Утром поднялись поздно, и настроение у всех было не из лучших. Правда, Штельвельд проснулся, как всегда, бодрый и собрался было идти к озеру умываться, но Иванов ему отсоветовал.

– Вода здесь грязная, – сказал он, – сюда стоки со всего района сливают.

– Утки в грязной воде жить не будут, – привел веский аргумент Штельвельд, но умываться не пошел.

Когда проснулись, выяснилось, что Рудаки уже ушел. Проснулся раньше всех – он был известен в компании как «ранняя пташка» – и ушел, никому ничего не сказав, – компания даже немного на него обиделась. Потом долго будили Урию – тот мычал и не хотел просыпаться, пока Штельвельд не зачерпнул кружкой воды из озера и не плеснул немного ему в лицо.

– Видишь, чистая вода, – заметил он во время этой процедуры Иванову, – не пахнет ничем.

Иванов ухмыльнулся.

От холодной воды Урия проснулся и выразил свое отношение к происходящему в таких выражениях, что Ира покраснела и отвернулась.

– Ты полегче, – сказал ему Иванов, – при дамах.

– Сорри, – сказал Урия и попросил опохмелиться.

Штельвельд налил ему полкружки и с удивлением смотрел, как тот пьет – сам он никогда не опохмелялся и не пил утром или днем. Иванов тоже пить не стал, несмотря на то что Урия уговаривал присоединиться.

Выпили теплого чая из термоса, который, как выяснилось, принесла в своем рюкзаке заботливая Ира. После чая долго собирались, складывали спальники, искали куда-то запропастившийся нож Иванова, а когда нож нашелся, долго решали, брать дубину или нет.

С одной стороны, днем она была не нужна, да и тащить не хотелось, но с другой – уж больно хороша вещь. Наконец, решили ее спрятать на тот случай, если решат как-нибудь вечером опять прийти сюда на встречу с Немой.

Потом вдруг ни с того ни с сего разгорелся костер Аборигенов, хотя сами они ночью куда-то исчезли. Костер пришлось заливать водой. В общем, когда собрались, было уже довольно поздно и ослепительное третье солнце грело вовсю.

Еще за чаем начались споры о том, куда сначала идти и идти ли всем вместе или каждому по своим делам, а потом встретиться в подвале. Иванов хотел еще зайти в институт, там его, оказывается, ждали аспиранты.

– Какие сейчас аспиранты? – задал риторический вопрос Урия, а Штельвельд предположил, что у Иванова там «баба», и выразил желание идти вместе с ним, хотя раньше собирался по пути в подвал заглянуть с Ирой в Майорат и продолжить беседу с майором Ржевским – за ночь накопились у него к майору какие-то вопросы. Ира с Ивановым идти отказалась наотрез и насчет «бабы» сомневалась.

– Прямо, «баба», – заявила она Штельвельду, – у тебя одни «бабы» на уме.

Штельвельд на этот выпад ничего не ответил.

Урия никуда не спешил и лишь исподтишка вожделенно поглядывал на рюкзак Штельвельда, ожидая удобного момента, чтобы попросить еще «пару капель».

Они уже шли вдоль озера, но ничего так и не было окончательно решено. Так или иначе, пока, до выхода из леса, всем было по пути, и они шли гуськом, лениво продолжая свой спор на ходу. Уже все четыре солнца светили вовсю, серебристое отражение от озера слепило даже через темные очки. Все порасстегивали плащи и куртки, размотали шарфы, но все равно было жарко и идти было тяжело.

Наконец они добрались до леса и с облегчением вздохнули – лесная дорога к Выставке, на которую они вышли, была тенистой и из леса веяло прохладой. Пройдя немного по дороге, все, как будто сговорившись, остановились и сбросили рюкзаки.

– Привал! – протяжно крикнул Штельвельд и уселся у дороги, прислонившись к дереву.

Остальные тоже устроились вокруг, а Урия сел поближе к рюкзаку Штельвельда, многозначительно кашлянул и сказал:

– Что-то, это… холодать стало…

Штельвельд ухмыльнулся и стал доставать из своего рюкзака бутылку и кружку.

– Как можно, в такую жару? – заметила в пространство Ира, сидевшая около Штельвельда. Урия взял у Штельвельда кружку, встал и торжественно произнес, обращаясь к ней:

– Пью за здоровье прекрасных дам, которым, к счастью, не знакомы муки похмелья!

Выпив, он жестом отверг предложенную запасливым Штельвельдом холодную картофелину и закурил. Иванов курил в сторонке и молча наблюдал эту сцену.

Неожиданно, как часто случалось в это странное время, ниоткуда набежала черная туча, сверкнула молния, оглушительно ударил гром и пошел холодный дождь, скоро сменившийся мокрым снегом.

Все стали застегиваться, поднимать воротники, заматывать шарфы. Иванов выбросил сигарету и мрачно сказал Урии:

– Накаркал ты, брат: действительно стало холодать.

Урия не успел ответить – из плотной завесы косо падающего снега прямо на них выскочили две лошади и галопом поскакали вниз к озеру. За ними, одна за другой, еще три или четыре. Потом с небольшими промежутками промчался целый табун голов в двадцать, не меньше. Компания сбилась на обочине дороги и молча смотрела, только когда вслед за лошадьми с лаем и воем понеслись собаки, Ира испуганно сказала:

– Ой, как их много! Куда это они?

Расхрабрившийся после выпивки Урия гордо произнес:

– Мадам, не бойтесь ничего – вы под надежной защитой, – и попытался взять ее за руку, но под взглядом Штельвельда увял и только заметил, обращаясь к Иванову: – Землетрясение чуют, наверное, у меня вот тоже башка трещит.

Иванов ничего не ответил. Промчалась еще одна шумная стая собак, и наконец дорога опустела.

– Пошли, что ли? – предложил Штельвельд, возившийся со своим рюкзаком.

Ему никто не ответил. Тогда он поднял голову и увидел, что все опять уставились на дорогу, по которой теперь скакало на четырех ногах очень странное существо. Сначала он решил, что это еще одна крупная собака, которая почему-то отстала, но потом понял, что это человек. Кроме того, что он прыгал по дороге на четвереньках, сходство с собакой придавала ему еще и грязная синтетическая шуба, которые носили в восьмидесятых, а потом их уже можно было увидеть только на бродягах возле баков с мусором.

Существо появилось из снежной завесы так неожиданно и передвигалось по дороге так быстро, что компания не успела опомниться, как оно упало прямо в ноги Урии, стоявшему ближе других к дороге, и, глядя на него снизу преданным собачьим взглядом, произнесло:

– I am English.

– А я – турецкий султан, – ответил Урия, брезгливо отталкивая от себя бродягу, – отойди от меня, несет от тебя… фу!

Но бродяга и не думал уходить. Он вскочил на ноги и громко сказал Урии:

– Атлей.

– В смысле? – Урия совсем растерялся. – Ты что, больной? – и опять оттолкнул его.

– Атлей, Атлей, – сказал бродяга, обращаясь ко всем по очереди, а потом перешел на английский: – I am Atley, Richard Atley, British. There… the aborigines… man-hunting… there, – и он показал грязной рукой куда-то в сторону леса, скрытого за снежной пеленой.

– Съехал с катушек бритт, – прокомментировал Урия, который английский знал, а Штельвельд спросил:

– Что он говорит?

Английский у Штельвельда был на уровне давно забытого кандидатского минимума. Ему ответил Иванов:

– Говорит, что Аборигены охотятся за кем-то в лесу или Аборигенки, не поймешь.

Он заговорил с бродягой по-английски, к разговору присоединился и Урия. Бродяга говорил возбужденно, размахивая руками. Штельвельды молча ждали информации. Наконец Иванов сказал:

– Плохо дело, похоже, Аборигенки опять бродяг отлавливают. Этот едва убежал. Просит помочь, спрятать его.

– От них не спрячешься, – Штельвельд вспомнил, каким взглядом посмотрела на него Аборигенка вчера на шоссе, и повторил еще более убежденно: – От них хрен спрячешься.

– Вова прав, – подтвердила Ира, – они сквозь землю видят.

– Не понимаю, чем им бродяги помешали, – задумчиво произнес Иванов, – да этот Атлей и не бродяга вовсе – просто потерялся, отстал от своих, русского не знает.

– Он говорит, Аборигены его едва не схватили, еле отбился, всю дорогу бежал от Сельхозакадемии, потому и финишировал, как он выразился, on all fours, – вмешался Урия.

– Странно, – повторил Иванов, ни к кому не обращаясь, – чем им бродяги помешали или этот несчастный?

– Фашистки они, – убежденно произнесла Ира, – настоящие фашистки, я же вам говорила.

– Давайте что-то делать, – призвал Штельвельд.

– Что, например? – спросил Иванов.

– Не знаю, давайте пойдем дальше, что ли, – Штельвельд поморщился и кивнул на англичанина, – а этого хоть снегом потереть надо – несет от него. Скажи ему, чтоб привел себя в порядок, – попросил он Урию.

Урия, помня о заветной бутылке в рюкзаке, начал было переводить, но Иванов его остановил:

– Отстань от человека, что он может сейчас сделать. Он не виноват, что на помойках ночевал, – и сказал Штельвельду: – Налей ему лучше, видишь, дрожит весь, бедняга.

Англичанин молча слушал, прислонившись спиной к дереву, и даже издали было видно, как он дрожит. Штельвельд протянул ему кружку с самогоном и сказал:

– Дринк!

Англичанин сначала поперхнулся, но потом, поощряемый Урией, который принимал в этом живейшее участие, расхваливая напиток и его чудесные целительные свойства, выпил всю кружку и стал есть картофелину, предложенную Ирой Штельвельд.

– Вот видите, – заявил Урия, – видите, как выпил лихо – пообтесался, должно быть, среди наших бомжей, – и тут же попросил Штельвельда налить и ему, подкрепив свою просьбу веским аргументом: – Сопьется ведь, бритт – нельзя одному пить.

Все засмеялись, даже Иванов, англичанин тоже робко улыбнулся, а Урия, приняв очередную порцию, оживился еще больше и стал расспрашивать англичанина о том, «как он дошел до жизни такой».

Выяснилось, что Ричард Этли был консультантом в Украинском министерстве энергетики, устанавливал там рыночные отношения, а когда произошла катастрофа, находился с переводчиком в степном Крыму на какой-то там электростанции, которая работала от ветра и была жутко прибыльной и показательно рыночной. Начальство с этой электростанции сбежало сразу после катастрофы, вскоре сбежал и переводчик, Этли остался один в пустой гостинице, где и жил, пока можно было раздобыть еду (в обмен на барахло, как сказал Урия). Потом еда кончилась, и он со своим ноутбуком в руке (единственное ценное, что у него осталось) отправился на станцию в надежде как-то попасть обратно в город.

Ноутбук у него вскоре отобрали то ли луддиты, то ли просто местные разбойники и при этом изрядно поколотили. Подобрал его местный фермер, татарин, и он у этого фермера остался, работал у него за еду два года, а потом где пешком, где на попутном транспорте добрался до города. На ферме говорили по-татарски, и он немного научился, а вот русский так и не выучил. Называли его на ферме Атлей (прочитали по буквам у него в паспорте), и он привык к этой кличке, хотя и не понимал, почему некоторые при этом смеются. В городе его мечтой было связаться с войсками ООН, но его отовсюду гнали.

Историю незадачливого британца в переводе Урии все выслушали с пониманием, но тут так же внезапно, как начался, перестал идти снег, появились все четыре солнца и сразу потеплело, поэтому решили идти дальше, пока не жарко.

– Ты бы бросил свою шубу, мы тебе что-нибудь подыщем потом, а то вид у тебя, – сказал Штельвельд, и Урия перевел.

Англичанин покорно сбросил шубу на землю, под шубой оказался ватник не намного лучшего вида, но его было решено пока не снимать.

Собравшись, наконец отправились дальше по лесной дороге и про Аборигенок и опасность, угрожавшую их вновь обретенному спутнику, как-то вроде забыли. Стало опять жарко, шли медленно, друг за другом. Все молчали, только Урия изредка обменивался с англичанином короткими фразами – выяснял действие русской самогонки на иностранный организм. Действие, по-видимому, было благотворным – англичанин повеселел, бодро отвечал на вопросы Урии, и стало вдруг понятно, что он еще совсем мальчик, испуганный мальчик, который почувствовал себя в руках добрых взрослых дядей, к тому же говоривших на его языке, и повеселел.

Иванов тронул Штельвельда за рукав.

– Надо с ним что-то делать, – сказал он серьезно, – как: думаешь, Аборигенки действительно его могут схватить, если встретят? Зачем он им?

– Не знаю, но стервы это порядочные – сам видел, – ответил Штельвельд и спросил в свою очередь: – А какие-нибудь бумаги у него есть, не знаешь?

– Он говорил, что паспорт у него татарин забрал и не отдал, а других бумаг нет, наверное. Впрочем, не знаю. А какое это имеет значение?

– Есть у меня одна теория, – несколько смущенно сказал Штельвельд, так как знал отношение Иванова к его теориям.

Тут же вступила Ира, которая шла за ними:

– Опять теория, прямо, теоретик. Штельвельд мудро промолчал, а Иванов спросил:

– Так что за теория?

Как опытный лектор, Штельвельд начал с наводящих вопросов:

– Они бомжей всяких отлавливают, бродяг там, правильно? А как они их отличают, вид-то у всех сейчас далеко не парадный, ты хоть на себя посмотри или на меня?

– Ты невероятно элегантен, – усмехнулся Иванов, – такой себе «стиль милитэр», а уж кума, так, вообще, не хватает слов.

Ира только фыркнула в ответ на комплимент и быстро пошла вперед, а Штельвельд продолжал:

– Ладно, мы следим за собой, моемся там, стираем, когда можно, а возьми, например, моего шефа в институте. Он себе огород завел и приходит на работу прямо с огорода, грязный, как известное животное, а ведь доктор, хороший физик. И большинство так – воду дают редко, живут в подвалах. Нет, бродягу по виду в наше время не отличишь.

– Я не согласен, – сказал Иванов, – что-то в них есть такое, наглость какая-то, пополам с трусостью.

– Ты думаешь Аборигены это чувствуют? – спросил Штельвельд и сам ответил: – Да нет, слишком это сложно, есть проще способ.

– Ну и какой же это способ?

Иванов остановился и закурил. Штельвельд тоже остановился рядом с ним и подождал, пока остальные уйдут немного вперед.

– Документы они проверяют, – наконец сказал он.

Иванов усмехнулся:

– Прямо кино и немцы: аусвайс, битте!

Штельвельд только покачал головой:

– Зря ты так. Им не надо аусвайс проверять – они на три метра под землей видят.

– Ну если, как ты говоришь, на три метра под землей, то тем более, зачем им документы?

Иванов явно не ждал ответа на свой вопрос, но Штельвельд ответил:

– Для верности, – сказал он, – чтоб не ошибиться.

Иванов усмехнулся и спросил:

– Так что ты предлагаешь? Дать англичанину мой пропуск в институт – больше у меня никаких документов нет? Да и не похож он на меня, усов нет.

– Зачем твой? Ты и правда на него мало похож, – ответил Штельвельд, – можно и мой, – и добавил неуверенно, немного помолчав: – Правда, и у меня других бумажек нет. Может, у Урии есть?

– Едва ли, – сказал Иванов, – да и вообще, ерунда все это – захотят его загрести – никакие бумажки не помогут. Просто нельзя его отпускать, надо ему с нами держаться. Отведем к нам, отмоем, а потом пусть к своим ооновцам подается, хотя не знаю, чем они ему смогут помочь?

– Пожалуй, – согласился Штельвельд и позвал: – Атлей!

– Зачем ты так? – поморщился Иванов.

– А что? Хорошая кликуха – она к нему теперь навеки пристала, если здесь, в России, останется, – сказал Штельвельд и, крикнув опять «Атлей!», побежал догонять ушедших вперед Этли и Урию.

Иванов остался один – пока он разговаривал с Штель-вельдом, остальные ушли вперед и скрылись за поворотом дороги. Опять стало жарко, Иванов устал и решил не догонять компанию, да и идти было тяжело – после снегопада дорога стала мокрой и скользкой. Он брел не спеша, глядя себе под ноги, и так дошел до поворота, где дорога спускалась с холма на широкую поляну, остановился и только тогда посмотрел вперед. Впереди на дороге никого не было. Точнее, не было никого из их компании: ни Урии, ни Штельвельда, ни Иры, ни англичанина.

– Неужели они успели так далеко уйти? – подумал Иванов, и тут на поляну вышли Аборигенки.

Нечто подобное Иванов видел когда-то по телевизору. Кажется, это было шествие в поддержку американского кандидата в президенты. Впереди колонны, пятясь, шла флейтистка в серебристом трико – нервные, визгливые звуки флейты врезались в приглушенный мерный рокот двух маленьких барабанов, в которые били барабанщицы, одетые, как и флейтистка, в облегающие серебристые трико. За барабанщицами шли люди, их лиц Иванов не различал, но, судя по одежде, это были не бродяги, а обычные горожане. Они шли двумя колоннами, а сбоку точно так, как описывали Штельвельды, шли женщины-конвоиры в серебристых комбинезонах. Колонна медленно приближалась.

«Куда же наши все подевались? – подумал Иванов. – Наверное, испугались за англичанина и спрятались где-нибудь в лесу. Ну уж я-то прятаться не буду, – решил он, – надо попробовать поговорить с этими людьми, спросить, куда их ведут. И с бабами тоже не мешает контакт наладить. Тоже мне Гаммельнские крысоловы. Мы им не дети. Жаль Корнет убежал. Вдвоем веселее было бы, да и Урия не помешал бы, с его бандитскими замашками».

Колонна приближалась, Иванов стал на обочине дороги и закурил.

Ни флейтистка, ни шедшие за ней барабанщицы не обратили на него никакого внимания – оглушительно визжала флейта, глухо стучали барабаны, отбивая ритм, но люди, которые проходили мимо Иванова, шли нестройно, не в ногу, натыкаясь друг на друга, и смотрели прямо перед собой, тоже не обращая на него никакого внимания. Как он и думал, были это не бродяги, а самые обычные горожане – лица некоторых даже показались ему знакомыми.

– Эй! – крикнул Иванов, перекрывая визг флейты. – Куда это вы? Куда вас ведут?

Ему никто не ответил, только одна из Аборигенок-конвоиров посмотрела на него, как ему показалось, насмешливо. Иванов разозлился и опять крикнул:

– Эй, люди, ответьте! Куда вас?

Ему опять никто не ответил и он собрался было схватить первого попавшегося за руку и выдернуть из строя, но тут в хвосте колонны вдруг увидел всю свою компанию. Первым, часто спотыкаясь и хватаясь за идущего впереди, шел Урия, за ним ковылял англичанин, а чуть дальше шли рядом Штельвельд и Ира.

– Загребли, – ахнул Иванов, – наших загребли! Вот тебе и Аборигены, безвредные, виртуальные, никому не мешают. Загребли как миленьких и тащат. Куда? Зачем? Выручать надо!

Он побежал вниз по склону навстречу колонне, на бегу оттолкнул Аборигенку – та еле удержалась на ногах и взглянула на него изумленно – и, подбежав к Штельвельдам, схватил Вольфа за руку и потянул из строя.

«Похоже на парикмахерскую, – думал Иванов, сидя в кресле, – или на кабинет зубного врача. Нет, скорее все же на парикмахерскую – кресло обшарпанное, зеркала всюду, перед зеркалом вон машинка лежит и бритва. Но как я здесь оказался? Я же в парикмахерскую давно не хожу, да и парикмахерских, наверное, уже не осталось».

Он попытался встать, но что-то мешало. Он внимательно осмотрел себя.

«Нет, не привязан, ремней никаких нет. Отчего же я не могу встать?».

Он опять дернулся, но тут голос сзади произнес:

– Не уходите, пожалуйста. Посмотрите в зеркало – вы должны выбрать себе новое лицо.

Иванов непроизвольно взглянул в зеркало – оттуда ему улыбался повязанный под горло простыней какой-то конфетный красавчик.

– Как вам это? – спросил голос. Голос был мужской, приятного тембра, мужественный такой баритон.

– Какое лицо? – сказал Иванов. – Зачем мне новое лицо? Кто вы? Зачем я здесь?

– Посмотрите, пожалуйста, теперь на это, – продолжал голос. – Может быть, это вам подойдет?

На этот раз из зеркала смотрел на Иванова ковбой с рекламы сигарет «Мальборо», только без шляпы и без сигареты. Иванов разозлился.

– Что за шутки! – крикнул он и дернулся, пытаясь выбраться из кресла.

– Воля ваша, – вздохнул голос.

Иванов сидел на краю забитого опавшими листьями фонтана в своем дворе. Рядом стояла вся компания, включая недавно обретенного англичанина. Вид у них был растрепанный, но решительный. Во двор, ритуально споткнувшись о перекладину ворот, вошел Рудаки.

– Здоровеньки булы, кто по русско-украинскому разумеет! – приветствовал всех Рудаки, доковылял до фонтана, сел и стал растирать ушибленную о ворота ногу.

– Когда ты эту железяку уберешь? – спросил он Иванова.

Иванов не ответил, а Урия длинно и витиевато выругался. Ира встала и отвернулась, а Штельвельд сказал Урии:

– Перестань матюгаться, сколько можно…

– Пардон, – сказал Урия и закурил. Закурил и Иванов.

– А чего это у вас такой набожный вид, или случилось что? – спросил Рудаки.

– Или, – ответил Иванов, а Урия сказал:

– Будет набожный – меня вон Аборигенки раздеть хотели, – и опять выругался.

– Прошу вас, Юра, – попросила Ира Штельвельд.

– Пардон, – сказал Урия, – пардон, мадам, – нервы.

– Так что случилось-то? – спросил Рудаки.

– Меня Аборигенки загребли, – сказал Иванов, – новое лицо предлагали выбрать, лицо мое, видите ли им не нравится.

Видно было, что он расстроен.

– Странно, – сказал Рудаки, – такой красавец, как вы, сэр… было бы понятно, если бы им моя морда не понравилась, а меня они только в Стамбул отправили на машине времени, так сказать.

– Так ты тоже у них побывал, – заинтересовался Урия, – и что же, они тебя тоже с озера прямо сюда перенесли, как нас?

– Да нет, – ответил Рудаки, – я пешком шел сначала, а потом знакомый на джипе подвез, – и, помолчав, добавил, – хорошо хоть из Стамбула вернули.

– А мне костюмы разные примерить предлагали, комбинезоны разные, – сказал Урия и выругался шепотом, покосившись на Иру.

Рудаки почесал лысину, закурил и спросил у Иры:

– А вы, Ирочка, тоже в аборигенском плену побывали?

– Прямо, в плену, – ответила Ира Штельвельд, – они мне разные планеты показывали, звезды всякие… интересно, прямо, как в кино.

– Один я ничего не помню, как говорится, очнулся – гипс, – заявил Штельвельд как-то слишком бодро.

– Небось скрываешь свои виртуальные дела с бабами аборигенскими? – мрачно заметил Иванов.

– Какие дела? Говорю, не помню ничего, – опять как-то слишком поспешно ответил Штельвельд, покосившись на Иру.

Все замолчали, а Рудаки спросил шепотом Урию:

– Слушай, а кто этот оборванец? Он что, с вами?

– Этот? – сказал Урия. – Это Атлей, англичанин, спрятаться у нас от Аборигенок хотел, но они его тоже загребли, как и нас… суки фашистские.

– Англичанин, – заинтересовался Рудаки, подошел к оборванцу и сказал, протянув руку:

– So, you are British, the name is Rudaki, nice to meet you. И они быстро заговорили по-английски.

– Ну что ж, – сказал Иванов, помолчав, – пошли в подвал – Аборигены Аборигенами, а матч состоится при любой погоде.

Все двинулись к подвалу, и как раз в этот момент открылась дверь и на пороге появилась сначала Ива Рудаки, а потом и Маина Иванова.

– Ты спальник не забыл, Аврам? – спросила Ива Рудаки.

– Вова, – выглядывая из-за ее плеча, сказала Маина Иванова, – в кухне лампочка перегорела, Вова.