Им удалось схватить его дважды – первый раз, когда он неожиданно забрел в лес – бродил по городу, и вдруг город кончился и он оказался в лесу, – и второй раз с русскими тоже в лесу, после того, как ему повезло и он, казалось, от них вырвался и шел вместе с русскими.

Он не понимал, что они от него хотят, хотя говорили они на его языке, но говорили странные и непонятные вещи. \ – Вы человек Новой Земли, – говорили они.

– Какой Новой Земли? Что это все значит? – спросил он, но они ему не ответили и продолжали говорить такие же странные вещи.

Он понял только, что «закончилось время», что времени больше нет.

– Нет временной координаты, – сказали они.

Он их не видел, только ощущал их присутствие где-то сзади, хотя, когда они его схватили, он их видел, видел, что это молодые женщины, одетые в комбинезоны из серебристой ткани. Но как только одна из женщин к нему прикоснулась, исчезло все: лес, по которому он сначала шел, а потом бежал – исчезли деревья, размокшая от дождя лесная дорога, исчез и он сам: его грязная намокшая шуба, разбитые сапоги, натершие ему ноги до крови, черные от въевшейся грязи руки, слипшиеся волосы на голове – исчезло все: он ничего больше не видел и не ощущал, остался только голос, который говорил на понятном языке непонятные вещи.

Наконец голос позади него произнес:

– Ну ладно, у нас еще будет время.

«Времени ведь нет…» – подумал он и очутился на той же лесной дороге, на которой они его схватили.

Вокруг не было ни души, и на дороге теперь лежал снег, от налипшего снега согнулись ветки на деревьях. Вдруг ему стало страшно, что вот стоит он один на этой безлюдной дороге, в этой дикой стране, хотя находился он в этой дикой стране уже больше двух лет и успел привыкнуть и к одиночеству, и к разным невзгодам. Ему стало так страшно, что он побежал изо всех сил, не разбирая дороги, неизвестно куда и неизвестно от кого.

Из леса прямо на него – он едва успел отскочить в сторону – выскочили лошади и помчались галопом по лесной дороге, за лошадьми побежали собаки, много собак, но он ни на кого и ни на что не обращал внимания – опасность была где-то позади, и он убегал от нее из последних сил.

Тогда он и наткнулся на этих странных русских, говоривших по-английски. Русские взяли его с собой, дали выпить крепкой местной водки. Он шел с ними и радовался, что наконец в этой жуткой стране встретил вроде приличных людей и с их помощью, может быть, удастся договориться с кем-нибудь из ООН и его отправят домой. И тут вдруг опять появились эти в серебристых комбинезонах.

Они вели колонну пленных местных жителей. Одна шла впереди и дула в флейту, двое, шедшие за ней, били в барабаны. Кудрявый русский в полувоенной форме схватил его за руку и потащил в лес, но было поздно – одна из женщин взглянула на них, и опять все вокруг исчезло.

Опять вокруг не было ничего – ни стен какого-либо помещения, ни вида какого-нибудь перед глазами, не было совсем ничего – все исчезло, растворилось в этом ничто – ему казалось, что он ослеп.

Начали что-то говорить голоса у него за спиной, и опять он ничего не понимал, правда, в этот раз не понимал потому, что голоса говорили на незнакомом языке – это не был ни русский, ни немного знакомый ему татарский, а какой-то странный язык, казалось, состоящий из одних гласных.

– Где я? – спросил он. – Что вам от меня нужно?

В ответ голос что-то сказал на том же протяжном языке, и он оказался вновь среди русских, на которых наткнулся в лесу, но сейчас они все каким-то образом перенеслись в город и стояли в незнакомом дворе возле засыпанного опавшими листьями небольшого фонтана. Вокруг были высокие старые дома. С улицы, споткнувшись о перекладину ворот, вошел лысый человек в длинном плаще с рюкзаком за плечами. Он поговорил с другими русскими, потом подошел к нему, протянул руку и сказал по-английски:

– Меня зовут Рудаки. Рад познакомиться с вами, г-н Этли. Русских Этли не любил. Еще в Англии, когда он изредка сталкивался с ними, его неприятно поражало их плохо скрытое лицемерие: с иностранцами они вели себя достаточно вежливо, иногда даже подобострастно, но за этим всегда проглядывало чувство собственного превосходства и презрения к чужим.

Дядя Джервез, который долго жил в Кении говорил об африканцах: лживые, подлые, трусливые, не знающие, что такое долг и честь. Этли тогда не особенно верил словам дяди – африканский климат и виски испортили его характер, и он вечно был всем недоволен, но, пожив в России, начал думать, что старый ворчун был, должно быть, прав: если эти его негры хоть чуть-чуть похожи на русских, то у него были все основания для возмущения.

Этли поехал в Россию из-за денег. Программа так называемой технической помощи щедро платила, а Этли был беден. Через два года, накопив денежек в стране дикарей, можно было несколько месяцев не работать и не спеша подыскать себе хорошее место.

Должность у него была неопределенная – консультант по рыночным отношениям. Что это означало, никто толком объяснить не мог, да это было и не важно – как оказалось, надо было только делать вид, будто все знаешь, и вовремя писать отчеты.

Россия оказалась и не Россией вовсе, а новой страной под названием «Украина», которая отделилась от распавшейся Империи и завела себе все государственные атрибуты: парламент, президента, министерства разные и свой язык.

Страна ему не понравилась с первого взгляда. В аэропорту и в гостинице люди были угрюмые, неприветливые. Говорили все громко, перебивая друг друга, – казалось, что все вокруг все время друг с другом ссорятся.

Не понравился ему и город – столица нового государства. Прилетел он зимой: было холодно, на улицах лежал грязный снег, дома тоже были грязные, серые, а автомобили так просто поражали своим видом – заляпанные грязью, с облупившейся краской и вмятинами на боках. Пахло в городе дымом и выхлопными газами автомобилей, а от людей – и того хуже: мокрой одеждой, потом и перегаром.

В аэропорту его встречали двое: молодой начальник в усах и с непроизносимой фамилией и пожилой переводчик в засаленной дубленке по имени Алек. Английский у Алека был ужасный – он говорил на жуткой смеси книжных, не к месту выражений и американского сленга. Этли его плохо понимал, и переводчик тоже, кажется, понимал Этли с пятого на десятое.

Этли удалось понять, что усатый – начальник департамента, в котором он будет консультантом, но чем этот департамент занимается, выяснить не удалось – единственное, что понял Этли, так это то, что департамент имеет какое-то отношение к энергетике.

Устроив Этли в гостинице, начальник попрощался и отбыл, сверкнув напоследок стальными коронками. Переводчик покрутился еще немного и вскоре тоже ушел. Этли остался один.

Разглядывая убогий номер, за который, как он узнал, программа технической помощи платила двести долларов в сутки, Этли думал:

«Ужас! Куда я влип?! Но ничего, – утешал он себя, – ничего, как-нибудь проживу два года. Два года и в армии можно вытерпеть и даже в тюрьме, наверное. Зато потом – свобода и деньги. В конце концов, это не самое худшее». Он не знал тогда, как он был прав – худшее ждало его впереди.

Сейчас, лежа в горячей воде, – удовольствие, которого он был лишен почти два года, – Этли разнежился и уже довольно спокойно вспоминал ужасы, которые ему довелось пережить на этой земле: первые дни после катастрофы (пустую гостиницу, холод и голод, бандитов, которые отобрали у него ноутбук); рабство у татар (тяжелую работу от зари до зари, грязный сарай, который был его домом почти два года и отчаяние от того, что впереди, казалось, не было никакого просвета) и, наконец, этих женщин, которые его схватили и требовали неизвестно чего – хотя ничего плохого они ему не сделали, их он боялся больше всего, даже сейчас, в относительной безопасности, лежа в теплой воде в чистой ванной комнате этого усатого русского Иванова.

– Мойдодыр, – послышался голос Иванова из-за двери, – Мойдодыр, умывальников начальник и мочалок командир, – сказал Иванов по-русски и тут же перевел: – Три губкой, пока не протрешь дырку – так это будет приблизительно по-английски. Детский стишок такой. Ну как вы там, г-н Этли?

– Якши, – ответил Этли, – якши – это хорошо по-татарски. И не зовите меня г-н Этли. Дик я.

– Хорошо, Дик, – отозвался Иванов, – а я Владимир. Заканчивайте мыться – там все, наверное, уже собрались, в подвале – нас ждут. Я тут кое-какую одежду вам подобрал. Заканчивайте и одевайтесь, я вас на кухне подожду.

Когда Этли вышел из ванной, одетый в джинсы и свитер Иванова, которые были ему велики, Иванов сказал:

– Ну вот, совсем другое дело, пошли к остальным, будем чай пить, – и они опять спустились в подвал.

«Какие-то необычные русские, – думал Этли, исподтишка разглядывая компанию, собравшуюся в подвале, – не похожи совсем на тех, с кем я имел дело до сих пор, и на татар не похожи».

Посреди подвала стоял длинный старый стол, покрытый газетами. Все сидели за этим столом и пили чай. Симпатичная брюнетка, жена этого – как его? – Рудаки, стала угощать Этли чаем, спрашивая по-английски, какой он любит, крепкий или нет, и сколько положить сахару.

– Крепкий, если можно, – попросил Этли и продолжал разглядывать компанию.

«Что же в них необычного? – спрашивал он себя, – ну, говорят они почти все по-английски, но вот этот кудрявый, похожий на бандита из оперетты, по-английски, кажется, не говорит, а тоже не такой, как те русские, которые мне до сих пор попадались. Нет, дело не в английском. – Он вспомнил своего переводчика Алека, который его бросил в гостинице одного и выдал местным бандитам, и мысленно покачал головой: – Нет, не в английском тут дело».

Вдруг он понял, в чем дело, понял, чем эти русские отличаются: лица у них были другие, то есть не лица, а выражение лиц у них было другое, доброжелательное. Говорили они негромко, вежливо и часто улыбались и смеялись, хотя обстановка к этому явно не располагала.

Слева от него сидел мужчина с бородой и в сильных очках, который пришел в подвал позже, когда он был у Иванова. Волосы и борода у него были совершенно седые, но стариком он совсем не казался: жесты у него были порывистые, молодые. Он о чем-то спорил с этим Рудаки, но спорил явно не всерьез, глаза за очками смеялись. Улыбались и Рудаки, и «кудрявый бандит», сидевший рядом с ним, и Иванов усмехался в усы, и женщины улыбались: жена Рудаки, кокетливая блондинка – кажется, жена Иванова и та красивая Ира, что была с ними, когда их захватили Аборигенки.

Этли впервые за все эти годы вдруг почувствовал себя почти счастливым – ему нравились эти люди, приятно было, что он такой чистый и в чистой одежде, и чай был крепкий и ароматный, как дома.

– Мойдодыр, – сказал он неожиданно для себя самого.

Это было второе русское слово, которое он запомнил – первым был тост «На здоровье!», который часто произносили русские из департамента.

– Мойдодыр, – повторил он и добавил от полноты чувств: – На здоровье!

– Ваше здоровье, – откликнулся Рудаки и, потянувшись к нему, чокнулся с ним своей чашкой с чаем.

И как раз в этот момент пол под ногами вздрогнул, раздался глухой гул и с потолка посыпался мел.

– Здрасте! Землетрус, – сказал Рудаки, – здрасте, давно не было!

Он прикрыл ладонью свою чашку – с потолка продолжала сыпаться побелка и мелкие кусочки штукатурки. Опять качнулся пол, со стены сорвалась висевшая там на гвозде кастрюлька, и на улице истошно завыли сирены.

Этли испуганно переводил взгляд с одного на другого, но никто из компании, по-видимому, не испугался и бежать и спасаться не собирался.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ЗЕМЛЕТРУС

Землетрус – это слово из украинской «мовы», включенное по указанию Гувернер-Майора в словарь русско-украинского языка, означало «землетрясение», но в городе после катастрофы оно стало употребляться для обозначения странного «мягкого» землетрясения без жертв и разрушений, которое случалось довольно часто. Первый «землетрус» всех изрядно напугал, серьезно отнеслись и к нескольким случившимся после него, но потом все убедились, что бояться вроде бы нечего, и из действий, предпринятых властями во время первых землетрясений, остались только сирены – сигналы тревоги, звучавшие в Майорате и в других центральных районах города, видимо, просто не было еще распоряжения об их отмене. По привычке, оставшейся от первых землетрясений, во время «землетрусов» люди выходили из домов и собирались на открытом месте, подальше от высоких зданий.

Все стали вставать и, не спеша допивая чай, потянулись к выходу из подвала. Скоро подвал опустел, остался только Урия, который так активно пил ивановский самогон вместо чая, что так и заснул, положив голову на стол. Добудиться его не удалось, да и старались не очень – было известно, что «землетрус» не опасен, и на улицу продолжали выходить скорее по привычке.

На улице толчки казались сильнее. Пошел мокрый снег. Все сбились в кучу посреди Пушкинской, бывшей Петлюровской, а сейчас пока безымянной улицы и дружно ругали «землетрус» и погоду. Единственным утешением было то, что обычно «землетрусы» продолжались недолго – пятнадцать-двадцать минут.

Первому надоело стоять под мокрым снегом Иванову, и он предложил вернуться в подвал, но его никто не поддержал.

– Никогда не знаешь, – сказал Рихман, – может как раз это землетрясение и будет сильным.

Все его поддержали. Наконец Иванов уступил большинству, но решительно заявил при этом:

– Матч состоится при любой погоде!

Все дружно закивали, только Ива Рудаки сказала:

– Вам только повод подавай.

Ее реплика осталась без внимания, даже Рудаки промолчал. В очередной раз земля под ногами качнулась. Этли испуганно вскрикнул. Иванов стал успокаивать его, объясняя в который раз, что earthquake слабый и бояться нечего.

В тишине, наступившей после очередного толчка, послышался рев и чиханье автомобильного двигателя, и в конце Пушкинской появилась белая «Волга», с трудом одолевавшая довольно крутой подъем к дому Ивановых.

– А вот и Пеливцевы пожаловали, – сказал Штельвельд и предложил вернуться в подвал: – «Землетрус» вроде уже кончается, вон люди, смотрите, по домам расходятся.

Кроме них, на улице стояло еще несколько человек из соседних домов и посреди улицы сидела на мокром асфальте группа Аборигенов. Люди начали расходиться, а Аборигены вдруг встали и, положив руки друг другу на плечи, стали исполнять какой-то свой танец под слышную только им мелодию.

– Пора, – решительно поддержал Штельвельда Рудаки, – кончился «землетрус». Вон, Аборигены уже празднуют. Пора и нам приступить, так сказать, к торжественной части. Переливцевы едут, и Чинчуки уже появились на горизонте.

В конце улицы за машиной Переливцева чинно двигались Чинчуки – сногсшибательно элегантная пара, выглядевшая весьма экзотично в это суровое время, когда все одевались в практичную полувоенную-полуспортивную одежду.

Ярко-зеленый плащ и алый шарф Виктории Чинчук выглядели на фоне мокрых серых домов, как тропический цветок на помойке. Потрясающе элегантен был и ее супруг, Виктор Чинчук – чрезвычайный посланник Майората при особе его святейшества Патриарха Софийского и Михайловского, в синем мундире тайного радника шестого, самого высокого класса; на его груди тускло отсвечивал золотом ловчий сокол размером с цыпленка в переходном возрасте.

Сначала к дому подъехали Переливцевы. Солидный Вадим Переливцев вышел из машины и галантно открыл дверцу своей жене, которая выпорхнула из нее как птичка и, мимоходом помахав рукой мужчинам, стоявшим отдельной группой, устремилась к дамам. Скоро дамская часть общества уже увлеченно обсуждала наряд приближавшейся Виктории Чинчук.

– Что за группа встречи почетных гостей? – спросил Переливцев, подойдя к мужчинам. – Почему не пьете амонтильядо бочками в мрачном подземелье? Всем привет.

– Так «землетрус» же был, только вот кончился, – сказал Рудаки. – А вы что, не заметили?

– Да ну! – удивился Переливцев и крикнул жене:

– Лена! Оказывается мы в машине «землетрус» не заметили.

Елена Переливцева не успела ничего ответить – подошли Чинчуки.

– Привет честной компании! – закричала Виктория Чинчук еще издали. – Вы еще не на Бетельгейзе? Чего и следовало ожидать, если вы раньше не эмигрировали, то теперь и подавно, – продолжала она, подходя ближе. – Вам нужен лидер. Предлагаю себя. Мы с Витей решили с вами – Патриархат оказался ошибкой, не платят и вообще. Вон машину отобрали – вообще свинство.

– Привет, – ответил ей Рудаки и тут же ехидно спросил: – Какой такой патриархат? Я думал, у вас в семье матриархат, как у нас.

– Правильно думал, но это в семье, а Витя, как тебе должно быть известно, служит послом при Софийском патриархате, в Иностранной консистории – сейчас вот машины персональные у всех отобрали – горючее, видите ли, экономят.

– Здравствуйте, – мрачно поздоровался со всеми подошедший радник шестого класса. – Пошли они со своей экономией – замучаешься пешком ходить… и сухой закон у попов этих.

– Зато цыпленок у вас, сэр, выше всяческих похвал, – заметил Рудаки, показав на сокола, поблескивающего на мундире Чинчука.

Чинчук хмыкнул:

– Золотой. А толку?

– Прошу в подземелье, ваше превосходительство, – сказал Иванов Чинчуку и громко провозгласил: – Прошу всех в подвал. Кончился «землетрус».

Все потянулись обратно в подвал. По дороге Рудаки представил Чинчукам Этли, и Чинчуки тут же затеяли с ним разговор о политике Майората и роли войск ООН в городе. Рудаки заскучал и, обогнав всех, первым подошел к двери в подвал. Не успел он взяться за ручку, как дверь распахнулась и навстречу ему, еле удерживаясь на ногах, вывалился Урия. На нем не было лица.

– Аврам! – прохрипел он. – Аврам, меня убить хотели!