I

Дядюшка Пито собирался на пахоту: он запрягал на конюшне лошадей, ворчал, чертыхался, отплевывался… Тусклый свет фонаря слабо освещал сквозь роговые стенки дощатый потолок, из расползшихся досок которого выбивались клочья сена; на замусоленных стенах, забрызганных жидким навозом, плясали огромные тени животных. В дверях конюшни показалась работница Луиза.

— Хозяин, — позвала она, — хозяин!

— Ну, что еще там? — спросил Пито, собрав постромки и связывая их в один большой узел. — Что еще?

— Пожалуйте поскорей. Не понимаю, что с Перепелкой… Совсем не хочет подыматься. Уж я ее колотила в зад башмаками изо всей мочи, — не движется… А пыхтит-то, пыхтит… Боже ты мой, как пыхтит!..

— Гм… гм!.. Так-таки и не хочет подыматься,

говоришь?

— Ну да…

— Гм… гм!.. Ну, подожди меня…

Дядюшка Пито снял со стены фонарь и отправился за работницей. На дворе чуть занималось утро, холодное, бледное, окутанное ноябрьским туманом, в котором тонут небо и земля, а дома и деревья то выступают мутными силуэтами, то исчезают в густом бесцветном воздухе, словно куда-то проваливаясь… На скотном дворе куры, разбуженные петухом, уже выбирали зерна из навоза; возле лужи помоев утки чистили свои перышки; исчезая в тумане, как призрак, медленно удалялся пастух со стадом; тяжело ступая, медлительно выходили из хлева коровы и плелись гуськом к выгону, потираясь боками об ореховое дерево, с оголенных ветвей которого стекала на землю ночная влага.

Пито шел впереди Луизы и первый увидал следующее. В темной глубине сарая, откуда несло как из печки теплом и острым, сладким запахом навоза и молока, на подстилке из гнилого папоротника лежала корова. Огромные белые бока её вздымались и опадали, точно кузнечные меха в работе; ноги, в рыжих пятнах, были перепачканы зеленоватым навозом, а от морды исходили отрывистые, свистящие и хрипящие звуки. Пито отдал фонарь Луизе, а сам наклонился осмотреть корову; он ощупал все её члены своими сизыми руками, раздвинул веки, за которыми показались добрые, бессмысленные глаза, лихорадочно блестящие…

— Ну что, Перепелочка, — обратился он нежно к животному, — что моя красавица?.. Скажи, где болит, моя кралечка?.. Ну, скажи же!..

Он взял из кормушки свеклу, разломил надвое и, понюхав, предложил каждый кусок корове, но она отвернулась и по-прежнему не двигалась.

— Ох!.. ох! — пробормотал он.

Лицо его, походившее на ком земли, прикрытый фуражкой, вдруг отразило тревогу… Почесывая затылок, Пито погрузился в тягостное раздумье, а Луиза, покачивая боками, блуждала рассеянным взглядом по опустелому стойлу и массивным бревнам сруба, исчезавшим в тени угла, под крышей. Потом он бросил куски свеклы назад в кормушку, опустился на колени в навоз, приложил ухо к груди коровы, закрыл глаза, чтобы не рассеиваться, и стал слушать. Крыса пробежала по косяку яслей, шмыгнула в щель стены; куры вбежали в стойло…

— Господи, как она хрипит! — воскликнул Пито, подымаясь. — У неё в легких так бурчит, словно в бочке с молодым сидром… Да, захворала, ох, как захворала, крепко захворала… Боже милостивый! Да что же нам с ней делать, Луиза?

— Чего?

— Ступай-ка принеси из пекарни мешки из-под яблок да старую рядниновую покрышку с кадки. Господи, как ей тяжелю!

Работница передала хозяину фонарь и вышла, стуча деревянными башмаками.

Сдвинув брови, тревожный и озабоченный, Пито расхаживал возле коровы, бока которой вздымались всё порывистей и чаще.

Сердце его сжалось и дрожь пробежала по всему телу при мысли о том, что он ее потеряет, — увидит здесь бездыханной, окоченелой… Такая чудесная корова, лучшая из всего стада! Каждый день давала шестнадцать литров молока и каждый год по теленку, которого продавали за девяносто франков на ярмарке в Эшофуре. И чего она заболела? С какой стати хочет она лишить его верного и выгодного барыша? Разве за ней плохо ходили? Разве не давали ей вдоволь травы, моркови, свеклы? И, ощупывая корове хребет, брюхо, вымя, подымая опущенные веки, Пито и сам не знал, сердиться ли ему на нее или пожалеть… Но боязнь ухудшить положение грубым обращением пересилила, и он стал говорить мягко, ласково:

Ну же, Перепелочка! Ну же, кралечка, птичка моя маленькая…

И в то же время в душе ругал ее и охотно назвал бы «подлой», потряс бы за рога, напустил бы собак, — пусть бы искусали ей ноги…

Луиза вернулась с мешками и чехлом. Они вместе тщательно окутали корову тряпками, точно ребенка пеленками.

— Ну вот, моя бедная Перепелочка — приговаривал Пито.

А Луиза прибавляла:

— Вот, мой ангелочек, моя цыпочка, поросеночек… Ну, теперь хорошо, моя Перепелочка!

 

II.

— Да замолчишь ли ты, негодный мальчишка?! — кричала тетка Пито, присев перед большим котлом и разминая оголенными руками картошку, которую она поливала отрубями и кислым молоком. — Вот погоди! Задам я тебе ужо трепку! Покажу, как орать!

Но крики, несшиеся из плетеной люльки, находившейся между двумя большими постелями, не прекращались, переходя временами в сиплые звуки, походившие на предсмертное хрипение…

— Ах, проклятый мальчишка! Ишь, негодный, надрывается! — бранилась фермерша — Да замолчишь ли ты, наконец!

Перед высоким, почерневшим от копоти камином сидела любимая хозяйкина собака Рике; она пристально глядела на догоравшую вязанку хвороста; тут же, растянувшись на горячей золе, дремали две кошки.

Тетка Пито приблизилась к люльке, откуда продолжали нестись крики. Среди тряпок с трудом можно было различить худенькое, сморщенное личико. Дряблые веки прикрывали глаза, казавшиеся сочащейся раной. Из сжатого спазмой горла с трудом вылетали звуки, а маленькое тельце судорожно корчилось под серыми холщевыми пеленками.

— Когда же ты перестанешь пищать, дрянной мальчишка! — проговорила фермерша, наклоняясь над люлькой и взбивая промокший соломенный тюфячок — Ну, смотри, теперь спи! — прибавила она, снова укладывая ребенка. — Если тебя слушать, то ни на шаг и отойти нельзя будет…

Она отошла от люльки, снова опустилась перед камином и стала раздувать потухавший огонь. В это время собака поднялась и закружилась по комнате, обнюхивая пол; кошки проснулись, потянулись и полезли на стул. Вошел дядя Пито с Луизой.

— Боюсь, что Перепелка наша заболела, — сказал он, качая головой, — и сильно заболела!

Фермерша, раздувавшая головешки, стремительно обернулась.

— Что ты говоришь?.. Что там такое случилось? — спросила она, побледнев.

— Я тебе говорю, что больна Перепелка. Вот что… Сильно больна!..

— Да что же с ней?

— Не знаю. Сверлит что-то в легких. Не ест ничего и вспухла вся!

— И дышит тяжело! — прибавила Луиза.

— Да что и говорить, совсем больна! — закончил Пито, бросая с отчаянием фуражку на стол.

Подавленная, тетка Пито молчала. Неожиданное известие о том, что её великолепная, молочная Перепелка хрипит, распухла, не ест, заболела, совсем ее пришибло. Однако она скоро пришла в себя и принялась кричать на мужа, злобно глядя на него:

— Распухла… хрипит… а ты расселся здесь словно сыч да чешешь затылок! Ты, должно быть, воображаешь, что ветеринары лечат только собак! По-твоему пусть скотина подыхает, — меньше будет забот!.. Стоит точно чурбан, прирос к месту… Да догадался ли ты хоть соломы-то свежей ей подостлать? Ах, Господи, Боже мой!

Ребенок снова принялся плакать, и от движений маленького существа, сопротивлявшегося страданиям, скрипела люлька. Голос, то слабый и жалобный, то пронзительно резкий, то глухой и хриплый, казалось, мучительно взывал о помощи. Но ни отец, ни мать не слыхали этих призывов, выливавшихся в нечленораздельных звуках. Оба продолжали свою руготню. Тетка Пито, рассвирепевшая, махала руками и кричала:

— Ведь ей не станет легче от того, что ты тут сидишь да, разинув рот, пучишь на меня глаза?

И, обратясь к работнице, завопила еще пуще:

— А всё по твоей вине, мерзавка… Это ты ей показала дорогу в орешник? Там она и наелась отравы…

При этих словах она грохнулась на стул и, закрыв лицо фартуком, заревела:

— Бедная моя Перепелка! отравили тебя. Ох, ох, ох!

Ребенок задыхался от кашля; казалось, что тельце его разрывается в предсмертных судорогах. Пито взглянул на скрипевшую люльку и увидал две тощие, скрюченные ручки, торчавшие оттуда…

— Что это мальчишка так кричит?.. и с чего он?

— Да ни с чего… Должно быть, зубы… Бедная моя Перепелка, ох, ох!..

— Ну, перестань, схожу за ветеринаром. Ведь она еще не подохла… Нечего заранее-то убиваться…

— Бедная моя Перепелка! Уж никогда не видать мне такой коровы! Да замолчишь ли ты, проклятый поросенок!.. Погоди, вот я тебя кнутом!

Но Луиза взяла ребенка на руки и, пока дядя Пито натягивал куртку, принялась кормить его густой, вонючей кашей; малютка отбивался, выплевывал всё назад и продолжал хрипеть.

 

III.

Доктор Рагэн, укрывшись теплой меховой полостью, правил своим шарабаном, искусно лавируя между глубокими колеями и большими камнями, круглые бока которых торчали по дороге! Но, несмотря на всё искусство доктора и послушный нрав его лошади, колеса всё-таки нередко стукались о камни или проваливались в выбоины, и тогда шарабан прыгал как судно на волнах. Накрапывал дождь. Высоко в сером небе проносились вороны; испуганные стаи дроздов, приютившиеся на изгороди из остролиста и шиповника, окаймлявшей дорогу с обеих сторон, поднимались и перелетали на ветви соседних яблонь.

— Доброе утро, господин Рагэн! — сказал полный мужчина, который, перешагнув через лазейку в изгороди, показался на дороге.

Одет он был в короткую куртку, грязные панталоны и стоптанные, измазанные сапоги.

Доктор придержал лошадь.

— А-а, господин Торель! — сказал он. — Здравствуйте, господин Торель. Раненько вы разгуливаете.

Торель с минуту переводил дух, потом снял серый шерстяной шарф, которым была обмотана его шея, и сказал:

— Да, приходится, господин Рагэн… В Эпине годовалая тёлка больна сапом; а теперь я пробираюсь к Пито; у него корова больна воспалением легких… вот уже четыре дня. Сейчас много скота переболело воспалением.

— А я тоже еду к Пито.

— Да, как же, знаю… к его ребенку. Это я посоветовал ему послать за вами… Плох ведь малыш-то… Но я вас не задерживаю, господин Рагэн.

— Поедемте вместе, господин Торель, я вас подвезу.

— У меня сапоги уж очень грязные, господин Рагэн.

— Что за пустяки…

— В таком случае с удовольствием…

На повороте показался человек, быстро шагавший по дороге.

— Смотрите! Да ведь это сам Пито! — воскликнул Торель, уже поставивший одну ногу на подножку шарабана. — Эй! дядя Пито!.. Здравствуйте, дядя Пито!..

— Доброе вам утро, господин Торель с компанией, — сказал фермер, почтительно раскланиваясь.

— Ну, как дела? Что коровка? — спросил ветеринар.

— Спасибо за память, господин Торель… Только она нынче утром поколела!.. Не успел вставить новую доску в бочонок… а она и подохла! Я было к вам шел, — хотел вас просить не беспокоиться… Ничего уж тут не поделаешь, околела!..

У него вырвался жест досады.

— И везет же мне! Три года тому назад, извольте видеть, я потерял двух жеребят и тёлку! В прошлом году пала жеребая кобыла… Нынче летом все куры передохли, — отчего?.. кто их знает. Наконец такая чудная корова — и околевает! Где же это Господь Бог, господин Торель? Право, кажется, что нет Его совсем, а одна лишь злая судьба! Да я так и думаю — злая судьба!

Пито затопал ногой и ухватился за волосы.

— А уж сколько денег на всем этом пропало, сколько денег!.. Да вот и хлеб нынче весь на руках остался, яблоки нипочем… Без дождей скотина совсем отощала… Плачут наши денежки… Боже мой, Боже мой!.. За что всё это?

— А как ребенок? — спросил господин Рагэн. Дядя Пито посмотрел на доктора удивленно, словно не понимая, о чем его спрашивают.

— Вы о чем изволите? — переспросил он.

— Да о ребенке, к которому я еду… Как он?

— А, это вы про нашего мальчонку спрашиваете?

— Ну да…

— Так бы и сказали… Он помер тоже…

1908