Возле синагоги все было спокойно, Га-Рицон недолго поговорил на иврите с бойцами Самообороны, охранявшими синагогу, и они поехали обратно в Майорат. Больше ничего достойного внимания по дороге не случилось, а как только они подъехали к пропускному пункту, цыганка схватила ребенка, выскочила из машины и побежала прочь. Рудаки окликнул было ее, а Га-Рицон только пожал плечами. Позднее выяснилось, что она прихватила радиотелефон, лежавший на сиденье.

На этом приключения Рудаки в оккупированном городе закончились – в общежитии Ива посадила его под домашний арест. А скоро закончилась и оккупация – через десять дней немцы исчезли из города так же внезапно, как появились. И слава богу, потому что, как сказал Иванов, никакого действенного средства борьбы с ними на совещании у Гувернер-Майора придумать не удалось.