— Послушай, почему ты назвал последнюю главу «Подкова»? — спросил Константинов. — Ведь никакой подковы у тебя там нет!

— Потому и назвал, — Кузниц хихикнул, — что нет никакой подковы. Я у кого-то читал, а вот у кого, убей — не помню, что произведения нужно называть словами, которых нет в тексте. Там еще пример такой был, что если в рассказе ни слова об огурцах, то этот рассказ обязательно надо назвать «Огурцы». — Он помолчал немного и продолжил: — Впрочем, хотел я вставить в эту главу одну историю с подковой.

Они с Константиновым курили на площадке у Шварца, у которого собрался карасе. Поводом для сбора на этот раз была не окрошка, хотя окрошка присутствовала, и очень вкусная, приготовленная не по особому рецепту, как обычно, а традиционно, поводом для сбора опять стал роман Кузница, который он недавно закончил и решил представить на второе чтение. Правда, инициатива была не его, а Шварца, рассказ которого о коте перебил впечатление от первого чтения и он чувствовал некоторые угрызения. Сейчас чтение уже закончилось и начался, как сказал хозяин, «антракт с буфетом», и Кузниц с Константиновым вышли покурить.

— Была у меня раньше в этой главе одна история про подкову, — повторил Кузниц, — я, когда был в Египте как-то в командировке, в Луксоре подкову нашел на дороге, и это оказалось добрым знаком — там, понимаешь, террористы тогда целый автобус туристов расстреляли около ворот Карнакского храма, а я из этого храма минут за десять до этого вышел. Ну, я и решил, что мне подкова помогла. Я ее домой забрал, и висела она у меня долго на балконе, пока Инга не выкинула, когда окна меняли. И повесил я ее, между прочим, в точном соответствии с правилами английских трактирщиков.

— Что же это за правила? — без особого интереса спросил Константинов.

Кузниц отсутствие интереса почувствовал, но все же ответил:

— Подкову следует вешать кверху дугой, чтобы, во-первых, удача из дома не улетела, а во-вторых, чтобы дьявол в дом не проник.

— А… — сказал Константинов. — А где ты эти правила взял?

— Прочел в одной книжке — там выдержка приводилась из «Pub Keepers' Rules».

— А… — повторил Константинов и спросил по-прежнему без особого интереса: — Почему же ты тогда эту историю про подкову выбросил?

— Не показалась она мне как-то, — ответил Кузниц, и они вернулись в квартиру Шварца.

Антракт с буфетом был в разгаре, и Кузниц подумал было, что про роман забыли, и возрадовался, но, как оказалось, преждевременно. Чтение закончилось, но предполагалась, как сказал все тот же Шварц, взявший на себя роль распорядителя, «читательская конференция». Правда, пока эта «конференция» не началась. Пока Шварц рассказывал обществу про свою недавнюю творческую поездку в Сибирь.

— Вылезешь из палатки, самое, а вальдшнепы на деревьях сидят, — делился он своими впечатлениями, — возьмешь, это, ружьишко…

— И по десятку на одну пулю сшибаешь, — ехидно встрял Ефим.

— Ну, не по десятку, — парировал Шварц, — но как-то раз одной пулей двух задел.

Вообще-то, карасе относился к вранью Шварца снисходительно, но приключения с вальдшнепами, видимо, показались обществу как-то уж слишком «через чур» даже для Шварца и общество на него набросилось, и набросилось дружно. Шварц умело оборонялся, и дискуссия о вальдшнепах разгорелась не на шутку. Кузниц молча слушал дебаты и думал, что описал он сбор карасса в своем романе довольно точно.

Как и у него в романе, собрались все в мастерской Шварца. И так же посреди мастерской стоял большой мольберт с вечно незаконченным портретом Иры Калинкиной. Правда, оригинал не сидел сейчас перед своим портретом на хилом чурбачке неизвестного назначения, как в его романе. Оригинал находился на кухне, где готовил какое-то особое блюдо своего изобретения, и вскоре намеревался порадовать им присутствующих. Дорошенко уже ходил на кухню выяснять степень готовности сюрприза, но был оттуда изгнан и заклеймен женой как обжора.

— Я гурман, а не обжора, — обиженно заявил он и, чтобы утешиться, положил себе еще окрошки.

Дамы не сидели, как птички на проволоке, на длинной садовой скамейке без спинки, как бывало раньше и как было описано в романе, а с относительным удобством расположились на недавно приобретенном Шварцем диване, но чирикали так же, как в романе, и так же, как всегда.

И не было кота. Любимец хозяйки находился «в творческой командировке» у ее подруги, где была одинокая кошка — так представила это Ира. Шварц же определил причину отсутствия кота иначе, за что получил от жены тряпкой.

Достаточно точно был описан в его романе и длинный стол-верстак — компьютер действительно мирно уживался на нем со старинной ручной прялкой, а вот макета памятника жертвам Чернобыльской аварии не было, так как ни такого макета, ни, тем более, такого памятника вообще не существовало в природе. А вот сложная конструкция из металлических пластин, увешанных колокольчиками, недавно появилась под потолком и заменяла люстру, и колокольчики действительно негромко звенели на сквозняке.

Когда Кузниц читал из романа про «памятник жертвам», Шварц ревниво заметил:

— Нет у меня этого в мастерской.

Кузниц ответил на это, что творчески провидел и переосмыслил появление люстры с колокольчиками, и Шварц вроде бы остался доволен.

Как и в романе, мужская часть карасса устроилась возле верстака. Константинов даже нашел на нем место для тарелки, остальные тоже сидели возле стола — кто на чем. И будто следуя сценарию, Ефим принес из кухни два стула и на одном устроил для себя стол — там стояли его тарелка и рюмка, но положение его было лучше, чем в романе: никто на его импровизированный стол не покушался — кота не было в наличии, а хозяин устроился с дамами на диване и оттуда отвечал на нападки компании по поводу повадок сибирских вальдшнепов.

Тоже как будто по сценарию, Дорошенко сел возле стола, и, естественно, места для его тарелки на столе уже не нашлось, и, как и в романе, он время от времени пристраивал ее на книги рядом с Кузницем. Правда, сам Кузниц сидел не на полу, а на специально принесенном для автора стуле, но и других совпадений хватало.

Вообще совпадений романа и жизни было так много, что Кузниц уже хотел было мысленно причислить себя к реалистам, но не вышло.

— А этот твой друг, он что, правда так много пьет? — спросила его Константинова.

— Какой друг? — автоматически переспросил он, хотя понял, что речь идет о герое его романа. — Какой друг? У меня, кроме вас, нет пьющих друзей.

— Ну, этот, из романа, Ариель, — уточнила Константинова.

— Это собирательный образ, — сказал Кузниц, — переводчики часто бывают пьющие — профессия такая.

— Кстати об Ариеле, — попутно заметил Ефим, направляясь мимо него с полной тарелкой закусок, — я тут у тебя в текст заглянул, так там Ариель у тебя через «е» пишется, разве так правильно?

«Начинается "читательская конференция"», — подумал Кузниц и ответил Ефиму:

— Не знаю. Можно считать это авторским правописанием.

Как и следовало ожидать, ответ не удовлетворил никого, и Шварц полез за словарем на верхнюю полку книжного стеллажа, где был у него справочник под названием «Словарь личных имен». Лез он, как в романе, поставив одна на другую две табуретки, но Кузниц благоразумно отошел в сторону и опасности, как в романе, не подвергался.

Шварц не упал и словарь нашел, но в словаре оказались оба написания, правда, Ариель через «е» был без мягкого знака в конце: «Ариел», и спор разгорелся снова. Поминали Ариэля Шарона и Уриеля Акосту, но к единому мнению не пришли и разрешили в конце концов Кузницу воспользоваться его правом авторской орфографии. Естественным образом за это право был провозглашен тост, и Кузниц опять решил, что о нем забыли, и опять ошибся.

Хозяйка дома внесла сюрприз, которым оказался пирог с вишнями. Пирог был встречен одобрительно, особенно дамами, которые заявили, что пирог очень кстати, так как давно пора перестать пить водку и переходить к чаю. Джентльмены же придерживались того мнения, что пирог водке не помеха — закусывать можно и пирогом, но остальные закуски унести на кухню не позволили. И тут разрумянившаяся у плиты и от этого еще более красивая хозяйка вдруг спросила:

— А скажите, Генрих, вот этот герой ваш, Кузниц, кажется, он что, погиб в последней главе?

— Лишаете читателей удовольствия услышать продолжение этой увлекательной истории, — сказал Дорошенко, прожевав пирог, большой кусок которого уже лежал у него на тарелке, и похвалил пирог.

— Да нет, читателей я удовольствия не лишаю, — ответил Кузниц, — я и сам не знаю, погиб он или нет. Пусть читатели сами для себя решают.

— Так что? Можно ждать продолжения? — поинтересовался Ефим, тоже нацеливаясь на пирог.

— Едва ли будет продолжение, — сказал Кузниц, — у меня тут другая идея появилась — хочу авангардистский роман сочинить, без сюжета, надоело быть реалистом.

— А тема хоть есть? — Ефим откусил от пирога, который только что положил на тарелку, и причмокиванием выразил свое восхищение кулинарным шедевром.

— Тема? — повторил Кузниц и задумался. Тут взгляд его упал на пеструю тряпку, брошенную хозяйкой возле противня с пирогом, и он сказал: — О тряпках будет роман. О разных тряпках, цветных и когда-то белых, об их истории, о том, как они дошли до жизни такой.

— А что? — откликнулся авангардист Шварц. — В этом что-то есть. Я вот тут бывшими Иркиными трусами кисти вытираю, — и, уклонившись от предмета разговора — тряпки, лежавшей возле противня, которой запустила в него Ира, продолжил: — Или, вот, кот наш на моей бывшей гимнастерке спит, а она — свидетель моих военных подвигов.

— Знаем мы твои подвиги, — усмехнулся Константинов, — а штаны свои военные ты не сохранил? Они больше могли бы о твоих военных подвигах рассказать.

Шварц возмутился и принялся было рассказывать о своих подвигах, но благодарных слушателей не нашел — все занялись пирогом и чаем, и Кузниц опять подумал, что его оставили в покое, и опять ошибся.

Когда выпили чай с пирогом и еще немного водки под пирог, несмотря на протесты некоторых дам, и стали уже собираться домой, Константинов вдруг сказал:

— Напридумывал ты слишком, старик, с этим перерождением: и атомное оружие у тебя в песок превратилось, и лазерные лучи вместо пуль, а в жизни все проще, — он помолчал значительно и отхлебнул из чашки, где был у него напиток собственного рецепта — чай с красным портвейном, — в жизни все проще, — повторил он, — вот немцы перед Первой мировой пугали всех огромной пушкой — «Большая Берта» называлась. Говорили, что одним выстрелом из нее можно Париж разрушить. А что получилось? Взорвалась эта пушка во время испытаний.

— Божье провидение, — заметил Шварц.

— Едва ли, — не согласился Константинов, — просто изобретатели эти физики не знали — надо было посчитать все как следует: мощность заряда, сопротивление на разрыв, а провидение тут ни при чем.

— Но у меня ведь тоже одна из версий состоит в том, что все эти превращения дело рук человеческих, а совсем не божье провидение, — возразил Кузниц, — помнишь, «теорию заговора» профессора Рудаки. И вообще, — добавил он неожиданно для самого себя, — не об этом мой роман, не о перерождениях этих и прочих чудесах.

— А о чем? — спросил Константинов.

— А… — махнул рукой Кузниц, — долго рассказывать.

— Как хочешь, — Константинов никогда не настаивал.

Собирались по домам долго. Упаковывали выданный с собой пирог, искали чей-то зонтик, а Ефим вдруг вспомнил, что собирался взять у Шварца книгу о компьютерах, и они эту книгу искали, а остальные, ожидая их, смотрели пока телевизор. Кузниц телевизор ненавидел и вышел на площадку покурить. Вышел один, так как Константинов проводил среди себя кампанию по борьбе с курением и курил теперь строго по какой-то сложной, но, как он утверждал, чрезвычайно эффективной системе.

«Может быть, и действительно зря я приплел все эти чудеса, — думал он, уставившись в стенку, исписанную граффити, — ведь не это у меня в романе главное. А что? — спросил он себя и сам же себе мысленно ответил: — Тревога, наверное, постоянная тревога и ожидание надвигающейся на мир катастрофы. С этим я живу уже давно и ничего не могу с собой поделать».

Он стал вспоминать свой роман. Вспомнил город на Островах, такой, каким он его когда-то видел и попытался описать. Вдруг возникли в памяти песочно-желтые и светло-розовые кубики домов этого города, которые, громоздясь друг на друга, спускались уступами к темно-синему, почти черному по контрасту с ними морю вдоль тесных улиц, иногда переходящих в неширокие лестницы. Панорама этого города, описанная в романе, возникла в его памяти: светило слепящее солнце и жаркий ветер из Африки доносил с залива черный дым и тошнотворный запах горящей нефти.

И казалось сейчас ему, что этот город обречен, как обречены на гибель и другие любимые им города — Стамбул, Иерусалим и тот, в котором он жил, как обречено на уничтожение все его поколение, пережившее свой век.

Потом ни с того ни с сего вспомнились вдруг «меченые» из его романа: как они бродили по улицам, сторонясь прохожих, и рылись в мусорных баках — невинные жертвы неведомой силы, отметившей их несмываемым тавром и выбросившей из общества. Вспомнилось, как вспыхнуло рыжее пламя и окончательно уничтожило это несчастное племя.

«Хватит! — сказал он себе, затушил сигарету и выбросил ее в мусоропровод. — Хватит нюни распускать — еще потрепыхаемся. Мир еще не погиб и погибнет, скорее всего, не скоро». Он вспомнил рассказ Константинова про «Большую Берту» и усмехнулся.

Он не успел открыть дверь в квартиру Шварца — дверь открылась перед ним сама и на пороге встала бледная Константинова.

— Генрих, — почему-то шепотом сказала она, — иди скорее, там такой ужас по телевизору передают.

Уже в коридоре он услышал громкий, срывающийся от волнения голос телевизионного комментатора:

— …террористам удалось завладеть пусковой установкой с ракетами, несущими ядерный заряд. Пакистанская служба безопасности…

2005 год, июнь