Никто из прохожих не удостоил подростка взглядом. Он нёсся вперёд и вперёд по улице Исэдзаки, казавшейся миражом в обжигающем мареве зноя, и замедлил шаги лишь тогда, когда выросшие по обеим сторонам дороги магазины напомнили ему о существовании тени. Внезапно он свернул налево и исчез из виду.

«Золотой квартал» Коганэтё словно отражает солнечные лучи, а ещё вернее было бы сказать, что он таит в себе особый жар, которого сторонится даже солнце. Если смотреть с возвышения, квартал кажется каким-то чёрным дуплом, невольно подумаешь: «Неужели здешние обитатели и днём включают электричество?» Дух агрессии и нравственного разложения лихорадит это место так, что от него исходит звон, и стоит постороннему приблизиться, как у него закладывает уши, он зажмуривает в ужасе глаза и больше никогда сюда не суётся. Обычные люди называют это место «весёлым кварталом» и держатся от него подальше. Здесь свободная экономическая зона порока. Волны времени пообтесали прочие подобные кварталы, принудив их изменить своей сути, но в Коганэтё пагубные страсти предстают в изначальном виде, без мутаций, здесь по сходной цене удовлетворят потребность и в сексе, и в наркотиках.

Растворившийся было в тени боковых улиц подросток решительно выдохнул и взглянул на наручные часы — перевалило за половину пятого. Часы были фирмы «Ролекс» — подарок отца, полученный месяц назад по случаю четырнадцатилетия. Сообразив, что до условленного времени оставалось ещё двадцать семь минут, подросток прошёл улицу до конца и повернул вдоль речки Оока, которая шла перпендикулярно. На беспощадном летнем солнце цветы на кустах азалии засохли до бурого цвета, доска с грозным предупреждением от местного общества озеленения покосилась, а прислонённая к ней тележка бездомного, из которой высовывались распялка для сушки белья, котелок и одеяло, распространяла запах немытого человеческого тела. Этот запах забором окружал тележку, утверждая право собственности её владельца.

Подросток посмотрел вниз, на реку — она была черна, как застарелое масло, в котором снова и снова поджаривают темпуру не ощущалось ни малейшего признака движения. На поверхности покачивался какой-то белый комок, и, прежде чем подросток разобрал, что это дохлая кошка, в голове его всплыла и растаяла, словно пена на воде, мысль: да пусть хоть и мёртвый младенец, не бежать же в полицию…

Дыхание сумерек было зловонным. Из дешёвых закусочных, притулившихся под железнодорожной эстакадой, тянуло жареным луком, а с улицы — проститутками: аромат духов, капнутых в скисшее молоко. Накатывавшие волны запахов то сгущались, то улетучивались в распаренном влажном воздухе. Подросток ловил их широко раскрытым ртом, втягивая в себя привычную атмосферу.

Одиннадцать лет назад врачи сказали его матери, Мики, что болезнь старшего брата Коки — это синдром Вильямса и вылечить его нельзя. Подростка и старшую сестрёнку Михо мать тогда оставила на попечение экономки, чтобы самой целиком отдаться заботам о Коки. Отец, Юминага Хидэтомо, отвёл их с сестрой Михо в расположенный напротив станции Коганэтё салон игральных автоматов «Золотой чертог», делами которого он заправлял. К детям приставили в качестве няньки и телохранителя одного из сотрудников, работавших в зале. Дольше других продержался в этом качестве Ясуда, который, несмотря на молодость — около тридцати, а то и меньше, — обзавёлся уже плешью на темени и двумя дочками, пяти и шести лет. Жена от него сбежала, и он в отчаянии пристрастился к картам, как безумный просаживал деньги в покер. В игорном доме он и встретил Хаяси, который держал под крышей весь этот бизнес. Хаяси устроил его работать к отцу подростка в «Золотой чертог», и Ясуда со своими дочками поселился в общежитии для персонала. Пока от Ясуды не сбежала жена, он работал инженером в какой-то электротехнической компании, поэтому взгляд его оживлялся лишь тогда, когда он чинил подростку игрушки. Он вечно был погружён в свои думы, и если подросток окликал его и не получал ответа, то без колебаний пинал в лодыжку.

— Ах, это ты, Кадзу-тян… — Брови Ясуды поднимались, белёсые дёсны обнажались в улыбке. — Во что бы нам поиграть… — Он крепко сжимал руку ребёнка и тряс её.

Когда Ясуда повесился на скакалке своих дочерей, привязав её к перилам пожарной лестницы, подросток был уже во втором классе начальной школы. Что произошло непосредственно перед этим и сразу после — память не сохранила. Не прошло и недели, как дочки Ясуды исчезли из общежития, а о самом Ясуде больше никто никогда не вспоминал.

Молодого сотрудника, который сменил Ясуду в роли телохранителя, подросток невзлюбил. Тот часто водил его в зал аттракционов, который был расположен как раз напротив «Золотого чертога», но стоило подростку прикинуться увлечённым играми, как телохранитель исчезал. Заметив, что его нет рядом, подросток тут же выходил из зала аттракционов на улицу и пристраивался за каким-нибудь незнакомым прохожим, чтобы слоняться по округе. Ему не важно было, за мужчиной следовать или за женщиной, лишь бы вторить звуку чьих-то шагов. Те из прохожих, что направлялись в сторону квартала Исэдзаки, были ему неинтересны, он избирал таких, кто вдоль реки и эстакады шёл от «золотого квартала» Коганэ по направлению к Хинодэ, но по пути он от них отставал. До захода солнца, куда ни посмотри, всё вокруг было буроватым или серым, цветовыми пятнами служили лишь надписи спреем на стене под эстакадой, словно в этом углу города сохранилась атмосфера послевоенного времени. Однако стоило вечерней мгле сгуститься, как обёрнутые в красный и лиловый целлофан лампочки теснящихся плечом к плечу закусочных и питейных в японском вкусе начинали испускать тусклый свет, подобный кварцевому фонарю для истребления ночных насекомых. В распахнутых настежь дверях виднелись тесные барные стойки — едва уместятся четверо или пятеро — и дешёвые круглые стулья, тоже в красных и лиловых тонах. Возле каждого заведения женщины, стоя или сидя на стуле, подкарауливают проходящих мимо мужчин. Есть женщины в возрасте — сырые, словно раздавленный на дороге гранат, есть иностранки — этих сразу видно, они как жирные лепестки оранжерейных цветов. Женщины выходят на улицу уже после полудня, и засветло, пока никого нет, они всякий раз, когда подросток идёт мимо, угощают его сладостями, гладят по голове, сажают к себе на колени. Но с наступлением темноты они перестают обращать на него внимание, это для взрослых мужчин они задирают свои прозрачные кофточки, показывая грудь, или сплетают и расплетают выставленные из-под мини-юбок ноги. Поигрывая указательным пальчиком, они пытаются привлечь мужской взгляд и заманить.

В ушах у подростка отдаются их голоса — в них, как в привычных стонах больного, нет ни страсти, ни отчаяния.

— Десять тысяч иен…

— Послушайте, мужчина…

— Дружок, с тобой согласна без резинки.

— Угощу — сладко будет, класс!

— Эй, бесстыдник, — я как раз таких люблю.

На вывесках самые простые иероглифы, даже ученик начальной школы прочитает: «Панда», «Огонёк», «Мими»…

Когда он перешёл в старший класс начальной школы, отец запретил ему бывать в Коганэтё, но подросток врал отцу, что встречается с друзьями в зоологическом саду в Ногэяма, а сам спешил затеряться среди улочек Коганэтё.

Несколько раз повернув за угол, подросток вошёл в узкое длинное серое здание и, не сбавляя шага, стал подниматься по лестнице.

Подросток не знал, почему на тайном наречии это здание зовут «точкой». В конце пятидесятых годов на набережной реки Оока стояло несколько притонов, где шла торговля наркотиками, — с двойными дверями, с потайным выходом. Их-то и именовали «точками». Теперь этот бизнес разошёлся по многопрофильным офисным зданиям, «отелям любви», массажным и косметическим салонам, одно лишь слово «точка» осталось с прежних времён.

Когда он поднялся на третий этаж, где был танцзал, в висках стучало и голова немного кружилась, но он не замедлил шага и, перепрыгивая через две ступеньки, очутился на пятом этаже, самом крайнем. Один-единственный раз громко стукнул кулаком в железную дверь. В голове сидел какой-то чёрный твёрдый ком, словно неразорвавшийся снаряд, хотелось обратить его в слова и выпалить наконец, но не теперь — теперь было не до этого.

Он понял, что за дверью зашевелились, кто-то подошёл. Глазок почернел, послышалось звяканье цепочки, затем повернули вставленным изнутри ключом. Подросток ходил сюда уже год, и всегда дверь ему открывал этот худой, стриженный «под бокс» парень в белой футболке и серых трикотажных штанах. В пальцах левой руки, которой он придерживал дверь, торчала зажжённая сигарета. Не глядя, ни слова не говоря, он и полшага не сделал из-за открытой под углом в тридцать градусов двери. Подросток вытащил из кармана купюры и протянул. Парень высунул наружу конверт с тремя полиэтиленовыми пакетиками по грамму каждый. Сделка заняла несколько секунд. Дверь закрылась, подросток сунул конверт в карман и сбежал по лестнице вниз.

Кожа на голове зудела от пота, подросток слизнул стекавшие со лба на верхнюю губу капли и хотел было поднять левую руку, чтобы взглянуть на часы, но рука на полпути застыла и безвольно упала. Ноги вдруг тоже перестали его слушаться. Останавливаться он не стал, но замедлил шаг и посмотрел вверх, на вторые этажи закусочных. Там сохли трусы и лифчики — видно, не отжимая развесили, не иначе. А кондиционеров, похоже, здесь нет, все окна распахнуты настежь, и только одно закрыто синей пластиковой занавеской. Слышны женские стоны. Подросток представил себе матрац, который много лет не просушивали, пожелтевшую от пота и прочих человеческих выделений простыню, широко раскинутые ноги женщины… Он отёр лоб тыльной стороной ладони. Время от времени до ушей его долетал чей-то плач, крики, визг, но они так же были неотделимы от этого района, как и постоянный гул проносившихся над головой скоростных электричек Токио — Иокогама.

— Кадзу-тян!

Подросток остановился — мышцы шеи и икр напряглись, он быстро огляделся по сторонам. Возле двери, около которой, когда он только что проходил, никого ещё не было, теперь стояла, прислонившись, женщина и махала ему рукой. Это была Рёко. Имя, звучащее свежестью и прохладой, ибо именно такой образ рисует его иероглиф, весьма не соответствовало старой проститутке, которая занималась здесь своим ремеслом все годы, что подросток себя помнил. Из-под белой в синий горошек блузки просвечивал розовый бюстгальтер, но и он не мог справиться с огромной грудью, висевшей чуть не до пупа. С её весом другая женщина казалась бы просто в теле, она же выглядела безобразно разжиревшей — это впечатление создавалось из-за синюшно-бледной отёчности кожи, придававшей ей сходство с наформалиненным трупом. Посреди лица, размалёванного синим и красным так, словно её били, прятались маленькие глазки — в точности как застрявшие в ворсинках бумаги осколки грифеля.

— Кадзу-тян! — В голосе слышался скрежет ржавого, давно не использованного механизма. — Как ты вытянулся! А ведь совсем недавно сажала тебя на колени…

Ковыляя на высоких каблуках своих помятых старых лодочек, она, едва приблизившись, тут же протянула к нему правую руку и схватила за локоть своей потной ладонью.

— Тебе нужно хорошо учиться!

— Я учусь… — отозвался подросток, радуясь, словно пятилетний ребёнок, что сумел ответить, когда старшие спрашивают.

— Молодец, Кадзу-тян.

Она издала подобие смешка, отчего щёки судорожно задёргались и слой пудры на них пошёл трещинами, но это длилось недолго. Она отдёрнула руку от локтя подростка и прижала её к животу, туда, где находится желудок, — в желудке у неё происходили какие-то спазмы, словно никак не удавалось сблевать, и она зашлась кашлем, сотрясавшим всё её тело. Подросток протянул вперёд обе руки, чтобы поддержать её согнутую пополам фигуру, но тут Рёко отхаркнула на обочину дороги желтоватую слизь, утёрла рот ладонью, отступила на шаг и снизу вверх взглянула подростку в лицо.

Похоже, что её умиляла его юность, хотя о себе она не могла бы с уверенностью вспомнить, была ли когда-то юной. Иногда воспоминания молодости рвались наружу, как кошки из мешка, но всякий раз это лишь напоминало ей, что выхода нет, и служило лишним укором за жалкое, бессмысленное существование.

Ходили слухи, что десять лет назад Рёко родила девочку, отдала её на воспитание сестре, но ребёнок обварился кипятком и умер. Поскольку это были лишь слухи, никто никогда не выразил ей сочувствия. И десять лет назад, и теперь люди, которых течение жизни прибило к здешним берегам, молят лишь о том, чтобы как можно скорее отсюда вырваться, нет таких, кто хотел бы здесь осесть и обзавестись друзьями, поэтому никто и не пробовал выяснять, правдива ли молва. Да и сама Рёко в неизменном своём наряде неизменно продолжала стоять у дверей, поджидая клиентов. Молва скоро забылась. Безумие потихоньку зрело в недоступных людским взорам глубинах её существа: она сильно расплылась, волосы побелели, а закрашивать седину ей не приходило в голову. Однако никого не заботило, куда несёт эту женщину и где её наконец выбросит… На этой улице всё уже было не так, как прежде, теперь здесь в основном работали девушки из Таиланда, и, хотя Рёко сбросила цену вполовину, гости не задерживались возле её дверей.

— Ты, Кадзу-тян, можешь ко мне и даром приходить — ведь не ребёнок уже? — Взгляд Рёко был прикован к «Ролексу».

Подросток почувствовал, как улыбка на его лице застывает и улетучивается. Засунув руки в карманы, он опустил голову и пошёл прочь. За спиной слышался стук высоких каблуков, но вдруг он затих — подросток обернулся. «Ой, котик! Поди сюда». — Рёко протягивала руки к кошке пёстрого окраса, которая боязливо к ней приблизилась, понюхала кончик её пальца, а потом перевернулась на спину, задрав все четыре лапы, и замурлыкала. Рёко, расставив ноги, склонилась над кошкой — стали видны ярко-красные трусы, и в это мгновение подросток почувствовал себя так, словно его кожу пощекотали лезвием ножа. Вид ласкающей кошку Рёко отпечатался в его зрачках совершенно плоским, как картинка, отчётливо и явственно слышались лишь звуки, исторгаемые кошачьим горлом, когда Рёко поглаживала брюшко животного.

Всякий раз, когда, бывая в «золотом квартале», подросток проходил через туннель под железнодорожной эстакадой, его охватывал страх замкнутого пространства, он не мог идти прямо и глядя вперёд. Постоянно оглядываясь, он думал лишь о том, где выход, а иногда даже продвигался боком, распластавшись спиной по стене. Когда мозг его сотрясал пролетавший над головой экспресс линии Кэйхин, подросток падал в яму чёрных воспоминаний.

Девятого февраля, в четыре часа, подросток вошёл в кабинку одного из заведений караоке в районе Каннай. Они были там вчетвером: кроме подростка, ещё Киёси и Такуя, два его одноклассника по начальной школе, и Рэйдзи, тот годом старше остальных. Рэйдзи пригласил к ним в кабинку двух девчонок-старшеклассниц, с которыми столкнулся тут же в коридоре, и те легко согласились. В половине шестого одна из них ушла домой, а вторую они уговорили, и она спела ещё четыре песни. В семь Рэйдзи уже исполнял с ней дуэт, обнимая за плечи, а за время музыкального проигрыша успел пригласить к себе домой. В конце второго куплета все дружно поднялись с мест.

Вызвали два такси и отправились к Рэйдзи, в Кубояма. Приехали туда в половине восьмого. Рэйдзи жил вдвоём с матерью, которая работала в баре в квартале Хинодэ и возвращалась после часа ночи, а иногда и под утро.

Рэйдзи выставил на стол банки с пивом, но никто к нему не притронулся.

— Пить хочется, но пиво ненавижу. А сока какого-нибудь нет? — сказала старшеклассница.

— Пепси годится? Есть только пепси, — отозвался Рэйдзи и поднялся с места.

— Заодно и лапши разведи! — Такуя бросил возле подушки журнал комиксов, который до этого читал, и перевернулся на живот.

— Я бы тоже поела!

Дверь за Рэйдзи закрылась, и, пока слышались его шаги на лестнице, ведущей на первый этаж, разговор пресёкся и повисшая в комнате тишина накалила атмосферу настолько, что у старшеклассницы подмышки пропитались потом. Троим было слышно, как дыхание её становится всё тяжелей и прерывистей, но они сдерживали свои естественные реакции, чтобы не нарушить тишину. Подросток затаил дыхание: только бы не было пятна, хоть бы превратиться в невидимку!

Когда дыхание школьницы зазвучало в унисон с биением их сердец и воздух в комнате стал закручиваться в воронку, она опустила глаза на ручные часы и поднялась с места.

— Ужас, домой же надо!

— Поешь, он ведь специально лапшу сделал! — звенящим голосом произнёс Такуя.

— Но в этой комнате такая жара! — Она сдвинула брови, выбритые так, что почти ничего не осталось.

— Сейчас выключим обогреватель! — отозвался Такуя, и Киёси, не вставая с места, дотянулся до лежащего на столе пульта дистанционного управления и снизил температуру до двадцати градусов.

В это время вернулся Рэйдзи, держа в руках поднос с лапшой быстрого приготовления и банкой пепси.

Старшеклассница заложила за уши распущенные по плечам высветленные волосы и принялась неаккуратно есть палочками лапшу. После того как закончилась и лапша, и всё остальное, что там плавало, она отложила палочки, взяла обеими руками плошку и, причмокивая, выпила весь бульон. После этого она закурила.

Мальчишки старались не встречаться друг с другом взглядами, но каждый краешком глаза наблюдал за старшеклассницей, а Такуя и Киёси затаили дух, зная, что Рэйдзи ждёт лишь удобного момента, чтобы наброситься на добычу. Сидевший на полу и вжавшийся в стену подросток, не отрывая зада, с шуршанием начал отъезжать к двери.

Старшеклассница стряхнула пепел в банку с недопитой пепси-колой:

— Я, бывает, забуду и потом допью… Не случалось такого? Набьётся пепел в рот — и плюёшься!

Она засмеялась, но через секунду замолчала и с каким-то потерянным, беспокойным выражением на лице смяла в пепельнице окурок и принялась нащупывать в пачке новую сигарету, однако там уже было пусто.

— «Кастер» подойдёт? — Рэйдзи вынул из кармана пачку сигарет.

Девчонка-старшеклассница молча то крутила пальцы, то зажимала ладони между коленями, ощущая ту же туманящую мозг лёгкость, какую в электричке чувствовала, сидя нога на ногу в мини-юбке, когда мужские взгляды проникали к ней под подол до самого паха. Однако здесь, в замкнутом пространстве, сознание её стало подавать сигналы опасности, и наконец сирена завыла на полную громкость. В душе она раскаивалась, что не пошла из караоке прямо домой.

— Ну, пора мне! — Она одёрнула юбку и подхватила школьный портфель. — Пока!

Однако стоило ей подняться и сделать шаг к двери, как Рэйдзи подставил ей подножку. Потеряв равновесие, она упала.

— Ты чего? — завизжала она, и в то же мгновение Такуя и Киёси мгновенно схватили её руки и ноги и придавили к полу.

Рэйдзи уселся на тело сверху и, задрав школьную матроску, потянулся расстёгивать бюстгальтер.

Она скребла пол своими длинными ногтями, старалась высвободить руки, колотила ногами, и, хотя тело её было накрепко придавлено, а рот забит, она изо всех сил крутилась и дёргалась. Глядя на них широко раскрытыми глазами, она не переставая мотала головой.

— Давай, ты! — Рэйдзи метнул злобный взгляд на Киёси.

Тот хоть и растерялся, но отпустил ноги старшеклассницы, расстегнул молнию и стал снимать штаны. Такуя за это время стянул с неё трусики до самых щиколоток и раздвинул ей ноги. Держа в руках свой пенис, Киёси пытался его всунуть, но, поскольку пенис до конца не поднялся, а женские органы не были увлажнены, ничего не выходило.

— Слюной надо! — бросил Рэйдзи, голос его срывался на крик.

Киёси плюнул на ладонь, потёр ею пенис и с силой ткнул. С каждым проникновением он всей тяжестью наваливался на тело старшеклассницы, зад его дёргался туда и обратно. Потом Киёси издал стон и растянулся на ней, тяжело дыша, спина его так и ходила.

У обессилевшей старшеклассницы под глазами расплылись чёрные пятна смытой слезами туши. Заметив это, подросток уже не мог отвести взгляд от её лица. Из-под плотно сомкнутых век сочились слёзы. Ни всхлипов, ни рыданий — на это у неё не было сил, только слёзы, текущие непрестанным потоком, и изредка сотрясающие грудь глубокие вдохи. Такуя раздел её совсем догола, снял и верх матроски, и юбку, расстегнул крючки лифчика. Впившись ногтями в её груди, он изо всех сил мял их, словно хотел уничтожить. Она плотно сжала губы и не издавала ни стона. Рэйдзи просунул под неё руку, раздвинул колени и сунулся указательным пальцем. Все её ляжки были вымазаны спермой. Рэйдзи схватил старшеклассницу за волосы и потащил к кровати, бросив Такуя, который стоял уже со спущенными брюками и трусами.

— Сзади попробуй!

Такуя двумя руками схватил её за поясницу и высоко приподнял. Пружины кровати скрипели, груди старшеклассницы тряслись, плотно сжатые зубы клацали, однако, когда зад Такуя стал двигаться ещё быстрее, изо рта у неё вырвался стон.

Подросток наблюдал всё это словно сквозь пелену, осознавая, что все его чувства притуплены и что он не способен вникнуть, что же это происходит у него на глазах и что за звуки здесь разносятся. Видеть это было так несносно, что все его чувства мутировали в злобу, хотелось блевать от отвращения к женщине, в таком виде представшей перед его взором.

После того как Такуя кончил, на женском теле распластался Рэйдзи. Он плавно двигал задом вверх и вниз:

— Смотрите, я больше вас всех её расшевелю! Вон, она уже мокрая, видали!

Он задышал чаще, ускорил движения бёдер, а потом отклонился назад и в это мгновение вынул пенис, разбрызгав сперму на живот старшеклассницы.

— Бывалые люди ничего внутри не оставляют, так-то!

Прикурив зажатую в зубах сигарету, Рэйдзи быстренько оделся. Такуя и Киёси, словно пристыженные, тоже стали спешно натягивать штаны и оправлять рубашки.

— Они уже, теперь можешь ты! — Рэйдзи заглянул в лицо подростка.

— Я тоже… Пока смотрел… — Подросток вложил в свой тон как можно больше сожаления и заёрзал, поплотнее сдвигая колени.

Воздух в комнате был какой-то неживой, застоявшийся, воняло потом и семенной жидкостью. Обнажённое женское тело воспринималось теперь не как соблазн, а как грязь, и, словно не желая забрызгаться этой грязью, они отступили от кровати и прижались к стене.

— Всё уже, дура! Одевайся быстрей.

Подцепив ногой бюстгальтер, он швырнул его в лицо девчонке.

Поджимая колени и прикрываясь руками, старшеклассница поднялась с постели. Пряча глаза под поднятым локтем одной руки, она другой рукой, как слепая, ощупью искала свою матроску. Загородившись собственной спиной, как последней твердыней, она прятала под одежду своё тело, осквернённое потом, слюной и спермой троих мужчин.

Но вот раздался треск застёгиваемой молнии. Лихорадочно трясущимися руками она пригладила чёлку. Попыталась встать — и сквозь сомкнутые зубы просочился стон, она схватилась за низ живота. Несколько минут просидела, скорчившись всё в той же позе, потом потянула вверх застрявшие комком на правой лодыжке трусики, сунула в них левую ногу и, пошатываясь, встала. Толкнула дверь, вышла из комнаты и, держась одной рукой за стенку, медленно, словно выверяя каждый шаг, стала спускаться по лестнице.

С каждым скрипом ступеней их сердца замирали, и, пока дверь в прихожей не хлопнула, ни один не сдвинулся с места. Поток горячего воздуха из кондиционера перемешивал их дыхания, запахи тел и потные испарения. Рэйдзи схватил пульт, отключил нагрев и рукавом рубашки отёр со лба капли.

— Жара! — кратко воззвал он и, содрав с себя рубашку, вытер ею спину и подмышки. Потом запустил руку в задний карман брюк и вытащил пачку сигарет «Кастер».

Киёси услужливо подставил ему свою зажигалку «Зиппо», хоть никто его об этом и не просил.

— Для разнообразия неплохо и это, но вообще, с такими пацанками… Если девке нет двадцати, всё равно как и не кончил… — С сигаретой во рту он плюхнулся на кровать.

— На тебе! — Киёси выудил двумя пальцами затерявшийся среди простыней школьный девичий белый носок и повесил его на лоб Рэйдзи.

— К чёрту! — Рэйдзи смахнул носок и пнул Киёси по заду, а потом, чтобы скрыть от троих сковавшую лицо тревогу, закурил ещё одну сигарету.

Взяв со стола банку пива, Рэйдзи потянул крышку вверх и слизнул выступившую пену.

— Фу, тёплое! — Он выплюнул всё, что было во рту, в пепельницу.

— Она может подать в суд… — заявил подросток, не сводивший глаз с белого носка.

— Не подаст! — Рэйдзи отёр ладонью приставшую к подбородку пену.

Оттого, что все четверо умолкли, атмосфера в комнате сгустилась и смотреть друг на друга им стало невмоготу. Их охватила тревога, словно они навечно оказались заперты в этой комнате, которую вот-вот должна была поглотить темнота.

— Я, это, в неё спустил… — пробормотал Такуя, не в силах справиться с волнением.

— И я! — На кончике носа у Киёси висела большая капля, от страха его опять прошиб пот.

— Если забеременеет, узнают родители… чёрт!

— Да ладно, она, наверное, на таблетках. Небось спит и без денег, и за деньги, с папашками каждый день это делает. — Голос Рэйдзи словно поглаживал каждого из троих по щеке.

— Если нас поймают, наверняка в новостях сообщат, в газетах? — нервной скороговоркой твердил Киёси.

— Уж это нет! По закону о несовершеннолетних скрывают и лицо, и фамилию… Да с чего вдруг она заявит, уж эта-то тёлка и сама хотела! Ничего не будет, сто процентов… — Сдерживая желание садануть Киёси, Рэйдзи обнял его за плечи.

У подростка флэшбэком прокручивалось в голове то, что произошло в этой комнате. Ужас отпустил его, и теперь всё, что всплывало перед глазами, обрело чёткие контуры.

— Я ни при чём, я только смотрел, — уверенно прошептал он и холодно обвёл взглядом лица троих.

— Сфотографировать надо было! — сдавленным голосом, словно в оцепенении, проговорил Рэйдзи.

— Зачем? — украдкой покосился на него Киёси и снова уткнулся лицом вниз.

— Можно было бы попугать, если разболтается, мол, фотографии всем покажем. — Рэйдзи не обращал внимания на Киёси, он смотрел только на подростка, но взгляд у того был полон неподдельной и какой-то взрослой ненависти. Рэйдзи невольно отвёл глаза.

— Если что, мой отец знает всяких шишек, думаю, и в полиции наверху у него кто-то есть. — Подросток с усталым видом поднялся на ноги.

Рэйдзи пренебрежительно хмыкнул и, скорчив гримасу, с раздражением подмигнул Такуя и Киёси:

— Ясное дело, Юминага нас останавливал, но мы всё равно не послушали…

Такуя и Киёси неуверенно осклабились, равно готовые разрядить напряжение хохотом или же снова погрузиться в хандру.

— Да ничего не будет, это точно: никто из баб, угодивших в расставленные силки, не идёт в полицию. — Рэйдзи нервно хихикнул и вместе со смешком словно выплюнул прочь тревогу. — А если она заявит, так мы это сделали втроём. Спросят в полиции — скажем, что Юминаги с нами не было. — С этими словами Рэйдзи коварно сделал двоим другим знак, и Такуя с Киёси, напустив на себя серьёзность, решительно закивали.

— Юминага-кун, где бы ты мог быть в это время? — запищал фальцетом Рэйдзи, кривляясь, а потом обнял подростка и принялся буравить у него под ложечкой большим пальцем.

На выходе из туннеля под эстакадой стояли щиты с плакатами: «Остановим приток проституции из-за рубежа», «СПИД — угроза жизни», «Долой проституцию и преступные группировки».

— Эй, парень!

Оглянувшись на оклик, подросток увидел Канамото. В юности Канамото работал портовым грузчиком, но, когда ему было около тридцати, получил травму в результате несчастного случая, утратил прежнюю силу и его занесло в квартал Коганэтё. Так он рассказывал, но это вовсе не значит, что подросток всему верил. Подросток считал Канамото одним из бандитских главарей. Ещё в детстве, когда он забавлялся в игровом центре, Канамото иногда, бывало, скажет: «Дай-ка, парень, теперь я попробую», — и словно по волшебству перестреляет одного за другим всех компьютерных врагов, вмиг всё уладит. Это Канамото обеспечил подростку беспрепятственный вход во все заведения Коганэтё. Канамото научил подростка, как надо сжать кулак для удара, рассказал ему про тайную торговлю оружием, которая велась с кораблей прямо на пристани Хонмоку, а ещё, закатав рукава, показал следы папирос, которые тушил об него родной отец, и поведал, как папаша запинал его до того, что он едва не потерял зрение. «Шеф, шеф!» — подлещивался к нему, бывало, подросток в надежде на новые истории. Но, после того как подростку исполнилось десять, он стал избегать любых разговоров с кем бы то ни было и держался подальше от Канамото с его историями, не желая ни рассказывать о себе, ни слушать других.

Когда он перешёл в среднюю школу, вся одежда, купленная ему в двенадцать лет, стала вдруг в обтяжку и больше не годилась — именно тогда он уверовал, что сменить шкуру на взрослую можно, только оборвав все связи с прошлым. Тем летом, когда он учился в последнем классе начальной школы, подросток вытянулся сразу на семнадцать сантиметров. Мучаясь вопросом, что же нужно, чтобы стать взрослым, он понимал, что тут и алкоголь, и сигареты, и взрослые словечки, но когда справишься со всем этим — что дальше? Этого он никак не мог сообразить. В один прекрасный день он открыл, что взрослые отличаются от детей лишь тем, что обладают силой. Когда он подверг всё общество анализу при помощи рентгеновских лучей, называемых «сила», казавшийся хаосом мир чётко разделился на два полюса. И отец, и учитель, и полицейский обладали силой, и именно поэтому их уважали. Не будь силы, они были бы всё равно что мусор. А в чём сила, как не в деньгах? За деньги можно купить и уважение, и власть — да есть ли вообще что-нибудь, чего не купишь за деньги? Если так, то получается, что все бедняки — это проигравшие. Правда, обитатели квартала Коганэтё напоминают его брата Коки, больного синдромом Вильямса, — не дети и не взрослые, а так, на особом положении… И вот ещё что важно: сильные не должны становиться безжалостными!

Так думал подросток, решивший для себя как можно скорее стать взрослым.

— Да ты, парень, выглядишь молодцом!

Перед его глазами была дружелюбная физиономия Канамото. И золотые зубы, такие сияющие, что невольно думалось, что он их драит специальным порошком, и выпирающий вперёд подбородок, на котором всякая невыбритая щетинка лезла в глаза, и сломанный чьим-то жестоким ударом нос — всё в нём было прежним. Канамото тщился взбодрить прилипшие ко лбу пряди, заглаживая их наверх, чтобы прикрыть облысевшее темя, а чтобы скрыть смущение, он достал из нагрудного кармана рубашки с открытым воротником сигарету «Лаки страйк» и поднёс спичку.

— Наоборот, это ты молодец!

— Хе-хе-хе, — рассмеялся Канамото, округливший было губы буквой «о», чтобы выпустить кольцо дыма, — на этот раз штука не удалась.

В нос ударил мешающийся с парами виски неприятный запах изо рта Канамото.

— Ну как, есть у тебя уже?.. — Канамото кончиком выгнутого языка провёл по десне и оттопырил мизинец.

— Шутишь! — Подросток по-детски смутился и, опустив взгляд себе под ноги, постучал носком кроссовки об асфальт.

— А я уже думал, что ты окончательно унёс ноги из «золотого квартала». Не место здесь парню вроде тебя. Лучше сюда не ходи. А не послушаешь — беда будет, — произнёс он хриплым голосом и втянул щёки.

Лицо подростка стало упрямым, он опустил голову и пошёл прочь, не говоря ни слова. Краем глаза он заметил поднятую руку Канамото, но не смог помахать ему в ответ, как бывало в прежние годы, — рука ощупывала лежавший в кармане пакетик кокаина.

Повернув с набережной реки направо, он намеревался пересечь мост. Звук, произведённый неким упавшим в воду предметом, заставил его поднять голову. Обзор был преграждён чёрным силуэтом навалившейся на перила женщины. На мгновение ему вспомнился стон той старшеклассницы — под ложечкой засосало, но нет, перед ним была женщина средних лет, накренившаяся, словно утлая ладья. Подросток посмотрел вниз на реку, вглядываясь в чернеющий остов лодки прямо под мостом. Эта река была кладбищем кораблей, по ночам сюда тайком ходили выкидывать разбитые судёнышки, и даже полиция не могла с этим справиться, там гнило уже столько кораблей, что никто не мог бы сказать, стало ли ещё одним больше. И днём и ночью застоявшиеся воды реки были всё те же, с той лишь разницей, что ночью в реке отражались розовые и голубые огни неона.

Тяжёлый жаркий воздух казался совершенно неподвижным, но белая юбка в складку и длинные, до пояса, волосы женщины колыхались, издавая шуршание, — словно ветерок веял лишь там, где она стояла. Губы её шевелились, она что-то говорила.

— Боюсь, всего боюсь. Умереть хочу. Таким, как я, жить не надо, а никто этого не понимает… Нельзя мне жить, неужели не ясно?

Женщина выкрикивала слова, словно бросая их в лицо невидимому собеседнику.

— Учитель, вы что, не понимаете? — Женский голос проникал прямо в уши подростка. — Осталось только умереть, да? Умереть лучше, да ведь, учитель? Верните мне сумку! У меня теперь больше ничего нет. Давайте мне её скорее! — Выкрикнув это, она тихонько рассмеялась. Казалось, что женский смех лишь скользнул по поверхности воды, но звук отскочил от речного дна с неожиданной энергией и прокатился по реке.

— Но я же сказала, верните сумку, учитель! — Смех превратился в рыдания, теперь уже было не разобрать, что она говорит, но рот не переставал двигаться.

Подростка одолело наваждение, ему почудилось, что женщина изрыгает темноту и растекающаяся чёрной тушью речная вода переливается через край и затопляет весь город, при этом женщина представлялась ему призраком. «А вдруг это какой-нибудь злобный дух?» — подумал он и, несмотря на жару, весь покрылся гусиной кожей. Подросток бегом кинулся прочь. Если он не успеет подбежать к ближайшему пешеходному переходу до того, как загорится красный, то проклятье настигнет его и он погиб. Сумей он выполнить условие, отрыв от погони увеличится, и в этом случае проклятие убьёт его, если до следующего поворота кто-то попадётся навстречу. Так он гнал себя вперёд и действительно нёсся как одержимый, с такой быстротой он не бегал уже несколько лет. Когда он правой рукой отдёрнул занавеску над входом в закусочную «Золотой терем», волосы у него на лбу были совершенно мокрыми от пота.

В закусочной была всего одна посетительница. Возле стойки, на табурете из алюминиевых трубок расползся большой зад белой женщины — она обернулась на подростка и оценивающе взглянула на него, сузив глаза. Всё лицо у неё было зашпаклевано пудрой, щёки покрывал не в меру алый румянец, тело навязчиво источало запах дешёвых духов. Только тонкий шифоновый шарф лимонного цвета на её шее казался настоящим, сделанным из натурального шёлка.

— А это кто? — спросила белая посетительница.

Старик за стойкой мельком глянул на подростка и снова опустил глаза к кастрюлям, ответив не раньше, как откинул на дуршлаг свежую дымящуюся лапшу:

— Внук мой.

Подросток с пяти лет ходил в «Золотой терем», и потому старик был для него «дедушка Сада», а лежащая на втором этаже старуха — «бабушка Сигэ». Старик ещё с довоенных времён держал на этом самом месте дешёвую закусочную, а в пятидесятые превратил её в «Золотой терем», заведение с китайской кухней.

Белая женщина краем глаза поглядывала на подростка, который уселся рядом, всего через стул от неё, и, ковыряясь палочками в китайских паровых пельменях сюмай, нервно вздыхала и качала головой.

Из телевизора донёсся смех, и руки мывшей тарелки Тихиро замерли, она повернула шею. Подросток не понял, то ли Тихиро уставилась на дым сигареты белой посетительницы, которая заслоняла ей экран, то ли посудомойка силилась понять остроты артистов-комиков. Иногда подростку приходила в голову мысль привести Тихиро к ним домой — а вдруг она сможет стать товарищем по играм брату Коки? Но он считал, что подбирать кому-то друзей — дело сомнительное, и всё не решался пригласить Тихиро. Как ещё она отнесётся к тому, что брат заиграет ей на фортепиано…

— Воды! — крикнул он, но Тихиро не повернула головы от телевизора.

Подросток встал и взял с подноса на стойке пластиковый стакан. Заметив на нём отпечатки чьих-то пальцев и грязь, он перегнулся через стойку и помыл стакан под льющейся струёй, а Тихиро по слогам заказал:

— Фан-та! Ви-но-град-на-я!

Когда-то однажды подросток зашёл в «Золотой терем», а там бок о бок со стариком стояла Тихиро и мыла тарелки, да с таким видом, словно она там была всегда. Поначалу она была тоненькой, словно какое-то растение, но с каждым приходом он замечал, как она становилась всё дородней, и сейчас она своим пышным белым телом перещеголяла даже эту иностранку, которая как раз принялась за лапшу.

Истории Тихиро подросток не знал, а если бы и спросил у старика, тот отмолчался бы. И старик, и проститутки, и торговцы наркотиками — все, кто живёт в Коганэтё, хоть на словах и не признают, что прошлое их единственное богатство, никому не доверят ключик от сейфа с воспоминаниями.

Белая женщина, с безразличным видом смотревшая в телеэкран, выплюнула в тарелку застрявшую в зубах частичку пищи. У неё была короткая стрижка, заканчивавшаяся ровными мысками до мочки уха, но красилась она, скорее всего, больше месяца тому назад, потому что у корней её золотистые волосы были чёрными. Под эстакадой вдоль реки Оока промышляли проститутки из Юго-Восточной Азии, из Таиланда, Малайзии, с Филиппин… Они брали десять тысяч иен за двадцать минут работы. На противоположном берегу реки стояли «лав-отели», там за час брали двадцать тысяч иен, включая плату за постой. Женщины были белые: из России, из Колумбии. Из какой бы страны ни приезжали эти женщины, они старались поскорее заработать как можно больше и уехать к себе домой. Если какого клиента и тянуло снова с кем-то из них встретиться, женщины этой через некоторое время уже не было. Однако попадались среди женщин такие, кто через какое-то время прирастал к месту, — те уже никогда не могли отсюда вырваться.

— Тушёные овощи, — сделала заказ белая женщина.

Поскольку заведение стояло под эстакадой, с каждым проходящим поездом всё в нём дрожало, как от четырёхбалльного землетрясения. Подросток сидел без движения, ожидая, когда толчки прекратятся, а белая женщина, высоко подняв брови, с подозрением поглядывала на потолок. Дождавшись, пока вибрация улеглась настолько, что стало возможно, пусть и с трудом, координировать движения, старик проронил:

— Ты-то поешь чего-нибудь?

— Ничего не надо.

Когда бы подросток ни заявился и что бы ни попросил поесть, старик упрямо не брал с него денег. Вскоре после того, как он перешёл в среднюю школу, подросток однажды положил на стойку десятитысячную бумажку со словами: «Сдачи не надо». Старик тут же, у него на глазах, порвал и выбросил купюру.

— Можно мы на втором этаже побудем?

Старик ничего не ответил, только кивнул.

— Придут ещё трое, скажешь им, чтоб поднимались наверх?

Руками в мыльно!! пене Тихиро налила стакан фанты и поставила на стойку.

Подросток поднёс стакан к губам и отпил глоток, потом спросил:

— А что наверху?

Старик, резавший кухонным ножом лук, не нарушая ритма движений, показал глазами на второй этаж и снова опустил голову:

— Скоро уж.

Он произнёс это безо всякого выражения, словно выплюнул. Горы заготовленного на доске лука, казалось, хватило бы на месяц.

— Ты чего говоришь-то! Совсем ум за разум… Бабушка Сигэ умрёт тогда, когда и дедушка Сада. А если так хочешь её поскорей похоронить, сам сперва попробуй умри!

Старик поставил китайскую сковородку на огонь. Он всегда готов был выслушать подростка, как бы ни был занят на кухне. Пусть бы даже случился пожар или он сам был бы при смерти — всё равно. В какой бы переплёт ни попал мальчишка и что бы ни натворил, его следовало не выгораживать, но принять всё как есть, ничего не отвергая, — так он для себя решил.

Старик хорошо помнил тот день, когда подросток впервые вошёл в «Золотой терем», держась за руку Канамото. Старику он показался единственным невинным существом, сохранившимся на этом свете. Словами он не смог бы это выразить, но потом ему пришло в голову, что он не больше бы удивился, если бы в его заведение зашёл, постукивая коготками, молоденький журавлик.

— Лапши пареньку! — заявил Канамото и, подняв ребёнка на руки, усадил его за стол.

Старик уставился на мальчика и не двинулся с места.

— Старик, ты чего? Сказано же, лапши! — весело басил Канамото, но старик не мог и пальцем шевельнуть.

— Такую лапшу, как ему надо, здесь некому приготовить. Шли бы вы в другое место, — тихо проговорил старик.

— Ты, может, думаешь, что я его украл? Из ума ты выжил, что ли? Так вроде рановато ещё… Лапши давай!

— Говорю же, не сумею сготовить, чтобы ребёнку понравилось… Один раз сказал и хватит, я слов своих не меняю. Чего болтать, уходи! — Старик произнёс это, не сводя глаз с мальчика.

Канамото прищёлкнул языком и принялся стаскивать ребёнка со стула. В это самое мгновение мальчик посмотрел старику прямо в глаза и заявил:

— Хочу дедушкиной лапши!

— Неужели хочешь попробовать? — пробормотал старик чуть слышно, ещё тише, чем ребёнок.

Порция лапши полетела в кастрюлю с кипящим варевом.

После того как Канамото за руку вывел мальчика из закусочной, старик убрал дочиста вылизанную миску и разрыдался. Свидетелем тому была лишь жена старика, её подросток стал потом называть бабушкой Сигэ.

Подросток ни за что не мог примириться с той истиной, что бабушка Сигэ умирала. Неужели может так запросто умереть человек, живущий столь долго, что не помнит своих лет? И всё же с каждым его приходом она выглядела всё хуже, это было очевидно. Почему её оставили лежать одну на втором этаже? Денег нет? Он отклонился назад вместе со стулом, балансируя на двух ножках, и, хотя не собирался ничего такого говорить, под стук вернувшегося в обычное положение стула всё же брякнул:

— Почему ты её в больницу не положишь?

В китайской сковороде шкворчали овощи, летели брызги масла — если бы старик не посмотрел на него в этот момент, наверняка не расслышал бы ни слова.

— Она говорит, что, чем в больницу, — лучше сразу на кладбище.

Видно, на руку старику брызнуло масло, он наморщил седые брови и сощурился, но в голосе слышалась даже усмешка.

Тихиро повернула голову и посмотрела на вход. Тихонько послышался чей-то голос, поднялся край откидной занавески норэн, и показалась физиономия Рэйдзи.

— Кое-кто прислал по факсу карту, которая ни к чёрту не годится…

— Заблудились, ну вообще! — Голос Киёси за то время, пока подросток его не слышал, опустился до альта.

При появлении этих двоих белая женщина вытаращила глаза, но, когда ей сказали, что это приятели подростка, брови её вернулись на место и она стала что-то говорить подростку по-русски, впрочем, это скорее походило на заклинание.

— Ты вроде в порядке!

Рэйдзи выставил вперёд правую пятерню, поэтому подросток тоже поднял правую руку и хлопнул его по ладони. Футболка Рэйдзи на груди была отмечена пятном, также напоминающим по форме ладонь, это проступил пот.

— Ну, где ты делаешь уроки? — Рэйдзи быстро обвёл взглядом помещение.

— Наверху. — Подросток резко вздёрнул подбородок, указывая на второй этаж.

— Хасэгава-кун что-то опаздывает! — В глазах Рэйдзи мелькнула усмешка.

Над их головами проносился поезд, но подросток не стал ждать, пока он пройдёт, и, опершись рукой о стойку, поднялся с места:

— Пошли наверх!

Все трое сняли обувь под лестницей в глубине зала, возле туалета. Кроссовки «Рибок», которые подросток не снимал с самого обеда, промокли от пота, носки тоже были мокрые. Он нажал кнопку на стене — шестидесятиваттная лампочка, накрытая простым круглым абажуром, вроде миски, мигала на последнем издыхании. Дом построили в пятьдесят пятом году и ни разу не ремонтировали, поэтому ступеньки под троими тревожно заскрипели, возвещая о перегрузке. Темнота, да ещё дым и чад из кухни — подъём всего лишь в десять ступеней показался долгим.

Подросток взялся за дверную ручку и повернул её. Вошедшие вслед за ним в полутёмную комнату Рэйдзи и Киёси вдруг застыли на месте, словно обо что-то споткнувшись, взгляды их были прикованы к постели.

Подросток присел на коленки у изголовья:

— Бабуля Сигэ, мы здесь у тебя посидим. Ты сегодня как — ничего?

Когда над ней склонилось лицо подростка, глаза старухи увлажнились, а сморщенные губы тронуло подобие улыбки.

— Сели бы вы!

При этих словах подростка Рэйдзи и Киёси сделали шаг или два, а потом замялись, не зная, куда же сесть.

На стене висел на плечиках тёмно-зелёный трикотажный жакет, остановившиеся часы, которые показывали три двадцать пять, календарь с обнажённой блондинкой, растянувшейся на пляже с улыбкой во весь рот, какая-то почётная грамота в рамке и приколотая кнопкой вырезка из газеты невесть от какого числа и года. На полу, покрытом татами, стоял низенький столик, у окна — один шатающийся стул, керосиновый обогреватель и комод из павлонии. Больше никакой мебели не было. На комоде в пивной бутылке стоял большой подсолнух, совершенно засохший и без единого лепестка, его склонённая головка напоминала обугленные человеческие останки. Относительно новыми в этой комнате были только простыни и наволочка. Все эти вещи издавали запах превратившегося в уксус вина.

— Темно здесь, вообще! — буркнул Киёси и посмотрел на потолок.

К выключателю светильника был привязан поясок в крапинку.

— Может, сменим место? — приглушённым голосом произнёс Рэйдзи.

— Зато здесь безопасно, — улыбнулся подросток.

— Но всё-таки… — Киёси замялся, взгляд его был устремлён на постель.

Рэйдзи отвёл глаза и присел перед низким столиком, а подросток молча выложил из кармана полиэтиленовый пакетик с граммом кокаина и направился к двери:

— Поздно уже, взгляну…

Когда подросток спустился с лестницы в зал, белая женщина палочками выбирала из тарелки с тушёным мясом и овощами одну только капусту и, отправляя её в рот, что-то говорила старику за стойкой.

Подросток уже нацепил было уличные сандалии, но тут кто-то отогнул угол дверной занавески — это явился Такуя. Белая женщина прервала разговор на полуслове, оглядела его, потом снова повернулась к старику, пробурчала что-то себе под нос и перекрестилась. Смысла слов понять было нельзя, но это, конечно, были слова молитвы, и даже наоборот, слова потому и звучали как молитва, что были непонятными. Страх, словно белый саван, спеленал подростка с головы до ног.

— А остальных ещё нет?

Такуя тяжело дышал — бежал он, что ли?

— На втором этаже. — Подросток сделал знак, чтобы Такуя шёл следом, и заторопился наверх.

Когда он опустил взгляд на столик, кокаин был уже поделён на четыре дозы. Рэйдзи, растянув губы в гримасе, снизу вверх посмотрел на подростка и Такуя и, наподобие маракаса, потряс в руке серебряный анодированный портсигар — там что-то постукивало. Хлопнув себя другой рукой по животу и расхохотавшись, он открыл крышку и извлёк две обрезанные соломинки, одну из которых протянул Киёси. Оба с благоговением втянули порошок в глубины своих носов. Следом вдохнул кокаин Такуя, к которому перешла соломинка от Киёси. Уже через несколько минут всех троих охватило приподнятое настроение и они пустились в разговоры о своём опыте в исправительной колонии и школе для трудных подростков. Подросток не собирался браться за кокаин, прежде чем сумеет уяснить их требования и прийти к соглашению. Ему казалось, что эти трое нарочно расписывают свой опыт в колонии в самых мрачных красках, чтобы набить цену.

— А если бабку угостить? Может, поправится? — предложил Рэйдзи, и Такуя с Киёси, гогоча, обернулись на постель.

— Подъём-то в шесть! А если спишь, когда пришли будить, пинка дадут такого… Тянет крикнуть: «Вот выйду — припомню тебе!» — да ведь за это ещё больше накостыляют, а и так уж шишка на шишке… — посмеивался Рэйдзи, втягивая в разговор подростка, чтоб вернее запутать.

— Вот оно как… — вяло реагировал подросток, а сам думал о том, что прошло уже полчаса и вот-вот порошок перестанет действовать: дать им ещё пакетик или ждать, пока они скажут, чего хотят от него?

— Я каждый день только и думал, что сделаю, когда выйду. Вот сразу, как только выйду, — что бы, думаю, такое сделать? — Киёси переглянулся с Такуя и Рэйдзи, словно ожидая от них поддержки.

— Всё-таки спецшкола и колония — это как детский сад и университет, в колонии уж точно ад. — Рэйдзи поставил соломинку вертикально и потянул носом воздух.

— А теперь вроде уже не говорят «спецшкола», как их называют-то? Название ведь сменили, теперь говорят «школы самообеспечения» или что-то вроде этого… — заявил Такуя, но в горле у него булькало, и никто толком не расслышал.

— До обеда бывает силовая физподготовка, считай, пытки. Они так издеваются: пятьдесят раз надо отжаться, а кто чуть замешкался — того палкой! Отдых тридцать секунд, а потом до ста раз увеличивают, до двухсот. А ещё все вместе должны в голос считать: раз, два… Если не кричишь или не успеваешь, бьют. Но ведь это же невозможно — кто сможет сто и двести раз? Вот всех и бьют! Смешно?

Подросток достал из кармана полиэтиленовый мешочек.

— А это ещё что? Доставал бы скорей, раз уж есть! — На этот раз Рэйдзи забрал себе половину.

Поскольку Такуя сунул подростку соломинку, оставалось только нюхнуть. Он не втянул порошок глубоко, а соломинку вернул. Скоро в голове стало совсем ясно, а раздражение против этих троих улеглось, его наполнил покой. Рэйдзи рассказывал про медосмотр, но до подростка не доходило ни слова. Все звуки из комнаты улетали куда-то далеко, а вот всё, что звучало на расстоянии, слышалось совсем близким, можно было рукой достать. Подросток прислушивался не к разговору в комнате, а к какому-то совсем другому голосу. Молитва той русской, которая сидела на первом этаже, доносилась ясно, словно её шептали в самое ухо.

Неожиданно Такуя прекратил шевелить губами. Когда замерли губы, которые непрестанно были до этого в движении, лицо стало похожим на маску.

В это мгновение послышался неуверенный стук в дверь, и подросток выглянул в узенькую щель. Тихиро просунула в щель серебряный поднос с китайскими пельменями, соей, перечным маслом, уксусом и палочками — оставалось только принять это. Освободив руки от подноса, Тихиро смахнула с кончика носа каплю пота, не спеша похлопала ресницами и уставилась в лицо подростку.

— Пахнет-то как! Во повезло — пельмешки прямо на рабочем месте! — закричал визгливо Киёси своим неустоявшимся голосом.

Подросток взял поднос, буркнул «спасибо», захлопнул дверь и поставил еду на столик. Рэйдзи цапнул сросшиеся одним боком деревянные одноразовые палочки и разделил их зубами. Пока в блюдечки наливали сою, уксус и прочее, он руками забрасывал пельмени в рот, позабыв про само существование палочек для еды. Он жевал, а с боков рта валились ему на колени куски пельменей.

Глядя, как трое едят, подросток решил, что Рэйдзи пёс, Такуя кот, а Киёси свинья, и, показывая на них пальцем, захохотал как сумасшедший. Однако те лишь покосились на него и, не обращая внимания, продолжали есть.

Подросток не чувствовал ни впивающейся в спину ручки от выдвижного ящика комода, ни мурашек в затёкших ногах, ни ломоты от долгого сидения на одном месте. Трое находившихся в комнате людей были прямо перед ним, но он видел их далеко-далеко, как убегающие вглубь отражения в направленных друг на друга зеркалах. Сердце билось, как крылышки птахи, всем телом он ощутил словно удар цунами — и потом отлив. Свободный поток устремился из сердца, из тела, во тьму, и он, покачиваясь, плыл в нём. Он вдруг без всякой причины почувствовал, что счастлив. Покидать эту тьму не хотелось, но чей-то голос пробил в ней брешь, затем прорезался луч света, и темнота превратилась в сумерки.

— Дневник вести заставляют — каждый день! Если всякой чепухи там не напишешь, не поверят, что исправился. Чуть не сдох, всё писал…

— Дождик шумит, что ли? — Подросток едва расслышал свой собственный голос и даже сунул палец в ухо, чтобы прочистить.

Вдруг раздался чей-то хохот, который отскочил от его барабанных перепонок, как от трамплина, и понёсся по всей комнате. Чтобы избавиться от этого хохота, он изо всех сил потряс головой и сказал:

— Нет, это поезд!

Его барабанные перепонки ещё вибрировали от эха собственного голоса и чьего-то чужого смеха, когда он вдруг ощутил наплыв другого мощного звука: разливался звон несметного хора насекомых; может быть, это были цикады. Защищая от их вторжения перепонки, он обеими Руками зажал уши, и в тот же миг слух наладился.

Только что изведанное состояние абсолютного счастья было заслонено осознанием того, что всё вернулось в норму, а в доказательство тому, что счастье всё же было, в душе теперь зияла дыра. Дыру заполнил сгусток тьмы, пришедшийся точно по размеру, так что теперь его было не вырвать из сердца. А в комнате мерцал огонёк — наверное, чья-то сигарета. Рэйдзи, Киёси или Такуя? Нет, у них же не сигареты, у них кокаин! Но здесь есть ещё кто-то. Подросток скосил глаза в тот угол комнаты, который потонул в потёмках, — там лежала мать. Подросток решил, что это его мать.

— Тебе плохо? Болит? — допытывался подросток, разбирая пальцами пряди волос, но с ним были лишь её глаза, а тело умолкло навсегда. Ему казалось, что её глаза всё видят и всё понимают, поэтому он указательным пальцем вынул из уголков слизь и, гладя ладонями веки, попытался их опустить.

Намочив полотенце в тазу, который стоял у изголовья, он протёр каждую морщинку на лице, потом распахнул ворот спального кимоно и отёр пот на шее и под мышками. Прополоскав полотенце и снова отжав его, он протёр ноги и завернул подол — прошёлся влажной тканью по икрам, испещерённым глубокими морщинами, похожими на прожилки листа, под коленями, на бёдрах, потом снял и отложил в сторону бумажный подгузник, пошёл к комоду, достал из ящика новый подгузник, свежий халат. Когда он стал оттирать особенно запачканные участки кожи, старуха открыла глаза. Подросток отдёрнул руку:

— Тебе неприятно?

Она медленно опустила веки и снова подняла.

— Спину протереть?

Она снова моргнула.

— Значит, протрём спину. А сейчас переоденемся. — Он подсунул под неё руку, приобнял, перевернул на бок и ловко облачил в халат.

Заметив, что трое катаются по полу в припадке смеха, подросток брезгливо сморщил брови, его передёрнуло, словно при виде каких-то диковинных и омерзительных тварей: что смешного в том, что он ухаживает за своей больной матерью?

— Чего смешного? — словно силясь понять, в чём дело, он переспросил: — Чего смеётесь?

Но вместо ответа, трое только покатывались. Казалось, что их одолела икота, которую ничем не остановить.

Подросток поднялся на ноги и, взяв Киёси за воротник, дал ему в лицо кулаком.

— Идиот! Мама болеет — значит, надо ухаживать, это же ясно. И ничего смешного. Понял, ты?!

Подросток погладил по волосам закрывшего лицо руками и скрючившегося на полу Киёси. Обернувшись к Рэйдзи, который изо всех сил отряхивал что-то со своих ног, он почувствовал, что туман в голове рассеивается. А Рэйдзи видел перед собой несметные полчища муравьёв. Они ползли от носков ног к икрам, потом по ляжкам к заду, оттуда на лицо и на голову до самой макушки. Когда он весь почернеет от этих муравьёв, то будет орать: «Помогите!» Иногда он ощипывает свою футболку — в пятнах пота ему мерещится то тарантул, то кобра. Расширенные ужасом глаза, изо рта выходит только какое-то «с-с-с…» да слюна течёт, всё тело сведено в судороге… Несмотря на гогот Такуя и Киёси, подростка всё это напугало. Поднеся ко рту Рэйдзи кокаин, он сунул ему в нос соломинку и рявкнул:

— На, нюхни!

Рэйдзи втянул в себя кокаин, и через несколько секунд его тело обмякло.

После того как Рэйдзи познакомился с подростком, его доза кокаина резко пошла вверх. Прошлой осенью Такуя и Киёси, которых подросток немного знал, привели его в игровой центр в квартале Исэдзаки. У Рэйдзи поначалу подросток не вызвал никакого интереса — просто прилежный школьник из обеспеченной семьи… Когда вчетвером они пошли есть гамбургеры и завязался разговор, стало ясно, что режущая слух вежливость речи — не естественное следствие хорошего воспитания, а подобие глазури, которой срочно замазывают трещины на керамике, чтобы изделие не развалилось, и что под глазурью, в глубине, разбитое сердце. Трещины распространяют радиоволны, и сигнал трансформируется в цепочку проступков. Когда Рэйдзи как ни в чём не бывало попросил у подростка тысячу иен, тот без малейшего колебания подал бумажку, и Рэйдзи принял её так, как принял бы сдачу в универсаме. Узнав от Киёси, что отец подростка — управляющий в «Вегасе», Рэйдзи едва не воскликнул: «Бинго!» — такую крупную рыбу упустить было нельзя. Через три дня он позвал всех троих в караоке и в тот же вечер пригласил к себе домой, приготовив заранее наживку — полграмма кокаина. На первый раз он дал каждому из троих по две сотых грамма, а себе — три сотых, и все сумели с успехом проторчать на этом часа три. Со второго раза за кокаин уже платил подросток, это не составило ни малейшей проблемы. Как показалось Рэйдзи, он отдавал тридцать тысяч иен за грамм с теми же ощущениями, с какими другие пробивают очередную дырочку в карте, чтобы позвонить из уличного автомата.

— Как насчёт уговора? — Несмотря на внезапность вопроса, голос был приторный и какой-то похотливый. — Мы своё обещание сдержали…

— Сколько? — холодно осведомился подросток.

— Им, думаю, будет достаточно по сто тысяч на брата. Ну а я уже отбыл в колонии, мне двести тысяч.

— Согласны? — Подросток метнул взгляд на Такуя и на разбитый нос Киёси, потом снова встретился глазами с Рэйдзи.

Тот нарочито раскинул руки в стороны и приобнял подростка за плечи. Подросток отшвырнул его от себя и распахнул окно. Снизу на него смотрела женщина, жертва изнасилования. Он решил приглядеться получше, но к нему вдруг потянулись её руки, и длинные ногти зазмеились в ночи, добираясь до самого окна, чтобы схватить подростка. Он издал мучительный вопль и захлопнул окно.

Стоя возле «Вегаса» с задранной головой, подросток разглядывал фасад. Над автоматическими дверями из металла и зеркального стекла была огромная полукруглая арка, тоже зеркальная, а в центре, словно радуга, сверкали красные, зелёные, голубые и жёлтые огни. Кроме этих неоновых трубок, не было ни вывески с названием, ни какой-нибудь ещё иллюминации или украшений из цветов, обычных возле зала игровых автоматов, поэтому, хоть здание и стояло по соседству с дорогими бутиками улиц Басямити и Мотомати, оно не казалось там неуместным.

Шесть лет тому назад Хидэтомо, отец подростка, сломал «Дворец драгоценных шариков», построенный покойным родителем, и построил здесь салон игровых автоматов патинко модернового вида, переменив название на «Вегас». Однако на Мотомати заведение всё равно продолжали звать «Дворцом драгоценных шариков».

Поменялось не только название самого зала игровых автоматов, но и название управляющей компании. Раньше это была «Тайэки когё», а теперь стала «Группа предприятий Икарус». Ходили слухи, что наряду с модой на заведения патинко, походящие по виду на гостиницы или рестораны, причиной реконструкции было то, что управляющий вошёл в совет директоров школы Хосэй Гакуин.

Подросток был учеником школы Хосэй Гакуин, входящей в десятку самых престижных в стране. По числу поступающих в Токийский государственный университет школа была на первом месте, и к тому же её футбольная команда неизменно участвовала в общенациональном турнире, однако к вступительным экзаменам в университет готовили лишь двести самых успевающих учеников, а ещё тысячу даже учителя, не без насмешки над алчностью школьного руководства, называли «плательщиками».

Хидэтомо каждому встречному с гордостью рассказывал, что в Хосэй всегда были только классы средней и повышенной средней школы, а для учреждённых четыре года назад начальных классов южное крыло выстроил он, на свои средства. Никто не верил, мол, даже если и так, самое большее — пожертвовал на первый этаж, однако на деле всё то, что он говорил, было правдой, и за шесть лет он потратил на школу пятьсот миллионов иен. Из них Двести миллионов он выгадал за счёт налоговых льгот. Он делал это даже не столько ради того, чтобы без экзаменов устроить в школу подростка и его старшую сестру, сколько просто ради слова «директор» на визитке и ради близости к людям из школьного руководства, поскольку школа была тесно связана с деловыми и спортивными кругами.

«Группа Икарус» имела восемь отделений по всей стране, и Хидэтомо строил планы расширить её до корпорации тотального досуга, которая включала бы гостиницы, рестораны, караоке, спортивные учреждения и прочее в таком же духе. Председателю совета директоров школы Хосэй он также под разными предлогами давал деньги, и их общая сумма за шесть лет превысила тридцать миллионов иен. Будучи выпускником Токийского университета и доктором экономических наук, председатель совета директоров не стеснялся называть Хидэтомо своей правой рукой на собраниях в клубе или на банкетах.

Подросток обошёл зал игральных автоматов с подробной инспекцией. Высокий потолок зала, выполненный в бело-зелёных тонах, был полностью остеклён, чтобы ещё усилить впечатление высоты, а проходы между автоматами были такие широкие, что двое людей могли свободно разминуться, даже если бы они размахивали руками. Справа, в глубине помещения, имелась комната отдыха со звукоизолированными телефонными кабинами и множеством торговых автоматов, однако сейчас там не было ни души. В этой вселенной, излучающей сияние Лас-Вегаса и Диснейленда, вместе взятых, взоры посетителей прикованы к своевольным прыжкам серебряных шариков патинко.

Посетители, которые возвращались из туалета в глубине зала или же из ларька обмена шариков на призовые товары, столкнувшись с подростком и бросив на него беглый взгляд, думали, что ребёнок ищет здесь отца, и особенно не удивлялись, а если попадался кто-то из персонала, то быстренько, по-воробьиному вскинув голову, кланялся подростку и старался исчезнуть из поля его зрения.

У подростка закружилась голова, он замедлил шаг и на секунду закрыл глаза. Перед взором светились жёлтые круги, вроде солнечных бликов, — должно быть, от вчерашнего кокаина. Хотя руки вспотели, он чувствовал озноб. От холода и сухости воздух казался переполненным разрядами статического электричества. Чересчур сильно включили кондиционер, вот и разогнали посетителей… подросток искал глазами фигуру Хаяси.

Управляющий Хаяси не вложил денег в предприятие, но именно он вместе с дедом подростка, Хидэаки, основал «Дворец драгоценных шариков». Хидэаки занимался менеджментом, а Хаяси вёл дела в зале, так в тесной связке они и продвинулись.

Седые волосы Хаяси всегда были тщательно разделены на косой пробор, он был безукоризненно выбрит, в очках с золотой оправой, в накрахмаленной белой сорочке, добротном английском пиджаке, в галстуке от «Армани» или «Версаче», в чёрных шёлковых носках и до блеска начищенных чёрных туфлях. Взглянув на Хаяси, в таком виде стоящего в зале, можно было бы даже подумать, что это важный банковский сотрудник, но гостиничный швейцар наверняка отметил бы его как подозрительного типа. Даже после того как заведение переименовали в «Вегас», Хаяси продолжал командовать в зале по-старому, как во времена «Дворца драгоценных шариков».

Хидэтомо без конца читал книги про воротил бизнеса, особенно биографии. Когда он узнал, что глава какого-то крупного предприятия учился управлять делами с тринадцати лет, он заставил подростка, только-только поступившего в среднюю школу, присутствовать на собраниях управляющих филиалами, а всему персоналу приказал, если сын появится в зале игральных автоматов, относиться к нему как к заместителю директора.

— Похоже, что Хаяси нет в зале. Свяжитесь с секретаршей Сугимото и передайте ей, чтобы дозвонилась до него по мобильному и немедленно вызвала сюда, — приказал подросток работнице отдела призовых товаров.

Полноватая женщина средних лет, которая ещё и полгода не проработала на этом месте, оторопела оттого, с каким беспечным видом подросток заглядывает ей в лицо, но кинулась к телефонной трубке и нажала кнопку селекторной связи.

Симфония электронных звуков, издаваемых игральными автоматами, стала музыкальным фоном для смотра, устроенного подростком в зале. На его слегка приоткрытых тонких губах блуждала рассеянная улыбка. Подросток видел во всех взрослых, которые собрались у автоматов, не более чем стадо домашнего скота. По телевизору как-то показывали ферму, коровник, свинарник… Подростку тогда сразу пришли на ум гости «Вегаса». От отца он слышал, что двадцать семь миллионов посетителей регулярно наполняют игральные залы по всей стране, оставляя там ежегодно пятнадцать триллионов иен и привнося в государственный бюджет четыреста биллионов. Те взрослые, которые каждый будний день с утра бездумно глазеют на прыгающие шарики, хуже даже, чем коровы или свиньи, это какие-то цыплята-бройлеры. Впрочем, ведь и бройлеров растят с определённой целью, они заканчивают свою короткую жизнь с пользой для общества, так что эти даже хуже цыплят. Студенты, домохозяйки, сотрудники фирм, школьные учителя — стоило подростку представить их всех гостями игрального зала, как в нём клокотало чувство жгучего презрения. Хотелось крикнуть им: «Добро пожаловать в, „Вегас“!»

Подросток почувствовал у себя за спиной приближение быстрых шагов и обернулся. На мгновение они встретились с Хаяси взглядами и тут же почти одновременно опустили глаза.

— Ненадолго отлучился в филиал в Сакурагитё, простите, что задержался.

Склонившись в поклоне под углом сорок пять градусов, Хаяси поднял голову, словно желая спросить, чем вызван визит, затем сцепил ладони, наклонил голову набок и, подняв уголки рта, изобразил подобие улыбки, однако глаза за стёклами очков в золотой оправе вовсе не улыбались.

— Холодно, поднимите температуру в зале.

Как ни гони машину, а за пять минут сюда из Сакурагитё не доедешь!

Подросток убедился в том, что перерос уже и Хаяси, и теперь свербил его взглядом сверху вниз.

— Прошу меня простить. — Хаяси обернулся и скороговоркой дал указание женщине из отдела призовых товаров, которая, затаив дыхание, стояла у него за спиной: — Скажите Фудзимаки, пусть установит температуру немного повыше.

Сотрудница выскочила из-за своего прилавка с товарами.

— Что нового? — осведомился подросток.

Хаяси принялся рассказывать таким тоном, будто докладывал самому шефу:

— Три дня назад обнаружили поддельный премиальный талон. Могу показать, но работа самая искусная из того, что мне доводилось видеть прежде. Талон на пять тысяч иен, так что ни пожива мошенника, ни наши потери невелики. В тех филиалах, где тщательно ведут счета, такое обнаруживается в течение одного дня. В отличие от тайного перепрограммирования автоматов, которое даёт возможность наживаться продолжительное время, нынешняя работа — однодневка. Призовые талоны в каждом отделении разные, поэтому изготавливать их в большом количестве тоже не имеет смысла.

Вежливая речь Хаяси и полный превосходства взгляд заставили подростка почувствовать себя ребёнком, ему стало досадно.

— Но ведь есть же такое мнение, что следует использовать одинаковые призовые талоны по крайней мере в пределах одной префектуры… — Подросток вытащил руки из карманов и лихо сложил их перед грудью.

— Да, в Токио уже распространены единые призовые талоны. Идут переговоры между деловыми кругами и полицейским управлением, и, хотя к полной стандартизации не пришли, как вы и говорите, она начинается. Однако же…

— А где директор? — По мере того как доводы Хаяси становились горячее, кураж подростка улетучивался, и, чувствуя эго, он оборвал беседу.

— В последнее время он не появляется в зале. Если он здесь, то у себя в офисе.

— Вот как! — Подросток плотно сжал губы и повернулся прочь.

Хаяси слегка поклонился и, провожая взглядом удаляющуюся фигуру, подумал, что мальчишка становится совершенно таким же, как его отец.

Офис директора находился в старом кирпичном здании по соседству, на втором этаже, а внизу был ресторан, где подавали жареное мясо. Когда через дверное стекло с приклеенными золотыми буквами «Икарус» подросток заглянул внутрь, к входу кинулись два добермана, они заливались истеричным лаем. Из-за собачьих спин показалась Сугимото, в уголках её глаз разбежались морщинки улыбки. Левой рукой она оглаживала спины стоящих на задних лапах и царапающих двери собак, а правой рукой открывала. Обняв за шеи двух сук, которых звали Дору и Бэру, она дала им облизать своё лицо и сама тоже высунула язык. «За-хо-ди Ка-дзу-ки-тян!» Сугимото уже двадцать лет работала в офисе Хидэтомо и была его преданным секретарём и казначеем, за спиной её звали «королева Вегаса».

Отняв руки от собак, Сугимото порывалась обнять плечи подростка:

— Ячменного чаю или колы?

Подросток не отозвался на вопрос.

Хидэтомо привстал, чтобы подойти к подростку, но передумал и нажал кнопку селекторной связи. «Вызвать Хаяси!» — крикнул он и метнул полный злобы взгляд на сына, который уставился в окно и не поворачивал головы. Хидэтомо медленно окинул взором его руки, плечи, потом щёки и лоб.

— Прекрати на некоторое время появляться здесь! И хватит этих игр в хозяина патинко! Кадзуки, ты с каких это пор перестал ходить в школу? Думал, что я не знаю? Ваш классный Симада всё мне докладывает! Да ладно, чёрт с ней, с твоей школой, но после того случая держи ты себя в руках хоть какое-то время! Не водись больше с той компанией, Кадзуки, ни в коем случае! Ведь они, говорят, выкрутились? Видишь, Сугимото, изнасиловать бабу в твоём возрасте не такой уж тяжкий грех! — Выпалив всё это, Хидэтомо схватился за стакан, который ему поставила на стол Сугимото, и залпом выпил.

— Вот как? Значит, мне следует остерегаться? — Сугимото слепила губы в улыбку.

В дверь постучали, и Хаяси, вытянувшись и распрямив спину, шагнул к столу, в метре от него остановился и отвесил поклон под углом сорок пять градусов.

— Слушай, Хаяси, как зовут твою дочку?

— Ёко, господин директор! — Хаяси растянул губы и осклабился.

— Она ведь вроде актриса? Я видел в журнале или где-то ещё… Такие страшные не часто выбиваются в актрисы!

Сугимото тихонько кашлянула.

— Директор, вы неправы! Она очень хорошенькая, очень! — произнесла с упрёком секретарша, сам же Хаяси лишь улыбался всё шире и шире.

— Ну, я-то знаю дочку Хаяси ещё с тех пор, когда ей в то самое место и спичку было не вставить! Она, говорят, для порновидео снимается?

— Это не порновидео, директор, просто видеофильмы. — Улыбка на лице Хаяси затвердела как стекло, но не ломалась.

— Ну, и объясни мне, Хаяси, какая разница между порновидео и видеофильмом?

Хаяси чуть наклонил голову набок, как пёс, который не понял команды хозяина, но скоро замешательство было скрыто улыбкой и он опять поднял глаза на шефа:

— Прошу меня простить…

— Я же задал вопрос, Хаяси, чем отличается порновидео от видеофильма? — Хидэтомо ударил кулаком по столу и, требовательно глядя в лицо Хаяси, заорал в полный голос: — Ну? Попробуй мне растолковать, Хаяси, в чём разница?

— Если позволите, то порновидео — это развратное кино, которое смотрят мужчины. А видеофильмы — это же фильмы, то есть искусство! Мне не приходилось самому это смотреть, но разницу я понимаю так.

— Хм, так, значит? Знаешь, Хаяси, по правде говоря, мне на это плевать, но чтобы завтра ты привёл сюда свою дочь!

— Я вас понял. А с какой целью?

— Слушай, Хаяси, ты когда последний раз с бабой был?

Молчание Хаяси прервал шум экспресса линии Кэйхин.

— Разговор про то, что я твою дочь покупаю! Ты хоть помнишь, сколько мне должен?

Бросившаяся в голову кровь словно запустила мельничное колесо, раздался глухой скрежет, напоминающий о раздавленных жерновами зёрнах, — подросток вскочил на ноги.

В зрачках Хидэтомо, Сугимото и Хаяси его движения отразились как кадры замедленной съёмки. Отделившись от дивана, подросток зашёл за спину отца и выпал из поля его зрения. Из вертикально висящей на стене сумки для гольфовых клюшек подросток выдернул «утюг». В глазах Сугимото вдруг мелькнула тревога, губы её задвигались, но подросток уже обрушил стальную головку клюшки на пса, метя доберману в голову. Он не рассчитал удара. Рука почувствовала не упругую отдачу от мощного, разнёсшего череп удара, а что-то гораздо более мягкое. Он попал доберману в живот, и не головкой клюшки, а средним, самым тонким участком. Взвыв от боли первого удара, но устояв, пёс подпрыгнул, оскалил зубы и зарычал, однако тут же последовала вторая атака. Подросток обернулся и опустил клюшку на готовящегося к прыжку второго добермана, который прижал челюсть к полу, выгнул спину в виде лука и уже готов был распрямиться. Клюшка мазнула собаке по уху и ткнулась в линолеум пола. По всей комнате эхом отдавался режущий слух пронзительный визг Сугимото. Когда подросток снова опустил клюшку, он не промахнулся и попал в голову, брызнуло немного крови. Завывая и пуская из пасти кровавую пену, собака рухнула, все четыре лапы задёргались в конвульсиях и, вытянувшись, замерли. Живот то опускался, то поднимался — зверь ещё дышал. В следующее мгновение по телу подростка пробежал электрический разряд, темя, а потом и шея онемели, голова закружилась и все ощущения словно вылетели вон. Подросток сделал шаг назад, прицелился и нанёс удар. Сугимото закрыла лицо руками. Череп собаки с треском раскололся, и, хотя короткая шерсть была густо залита кровью, руки подростка всё ещё были полны энергии, остановиться он не мог. Клюшка опускалась вновь и вновь. На спину, на крестец… На этот раз послышался отвратительный хруст костей. Брызги крови и мозга измазали края брюк и кроссовки «Рибок». Неловко запрокинутая голова собаки, точно закатывающиеся глаза осоловелого пьянчуги, постепенно теряла все признаки жизни. Подросток двинулся к другому доберману, скулившему в углу комнаты, и в помутнении рассудка снова приготовился нанести удар, но в тот момент, когда он увидел устремлённые на него снизу тоскующие собачьи глаза, заметил, как тяжело дышит вываливший язык пёс, утративший всякую волю к сопротивлению, он вдруг осознал, что совершил здесь сейчас. Трое взрослых, в ужасе, едва дыша, с одеревенелыми ртами, переводили взгляды то на подростка, то на собак.

— Да у вас никакой гордости нет! — крикнул он им.

Подбородок его трясся так, что едва не вылезали челюсти, желудок переворачивало, боль драла горло. Он обошёл вокруг расквашенной, алой от крови собачьей головы и покрутил ручку двери, но она не поддалась. Он покрутил ещё и на этот раз потянул на себя — дверь легко распахнулась и отскочила назад. Подросток обернулся, потому что кто-то быстро ему что-то говорил, но перед ним лишь качались какие-то тени, больше он ничего не мог различить.

Его качнуло вперёд, вон из комнаты, и в лёгкие хлынула уличная жара, напряжение аффекта сменилось тошнотой. Чувствуя, что его сейчас вырвет, подросток уцепился рукой за стену, восстановил равновесие и на трясущихся ногах пошёл вниз по лестнице. В тот момент, когда его подошвы коснулись мостовой, в голове всё поплыло, как от спиртного.

Шаркая по асфальту, он по очереди передвигал ноги. Шаги его были неуверенными, как у маленького ребёнка, которого впервые обули в башмаки. Если бы кто-то попался навстречу, обязательно заметил бы, что подростка колотила дрожь, но вокруг не было ни души. Волосы его промокли, да и не только волосы — лицо, спина, всё тело было мокрым, к тому же отвратительно воняло. Подросток принюхался к запаху, исходящему от собственных брюк, и понял, что он обмочился.

— Возвращаешься с гольфа?

Он обернулся на внезапный оклик и увидел Канамото, который скалился в усмешке, точно детектив, настигший преступника. Подросток хотел выпустить из руки клюшку, но пальцы не гнулись и приставший к ладони «утюг» висел, покачиваясь. Когда Канамото наконец отлепил клюшку от руки подростка, тот впервые осознал, что они стоят в туннеле под эстакадой.

— Может, зайдём в кафе, передохнём немного?

— А сколько стоит золото?

От этого невинного сладкого голоска у Канамото поднялись пупырышки гусиной кожи. Так и есть, убил кого-то! Он с подозрением вглядывался в лицо подростка:

— Для начала давай-ка прислонись к стене…

Убив человека, некоторые парни вдруг становились старше. А некоторые, наоборот, впадали в детство. Лица здешних пацанов, какими они были тридцать лет назад, всплыли у него перед глазами.

Когда подросток был малышом, Канамото, бывало, пугнёт и прогонит приставленного к мальчику работника патинко, а после сам развлекает ребёнка. Канамото удивлялся, что мальчику больше нравилось гулять в «золотом квартале», чем идти в универмаг или игрушечный магазин. Канамото знал в Коганэ каждый уголок, поэтому мог водить его там сколько угодно. Теперь, даже случайно встретившись, они обмениваются приветствиями и тут же расходятся, но так стало лишь с недавнего времени.

— Знаешь, бывают такие золотые плитки — сколько стоит одна штука?

Они стояли в тени, солнечным лучам пробиться было неоткуда, но подростку показалось, что лицо Канамото стало вдруг ярко-жёлтым. Слова, которые он не смог из себя выплюнуть, словно пенка от горячего молока, пристали к внутренней поверхности щёк, к языку и дёснам. Подросток и сам недоумевал: с чего вдруг он спрашивает про золото?

Канамото понимающе кивнул:

— Килограмм ведь стоит от миллиона до миллиона и трёхсот-четырёхсот тысяч иен. Я в последнее время с золотом дела не имел. Но если тебе надо, я выясню, только зачем это?

— Да нет, ладно… Это я так, только спросил. — Он произнёс это как можно доверительней, желая замазать трещину между своими словами и тем, что было у него внутри, а также трещину в их с Канамото отношениях. В голове же у подростка промелькнуло: «Пропал! Глупости стал спрашивать, совсем обессилел…»

— Парень, у тебя плохи дела? — Ставшие вдруг пустыми глаза подростка потрясли Канамото.

— Нет, всё нормально.

Золотые зубы Канамото сверкнули — кажется, он хотел что-то сказать, когда принюхивался к запаху, исходившему от головки гольфовой клюшки.

— Ну, пока. — Подросток шевельнул приподнятой рукой где-то на уровне поясницы и шагнул в ту сторону, где маячил свет.

Канамото задержал его, взяв за плечо:

— Может, на такси?

— Я собак убил. Странно садиться в такси после того, как убивал собак. Поэтому я проветрюсь немного — и на электричку… Убери руку!

Подросток, как маленький, мотал головой: «Нет-нет-нет», но, поскольку он улыбался, Канамото убрал руку и смотрел теперь в спину подростку, удаляющемуся на удивление твёрдой походкой.

Откуда-то поблизости, со строительной площадки, доносился металлический лязг, но он не мог посмотреть вниз, поскольку стоял на высоко поднятой платформе для электричек, втиснутой в треугольник между железнодорожными линиями. Зато крышу здания, где находился офис «Вегаса», было видно. Кружившие над крышей вороны опустились на водосборную цистерну Сколько, интересно, их слетится, если туда положить трупы собак? По телевизору подросток видел документальный фильм про то, как трупы отдают на растерзание птицам, и сейчас ему это вспомнилось. Поскольку там были красиво реявшие в вышине орлы, это выглядело как скорбный священный ритуал, но, если представить себе трупы, а на них множество хлопающих чёрных крыльев, карканье, выклеванные глаза, вырванные куски плоти, — это уже сплошной гротеск. Кажется, в том похоронном обряде труп относили на заметное для птиц место, затем семья покойника ножом разрезала тело в нескольких местах, чтобы птицам легче было его есть: выставлялись напоказ суставы и сухожилия на руках и ногах, вытаскивались внутренние органы. Только после этого все уходили. Да, точно! Подросток ощутил, как сгусток тьмы, засевший в голове, стал медленно наполняться кровью, радужно переливающейся, как маслянистая плёнка. На крыше трепыхались какие-то белые тряпки, развешенные сушиться перед водосборной цистерной. Что они там сушат? В доме же нет квартир… И в таком месте! С одного бока высохнет, а с другого запачкается… Может, это из ресторана на первом этаже? Какое-то полотнище, вроде скатерти, развевалось на ветру, готовое вот-вот улететь.

Подросток облизал сухие шершавые губы и встал, чтобы поискать какое-нибудь питьё. Только он направился к торговым автоматам, как на платформу юрко скользнула красная электричка, которая поглотила шум стройплощадки.

Поскольку была середина рабочего дня, в вагоне, в который сел подросток, никого не оказалось. Беспокоясь о мокром пятне на штанах, он уселся туда, где голубой ворс сиденья вытерся до белизны, и стал ждать, когда пейзаж за окном придёт в движение. Ему бы сейчас хотелось доехать до конечной у моря в Мисакигути, но домой надо было в другую сторону, и к тому же всё равно надо было сделать пересадку на вокзале Иокогамы. Оттого ли, что электричка шла по навесной трассе, или из-за того, что вагон был старый, но трясло здорово. С самого детства в экспрессе Токио — Иокогама он не мог сидеть спокойно, не напрягаясь, потому что ему всякий раз казалось, что поезд слетит с рельс и рухнет вниз.

На станции Хинодэтё сел только один пассажир. Хотя свободны были и другие места, этот человек сел ровно напротив подростка, сложив руки и скрестив ноги. Подросток опустил взгляд. Тот человек уставился прямо на него. Подросток попытался унять тревогу и уговорить себя, что пассажир смотрит в окно у него за спиной, но всё же — зачем он сел напротив? Пальцы била дрожь. Может, он из полиции? Мелькнула мысль перейти в другой вагон, но тело не повиновалось. Может, это торговец, а может, инспектор из отдела наркотиков, подсадной, прикидывается торговцем. Подросток, забывшись, ощупал под рубашкой медальон.

Накануне поступления в начальную школу он впервые спустился по лестнице, которая вела в подполье, отец сказал тогда: «Иди за мной!» Хотя обычно отец шагал по этой лестнице с таким стуком, словно нарочно отбивал такт, в этот раз он ступал бесшумно, как подкрадывающаяся к добыче кошка. Под лестницей была дверь, она запиралась на ключ. Отец выбрал из десятка болтавшихся в связке ключей один, вставил в скважину и, нажимая на дверь, кивком сделал знак войти.

Слева на полках стояли бутылки виски и коньяка, а перед стеллажом была двуспальная кровать. Справа была аудиоаппаратура, слева большая стеклянная витрина с выставленной в ней коллекцией мечей. Кроме персидского ковра, а на нём чёрной кожаной софы и столика, больше в этой комнате площадью в двадцать татами ничего не было.

— Сними рубашку, — велел отец.

Пока подросток молча стаскивал спортивную куртку, отец достал из кармана золотой медальон, который повесил ему на шею. На медальоне было выгравировано имя, адрес и номер телефона. Отец повернул ручку стереосистемы, и из неё полились арабески Дебюсси.

— Папа любит Чайковского и Дебюсси. И ты тоже ничего, кроме классики, не слушай. Это солдатский жетон. У каждого американского солдата такой висит на шее. Даже если с тобой что-то случится, с этим меня найдут и сообщат. Это ещё и амулет, так что ничего страшного с тобой не случится, но всё равно никому его не показывай и не потеряй!

Подросток зажал медальон большим и указательным пальцем и потёр, радуясь ощущению шелковистой гладкости, а отец сказал: «Поможешь мне!» — и они вдвоём сдвинули с ковра софу и столик.

Когда отец привычным жестом завернул ковёр, смотал в трубку и снял доску с пола, открылась квадратная бетонная нора размером полтора на полтора метра. Поскольку отец, не говоря ни слова, указал на неё пальцем, подросток встал на колени и заглянул вниз — там тесными рядами лежали слитки золота. Стало так тихо, словно всё, что можно назвать звуком, превратилось в световые волны, а когда подросток обернулся и посмотрел снизу вверх на стоящего отца, то увидел, что взгляд его устремлён на золото.

Он не смог бы сказать, сколько это длилось, может, всего минуту, после чего отец уменьшил громкость стерео и заявил вдруг:

— Когда-нибудь передам это тебе.

Голос у отца был хриплый и низкий, как будто горло перехватило, — не слова, а стон.

— На самом деле это бы надо передать Коки, но что толку… Всё это когда-нибудь будет твоим.

— А когда?

— Когда папа умрёт, тогда и перейдёт всё тебе, — обронил он каким-то странным насмешливым тоном.

Когда он спустился с лестницы на станции Исикаватё и увидел очередь из такси, то поднял руку, хоть и не думал до этого брать машину. Чтобы шофёр не злился, что им помыкает ребёнок, подросток слабым голосом назвал адрес и, убедившись, что брюки почти высохли, откинулся на спинку и приложил руки ко лбу, притворяясь больным, — кажется, номер ему удался.

— Возле Сент-Джозефа, верно? Это и десяти минут не займёт, но ты не стесняйся, если затошнит, скажи, — заботливо успокоил шофёр, и они медленно поехали вверх по улице Дзидзодзака.

Подросток открыл сощуренные глаза и стал смотреть в окно. Ветки деревьев, торчавшие из-за забора старой миссионерской школы, давали улице тень. Всякий раз, когда подросток шёл здесь, он думал, что уж очень всё открыточное и, если сфотографировать, чтобы выдать за Америку, никто не заподозрит обмана. Его высадили около американской школы при церкви Сент-Джозеф, и он прошёл метров десять по улице, спускающейся по склону вниз и переходящей дальше в Мотомати. Он остановился перед большими железными воротами. За забором, который вдвое, если не больше, превышал его собственный рост, стоял квадратный белый дом, похожий на цитадель, и, насколько можно было увидеть с дороги, в нём не было окон. Вероятно, дом был спроектирован так, чтобы защитить обитателей от вторжения извне, но казалось, что он также является местом их заключения. За три года до смерти дед построил этот дом по собственному проекту. Подросток приложил ладонь к считывающему устройству сбоку от входа, и ворота открылись. Отец поставил это Устройство во избежание угрозы похищения подростка, его старшего брата и сестры, но он, скорее всего, думал не столько об опасности, которой подвергаются жизни детей, сколько о большом выкупе, который с него потребуют. А может, просто хотел выставить на обозрение то, что он достаточно богат, чтобы опасаться похищения. За воротами, на просторном крытом паркинге стояли чёрный «бенц» и красный «порше». Значит, отец сегодня уехал на серебристом БМВ.

Ступая по вымощенной круглыми камнями дорожке через газон, которая вела от ворот к прихожей, подросток щекой чувствовал лёгкое дуновение ветра, а запах травы щекотал ноздри. На каменистой клумбе сбоку от входа в прихожую красовались цветущие портулаки. Эти красные, белые и жёлтые цветы обязательно зацветали с приходом лета, хотя никто их не поливал и не удобрял. Сбоку от прихожей была терраса, стояли столы и шезлонги, но, если приблизиться ещё на десять шагов, можно было заметить, что всё это побито дождём и ветром и скорее похоже на хлам, вынесенный из дома на выброс.

Брат наверняка за дверью прислушивается к его шагам. Звуки холодильника или кондиционера беспокоили брата настолько, что не давали ему читать книгу, а если над домом пролетал вертолёт, у брата разламывалась от боли голова.

Вспотевшей ладонью подросток держал связку ключей, в нос ему бил запах меди. Ключ мягко вошёл в замочную скважину, и только лишь дверь открылась, как в поле зрения оказалось улыбающееся лицо брата.

— Заходи!

— Вот и я, — пробормотал подросток.

Коки босым выскочил к порогу и обнял брата. В облепившей их тишине он крепко сжимал подростка, словно пытаясь выразить слова руками, и нежно смотрел снизу вверх ясным взором, который, казалось, о чём-то страстно молил. Выпуклый широкий лоб, широко поставленные глаза с припухшими веками, круглые, чуть обвислые щёки были, можно сказать, кукольными. И действительно, малышом он был такой хорошенький, что прохожие останавливались и говорили: «Как куколка!» Однако с годами переносица его ничуть не стала выше и дырочки курносого носа, а также всегда приоткрытые толстые губы производили странное впечатление.

__ Устал. В патинко был.

— Тогда надо подняться по лестнице, зайти в ванну, набрать воды, намылиться, а потом всё смыть и погреться. А если чудовища в голове всё равно не исчезнут, надо растереться полотенцем, высушить волосы феном, сунуть под голову подушку и уснуть, чтобы приснился сон. Кадзуки, ты не думай, что я ничего сам не могу. Я хочу быть сильным, как ты.

Ломкий металлический голос раздражал слух. Голос не был ни ломающимся, ни простуженным, он у Коки был таким всегда, с тех самых пор, как в четыре года он заговорил, это один из признаков болезни Вильямса.

Улыбка снова просияла на лице брата, он подтянулся повыше и ещё раз заключил подростка в объятия. До третьего-четвёртого класса они были почти вровень, но как-то вдруг подросток вытянулся и был теперь на десять сантиметров выше. Подросток легонько похлопал брата по длинной жирафьей шее и покатым плечам и высвободился.

Кёко смотрела на двоих, словно сравнивая их. Втайне от отца подросток попросил Кёко приходить в те дни, когда Симамура, экономка и воспитательница брата, брала выходной.

В конце прошлого года подросток на улице Мотомати неожиданно столкнулся с дочерью Хаяси, Ёко, а та была с подругой того же возраста, что и она сама. Они пошли в кафе, и, когда подросток сел, Ёко спросила:

— А ты понял, кто это? — и легонько толкнула другую девочку плечом.

— Отчего я должен это понимать? — Подросток опустил голову.

— Да посмотри лучше, у неё лицо совсем не изменилось! Это же наша Кёко-тян, вы с детства знакомы. Кёко Ясуда! — Она приподняла указательным пальцем его подбородок и рассмеялась.

Так это была дочь повесившегося Ясуды! Ёко рассказала, что Хаяси поместил оставшихся сиротами Кёко и её сестру Харуко в интернат, а несколько раз в году брал девочек погостить, возил в Диснейленд и ещё куда-нибудь. Кёко, как и Ёко, исполнилось семнадцать лет. Когда она закончила среднюю школу, то ушла из интерната и Хаяси устроил её работать официанткой в ресторане в квартале Сакурагитё.

— Ну вот, давайте, обменяйтесь телефонами! — закончила Ёко, а Кёко, губы которой чуть тронула улыбка, внимательно посмотрела на подростка.

Он позвонил ей первым. Когда они встретились, на все его вопросы она отвечала только коротким «да» или «нет», и обычно немногословный подросток три часа болтал без умолку, а когда заметил это, даже покраснел. Ему хотелось бы что-то подарить ей, но сказать об этом он не решился и при расставании протянул тридцать тысяч иен. Тогда только она спросила его: «Ты что, хочешь спать со мной?» — И он оставил мысль о деньгах. Уязвлённый тем, что не сумел выразить свои чувства, подросток колючим тоном бросил: «Позвонить-то хоть можно?» — И на этом они тогда расстались.

— Слушай, братик Ко, мы тут с Кёко позанимаемся в моей комнате…

— Хорошо, я понял. — Держа руки под выпирающим животом, Коки, переваливаясь словно беременная на сносях, направился в гостиную.

Когда Кёко впервые зашла к подростку, то увидела самую обычную мальчишечью комнату: плакаты, кассеты, компьютерные игры, видео и рядом с этим разбросанные в беспорядке учебники, тетради, пенал и прочие школьные принадлежности. Она была поражена, но, что бы ни говорили, он всего лишь ученик средней школы, и Кёко сама посмеялась над тем, что её это так удивило. Звуки фортепиано бежали вверх по лестнице и через щёлочки в двери пробирались в комнату. Перед глазами подростка всплыли резво летающие по клавишам руки брата с чудно подогнутыми мизинцем и безымянным пальцем и напряжённо клюющим большим. Читать ноты Коки не умеет. Когда в доме жила мать, раз в неделю приходил учитель музыки и Коки наблюдал и запоминал движения пальцев. Теперь, если ему нравится музыка, он несколько раз слушает диск с записью и потом много часов сидит за фортепиано и упражняется. Подросток не мог понять, отчего это синдром Вильямса одаривает людей прекрасным музыкальным слухом.

Кёко присела на краешек кровати, а подросток — на стул, и некоторое время они слушали музыку.

— Закрой глаза.

— Ладно. — Кёко сидела зажмурившись и положив руки на колени.

Подросток стянул футболку, брюки и трусы, оставшись совсем голым. Только медальон висел на груди.

— Воняет от меня?

— Ну…

Он, оказывается, потерял голос. Пытался шевелить губами и говорить, но слова не складывались. Так тянулось долго, минуты две или три, потом подросток произнёс:

— Я описался.

— Почему? — Не открывая зажмуренных глаз, Кёко наклонила голову набок.

— Собак убил.

— Зачем?

— Не знаю!

Кёко открыла глаза, посмотрела подростку в лицо, едва заметно кивнула и, поднявшись, вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась с намоченным полотенцем, встала на четвереньки и принялась обтирать ему всё тело. Кёко велела ему встать — он встал и, кусая губы, терпел всё, что с ним делали. Покончив с обтиранием, Кёко выдвинула ящик комода, достала из стопки аккуратно сложенного белья трусы и футболку и надела на него.

Подросток коснулся руки Кёко. Она тоже дотронулась до его руки. Оба не знали, что сказать и что делать дальше. Растерявшись, они заглянули друг другу в глаза. Подросток обнял Кёко за плечи и закрыл глаза. Когда его губы потянулись к губам Кёко, она тоже закрыла глаза. Не разнимая губ, они в обнимку легли на кровать и впились друг в друга ртами. Подросток подумал, что Кёко не отказала бы ему, если бы он настаивал на сексе, но сейчас ему этого не хотелось.

Удары, отдававшиеся в глубине грудной клетки у Кёко, сливались со звуками фортепиано. Подросток медленно поднялся и сел на краешек кровати, Кёко, посмотрев на него, тоже поднялась, и так они сидели оба, прислушиваясь к мелодии.

Прошло довольно много времени, и Кёко положила руку на плечо подростку — он обернулся к ней. Тогда она положила руку и на другое плечо. Подчиняясь потоку льющейся мелодии, руки медленно скользили вверх, пока лицо подростка не оказалось меж ладоней. Когда она крепко прижала его лицо к своей груди, наплывающие звуки фортепьяно затопили всю комнату. Подросток закрыл глаза и потерял ощущение собственного веса, моля лишь о том, чтобы это продолжалось вечность, и слыша лишь биение пульса Кёко и музыку.

— Если бы Коки-сан стал пианистом…

Казалось, что голос Кёко проникает не через барабанные перепонки, а прямо в грудь, эхом отдаваясь в его пустом теле.

— Он же не может.

— А если в маленьком помещении устроить небольшой концерт, ему ведь это понравилось бы? — Кёко произнесла то, о чём размышляла днём, часа два слушая игру Коки. — Можно не арендовать специально зал, а позвать людей сюда, в этот дом…

— Уходи. — Подросток встал и отвернулся от неё.

Кёко привела в порядок постель и молча вышла из комнаты. Она очень часто не понимала, отчего он злится. Но, когда всё его существо кипело гневом, говорить что-либо было бесполезно.

Злость не была для него выходом для чувства вины, он просто целиком отдавался во власть гнева, и больше ничего. Источник магнитной бури был в нём самом, но подросток не имел сил, чтобы совладать с этим.

Листва на дереве гинкго, пустившем здесь корни ещё двести лет назад, с каждым днём прибавляла желтизны и, плотно прижимаясь к оконному стеклу в комнате подростка, преграждала путь закатному июльскому солнцу. Лучи, которые проникали между листьями вместе с дуновением ветра, падали на лоб подростка, лежавшего на кровати лицом вверх. Однако по мере того как они теряли свой блеск, лицо подростка растворялось в гнетущей ночной темноте. Плотно сжав веки, он ждал, какие именно видения явят себя из отфильтрованной дочиста тьмы. С тех пор как он себя помнил, он всегда чувствовал это копошащееся в темноте нечто, но оно исчезало прежде, чем успевало себя обнаружить. Он понимал, что, для того чтобы увидеть невидимое, надо было вставить себе в голову хрусталик, способный преломлять темноту, а раз это невозможно, оставалось только разломить голову и впустить туда свет, но подростку было непонятно, как же именно овладеть алхимией темноты. В доме не было слышно ни звука. Барабанные перепонки брата, которые, вероятно, сильнее всего резонировали с тишиной, дрожали от звуков холодильника или скрипов в доме, но подросток слышал лишь, как шелестит листва дерева гинкго. Лицо подростка было искажено гримасой от неотвязного запаха крови доберманов, приставшего к слизистой носа. Он потёр ноздри костяшкой указательного пальца, понюхал свою ладонь и руку, но пахло лишь потом. Он взмок от пота, сочившегося изо всех пор тела. Вспомнилось виденное когда-то давно по телевизору лицо мужчины, умирающего оттого, что действительно изо всех пор сочилась кровь. Врачи вокруг него, чтобы не заразиться вирусом, были полностью, включая лицо, закутаны в белую защитную одежду наподобие скафандра космонавтов. Что уж хуже смерти от вируса, разъедающего плоть! В тот момент, как он подумал, что попавший в мозг вирус делает человека сумасшедшим, ему показалось, что клетки его мозга тоже заражены вирусом.

Подросток вскочил на кровати, прижался спиной к стене и в позе принявшего пас баскетболиста пальцами обеих рук вцепился в собственную голову. Страх и темнота рука об руку приближались к нему. Темноты как таковой он не боялся. Страхи, а также желания — это когда человеком овладевает нечто несуществующее. Подросток предпочитал, чтобы его преследовали страхи, а не желания. Желания — это болезнь, дозволенная лишь взрослым. С тех пор как подросток стал понимать речь, он был уверен в том, что должна случиться какая-то катастрофа, и заряжал себя самыми различными страхами: автомобильная авария, самоубийство, сумасшествие, похищение, вирусы… Для того чтобы победить страхи, не оставалось ничего иного, как повзрослеть, или даже не так: взрослым он станет тогда, когда одолеет страх. Но это когда ещё наступит, а пока, в ожидании этого, остаётся только проводить время в хождениях из дому в школу и обратно. Подросток надеялся, что когда-нибудь страх вылезет наружу, точно мясо из-под содранной кожи, и тогда он вырвет его и выкинет прочь — выкинет свой обнажившийся страх. Но этот момент всё откладывался, и страхи отбрасывали свою тень у подростка внутри. Лишь гневу под силу одолеть страх, поэтому подросток ожидал того дня, когда гнев и страх схлестнутся, однако для него уже стало привычным тревожное опасение, что ожидаемый момент может так и не наступить. Подросток ждал, когда ноздри наполнит запах страха. Запах собачьей крови уже растаял. Захотелось закурить, и он дотянулся рукой до стола, но ухватил лежавшие рядом с сигаретами леденцы от горла и отправил их в рот. Слушая рассказы Рэйдзи и остальных об исправительной школе и колонии, он думал: а чем тот мир отличается от его собственного? Если и есть отличия, то они лишь в степени ограничения свободы. Если свобода вволю играть в компьютерные игры, делать покупки в круглосуточном универсаме, курить и пить представляет какую-то ценность, то почему же он лежит на кровати, уставившись в темноту, почему ощущение несвободы, словно гипс, сковывает всё его тело, почему под лампами дневного света в магазине он чувствует себя как в тюремном карцере, который видел в одном фильме? Рэйдзи с дружками не замечают страха, который точит свои клыки среди такой свободы.

На Кёко он разозлился из-за того, что она безответственно рассуждала про брата. Она, видите ли, говорит, что его игру должны слушать другие люди. Если это делается, чтобы доставить радость брату, так надо будет каждый день звать людей. Ведь у него появится желание, чтобы кто-то слушал его музыку, и ему придётся с этим жить. Невозможно было поверить, что Кёко такая чёрствая и не понимает, как жестоко внушать желания его брату. Истинная природа страхов, которыми одержим брат, в том, что он не может один свободно передвигаться, не может жить самостоятельно. Вернее сказать, это не страхи, а страдания, оттого что он не может выйти на волю, но, если его выпустить, страдания прекратятся. Брат стал страдать оттого, что узнал про существование мира за воротами дома. Поэтому нельзя открывать ему радость игры на пианино для людей — как Кёко этого не понимает? Счастье ещё, что брат не может почувствовать страх по-настоящему. Но что, если и сам он, со своей злостью, так и не дотягивающей до точки кипения, лишь досаждает окружающим? Вот смеху-то, если долгожданный час уже настал, а он этого просто не заметил… Хватит уже ждать, он распалит свой гнев, и тогда, может быть, страхи явят своё истинное лицо… Подросток схватил со стола зеркальце, улёгся в кровать и стал рассматривать своё лицо. Линии носа и рта нечёткие, расплывающиеся, словно снимки взрослого и ребёнка проявлены с наложением один на другой, — подросток попробовал сжать челюсти и поднять брови.

Послышался звук открывающихся ворот, шуршание шин приближающегося автомобиля, шум мотора — подросток вскочил с постели и включил свет. Стащил с себя промокшую от пота футболку, вынул из комода свежую рубашку и, на ходу просовывая руки в рукава, сбежал вниз по лестнице.

Хидэтомо поднял глаза на стоящего столбом в прихожей подростка, поджал губы, сощурился и, стараясь не встречаться с сыном взглядом, принялся шумно стаскивать ботинки.

Подросток прочёл в глазах отца ужас перед убийцей доберманов и ощутил, как к низу живота побежала похожая на зуд волна наслаждения.

— Что смешного? — Плечи отца резко качнулись в сторону, с первого взгляда было ясно, что он пьян.

Только тут подросток заметил, что его губы, оказывается, расползлись в ухмылке.

— Да я ничего… — Он опустился на колени, взял в руки отцовские ботинки и с лёгким сердцем поставил их носками к двери, как отец научил в раннем детстве: почти параллельно, но всё же чуть-чуть под углом.

— Выпить принеси… — бросил Хидэтомо и пошёл вниз по лестнице в подполье.

Подросток приготовил на кухне всё, что нужно для виски с водой, и понёс вниз. Когда он зашёл в подпольную комнату, Хидэтомо уже погрузился на софу, положив обе ноги на стол, и курил сигарету. Подросток ловко разбавил виски и поставил низкий широкий стакан на подставку.

— Михо вернулась? — спросил отец, не глядя на подростка, и поднёс ко рту стакан.

— Похоже, что ещё нет.

Хидэтомо хмыкнул, залил в рот виски и, собираясь достать сигарету, выронил несколько штук. Не обращая на это внимания, он большим и указательным пальцем зацепил одну и зажал губами.

— Который час?

Подросток опустил глаза на свой «Ролекс»:

— Десять часов сорок семь минут.

Как и когда он потратил столько времени? Ведь, когда ушла Кёко, было ещё светло, часов пять или шесть.

— Она уже год как в школу не ходит. Ну, она хоть в старшей средней школе, это ещё ладно. Но ты-то не получил и обязательного среднего образования, ваш классный Симада каждый день мне звонит. Можешь лежать целыми днями в медкабинете, а в школу чтоб ходил!

Подросток не собирался обсуждать с отцом свои школьные проблемы. Пока частная школа Хосэй не гонит его в обычную муниципальную среднюю школу, он будет поступать так, как и прежде: ходить на уроки, только если будет настроение. Прежде чем в Хосэй примут окончательное решение, они наверняка обсудят это с отцом, а до этого у него есть месяц или два. Когда придёт время, и школа, и отец, и он сам выберут приемлемое для каждой стороны решение. А до этого момента всем трём сторонам остаётся только как-то сосуществовать. Родители и школа в любом случае обязаны заставить ребёнка учиться, но ребёнок уже не признаёт своей обязанности ходить в школу. Авторитетом для подростка был дед, который и в начальную-то школу почти не ходил, а работал, и это он создал фундамент для «Вегаса». Подросток тоже хотел работать, как дед. Раз уж ему всё равно придётся унаследовать «Вегас», что плохого, если он прямо сейчас начнёт работать? И если на него взвалили обязанность до пятнадцати лет посещать школу, то пусть уж объяснят, чтобы и он понял, зачем это надо.

На это требование подростка классный Симада ответил: «Слабый это пункт, вот что! Сам министр просвещения не ответит. Вероятно, я должен тебе сказать, что тебе надо стать настоящим человеком, вот что… Ты на больное место жмёшь, вот что! Существует закон о базовом образовании, он основывается на Конституции, так что предписано законом — и ничего тут не поделать. Вот оно что!»

Эти «вот что», которыми Симада заканчивал каждую Фразу, лишь звоном оседали в ушах.

Подросток не знал, что, придя в учительскую, Симада снял с полки «Закон о школьном образовании» и, выбрав из него главу третью, статью тридцать шестую, прочёл про задачи среднего образования, после чего пробормотал: «Уж наша школа этот закон точно нарушает».

— Ты удивишься, если узнаешь, чем занимается твоя сестра, которая не ходит в школу. Не понимаю, чего вам не хватает. Я же не требую хороших оценок ни у Михо, ни от тебя. Уж я-то лучше всех представляю, на что вы способны. Говорю только, чтобы ты ходил в школу. И то не каждый день, а ровно столько, сколько необходимо, чтобы зачли. Кадзуки, про себя ты и сам не знаешь, ладно, но почему Михо не ходит в школу? А? Объясни, пожалуйста, папе.

Подросток опустил голову. Кажется, он впервые видел отца таким растерянным и уязвлённым. Неужели этот мужчина, как все обычные люди, может порой чувствовать тревогу или неуверенность?

— Раза три или четыре в неделю ходи в школу, а захочется развлечься — развлекайся как только душе угодно. Папа так считает: покуда ты не доставляешь хлопот полиции, делай что хочешь. А если женщина тебе нужна, Кадзуки, я тебе всегда их куплю, понял меня? Папа для тебя любую уговорит, даже такую раскрасавицу, до которой и моделям далеко, очень даже просто… Скажи, Кадзуки, ты знаешь другого человека с таким характером, как у папы? Есть ли ещё такие отцы?

Подросток молча потряс головой. Он выжидал момент, когда можно будет сказать про четыреста тысяч иен. Раньше у него ни разу не спросили, на что тратятся деньги, но в этот раз сумма уж очень велика.

— Мне нужно четыреста тысяч…

— А сколько ты у меня уже взял?

— Девятьсот тысяч, как мне кажется, — правильно?

Хидэтомо оценил вложенное в этот вежливый ответ презрение, но у него не было повода требовать иного ответа, и, поскольку старшие сын и дочь были, пожалуй, не в счёт, всё равно, что их и не было, не стоило ещё сильнее углублять пропасть между ним и младшим. Ведь в начальных классах подросток без труда сдал экзамены и поступил в лучшую по результатам тестирования школу в префектуре Канагава, она и в рейтинге стояла выше, чем школа Хосэй, куда он отдал сына лишь по настоянию председателя совета директоров. Однако лето первого года в средней школе стало рубежом, после него оценки подростка стремительно покатились вниз, и вместе с тем, как ростом он тянулся всё выше и выше, характер его с каждым днём менялся. На вид он был таким же, как и в младших классах, — серьёзным, аккуратным, сообразительным мальчиком, но Хидэтомо думал, что, наоборот, было бы спокойнее, если бы сын выкрасил волосы в рыжий цвет и стал грубить. В инциденте с изнасилованием на Хидэтомо произвело гнетущее впечатление то, как подросток, который наверняка был соучастником, без запинки рассказывал следователю про своё алиби. Иногда Хидэтомо охватывал порыв взять сына за плечи и тряхнуть хорошенько, чтобы он понял, что у них в жилах течёт одна кровь, однако его удерживали сомнения: он опасался открыть крышку, из-под которой выскочит совершенно непредсказуемый зловещий незнакомец. Хидэтомо ни разу не поднял руку на подростка. Даже когда мускулы напрягались до судороги, он мгновенно терял решимость под взглядом этих глаз, похожих на глаза животного, пойманного ночью в объектив камеры с инфракрасными лучами.

— Попробуй угадай, сколько стоили эти собаки. — Хидэтомо выпил виски до донышка и теперь указывал пальцем на подставку с пустым стаканом.

Подросток налил в стакан виски, положил лёд, разбавил минеральной водой и поставил перед отцом. С некоторых пор он принял на себя роль подавать отцу спиртное, и это давало ему возможность насладиться чувством превосходства, что-то вроде ощущений бармена, следящего из-за стойки, как гости напиваются. Так и хотелось раскрыть рот: «Что я могу приготовить для вас?» Одним из удовольствий было то, что он мог завысить долю виски и напоить отца допьяна.

— У этих собак родители были чемпионами Азиатской международной выставки. Я собирался выставлять их на финальном показе чемпионата Японии. Два миллиона иен. И что стало с клюшкой для гольфа, с этим «утюгом»? Он ведь сделан на заказ, полтора миллиона.

В голосе отца совсем не было злости, лишь горечь досады вынуждала его слегка повышать интонацию в конце каждого слова. Подростку показалось, что отца гнетёт тоска от потери чего-то гораздо более ценного, чем собаки или клюшка. Он чувствовал, что к этому человеку следовало бы испытывать не презрение, а жалость, но взрослого мужчину, утратившего гордость, остаётся только уничтожить.

— Ты хоть знаешь, сколько папа потратил в тот раз? Во-первых, по миллиону родителям всех троих, чтобы они заплатили жертве за моральный ущерб, — ты же знаешь, я старался всё уладить по соглашению сторон. А кроме денег за адвоката твой папа уплатил ещё два миллиона, чтобы дело свели к мировой, в пять миллионов всё это влетело!

Хидэтомо принял из рук подростка стакан и залил виски в рот.

— Ты тогда говорил, что ни при чём, но папа видит насквозь — ты это сделал. И вот тебе наказание: пока не закончишь школу, в патинко не появляйся. Сиди дома и думай о своём поведении. Ясно?

Хидэтомо порывался снять носки, но тут заметил зажатую меж пальцев сигарету — прищёлкнув языком, он сунул сигарету в рот, стянул носки, скомкал и со всего размаху швырнул в стену. Его иссиня-бледные голые ступни беспечно валялись на полу, словно дешёвые гостиничные тапки.

В прихожей раздался звонок, и отец с сыном невольно посмотрели друг на друга.

— Сколько времени? — Судя по мрачному тону, отец был не в духе.

— Половина двенадцатого, — ответил подросток, взглянув на «Ролекс».

— Ключей, что ли, нет у неё?

— Да она же потеряла. Привести её сюда? — Подросток поднялся с места.

— Я сам пойду наверх. Сюда нельзя никому, кроме наследника. — Хидэтомо ухмыльнулся.

Подросток добежал до середины лестницы, когда зазвонили снова. Босым он выскочил к порогу и распахнул дверь.

— Извини. Ты уже спал?

Михо зашла в прихожую, но, задержавшись взглядом на ботинках Хидэтомо, напряглась всем телом и умолкла, словно прислушиваясь к настроению в доме. Нагнувшись, чтобы снять босоножки — каблук пятнадцать сантиметров, платформа пять, — она покачнулась, и подросток поддержал её, ухватив за руку. Она отмахнулась и села у порога на пол.

— Спит он? — спросила Михо, потирая левую ногу, которую кое-как освободила от обуви.

— Не спит! Ждал, кажется. Тебя ждал.

Подросток подошёл к стеклянной двери в гостиную, понаблюдал за отцом — его плечами, вздымавшимися от резких вдохов, зло сверкавшими глазами, — затем перевёл невозмутимый взгляд на сестру.

— Дерьмо! Вернулась же я! — изрыгнула из себя Михо и направилась в ванну, приволакивая левую ногу, по которой отец на прошлой неделе так лягнул её, что на икре порвались сухожилия.

Когда она прошла мимо, в нос ударил запах шампуня, и подросток сморщился — заметил, что кончики волос у сестры всё ещё были влажными. Пойдя в ванну следом за сестрой, которая уже начала полоскать рот, заикнулся:

— Может, лучше уж было остаться на ночь у друзей…

Ему не было дела до того, что сейчас будут выяснять между собой отец и сестра, просто он надеялся заснуть пораньше. Прикрывать сестру желания не было, она окончательно потеряла гордость и махнула на себя рукой, превратившись в шлюшку, «девочку А».

— Что мне теперь, опять обуваться? Морока! — Михо утёрла рот тыльной стороной ладони и пристально посмотрела в зеркало на подростка. — Ты, Кадзуки, хоть и не бежишь, всегда прячешься.

Она проследовала из ванной и, затормозив перед дверью гостиной, застегнула одну пуговицу на своей блузке без рукавов, пригладила обеими руками волосы и вошла.

Когда сестра уселась на диван напротив отца, подросток заметил, что у них совершенно одинаковые черты лица. Каштановые волосы, тонкая переносица, двойная складка на веке, только глаза отца замутнены низостями и лицемерием, а во взоре сестры ещё не проявил себя подспудно текущий процесс разложения. Глаза сестры не бегают беспокойно, как у отца, её распахнутые глаза совершенно сухи, как будто ей всё безразлично, она уставилась в тёмный экран выключенного телевизора.

Хидэтомо тянул виски, планируя в уме презрительные насмешки, которые следует употребить в разговоре с ней, чтобы до последнего момента, когда она будет уничтожена, продолжать наносить раны и чтобы заставить её почувствовать такой стыд, от которого захочется умереть. Когда стакан опустел, Хидэтомо пальцем сделал подростку знак. Подросток налил виски, но лишь чуть-чуть разбавил минеральной, после чего поставил стакан перед Хидэтомо.

— Была в лав-отеле в Ямасита? Взяли комнату на два часа, потом ещё на час продлили… — Говоря это, Хидэтомо заглядывал дочери в глаза и подносил ко рту виски.

— С чего это?

Подросток наблюдал, как с каждой минутой внешность сестры становится всё безобразнее. Теперь он гораздо яснее, чем тогда в коридоре, рассмотрел, какие мокрые у неё волосы. Кожа на лбу и на кончике носа облуплена, а поскольку вчера и позавчера она домой не приходила, то, скорее всего, она валялась где-нибудь на пляже и там же ночевала. Когда он посмотрел на её ноги, торчащие из-под юбки на двадцать сантиметров выше колена, в мозгу всплыла картина лежащей с разбросанными ногами сестры и какого-нибудь мужика сверху. В это мгновение ему показалось, что двери всех баров в «золотом квартале» распахнулись и все тамошние женщины дружно захохотали.

— Отель этот сразу у спуска с горы, где парк с видом на порт. — Хидэтомо гонял во рту виски, пока спиртным не пропитался каждый уголок, потом с бульканьем проглотил. Его загоревшее на гольфовом поле лицо стало ещё краснее, на шее выступили вены.

— Отель? — Взгляд поплыл в сторону брата, одна щека у Михо конвульсивно задёргалась, словно она вот-вот рассмеётся.

— Отель, в котором все номера провоняли семенем и сучками.

— Не бывала в таких местах.

— Врёшь! — Хидэтомо с усмешкой потряс в стакане лёд.

Подросток подлил ещё виски и посмотрел на отцовское лицо. Хотя пора бы ему было свалиться пьяному, возбуждённый гневом адреналин, видимо, подавил действие алкоголя. Подросток подумал, что уж лучше бы он покончил с этим, надавав ей пинков, и сцепил челюсти, чтобы сдержать зевок. Если он болтает для того, чтобы приукрасить мордобой, то этот мужчина просто глуп. Если бы он, ни слова не говоря, избил её и пошёл опять к себе вниз, его хоть капельку можно было бы уважать. А много ли стоят слова?

Михо, похоже, набралась решимости: уголки глаз приподнялись, она положила ногу на ногу и изготовилась к бою. Она сомневалась в том, что отец, потирая руки, расставил сети даже в отеле любви. Три года назад компания мужчин подцепила её возле универмага «Вивр» у иокогамского вокзала, и, когда они веселились в кабинке караоке, туда за ней явилась Сугимото. На такси она отвезла её в офис «Вегаса», и, ясное дело, тогда пришлось вот так же сидеть перед отцом. Отец тогда сказал ей, что все заведения караоке в Иокогаме у него под контролем и ему докладывают, когда и с кем она там бывает. Но по каким приметам служащие в подобных местах могут её отличить? После первом четверти во втором классе средней школы она совершенно перестала бывать на занятиях, поэтому форму школы Хосэй не носила. Маловероятно, что он распространил её фото, как рассылают изображения разыскиваемых преступников. К тому же повсюду не хватает людей, и сотрудники обычно совмещают работу на кассе с обязанностями официантов и уборщиков, где уж найти время, чтобы сверять лица всех посетителей. Может быть, камеры слежения, у которых установлена прямая связь с «Вегасом»? Ну, тогда ясно! Тому, что говорил отец, она не верила, но Михо действительно ещё три года назад начала шляться по кабинкам караоке и игровым центрам, совершая наезды и в Кавасаки, и в Офуну. Если он и правда дознался, что она была сегодня в этом отеле, значит, послал кого-то за ней следить. Сотрудники «Вегаса» всё сделают, если он прикажет, и знакомые из якудза у него есть, а уж оплата услуг сыщика точно не введёт отца в расходы. Михо почувствовала, как боль, трансформируясь в ненависть, ползёт от икры к ляжке и отдаёт прямо в затылок.

— В школе каждый день прогулы, а ты — к морю с парнями или в отель, задницей работать. Так? — Стакан Хидэтомо был пуст. — Мужчина сорока с лишним лет в белой рубашке поло, рост сто шестьдесят пять — сто шестьдесят шесть сантиметров, тёмные очки квадратной формы, из вещей только сумка «Вюитон» среднего размера… Прежде чем пойти в отель, вы с ним вдвоём зашли в аптеку, так? Помнишь, что покупали? Презервативов на две тысячи иен! К несчастью, владелица аптеки оказалась знакомой Сугимото, она ей позвонила, что видела тебя.

Вытащив из кармана брюк купюры, Хидэтомо послюнил указательный палец и стал отсчитывать десятитысячные бумажки:

— Ссуда. Четыреста тысяч.

Деньги шлёпнулись под ноги подростку. Остальными бумажками он принялся хлестать Михо по лицу:

— Почему дочь Юминаги спит с кем попало? Тебя спрашивают! Если денег надо, так их и так сколько угодно… Только попробуй хоть раз ещё дать кому-нибудь, я тебя проучу!

— Но кому от этого плохо, я никому не мешаю…

— Кажется, я это где-то слышал! Да не на того напали, мне плевать, что говорит эта знаменитость, как там его, журналист этот… Надо мной же смеются, что дочь потаскуха! Мне от этого плохо! Это только проститутки говорят, что они никому не мешают, ты что — проститутка?

Михо поморщилась, словно на неё попали брызги нечистот, но гордость её не была задета. «Папа, который в своей квартире содержит уже пятую по счёту женщину, гораздо грязнее меня, — думала она. — Если омерзительный тип сказал про тебя мерзкие слова, это ещё не беда, пусть говорит, о’кей! С папой-то кто пойдёт, кроме девок из бань и салонов красоты, которые со всяким готовы лечь, были бы деньги? Его женщины из тех, что к любому богатенькому согласны идти на содержание. А я до себя таких, как папаша, ни за что не допущу, сколько мне ни уплати. И подруги мои с такими не пойдут, в том-то и дело, для нас это не профессия… Мы сами выбираем, поэтому мы не проститутки! Я делаю то, что хочу, сама за это и отвечаю. А деньги, которые дают, я трачу не на жизнь, а на развлечения — в чём же проституция? Это совсем не то!»

Михо впервые ощутила запах отцовского тела, почувствовала, что у него пахнет изо рта. Это было не столько противно, сколько давало возможность увидеть в нём всего лишь мужчину, отчего натянутость сразу спала и Михо чуть не расхохоталась, лишь усилием подавляя улыбку на губах. Теперь она могла смотреть на него, не пряча глаз, и Михо подняла голову. Лицо отца, на лбу и кончике носа У которого из-за виски выступили капли пота, выражало совсем не гнев, оно казалось обуреваемым какими-то Другими чувствами.

Хидэтомо в первый раз испытал боль несбывшихся надежд, а в истоке разочарования был сумбур его собственной нескладной жизни. В обнесённых стеной владениях, предназначенных для удовлетворения его потребностей и желаний, какой-то угол отведён был и семье, и хотя этот участок превратился в не сулящую урожая пустошь, нельзя было оставить его без присмотра, коль скоро там стояла табличка с надписью «Владения Юминаги». Однако Хидэтомо не видел способа распорядиться оказавшимся у него на руках убыточным имуществом. В прежние времена лишение наследства имело смысл, но теперь, даже если он выгонит дочь и порвёт с ней всякие отношения, стоит ей попасть на страницы газет, как он не в силах будет увильнуть, объявив её чужим человеком. Пока она несовершеннолетняя, ему придётся подтирать за ней. «Голые ножки», или как уж у них там эта мода называется, но она даже перед отцом сверкает своими ляжками, ни на что больше не годными, как только мужиков приваживать, ишь, попа толстая!.. Да за такую попу и тысячи иен жалко, но, может, и найдётся немало мужиков, которые рады с ней переспать… Одна только форма старшеклассницы, да к тому же старшеклассницы школы Хосэй, стоит тридцати тысяч иен, если позволено её содрать. Вот ведь дерьмо, ей же и деньги не нужны, ей охота… Раз уж так, завела бы парня, с ним бы и крутила, а то слухи ползут, что она даёт за деньги, — пакость! Может, этой потаскушке мужика найти?

— А парня-то нет у тебя? Ну, любовника?..

Михо не вытерпела и расхохоталась. И как только не совестно ему, этому похотливому мужичонке! В тот самый момент, когда она поднялась с места и повернулась к отцу спиной, Михо почувствовала, как волосы на голове отделяются от кожи, и даже услышала треск. Её за волосы тянули назад, тыча в лицо пачкой банкнот.

Когда деньги разлетелись по полу, рука отца, описывая полуокружности, стала хлестать щёки сестры. Подросток не соображал, что швыряют с таким визгом его отец и сестра, что именно они орут друг другу. В ушах подростка гулким эхом отдавался голос, он звучал не то чьим-то далёким призывом о помощи, не то стоном и проклятием, поднимающимся из глубин его собственного «я». Когда слова утрачивают смысл, только насилие действует наверняка. Ноги подростка, словно желая обеспечить ему алиби, оторвались от пола, и он ощутил, как вместе с чередой глубоких вдохов и выдохов душа выходит из него и плывёт прочь. Душа его прошла сквозь стеклянную дверь гостиной и тихонько зависла в темноте. Обернувшись на звук отбиваемого мяса, он увидел решительно размахивающую руками сестру и зажатого на полу между столом и диваном отца, который стонал и сучил ногами.

Хидэтомо оттолкнул стол, перевернулся на бок и поднялся на ноги, от частого дыхания плечи его ходили ходуном. Глаза на этом багровом от гнева и алкоголя лице уже не были глазами их отца. Он быстро нанёс Михо удар в лицо. Из рассечённого века хлынула кровь. Пинок коленом в пах угодил мимо цели и пришёлся по голени — раздался треск. Тело Михо сложилось пополам и повалилось на пол.

Настороженно ловя наполнившую комнату атмосферу кровопролития, подросток приблизился к сестре. Откинутая левая нога, похожая на сломанную бейсбольную биту, перепачканное кровью лицо с заплывшим глазом, струйки крови в углах губ — то ли рот разбит, то ли зубы сломаны. Подросток перевёл взгляд на отца: тот качался взад и вперёд с закатывающимися к потолку сонными глазами — то ли под действием виски, то ли не желая смотреть на содеянное.

Перед тем как заснуть, Хидэтомо должен был сделать что-то очень важное, только не мог вспомнить, что именно, поэтому качаниями осаждал муть в голове.

— «Скорую» будем вызывать? — Голос подростка показался ему самому таким нежным и ласковым, что он даже усомнился в реальности того зрелища, которое представало перед взором. Он схватил трубку беспроводного аппарата, чтобы набрать «119», но отец вырвал её из рук и швырнул в стену.

Глядя на валяющуюся на полу трубку с отскочившей крышкой мембраны и размышляя, не с этим ли связано дело, которое он должен был сделать перед сном, Хидэтомо заплетающимся языком пробормотал: «Сволочи…» — и шатаясь поплёлся по лестнице в свой подвал.

Подросток нагнулся к сестре и приблизил губы к её уху:

— Вызвать «скорую»?

На самом-то деле, лучше всего было бы, если бы она так полежала до утра, а там уж сама отправилась в больницу. Но вдруг она умрёт? Чтобы проверить, в сознании ли она, подросток шепнул ей, как в детстве:

— Михо-нэ-э!

Веки затрепетали в ответ, поэтому подросток отправился в ванную, намочил и слегка отжал пару полотенец, вернулся в комнату и вложил одно сестре в руку. Рука с полотенцем приподнялась и на полпути упала. Вторым полотенцем подросток отёр кровь с век, и сестра шевельнула пальцами на руке и приоткрыла глаза.

— Зовём «скорую»? — ещё раз спросил подросток.

— Ничего… — послышался сдавленный голос из глубины горла сестры.

— А стоять можешь?

— Ещё немного так побуду, — просочилось из её рта. — Там, возьми сумку…

Подросток обвёл глазами комнату и заметил под диваном сумку. Он достал её и поднёс к лицу сестры.

— Там коробочка, нашёл? Прочитал? Это по-французски, написано: «Счастливого пути». Дай-ка…

Подросток достал коробочку с надписью «Бон Вояж», и сестра смогла даже поднять правую руку, только удержать коробочку не смогла. Подросток открыл её:

— Это ведь «скорость», точно? — Он налил в стакан минеральной воды и, приподнимая правой рукой голову сестры, положил её себе на колени. Сунул в рот таблетку «скорости» и прижал к губам край стакана — сестра глотнула. Действительно, два передних зуба у неё были сломаны.

— Есть кто-нибудь в «Вегасе», кому ты доверяешь?

Подросток опустил голову сестры на пол и задумался.

— Может, Хаяси? Не годится? Неужели никого… Кто-то взрослый, кому можно верить…

— Есть! — отозвался подросток.

— Кто?

— Как насчёт Канамото?

— Ах, этот… Ну, пусть Канамото. Завтра позовёшь его?

Подросток кивнул.

— Слушай, а действует! «Скорость»…

Подросток хотел взять таблетку и себе, но только рука его потянулась к коробочке, как в поле зрения появился брат. Его лицо точь-в-точь напоминало прибитое к стене чучело головы оленя, рот был широко растянут, но не в крике или стоне, а так, словно он собирался проглотить нечто, находящееся на значительном удалении, глаза же готовы были выпрыгнуть из орбит от ужаса и тоски, словно он только что попал в ужасную аварию и чудом спасся. Подросток подошёл к брату, зажал в ладонях его голову и позвал:

— Братик Ко!

Всё тело брата замерло, словно окоченело. Большими пальцами подросток прикрыл брату глаза и собрал вместе губы, как будто лепил рожицу из пластилина. Потом он обнял брата и тронул за плечо, собираясь отвести наверх, — брат открыл глаза и посмотрел на подростка. Подросток закусил губу: брат упрекал его… И в эту минуту где-то у него из-под ног послышалось шелестящее: «Хи-хи-хи…» Он обернулся — по полу расползался смех сестры, выступивший у неё на губах, точно пена.

Был ли он сам внутри картинки или же рассматривал изображение, находясь за рамкой? Казалось, что он может свободно перемещаться внутрь или вовне, но при этом нельзя было отделаться от ощущения, что в левом верхнем углу картинки слабой тенью маячит его голова, которая за всем наблюдает. Подростку часто снилось, что он спит и видит сон.

Сейчас он видел сон. Тигр, жираф, медведь, страус, обезьяна — все звери спали. Только мыши-полёвки шныряли туда-сюда. Подросток шёл между спящих зверей в сторону дикой лошади. Подумав о том, что лошадь тоже видит сны, подросток проскользнул в лошадиный сон. Видны были тени людей, стоявших кружком. Когда подросток приблизился, оказалось, что тени заглядывали в какую-то яму. Одна тень развернула газетный свёрток, который был у неё в руках, и оттуда показались большие отрубленные головы лягушки, шимпанзе, дельфина и овцы. Тени стали кидать эти головы в яму. Подросток оглянулся — все звери продолжали спать. Проснитесь! В тот момент, когда он напряг связки, чтобы закричать, раздался стук и срубленная голова лошади со страшной скоростью покатилась в яму, превращаясь в голову самого подростка. А-а-а! Грудь подростка защемило от ужаса, и он попытался успокоить себя, что это сон. Теперь он оказался перед рулеточным столом в том самом здании, в «точке». Худой бритоголовый продавец наркотиков, кажется, сидел рядом. Подростку хотелось удостовериться, надета ли на нём белая футболка и серые тренировочные брюки, но почему-то именно одежду никак нельзя было рассмотреть. На рулетке вместо цифр были только бледные надписи «yes» и «no». Подросток поднялся с места и, обойдя помещения «точки», все из голого бетона, зашёл в комнату без дверей. Это была больничная палата. Совершенно голая женщина лежала на спине под капельницей, к руке тянулась трубка. Женщина непрестанно сводила и разводила ноги, внимательно глядя на подростка. Буквы уличных неоновых вывесок сквозь оконное стекло отсвечивали на лоно женщины. Подростку нужно было рассмотреть её лицо, и он приблизился к кровати. В комнате мигала синяя лампа для отпугивания насекомых, поэтому лица он так и не увидел. Стремясь во что бы то ни стало выяснить, кто такая эта женщина, подросток подошёл ещё ближе — её руки и ноги обвили его, впиваясь с неистовой силой, и чем больше он отбивался, тем сильнее его сдавливали. Подросток издал вопль ужаса.

Всё тело болело. Хотя он уже проснулся и открыл глаза, ноющая боль не отступила. Почему он всё ещё чувствует боль из своего сна? Приподняв голову, он огляделся, чтобы понять, не продолжается ли сон, но это была его комната, вот и экран включённого телевизора — подросток вспомнил, что убрал звук, прежде чем лечь. Кто же была эта женщина? Он немного подумал об этом, но никакой зацепки не нашлось. В голове остались какие-то обрывки — лошадь, яма и рулетка, но, как они связаны между собой, он никак не мог вспомнить. Боль понемногу отступала, подросток лежал с открытыми глазами. Несколько миллиардов человек, живущих на Земле, пусть и по очереди, с учётом временных поясов, каждую ночь видят сны. Почему в мозгу не атрофируется такая бесполезная функция, как порождение снов, почему сновидения не исчезают? Или они для чего-нибудь предназначены? Этого подросток не знал. Но поскольку никто не может увидеть такой же сон, как у другого человека, то, может быть, именно сновидения проявляют личность, демонстрируют её возможности? Подросток попытался сочинить историю про лошадь, яму, рулетку и обнажённую женщину, чтобы заполнить провалы в памяти. Вот он скачет по степи на лошади, по серому небу несутся чёрные тучи, лошадь направляется к яме. «Да-да, в яму бросали головы зверей!» Подросток попытался как-нибудь увязать это с рулеткой, но продолжить историю не сумел. А что, если сны — это души людей? Это гораздо больше похоже на правду, чем всякие «ангелы за спиной». Если это действительно души, то они, должно быть, хотят донести какую-то весть. Обычно сны разворачиваются в ситуации безумия, поэтому они могут подсказать, что есть безумие и что есть норма. И тогда рулетка, может быть…

Подросток вспомнил, что должен позвонить Канамото, и, взяв со стола мобильник, лёг в кровать и стал нажимать кнопки. Он взглянул на свой «Ролекс» — было чуть больше четырёх утра. Трубку не взяли, как и вечером, подросток пробовал звонить, перед тем как лечь спать. Он перевёл взгляд на экран телевизора. «Эпицентр толчков в префектуре Сидзуока, город Ито. Район землетрясения, распределение силы удара. Пять баллов в Нумадзу, Ито.

Четыре балла в Хамамацу. Три балла в Токио» — так сообщала бегущая строка. В Иокогаме, оказывается, было четыре балла. Неужели, пока он спал, случилось землетрясение? На экране телевизора, без всякой связи с информацией бегущей строки, белая старушка качала на фитнес-тренажёре мышцы брюшного пресса.

Подросток нажал кнопку разъединения и попытался проверить, до какой степени он способен восстановить в памяти события сна. Лошадь, яма, рулетка и обнажённая женщина всплыли сразу, но всё это опустилось на дно сознания в виде каких-то обрывков. Подросток решил было вставать, но тут он понял, что делать это ему совершенно незачем, никакой цели у него не было. Землетрясение? Ничего себе шуточки: смотреть сны во время четырёхбалльных толчков… Подросток ещё раз набрал номер Канамото.

— Кто? — От этого хриплого низкого голоса по спине бежали мурашки.

— Это Юминага.

Канамото сам когда-то дал подростку этот номер, но он уже три года как не звонил по нему.

— Что такое, никак это ты, парень? Что случилось?

Голос в трубке излучал такое спокойствие, что подростку сразу стало легче.

— Сестрёнка Михо тяжело ранена.

«Изнасилование?» — Канамото пытался вспомнить лицо Михо, но никаких зрительных ассоциаций вызвать не удалось.

— Не подъедешь к нам сегодня часов в семь-восемь?

До того самого момента, когда он набрал номер, подросток не сомневался, что Канамото обязательно приедет, но теперь, может быть из-за того, что говорили по мобильному, голос Канамото звучал тихо и как бы издалека. Подросток занервничал:

— Я хочу её в больницу отвезти, но не знаю, как это делается… — Он чуть не плакал.

— Понял, в семь приеду. — Канамото не в силах был скрыть радость оттого, что подросток ему доверился. — Может, прямо сейчас приехать, мне-то это ничего не стоит… — Сонный голос оживился.

— Сейчас всё спокойно, в семь, — прервал его подросток и положил телефон, даже не догадываясь о том, каким холодом повеяло из трубки на собеседника.

Глянув в сторону телевизора, он заметил, что в бегущей строке повторялась информация о толчках, а на экране молодые мужчины и женщины в трико опробовали фитнес-тренажёр. Подросток никак не мог уяснить себе, почему все так боятся землетрясений. Может обрушиться дом — тогда смерть или тяжёлые увечья, а может придавить шкафом — тогда отделаешься лёгкими ушибами, но, кроме этого, ничего ведь не случится. Если произойдёт сильное землетрясение, то в одно мгновение осознаёшь неизбежность смерти, а если землетрясение слабое — жди, когда толчки улягутся, вот и всё. Зачем люди суетятся на грани между жизнью и смертью? Ведь страх там, где либо жизнь, либо смерть, и только в смутном промежутке между двумя состояниями его нет. Для подростка гораздо страшнее были толчки в подполье души, на самой глубине.

Не для того, чтобы предпринять что-то, а просто чтобы выяснить, что происходит, подросток вышел в коридор, дверь комнаты он оставил распахнутой. Подошвами босых ступнёй ощущая последние отголоски землетрясения и размышляя о том, почувствовала ли их сестра, он спустился с лестницы.

Подросток зашёл в гостиную и наклонился к сестре, бревном лежащей на боку.

— «Скорость» примешь?

— Уже нету.

В руке сестры была зажата коробочка с надписью «Счастливого пути». Она уже выпила две таблетки, которые там оставались.

— Если хочешь кокаина — у меня есть…

— Не надо. — Михо чуть улыбнулась.

Подросток начал собирать валявшиеся на полу десятитысячные купюры.

— Ты разве в школу не ходишь?

Голос у сестры был совершенно такой же, как у матери, подросток невольно заглянул ей в лицо:

— По обстоятельствам… Иногда хожу.

— Хорошо тебе, Кадзу!

— Чего это?

— «Вегас» ведь твой будет.

— А почему не твой, сестрёнка Михо?

— Что ты ерунду говоришь?!

— Какая же ерунда? — Подросток сел на диван и стал раскладывать на столе намокшие в виски десятитысячные бумажки.

— У Михо ничего нет.

— Почему?

— Ничего нет…

Подросток не знал, что ответить, и от этого захотелось расплакаться — он застыл на четвереньках.

— Михо хоть и дурочка, но задумывалась… Мне же совсем ничего не хочется! Своего мне ничего не придумать, я только пытаюсь делать так же, как другие, но весёлого в этом ничего нет, и интересного ничего нет, нельзя же всю жизнь глотать «скорость»… Ой-ой, больно! — Михо сморщилась и загородила лицо сжатой в кулак рукой.

— Позвать «скорую»?

Михо покачала головой:

— Если они сообщат в полицию, только хуже будет.

Подросток подсунул сестре под голову подушку, которую принёс из её комнаты, укрыл одеялом и добавил Михо к существующему в его голове перечню тех, кого он жалел. Он поклялся себе защитить её когда-нибудь, когда станет сильным. Только вот… Если все мучения сестры Михо оттого, что она ничего не хочет, тогда что же он может сделать? Ведь тогда нет способа спасти её.

Из-под одеяла доносились всхлипывания.

— А тебе действительно ничего не хочется?

Всхлипывания постепенно утихли, и в доме воцарилась тишина. Заснула она, что ли?.. До сих пор ему хватало забот о брате, но в этом помогала экономка, а отныне нужно было опекать и сестру тоже. Отец бывает дома, самое большее, два-три дня в неделю, и поскольку отвечать за семью, кроме подростка, больше некому, он полностью взял дом в своё ведение. Ему это было не в тягость, совсем не в тягость, подросток гордился принятым на себя долгом защищать домашних.

— Вот если бы моделью… Я бы попробовала… Но ведь не выйдет, наверняка я не смогу.

— Моделью? Ты сможешь. Точно, у тебя получится, обещаю! — твёрдо заявил подросток.

— Кадзу-кун, ты меня сделаешь моделью? — Михо высунула голову из-под одеяла. — А как же ты это сделаешь? — Она слабым голосом тихонько засмеялась.

— Решено, обязательно сделаю. — Он ударил кулаком в пол.

Михо закрыла глаза, улыбнулась одними губами и глубоко вздохнула — не прошло пяти минут, как она ровно задышала во сне.

Засунув согнутую пачку денег себе в карман, подросток вышел в коридор. Там слышался какой-то резкий звук, который совершенно не похож был на поскрипывание деревянного дома, а напоминал скрежет от трения двух ракушек. Звучало не так, как бывает, когда царапают железом по стеклу, но столь же противно, отчего по коже бежал холодок. Звук доносился из подполья. Что же он там делает? Подросток спустился по лестнице, ведущей вниз, в комнату отца. Дверь была оставлена незапертой, из щелей сочился яркий свет. Чем ниже подросток спускался по лестнице, тем громче становился отвратительный скрежет. Дойдя до последней ступеньки, он напряг все силы, чтобы не издать ни звука, медленно сглотнул слюну и просунул голову и плечи в приоткрытую дверь.

Отец валялся на постели, словно сбитый с ног ударом. Звук исходил от него. Скр-р, скр-р — это скрипели зубы. Подросток медленно приблизился к постели и, огибая воняющую какой-то китайской закуской лужу рвоты, остановился у изголовья и сверху окинул взглядом фигуру отца. Скр-р, скр-р, скр-р — звук словно притягивал к себе, и подросток, медленно наклоняясь, заглянул в отцовское лицо. На щеках, которые вчера вечером, когда отец вернулся, были совсем гладкими, вылезла щетина. Подросток и сам не понимал, зачем разглядывает лицо отца. Не то чтобы у него была какая-то цель — просто хотелось понять, что значит этот скрип зубов.

Подросток тоже был очень чувствителен к звукам, но в ином смысле, чем Коки. Необычные звуки отдавались в нём предвестиями несчастий или удач. Когда слова утрачивают смысл, остаются лишь звуки, а звуки в попытке отвоевать назад значения слов превращаются в скрежет — барабанные перепонки подростка уже вибрировали от этого скрежета.

Он взял со столика у кровати сигарету и сунул в рот, но зажигалки нигде не было видно. Прищёлкнув языком, он скомкал в руке пачку сигарет и швырнул в спящего отца. Скрип зубов не прекращался. До сих пор подросток никогда не думал о том, что у этого мужчины внутри, а ведь там, в глубине, он, может быть, носит непримиримую досаду и ненависть. Получив в наследство и умножив состояние деда, отец казался человеком, способным при помощи денег удовлетворить любое своё желание, однако вот же, и он скрипит зубами оттого, что его мучают сомнения, оттого что жизнь утратила и цель, и смысл. Какое будущее может быть у того, кто избивает собственную дочь и уничтожает себя алкоголем? Подросток отвернулся от отца, обречённого на смерть, подобно рыбе на крючке, и в мозгу его впечаталось сознание того, что тело спящего ни в коем случае нельзя показывать чужим. Даже когда он проспится, за ним всё равно будет тянуться тень пьяного беспамятства.

Подросток уселся на диван и закинул ногу на ногу. Этот мужчина не сумел увидеть смысла в том, чтобы до самой смерти беречь то, что ему досталось, а потом передать наследство следующему, однако же и ничего другого он не сумел открыть. В глазах самого подростка ничто не представляло ценности, кроме спонтанно рождавшихся в нём потребностей и стремлений. Он уже не помнил, как дошёл до этой мысли, но с самых ранних лет ему было известно, что никто не дорожит вещами, доставшимися без усилия, полученными просто так. И если в сердце нет веры во что-то неколебимое, так и будешь до смерти вертеть пустое колесо.

Скрип зубов прекратился. Подросток занервничал: спящий открыл рот, он выходит из глубокого сна, может и проснуться, надо уходить… Но заставить себя отвести взгляд от спящего было невозможно. Подросток уставился отцу в рот. Табачные смолы сделали зубы отца жёлтыми, промежутки между зубами почернели. Ноздри слегка раздувались, и когда рот безвольно открылся, из него стал вырываться храп. Храп становился всё громче и приобрёл некую ритмичность, поэтому подросток вздохнул свободнее, страх отпустил его.

Вдруг ему показалось, что кто-то пристально на него смотрит. С отцовского лица он перевёл взгляд на коллекцию японских мечей, выставленную в застеклённой витрине. Он поднялся с места и потянулся к ручке стеклянной дверцы. Она неожиданно поддалась, хотя несколько месяцев назад, когда подросток улучил момент прийти сюда в отсутствие отца, дверца была заперта. Подросток достал один меч и осторожно вынул его из ножен. Красота клинка в тот же миг поразила его до дрожи, он ощущал бегущий вниз по позвоночнику холод. Дух перехватывало оттого, что впервые в жизни довелось прикоснуться к столь совершенному творению, в котором не было ничего лишнего, но и ничего недостающего. Забывшись в этом призрачном холодном блеске стали, подросток приложил указательный палец и скользнул им по лезвию — остался тончайший кровавый след. Неужели меч стал воплощённой красотой именно потому, что под запретом оказалось его предназначение отнимать у людей жизнь? Но если даже этим мечом снова дозволено будет воспользоваться Для убийства, сомнительно, что в этом мире ещё существуют люди, достойные его удара. Почему же мужчина, в чьём владении находится клинок, наделяющий силой и благородством, гниёт здесь, как отсечённая ржавым кухонным ножом рыбья голова? Нужно, чтобы он уступил другому своё право владеть мечом. Но сколько же надо всего постичь, как надо закалить себя, чтобы стать таким, как этот клинок! С этими мыслями подросток убрал меч в ножны и вернул под стекло.

На ковре валялась отцовская сумка — подросток запустил туда руку и вытащил связку ключей. Отцепив тот, что от подполья, он сунул его себе в карман. Ключ от витрины с мечами можно будет раздобыть и потом. Скр-р, скр-р, скр-р — послышался снова скрип зубов. С мыслью о клинке, который блеснул ему, точно мгновенная вспышка в кромешной тьме, подросток вышел из подполья и закрыл за собой дверь.

Окно в комнате подростка было залито серым рассветом, словно на него набрызгали краски из баллончика. Подойдя к окну, чтобы задёрнуть шторы, он увидел прилипших к стеклу маленьких коричнево-белых ночных бабочек и ещё каких-то мошек. Задёргивать шторы сил уже не хватило, он рухнул на кровать, сдёрнул футболку и шорты и, обняв подушку, свернулся клубочком. Поддавшееся сну затуманенное сознание отозвалось вдруг на шум дождя, похожий на хлопанье крыльев взлетающей стаи, — подросток испуганно вскочил и заморгал. Взглянув на «Ролекс», он понял, что до семи, до прихода Канамото, остаётся ещё час. Если он сейчас заснёт, то к этому времени уже не сможет проснуться, — значит, надо вставать. Из ящика стола подросток достал мешочек с кокаином и через соломинку втянул одну дорожку.

Канамото пришёл ровно в семь, и подросток объяснил ему ситуацию. Канамото выслушал, не проронив ни слова, затем вызвал такси, донёс Михо до самых ворот, уложил на заднее сиденье, а когда подросток хотел было тоже полезть в машину, демонстративно ударил себя в грудь:

— Доверься мне, всё будет хорошо! Доставлю в больницу и всё, что надо, сделаю. А уж ты, парень, иди, пожалуйста, в школу, я отлично со всем этим справлюсь.

Подросток спустился в подполье — отец храпел во сне. Поднявшись к себе, подросток несколько минут попробовал полежать, но глаза бодро таращились и сон не шёл, поэтому он надел школьную форму, взял портфель и, пошатываясь, вышел в прихожую. Обычно всегда, когда он уходил из дома, брат обнимал его и радостно, с улыбкой во весь рот, говорил: «Смотри, осторожно, буду ждать тебя!» Потом брат вместе с ним надевал уличную обувь, выходил из дома, но тут же непременно останавливался и, прижимаясь к двери, махал рукой, пока подросток не пропадал из виду. Однако сегодня Коки не показывался. Подросток тихо выскользнул, так же бесшумно закрыл за собой дверь и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

Он остановился перед американской школой, чтобы поймать такси. Ворота школы Сент-Джозеф были широко распахнуты, и в них втягивало толпу болтающих по-английски учеников: белых, чёрных, азиатов, и малышей, и старшеклассников. Подросток, который начиная со второго класса средней школы почти не показывался на уроках и уже месяца три не выходил на улицу в такой ранний час, поражён был, когда собственными глазами удостоверился, что столько людей всё ещё учатся; пальцы крепко сжали лежавший в кармане ключ от подполья.

Через четверть часа он наконец поймал машину и, точно прячась от учеников школы Сент-Джозеф, вжался в спинку заднего сиденья. Двигаясь по направлению к станции Исикаватё и зевая при мысли о том, что ему как-то предстоит промаяться до конца уроков, лёжа в медицинском кабинете, он вспомнил слова сестры: «Ты, Кадзуки, не убегаешь, но всегда прячешься». «Вовсе не прячусь!» — твердил он про себя. Ведь можно и не ходить в школу, а проболтаться в городе. Его не раз останавливали полицейские, но всегда отпускали без малейших подозрений, когда он говорил, что матери вдруг стало плохо и её увезли на «скорой», да ещё называл больницу. Где-то он читал, что школа, по сути своей, — тюрьма для детей. Если дети требуются в качестве рабочей силы, то никто их в школу не посылает. Даже сейчас в некоторых странах Детей используют на тяжёлых работах, а в других странах Детям дают в руки оружие.

По тротуарам с обеих сторон спускающейся под гору улицы толпой шли девочки в форме различных школ: Феррис, Футаба, Кёрицу, Ёкохама Гакуин. Этот склон вообще-то называется Дзидзо-дзака, поскольку на вершине, на перекрёстке трёх дорог, есть часовенка и шесть или семь фигурок бога Дзидзо, однако местные жители зовут улицу «девичьим склоном», Отомэ-дзака.

Когда он вылез из такси, к навесной платформе станции Исикаватё как раз подошла электричка. Смеясь и болтая, по лестнице спускались школьницы. Нельзя было и подумать о том, чтобы подняться на платформу навстречу этому потоку, проталкиваясь плечами и локтями среди девчонок. Подросток, засунув руки в карманы, встал возле турникетов, чтобы переждать наплыв, — напрасно он не поехал на такси до самой школы Хосэй…

После трёх пересадок он через полтора часа добрался до школы. Когда подросток увидел двигавшихся муравьиным роем учащихся, одетых в такую же, как и у него, форму, он вдруг почувствовал, как в груди всё переворачивается, словно ему полный рот, до самой глотки, натолкали газетной бумаги. Он опустил голову и пошёл от школьных ворот вдоль забора. «Я не вы, я совсем-совсем другой!» — это чувство пронзило его до глубины сердца. Назад возврата нет. Выбрав место поукромней, подросток нагнулся и широко раскрыл рот, чтобы извергнуть всё, чем забита была глотка. Засунув указательный и средний палец, он старался вызвать в горле спазмы, но лишь обливался слюной. Не осознавая до конца, гонит ли его желание сбросить цепи и улететь в небо или он убегает от преследования, подросток утёр рот рукавом белой рубашки, дождался звонка на урок и пошёл прочь от школы.

Он приехал на станцию Сибуя и пошёл в универмаг товаров для дома «Токю Хэндс» сделать копию ключа от подпольного помещения. Затем, вернувшись на станцию, он забрал оставленный в автоматической камере хранения портфель и направился к входу на платформу линии Тоёко для поездов Токио — Иокогама. На вокзале Иокогама он пересел на линию Кэйхин-Тохоку и вышел на станции Каннай. Он двигался прямо по улице Исэдзаки и, миновав несколько перекрёстков, ногой зашвырнул свой портфель в реку Оока. Он не думал, что этим окончательно распрощался со школой, но, освободившись от тяжести портфеля, почувствовал себя легче и, неумело насвистывая, растворился в улочках «золотого квартала». Затянутое облаками небо лишь кое-где проглядывало пятнами голубизны, похожими на лужицы, и казалось, что присущая середине лета атмосфера беспечной свободы где-то далеко отсюда: здесь по-прежнему было влажно и тянуло плесенью, словно всё ещё продолжался дождливый сезон.

Посреди дороги стояла какая-то незнакомая старуха. Хотя вокруг не было видно никого, кроме этой старухи, вся улица гудела какими-то шепотками, похожими на жужжание насекомых. С каждым шагом нашёптывавших голосов становилось всё больше, то ли они прогоняли его, то ли приветствовали — он не придавал значения тому, как это истолковать, и шагал вперёд с улыбкой на лице, ведь он вырвался из стана врага и вернулся к своим. Старуха и не подумала посторониться, чтобы пропустить его, она стояла совершенно неподвижно и подозрительно смотрела подростку в лицо. Он шагнул вправо, чтобы её обойти, и, хотя совсем не было заметно, чтобы она открывала рот или издавала какие-то звуки, до подростка явственно долетели слова:

— Никак, сын Чан Ён Чхана? Вырос уже!

— Вы ошиблись, — покачал он головой.

— Так, значит, внук?

Подросток снова замотал головой.

— Да ну-у… А похож — одно лицо.

Старуха из угла рта сплюнула на асфальт и зажевала губами.

Сумасшедшая, «одно лицо» говорит, да перепутала с кем-то… Он и имени такого никогда не слышал — Чан Ён Чхан. Подросток оглянулся — старуха продолжала стоять посреди дороги, не сводя с него глаз. В тот же миг он почувствовал головокружение, из-под ног понеслись отзвуки барабанной дроби. Подросток, продолжая шагать, опять нащупал под рубашкой медальон и, прижимая его ладонью к груди, задумался о том, можно ли сделать копию ключей от подполья из чистого золота.

Пройдя до самой вершины некрутого склона, подросток взглянул на свой «Ролекс»: было два часа тридцать две минуты. Он приложил потную ладонь к считывающему устройству, и ворота открылись. Его ударили по щекам металлические вопли. Это брат Коки просился на улицу, а экономка Симамура его не пускала:

— Через час пойдём за покупками, а пока подожди, я же сказала.

Симамура, всегда ведущая себя угодливо и говорящая таким тихим голосом, что едва можно расслышать, теперь истерично визжала:

— Нельзя, значит, нельзя! Сидел бы да играл на своём пианино, больше ты ничего не умеешь. Не понимаешь даже, что такое «прямо, потом направо», зачем таким ходить на улицу? Что ты там будешь делать, если не способен даже на пустяковую покупку, тысячу иен потратить не сумеешь?

Симамура отдирала пальцы Коки, вцепившиеся в ручку двери, и пыталась за шиворот затащить его в дом, а он рвался изо всех сил, и голова уже торчала из приоткрытой двери наружу.

Подросток бросился в прихожую и распахнул дверь. Схватив за руку вылетевшего по инерции Коки, он обнял его и поднял на ноги. Лицо Симамуры, всегда неприятно неподвижное, словно фотороботы разыскиваемых преступников в газетных новостях, на этот раз ударило подростка по глазам, как поражает жизнеподобием цветное изображение. Когда подросток тряхнул её за плечи и саданул в грудь, Симамуру бросило об стенку, она так и сползла вниз, на коврик в прихожей.

— Что? Что вы делаете? Прекратите, пожалуйста! — Симамура встала на четвереньки, чтобы сбежать из коридора в глубину дома.

— Раз брат говорит, что хочет на улицу, нужно бросить все дела и пойти с ним. Может, скажете, что с вас слишком много требуют? Ведь за это уплачено пятьдесят тысяч сверх жалованья. Почему не отвести брата на прогулку? А? Ну-ка, быстро отвечать!

Хотя ей поддали по заду, Симамура не пошевелилась, она была неподвижна, точно скала.

«Пусть пинает, всего лишь больно, и всё. Нож, кухонный тесак — вот это страшнее, ведь мальчишка-то сумасшедший. Надо успокоиться». Симамура решила вознести молитву, которая почиталась в её секте, но слова, повторяемые ею каждое утро и каждый вечер вот уже двадцать лет, вылетели из головы, дальше «Наму» дело не шло. «Вот ведь незадача! Наму… Почему же не вспоминается?» Когда очередное «Наму…» вылетело у неё изо рта, она получила пинок.

— Нечего твердить эту чушь!

Зад болел, но, покуда не пырнули ножом, можно было потерпеть, и Симамура сосредоточилась на молитве. Тут она заметила, что подросток не маячит больше у неё за спиной, и стала раздумывать, не укрыться ли в ванной. Только она решила, что момент настал, и попробовала подняться, как на затылок и на спину обрушился болезненный удар. С громким воплем она обернулась — подросток размахивал подставкой для зонтов.

— Вставай! Вставай, тебе говорят!

Прикрывая правой рукой лицо, Симамура поднялась на ноги и прижалась спиной к стене.

— Простите, пожалуйста, будьте милосердны. — Она потихоньку стала продвигаться к прихожей. — Кадзуки-сан, умоляю вас, простите! Отпустите меня, ладно? Я виновата, вы совершенно правы, я очень плохо поступила! — Воспользовавшись моментом, она всплеснула руками и бросилась к двери.

Подросток швырнул ей в спину подставку для зонтов. Симамура качнулась вперёд и застонала, а он, выкручивая руки, поволок её назад и прижал к стеклянной двери гостиной.

— Думала сбежать, да? Меня не проведёшь! Почему не водила гулять, говори! — Он боднул её головой.

Она почувствовала по всему лицу не столько боль, сколько онемение, как бывает от укола у зубного врача. «Ну вот и конец, знала же, что в этом доме все ненормальные, сейчас убьёт…» — В затуманенной голове проносились обрывки мыслей, в то время как перед глазами высоко вздымалась грудная клетка и плечи подростка: то вверх, то вниз. Ощутив на лице его зловонное дыхание, она пришла в себя — надо было что-то предпринять, и только тут к ней наконец пришло осознание собственной вины.

— Простите, пожалуйста, я мыла посуду, нельзя же было всё бросить, не доделав. Кадзуки-сан, поверьте мне, я правда безо всякого злого умысла… — Но не успела она договорить, как была сбита с ног и шлёпнулась на зад. — Простите, больше это не повторится, я прямо сейчас поведу Коки-сан на прогулку. — Со слезами на глазах она упрашивала подростка, сложив молитвенно руки.

— У брата проси прощения, в землю кланяйся! — Задыхаясь, подросток закашлялся.

Симамура уткнулась лбом в пол и заблажила:

— Наму кара танното раяя, наму кара танното раяя… (Хорошо, что молитва вспомнилась, так бы её и повторяла бесконечно!) Наму кара танното раяя, наму кара танното раяя, наму кара танното раяя, наму кара танното раяя…

— Всё в порядке, тётенька, — заявил Коки, обеими руками зажимая уши.

— Ты уволена, больше не приходи. — Подросток опасался, как бы Симамура своими заклинаниями не наслала на него какой-нибудь порчи.

Симамура, церемонно сложив высоко поднятые ладони, поклонилась и некоторое время оставалась в таком положении, наблюдая за ситуацией, затем медленно распрямила спину и пошла на кухню собирать свои вещи.

На подростка вдруг напало безразличие и сонливость, он широко зевнул. «Потом пойдём погулять», — крикнул он брату и пошёл к себе на второй этаж. В тот момент, когда он стягивал с себя школьную форму, за Симамурой хлопнула входная дверь. В который уже раз зевая, он спустился по лестнице со свежей сменой белья и ключом, направился в подполье и забросил ключ так, чтобы он угодил по соседству с лужей рвоты.

Под душем подросток намылил лобок и, когда мыло вспенилось, правой рукой стал вытягивать свой член, однако он не напрягался. Поскольку пот вытирать было бесполезно, он вышел из ванной совершенно голым и открыл в телефонной книге страницу, на которой были перечислены бюро найма сиделок и домашней прислуги. Подросток прогнал уже третью экономку, поэтому некоторые фирмы, чьи условия его не устраивали, были зачириканы фломастером.

— Попробуем сегодня с буквы «В»…

В правой руке у него была переносная телефонная трубка, он нажимал на кнопочки, а ногтем указательного пальца левой руки водил по строчкам, чтобы не ошибиться номером.

— С семи утра до шести вечера, каждый день, кроме воскресенья, требуется присмотр за умственно неполноценным больным, возраст восемнадцать лет… — он привычной скороговоркой перечислял условия, и, хотя душу царапало выражение «умственно неполноценный», едва ли возможно было объяснить по телефону, в чём выражается синдром Вильямса.

— Какие расценки?

— От четырёхсот пятидесяти до пятисот тысяч иен.

— Когда возможно собеседование?

— Мы постараемся, чтобы было удобно вам…

— Тогда послезавтра в одиннадцать утра. — Подросток назвал адрес и телефон и положил трубку. «Пожалуй, если платить пятьсот тысяч, так уж лучше договориться с Кёко», — подумал он и набрал её номер, но никто не отозвался.

— У тебя все шарики наружу!

Обернувшись, он увидел, что брат смеётся.

— Кадзуки, а в твоей комнате мобильник звонит…

Подросток натянул трусы и бросился по лестнице наверх. К счастью, телефон всё ещё звонил, и, взяв двумя пальцами лежавший на столе мобильник, он нажал кнопку соединения — из трубки послышался голос Канамото:

— Я ждал до четырёх, когда закончатся уроки в школе. Устроил Михо-сан в больницу. Перелом, но вроде не опасный, кость голени. Ей наложили гипс и недельку подержат в больнице, говорят, что лучше соблюдать покой.

— Где это?

— В квартале Такасима, рядом с мостом Хиранума, там меня знают и записали, что она упала с лестницы. Так вот, Михо-сан дала список нужных вещей, хочу передать его тебе…

— Как же быть, я собирался сейчас пойти на прогулку с братом Коки…

— Я на станции Исикаватё, это в десяти минутах от вас.

Закончив говорить, подросток натянул шорты и футболку, достал из выдвижного ящика стола пачку денег, отсчитал двести тысяч иен и положил в конверт, а конверт сунул в карман. Убрав остальные деньги обратно в ящик, подросток спустился из комнаты вниз.

В гостиной на полу лежал на спине Коки; взглянув на брата снизу, он фыркнул: «Шарики!» — и, хлопая себя ладошками по животу, скорчился от смеха. Но тут раздался звук домофона, и он побежал в прихожую.

Убедившись, что монитор показывает лицо Канамото, подросток бросил в трубку: «Открываю!» — и нажал кнопку, управляющую замком на воротах.

Зазвенел звонок в прихожей, и стоило ему открыть дверь, как Канамото тут же протянул записку:

— Вот, пожалуйста, собери всё это.

Подросток бросился по лестнице наверх, в комнату сестры, там он нашёл большую чёрную дорожную сумку фирмы «Прада», которая значилась в записке, и, вытащив из ящиков комода пижамы и бельё, собрав с туалетного столика расчёску, заколки, резинки, косметические салфетки, сложил всё, что отыскалось, в сумку. В ванной он взял зубную щётку, пасту, стаканчик, мыло, лосьон, крем, ватные тампоны, шапочку для душа, ковшик, два маленьких полотенца и одно банное и, набив этим сумку, ещё раз сверился с запиской.

Когда он спустился в прихожую, голова Коки уже лежала на коленях у Канамото, а правая рука тянулась к щеке и поглаживала остатки щетины, время от времени брат тихонько прыскал от смеха. Почти что всем необычная привязчивость Коки была неприятна, но Канамото держался совершенно естественно.

— Вместе пойдём, да? Давай вместе пойдём! — Коки вскочил и, продев обе руки Канамото подмышки, изо всех сил пытался поднять его со стула.

Канамото это ничуть не беспокоило, щенячья возня Коки напоминала ему игры подростка, когда тот был в возрасте четырёх или пяти лет. Не сведущий в болезни Коки, Канамото признавал в нём умственную отсталость, но считал, что любой человек станет таким, если у него отнять своекорыстие, но зато придать побольше общительности. Не зная даже, что эту болезнь ещё называют «синдром лица эльфа», Канамото верно подметил кроткий нрав Коки, являющийся одним из проявлений синдрома Вильямса.

— Вот карта, чтобы найти больницу. Телефон там тоже есть. В школу к ней, наверное, пусть лучше отец сообщит. Врачебное заключение имеется. — Канамото достал из внутреннего кармана своего льняного пиджака пару листков бумаги.

— А плата за лечение?

— Ну, я узнаю… Наверное, можно попросить их сделать полный расчёт при выписке из больницы.

— Вот двести тысяч, деньги на такси и прочее возьмёшь из них. — Подросток протянул Канамото коричневый конверт с деньгами.

Канамото опустил глаза на конверт и скривил губы:

— Принято, спасибо.

Он сунул конверт во внутренний карман. Подросток впервые в жизни видел Канамото при галстуке, и в глубине души он принял решение когда-нибудь назначить Канамото своим ближайшим поверенным, чтобы поручать ему особо секретные операции.

Через несколько минут после того, как они вышли на прогулку, ветер и солнце сделали своё дело — облака расползлись, открылось голубое небо. Мощённая булыжниками дорога под уклон была затенена ветвями деревьев, тянущимися из усадеб по обеим сторонам, но там и тут на ней всё же лежали солнечные пятна. Впереди, шатаясь из стороны в сторону, несобранной походкой шёл Коки, с его маленькой головкой на длинной шее и покатыми плечами, за ним следовали подросток и Канамото. Иногда Коки замедлял шаг и оборачивался, улыбаясь младенческой улыбкой в ожидании, когда двое приблизятся на расстояние вытянутой руки, тогда он бросался навстречу и повисал на шее у Канамото. Пройдя несколько метров, держа его за руку, Коки снова отрывался и забегал вперёд.

— Не знаю, как и сказать, но такого человека я первый раз встречаю… Прямо как ангел, в глазах-то звёзды! — В голосе Канамото звучало искреннее восхищение, словно он и в самом деле увидел чудо — по звёздочке в каждом глазу у Коки.

Когда они прошли весь склон Дзидзо до самого низа и углубились в торговый квартал Исикава, Канамото переложил сумку «Прада» из одной руки в другую и проронил:

— Лучше бы скрыть от отца, что это я отвёз Михо в больницу. История неприятная, вряд ли ему хочется, чтобы о ней знали посторонние.

— А вдруг тебя полицейские остановят — мол, сумку украл? — Подросток весело и по-мальчишески звонко рассмеялся.

Канамото улыбнулся, нарочно повесил сумку на плечо так, чтобы она была у всех на виду, и, улучив момент, чтобы этого не заметил удалившийся вперёд Коки, скрылся в боковой улочке.

Коки, опередивший их метров на пятьдесят, повесил голову и с погасшей улыбкой поджидал подростка:

— А Канамото?

— Пошёл в больницу отнести вещи для Михо.

— Так он ещё придёт? — Шея Коки распрямилась.

— Придёт!

Коки остановился перед витриной магазина импортной мебели, где был муляж стены из необожжённого кирпича. На фоне стены стояло огромное деревянное кресло-качалка, в нём мог бы уместиться великан. Светло-зелёная краска местами отставала и была похожа на облупленную от долгого пребывания на солнце кожу. Это кресло напоминало такое же дедовское, в котором он любил сидеть, пока ещё был жив. Когда дед уходил из дома, Коки с подростком наперегонки бежали к креслу, чтобы мать их покачала.

— Помнишь?

— Дедушкино кресло.

Подросток потерял к креслу интерес, когда ему не исполнилось и пяти лет, а Коки так и продолжал на нём играть. Ни горка, ни качели не были ему позволены, поэтому дедовское кресло-качалка было для него всё равно что детская площадка в парке. После смерти деда кресло как-то незаметно исчезло из дома.

— Хочешь?

— Хочу! — закивал Коки, улыбаясь.

— Сейчас у меня денег нет, а потом куплю, и они привезут его нам домой.

Коки выставил неправдоподобно крошечный согнутый мизинец, поэтому подростку пришлось сцепиться с ним мизинцами и потрясти.

Только они отошли от мебельного, как на этот раз Коки притянуло к игрушечному магазину, который был всего через три дома. Прилепив растопыренные, точно лягушачьи лапки, ладони к витринному стеклу, он засмеялся, заметив отражение лица подростка, однако тот посторонился и вышел за рамку витрины, словно уклоняясь от памятного снимка.

Коки зашёл в магазин, где то и дело вертел шеей и брал в руки приглянувшиеся вещи, наслаждаясь их весом и фактурой. Там были куколки — виниловые Белоснежка и семь гномов, которые надевались на руку, мягкий пушистый заяц, который жалобно плакал, если надавить на живот, жёлтая спортивная машинка, носившаяся небольшими кругами, патрульный автомобиль, в котором сидела женщина-полицейский, танцующий скелет из тоненьких, точно проволока, трубочек. Протянув обе руки, Коки взял покрытую слоем серебра музыкальную шкатулку и, обернувшись на брата, заглянул ему в лицо:

— Её сделали в дальних странах?

Подросток взял шкатулку из рук Коки, перевернул и прочёл вырезанные на основании маленькие буковки.

— Франция.

— Франция дальше, чем Америка?

— Дальше, наверное, — не задумываясь ответил подросток и, повернув ключик до упора, открыл крышку.

Коки, зажмурившись, вслушивался в мелодию, а когда пружинки, а вместе с ними и звуки, ослабели, открыл глаза.

— Странно звучит, но приятно, правда? — заулыбался он.

В каком-то журнале подросток, помнится, прочёл статью о том, что среди влюблённых распространилась мода дарить музыкальные шкатулки с записанной по выбору мелодией.

— Знаешь, можно сделать, чтобы то, что ты играешь на фортепиано, звучало в шкатулке.

— Не может быть! Ещё на диск можно перенести, а в шкатулку не выйдет.

— Говорю тебе, можно! Надо только записать то, что братец Коки играет, и тогда хоть в шкатулку… — Подростка увлекла эта идея.

Коки ещё раз повернул ключик. Широкий лоб наморщился, далеко расставленные глаза распахнулись, рельефные губы и острый подбородок подались вперёд. Держа на ладони шкатулку, он смотрел на неё сверху вниз.

— Всё-таки странно звучит, мне её не надо…

Мелодия на ладони у Коки оборвалась на половине фразы.

До трёх лет сон у Коки был нерегулярный: только подумают, что он заснул, как опять плач. Он плакал целыми днями, измучив свою мать Мики. Её гоняли по больницам, пока наконец, после осмотра в университетской клинике, у него не определили высокий уровень содержания кальция в крови и повышенное давление, что означало наследственное нарушение обмена кальция. Врачи объявили, что, кроме регулярных анализов крови, никакого лечения предложить не могут. Окончательный вердикт был таков: «Задержка в развитии. Будем наблюдать».

Не прошло и трёх месяцев после рождения Коки, как Хидэтомо обозлился до предела и супруги разошлись по разным спальням. Однако Хидэтомо во что бы то ни стало хотел иметь наследника мужского пола, поэтому три раза в неделю регулярно требовал Мики к себе. Через два года родилась Михо, а ещё через два года — сын-наследник для Хидэтомо.

Когда Коки исполнилось четыре года, он выровнялся так, что его трудно было отличить от обычных детей, только не говорил ни слова, никаких «папа-мама».

Однажды, глядя на разобранный карманный фонарик, Коки произнёс:

— Мама, он сломался.

Это были его первые в жизни слова. Не веря своим ушам Мики переспросила:

— Ты сейчас что-то сказал?

Коки снова заговорил:

— Прости, мама, он сломался. Если будет авария или землетрясение, нам будет плохо без него? — Он озабоченно заглянул в лицо матери.

После этого ещё не раз неожиданные изречения обычно безмолвного Коки были гораздо сложнее, правильнее и длиннее, чем у детей его возраста. Даже в пять лет он не ходил один на улицу, но выказал удивительные способности к запоминанию наизусть и мог бесконечно перечислять названия стран или насекомых. Мики уверовала, что ребёнок не болен, а одарён необыкновенным талантом, и всю свою заботу обратила на Коки, при этом Михо и подросток как-то выпали из поля её зрения.

После того как подросток достиг пятилетнего возраста, ему стали надоедать бесконечные приставания брата: «Давай поиграем!» Тайком от матери он мучил Коки, царапал или толкал его. Мики ушла вместе с Коки излома, когда подростку было восемь. Через месяц Коки снова вернулся домой, но один, без матери. Подросток обижал его всё чаще и изощрённей: толкал с лестницы, бегал за ним с зажигалкой и до волдырей обжигал ему руки. Он совершенно изменил своё отношение к брату после одной ночи.

Той ночью подросток во сне убил человека. Он не помнил, кого именно и почему он убил. Во сне дом подростка стоял по соседству с полицейским управлением, но стены никакой не было, по дому свободно сновали полицейские, однако они ни в чём не заподозрили подростка, и вот это было страшнее всего. Потом место действия сменилось, он шёл по улице недалеко от дома, а мужчина в рабочей одежде открывал крышку люка. В люке было полно мутной воды, по цвету похожей на молоко. Некоторое время он смотрел в люк, и вдруг на поверхность выплыл голый мужской торс. Это труп, он обнаружен, всему конец! Страх лез из него, как краска из тюбика, он вопросительно взглянул в лицо мужчины в рабочей одежде. Тот как ни в чём не бывало откачивал воду насосом, словно ничего не заметил. А ведь прямо перед глазами у него плавал труп! По мере того как уровень воды понижался, левая сторона лица покойника медленно открывалась — это было лицо Коки! Подросток проснулся от собственного пронзительного крика. Он встал, скинул пижамную рубаху, простынёй вытер пот и вышел в коридор с мыслью попить соку, чтобы успокоиться. Ноги подростка примёрзли к полу от разносившихся по половицам коридора рыданий, их можно было бы сравнить только с воплями боли. Неужели и это ему снится? Прошло довольно много времени, прежде чем он открыл дверь, вошёл и сжал руку Коки, который плакал, сидя на краешке кровати.

— Мне одиноко, я себя убью, по-настоящему. — Коки отталкивал руку подростка и, прикрывая лицо ладонями, громко всхлипывал.

— У тебя есть я, не надо умирать. Мама обязательно вернётся. Я приведу её, честное слово! — выдохнул подросток и обнял брата. А потом, лёжа рядом, пока брат не заснёт, подросток твёрдо решил, что теперь он отвечает за Коки, он примет на себя обязанность защищать брата. Подростку было тогда одиннадцать, а брату Коки — пятнадцать.

Подросток вместе с Коки прошёл по улице Мотомати до самого конца и сделал кружок по парку на холме, откуда видно порт и море, после этого они повернули к дому. Земельные участки вдоль улицы, ведущей от парка на холме к их дому, самые дорогие в Иокогаме. Все дома здесь больше трёхсот квадратных метров и построены на манер европейских усадеб. Коки, который шёл впереди подростка, вдруг остановился. Рядом был опустевший участок, остались только бетонная ограда и чёрные чугунные ворота. След от таблички с именем владельца всё ещё белел, как будто табличку сняли только что, но, судя по тому, как густо ограда заросла плющом, прошло около полугода. Хотя подросток часто ходил по этой дороге, он совершенно не помнил, что за дом здесь стоял прежде. Коки робко ухватился за ручку на воротах и потянул на себя. Из зарослей травы выскочила рыжая полосатая кошка тигриного окраса. Подростку подумалось, что её оставила при переезде семья, которая здесь раньше жила. В двух-трёх шагах от Коки кошка разлеглась кверху животом и, изгибаясь, стала тереться спиной о траву. Коки наклонился к ней и нежно провёл рукой от белого брюшка с находящими на него поперечными полосами к шейке, но вдруг отдёрнул руку, выпрямился и поспешил прочь от кошки в густую траву.

Стоя среди зарослей с зажмуренными глазами, Коки шептал названия насекомых: кузнечик аомацу, сверчок канэтатаки, сверчок кусахибари, крылатый кузнечик кантон. Он различал голоса насекомых, словно дирижировал этой симфонией: тири-тири-тири, тин-тин-тин, фири-фири-фири.

Пустой участок отнюдь не был местом, где царили тишина и безмолвие. Чтобы возвестить о своём существовании, здесь громко и радостно пели сонмы насекомых.

Город не сумел изгнать природные звуки, подавив их механическими шумами, город полнится живыми голосами такого множества существ, что в это даже трудно поверить. Для насекомых этот пустой участок — целый лес. В ушах Коки, способного различать звуки в амплитуде от двадцати до двухсот тысяч герц, голоса насекомых приобретали насыщенное и объёмное звучание, как на первоклассной стереоаппаратуре.

Подросток не понимал, что происходит, но, подражая брату, попробовал зажмурить глаза, и ему удалось расслышать очень тихое пение сверчков. Ему показалось, что все они одного вида, голоса были совсем одинаковые. Подросток знал, что брат патологически боится раскатов грома и шума строительной дрели, но любит тихие, почти неразличимые звуки, особенно пение сверчков коороги и киригирису. «Чи-чи-чи-чи-чи» — до ушей подростка донеслось чириканье десятка воробьёв, которое сыпалось в небо из травяных зарослей, потом его перекрыл шум вертолёта, и подросток ощущал, что чем больше он слышит, тем более в нём разрастается странное тревожное чувство, однако он, словно загипнотизированный, продолжал своё погружение в мир звуков.

Ему показалось, что все звуки оборвались, и он поднял веки. Брата нигде не было видно. Ростом Коки был около метра шестидесяти, а высота травы не достигала и метра.

— Коки, братик! — Терявшийся в траве собственный голос показался таким беззащитным… Может быть, брат уже ушёл с пустующего участка?

Подросток бросился к воротам, посмотрел направо, налево: на улице никого не было. Теперь он слышал только удары собственного сердца. Стихший пустой участок расплывался и дрожал в солнечном мареве, подростка вдруг тоже охватила дрожь, ему показалось, что все эти травы у него перед глазами вот-вот вспыхнут и, рассыпая огни, разорвутся фейерверком. Глубоко вдохнув запах трав и земли, подросток бросился вперёд, руками пробивая себе путь в густых зарослях и крича:

— Коки, Коки!

Острые как бритва листья поранили ему руки, но он не обращал на это внимания и раздвигал траву, устремляясь вглубь. Где-то на задворках сознания мелькнул образ Коки, падающего вниз головой в бездонную тёмную яму, потом привиделся труп, плавающий в мутной воде цвета молока. Только он собрался сказать себе: «Это же сон!» — как перед ним выросла голова Коки.

— Братик, Коки!

Коки протянул брату ладошки, плотно сжатые, точно створки раковины, и, произнеся тихонько: «Дзи-ё, дзи-ё, дзи-ё…», раскрыл их. В то же мгновение в траву прыгнул сверчок, вроде коороги, он спрятался и запел точно с такой же высотой звука, в том же ритме, как только что Коки. Казалось, что сверчок подражал ему.

Когда они уже спускались с холма, посреди улицы Коки вытянул шею и остановился, вглядываясь в один из уголков окружённого забором обширного участка их семьи, потом он обернулся к подростку:

— Телефон, Кадзуки! Такой громкий звонок, наверное срочный!

Подросток не смог ничего расслышать, но взял брата за руку и побежал. Когда он вставил ключ и открыл дверь, оказалось, что действительно звонили. Он был уверен, что это какое-то дурное известие, и от этого чувствительность нервов в руках и ногах притупилась. Сбросив кроссовки, он схватил трубку и прижал её к уху.

— Парень, ты?

Это был Канамото. Он помолчал немного, сделав вид, что переводит дыхание. Подросток подумал, что с сестрой что-то случилось, и покрепче сжал в руке трубку.

— Бабушка из «Золотого терема» умерла.

Голос Канамото затекал в сознание подростка, медленно разливаясь в мозгу, для чего потребовалось несколько секунд.

— Умерла… Когда? — Слова липли к языку, не желая быть произнесёнными. — Я сейчас приеду.

Он положил трубку, но не сразу смог перейти к каким-то действиям. Так же, как распирает желудок проглоченная второпях пища, непереваренные мысли и чувства ворочались и толкались в его голове, подросток и сам не заметил, что грызёт ноготь на большом пальце. Неожиданно мелькнули картины похорон деда: «В футболке и шортах нельзя!» Он кинулся на второй этаж. Переодевшись в школьную форму, он перед зеркалом завязал галстук, смазал волосы муссом и пригладил их щёткой, а когда привёл в порядок свой внешний вид, открыл ящик стола и сунул в карман вынутую оттуда пачку денег.

Спустившись с лестницы, он встретился глазами с братом и завопил:

— Как ты надоел! — Но это была не злоба, а отчаяние.

Снова взбежав на второй этаж, он влетел в комнату брата, достал из шкафа белую рубашку и синие брюки, снова спустился вниз и принялся переодевать Коки.

— Бабушка умерла. Это не твоя бабушка, Коки. Умерла бабушка Сигэ. — Повторяя это, точно в бреду, он надевал на брата носки.

Когда подросток и Коки вышли из такси, стоявший перед входом в «Золотой терем» Канамото выплюнул сигарету и загасил её подошвой ботинка.

— Я из больницы — прямо сюда. С утра ведь ничего не ел. Не то чтобы какое-то предчувствие, но захотелось поесть лапши у старика. А тут говорят, что на рассвете она умерла… Пошли. — Он через силу улыбнулся, хотя по лицу было видно, что готов заплакать.

Они вошли. Сидевшие за стойкой и вокруг двух столов с пивом и сакэ хозяева соседних лавочек, проститутки и просто случайные посетители, как по команде, уставились на подростка и на Коки.

— Подожди здесь. На улицу только не выходи! — велел подросток брату.

— Я с ним побуду. А ты пойди на второй этаж, — сказал Канамото.

— Для меня она совсем незнакомая. А Кадзуки пригласили к покойнице, так что пусть он идёт поскорей. — Коки уселся у стойки на табурет из алюминиевых трубок. — Я буду всем наливать. Канамото, ты купишь вина? — Он положил руку на плечо сидящего рядом мужчины.

Канамото глазами сделал подростку знак, чтобы тот поднимался на второй этаж, а сам зашёл за стойку, вынул из холодильника бутылку пива и открыл её.

— А этот-то кто? — спросил у Канамото мужчина, которого Коки обнимал за плечи.

— Я Коки. А вас, дяденька, как зовут?

— Странный ты, паренёк. Я не тот человек, чтобы здесь представляться, ну да ладно, зови Кимурой.

Коки у каждого спросил имя. Одни стеснялись, другие изумлялись, а кто-то принялся хлопать в ладоши, и в результате все собравшиеся назвали свои имена. Коки с первого раза их запомнил и, наливая пиво, обращался к каждому гостю.

Подросток поднялся по лестнице и открыл дверь. К нему повернула лицо женщина, которая сидела и махала веером: она обмахивала не то покойную, не то сидевшего рядом старика. Разинув рот, она выставила свои кривые зубы — это была проститутка Рёко.

— Ой, да это Кадзу-тян! Пришёл? Вот бабушке-то радость, хорошо, что пришёл… — Она потянула подростка за руку, как обычно поступала со своими клиентами. — Бабуля, вот и Кадзу-тян! Кадзу-тян пришёл! Хорошо, да? Бабуля, ты поняла? Кадзу-тян! — кричала она, обращаясь к покойнице. — Давай-ка, Кадзу-тян, садись вот сюда, рядом с бабушкой… — Со слезами на глазах Рёко перевернула подушку для сиденья, чтобы подложить подростку.

Лицо старухи было прикрыто старым застиранным японским полотенцем тэнугуи. Рёко приподняла его, и стали видны запавшие под рукой смерти глазницы и щёки, высохшая, как у мумии, кожа.

— Как куриные косточки, из которых она варила бульон для своей лапши, но выражение личика будто у младенца. — Рёко поправила покрывало, и стало видно, что старуха наряжена в кимоно цвета сакуры с белыми хризантемами по подолу. — Это в комоде лежало, в самом углу. Дедушка сказал, что оно не годится, мол, как У «ночных пташек» или у уличных зазывал, но я надела. Какие ещё «ночные пташки», и слово-то старинное…

Наверняка с этим кимоно что-то связано, может, это было её приданое.

В комнате было так влажно и душно, что бросало в пот. Ярко блестело лицо Тихиро, которая, сидя на пятках в церемонной позе, постоянно дёргала шеей, чтобы вернуть на место клонившуюся ко сну голову. И Рёко, и старик были в испарине, только у покойной лицо и руки были совершенно сухими, ни капельки пота — это поразило подростка. Завёрнутая в розовое кимоно старуха напоминала обезьянку, что водят за собой бродячие артисты, но если её в таком виде поместить в кумирню, наверняка она смогла бы стать буддой… Подросток невольно сложил руки, словно собирался помолиться, а потом украдкой сжал и погладил запястье, похожее на узловатую ветвь сухого дерева.

— Дедушка, Кадзу-тян пришёл, ты понял? Дедуля, ты-то у нас ещё не умер? Деда! — Рёко хлопнула старика, сидевшего в ногах у старухи, веером по руке. — Ну что ты с ним поделаешь! Всё на других свалил. Мы ведь разделили обязанности: кто за врачом пошёл, чтобы выписать свидетельство о смерти, кто понёс это в мэрию, чтобы получить разрешение на кремацию… — Она вдруг прищёлкнула языком, словно вспомнила о чём-то срочном. — Извините, я на минутку!

Рёко вышла из комнаты и чрезмерно громко, привлекая к себе внимание, стала спускаться по лестнице вниз.

— Зря ты сюда пришёл, — буркнул старик, не глядя в лицо подростка.

— Вентилятор ещё не принесли? Если не поставить там две или три вертушки, бабуля провоняет. Давайте-ка, вот вы, соберите по соседям! — гремел на первом этаже голос Рёко.

— С чего такое воодушевление? Провожаем ведь, нынче последняя ночь, «цуя», а ей праздник! Бабуля ещё и через реку не перешла… — едко заметил кто-то, и в ответ раздался смех.

Подросток не был твёрдо уверен, что он действительно грустит о кончине бабушки Сигэ, скорее, в нём бурлило иное чувство, больше похожее не на печаль, а на злость.

Так не должно быть! Это странно, что жизнь бабушки Сигэ на этом кончится и её забудут. Кто-нибудь должен был оплакать смерть бабушки Сигэ! Но кто должен? Этого подросток и сам не знал.

— Позвони в винный магазин, пусть принесут пива и сакэ. Скажи, чтобы принесли вдоволь, сколько надо, — проронил старик, и Тихиро, не говоря ни слова, встала и вышла из комнаты.

Когда умирает человек — что нужно делать? Подростку представилось, что по реке Оока медленно плывёт к морю розовая лодочка, множество людей по берегам реки машут ей на прощание руками, а в лодочке, утопая в белых хризантемах, лежит бабушка Сигэ.

— Иди-ка ты домой! Бабушка и так уже сможет переродиться в будду. — Старик впервые посмотрел подростку в лицо.

— Я же говорил, надо было в больницу…

Подросток спустился вниз и увидел, что хозяева лавочек и закусочных квартала Коганэ уже пустились в шумную многолюдную пирушку, похожую на совместные соседские пьянки под навесом, специально устраиваемые местным комитетом самоуправления в дни праздников. Коки, которого подросток впервые видел в таком приподнятом настроении, рассыпал повсюду свой звенящий смех, и проститутка из Таиланда, кокетливо хихикая, целовала его в лоб и щёки, оставляя следы своей губной помады.

— Я отвезу вас, — предложил Канамото, но подросток покрутил головой.

Он вовсе не держал зла на пьяных и галдящих хозяев окрестных заведений. Хотя и не было заметно, чтобы они скорбели по покойной бабушке Сигэ, но, наверное, они вот так, на свой манер, выражают соболезнования. А может, им кажется, что они пьют сакэ, которое налила им бабушка Сигэ? Глядя на Тихиро, которая носилась по всему залу, как ополоумевшая мартовская кошка, подросток подумал, что в неё вселился дух бабушки Сигэ.

Никто и не заметил, как за стойкой появилась фигура старика в белом фартуке.

— Дед, ты чего, за дело принялся?

— Первый раз слышу, чтобы в день, когда умерла жена, хозяин варил лапшу…

— Да ладно тебе, дедушка, иди сюда, выпей!

Старик поставил на огонь кастрюли, в которых он варил бульон и лапшу, и принялся крошить лук и нарезать пряную свинину.

— А караоке здесь нет? — закричал кто-то, и тут же другой голос отозвался:

— В «Мимико» есть!

Трое или четверо мужчин побежали в «Мимико».

— Дедушка-лапша кто не есть будет? — вопрошала на своём загадочном японском какая-то филиппинка.

Тут же Тихиро принялась разносить по столам дымящиеся плошки, по одной хватая их со стойки. Помещение наполнилось свистом всасываемой лапши.

— По-настоящему бы надо постного, поминки всё же… — раздался чей-то голос, но он потонул в чавканье ртов, поедающих лапшу.

Помимо этих звуков издалека послышалось ещё и пение. Кто-то вышел взглянуть:

— Вот это да, из «Мимико» вытащили на улицу микрофон и поют!

Поющие мужские голоса разносились по всем закоулкам квартала Коганэтё, подросток не знал, что это была песня «Ариран».

Закончив петь, мужчины высказали старику слова соболезнования и разошлись, кто-то унёс на себе перепившую Рёко.

Коки спал, поджав коленки, под лестницей, ведущей на второй этаж, подросток сидел у стойки, подпирая руками щёки, но время от времени и он ронял голову.

— Чего же ты их не отвёз? — спросил старик у Канамото.

— Парень, пойдём домой! — Канамото поднялся на ноги и положил руку на плечо подростка.

— Завтра ведь в крематорий? Я тоже поеду! — Подросток открыл слипающиеся глаза, зато губы плотно сомкнулись.

— Бабкины кости собирать? На что они тебе? Возвращайтесь! — Старик сплюнул в раковину.

Повисло молчание. Подросток, подпиравший обеими руками подбородок, со стуком уронил голову на стойку.

— Давай на спину его и домой! — сказал старик Канамото.

— Двоих не унести. И потом, дедушка, а кто же ещё будет кости собирать? Так уж принято, заупокойная служба… — Канамото опрокинул в себя чью-то недопитую рюмку сакэ, потом схватил большую бутылку, налил ещё и снова осушил.

Когда подросток проснулся, гроб уже стоял в чёрном лакированном фургоне, а на заднем сиденье сидела Тихиро в сером платье и Коки, положивший голову к ней на колени. Старик подождал, пока подросток выйдет на улицу, запер на ключ «Золотой терем» и сел на служебное сиденье рядом с водителем. Канамото и подросток вдвоём сели в арендованную машину. Похоронный фургон тронулся, машина за ним.

— Куда мы едем? — спросил подросток.

— Дом траурных церемоний в Кубояма.

— Здесь есть где-нибудь круглосуточный магазин? — Подросток сбоку заглянул в лицо Канамото.

— Только если в Фудзидана… тебе нужно?

— Да, поехали!

Проехали через весь торговый квартал Фудзидана, но магазин попался, когда уже повернули к Ходогая. Водитель затормозил и встал у обочины.

— На минутку… — Подросток посмотрел на Канамото, поэтому он тоже вышел из машины.

Стоявшие на полках плотными рядами пакетики чипсов, коробки салфеток «Клинекс» и прочее в этом же роде вызвало в подростке беспричинное раздражение. Взгляд его перебегал с одного предмета на другой, но в этом разнообразии форм и цветов подросток никак не мог определить, что это за товары и для чего они предназначены. После того как он несколько раз прошёл мимо, нужная вещь наконец-то попалась ему на глаза, и, вернувшись в отдел канцелярии и письменных принадлежностей, он вытянул один из конвертов для траурных пожертвований «на курительные свечи» из пачки, затесавшейся между офисными жёлтыми конвертами и конвертами для свадебных подношений.

— Такой нормально? — Голос подростка звучал глухо, как у сомнамбулы.

— Да.

— Что-то надо написать?

— Только своё имя.

— Здесь?

— Да, здесь.

Подросток отнёс к кассе траурный конверт и кисточку для каллиграфических надписей, заплатил за них и обратился к продавцу:

— Я тут расположусь у вас на прилавке…

Прежде чем продавец успел ответить, он снял красное кольцо, закрывавшее доступ туши, дождался, пока кончик кисти как следует пропитается, и, поставив его вертикально, написал своё имя.

— Плохо! Не годится… — Он скомкал конверт. — Принеси ещё один!

Канамото положил на прилавок новый траурный конверт, продавец считывающим устройством провёл по штрих-коду. Ещё раз уплатив, подросток содрал упаковочный целлулоид, расправил прежний, испорченный конверт, несколько раз на нём написал для упражнения своё имя, а затем принялся судорожно водить правой рукой по новому конверту.

— Опять не получилось, никуда не годится!

— А по-моему, хорошо, — сказал Канамото и забрал конверт со стойки.

— Сколько надо положить?

— Ну, думаю, что десяти тысяч достаточно, верно? — Канамото отметил серьёзное выражение на лице подростка и улыбнулся тому, что он совсем ещё ребёнок, но, увидев, как тот вытащил из кармана пачку денег, почувствовал, что в голове пульсирует сигнал тревоги.

Подросток старательно разгладил каждую помятую десятитысячную бумажку, положил их в конверт и сунул во внутренний карман школьного пиджака. После этого, довольный, он смог вздохнуть спокойно.

Дом траурных церемоний в Кубояма был только что отстроен на месте старого крематория и находился на пригорке перед государственной больницей восточного округа Иокогамы. Они припарковались на специализированной стоянке и вышли. Высаженные на территории крематория аллеи дубов и магнолий поливал мелкий дождик. Подросток представлял, что увидит похожее на фабрику здание с бросающей длинную печальную тень трубой, которая окутывает дымом последнее прощание с усопшими. Однако на деле они направились к розовому корпусу, который легко можно было бы принять за отель.

— Тоска… — буркнул подросток, оглядываясь по сторонам.

Крематорий отлично справлялся с задачей чётко и прагматично отправлять не ведающих о таинстве смерти городских жителей через соответствующий отдел мэрии прямо в царство мёртвых, покойников здесь ни в какую щёлочку нельзя было увидеть.

— А где же фургон? — Подросток вернулся в царство живых.

— Действительно, где? — Канамото, переводя взгляд от стоянки к розовому корпусу, протянул шофёру купюры по тысяче иен. — Вот, выпей хоть кофе, что ли, а через пару часов возвращайся, пожалуйста, сюда.

Тут как раз в ворота вплыл похоронный фургон, он остановился возле Канамото. Молодой водитель открыл боковое стекло и высунул голову:

— Извините, пожалуйста, пропустил поворот на гору Кубояма. Нужно сдать гроб, вы поможете? — Он улыбнулся Канамото. — Выходите, пожалуйста. — Он взглянул на пассажиров сзади.

— Давай, парень, идите, встречаемся в холле, — сказал Канамото и уселся на служебное сиденье рядом с водителем.

Фургон двинулся к заднему подъезду главного корпуса.

— Надо было набальзамировать, — сказал подросток, стоявший бок о бок со стариком.

Тот промолчал и перевёл взгляд на Коки и Тихиро. Коки обнимал Тихиро, а она изгибалась, пытаясь вырваться. На территории крематория их смех отдавался не столько радостью, сколько тщетой жизни.

— Надо было набальзамировать! — Сердитый голос подростка пощёчиной ударил старика, но он лишь поднял глаза вверх и, заметив, что дождь усиливается, зашагал к главному корпусу.

Они вошли в комнату отдыха, и сидевший уже за столом Канамото налил старику чаю, а потом спросил у молодёжи:

— Что будете пить? Ну, выберете сами, — прибавил он, поскольку все молчали. Он встал из-за стола и направился к киоску, где выстроились автоматы для продажи напитков.

— А могила-то есть? — спросил подросток, который сидел, крепко вцепившись обеими руками в свои колени.

Старик отхлебнул чай и покачал головой.

— Как же быть? Если нет могилы, то куда же после сжигания? — Подросток не мог больше сдерживать своё раздражение на старика, который совсем не выглядел удручённым из-за смерти старухи. К тому же кто-нибудь из соседей-лавочников, выпивавших прошлым вечером в «Золотом тереме», мог бы прийти и сюда.

— Из костей сварю лапшу…

Подросток подумал, что старик смеётся, но сквозь щели на месте отсутствующих зубов вылетало только дыхание.

Коки пытался ловить руки Тихиро, которые она клала на стол, а потом убирала, и так снова и снова. Эта игра для двоих никак не могла им прискучить.

Вернувшийся в комнату отдыха Канамото поставил на стол банки апельсинового сока и кока-колы, а из кармана пиджака вынул запаянные стаканчики сакэ «Оодзэки». Поскольку и старик, и молодой водитель покачали головой, он поставил сакэ перед собой и, вспомнив лицо Такакуры, который держал в квартале Каннай три сауны с банщицами, спросил, открывая сакэ:

— Такакура-сан — председатель местного комитета самоуправления?

— Ну… — Водитель наклонил голову, почесал мизинцем шею и признался, что сам тоже служит у Такакуры. — Два-три года назад я подрабатывал в похоронном бюро, вот мне и поручили…

— Крашенный под рыжего — в похоронном бюро?

— Это я дня три назад покрасился. А когда был в похоронной конторе, то ходил волосы за уши и кок на лбу, всё как надо. — Парень, широко осклабившись, засмеялся.

Подросток достал из внутреннего кармана и положил на стол траурный конверт, про который всё время думал, как бы не помять. Старик лишь мельком глянул на него и молча продолжал пить чай.

— Это для бабушки Сигэ, — произнёс подросток, подталкивая конверт кончиками пальцев поближе к старику.

— Ну так и отдал бы ей.

— Нечего шутить! Она же умерла…

Коки и Тихиро разом убрали руки со стола. Канамото постучал папиросой об стол и, сузив глаза, посмотрел на подростка, словно изучая его.

— Она умерла — значит, ничего уже нет. Дым один, — сказал старик.

— Но можно будет сделать могилу… — Во рту у подростка пересохло, глаза щипало, голова раскалывалась.

— Дедушка, паренёк ведь от чистого сердца, я думаю, что следует принять. Не надо быть таким упрямым, он тебе не внук. — Канамото взял со стола траурный конверт и сунул старику в сумку.

— А здесь сколько нужно платить? — Старик достал из сумки очки, зацепил за уши и открыл потрескавшийся кожаный бумажник.

— Так ведь вроде бы Такакура-сан заплатит… — Чувствуя неловкость, молодой водитель опустил голову.

— Что за ерунда! Это же моя старуха померла.

Парень вопросительно посмотрел на Канамото, а потом приподнялся и вытащил из заднего кармана брюк квитанцию.

Старик заглянул в квитанцию, поднял глаза, потом снова опустил:

— Полторы тысячи? За то, что сожгут, всего полторы тысячи? Может, ты перепутал и это за бензин? — Он отдал квитанцию Канамото.

— Действительно полторы тысячи иен. Квитанция эта самая. — Канамото рассмеялся.

— Я тоже, когда мне это дали, невольно усмехнулся: неужели правда? Оказалось, и верно, жителям Иокогамы полторы тысячи иен, иногородним семь с половиной тысяч.

— Совсем как за вывоз крупногабаритного мусора! Засмеют, если сказать кому-нибудь, что сжечь старуху стоит столько же, сколько выпить бутылку пива с лапшой и китайскими пельменями. — Старик покачал головой и положил на стол две купюры по тысяче иен. Подумав немного, он достал ещё десятитысячную бумажку.

— Это много! — запротестовал парень-водитель, но старик сунул деньги ему в руку.

Подросток уставился в окно на стучащие по стеклу крупные капли. Может, это тайфун? От одной этой догадки он впервые после того, как узнал о смерти бабушки Сигэ, почувствовал облегчение и покой; на душе, которая до этого тонула в чёрной пучине, стало посветлее.

— Сказали, что примерно час потребуется? — Голос старика напоминал угасающий огонёк.

Прогремел гром, и по небу пробежали сполохи. Коки обеими руками зажал уши и зарылся лицом в грудь Тихиро. Голоса трёх провожающих семей, то есть примерно четырёх десятков человек, сидевших в комнате отдыха, дружно стихли. Все прислушивались к шуму дождя за оконным стеклом. Но только лишь дождю удалось впустить тень смерти в эту освещённую комнату, как по радио прозвучало объявление явиться на церемонию сбора останков.

— Господин Наката, господин Наката, просим внимания всех провожающих! Всё готово для церемонии сбора останков, просим пройти в зал кремирования номер три.

Шестеро провожающих сели в лифт и направились к залам кремирования. Перед дверью номер три распорядитель оглядел их лица:

— Все собрались?

— Все, — отозвался парень-водитель.

— Начинаем церемонию. — Распорядитель нажал кнопку, и двери печи открылись.

Выехала тележка с подносом, на котором лежали останки. Кости ног и рук рассыпались, но череп и грудная клетка почти сохранили свою форму.

— Прошу родственников покойной собрать останки. Прошу вынимать прах по двое, каждый пусть поддерживает прах своими палочками, бесшумно перенося в урну, — объявил распорядитель.

Старик встал с Тихиро, подросток с Коки, Канамото с водителем, все они по очереди собирали кости. Поскольку они очень быстро с этим справились, распорядитель был сбит с толку и объявил:

— Ещё раз.

На этот раз они подходили в обратном порядке и работали помедленнее, тщательно перекладывая кости в урну.

Распорядитель молитвенно сложил ладони и, собирая более крупные кости, воткнул палочки в череп и стал его разламывать.

— Прекратите! — закричал подросток.

Распорядитель не понял, что происходит, и разинув рот смотрел по сторонам.

— Это же кости бабушки Сигэ, это голова, вы что, думаете, с этим можно так обращаться? — Подросток пытался броситься на распорядителя.

— Парень, ты что?.. — Канамото схватил его сзади в охапку.

— Моя работа состоит в том, чтобы тщательно собрать прах, перенести в урну и передать родственникам покойного. Я этим занимаюсь уже двадцать лет. А этот ребёнок должен бы сознавать, что есть и другие члены семьи, которые с благоговением и скорбью собирают сейчас останки. Разве можно здесь повышать голос? — распорядитель произнёс это бесстрастно, сдерживая свой гнев. Затем он разобрал рёбра и шею и положил кости в урну. Чем-то вроде кочерги и совка он извлёк частички праха помельче.

— Я твою голову размозжу! — В попытке кинуться на служителя крематория подросток конвульсивно бился руками и ногами, поэтому Канамото выволок его в коридор.

Когда старик, обнимая урну, вышел в коридор, сверкнула молния, и только лишь вдогонку ей покатился гром, как тут же ухнуло мощным ударом. Разыгравшийся в полную силу дождь потоком хлынул по стеклу, за окном стало совсем ничего не видно.

Старик сел в микроавтобус рядом с водителем, а Канамото, Тихиро и Коки с подростком разместились сзади, сперва направились к их дому. Ливень стоял такой, что движущиеся вправо-влево автомобильные дворники не справлялись, прижатые струями воды. Казалось, что машина несётся сквозь водопад.

Неожиданно Коки, голова которого лежала на плече Тихиро, открыл рот:

— Тихиро у нас будет спать, ладно?

Подросток молча уставился на потоки дождя, но Коки повторил то же самое ещё раз.

Но разве мог он, который даже не сумел дать по морде тому типу из крематория, позволить или не позволить Тихиро остаться у них на ночь? Ведь власть распространяется на то, чем владеешь, а Тихиро была не в его власти, служитель крематория тоже, и старик, и Канамото. От этих мыслей подросток почувствовал, что ему нечем дышать, словно его живым заперли в гробу.

— Кадзуки, молчание — это трусость, — произнёс Коки своим дребезжащим металлическим голосом.

Подросток хватал ртом большие глотки воздуха, но выдохнуть никак не получалось, так он несколько раз вдыхал без выдоха, пока не онемели пальцы ног и рук, онемение потекло даже в голову, и тут уж подростка охватила паника, но он всё равно продолжал втягивать в себя воздух.

— Парень, ты в порядке? — Канамото заглянул ему в лицо, потому что худая грудь поднималась и опускалась резкими рывками.

Сжав зубы, подросток задержал дыхание и с красным от спазма в горле лицом произнёс, повернувшись к Коки:

— Пусть переночует.

— Нет, не пусть, — тихо сказал старик.

— Я так прошу тебя, позволь ей! Мы никому не доставим хлопот. Только сегодня! Очень прошу, ведь всего один разок, можно? — горячо настаивал подросток.

— Ну, раз ты так говоришь, ладно, но чтобы привёз её завтра в «Золотой терем».

— Ну что, братик Коки, ты рад? Здорово, да? Ну-ка, скажи — здорово? — Подросток обеими руками взъерошил брату волосы.

— Кадзуки сделал здорово.

— Значит, не трус?

— Не трус. — Коки схватил руку подростка и потёр ею свою щёку.

Не успел Коки сбросить обувь, как тут же схватил за руку подростка и Тихиро и потянул их за собой в поисках укромного места, куда не доносились звуки грома и где не было вспышек молнии. Открыв двери в ванную комнату, он вместе с Тихиро влез в ванну и уселся на корточки:

— Здесь током не ударит и от дождя можно спрятаться. — Вдохнув поглубже, он двумя руками взялся за бока Тихиро, приподнял её и, умостив её зад себе на колени, тихонько прыснул.

«Ошпарить их сейчас горячим душем, так наверняка заскулили бы, словно собачонки, и больше друг к другу не льнули», — подумал подросток, которого охватила какая-то странная холодная насмешливость. Но вдруг он вспомнил, как когда-то они втроём, с братом и сестрой, запирались и играли в сауне, и насмешка застряла у него в горле. Придумывать игру было обязанностью подростка, и обычно это было крушение в тоннеле, или оползень в горах, или какая-нибудь похожая ситуация, и как будто бы они, запертые в темноте, ждали спасения. Во тьме они жаловались друг другу, друг друга утешали, а тот, кто больше не мог высидеть в духоте, выбегал с криком: «Сдаюсь!» — и считался проигравшим, таковы были простые правила этой игры. Самой первой сдавалась сестра, а они с братом, бывало, и по часу сидели в темноте.

Подросток вдруг осознал, что несносная вонь — это запах, исходящий от тела Тихиро, и открыл дверь. Дождь и гроза, кажется, прекратились.

— Гроза кончилась!

— Кадзуки, закрой дверь! — взглянул на него Коки, подняв брови.

Поражённый впервые увиденным на лице брата надменным выражением, подросток заорал на Тихиро:

— Ванну прими! — И отвернулся от обоих.

Когда ещё здорова была старуха из «Золотого терема», Тихиро каждый вечер ходила вместе с ней в баню. Полгода назад старуху парализовало, и раз в неделю старик водил с собой Тихиро, по его просьбе знакомые проститутки мыли ей волосы и тело. Но в течение последних трёх недель, когда старухе становилось всё хуже и хуже, старику и самому было не до бани.

— Сама сумеешь?

— Моются мылом. — Тихиро потупилась.

— Я думаю, будет лучше всего, если я её помою, — заявил Коки.

— Нет, братику Коки нельзя. — Подросток пустил воду в ванну, установив сорокаградусную температуру.

— А если Кадзуки будет мыть — это преступление.

— Не собираюсь я её мыть. Подожди, принесу, во что переодеться.

Подросток, перескакивая через ступеньки, взбежал по лестнице и бросился в комнату Михо. Открыв ящик комода, он вытащил пижаму и бельё, вернулся в ванную и, переводя дух, сунул чистую одежду в руки Тихиро:

— Наденешь после ванны.

— Трусы маленькие! — засмеялась Тихиро, растягивая в руках розовые кружевные трусики. Собираясь снять чулки, она задрала подол платья, поэтому подросток подтолкнул брата в спину и они вышли из ванной комнаты.

Прошло минут десять, и подросток начал волноваться. Он зашёл в ванную комнату и через стеклянную дверь, отделяющую умывальник от душевой и ванны, крикнул:

— Моешься?

В ответ не было ни звука. Оттолкнув навострившего уши Коки, он стукнул в дверь:

— Открываю! — И потянул на себя ручку.

Разлёгшаяся в ванне Тихиро как ни в чём не бывало подняла голову. Лоб в прыщиках, пухлые белые щёки, нос плюшкой и моргающие глаза — обычно они смотрели сонно, словно были покрыты тонкой плёнкой.

— Не мылась, значит, — буркнул он.

Тихиро нырнула, надолго скрыв под водой искажённое смехом лицо, так что подросток и Коки уже испугались. Наконец её голова высунулась из воды, и она стала трясти волосами в разные стороны, так что кругом летели брызги. Подросток хмыкнул с досадой, и обернулся к Коки:

— Придётся мыть. Только помоем, это-то можно?

Оба сняли носки, завернули штанины, засучили рукава и вошли в ванну.

Как только Коки намочил полотенце и стал его намыливать, Тихиро тут же вылезла из ванны. Её тело, расплывающееся в облаках пара, словно в солнечном мареве, было наполнено сиянием и упругостью, все его очертания были плавны и округлы. Белое полное тело Тихиро гораздо больше поразило подростка, чем нагие модели из журналов для взрослых. Коки намылил ей спину. Когда он изо всех сил тёр вдоль позвоночника, большие груди колыхались. Обширные ореолы, алые соски, в ложбинке посередине родинка, начинающийся чуть повыше пупка пологий выступ живота, растворяющийся в клубах пара мягкий белый зад. В воображении подросток нажимал подушечкой большого пальца под подбородком Тихиро, и палец растворялся в оставленной на коже вмятинке.

— Коки, это нельзя!

Подросток оттащил за шиворот Коки, который сунулся лицом в грудь Тихиро, но Коки повторил это несколько раз, и всякий раз его приходилось отдирать. Оба совершенно промокли в воде и мыльной пене.

— Впереди сама помоешь, — сказал подросток Тихиро, вручая ей влажное полотенце. Глядя со спины на то, как Тихиро кругами водит полотенцем от груди к низу живота, подросток изумился тому, что она была похожа одновременно и на свинью, и на зрелую женщину в расцвете жизни.

Тихиро набросила на бёдра полотенце и, намылив ладонь, стала мыть между ног, послышались хлюпающие звуки. Широкий лоб Коки блестел так, словно был сделан из пластика, далеко расставленные глаза, казалось, разъехались ещё дальше, рассматривая голое тело Тихиро, — лицо брата напоминало монстра из научно-фантастических фильмов.

— Надо ей ещё пятки помыть! — Коки схватил пятку Тихиро и стал тереть её губкой.

Извиваясь всем телом, Тихиро издала звук, похожий на первый смех младенца.

— Сейчас волосы буду мыть, закрой глаза!

Тихиро плотно сжала губы и зажмурилась. Подросток смочил волосы струёй из душа и щедро полил шампунем, Коки запустил в волосы обе руки и стал тереть.

— Поливаю!

Коки вырвал у подростка шланг и полил голову Тихиро. Волосы заблестели и потекли по спине.

Это плотное, круглое, тугое тело не возьмут ни увечья, ни недуги, в нём глазам была явлена природная сила здорового живого организма, и подросток невольно ощутил в груди чувство, похожее на благоговение. Раньше он думал, что женское тело — это непристойность, это таинственный лес, полный опасностей, но тело Тихиро напоминало картину купальщицы под сияющими солнечными лучами, которую он видел в атласе для начальной школы.

Переодевшийся в белую футболку и шорты подросток под звуки бетховенской «Лунной сонаты», которую исполнял Коки, заказал по телефону пиццу. Через некоторое время в гостиную вошла и уселась на диване Тихиро в красной клетчатой пижаме Михо.

С чувством, будто он наблюдает через стекло жизнь и повадки представителей животного мира, подросток смотрел на Коки и Тихиро, которые, перепачкав рот сыром и кетчупом, стремительно поглощали пиццу и кока-колу. Одновременно с чувством презрения к ним он испытывал и ненависть к себе, поскольку не мог себя заставить протянуть руку к двум последним кускам пиццы. В течение последних трёх дней он не ел ничего по-настоящему питательного и даже вспомнить не смог бы, что и когда он положил в рот, но он мог сдерживать голод усилием воли. А эти двое даже по сторонам не смотрели, только на еду, и, не говоря ни слова, продолжали жевать. Подросток вообще не понимал, зачем нужно есть. Ему не приходилось испытывать удовольствие от еды. Верхние зубы находят на нижние, пища размельчается, перемешивается со слюной, проглатывается, затем снова пережёвывание… Даже не верится, что два-три раза в день нужно повторять эту докучную процедуру. Ну почему надо питаться? Звери запасают энергию, чтобы выжить, но у человека, ограждённого от опасностей, аппетит не знает границ. Чтобы язык испытал вкусовые ощущения, люди поедают самые разные продукты, получая удовольствие от самого процесса. Но им некуда приложить накопленную энергию, и она застаивается в утробах, превращаясь в жир.

Двое закончили есть и, вытирая влажными салфетками жирные пальцы, принялись икать и зевать.

— Будем ложиться!

Подросток поднялся на ноги, и двое тоже, как по команде, встали с мест. На площадке лестницы Коки пожелал Тихиро спокойной ночи, помахал рукой и пошёл к себе в комнату, подросток отвёл Тихиро в комнату Михо.

Улёгшаяся поверх одеяла Тихиро смотрела на него широко раскрытыми глазами, руки она сложила на груди, как они были сложены у мёртвой бабушки Сигэ в розо вом кимоно. Подросток ухватился за край одеяла и вытащил его, укрыв Тихиро.

— Лучше тебе заснуть.

Тихиро приподняла подбородок, как будто бы ждала поцелуя, подросток заметил в её глазах настойчивый призыв.

— Ну, я тушу свет. — Он нажал на кнопку электричества возле двери и вышел из комнаты. Проходя мимо комнаты брата, он услышал храп, поэтому, стараясь ступать потише, направился к себе, закрыл дверь и бросился на кровать.

Когда усталость перешла некий предел, бывает трудно погрузиться в сон, но он обнял подушку и решил попытаться уснуть. Он шёл по железным перилам виадука, перила становились всё уже, он потерял равновесие и, как только подумал, что сейчас упадёт, сразу же открыл глаза. Потом снова двинулся вперёд, глядя сверху на бегущие автомобили и потоки людей. После того как он несколько раз к этому возвращался, впадая в неглубокую дрёму, ходить по перилам надоело и он решил, что уж лучше проснуться. На этом он заснул, но вскоре опять открыл глаза. Электронное табло на видеопроигрывателе показывало восемь часов три минуты, значит, он провёл в кровати почти час.

Подросток прислушался к ударам своего сердца, ни с кем на свете не бившегося в такт. Если он умрёт, кто о нём пожалеет? Коки, Кёко… Он загнул большой и указательный палец, пошевелил и средним пальцем, но больше никого вспомнить не смог. Только какой смысл, если пожалеют после смерти? Ему нужно было, чтобы сейчас кто-то пожалел его, лежащего без сна. Средним пальцем, который он так и не смог загнуть, подросток провёл по губам. Ценность человека определяется тем, кто жалеет его и кого жалеет он сам при жизни. Вот он жалеет Коки и Кёко, хотя Михо и старика Саду он тоже жалеет… Но сейчас нет никого, кто пожалел бы его, когда ему не спится. Подростку казалось, что он способен посочувствовать и птицам в небе, но на самом деле он ни разу не плакал с тех пор, как ему исполнилось четыре года. Нельзя заплакать, если не поддаться чувству собственного бессилия, ведь плачут именно для того, чтобы утешить и пожалеть себя в своей слабости. Подросток в те минуты, когда чувствовал себя слабым, сразу окружал себя барьером из гнева и ненависти, и только тех, на кого барьер не действовал, он любил и жалел.

Подростку вдруг показалось, что именно сейчас, в эту минуту, незнакомый ему мужчина средних лет надевает на себя петлю. Ему слышен был звук, издаваемый впивающейся в шею верёвкой, он видел покрасневшее, как фанат, лицо, последнюю вспышку под веками и отлетающее сознание, потоки испражнений и семени, бесшумно выкатывающиеся из орбит глаза. Болтающееся на верёвке тело висельника растаяло, вместо него в волнах плавали две утопленницы, сестрёнки десяти и одиннадцати лет. Их тела постепенно распухали и носились по морским просторам, пожираемые рыбами, пока совсем не пропали в волнах, и после этого он уже ничего не мог разглядеть, сколько ни старался.

Подросток открыл глаза. Под потолком плавало обнажённое тело Тихиро, и на это видение наслаивался храп Коки. Он рывком сел на кровати — сердце громко колотилось. Внутренний голос нашёптывал, что лучше с постели не подниматься, но ноги сами несли в коридор. Он направился к комнате брата, приложил ухо к двери и услышал «Прощальный вальс» Йозефа Рэннера. Прислушиваясь к музыке, он пошёл к комнате, где спала Тихиро, и потянул за дверную ручку.

Что это — сон? Вся комната была в клубах пара, на стенах выступили капли влаги. У подростка появилось ощущение, что сам он находится за рамкой представляющейся ему картины. На картине были даже не силуэты людей, это была демонстрация последовательно снятых рентгеновских снимков, на которых кости женских ног раздвигались в стороны, мужской крестец энергично двигался, кости женских бёдер приподнимались и делали «мостик», прилипший к костям женского таза мужской позвоночник выгибался назад. Подростка укачало, словно он колыхался на волнах, но вдруг как будто бы пробежал разряд молнии. Он посмотрел в окно, но туда падал лишь тусклый свет фонаря у ворот. Вновь поглядев в прежнем направлении, он понял, что рентгеновский снимок проявился в фотопозитив и из окутанной призрачным свечением темноты выплыли голые тела Коки и Тихиро. Коки обеими руками сжимал груди Тихиро, правая была у него во рту, и со сладкими слезами он шептал: «Мама».

— Мама!

— Ну-ну, что ты…

Подросток почувствовал себя так, словно из него ложкой выскребли душу, он озадаченно уставился на рот Тихиро, но оттуда вырывалось лишь частое дыхание.

— Мама…

— Не бойся, не нужно, всё хорошо.

Непонятно было, матери или Тихиро принадлежит этот проникновенный голос, заставляющий трепетать его барабанные перепонки. Новая вспышка молнии запечатлела в его зрачках переплетённые в объятии нагие фигуры, и в этот момент кровать, словно плот, подхваченный морским течением, стала дрейфовать прочь.

Когда он вернулся домой после того, как отвёз Тихиро в «Золотой терем», было десять часов двадцать две минуты. Он и сам не знал, зачем смотрит на часы, когда никакой необходимости знать точное время нет. Вчера они под проливным дождём приехали из Дома траурных церемоний в Кубояма в четыре часа двадцать шесть минут. Может быть, оторвавшись от школьной жизни с её чётким распорядком, он чувствует себя неприкаянным и потому пытается оставить в голове зарубки о бессмысленно и незаметно летящем времени? Эта мысль вертелась у него в голове, когда он разувался.

Взглянув на Коки и убедившись, что он спит, подросток снова спустился на первый этаж, но стоило ему открыть дверь в гостиную, как все клетки его мозга словно впали в ступор и он озирался по сторонам, не в силах сообразить, зачем шёл сюда. Маленьким он не столько страдал от одиночества, если все уходили, сколько мыкался по дому, не зная, во что бы поиграть. Если ничего так и не приходило в голову, он забирался туда, где его никто не смог бы найти, и, сидя в шкафу или в кладовке, сам с собой играл в прятки. Страх, что в дом залезут воры, постепенно сменялся надеждой на то, что это случится, но, разумеется, его всегда ждало разочарование. Подполье, где было меньше всего шансов быть обнаруженным, всегда оказывалось запертым, и только однажды дверь оставили открытой. Когда он сделал шаг в кромешную тьму, где даже очертания предметов не проступали, на него нахлынул такой ужас, что он оцепенел, и застывшее тело, казалось, вот-вот пойдёт трещинами. «Кто там?» Когда он услышал этот голос, то сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди, он завопил как безумный и опомнился на лестнице, где он катался по ступеням весь в слезах. Неужели это отец был в тот день в подполье? Что он мог делать там в полной темноте?

Подросток сошёл по ступеням вниз. Даже когда он стал учеником средней школы, то всё равно, спускаясь в подполье по зову отца, он приглушал шаги. Затаив дыхание, он потянул за ручку, но дверь не поддалась, она была заперта. Когда же приходил отец — вчера или позавчера? Подросток подумал, что лучше было бы на этот раз удержаться, но колотящееся всё быстрее сердце толкало его действовать, и, вынув из кармана копию ключа, он вставил его в скважину. Да, отец, очевидно, приходил домой — на полу не было подброшенного вчера ключа. Подросток окинул взглядом каждый уголок комнаты, после чего быстро сдвинул диван и стол, завернул ковёр и поднял крышку тайника. Поставив руки по краям люка, он свесил ноги вниз, словно отжимался на брусьях. Ощутив ступнями прохладную и гладкую поверхность золотых слитков, он отпустил руки и расположился на корточках на дне тайника. Потянул молнию дорожной сумки — оттуда выглянули перехваченные круглыми резинками пачки десятитысячных купюр. Открыл крышку незаклеенной картонной коробки — она тоже была плотно набита пачками замусоленных купюр. Одну пачку подросток сунул себе в карман.

Приведя всё в прежний вид, подросток вышел из подпольного помещения и снова поднялся к себе, было десять часов пятьдесят четыре минуты. Ощущая себя всего лишь свидетелем тщательно спланированной кражи, он старался поверить в то, что действовал хладнокровно, но выступившая на лбу испарина и гулкие удары в груди выдавали его. Когда он засовывал пачку денег под матрац, раздался звонок домофона. Спустившись в прихожую, подросток удостоверился, что на экране монитора отразилось лицо женщины средних лет, и, приложив к уху трубку, задал вопрос:

— Кто там?

— Моя фамилия Сирокава, я из бюро Вакамацу по найму сиделок и домашней прислуги.

— Открываю. — Он нажал кнопку, отпирающую ворота.

Коки уже приготовился и стоял перед дверью.

— Это не друзья, это новая домработница пришла на собеседование. Потом пойдём в «Макдональдс», а сейчас побудь у себя в комнате, ладно?

Убедившись, что Коки поднялся в свою комнату, подросток открыл входную дверь.

— Дома ли ваша мама или отец?

— Я вас ждал, проходите. — Подросток поставил перед женщиной тапки, проводил в гостиную и усадил на диван.

— А где хозяева дома?

— Вы принесли резюме? — Окончания слов он произносил с нажимом.

— Д-да… — Женщина растерялась и, вытащив из сумки листок с анкетой, протянула его подростку.

Подросток пробежал глазами: сорок два года, два сына, пятнадцати и двенадцати лет, шестилетний опыт работы няней, диплом специалиста по вскармливанию, в графе «супруг» пустое место.

— А опыт работы экономкой у вас есть?

— Простите, но ваша мама…

— В этом доме распоряжаюсь я, — ответил подросток, не поднимая глаз от резюме.

Она почувствовала себя в дурацком положении, и неуютно было не только оттого, что ребёнок устроил ей собеседование. Женщина пыталась разобраться, что же на самом деле внушает ей тревогу. Может, и верно ей сказали в бюро найма, что легче работы, чем в этом доме, не сыщешь, но оказаться втянутой в какие-нибудь семейные распри — нет уж, увольте, а мальчишка ничего не расскажет, если на него сейчас не надавить. Женщина решила продемонстрировать ему свой авторитет и навыки матери, воспитывающей двоих сыновей.

— Я спросила о вашей матушке, она всё-таки дома или в отлучке?

— Она живёт отдельно.

— А ваш отец?

— Если вы спрашиваете, каков состав нашей семьи, то нас четверо: отец, брат, сестра и я. К завтраку, как правило, нужно накрывать на всех четверых. Ужинаем, считайте, только мы с братом. Но на всякий случай готовьте, пожалуйста, на всех. Если вы тоже будете ужинать, то готовьте на пятерых. Домашних животных мы сейчас не держим.

— А днём дома только ваш брат?

— Нет, пожалуй, я тоже… — Подросток сложил листок с резюме и стал подробно перечислять обязанности по дому, а потом вышел в коридор и окликнул брата.

Коки сбежал по ступенькам с готовностью собачонки, которой свистнул хозяин, и, повисая на женщине, заявил:

— Я Коки!

Подросток понаблюдал за тем, как изменилось выражение лица женщины, но, кроме испуганно взлетевших на лоб бровей, иных признаков неприязни он не заметил. Поэтому он протянул ей десятитысячную купюру, чтобы она пошла вместе с Коки в квартал Исикаватё, накормила его в «Макдональдсе» всем, что ему понравится, а потом сделала в универсаме необходимые покупки. Если всё пойдёт хорошо, её возьмут на работу. Подростку хотелось Щёлкнуть её ногтем по лбу и припечатать: «Собеседование прошла».

Женщина подхватила свою сумку и поднялась с места. Она понимала, что условия самые благоприятные: хозяйки нет, в доме одни дети, — о лучшем нельзя и мечтать. Но точно так же, как она не станет работать в доме, по которому ползают ящерицы или змеи, она не желает умереть от разрыва сердца, когда за стиркой её окликнут и, обернувшись, она увидит за спиной этого подростка. Из своего опыта няньки, экономки и матери она твёрдо знала, что странные дети совершают странные поступки. Если правда, что от детей, оказавшихся в ситуации крушения, непременно исходит сигнал опасности, то у этого подростка точно в глазах мигает красная лампочка. Не глядя в его сторону, женщина взяла за руку Коки и вышла из гостиной.

Подросток звонил Рэйдзи, чтобы назначить время и место передачи денег, когда в гостиную вбежал Коки. Бросив на стол скомканную десятитысячную бумажку, он выскочил в коридор.

— Извини, я на минуту. — Подросток переключил телефон в режим ожидания и кинулся вдогонку за братом:

— Ты что-то забыл? — Коки молча попятился и, помогая себе руками, стал задом медленно, ступенька за ступенькой, подниматься наверх. Подросток отменил режим ожидания и крикнул в трубку:

— Значит, в два, я буду!

— Коки, что случилось? — окликнул он брата, но Коки поднялся по лестнице до самого верха и скрылся в своей комнате.

Эта женщина наверняка сказала Коки что-то обидное… Подросток уверен был, что дело в этом, и опустил взгляд на скомканную банкноту.

Коки не мог передать брату слова женщины: «С тобой бы мы подружились, но всё дело в твоём брате — похоже, что с ним нелегко поладить, так что ты уж прости, но тётя уходит». Коки чувствовал, что ему остаётся лишь положиться на брата, но даже если, толкаемый братом под зад, он влезет очень высоко, всё равно когда-нибудь браг уберёт подставленные руки, и это может случиться совсем неожиданно. В коридоре раздался звук разбившегося предмета. Коки закутался в простыню и обеими руками заткнул уши. С его губ сорвался стон: «Мама…», но образ матери совершенно не связывался с её лицом, перед глазами стояли груди, живот, бёдра и зад Тихиро, он вспоминал, как прикасался к ним. Ему нужна была Тихиро.

На вокзал Иокогамы, где условились встретиться, подросток приехал немного раньше назначенных двух часов дня. Он убил время, разглядывая книжные обложки на стендах магазина «Юриндо» в подземном торговом комплексе, а потом встал перед витриной универмага «Такасимая». Тех троих ещё не было. Прошло пятнадцать минут. Он растёр плевок подошвой «Рибока», а когда поднял голову, все трое подбежали к нему со стороны автобусного терминала.

— Извини. Долго ждал? — Рэйдзи хлопнул его ладонью по голове.

— Вот. Больше всё равно не дам, что бы вы ни говорили. Я консультировался с адвокатом, он сказал, что, даже если раскроется, что я там присутствовал, это ещё не преступление.

Подросток достал из сумки коричневые конверты и передал троим.

— Ты что, в самом деле с адвокатом говорил? Но видишь ли, Юминага-кун, как бы это… Ведь если дойдёт до твоего папаши, будут проблемы, не так ли? — Рэйдзи вытер о футболку подростка свою потную ладонь и обнял его за плечи.

— Ничего не будет. Он и так всё знает.

— Может, ты думаешь, Юминага-кун, что мы тебя запугиваем? Ну что ты, зачем? Мы твои друзья, не переживай! Только чего это Юминага-кун даёт нам деньги? Интересный вопрос — но оставим его, а пойдём-ка лучше в солярий, позагораем. — Рэйдзи снял руку с плеча подростка.

Подростку хотелось, как можно скорее от них избавиться, но он поддался искушению придать коже загорелый оттенок. Встреча с отцом назначена на три часа — впритык, но успеть можно, да и делать больше нечего… Уговаривая себя таким образом, он двинулся вместе с ними.

— Лето, а холодно, и вчера, и позавчера тоже. — Киёси потрогал коричневый конверт у себя в кармане, желая убедиться, что он там есть.

— В июне-то было жарко. Странно, да? В самом деле, ненормальная погода, а это потому… — Такуя хотел рассказать о причинах погодных аномалий, он про это смотрел передачу по телевизору, но, пока собирался произнести сложные термины, удобный момент в разговоре был уже упущен.

— Через три дня вроде уже летние каникулы, — выжал из себя Киёси, его голос повис, точно капля пота на шее.

— Каникулы… Тебе-то что? — Рэйдзи болезненно передёрнул плечами.

Через десять минут они дошли до косметического салона «Солнечные пятна». Рэйдзи и остальные были уже покрыты слоем загара, поэтому выбрали себе максимальную дозу на галогеновых лампах, подросток остановился на кварцевой лампе «Ринго-600». Прошлой зимой они тоже вчетвером ходили в солярий, но он после двух раз бросил, поэтому сейчас уже никаких следов загара не осталось. Сжимая в руке полученный у приёмной стойки ключ от шкафа в раздевалке, он подумал, что уж на этот раз будет ходить, пока не почернеет.

Подросток обернул бёдра банным полотенцем и направился в процедурный кабинет. Зайдя в вертикально установленную кабину для загара, он сдёрнул полотенце, но тут же выскочил вон.

— Я ухожу! — крикнул он в сторону кабины, где был Рэйдзи.

Слов Рэйдзи не мог расслышать, потому что у него в кабине радио на полную громкость играло что-то вроде хип-хопа, но подросток всё равно вернулся в раздевалку, открыл шкафчик и быстро оделся. Он не смог оставаться в солярии, потому что стоило ему раздеться донага, как всё тело обдало стыдом. Жарить себе кожу для одной лишь цели — чтобы другие считали тебя здоровым и подтянутым! Это показалось ему нечем иным, как оскорблением своему телу, какое оно есть на самом деле. Ведь истинная сила в крови и клетках мозга, их и надо разогревать! Подросток отвёл взгляд от своих худых рук, которые попались ему на глаза, когда он совал их в рукава футболки. Натянув брюки, он вышел из раздевалки. У стены с торговыми автоматами толпились старшеклассницы, почерневшие от загара настолько, что нельзя было не заподозрить применение каких-то химических препаратов. Зачем изо всех сил брыкаться, пытаясь стать другим, если в результате всё равно возвращаешься к своему собственному безобразному «я»? Ведь это всё показное… Подросток быстрыми шагами направился к выходу.

— Это мой сын. — Хидэтомо указал подбородком в сторону подростка, и двое мужчин, сидевших на диване, поднялись и достали из нагрудных карманов бумажники с визитками.

— Что вы, что вы, хоть он и наследник, но надо лет десять подождать, прежде чем вручать ему свои визитки. Что с ними будет делать мальчишка, ученик второго класса средней школы Хосэй?

Подросток предполагал, что это были представители банка или фирмы, производящей игровые автоматы. Он стоял повесив голову и засунув руки в карманы.

— Это представители развлекательного комплекса «Снежный пик». К тому времени, когда ты достигнешь совершеннолетия, эти двое как раз станут там большими людьми, так что знакомлю вас с видами на будущее.

— Господин управляющий, что касается нашего дела, я очень надеюсь на вашу поддержку, а теперь позвольте нам откланяться, — сказал старший из посетителей, оба дружно совершили глубокий поклон и, пятясь, широкими шагами направились к двери, где, ещё раз с улыбкой поклонившись, скрылись из виду.

— Твой папа едет в Корею. Ты можешь приходить сюда, но только после уроков — понял, да? — Хидэтомо был на редкость весел.

— Опять в казино играть едете? Когда же? — фамильярным тоном спросила Сугимото, подстраиваясь под приподнятое настроение Хидэтомо.

— Дня через два или три.

— Когда вернётесь?

— Сегодня понедельник? Ну, к следующей среде вернусь.

— Правда? Ну, сплюнем, чтобы и в самом деле всего на недельку.

— И на две уехал бы, денег привёз бы столько, сколько игральные автоматы за месяц не приносят, да ведь без меня вы тут делаете что хотите.

— И кто же это у нас пропал как-то на десять дней и просадил миллион? На этот раз опять в «Парадайз-бич»?

— Ну да.

— Забронировали уже? Правда, наш управляющий, умеет развлекаться, его примут, даже если нагрянет внезапно.

— Хм, так уж… Я им позвоню накануне.

— Деньги готовить не обязательно?

— Глупости, разве можно играть на деньги фирмы?

— Ну-ну, будем молить бога, чтобы не последовал телефонный звонок… А список подарков я составлю, уж не забудьте, если окажетесь в выигрыше.

Подростку вспомнилось, что однажды он уже слышал в точности такой же разговор. Они что — не замечают? Или им нравится повторять одно и то же и они наслаждаются ритмом? Слушая эту беседу, похожую на неумелую комическую репризу артистов, изображающих мужа и жену, подросток почти уверился в том, что Сугимото была одной из отцовских любовниц.

— А ты чего стоишь и мечтаешь? Садись!

— Уволилась экономка, Симамура-сан, — сообщил подросток тоном подчинённого, докладывающего шефу.

— Ещё одну довёл. Ну что поделать… Надо опять звонить в бюро найма, поручаю это тебе, сам всё знаешь.

— Сестра в больнице. Говорят, что перелом.

— Да? Ну, она и сама уже всех достала, до костей и печёнок. Я тут тебе приготовил большой сюрприз к лету… — Он нажал кнопку и вызвал по внутренней линии единственного среди сотрудников «Вегаса» выпускника университета, Кавабату. Высокой зарплатой его сманили из сберегательного банка, с которым «Вегас» вёл дела, и теперь он был секретарём по внешним связям.

Хидэтомо помнил лишь обрывки того вечера, когда он избил дочь, но похожее на остатки похмелья чувство вины осознавалось им как долг по отношению к подростку, а не к Михо. Даже сейчас, когда он узнал, что сломал Михо ногу, в нём не пробудилось никаких чувств, компенсация предназначалась исключительно подростку. В словаре самого Хидэтомо отсутствовало слово «любовь», но он, пожалуй, не стал бы возражать, если бы кто-то указал ему на то, что он питает к подростку слабость.

Вошёл Кавабата, и, хотя он вежливо поклонился, подросток проигнорировал приветствие.

— По поводу экономки… нельзя ли нанять знакомую моей знакомой? Я думаю, она могла бы продержаться у нас продолжительное время.

— А сколько ей лет? — скептически поднял бровь Хидэтомо и сунул в рот сигарету.

Кавабата вытащил зажигалку и поднёс прикурить.

— Ей, кажется, двадцать.

— Это не годится. Такой молоденькой нельзя поручить должность экономки. Кавабата, ты как думаешь? Он ведь это нарочно подстроил, чтобы свою подружку сделать экономкой и у меня дома с ней целыми днями развлекаться. Когда тебе было четырнадцать, ты как обходился? Сам себе наяривал?

— Я был чахлый и поздно развился.

Подросток опустил глаза на начищенные чёрные ботинки Кавабаты и заметил на сером линолеуме барахтающегося кверху лапками майского жука. Все его шесть конечностей конвульсивно дёргались, но своими силами перевернуться он не мог.

Дверь без стука открылась, и в комнату вошла женщина в открытом платье персикового цвета.

— О, что-то поздно! Договаривались на полчетвёртого. Ну да ничего, прошу сюда, присаживайтесь. — Хидэтомо поднялся с места и сделал приглашающий жест рукой.

Подросток носком кроссовки попытался перевернуть жука, но ничего не выходило, потому что тот застыл, прикинувшись мёртвым. Наблюдательная Сугимото заметила это и тоже подошла:

— Да это жук канабун, он, наверное, залетел, когда я сегодня утром открывала окна, чтобы проветрить. Шеф, это к счастью, вам повезёт в казино, — преувеличенно громко затараторила она, поэтому подросток наступил на жука и раздавил.

Сугимото ахнула было, но лишь открыла наполовину рот и так, с открытым ртом, ретировалась к своему столу. Из-за её детского личика мешки под глазами, морщины и пигментные пятна ещё заметнее, да и крашеные каштановые волосы в стиле «волчья грива» у корней седые, так что выглядит она лет на пять старше своих сорока восьми.

Подросток скосил глаза и посмотрел в окно, скользнув по пути в вырез декольте гостьи, там он успел заметить череп, переводную татуировку.

— Можно я закурю? — Не забывая о том, что на неё смотрят, гостья откинулась на спинку дивана и поправила чёлку.

— Курите, курите, пожалуйста! — Хидэтомо оценивающим взглядом прошёлся по ногам, груди и лицу.

Женщина открыла сумку «Прада», достала оттуда нераспакованную пачку сигарет «Пианиссимо» и порвала целлофан длинными ногтями, покрытыми голубым лаком с серебристыми блёстками. Вложив сигарету в персиковый, как и платье, рот, она закурила.

— Это Кадзуки, ученик второго класса средней школы Хосэй.

— Будем знакомы, очень приятно. — Женщина положила ногу на ногу.

— Ну, отправляйся на свидание. Вот тебе на мелкие расходы. — Хидэтомо достал из кошелька восемь десятитысячных купюр и сунул подростку.

Подростку стало не по себе оттого, что отец ведёт себя так вульгарно, что на лице его написано столько самодовольства, что он уверен: предоставить сыну женщину есть выражение любви и широты взглядов. Женщина рассыпала кокетливые ужимки, приоткрывая губы и перебирая длинными ногтями кончики приставших к щекам волос. Подросток посмотрел на серебряный браслет у неё на щиколотке, на её икры, колени, бёдра, груди, ложбинку между ними, ключицы. У основания собранных в конский хвост волос был приколот искусственный алый гибискус, что выглядело довольно смешно, но, если бы на улице его окликнула такая женщина, подросток просто подскочил бы от счастья. А сейчас это всё закручено на деньгах, это сделка, и всё.

— Я сейчас занят, у меня дела. — Подросток опустил глаза на жука, передние лапки которого всё ещё шевелились, хотя из раздавленного тела выливалась какая-то жидкость.

— Ну что ж, тогда на свидание со мной? — Хидэтомо, не зная, что ему делать с деньгами в руке, обмахивал ими лицо. — Вот ведь паршивец! Корчит из себя! Ломается, нос воротит, будто у него и впрямь в штанах что-то есть! Нарочно просил шефа мыльных заведений, чтобы он познакомил с женщиной, которая пришлась бы по вкусу мальчишке. Он-то наверняка думает, что это моя женщина, вот и взбрыкнул… — Хидэтомо вдруг понял, что на него смотрят и Сугимото, и Кавабата, и женщина. Он колебался: то ли рассмеяться, то ли ударить сына.

Женщина потирала ладонями выставленные голые колени, взгляд её перебегал от отца к сыну и обратно.

— И какие же у тебя дела?

— Договорился встретиться с друзьями.

— Сказано же тебе, чтобы больше не виделся со своими дружками-насильниками. — Хидэтомо избрал этот путь — унизить сына и тем самым сохранить своё лицо.

— Вот, врачебное заключение. — Подросток положил на стол медицинские справки Михо. — Думаю, что они не станут сообщать в полицию.

Этим он заткнул отцу рот.

Хидэтомо чувствовал не столько гнев, сколько неловкость из-за глупого положения, в котором оказался. Никакого толку от детей, и почему все они вышли такие убогие? Ведь вы, детки, сами виноваты. А этот вообще ненормальный. Говорят, что переходный возраст, но ведь он же не просто ведёт себя как все в его годы, когда натыкаются на стену, за которой взрослая жизнь. Этого понесло в обход, и теперь он невесть куда забрёл: стоит на мосту над магистралью, смотрит сверху на взрослых и насмехается. Если он не понимает, что с ним имеют дело лишь по необходимости, то придётся когда-нибудь раз и навсегда поставить его на место. В голове Хидэтомо вдруг всплыло видение: он лежит на пляже в Чечуто и всё его тело купается в лучах летнего солнца. Он уселся на диване поудобнее, захотелось немедленно уснуть.

— В тот вечер я же тебе дал деньги. Там был миллион, не так ли? Из этих денег оплатишь больницу и расходы на жизнь в следующем месяце. Ах, ну да — ты просил эти деньги в долг и теперь тебе не хватит?

— Мне уже не надо. Я пошёл.

— Ну, как знаешь. Да, вот ещё, что с той клюшкой для гольфа?

— Дома она.

Подросток шагнул к двери и по дороге обернулся к Сугимото:

— Как собаки?

Сугимото, сдерживая дыхание, чуть слышно ответила:

— Усыпили.

Приближающаяся скоростная электричка Токио — Иокогама прогремела, словно хохот подростка, и удалилась.

Прежде чем достать из кармана ключи, подросток протянул руку и попробовал нажать на дверь. Так и есть — не заперта. По дому гулял прохладный сквознячок, предвещающий беду. Брата, который всегда слышал его шаги и поджидал, стоя в прихожей, на этот раз не было. Подросток чувствовал, что так оно и будет, но нельзя было не отвезти Тихиро в «Золотой терем», пока брат спит, иначе он поднял бы большой скандал. Наверное, он выскочил на улицу в поисках Тихиро. Когда он распахивал дверь в ванную или туалет, ему мерещилось мёртвое тело убитого грабителями брата. Удары сердца бежали по рукам до кончиков пальцев и стекали с них, подобно электрическим разрядам, отчего весь дом наполнялся грозовой атмосферой. Коки не было и за фортепиано, хотя оно стояло открытым. Подросток поднялся в комнату брата. Аудиосистема ещё не успела остыть, Коки мог быть где-нибудь дома. Подросток распахнул все двери на втором этаже. Столько раз ему было сказано, чтобы он не ходил один на улицу, но он всё же не послушался. Распираемый нарастающим гневом, подросток сбежал по лестнице вниз и выскочил из дома.

Рассекая тёплый прогретый воздух, он сбежал с холма и помчался по торговой улице Мотомати, но при виде гигантского кресла-качалки перед магазином мебели притормозил. Он вспомнил, что обещал купить его, и замялся в нерешительности, не зная, купить ли прямо сейчас. Однако, решив, что первым делом надо найти брата, он пошёл мимо магазина дальше. Пройдя всю улицу Мотомати до конца и оказавшись под эстакадой скоростного шоссе, подросток остановился, потрясённый тем, как трудно в этом городе отыскать человека. Он не сможет найти брата, который ходит где-то по улочкам, переплетающимся наподобие нитей в ячейках сети. Подросток запрокинул лицо к небу. В его сторону медленно плыло облако в виде военного линкора, и в тот самый момент, когда оно проходило над головой, подросток потерял решимость бежать куда-то наобум, ведь это было всё равно что шарить в тёмном облаке. Он направился к полицейской будке на улице Мотомати.

— Мой старший брат пропал. — В полном противоречии с отчаянием, которое испытывал подросток, голос прозвучал ровно, безо всякой интонации.

— Старший брат? А сколько ему лет? — Полицейский, насторожившись, вскочил, рука метнулась к пистолету на поясе. Неясна была, конечно, и ситуация с пропавшими старшим братом, но не только: больше хулиганов и преступных групп полицейский опасался несовершеннолетних, учеников средней и старшей школы. Всякий раз, когда, совершая обход, он видел скопление подростков, тело его сразу приходило в состояние готовности.

— Ему восемнадцать, но он болен, брат не может ходить по улице в одиночку. Разговаривает он нормально, но считать и ориентироваться в пространстве не умеет. Опасно то, что он совсем не боится чужих и может пойти за кем угодно. Если его поскорее не найти, он может попасть под машину, упасть в реку или в море… Одним словом, я очень вас прошу поскорее его отыскать. У брата синдром Вильямса, он инвалид.

— Вот как, значит, это то же, что потерявшийся ребёнок. Лучше всего, если кто-то его приведёт, а может, повезёт и патрульные его заметят во время обхода. Ну ладно, спрошу, не слышно ли о нём на других постах. — Полицейский позвонил в три ближайшие постовые будки, но туда никаких сведений не поступало.

— А разве полиция не ищет тех, кто пропал?

— Для этого у нас нет времени, людей не хватает.

— Даже если брата не будет дома несколько дней?

— В этом случае вам остаётся лишь подать заявление о пропаже человека в полицейское управление квартала Кага. Но это ещё не будет означать, что полиция начнёт поиски. Мы ничего не можем предпринять, разве только он окажется замешан в каком-то происшествии или что-то дадут опросы подозреваемых, а иначе приходится только ждать. Может быть, он уже дома?

— Я же вам говорил, он не может ориентироваться в пространстве!

— Не надо кричать. Вот здесь напишите имя и фамилию вашего отца, а также брата, потом адрес, телефон. Если что-то появится, мы вам позвоним.

Полиция, которая обязана охранять жизнь и спокойствие людей, бросает на произвол судьбы тех, кто действительно попал в беду, — да полиция умеет только копаться в пустяковых нарушениях!

— Верно, он, может быть, уже дома. — Подросток отложил ручку и встал. — Прошу прощения, что поднял столько шума. Если до вечера не найдётся, посоветуюсь с отцом, и мы отнесём заявление в управление квартала Kara. — Подросток выпалил всё это на одном дыхании, не давая собеседнику возможности вставить хоть слово, после чего коротко поклонился и вышел.

«Что там ориентация в пространстве, когда у людей утрачено другое, гораздо более важное чувство…» — думал подросток, стоя в оцепенении на дороге, поднимающейся по склону среди роскошных особняков. Яркие солнечные лучи в разгар лета вредны не только для глаз и кожи, они могут остановить сердце. Вероятно, эти опасения заставляли здешних обитателей не покидать свои дома, и на улице не было ни души. Наверное, в своих занавешенных шторами и охлаждённых кондиционерами комнатах они ждут, когда зайдёт солнце и можно будет ничего не делать, «потому что уже вечер». В этой округе живут не выносящие солнца люди, которые ждут чего-то, но и сами забыли, чего ждут. Подростку казалось, что именно здесь, а не в квартале Коганэ, укрываются неизвестные злодеи. В голове у подростка мелькнул образ брата, он увидел его со спины: ковыляющей походкой брат брёл по расходящимся лучами улицам. Он шёл на голоса насекомых и шум ветра, на запах Тихиро, всё шёл и шёл без конца. А через год он возвращался из своего долгого странствия. Эти фантазии принесли подростку удовлетворение, его покрытое каплями пота лицо скривилось в улыбке. Когда-нибудь он хотел бы вместе с братом оказаться в таком месте, где на триста шестьдесят градусов вокруг не будет ни одного здания и где не нужно будет ориентироваться в пространстве. Какой в этом смысл, если не знаешь, где ты находишься и куда хочешь идти? Ведь если даже ты можешь добраться до цели, но не представляешь, в чём твоя цель, то ты всё равно что бессилен. На самом-то деле потерявшимся ребёнком чувствовал себя он сам, и под действием странной мании, что кто-то его разыскивает, он стал вертеть головой, оглядываясь по сторонам на этой затихшей, сонной улице. Если в детстве ему случалось заблудиться в квартале Коганэтё, то не Канамото, так кто-то другой непременно приводил его в закусочную «Золотой терем» или в патинко «Дворец драгоценных шариков». Но разве теперь кто-нибудь ищет его, чтобы отвести в безопасное место? Подросток вздрогнул, представив себе, что и его имя может оказаться в компьютерных файлах полицейского управления, в заявлении о пропавшем без вести.

Во всяком случае, со всеми что-то не так, и люди лишь ждут, когда им сообщат название болезни. Можно классифицировать людей по-разному — по цвету кожи, вероисповеданию, но неизбежно приходит время, когда людей делят по медицинскому диагнозу.

Подросток вдруг рванулся бежать. Высоко поднимая колени и работая согнутыми локтями, он перепрыгнул через забор, влетел через прихожую в гостиную и, словно цирковой тигр, прыгнул в кольцо оконной рамы, сразу оказавшись у себя в комнате. Предаваясь этим фантазиям, он мчался изо всех сил.

Когда, распахнув входную дверь, подросток ворвался в прихожую, Михо от одного его вида вытаращила глаза. Он задыхался, рубашка и волосы были совершенно мокрыми, лоснящееся от пота лицо пылало, взор был обращён внутрь и выражал полную опустошённость.

— Что случилось?

— Коки не вернулся? — Согнувшись пополам, подросток пытался восстановить дыхание.

— А почему ты спрашиваешь?

— Значит, нет… — Разувшись и пройдя в коридор, подросток наконец заметил гипс на левой ноге сестры и костыли, тут только он впервые взглянул ей в лицо.

Оба глаза были обведены чёрными кругами синяков, ещё не перешедших в фиолетовую, голубую и жёлтую гамму.

— А разве они не положили тебя на неделю? Я как раз собирался завтра навестить…

— Да я с сиделкой повздорила! Они же с больными сюсюкают, как с младенцами: «Ой, глазки открылись… Сейчас лёд сменю…» — и всё такое. Раздражает, что они строят из себя мамаш. Вчера на вечернем обходе медсестра мне: «Помоем завтра волосы. Когда будете готовы — позовёте». Я утром встала, всё приготовила, вызываю звонком дежурную сестру — а там уже другая, и она говорит, что голову нельзя мыть ни в коем случае. Ну, это меня достало!

Сестра, которая всегда носила мини на двадцать сантиметров выше колена и даже ещё короче, впервые была в колыхавшейся длинной юбке в складку — это чтобы спрятать гипс, не иначе. Из-за того что передние зубы у неё были сломаны, она произносила слова глухо и неразборчиво, но всё равно, точно пьяная, говорила без умолку, однако подросток не увидел в этом ничего странного.

— Нехорошо с моей стороны просить тебя об этом, но всё-таки сходи, пожалуйста, завтра со страховкой в больницу, рассчитайся — ладно? И спроси там, когда мне прийти на осмотр. Уж извини, что прошу тебя…

Подросток, не говоря ни слова, взял телефонную трубку и нажал кнопки. Канамото откликнулся сразу.

— Сестра повздорила с медсестрой и вернулась домой. Хочу, чтобы ты завтра зашёл к нам за страховкой.

Канамото нахмурился от этого не допускающего возражений тона и горько усмехнулся над самим собой, так радовавшимся, что на днях подросток позвонил ему спустя три года и обратился за помощью, — уж он бегал высунув язык, чтобы устроить Михо в больницу. «Значит, завтра». Он уже собирался повесить трубку, но вспомнил про клюшку для гольфа.

— У меня та клюшка, которую ты дал, занесу её завтра, когда приду за страховкой.

— Мне она ни к чему, оставь себе.

— Я гольфом не интересуюсь. — По лицу Канамото пробежало такое выражение, словно он по ошибке разжевал пилюлю, которую следовало держать под языком. «Дети вырастают, и то, что они меняются, вполне естественно, но неужели до такой степени? Вот ты смотришь, как ребёнок пытается провести прямую линию. У него получается какая-то загогулина, ты с трудом удерживаешься, чтобы не сделать замечание, но ведь ребёнок-то уверен, что чертит прямую, он ничуть в этом не сомневается — и как же ему скажешь? Вот и тут так же. Ну что поделать, дети уж так устроены, что не умеют ходить по прямой», — уговаривал себя Канамото. — И всё-таки я её верну.

— Я же сказал: дарю!

— В самом деле? Ну, тогда оставь страховку хотя бы в офисе «Вегаса». Я за ней зайду.

Повесив трубку, подросток опустился на диван, вытащил край заправленной в брюки футболки, вытер с лица пот и простонал:

— Ну где же он?

— Да погулять пошёл, наверное, — беспечно отозвалась Михо.

— А если он не вернётся? Что мы будем делать? Я же сожгу этот дом, если он не вернётся!

— Ну, на такое ты не способен, — засмеялась Михо, но, заметив на лице брата бесстрастное выражение, отторгающее, словно опущенные ворота крепости, она вспомнила, как младшеклассниками они вдвоём играли в поджог.

Сначала они просто строили домики из бонбоньерок и коробочек из-под мыла, поджигали их и на игрушечной пожарной машине спешили тушить — такая вот, старая как мир, детская игра. Но скоро она надоела, им стало мало этого, и они начали выносить во двор для сжигания деревянные безделушки и складные стулья. Потом дело зашло ещё дальше, они несколько раз ходили даже в соседние кварталы, чтобы прокрасться в сад какого-нибудь пустующего на вид дома, бросить в собачью конуру горящую бумагу и убежать. Однажды, не в силах удержаться от желания посмотреть на устроенный пожар, они переждали минут пятнадцать на детской площадке и вернулись посмотреть: оказалось, что ни одна собачья конура не загорелась.

— Уже не горит, — разочарованно заявила Михо.

— Почему не горит? — сверкнул глазами на сестру подросток, которому тогда только-только исполнилось семь лет.

— Потому что пожара не получилось…

— В следующий раз я обязательно сделаю пожар!

На следующий день подросток вынес с кухни бумажный стаканчик с растительным маслом и вместе с Михо отправился высматривать подходящий дом уже в другом квартале. Взгляд подростка привлекла новенькая синебелая конура с привязаной маленькой собачкой породы сиба. «Здесь», — шепнул он Михо, перелез через живую изгородь и поманил сестру. Она указала пальцем себе под ноги, подразумевая, что останется на месте и будет сторожить. Подросток скрылся за изгородью, а Михо, делая вид, что заблудилась, топталась взад-вперёд на дороге, готовая в любой момент сорваться с места и бежать. Когда прошло несколько минут и она уже больше не могла сдерживать дрожь в коленках, она решила, что его, конечно же, поймали и надо бежать, но в этот самый миг из сада выскочил подросток. Оба побежали со всех ног, а когда завернули за угол, то метров через сто остановились.

— Был пожар?

Подросток радостно улыбнулся и кивнул.

— Врёшь!

— Правда. Пошли посмотрим. — Подросток спрятал пустой картонный стаканчик в тени под телеграфным столбом и как ни в чём не бывало повернул назад.

Когда показалась изгородь, Михо оглушил собачий лай и крики какого-то мальчишки, он плакал и звал на помощь. Они прошли мимо участка, искоса на него поглядывая, и взгляд Михо поймал картину того, как женщина-домохозяйка тщетно пыталась приблизиться к охваченной пламенем конуре, — в ужасе Михо побежала. Оглянувшись, она увидела невозмутимо шагающего сзади подростка.

После того случая они оба не заговаривали больше о поджогах, всё забылось, но, когда по соседству случился небольшой пожар и вокруг этого подняли много шума, Михо наполовину в шутку спросила:

— Кадзу-кун, уж не ты ли?

— Не я. Уверен был, что это сестричка Михо, разве нет?

При этом подросток достал из кармана отцовскую зажигалку «Данхил» и с улыбкой стал ею щёлкать, то зажигая, то гася пламя.

Даже сейчас, когда от него приходится ожидать чего угодно, он не станет поджигать дом, Михо была в этом уверена. Она потянулась почесать ногу под гипсом. В этот момент подросток выдернул из газетницы журнал «Гольф», который выписывал отец, разодрал его пополам, моментально поджёг вынутой из кармана стоиенной зажигалкой и бросил под ноги Михо. Михо разинула в удивлении рот, пронзительно взвизгнула и принялась гасить пламя, стуча горящим журналом об пол.

— Ты что делаешь? С ума сошёл?

Подросток слизнул с верхней губы повисшую каплю пота, повернулся к сестре спиной и вышел в коридор. Закрывшись в ванной, он открыл кран, и шум воды слышался ему как громкий гул неодобрения. Даже когда он выключил воду, этот гул не прекратился. Он снова открыл кран, разделся, влез в ванну и, обняв колени, закрыл глаза. Колыхаясь в коконе горячей воды, он захотел спать, словно младенец во время первого в жизни купания. Но ему уже не стать опять таким же мягким новорождённым существом, уже поздно, ему придётся закостенеть в этом теперешнем виде, и погружаться он может лишь внутрь себя самого. Сквозь сомкнутые веки подросток слышал, как прозвенел входной звонок и по коридору застучали чьи-то шаги.

— Вернулся! Человек, который его привёл, кажется, сосед.

Вместе со стуком в дверь он услышал голос Михо, поэтому открыл глаза, вышел из ванной и, обмотав бёдра банным полотенцем, направился в коридор.

В прихожей стоял незнакомый мужчина средних лет, он держал за руку Коки.

— Он, знаете ли, на станции Исикаватё стоял перед турникетом. Похоже, не умел купить билет. Я живу от вас через три дома, в лицо-то его знаю. Идти мне всё равно в эту же сторону, я и окликнул его, мол, пошли вместе домой, а он — посмотрите, вон как вцепился в мою руку, — так и пришли.

— Не знаю, как вас благодарить, спасибо огромное! — Михо опустила голову в поклоне.

— Хорошо, что снова дома, верно? — Мужчина высвободил свою правую руку и, хлопнув ею Коки по плечу, вышел.

Коки поднял затуманенные, невидящие глаза и, ни слова не говоря, стал медленно взбираться по лестнице.

«Ходил искать Тихиро» — эта мысль острой болью ударила подростка в грудь. Он вспомнил, что одна из уволенных экономок рассказывала как-то Хидэтомо про сына её знакомых, больного аутизмом. Когда он вступил в пору созревания, то стал трогать молодых женщин в автобусе и в электричке, преследовать их на улице, так что измучившейся с ним матери пришлось обратиться за советом к врачу. Врач посоветовал, чтобы он раз в неделю, в определённый день, занимался самоудовлетворением, и рекомендовал его этому научить. Экономка сказала: «В возрасте двадцати четырёх — двадцати пяти лет это обычно проходит само собой», на что Хидэтомо расхохотался: «Это вы к тому, что я его должен обучить?» Экономка вспыхнула и пошла на кухню мыть посуду, на том разговор и закончился. Однако тайком подслушавший этот диалог подросток решил, что надо посоветоваться с Канамото и отвести Коки в банный салон или ещё куда-то в этом роде.

— Если я уйду из дома и стану жить одна, сколько ты будешь давать мне каждый месяц?

— А сколько тебе надо?

— Ну, сто тысяч, я ведь буду подрабатывать.

Подросток каждый месяц получал от отца пятьсот тысяч иен на домашние расходы, но если возникала необходимость, то, приведя убедительные доводы, он мог попросить и больше. Если речь идёт о ста тысячах, то Уложиться можно, только вот пойдёт ли сестре на пользу, если он станет давать ей деньги? Этого он не знал.

— А «подрабатывать» — это что? Продаваться?

— Ты прямо как отец спрашиваешь…

— Если ты пообещаешь, что не будешь торговать собой, можно подумать. В месяц сто тысяч. А если больше нужно будет, то скажешь, я всегда постараюсь что-то сделать.

— Ты серьёзно? И что, денежный залог, чтобы снять квартиру, тоже оплатишь?

— Сколько?

— Наверное, тысяч пятьсот. Но с этим пока можно не спешить. А вообще, у меня денег нет совсем, так что сейчас ты уж дай мне двадцать тысяч, ладно? — Голос Михо вдруг стал совсем детским.

Надо не деньги давать сестре, а понять и принять то, что она считает в жизни важным, только ведь она, похоже, и сама не знает, что для неё важно. А раз так — придётся отыскать для неё то, чем она могла бы дорожить. Смутная тревога сестры была понятна подростку. Она не видит в себе самой ничего стоящего и потому цепляется за статус девчонки-старшеклассницы, бросаясь на всё, что сколько-нибудь популярно в этом кругу. Но три года в старших классах пролетят — и не заметишь, а там тебя ждёт второй десяток, и дальше будешь только стареть, больше ничего. Страшно даже не то, что постареешь, а то, что доживёшь до двадцати лет, так и не открыв в себе никаких достоинств. Именно от этого ужаса быть брошенными в омут взрослой жизни они сейчас веселятся напропалую. Но должно же быть хоть одно какое-нибудь приобретение, ради которого стоит без страха перевалить второй десяток? Размышляя об этом, подросток поднялся к себе и вытащил из-под матраса пять десятитысячных бумажек.

Взяв деньги, Михо навалилась на свой костыль и открыла застёжку сумки, чтобы их туда засунуть. Она уселась в прихожей на порог и, натянув на правую ногу сандалию без каблука, а на левую, с гипсом, — больничный тапок, поднялась. Она и сама, наверное, не осознавала, зачем надо уходить из дома на костыле, которым она и пользоваться ещё не привыкла. Но пусть даже врач сказал бы ей, что, если она не полежит какое-то время дома, ногу придётся ампутировать, всё равно она ушла бы. Она пойдёт в караоке, будет пить там сладковатый слабый коктейль с кальписом, курить и разговаривать. Мужчины вряд ли клюнут на неё сейчас, с её сломанными передними зубами, синяками на лице и ногой в гипсе, но это и неважно: чем терпеть унижения дома, лучше уж за его порогом самой ушибиться в большом мире. Опираясь на костыль, но с высоко поднятой головой. Михо вышла из дома.

Время сбилось. Может быть, оно, подобно сжатому воздуху, стало плотнее. Если не подчиняться диктату времени, то кажется, что единственным повелителем остаётся лишь собственное естество. Отныне он будет жить по собственной свободной воле, он сможет есть, когда проголодался, и чувствовать усталость, когда ему захочется отдыха. Переодевшись в пижаму, подросток босиком спустился в подполье. Он уселся на кожаный диван, на котором всегда сидел отец, и почувствовал себя совершенно счастливым. Его опьянило ощущение победы — он занял эту крепость, этот маленький отцовский замок. Задержавшись взглядом на витрине, где были выставлены мечи, подросток почуял, как собираются воедино все разбросанные по его организму частички силы. Он поднялся и вынул один клинок. Уменьшенное отражение его лица каплей скользнуло по лезвию, хотя он не сделал ни малейшего движения руками либо головой. Меч словно затянул его внутрь себя, они стали единым целым. В одно мгновение под кожу прошёл луч, осветивший всё внутри, до последнего уголка, и вспышка холодного белого пламени, не похожая ни на слова, ни на безмолвие, а лишь на священную музыку сфер, подняла подростка на недосягаемую высоту.

— Что это ты здесь делаешь?

Обернувшись, подросток увидел стоявшего перед распахнутой дверью отца. Подросток открыл рот, но непослушный язык не смог произнести ни слова.

— Ну и что всё это значит, ты решил мне подражать? Напрасно старался. Положи меч на место.

Голый клинок в руках подростка оставил Хидэтомо невозмутимым, он холодно и презрительно посмотрел на сына, как на одного из своих нерасторопных подчинённых. Проследив глазами, как подросток вложил меч в ножны и убрал в витрину, Хидэтомо достал из шкафа домашний халат и бросил его на кровать. Вытащив из ящика комода пижаму, он ухмыльнулся:

— Будем как сладкая парочка…

Месяца три назад подросток купил две одинаковые пижамы, брату и себе, а экономка Симамура перепутала и положила одну пижаму к отцу. Подростку не хотелось видеть отца в такой же пижаме, как у него самого. Он направился к двери, но отец, как будто нарочно рассчитав время, когда он уже потянул за ручку, произнёс:

— А как ты сюда вошёл?

— Открыто было, — тихо ответил подросток.

— Ты что, хочешь сказать, что я ушёл и не запер дверь? Может, ещё скажешь, что я оставил дверь распахнутой?

Подросток не думал, что отец его ударит, но всё же, что ему предпринять в этом случае? Он ещё не был уверен, что у него хватит сил сопротивляться, ведь, несмотря на одинаковый рост, разница в весе между ними была значительная. Подросток весил не больше пятидесяти килограммов.

— На меня ты не похож, ты весь в мать. Чем больше на тебя смотрю, тем больше замечаю: и глаза, и нос, и рот — точная копия матери.

Липкие слова, точно пиявки, заползали в уши подростка. Раз не будет бить, так уж поорал бы… Когда подросток взялся за дверную ручку, за спиной послышался щелчок пальцев.

— Дверь была закрыта!

Чего этот тип добивается? Подросток устремил взгляд отцу под ноги, на засохшее пятно рвоты.

— Ну, что скажешь? Я запирал дверь, это точно. Действительно, с похмелья я ушёл тогда, оставив дверь открытой, но вечером вернулся и подобрал ключ, который тут валялся. Я уверен, что запер после этого дверь.

Ясно, у него мозгов не хватает. Раз уж так уверен, чего спрашивать? Я виноват — ну давай, наказывай скорее. Он просто не знает, как надо наказывать. Ему кажется, что упрекать, насмехаться — это и значит наказывать, но он ошибается. Раньше все родители знали, как наказывают детей. Кулак, плётка, темнота, холод, голод — вот это наказание. А унижать плоскими бессмысленными словами — это издевательство, и больше ничего. Подросток собирался твёрдо стоять на том, что дверь была не заперта, но переменил тактику:

— Ну, раз так, значит, дверь была закрыта.

— Вот, в таком случае — как ты вошёл? — Хидэтомо растерянно озирался с видом охотника, упустившего верную добычу.

Когда, признав свою вину, ищут путей к примирению — это понятно, но подростку такое не по силам, потому что он не считает себя виноватым. А отец ведь и не ждёт искреннего раскаяния, ему достаточно, чтобы подросток прикинулся, а он этого ни за что не сможет. Дети вообще-то все врут с лёгкостью, он тоже. Но если приказывают соврать, он не станет. Как он сюда попал? Раз уж он вошёл в комнату, которая была заперта, значит, открыл замок при помощи отмычки или сделал дубликат ключа — одно из двух. Пусть бы отец поговорил с ним так: «Ты тайком сделал копию ключа — значит, хочешь приходить сюда, когда тебе нравится, так бы и сказал. Если бы ты папу об этом попросил, он сам сделал бы для тебя ключ». Тогда подросток охотно тут же попросил бы прощения. Извинись, и тебя простят — это обычные отношения между взрослыми, между равными. Только у равного, если он совершил проступок или ошибку, можно требовать извинений. Взрослый всегда требует от ребёнка раскаяния, заранее простив его. Требовать извинений, как будто ребёнок ещё не прощён, — значит просто прикидываться, навязывать ложь. Лишившиеся возможности наказывать своих детей взрослые ласково их увещевают, ненавидят или орут, но не более. А дети в попытке защитить свой хрупкий мир прислушиваются к малейшей нотке в голосе взрослых и отлично различают интонации.

— Приготовить что-нибудь выпить?

— Ты что, гомик? Здесь тебе не бар для голубых, сам скажу, когда захочу выпить.

Сегодня он сам на себя не похож, обязательно хочет загнать в угол. Может, заметил пропажу денег из сейфа? При одной мысли об этом у подростка загорелись подошвы, и он переступил с ноги на ногу. А может, отец следит не только за сестрой, но и за ним? Так и есть! Не намерен ли этот человек, всегда открыто демонстрировавший свою расчётливость, тщеславие, сластолюбие и вульгарность, показать себя с новой стороны, с которой подросток его ещё не знал? От таких опасений у подростка стало больно в груди.

— Про ключ поговорим позже, а сейчас принеси клюшку для гольфа, — тихо, почти шёпотом произнёс Хидэтомо.

Странно, но тому, что отец поймал его на лжи, подросток совершенно не придал значения, он никак не мог понять: зачем его загоняют в угол? Если соврать сейчас, то лучше по-крупному: клюшка была у него в комнате, а теперь её нет, наверное, украли, завтра надо сообщить в полицию. Или лучше просто: исчезла, в таком ответе есть скрытый смысл.

— Эта клюшка стоила полтора, а то и два миллиона. А сколько стоит меч, с которым ты недавно забавлялся, — как думаешь? Это же «Бидзэн Осафунэ Нагамицу», он стоит десять миллионов иен! Пошёл за клюшкой, быстро.

Посмотрев на отца, подросток попытался одними глазами сказать ему: а что, если я вошёл сюда, сделав дубликат ключа, а клюшки у меня сейчас нет? Подросток решил, что во что бы то ни стало будет молчать.

Молчание длилось долго. Не в силах сдерживать злость и раздражение, Хидэтомо несколько раз кривил лицо, словно его сводило судорогой, и наконец не выдержал и первым открыл рот:

— Я велел принеси сюда клюшку, живо! Все оправдания потом. Если бы ты сказал правду, я бы тебя простил, Кадзуки. Сегодня я хочу с тобой поговорить серьёзно.

в том числе и о школе. Что ты сам в конце концов думаешь? И в зависимости от того, что ты мне скажешь, я приму меры. Собираюсь попросить директора школы, чтобы тебя взяли в общежитие. Ясно? Там житьё не сахар, иногда бывает хуже, чем в исправительной колонии. Ну давай, иди быстро за клюшкой.

Угроза была неожиданной, подросток вышел из подпольного помещения пошатываясь, словно от сотрясения мозга, и поднялся к себе. Что всё это значит? Его собираются поселить в доме школьного инструктора по физкультуре? Вспомнилось, что после случая с изнасилованием отец заговаривал о том, чтобы нанять домашним учителем студента-каратиста из университета Кокусикан, в голове мелькнуло и лицо Исодзаки, тренера школьного клуба регби. Этот Исодзаки отлично знает, как держать людей в страхе при помощи грубой силы. Если бы отец не был правой рукой у главы совета директоров, подростка наверняка избивали бы до полусмерти, угрозы такие он слышал не раз. Если его отправят жить в доме у Исодзаки, то лучше уж умереть. Придётся не только каждый день ходить вместе с ним в школу, но и стать членом команды регби, а там его ждут адские муки и унижение. Даже в свободное время регбисты будут сопровождать его повсюду на манер телохранителей, и, если он хоть на йоту нарушит требования Исодзаки, его неизбежно покарают, да так, что в другой раз сделать то же самое уже не захочется. Остаётся только попросить Канамото, чтобы он принёс клюшку. Не думая о том, что будет после, подросток бросился к телефону и набрал номер Канамото, но в ответ доносились только гудки.

Даже если человек охвачен ужасом, он надеется спастись и, загнанный в клетку страха, выжидает момент для побега. Но подросток уже перешёл эту черту и поддался панике. В момент, когда он повесил трубку, блеснула вспышка света, сменившаяся полной темнотой, в которой произошла смена декораций. С каждым взмахом ресниц глаза подростка, словно лучи карманного фонарика, выхватывали то вазу, то электрический шнур, то настольную лампу, а когда он оказался в кухне, взгляд упал на сковородку, фруктовый нож, кухонный тесак. Вернувшись в гостиную, он ощутил себя в ауре неизъяснимого душевного подъёма и твёрдой решимости. Все колебания отпали без следа, поднимавшаяся изнутри сила, которую ничем уже нельзя было сдержать, бросила его вперёд, и он соскользнул в тишину. В тот момент, когда он схватил вазу, рухнули последние преграды. Правой рукой прижимая к себе вазу, он спустился по лестнице в подполье, открыл левой рукой дверь, плечом протиснулся и закрыл дверь изнутри. Щелчок замка был последним звуком, который он слышал, дальше стали не слышны даже удары собственного сердца. Отец как раз снимал брюки. Без колебаний приблизившись, подросток ударил его вазой, целясь в затылок. Ваза развалилась, а запутавшийся в штанинах отец рухнул, держась за голову. Поднявшись на колени, он распрямил верхнюю часть туловища и обернулся на подростка, но тот, ещё быстрее, чем отец успел испугаться, распахнул стеклянную дверцу, вынул меч и вытащил его из ножен.

Бежать? Остановить грозным взглядом? Но это же сын, наследник, и отец вздохнул поглубже, чтобы успокоиться, вернуть себе рассудительность и уговорить подростка, но перед ним стоял кто-то совсем чужой, кого он прежде никогда не видел. Ещё раз набрав побольше воздуха, чтобы окликнуть сына по имени, он увидел сверкнувшую дугу. Меч разрубил плечо. Хлынула кровь. Колени подломились. Тело накренилось набок. От боли и потрясения конечности парализовало, силы уходили из каждой клеточки тела. «Он убьёт меня!» Уцепившись за дверную ручку, он почувствовал, что плечо жжёт, словно огнём, и ткнулся лбом в дверь. Хидэтомо поднял глаза на сына и хотел крикнуть, но звук не вылетал из горла, оно было залито горячей кровью. Всё ещё пытаясь издать крик, Хидэтомо продолжал недоумевать, как это сын его зарезал. Поверить в это было невозможно, но то, что умирает, он уже понимал. Глаза были открыты, но поле видимости сужалось и заплывало туманом, потом стало совсем ничего не видно.

В попытке сбросить навалившуюся на тело смерть ноги дёрнулись, и тут же меч пронзил бедро. Сердце подпрыгнуло, как от мощного электрического разряда, и ноги вытянулись, словно за них тащили.

Ноги всё ещё мелко подрагивали. Грудь высоко вздымалась вместе с ударами сердца, и подросток, увидевший в этом угрозу сопротивления, полоснул по шее — хлестнувшая из артерии кровь усеяла брызгами стену. Целя в сердце, подросток ткнул куда-то в живот, потом ещё раз, в сердце, потом вытащил меч и снова воткнул — он уже задыхался и потому заглянул отцу в лицо. Уже мёртв или ещё живой? Он колебался: проверить ли пульс на запястье или, приложив ухо к левой стороне груди, послушать сердце? Вытекавшая из тела кровь расползалась по полу и медленно подходила к его подошвам. Подросток с ногами залез на диван и опустил глаза на отца, на его лицо. Черты его сливались с пятнами крови, пропитавшиеся кровью волосы были совершенно чёрными и затвердели. Несколько минут, может быть даже больше десяти, подросток не мог отвести глаз от этого зрелища. Он протянул руку и прикоснулся — тело было ещё тёплым. Сжав запястье, он потянул — сопротивления не чувствовалось. Отдёрнув руку, он спустил с дивана ноги, стараясь не наступать в лужу крови, и снова заглянул в лицо, прислушиваясь. Слышно было тихое журчание крови. Сердце всё ещё работало, но не для того, чтобы кровь расходилась по сосудам, а чтобы она вытекала из тела. Подросток колебался, ударить ли ещё раз в сердце, которое продолжает биться, и ему вдруг стало смешно. Его заставили умолкнуть белые волокна мяса, выглядывавшие из раны на предплечье, которую он не помнил, когда нанёс. Вдруг ему пришла в голову одна мысль, и, приложив к ране мизинец, он намочил его в крови и лизнул. Во рту распространился знакомый вкус, ему почудилось, что он отдохнул в тепле и покое и теперь в нём бурлит, ударяя в голову, новая кровь, а с нею и новые силы.

Рукой, которая ещё помнила, как сжимала меч, он отодвинул диван и ковёр, открыл люк и залез внутрь.

Вытащив коробку и дорожную сумку со слитками и пачками денег, он освободил тайник. Выбравшись из него, он взял труп под мышки и поволок, но поскользнулся в луже крови и чуть не шлёпнулся на зад. Это заставило его действовать иначе: на этот раз он ухватился за щиколотки и, подтащив тело к люку, бросил его в тайник. Кажется, из всех ран, какие были, хлынула кровь, у подростка впервые перехватило горло от её запаха, все волоски на коже встали дыбом, и вместе с позывом рвоты к горлу подступил комок не то ужаса, не то отвращения. Чтобы сдержать его, подросток обеими руками зажал рот.

Закрыв крышку люка, подросток снял с себя промокшую в крови пижаму, вытер о пижаму ноги и поднялся наверх, чтобы вернуться в подполье с пластмассовым ведром, полиэтиленовыми мешками для мусора, большими и маленькими полотенцами. Надо было избавиться от крови и всего, что ею запачкано. Он обвёл комнату взглядом, размышляя, с чего начать, и на глаза ему попался меч, валявшийся в луже крови у его ног. Подросток взялся за рукоять и, оглядевшись по сторонам, заметил ножны, подхватил их и вышел из комнаты. Он зашёл в ванную, полил меч и ножны шампунем, ополоснул, стёр с клинка влагу, убрал в ножны и вернулся в подполье.

Прополаскивая в ведре пропитанные кровью полотенца, он отжимал их и оттирал пятна с пола и стен. Бросая в мешок для мусора завёрнутые в полотенце осколки разбитой вазы, он подумал, что утром надо будет собрать кусочки поменьше пылесосом. Оглядевшись по сторонам, он нигде больше не заметил следов крови, но всё-таки ещё раз отжал полотенце и как следует протёр пол. Выпрямившись, он посмотрел на кровать, и тут в глаза бросились кровавые пятна. Он снял простыню и наволочку, потом сунул в мусорный мешок и подушку, поскольку кровь прошла через наволочку, следом в мусор отправилась маленькая подушечка и тапки. Неосознанно потирая ладони, он заметил, что отросший ноготь окрасился в алый цвет, под ним была кровь. Подросток опустил глаза на щели между плитками коврового покрытия и плотно сжал зубы: предстояла очень тщательная работа. Мобилизовав все свои знания о том, как уничтожить следы крови, чтобы их не проявила реакция на люминол, он пришёл к выводу, что прямо сейчас не сумеет с этим справиться. Взбежав по лестнице, он бросился к себе в комнату, переоделся в джинсы и футболку и снова спустился вниз. Вытащив из газетницы в гостиной все газеты и журналы, он схватил их в охапку, спустился в подполье и стал рвать страницы, чтобы прикрыть ими испачканные в крови вещи, которые лежали в мусорном мешке. После это он надел на пакет с мусором ещё несколько таких же полиэтиленовых пакетов, плотно завязал отверстие и вытащил узел во двор.

Город спал. К ударам сердца, которые он не мог приглушить, как бы ни старался, примешивались звуки собачьего воя. Он перетаскал все мусорные мешки на специально отведённое место сбоку от автомобильной стоянки, и, когда уже шёл с последним узлом, под ногами что-то скрипнуло. Это был сверчок коороги. Он потянулся за ним, думая утром отдать брату, но сверчок ускользнул. «Дерьмо!» — Он нарочно наступил на траву в том месте, чтобы раздавить сверчка. Столик и шезлонги на террасе, да и сам дом — всё плавно покачивалось, как в самой замедленной съёмке, и казалось засыпанным сверкающими листиками, как бы омытыми дождём. Подросток потёр глаза. Надо ложиться, сегодня он, кажется, сможет заснуть. Он выспится как следует, как давно уже не удавалось, а всё продумать до мелочей можно и завтра, на сегодня с него довольно.

Подросток залез в ванну и вытянул ноги, он глубоко дышал, наслаждаясь погружением в горячую воду, которая постепенно поднималась всё выше. Сложив губы трубочкой, он попробовал насвистеть мелодию из мультфильма «Макрос», который в детстве ему очень нравился. Обычно на самых высоких нотах он фальшивил и не мог поймать мотив, а сегодня это ему удалось. Оказывается, не надо было так сильно напрягать губы. Он почувствовал, что его переполняет необъяснимая радость, и от этого в голове совершенно прояснилось, он готов был рассмеяться в полный голос в порыве безудержного веселья и беззаботности.

Поднявшись на второй этаж, подросток подошёл к комнате брата и открыл дверь. Брат лежал на спине с открытыми глазами. Он лежал так тихо, что подросток забеспокоился, дышит ли он. Подросток почувствовал, как из-за молчания брата его сердце сжимается и даёт перебои.

— Что с тобой? — гаркнул он. От этого его самого качнуло, и он не упал только потому, что держался за ручку двери.

— Проснулся, — долетел с кровати голос Коки и растаял в тишине.

— Когда? — У подростка с трудом повернулся язык спросить это.

Коки смотрел прямо в глаза подростку, и в этом взгляде была пугающая сила.

— Спокойной ночи, — буркнул подросток и закрыл дверь. Ему вдруг стало тревожно: а запер ли он дверь в подполье? Он снова спустился. Так и есть, дверь оказалась не заперта. Стоило ему войти, как ноги перестали слушаться и он сел на голый матрац без простыни и подушки. Часы в изголовье кровати показывали без пяти пять. Сон свалил его быстрее, чем он успел улечься.

Когда он посмотрел на часы, было семь. Он протянул руку к беспроводной телефонной трубке на прикроватном столике и набрал номер Кёко. В нос ударил пропитавший матрац запах отцовского пота и одеколона, который во сне не чувствовался. Кёко в этот день работала в кафе в утреннюю смену и никак не соглашалась прийти. Чтобы убедить её, потребовалось так много времени, что подросток уже стал нервничать. Обычно в таких случаях он начинал орать и бросал трубку, но теперь он упрашивал и сам злился на себя за это, но всё равно Кёко была ему нужна, и не только потому, что он нуждался в её помощи, его прямо-таки доводила навязчивая мысль о том, что он должен непременно увидеть Кёко. Вздохнув, она сказала, что через час, наверное, сможет уйти с работы, и положила трубку. Подросток встал на кровати и обвёл взглядом комнату проверяя, не заметно ли чего-нибудь необычного, потом он зажмурился и, моля о том, чтобы ничего на самом деле не случилось, медленно открыл глаза. Взгляд его впился в середину персидского ковра, где каждая линия узора извивалась, точно змея. Прогоняя из головы видение: ковёр вздыбился над полом под действием ужасной трупной вони, он придумал один способ сделать так, чтобы ничего не было заметно. Надо будет залить потайной люк в полу бетоном, а сверху настелить паркет. Но он тут же отказался от этой мысли, сообразив, что для этого пришлось бы впустить в помещение посторонних.

Подросток встал по-собачьи на четвереньки и, уткнувшись носом в ковёр, обнюхал его. Странный запах, который не был ни запахом крови, ни запахом рвоты, заставил его отпрянуть. Ощутив влагу на руках и коленях, он встал и посмотрел: там были пятна красного цвета. Приглядевшись получше, он увидел, что бежевое поле ковра было забрызгано кровью и красно-коричневый узор тоже пропитался ею. Достав из шкафа несколько простыней, он расстелил их на ковре и попробовал прижать посильнее. Прямо у него на глазах простыни становились красными от крови. Он сложил их вдвое и стал похлопывать сверху — две простыни пропитались красным. Подросток расстелил ещё одну простыню и стал ходить по ней, втаптывая в ворс, — простыня покрылась отпечатками его ног. Этот ковёр надо уничтожить! Он комом засунул простыни под кровать и, удостоверившись, что его ступни не оставляют на полу следов, пошёл в ванную.

Когда он попросил Кёко приходить каждый день в качестве экономки, она долго отказывалась, но поскольку он был настойчив, то ей ничего не оставалось, как согласиться. Коки, которому подросток велел подобрать красивую спокойную мелодию к приходу Кёко, исполнял «Игру воды» Равеля.

— А твой отец?

— Он здесь редко бывает, так что встречаться с ним ты не будешь. Он живёт в квартире, с любовницей. А сейчас он вообще в Корее, — уверенно проговорил подросток и улыбнулся.

Кёко ещё до этого разговора считала, что Хидэтомо не согласится взять её экономкой. Истинные обстоятельства самоубийства её отца остались невыясненными, но, судя по словам управляющего Хаяси, который намекал на причастность к этому Хидэтомо, можно предположить, что отец покончил с собой после строгого нагоняя от директора. Даже если этого не было, невозможно представить себе, что Хидэтомо возьмёт экономкой к себе в дом дочь повесившегося сотрудника. Но если всё было именно так, то не странно ли, что сама она встречается с сыном человека, который довёл её отца до самоубийства? Кёко хотелось бы когда-нибудь спросить у подростка, что он знает о причине смерти её отца.

— Есть только одна проблема: брат Коки иногда может приставать. Но, что бы он ни сделал, что бы ни сказал тебе, ты его не слушай, — быстро проговорил подросток.

— Глупости! — рассмеялась Кёко, запрокинув голову, но тут же вспомнила, что, когда она присела в прихожей, перед тем как туда зашёл подросток, Коки обнял её сзади и так крепко схватил за грудь, что она готова была закричать.

— Что он мне сделает, такой-то?

В тот же миг, как она произнесла «такой-то», она об этом пожалела. Поскольку она росла в приюте, ограждённом от влияний внешнего мира, подросток воображал её не знающим жизни чистым существом, но он заблуждался. Приютское воспитание состояло в том, что сердце постоянно обтёсывала шершавая, как напильник, реальность, и дальнейшая её жизнь тоже будет такой.

Дети, потерявшие родителей или брошенные ими, долгое время проводили вместе в стенах приюта и, конечно, мучили друг друга гораздо более жестоко, чем это бывает в обычных школах. Кёко тоже пришлось испытать самые разные издевательства: с неё стаскивали трусы и раздвигали ноги, прятали её тапки и физкультурную форму, хватали за волосы и прижимали лицом к стене. Когда она перешла в среднюю школу, то ежедневно и ежечасно ей приходилось придумывать, как убежать от мальчишек, и на это тратились все её нервы. Если они всё же ловили её, то приставали, лапали, а страшнее всего было, когда в рот совали пенис. Если она сопротивлялась, крепко сжимая зубы, то ей жестоко мяли груди и били, пока она не расцепит челюсти, так что в конце концов она перестала противиться и сразу открывала рот сама. Даже теперь, если на этих тайных воспоминаниях появлялась трещинка, то сразу текла кровь и становилось больно, хотелось выбросить себя куда-нибудь. Об этой жестокой ране, которая отказывалась исцеляться временем, ей когда-нибудь нужно будет рассказать ему, но не теперь. Кёко стала вслушиваться в ноктюрн Шопена, это была уже четвёртая вещь из сыгранных. А он слушает? На его лице, кроме усталости, ничего не отражалось, а из горла вырывался странный клёкот, похожий на голубиный. Кёко страдала страхом высоты, и когда она смотрела сверху вниз, то цепенела, по ногам бежали мурашки. Но когда она смотрела в лицо подростку, то ей порой, наоборот, хотелось броситься с высоты. Возможно, её и притягивало к нему это знобящее чувство совершаемого при жизни двойного самоубийства.

— Насчёт брата Коки обещаешь?

Уловив в голосе подростка немного теплоты, Кёко кивнула.

Выйдя на станции Каннай и спустившись по лестнице, он почувствовал, что кроссовки сами несут его, отталкиваясь от тротуара, и он бегом бросился к переходу, где светофор уже мигал. Улица Исэдзаки, залитая летним солнцем, отпечаталась в глазах подростка как чёткая и дающая ощущение объёма картинка «хайвижен» на телеэкране высокого качества. У старика, который подметал асфальт перед часовым магазином, подросток спросил:

— Здесь можно поблизости купить домашний алтарь?

Старик закашлялся и хриплым голосом ответил:

— Там, через улицу, в Ногэ есть несколько магазинов.

Подросток скользил взглядом по выставленным в витринах алтарям и другим предметам для отправления буддийского культа, а в третий по счёту магазин зашёл; над ним висела вывеска с серебряными иероглифами «Рэйдзюдо» — «Чётки». Автоматическая дверь открылась, и одетый в белую сорочку с полосатым сине-белым галстуком продавец, который протирал и расставлял алтари, на мгновение поднял глаза на подростка, однако тут же снова углубился в работу. Подросток прошёл в торговый зал, разглядывая алтари, расставленные по порядку, от высоких, выше его роста, до не достигающих и полуметра. Хотя в сумочке у пояса лежало около шестисот тысяч иен, он знал, что очень высокий алтарь не поместится на втором этаже «Золотого терема», и хотел выбрать алтарь пусть маленький, но благородный, под стать бабушке Сигэ. В одном из алтарей ему почудилось мелькнувшее отражение лица бабушки Сигэ, и он посмотрел на ценник: двести семьдесят пять тысяч иен. Подросток подошёл к продавцу:

— Мне, пожалуйста, алтарь!

— Алтарь? Приди с кем-нибудь из домашних, с мамой или с отцом.

— Что вы имеете в виду?

— Надо посоветоваться с членами семьи, это не то что купить игровую приставку к компьютеру.

«Может, у него задание на лето — узнать про буддийские алтари?» — думал продавец, который никак не предполагал, что стоящий перед ним ребёнок пришёл сделать покупку.

— Так что, не продадите?

— Ну, ведь это же… — Поднявшийся на ноги продавец заглянул в лицо подростку и застыл под взглядом человека, который легко пустит в ход нож, если он у него где-то спрятан. — Нет, я не говорю, что нельзя продать. Вовсе нет, просто дело серьёзное… Ну, какой алтарь?

Подросток остановился перед алтарём, в котором ему почудилось лицо бабушки Сигэ.

— «Зимняя луна», красное сандаловое дерево. — После этого пояснения, в котором не было ничего смешного, продавцу захотелось рассмеяться, а посмеявшись, вернуться к работе.

— Я покупаю его.

Увидев, как подросток расстёгивает свою сумочку и вытаскивает пачку денег, продавец засуетился:

— Сейчас проверю, есть ли модель на складе… — и скрылся в глубине зала.

Разглядывая выставленные в витринах под стеклом предметы буддийского ритуала — гонги, подсвечники, курильницы, столики для подношений, подросток подумал, что к алтарю понадобится что-то ещё, но не смог придумать ничего, кроме молитвенного гонга, подставки для курительных свечей и таблички с именем усопшего. Будет ли дед Сада каждый день возжигать курительные свечи перед алтарём бабушки Сигэ и, сложив руки, молиться? И если умрёт дедушка, кто же тогда будет сидеть перед алтарём? Тихиро? А кто о ней будет заботиться? Да он же и позаботится — он сам позаботится обо всех! На губах у подростка заиграла счастливая улыбка.

Коробку с алтарём продавец принёс со склада вместе с хозяином магазина. Хозяин подошёл к подростку, который рассматривал в витрине буддийские ритуальные предметы так, словно перед ним были кассеты с компьютерными играми на прилавке игрушечного магазина.

— Это тоже понадобится, верно? — Хозяин не вполне поверил тому, что услышал в подсобном помещении от своего сотрудника, но расчёт его был таков: даже если денег у мальчишки нет, всегда можно отнести алтарь обратно на склад.

— Мне это и вот это!

Хозяин магазина сделала знак глазами продавцу, чтобы тот достал из-под стекла гонг, курильницу и столик для подношений, на которые подросток указал пальцем.

— А таблички с именем есть?

— У вас в семье кто-то скончался? — торжественно печальным тоном осведомился хозяин магазина.

— Бабушка.

— Понимаю. Ну, тогда вам, конечно, необходима табличка с посмертным именем. — Хозяин, сам того не замечая, потирал ладони.

Он подавил в себе желание сообщить продавцу, который выписывал у прилавка счёт, что мальчик-то, оказывается, покупает алтарь по поручению деда, который перестал выходить на улицу после смерти бабушки, а раньше они, видимо, жили с бабушкой и дедушкой втроём… Вместо этого хозяин магазина молитвенно сложил руки и произнёс:

— Очень важно, какой будет табличка с дорогим для вас именем, пожалуйста, выбирайте не спеша.

Подросток двинулся боком вдоль витрины, внимательно разглядывая каждую табличку, он был уверен, что на свою табличку бабушка Сигэ укажет ему при помощи телепатии.

— Вот здесь использованы крупинки чистого золота, а эта из эбенового дерева. Если алтарь у вас «Зимняя луна», то какая же лучше к нему подойдёт… — Теперь хозяин магазина был даже растроган тем, с каким тщанием почтительный внук выбирает табличку для имени усопшей.

— Вот эту. — Подросток остановился перед одной из табличек.

— «Двухъярусные врата». По величине будет как раз в самую пору. Очень хорошо…

— Может, ещё что-нибудь надо?

— У нас имеется много утвари, но прежде всего, наверное, нужен лик Будды… — Хозяин подвёл подростка к отделу, где были выставлены свитки с изображениями будд, и уже приготовился давать пояснения, но покупатель повернул прочь:

— Нет, не надо.

Хозяин подумал, что, может быть, отсутствие ценника ввело покупателя в заблуждение, может быть, он решил, что свитки слишком дороги, поэтому прибавил:

— Это зависит от секты, к которой вы принадлежите, и выбор очень велик, но вот эти свитки стоят всего три тысячи иен!

— Не надо.

Хозяин попытался было втолковать, что без лика Будды алтарь не алтарь, но подростку, похоже, это было совсем не интересно, и он направился к прилавку, поэтому хозяину ничего не оставалось, как последовать за ним.

— Итак, вот эти четыре предмета. Больше ничего не желаете?

— А что ещё у вас есть? — Подросток вытащил из сумочки деньги, положил их на прилавок и окинул взглядом магазин.

«А деньги-то при нём!» — чуть не вырвалось у хозяина, но он приглушил своё ликование:

— Вот, пожалуйста, это так называемая чаша для жертвенной пищи, ведь каждое утро нужно будет в чём-то ставить на алтарь рис… — Лицо хозяина приняло значительный вид.

— Не надо.

— Цены от двухсот пятидесяти иен…

Прервавшее его очередное «не надо» было словно тычок пальцем в грудь. Хотелось крикнуть: «Да сколько же можно! Неужели этот мальчишка не желает слушать серьёзные речи только потому, что у него есть деньги?»

— У нас не рис, а лапша.

— Что-о?

— Лучше дайте вот это, ну, чтоб свечки ставить…

— Ах, подсвечник! — Хозяину хотелось спросить, как связан отказ от чаши для жертвенного риса с тем, что они держат лапшевню, но он просто выставил подсвечник на прилавок.

Подросток попросил, чтобы к купленному добавили свечи и курения и отослали всё в «Золотой терем», однако тут же сообразил, что не знает адреса. После минутного замешательства его осенило и он попросил телефонную книгу.

— Понятно, в Маэсатотё. Ну, раз это в «золотом квартале», то отсюда всего минут десять. Можем доставить завтра утром, вам удобно? — Хозяин переписал из телефонной книги адрес и номер телефона.

Подросток кивнул.

— А каково посмертное имя усопшей? — спросил хозяин.

Подросток помотал головой.

— Но ведь табличка без имени всё равно что неосвящённый лик Будды, души нет! Как бы вам объяснить… Алтарь, в котором нет таблички с начертанным на ней посмертным именем, будет похож на пустой дом.

— Ну, тогда дайте, пожалуйста, имя.

— Надо, чтобы посмертное имя дали в храме, а мы поручим мастеру лаковой росписи нанести это имя на табличку. Он напишет имя красной киноварью, а сверху украсит крупинками золота.

— Сколько это стоит?

— Видите ли, если вас интересует цена, то это зависит от иероглифов имени, цена колеблется от нескольких сот тысяч иен до миллионов, но в любом случае нужно обратиться к буддийскому священнослужителю, чтобы он нарёк имя усопшей…

Подросток на некоторое время задумался, а потом заявил:

— Тогда не надо, — и сгрёб выложенные на прилавок деньги.

Ошеломлённый хозяин магазина замер было с открытым ртом, но потом пристально посмотрел в лицо подростка:

— По-позвольте… Что значит «не надо»?

Подросток сунул деньги в свою сумочку и, застёгивая молнию, двинулся к дверям.

— Ну, давайте ещё подумаем, посоветуемся… — Хозяин забежал перед подростком и снова повёл его к прилавку. — В последнее время случается, что люди ещё при жизни сами выбирают себе посмертное имя, поэтому давайте сделаем так: я дам имя, и, если ваш дедушка его одобрит, будем считать, что это и есть посмертное имя усопшей, — что вы на это скажете?

— Прошу вас так и сделать.

— А к какой секте вы принадлежите?

— Не знаю.

— Ну, к примеру, секта Нитирэн или ещё какая-нибудь…

— Не знаю.

Хозяину магазина хотелось уже обругать его и выгнать вон, но алтарь надо было продать, и, погрузившись в размышления, он начертал несколько вариантов посмертного имени.

— Пожалуйста, используйте вот этот иероглиф, «обитель», и ещё это — «преданная женщина».

Если уж брать «обитель», то странно не использовать иероглифы «добродетельная сестра», но скажешь об этом мальчишке — у него опять может испортиться настроение, и тогда уж точно не видать ни сестры, ни обители… Ну, пусть, будь что будет… Приняв такое решение, хозяин магазина принёс из подсобного помещения карточки, на которых он на досуге писал для собственного удовольствия трёхстишия «хайку», и авторучкой с кистью на конце вывел: «Согэцуин Косэн Мёсин Синнё» — «Преданная женщина с чистым сердцем в счастливой загробной стране, в обители „Зимняя луна“».

Если не думать о том, что это посмертное имя, то иероглифы сами по себе вышли вполне удачно, хозяин магазина был собой доволен.

— Как вам? — спросил он у подростка, показывая иероглифы на карточке для стихов.

Подросток только кивнул, на лице его ничто не отразилось.

— Пожалуйста, напишите это теперь на табличке для посмертного имени.

— Пока что можно поместить в алтаре эту карточку, а мы тем временем, если позволите, изготовим для вас табличку со всей необходимой тщательностью. Как вы на это смотрите? — Голос хозяина дрожал от волнения: а что, если мальчишка откажется и потребует тут же написать имя на табличке золотым фломастером? Даже его терпению пришёл конец. — Через четыре или пять дней мы сможем вам её доставить, так ведь лучше, верно?

— Хорошо, пожалуйста, так и сделайте. — Подросток оплатил указанную в квитанции сумму — триста сорок две тысячи восемьсот иен.

Хозяин вздохнул с облегчением:

— А это от нас, скромный знак соболезнования по поводу кончины вашей почтенной бабушки… Пошлём вместе со всем остальным. — Он достал чашу для жертвенной пищи.

— Я же сказал, что это не надо! — Толкнув хозяина плечом, подросток вышел из магазина.

Бабушка Сигэ ела рис из плошки, в каких она подавала гостям суп к китайскому блюду тяхан. Сложив руки перед дымящимся белым рисом, она несла его палочками в свой беззубый рот и, обирая пальцами каждую приставшую к губам рисинку, все до одной доедала. Разве можно было представить себе бабушку Сигэ с какой-нибудь другой плошкой для риса?

— Внучек! — шепнул кто-то рядом.

— Что? — отозвался подросток совсем детским, нежным голоском.

Остановившись, он ждал ответа, но лишь летний ветер гладил ему мочку уха.

Заглянув на кухню, он ощутил то, что, казалось, давно забыто, — витавшие там запахи пищи сулили радость нового дня. Только что поджаренная лососина, ароматный пар от электрической рисоварки, кусочки курятины, вынутые из кипящего масла и разложенные, чтобы стёк лишний жир, спагетти с кетчупом, паштет из мелко нарубленного яйца с майонезом — наверное, для сандвичей. Подростка переполняло счастье, но, несмотря на то что запахи будоражили его обоняние, ни выделения слюны, ни аппетита он не чувствовал. Куда же подевались Кёко и Ёко, которые всё это приготовили?

Днём раньше, когда Кёко перед уходом спросила его, что приготовить, ему вдруг пришла в голову мысль: «Устроим пикник!» Пощекотав пятки дремавшего на диване Коки, он разбудил брата и закричал:

— Завтра поедем на природу! Пикник!

Предложив на выбор лесопарк в Нэгиси, парк «Санкэйэн» и аттракционы «Морской рай» на острове Хаккэйдзима, он заглянул Коки в лицо:

— Куда хочешь?

Брат заявил, что хочет во все три места, и это остудило пыл подростка.

— Ну а если что-нибудь одно, тогда ты что выбираешь?

На это Коки ответил:

— Природный заповедник Канадзава. — Он скосил глаза. — Там сейчас цветут гибискусы, кувшинки и гортензии. А ещё там есть коала из Квинсленда, чёрный носорог и горный козёл. К тому же у них есть индийский слон. А индийского павлина нет…

Подростку вспомнилась фотография из их семейного альбома: перед оградой вольера со слонами, взявшись за руки, стоят брат, сестра и он сам, а родители обнимают их за плечи. Сестра опустила голову, брат отвернулся и смотрит куда-то вдаль, и только сам он уставился прямо в объектив. Кажется, они были тогда как раз в заповеднике Канадзава.

Кёко спросила, можно ли пригласить Ёко, а Коки настаивал, чтобы они непременно взяли с собой Тихиро. Кёко стала звонить Ёко, а подросток позвонил в «Золотой терем», и, когда выяснилось, что Тихиро и Ёко обе могут присоединиться, Коки чуть не взорвался от радости, подростку и Кёко пришлось бегать по дому, скрываясь от него, как от огненных брызг фейерверка. После того как Кёко ушла, подросток позвонил в транспортную компанию и заказал два такси, чтобы на следующий день в десять машины уже стояли у ворот.

— Ты чего в облаках витаешь? — послышался голос Ёко. — И куда это ты ходил?

— Мусор выкинул. Пищевые отходы в кухне жуть как воняли.

Кёко и Ёко, полив руки средством для мытья посуды, сполоснули их над раковиной и принялись лепить рисовые колобки онигири. Их смех вливался в подростка, как тёплое сладкое питьё, и он подумал, что теперь-то начнётся такая жизнь, какой у него никогда не было за все его четырнадцать лет. Это были запахи и звуки самой жизни, тепло человеческих тел согрело атмосферу в доме, вызвав в ней брожение. Весь дом начал оттаивать после смерти одного человека. Чтобы не оборвался этот смех, подросток хотел сказать Кёко и Ёко что-нибудь смешное, но ничего не придумал и пошёл умываться. По всему дому разносился похожий на звон медных тарелок смех Коки, который явился на кухню, словно на смену подростку. Да, всё правильно, всё идёт хорошо. Подросток посмотрел на своё лицо в зеркале — на лбу и на правой щеке он заметил маленькие красные прыщики. До сих пор он испытывал комплекс неполноценности из-за своего гладкого лица без прыщей, но теперь удовлетворённо хмыкнул: его гормоны работали нормально. Он вымыл лицо и выключил воду. Смех из кухни всё ещё доносился, отдаваясь в его сердце как колокол, возвещающий о начале праздника. Когда жизнь и смерть переплетаются так тесно, некоторые люди отдаются во власть унылых ритмов смерти, другие же откликаются на радостные ритмы, рождённые жизнью. В этом доме все, кроме одного типа, издавали чистый звук, и, чтобы сохранить гармонию, необходимо было устранить того, кто фальшивил. В зеркале ещё раз мелькнуло безмятежное лицо подростка, после чего он вернулся на кухню.

Обернувшись, чтобы открыть холодильник, Кёко заметила подростка и ахнула. Удивлённая этим Ёко тоже повернула голову:

— Ты что это здесь делаешь?

— Пакеты для мусора ищу. Можно внизу посмотреть? — Подросток дождался, пока Ёко сделала полшага вбок, и наклонился заглянуть под раковину. Глянув краем глаза на тонкие стройные лодыжки, он потянул дверцу и вытащил мешки.

— Но ты ведь не хочешь сказать, что мы сейчас займёмся уборкой?

— Сегодня день вывоза сжигаемого мусора.

— Помочь? — спросила Кёко.

— Не надо. Здесь немного.

Зажав под мышкой пакеты для мусора, подросток вышел из кухни, забрал наваленные на столике в гостиной утренние газеты, спустился в подполье, закрыл дверь и заперся изнутри.

Сколько же дней уже прошло? В голове подростка центр, отвечающий за чувство времени, был парализован, поэтому он смутно ощущал, что прошло три-четыре дня. С каждым днём и с каждым часом спрятанное под полом тело, вероятно, претерпевает изменения. Вытащив из-под кровати три пропитанные кровью простыни, он сложил их, обернул газетами и сунул в мешок, сверху надел ещё один мешок и плотно завязал. Обведя взором комнату, которая, казалось, в любой момент готова закричать, он уставился на ковёр, который доминировал в этой обстановке. Следовало придумать, как от него избавиться, но, избавившись, нужно было купить и постелить новый ковёр. Подросток посмотрел на середину ковра, под которой находился тайник, и, закрыв рот, носом втянул в себя воздух. Пока ещё он не ощутил трупного запаха, но, даже если тело не разлагается, плоть и внутренние органы уже тронуты гниением. Что он будет делать, если их запах заполнит всю комнату? Он подумывал, что можно зарыть тело в саду, но, чтобы вынести труп незаметно, не испачкав лестницу и пол, придётся расчленить его. Всё-таки через сколько же дней после смерти начинается разложение? Подросток приблизил лицо к ковру и обнюхал его. Пахло чем-то похожим на ржавчину. Он нажал пальцем, и к пальцу пристала капелька свернувшейся крови. Быстро вскочив с колен, он стряхнул с правого колена крупинки засохшей крови. Когда он целиком переключил все мысли на труп и ковёр, в сознании чётко отпечаталось: если он не придумает способа скрыть два эти предмета, он никогда не почувствует себя свободным. Но спешить не следовало, он должен был спокойно, последовательно и аккуратно разделаться с этим.

Из шести мешков с мусором, лежавших на специально отведённом месте рядом со стоянкой, он оставил только один — тот, в котором были осколки вазы. Остальные он в три приёма отнёс на помойку на углу, возле забора школы Сент-Джозефа. Мусорная машина ещё не приезжала, и, если кошки или вороны растащат мусор из мешков, это будет катастрофа. Подросток напрягал слух, стараясь уловить, не донесётся ли мелодия «Небо родины», которая всегда звучит из динамика мусоровозки. Пока что вблизи машины было не слышно, а стоя на месте, он рисковал навлечь подозрения. Подросток перешёл на другую сторону улицы и встал перед остановкой, делая вид, что ожидает автобуса, а сам не сводил глаз с мусора. Солнечные лучи словно его одного избрали своей целью — они жгли ему волосы, жарили плечи и руки, торчавшие из закатанных рукавов футболки. Изнемогая от волнения, он видел кучу мусорных мешков как какой-то мираж, они колыхались и выплывали на первый план на фоне бесцветного городского пейзажа середины лета. Солнце прожгло подростка до костей, ноги отказывались держать его. В голове пламенели мусорные мешки, и с мыслью о том, что, конечно же, следует ждать возле помойки, он двинулся с места. Ну почему они не едут? Его глаза, налитые кровью от гнева, так и бегали из стороны в сторону. Если даже они заберут мусор, а вдруг из мусорного мешка, затянутого в барабан транспортёрной ленты, выскочит красная от крови подушка? Мусорщики остановят ленту, и что тогда делать? Придя к заключению, что лучше схватить мусорные мешки и бежать с ними домой, подросток прикрыл глаза руками. Но если он и мешки-то не может уничтожить, то пропитанным кровью ковёр и тело в тайнике вечно будут там смердеть. Эта новая мысль заставила его отдёрнуть руки от мешков.

Через пять минут показалась мусорная машина. Соскочившие с неё два мусорщика небрежно подхватили мешки и кинули в машину. Не глядя, что перемалывает барабан транспортёра, они просто забросили мусор в чрево машины, и через несколько минут куча на помойке исчезла. Покончив со своим делом, машина двинулась к следующей помойке. Подросток повернулся на одной ноге, уронил на асфальт капельку пота с кончика носа, прыжком перемахнул через ограждение тротуара и перебежал улицу. Хотя всего несколько минут назад он чуть не умер от волнения, один прыжок через перила поднял ему настроение, он пнул кроссовкой асфальт и побежал по склону вниз. В любой игре планка первого препятствия поставлена так, чтобы её легко можно было преодолеть, но постепенно высота растёт, однако теперь у подростка появилась уверенность, что он добежит до цели. Ему показалось, что всё в его власти, что он всесилен; захваченный этим ощущением, он представил, что вместо рук у него два крыла, и, помахивая ими, наддал скорости и вприпрыжку помчался, резко затормозив возле самого дома. Оба такси уже ждали.

Когда он вошёл в гостиную, то увидел стоявшие на столе аккуратно увязанные корзинки с провизией и тарелки с едой, которая ещё осталась.

— Что-то ты долго мусор выносил, — сказала Кёко.

— Ты хоть поешь, позавтракай! — Ёко руками отправляла в рот кусочки омлета.

— Лучше поскорей переодевайся, пока мы носим всё это в такси. — Кёко и Коки, взяв в обе руки по корзинке, вышли в прихожую.

Ёко подцепила на ложку паштет из яиц и майонеза и поднесла ко рту подростка. Стоило ему взять в рот еду, как он тут же всё выплюнул.

— Что такое? — Ёко в испуге отпрянула.

— Тухлое! — Подросток не переставая отплёвывался, избавляясь от слюны с остатками пищи.

— Не может быть, я только что пробовала. — Ёко сунула палец в майонез и слизнула. — Вот видишь, вкусно! — Она надула губы.

— Тухлое. — Подросток ещё раз выплюнул слюну.

— Вот, попей. — Ёко налила из термоса в бумажный стаканчик чай и подала ему.

Глотнув, подросток тут же зажал рот рукой — между пальцев выливался чай.

— Кислый, он тоже испорченный. — Подросток швырнул стаканчик на пол.

— Врёшь! И я пила, и Кёко тоже… — Ёко налила чаю в крышку термоса и попробовала. — По-моему, обычный чай. Да он же из магазина, из бутылки!

— Пойду переоденусь. — Направляясь в ванную, подросток думал: неужели у него пропали вкусовые ощущения? Может быть, навязший во рту запах крови свёл с ума его вкусовые рецепторы? Это будет ясно, если на пробу попить воды. Подросток прополоскал рот под краном. Если у него что-то с нервами, то, возможно, он, сам того не замечая, ведёт себя странно и привлекает внимание. Он с опаской задержал воду во рту и проглотил — обычная тепловатая и невкусная вода из-под крана. Тогда что это такое было с майонезом и чаем? Вытирая полотенцем рот, он решил, что лучше сегодня ничего из приготовленного для пикника не есть.

Вернувшись на кухню, он постарался спрятать глаза от Ёко, которая с недоверчивым видом на него уставилась, и, не задерживаясь в гостиной, поднялся к себе.

Коки, на плече которого висела фляжка, засовывая R рот шкурку от жареного лосося, кричал:

— Пикник, пикник, пикник!

Широко раскинув руки, он заключил в объятия подростка, который наконец переоделся и спустился вниз. Тот согнулся, чтобы освободиться от прилипшей к груди левой щеки брата и от его круглого тугого живота, давящего в пах.

— Пойдём в машину! — Он легонько похлопал Коки по спине.

В замыкающую машину сели трое, а в первую — один лишь подросток.

— Заедем по дороге в «золотой квартал», — сказал подросток водителю и откинулся на спинку сиденья.

В машине, которая едет следом, Ёко наверняка сейчас рассказывает Кёко про утренний инцидент, надо будет потом оправдаться как-нибудь, мол, тошнило, обкурился… Подросток постарался выбросить из головы недоверчивый взгляд Ёко. Интересно, дед Сада сейчас возжигает курения перед алтарём в комнате на втором этаже? Может, он рассердился и вовсе отказался принять алтарь? Ведь ему, кажется, не понравилось, когда подросток дал «деньги на поминальные свечи». Но он же ничего плохого не сделал! Подросток закусил губу. Даже если он допустил оплошность, это так же, как с дорожными правилами: в одной стране левостороннее движение, в другой правостороннее, просто бывают разные правила. Но если вам говорят, что правила для всех одни, тогда нарушителю обязательно полагается наказание. Закон запрещает, чтобы несовершеннолетние употребляли алкоголь и курили, но подросток ни разу не видел, чтобы хоть одного человека за это наказали. Хотя все города полны продажных женщин, полиция ими занимается только тогда, когда ей это выгодно, а в остальное время для проституции полное раздолье. И раз уж те, кто пишет законы, не имеют решимости менять вконец обветшавшие установления, значит, каждому приходится жить по своим собственным правилам. Почему не ловят проституток? Да потому, что это не окупается. В современном обществе самые разные проблемы потеснил вопрос о цене, а ведь всё зло рождается там, где цены низки. Кто недотягивает до своей цены — расплачивается смертью. Аварии на транспорте, самоубийства, насилие, СПИД, вирус Эбола, война — вон сколько всего, и всё равно смертей не хватает, этому миру необходима смерть. Опершись локтем о рамку бокового стекла, он смотрел, как мимо пробегает городской пейзаж, пока они не свернули на улицу Исэдзаки. Подросток объяснил водителю, как проехать к «Золотому терему». Ему не хотелось, чтобы старик видел, как он разъезжает на такси, поэтому он оставил машину за углом, в пятидесяти метрах от лапшевни, а сидящих во второй машине попросил подождать.

Стоило ему откинуть занавеску над входом, как в глаза бросилась коробка с фирменной надписью магазина буддийской утвари «Рэйдзюдо». Значит, дед Сада упрямо отказывался от доставленного: я это не заказывал, увозите…

Ведь подросток так просил в магазине, чтобы они в любом случае отнесли алтарь на второй этаж, распаковали и поставили в надлежащем месте. Ясное дело, напугавшись рассерженного старика, курьеры из магазина сбежали. Надо было всё-таки позвонить ему и предупредить… Ища, куда бы выплеснуть свой гнев, слегка разбавленный печалью, подросток поднял глаза и посмотрел на второй этаж: как раз в это время оттуда спустился старик и зашёл умыться, раковина была возле лестницы. Подросток уже начал сожалеть о том, что послал алтарь, — ведь сам он уже столько лет не молился перед алтарём своего родного деда… Но потом он снова уверил себя, что просто поставить алтарь тоже имеет смысл.

Со второго этажа спустилась Тихиро. Надев фартук, она зашла за стойку, положила из электрической рисоварки в большую плошку для лапши горячий рис, разбила туда два сырых яйца, полила соевым соусом и принялась шумно всё это поглощать. Подросток ощутил, как он голоден, и ему захотелось вырвать у неё плошку, чтобы этим рисом набить свой пустой желудок. Проглотив слюну, он услышал какое-то бульканье — это старик полоскал рот.

— Извини… — проронил подросток в сторону умывальника, но старик лишь нагнулся, чтобы выплюнуть своё полоскание.

— Ну прости, тебе от этого вышла одна морока…

— Сколько он стоил? Отдам, когда приведёшь Тихиро.

— Да ладно, ведь это алтарь для бабушки Сигэ…

— Нет, не ладно. Так же, как нельзя без спросу брать у людей вещи, нехорошо и давать без спросу. Я потом позвоню в «Рэйдзюдо», сам у них всё узнаю. А сейчас тебе надо торопиться. — Старик утёр рот висевшим у него на шее полотенцем.

Тихиро выпускала сырое яйцо уже во вторую плошку риса. Подросток схватил её за руку и потащил на улицу.

Коала из Квинсленда, что в Океании, австралийский сумчатый дьявол, гигантский кенгуру… Подросток держался поодаль от остальных четверых, когда те медленно шествовали мимо клеток с животными. Зоопарк — это просто тюрьма. Животные не совершили никакого преступления, и их не за что наказывать, но люди запирают их в клетки и получают при этом удовольствие — они проявили свою власть. В буклете, который выдают посетителям заповедника Канадзава, написано, что расстояние между животными и посетителями достаточное и животные не испытывают стресса, они помещены в обстановку, соответствующую условиям проживания. Но решётки-то как были, так и есть! Ходить и глазеть на зверей, которых лишили свободы, — это ещё не значит увидеть их. Чтобы увидеть, надо поехать в Австралию, на южные острова Тихого океана… Птица, которую нельзя увидеть в небе, — это уже не птица. Государство, которое помещает за решётку безвинных животных, не имеет права судить о преступлениях людей и выносить им наказания — так думал подросток. И, хотя Кёко махала ему рукой: «Смотри же, иди скорей сюда», он не желал любоваться животными, которых превратили в экспонаты, он считал это занятие недостойным.

Когда Коки, чуткий к тончайшим оттенкам птичьего пения, оказался в отделе лесов Океании, то, прежде чем двинуться куда-либо, он замер, чтобы птицы запорхали между деревьями и обнаружили себя. Обнимая за плечи Тихиро, он показывал на ветки и называл птиц, про которых прочёл на стенде: серый скворец, большая японская синица, китайская куропатка. Коки попробовал подражать лопотанию куропатки и сказал Тихиро:

— Ты тоже попробуй!

Она со смехом вывернулась у него из-под руки:

— Я не умею.

— Ты сумеешь, послушай! — И Коки ещё раз показал куропаточий призыв:

— Чётто-кой, чётто-кой, чётто-кой.

С лица Тихиро, которая только что заходилась от смеха, слетела даже улыбка. Она запрокинула голову, прикрыла веки, выпятила губы наподобие клюва и залопотала:

— Кой-чётто, кой-чётто, кой-чётто.

Коки обрадовался и запрыгал, не переставая её обнимать, но Тихиро всё равно, уставившись в небо, продолжала свою песню. Её голос заблудился в этом искусственном лесу, мешаясь с журчанием протекающей через заповедник реки, звоном цикад и криками сов. Гармония была нарушена объявлением диктора по местному радио, призывающим посетителей не кормить животных, и компания отправилась дальше.

Коки и Тихиро больше всего обрадовались детской площадке, горке с роликами по всей наклонной плоскости. Поскольку там были эти красные, жёлтые и зелёные колёсики, можно было съезжать с гораздо большей скоростью, чем с обычной горки. Оба катались по многу раз. Хотя дети выстроились в очередь, эти двое, держась за руки, подходили сбоку. Первым съезжал Коки и ждал внизу, пока едущая следом Тихиро не ткнётся грудью ему в спину.

Подросток, Кёко и Ёко перебрались в тень под деревья.

— Неужели у этих двоих нет никаких печалей… — сказала Ёко, которая прислонилась спиной к стволу сакуры и закрыла глаза. Дурацкое времяпрепровождение… Когда Кёко её позвала, она согласилась составить компанию только потому, что ей нечем было заняться, но если подумать хорошенько, то ей, может, и впредь будет нечем заняться, до скончания века. Она снялась в нескольких второстепенных ролях в телесериалах — это ненамного лучше, чем сниматься в массовых сценах, ещё она была главной героиней двух порнофильмов, но больше никто не обращал на неё внимания. Агентство перестало даже извещать её о текущих кинопробах, решив, видно, что всё равно её никуда не возьмут. Придётся где-то подрабатывать или устроиться в телефонный клуб… «И зачем только люди живут?» — Ёко невольно рассмеялась над тем, что задала себе столь великий вопрос.

— Что случилось? — обернулась к ней Кёко.

— Да так, ничего особенного.

Ёко снова прикрыла глаза и стала прислушиваться к радостным крикам детей на горке. Трудно даже представить себе, сколько времени и сил люди тратят, убегая от пустоты и строя разного рода замки, в которых можно было бы от неё укрыться. Семья, школа, работа — всё пустое…

Наверное, у человека нет другого выбора, как всю жизнь, до последнего вздоха, трепетать от ужаса перед бескрайним Ничто и перед отзывающимся в груди эхом пустоты, которое оно шлёт, точно проклятие. Ёко впервые осознала, что и камни, из которых сложены египетские пирамиды, тесала и водружала один на другой сила сопротивления небытию. Когда она открыла глаза, даже дети, которые до этого мгновения казались ей весёлыми, теперь выглядели мечущимися в отчаянной попытке избавиться от скуки. Тоже ведь — изо всех сил стараются… Она невольно пробормотала это вслух, и её переспросили:

— Что-что?

— Нет, ничего, — отозвалась Ёко и посмотрела на подростка: — Так шеф, ты говоришь, в Корее?

— Ну да. — Подросток поднялся и пошёл по направлению к горке.

— Хорошо, что шеф позволил, чтобы ты помогала по хозяйству, правда, Кёко?

— Ага. Но, может, он ещё не говорил отцу.

— Бред! Ведь он вернётся — и ты будешь уволена.

— Ну и пусть. Он говорит, что отец редко бывает дома, якобы живёт в квартире у какой-то своей любовницы.

От отца Ёко знала, что Хидэтомо никогда не остаётся на ночь у любовницы, опасаясь принуждения к женитьбе и того, что это увеличит сумму отступных при расставании. Ей припомнились слухи о том, что Хидэтомо, желая провести с женщиной всю ночь, всегда пользуется гостиницами. Если это правда, зачем подросток соврал Кёко? Ёко не спускала с него глаз, в то время как он, стоя возле горки, что-то говорил Коки. Неужели ему так необходимо присутствие Кёко в доме, что он пошёл на обман, который легко раскроется?

— Вы с ним уже?..

— Ещё нет. — Смущённо улыбнувшись, Кёко легонько шлёпнула подругу по плечу.

И зачем она вообще с ним связалась? Неужели чтобы «влезть в яшмовый паланкин», выйти замуж за богатство? Ёко украдкой посмотрела на профиль Кёко, с её рассеянной улыбкой благовоспитанной барышни из хорошей семьи, — как будто её вовсе не тяготил груз пережитого, а ведь помучиться ей пришлось так, что и представить трудно. Потом она перевела взгляд на подростка, который шагал по направлению к ним: залитый солнечными лучами с головы до ног, он всё равно производил впечатление человека, окутанного тенью. А может, эти двое тем и схожи, что на дне души они носят тёмное болото, куда не проникают солнечные лучи, и, чтобы это утаить, идут по жизни с безмятежным видом?

— Говорят, что им хочется ещё немного покататься. — Он опустился на то же место, где сидел до сих пор.

— Так когда шеф вернётся из Кореи? — Ёко поднялась на ноги и потянулась.

— Наверное, дня через два или три, так я думаю. Но точно не знаю. Интересно, если будет настоящий экономический спад, нечего будет есть и люди перестанут ходить в зоопарк, тогда здешних животных съедят?

— Фу, гадость, неужели ты смотрел на зверей и всё время об этом думал? — Ёко перевела взгляд с лица подростка, так резко поменявшего тему, на Кёко.

— Послушай, а как насчёт того разговора? Помнишь, ты говорила, что когда-нибудь непременно хотела бы спросить…

— Да ладно, не обязательно.

Порой Ёко приходили в голову подозрения, что Кёко сблизилась с подростком, чтобы отомстить за смерть покончившего с собой отца. Она даже предположила, что план Кёко состоял в том, чтобы свести подростка с ума от страсти, а потом бросить и обречь на самоубийство, но уж очень этот сюжет напоминал комиксы манга, она его забраковала. Подумав ещё, она решила, что похоже даже не столько на комиксы, сколько на плохо скроенную телевизионную драму в жанре саспенс…

— Хаяси ведь говорит, что Ясуда-сан, возможно, покончил с собой из-за шефа. Это не точно, но, по его словам, другого предположить не остаётся. Говорит, что все сотрудники так думают. Ты знал? — Ёко называла своего отца Хаяси только в разговоре с подростком, потому что он так к нему обращался и никогда не прибавлял вежливого «сан». Она посмотрела на подростка, опасаясь, не рассердился ли он, но тот внимательно смотрел на неё глазами, полными не столько интереса к разговору, сколько радости, и это показалось ей так неприятно, что она отвела взгляд.

— Я знал. Говорят, что этот тип обвинил отца Кёко в присвоении денег фирмы. Доказательств не было, но он наседал. А уже после самоубийства деньги нашлись.

— Неужели правда? — Всё это опять-таки отдавало дурным криминальным телесериалом, но при этом он ещё и обозвал собственного отца типом! А ведь в обычной ситуации должен был бы выказывать уважение управляющему фирмы…

— Этот тип сам говорил, так что всё верно. Ты хочешь отомстить? — Подросток заглянул в лицо Кёко.

— Так ведь неизвестно ещё, правда ли это… — Кёко выдавила из себя беспомощную улыбку.

— Правда! Я же от него самого это слышал.

— На свете есть люди, которые получают удовлетворение, объявляя себя злодеями. В приюте таких было полно. Им казалось, что, рисуясь плохими парнями, они станут сильнее.

— Ну, а я бы мстил!

Изумлённая Ёко чуть было не воскликнула, забывшись: «Ого!» Она уже собралась спросить: «Как же, интересно, ты бы это сделал?» — но тут Кёко обернулась и помахала рукой. Рука об руку явились Коки и Тихиро, едва переводившие дух от быстрого бега.

— Давайте будем есть! — Кёко поднялась на ноги.

Подросток посмотрел на стенд с планом парка, уточнил, в какой стороне находится просторная поляна, про которую было написано, что это площадка для пикников с красивыми видами на токийский залив и остров Хаккейдзима, и, махнув рукой: «Пошли!» — начал подниматься вверх по склону. С обеих сторон тропинки тянулись густые заросли кустов сирийской розы, и пять розовых лепестков на каждом цветке были широко распахнуты. Тихиро, потянувшая за руку и Коки, уткнулась лицом в гущу цветов, лаская лепестки губами. Пройдя через рощицу, они оказались на площадке для пикников, это был поросший травой склон холма.

— По-моему, здесь будет в самый раз. И тень есть, и море видно, — сказала, обернувшись, Ёко, которая шла впереди всех.

Подросток прибавил шаг. Появившиеся на западе дождевые облака медленно двигались по небу, и впервые за это утро солнце спряталось, однако вскоре облака уплыли на восток и солнце выглянуло снова.

Ёко и Кёко поставили в центр пластиковой подстилки обе корзины с провизией и стали раскладывать на бумажных салфетках коробочки с едой и завёрнутые в полиэтиленовую плёнку сандвичи, потом раздали всем бумажные стаканчики, тарелки и одноразовые палочки для еды. Как только на виду оказались завёрнутые в фольгу рисовые колобки онигири, Коки и Тихиро протянули к ним руки и принялись уплетать.

— Послушай-ка, а как там поживает Харуко? — спросила Ёко и вытерла потные ладони о задние карманы хлопчатобумажных брюк. Появились пятна, но вскоре они высохли.

Подросток лёг и, представляя себе лицо Кёко, попытался вообразить её младшую сестру Харуко, однако никакого зрительного образа не возникало. Если она имеет хотя бы обычные навыки счёта, то можно будет поручить ей работу, которую сейчас выполняет Сугимото, это обрадует Кёко.

— Она в Токио, живёт одна.

— А сколько ей сейчас?

— В этом году исполнилось шестнадцать, мы погодки. Она работает в круглосуточном универсаме.

— Сколько же лет мы не виделись? В последний раз, кажется, я её видела в Диснейленде. Значит, четыре года прошло. У неё всё хорошо?

— Я тоже её вижу не чаще, чем раз в несколько месяцев. Но мы разговариваем по телефону.

Интересно, согласится ли Харуко работать в «Вегасе»?.. Ёко можно бы тоже взять на работу, если она оставит мечту стать актрисой и если проявит свою преданность… Тогда у него сложится в «Вегасе» своя сеть прочных связей, а дом надо будет сломать. Может быть, он построит новый дом, в котором они будут жить все вместе: шестиугольной формы, двухэтажный, в центре атриум, там будет столовая и кухня, а по кругу комнаты для каждого, и над центральным просветом — стеклянный потолок… На этом пункте открылась крышка потайного люка в подпольной комнате, и все мечтания пошли прахом. Вот дерьмо, хоть бы он провалился глубоко в землю под тайником и бесследно исчез, потонув в магме! Но вместо этого горячая лава из недр земли полилась в голову подростка, и он подскочил с криком: «Жжёт!» Остальные четверо уставились на него. «Интересно, а что, если облить труп бензином и сжечь? Лучше всего было бы растворить его в каком-нибудь химическом веществе вроде серной кислоты…» — Подросток улыбнулся всем четверым.

— Коки, что ты попросил своего папу привезти в подарок из Кореи? — поинтересовалась Ёко.

Коки так и застыл на месте с вилкой, на которую были накручены спагетти, и с открытым ртом, алым от кетчупа.

— Попросишь его, как же! — раздражённо бросил подросток в ответ на вопрос Ёко.

Коки сначала быстро переводил взгляд с глаз подростка на его рот и обратно — вверх-вниз, вверх-вниз, а затем очень медленно покрутил вилку так, чтобы освободить её °т спагетти, намотал новую порцию и понёс в рот.

— Я отлучусь ненадолго, в туалет. — Неровные густые брови Ёко взлетели вверх, она поднялась на ноги и, отряхиваясь, похлопала себя по бокам.

— Я с тобой. — Кёко тоже встала с места.

Глядя вслед обеим, пока они спускались по склону под горку, подросток ощутил, что его окутывает облако беспричинного счастья. Он вытянул ноги на траве, вскинул к плечам руки, которые до того лежали на коленях, заложил их за голову и улёгся на спину. Облака проносились с неимоверной скоростью. Хотя не чувствовалось ни единого дуновения ветра, высоко в небе, видимо, кружили какие-то вихри. Когда клубы облаков заслоняли солнце, на поляну набегала тень.

— Дождь, что ли? — Тихиро указывала в небо куском жареной курятины, которая, остыв, стала твёрдой.

— Меня комары покусали, чешется. — Коки подёргивал носом, как кролик. Укусы были и на шее, и на руке, а на лодыжке целых три. Тихиро почесала ему ногу, приговаривая: «Чешется, чешется…» Коки сощурился от удовольствия. «Если будет дождь, ты опять сможешь переночевать у нас», — пробормотал он с каким-то бульканьем в горле.

Подростка охватило ощущение, что он остался совсем один и никому здесь не нужен, — перевернувшись на живот, он вцепился в траву и стал пучками её выдёргивать. Ковырнув землю указательным пальцем, он принялся со страстью рыть её всей пятернёй и выкопал ямку с кулак, но на этом не остановился. Если бы у него была лопатка, он мог бы выкопать нору, достаточную для того, чтобы целиком зарыться в землю.

— Ты что это делаешь? — Пронзительный окрик Ёко заставил его вздрогнуть и прийти в себя, подросток поднял голову.

Рядом с ним стояли напуганные Кёко и Ёко, Коки и Тихиро хохотали. Подросток поочерёдно посмотрел на каждого из четверых и тоже рассмеялся:

— Червяков ищу!

— Какие ещё червяки? — Голос Ёко дрожал.

Неужели копать яму — это так странно? Подросток не понимал, почему обе девочки смотрят на него так, словно они рассержены.

— Дождевые червяки или, там, муравьишки, блошки… А ещё — смотри, можно сделать маску. — Подросток окунулся лицом в ямку. Это было довольно противно, потому что земля пристала ко лбу, носу, векам, губам, но он терпел, ожидая, что все засмеются. Но никто не смеялся — почему бы это? Подросток поднял глаза — обе девочки отвернулись и не смотрели на него.

Подросток отвернул от них перемазанное землёй лицо и лёг на спину. В угасающих лучах одетого в алое кружево солнца он устремил взор во тьму, которая жила у него внутри.

Распорядившись, чтобы Кёко отвела Тихиро назад в «Золотой терем», подросток направился к станции Сакурагитё. Он купил билет до станции Окудзава и сел в скоростную электричку, направляющуюся в Сибуя. Ещё прошлым вечером он решил, что должен поговорить с матерью.

После того как их мать, Мики, ушла из дома, она год снимала квартиру в Эйфуку, а потом перебралась в район Сэтагая и уже пятый год жила в Окудзава. Когда Коки исполнилось семь лет, врач, считавшийся авторитетным специалистом по синдрому Вильямса, объявил, что болезнь неизлечима, и Мики использовала все связи и знакомства, чтобы показать Коки знаменитым иглоукалывателям и прочим знахарям. В конце концов она попала к гадателю, о котором ходил слух, что предсказания его часто сбываются, и этот гадатель возвестил ей: «Вы наказаны за великий грех, совершённый вашими предками, и всему причиной деньги. Мальчик излечится, если вести бедную и праведную жизнь». После того как она это Услышала, Мики прекратила питаться и одеваться так, как она привыкла раньше, и возненавидела богатство настолько, что это превратилось в болезненную манию. Она считала, что нужно покинуть осквернённый страстью к деньгам «золотой квартал», и умоляла Хидэтомо оставить бизнес с игровыми автоматами и зарабатывать на жизнь чем-нибудь другим или, по крайней мере, хотя бы перенести заведение патинко в другой район города. В отсутствие Хидэтомо она приглашала гадателя домой и чуть ли не молилась на него. Хидэтомо узнал об этом от экономки и, застав однажды провидца у себя дома, побил его и вытолкал вон.

По подземной платформе станции Дэнъэн Тёфу разнёсся голос диктора, предупреждающего об опасности приближения к краю платформы, затем из туннеля стал надвигаться гул поезда, который перевоплотился в ушах подростка в звуки ударов, которыми отец когда-то осыпал мать.

Тогда Хидэтомо вцепился в кофточку отшатнувшейся Мики, сгрёб её, притянул к себе и после множества пощёчин стал бить ногами в живот, таскать за волосы, ударяя головой о стену, и молотить кулаками. Потом Хидэтомо ушёл из дома, а Мики, у которой из ушей, носа и рта текла кровь, била себя по лицу и плакала, хотя у неё не было ни голоса, ни слёз. Мики всхлипывала, сидя на корточках в углу комнаты, а Коки, лёжа на спине, бил руками и ногами, как младенец, и вопил, издавая звуки, похожие на скрежет железа по стеклу. Подросток окаменел и не мог даже закрыть глаза.

Спустя год Мики ушла из дома, взяв с собой только одного Коки. Хидэтомо дознался о том, где они поселились, но вернуть не пытался и даже не подумал помогать. Однако, если бы он и предложил помощь, Мики, скорее всего, не приняла бы её. Через несколько дней пришёл срочный пакет с извещением о разводе, на котором стояла личная печать Мики, но Хидэтомо на глазах у подростка скривился и порвал бумагу, буркнув только: «Предала, ушла из дому — значит, больше не жена, пусть делает что хочет. Но развода женщине, которая родила тебя, моего наследника, не дам ни за что. Какой мужчина согласится на развод по требованию жены? Разве только какое-то ничтожество…»

Имея на руках Коки, мать не могла работать даже при неполном рабочем дне, и уже через месяц жить стало не на что. Она довела Коки до ворот отцовского дома, убедилась, что он вошёл, и убежала прочь. После этого она продолжала встречаться с Коки, приблизительно раз в месяц, однако в последнее время стала навещать его реже. Она осознала, что невозможно заботиться о Коки, не прибегая к помощи неправедно нажитых денег, и это заставило Мики проникнуться ещё большим отвращением к деньгам. Её вера в то, что Коки может исцелиться, если она подвергнет себя лишениям, ещё больше окрепла, и в конце концов она отринула все желания и потребности, даже с Коки почти перестала видеться. Ведь она верила, что сливается с ним душой, когда молится образу Будды, в чьих руках находится судьба сына, и этого ей было вполне достаточно.

Прошлой осенью, спустя полгода после предыдущей встречи, она позвонила, и подросток вместе с Коки ездил к ней на квартиру, так что адрес был ему известен. Он не знал, где именно она работает, но она говорила, что с девяти до пяти она на работе. Ужинала она всегда только дома, поэтому в половине шестого уже возвращалась. Если дома её не окажется, значит, она пошла в ближайший магазин за покупками, так что больше получаса ждать не придётся. Если мать предложит с ней поужинать, он откажется, сославшись на то, что должен ужинать с Коки дома.

Сойдя на платформу, подросток ещё более, чем обычно, ощутил плотность и влажность воздуха вечером в разгаре лета, может быть, это было из-за усиленной работы кондиционеров в электричке. Он с трудом мог дышать, словно шёл сквозь дымовую завесу. Хотелось помочиться, но он не смог бы вынести вони общественного туалета в скверике у станции, противно было и проситься в уборную в квартире матери, поэтому он шёл в надежде отыскать подходящее место, чтобы справить нужду. Однако стоило ему пересечь железнодорожные пути, как позыв стал нестерпимым, и, оказавшись на улочке, зажатой между железной дорогой и жилым кварталом, он тут же повернулся лицом к путям и стоя помочился. Хотя было совсем не холодно, по спине пробегала дрожь, и потребовалось несколько секунд, прежде чем моча пошла. Застегнув молнию, он поднял голову — в сумерках тень телеграфного столба гротескно вытянулась, а безликие многоквартирные дома и настроенные на продажу особнячки казались залитыми неестественным жёлтым светом.

Дом с наёмными квартирами под названием «Цветущие холмы» стоял фасадом к железной дороге, справа соседствовало двухэтажное здание, у которого и ограда, и стены, и окна были увиты плющом, а в одноэтажном корпусе слева размещалась стоматологическая клиника. Подросток остановился перед лестницей и крепко сжал железный поручень перил.

Дверь была открыта нараспашку, над входом висела камышовая штора, из комнаты доносился звон колокольчика. Хотя уже стемнело, электричество включено не было. Подросток сделал ещё один шаг и подал голос:

— Это я!

Поднявшая штору Мики отвернулась и взволнованно произнесла:

— Показалось, что Коки пришёл… — Она поднесла правую руку к шее и, растопырив пальцы, нажала себе на горло. Её чуть было осветившийся взгляд потух, и лицо приняло не то чтобы унылое выражение, а просто стало вновь безжизненным, каким оно и было, прежде чем раздался голос подростка:

— С братиком Коки всё в порядке.

Мики не сказала даже: «Проходи», просто шаркающей походкой проследовала в комнату. Подросток некоторое время потоптался на месте, но потом отогнул штору и закрыл за собой дверь.

— Жарко, когда дверь закрыта! — Мики подала ему единственную подушку для сиденья, и подросток молча на неё уселся.

Пока мать открывала и закрывала холодильник, подросток разглядывал комнату. В ней стоял запах фруктов, потому что перед позолоченной статуей Будды были разложены жертвенные плоды: перезрелая дыня, грейпфрут, виноград, арбуз. На приделанном к стене картонном транспаранте величиной от пола до потолка тушью написаны были иероглифы: «Храни нас, милостивый будда Шакьямуни, бесконечно перерождающийся в бесчисленном сонме обличий. Храни нас, милостивый будда лазурного света Якуси, обитающий в восточном краю полнолуния». Потолок сплошь покрывали опрокинутые лепестками вниз алые и белоснежные искусственные цветы лотоса, обрамлённые зелёными чашелистиками. Подросток поднялся на ноги и сумел рассмотреть, что на всех лотосах прикреплены были бирки с именем, адресом и днём рождения брата. Комната была той же величины в шесть татами, что и помещение на втором этаже «Золотого терема», где лежала парализованная бабушка Сигэ, однако здесь не было ни пылинки, и низкий столик и окно сияли чистотой. Когда они жили все вместе, домашней работой занималась экономка. Подросток представил себе мать, какой он её никогда не видел: с пылесосом за уборкой комнаты, с губкой в руках за мытьём посуды, с тряпкой для вытирания пыли… Когда умирает муж, жена может унаследовать половину имущества, поэтому, даже если оценивать приблизительно, мать должна получить более миллиарда иен. Но надо ещё проверить, обладает ли правом наследования жена, которая уже шесть лет живёт отдельно от мужа. Хотя трудно представить себе человека, который отказался бы от миллиардного состояния, мать вполне способна заявить, что не возьмёт ни гроша. Впрочем, пропавших без вести людей признают умершими только спустя семь лет, так что всё это дело будущего… Подросток прервал свои размышления. Прежде всего ему следовало подумать о том, что делать в экстренном случае, и заручиться поддержкой матери было необходимо. Прошлой ночью он просматривал книги по коммерческому праву, которые были в книжном шкафу у отца в комнате, но так и не понял, возможно ли в случае исчезновения действующего главы фирмы назначить на его место несовершеннолетнего наследника. В акционерных компаниях решающий голос имеют держатели наибольшего количества акций. Отец объяснял ему, что у них все акции принадлежат семье и записаны на имя всех её членов. Что бы ни говорили, «Вегас» является собственностью семьи Юминага. Но станет ли мать на его сторону в решающий момент? Узы, связывавшие его с матерью, казались ему тоньше паутинки.

Послышался шум приближавшейся электрички. Подросток перевёл взгляд на железнодорожные пути, потонувшие на дне сумерек. И небо, и облака, и теснящиеся за железной дорогой дома были окрашены в винный цвет, а висевшие по обеим сторонам окна тюлевые занавески вздувались, словно под нажимом кого-то, кто стоял за ними.

— Как жарко! — Мики поставила перед подростком стакан кофе со льдом.

Глядя, как она вытирает пот над бровями тыльной стороной запястья, он задавался вопросом, что за работа заставила её так почернеть от загара. Спросить он не мог, однако ясно было, что она целыми днями находится на открытом воздухе.

— Жарко, — повторила Мики и, протянув руку к вентилятору, который стоял у окна, нажала на кнопку. Обвеваемая потоком воздуха от лопастей вертушки, её волнистая чёлка щекотала лоб, и, вынув правой рукой попавший в рот завиток, она собрала той же рукой волосы и придерживала их, продолжая при этом потягивать холодный ячменный чай.

Лицо без косметики, худое загорелое тело, рост обычный, не большой и не маленький. На уровне плеч волосы разделены на две пряди, левую и правую, обе лежат на груди. Подбородок, скулы и кончик носа острые, угловатые. Под глазами круги, глядя на которые сразу становится понятно, что образовались они не вчера и являются следствием множества бессонных ночей. Подростку стало непонятно, с какой, в сущности, целью он пришёл в этот дом. Может, и была какая-то мысль, а может, он действовал словно запрограммированный. Даже если он сейчас скажет ей, мол, папа умер — выражение лица этой женщины не изменится. А если скажет, что сам это сделал, то она, вероятно, будет потрясена, а может, и нет… Подросток не решился бы ответить определённо.

Выкажет полное безразличие или сообщит в полицию, одно из двух. Подросток, подобно артисту, который перед выходом из-за кулис набирает в лёгкие побольше воздуха, глубоко вдохнул и выложил:

— Он некоторое время собирается пробыть в Корее, ты не переедешь домой?

Подросток старался ничем не выдать ни жалости, ни отвращения, ни тревоги, которые мучили его с того момента, как он вышел на станции Окудзава и вплоть до того, как ступил на этот порог. Он старательно следил за выражением лица матери, но не смог обнаружить ни малейшего движения.

— Я не могу приблизиться к этому оплоту гнусного ремесла, он осквернён алчностью, злобой и неведением. — В глазах Мики впервые засветился живой блеск.

— Но как же ты оставила нас в таком месте? Тебе не кажется странным, что ты сбежала одна, а своих детей бросила на произвол судьбы?

— Вы должны вырваться своими силами. Иначе вы не спасётесь. Если ты скажешь, что ушёл из этого дома, мать во всём тебе будет помогать.

Нестерпимо хотелось взбунтоваться против этой лжи, но сейчас ему важнее было восстановить отношения. Эта женщина больна, а людей с неустойчивой психикой нельзя подвергать встряскам — он сумел-таки сдержать свой гнев.

— Но ведь его целый месяц не будет, а может быть, и два месяца!

Мики помахала перед лицом ладонью, словно отгоняла какую-то мошку.

— Братику Коки мама нужна, он недавно сам ушёл из дома и потерялся… Нельзя же оставить его одного, кто-то Должен о нём позаботиться!

Мики смотрела в окно. В профиль казалось, что бремя страданий лишь чуть-чуть пригнуло ей голову, но она не горевала и не предавалась воспоминаниям. Боль, которую она в себе носила, теперь была уже не столько ощущением, сколько основой самого её существования. Ей было больно и тогда, когда она жила вместе с семьёй, но ведь это были всего лишь тяготы, испытываемые любой женщиной, оказавшейся в роли домохозяйки: растерянность, смятение, разочарование. Когда она вынашивала своего первенца, Коки, ей пришлось два месяца пролежать в больнице из-за кровотечения и угрозы выкидыша, а первые роды были столь мучительны, что казалось, её разорвёт… Та мука, которую она испытала, услышав, что ребёнок неизлечимо болен и никогда не сможет жить самостоятельно, та мука, с которой она его оставила, — никогда это не может стать для неё прошлым. Ей неведомо, сколько ещё лет предстоит прожить, но её боль будет с ней до самой смерти. Она думала, что никогда в жизни не расстанется с первенцем. Только он был её опорой. Ей казалось, что в разлуке с ним она не сможет существовать. Но, когда ему было двенадцать, она обманула его и привела в тот дом. Никто не знает, как ей было тяжело, как каждую секунду она боролась с тем, чтобы не потерять разум. Она желала безумия, но безумие принесло бы ей облегчение, а лёгкие пути были для неё под запретом. Иногда ей приходило на ум: а что, если тогда Хидэтомо отринул бы свою алчность, освободился от власти золота, и они впятером зажили бы в маленьком домике — могло ли это осуществиться? Наверняка её ребёнок исцелился бы, но пусть бы даже этого не случилось, ведь все члены семьи стали бы жить так, как живут больные синдромом Вильямса, и, может быть, благодаря этому её ребёнку, все остальные тоже смогли бы стать как ангелы, ведь отказаться от желаний вовсе не так трудно. Достаточно задуматься, отчего это представляется таким сложным делом, и сразу станет ясно: есть злодеи, которые бдительно следят, как бы люди ни избавились от своей алчности, и приходится пострадать, чтобы вырваться из расставленных ими сетей. Связь между ею и её ребёнком разорвана, но и теперь она лелеет страдания, рождённые от этой связи. А её дитя, если будет в ней нуждаться, всегда найдёт её здесь, вот и теперь Коки здесь — Мики не сводила глаз с колеблющейся шторы.

Они сидели почти вплотную, лицом к лицу, разделённые лишь маленьким столиком, и подростку стало невыносимо, что она смотрит на него с такого близкого расстояния; он достал из кармана сигарету и закурил. Мать ничего на это не сказала. Через некоторое время она поднялась и подала ему вместо пепельницы бумажный стаканчик с водой, а вентилятор выключила. От окна, затянутого сеткой, веяло сквозняком, и дым попадал матери в лицо. Хотя окутанная дымом комната погружена была в вечернюю темноту, подросток не решился спросить мать, почему она не включает свет. Когда пятью минутами ранее за окном прошла электричка, подросток представил себе последние закатные лучи, приставшие к рельсам, словно их расплющило колёсами. Теперь ненависть мерцала в его голове, словно нить электролампочки. Вообразить, что она станет его союзником только лишь потому, что она его мать, было не просто ошибкой, ведь она наверняка сочтёт это грехом. Подросток сдержал порыв гнева и достал из своей сумочки пачку денег:

— Здесь три миллиона иен. Возьми их, пожалуйста.

На мгновение лицо матери застыло, окаменели щёки, мускулы вокруг глаз и рта, но в следующий момент всё это искривилось в улыбке:

— Ты похож на господина Юминагу. Точная копия.

Несколько дней назад отец сказал ему, что он точная копия матери, сегодня мать сказала, что он в точности похож на отца. Подросток вглядывался в лицо матери, словно пытаясь увидеть собственное отражение в зеркале.

А этот её сын — с каких пор он стал таким? Лицо не то что лишено выражения, вернее было бы сказать так: на нём одновременно, точно двойная экспозиция на фото, проявляются и гнев, и улыбка. Когда говорят о выражении лица, подразумевают, что оно меняется, а этот ребёнок, по какому-то недоразумению, накладывает одну личину поверх другой — может, в него вселился злой дух? Отец его не способен говорить и действовать, абстрагировавшись от своих чувств, а сын отбросил чувства куда-то далеко и живёт, поглядывая на них со стороны. Он решил сокрушить свою мать при помощи денег и думает, наверное, что будет ею вертеть как хочет. Вряд ли он действует по наущению Хидэтомо, скорей всего, произошло что-то необычное. Рот у подростка был чересчур плотно сжат, а щёки словно сведены судорогой, и, чтобы показать ему пример, Мики приветливо улыбнулась. Бросить спасательный круг тонущему сыну и вытянуть его на берег — её материнский долг, Мики ощутила в матке лёгкое напряжение и села поудобнее. К этому ребёнку она никогда не чувствовала привязанности или любви, но спасти живое существо от грязи и скверны есть высшее благодеяние. Власть денег приводит человека к жизненному крушению, иначе и быть не может.

Поскольку взгляд матери был устремлён на пачку денег, подросток решил, что она колеблется, брать или не брать, и отвернулся к окну. Уж лучше бы взяла, потому что те, которые называют деньги грязными, именно из-за денег связаны по рукам и ногам. Деньги не чистые и не грязные, они как амулеты, которые люди передают из рук в руки.

Мики заговорила, стараясь, чтобы тихо падавшие слова проникали подростку прямо в сердце, она словно сыпала лепестками лотоса, вкладывая в речь всю свою веру:

— Послушай хорошенько! Твоя мать сама зарабатывает себе ровно столько, сколько нужно, чтобы прокормиться. Лишних денег ей не надо. Она и на старость не собирается копить деньги. Когда она состарится и не сможет работать, не сможет покупать себе еду, тогда она умрёт голодной смертью, прямо в этой комнате. Лучше умереть, чем подчиниться власти денег. Люди, которые добиваются успеха благодаря деньгам, от денег же и погибают. Всё потому, что деньги способны превратиться во что угодно.

Для подростка это были просто звуки, что-то вроде распевания буддийских сутр, а переполнявший его гнев превратил звуки в треск помех неверно настроенного на волну радио. Так эта женщина только прикинулась, что читает ему проповедь, а сама, оказывается, хочет его околдовать злым заговором! Люди погибают оттого, что идёт незримая война. Это последняя битва, и в ней решится, достойно ли человечество того, чтобы продолжить своё существование, а если достойно — сможет ли оно выживать и дальше. Страшнее атомного оружия потеря смысла существования. Крушение уготовано и безо всякой там «власти денег». Подросток вдруг с новой остротой ощутил, что они, дети, ничего не сделали такого, что послужило бы причиной ухода матери из дома, и он поддался ненависти, пошёл на таран. Лицо его запылало, дыхание участилось и стало неглубоким, глаза засверкали злобой из-за того давнего предательства, когда в восемь лет его бросили, оставили одного. Подросток встал, надел кроссовки и откинул штору над входом.

— Кадзуки! — Мать впервые позвала его по имени.

Он обернулся и увидел, что она жжёт банкноты над раковиной. Маслом растительным она их облила, что ли? Пламя горящих денег окрасило лицо матери в пунцовый цвет. Неужели она сошла с ума? Подросток бросился в комнату, устланную татами, прямо в кроссовках. Схватив мать за шиворот, он изо всех сил ударил её по щеке.

Сначала Мики пыталась правой ладонью схватить подростка за предплечье, но тут же бессильно опустила руки, и они повисли вдоль тела. Как бы он ни колотил её, сколько бы ни таскал за волосы и ни ударял головой об стену, Мики не издавала стонов и не скрипела зубами, а лишь сотрясалась от ударов.

Он перешёл невидимую грань: ударить собственную мать означает совсем не то, что ударить отца, — подросток оцепенел от ужаса перед тем, что он посмел поднять на неё руку.

— Прости меня… — Его голос был словно зола от сожжённых денег.

Электронная музыка, издаваемая игральными автоматами CR-Отличник-S7, CR-Весёлая Карусель-S5 и другими машинами патинко, приводила подростка в состояние Радостного волнения и душевного подъёма, он оглядывал зал с желанием преподать урок сотрудникам и клиентам, чтобы они знали, кто теперь держит в руках управление «Вегасом». Его дед начинал с «Дворца драгоценных шариков» в «золотом квартале» и расширил дело, добавив три филиала, ещё четыре открыл отец. До той поры, когда он в восемнадцать лет унаследует бизнес, нужно будет постараться сохранить все восемь филиалов, а потом он станет расширяться, добавляя по филиалу каждый год, в его планах было создать самую крупную сеть игровых залов. Управлять не так уж трудно. Ему говорили, что только в «Вегасе» годовой оборот составляет приблизительно три миллиарда иен, а группа «Икарус» в целом даёт двадцать миллиардов, и важно только, чтобы доходы всегда превышали затраты. Подросток читал литературу о менеджменте в сфере индустрии патинко, и ему понятны были рекомендации по практическому ведению дел. Надо только, чтобы Сугимото каждый месяц предоставляла ему сведения о балансе в каждом филиале, и, если прибыль в каком-либо из них станет снижаться, следует придумать меры по устранению причины. «Так-то, ещё много чему надо поучиться, здесь наука потрудней, чем в школе!» — Подросток притворно себя журил, чтобы подавить настроение гордого самодовольства, и в то же время не спускал глаз с Хаяси, ходил между автоматами.

С самого дня основания компании Хаяси вот уже сорок лет служил там «доктором-крючкоправом» и был главным менеджером всей «Группы Икарус». Хидэтомо по-настоящему взялся за дела компании после того, как умер его отец Хидэтада, и с тех пор прошло всего лишь шесть лет. Хидэтомо решил не только поменять название «Дворец драгоценных шариков» на «Вегас», но и осуществить там полную реновацию, всё перестроить на современный лад. Хаяси возражал: такой бизнес, как игровые залы патинко, теснейшими узами связан с местными условиями окружающих кварталов, и, пока «золотой квартал» не превратился в модный современный район города, подобно Исэдзаки или Мотомати, реновация лишена всякого смысла. Хидэтомо не внял этому, зал второго этажа он полностью ориентировал на женскую часть посетителей и половину автоматов объявил «зоной для некурящих». С самого дня открытия в витринах были выставлены призы: кулоны от «Тиффани», кольца и прочие ювелирные изделия от «Картье», сумки и кошельки от «Прада» и «Гуччи», духи и косметика от «Шанель» и «Диор». Но расчёты Хидэтомо не оправдались, и число посетительниц выросло незначительно, зато завсегдатаи стали обходить перестроенное заведение стороной. Через три месяца после открытия понадобилось принимать специальные меры, чтобы вернуть прежнюю клиентуру, и дело кончилось тем, что завсегдатаев опять привязали к месту, введя дополнительный день «игр без ограничений». В результате через полгода заведение превратилось в уникальное место, где вопреки современнейшей внешней и внутренней отделке толпилась самая непритязательная публика мужского пола. Хотя Хидэтомо бахвалился: «Оборот вырос, не то что раньше!» — это был очевидный провал, если принять во внимание вложенные средства.

Хаяси ничего не стал говорить Хидэтомо про его промах, но всякий раз, когда заходила речь о переоборудовании филиалов в Татикава и Сангэндзяя, устроенных по старинке, он подбивал тамошних управляющих на решительный протест.

Осенью прошлого года на совещании руководства глава ещё одного переоборудованного филиала, находящегося у западного входа в Иокогамский вокзал, с гордостью заявил: «Наслаждайтесь — вот моё ключевое слово, я предоставляю им возможность играть и получать удовольствие от шопинга». На это Хаяси насмешливо заметил: «Деньги главное, деньги! Вам далеко до филиала в Татикава, это они дают самый высокий уровень прибыли».

«Хотя смена имиджа и превращение „Дворца драгоценных шариков“ в „Вегас“ успеха не принесли, в двадцать первом веке не обойтись без модернизации всех филиалов, только вот нелегко будет это осуществить, пока Хаяси занимает свой пост», — думал подросток. Послушается ли Хаяси, если перевести его в провинциальные отделения компании, в Фукусиму или в Окаяму? Подростку казалось, что послушается, потому что это же Хаяси, которого он с младенческих лет знает! Когда ему попадались сотрудники помоложе, они приветствовали его лишь взглядом, но никаких вежливых разговоров никогда не заводили.

Вчера он поднял сиденье в туалете и заметил, что с обратной стороны оно испачкано, на крышке унитаза тоже были брызги нечистот. Подросток выскочил в зал, остановил первого же попавшегося на глаза сотрудника и повёл в туалет. «Это что ещё такое?» — заорал он. Однако сотрудник заявил: «Это не моё дело» — и повернулся, чтобы идти назад в зал. «Очистить горшок, чтоб всё блестело!» — снова закричал подросток. Парень оглянулся, словно ему в спину швырнули грязью, лицо его вмиг переменилось, и он схватил подростка за воротник: «Ты! Кем себя вообразил? Кто ты мне, чтобы так разговаривать?» — Он пригнул подростку шею и попытался засунуть его голову в унитаз. Сопротивляясь, подросток обеими руками вцепился в края горшка, но, как он ни старался выпрямить шею, чёлка и лоб окунулись в воду. «Извините, простите меня!» — завопил подросток и, выхватив из кармана две десятитысячные бумажки, попытался протянуть парню. «Я с тобой шутить не собираюсь! Дерьмо, мальчишка!» — Он пнул подростка коленом в живот, вырвал из рук деньги, бросил их в горшок и ушёл. Некоторое время подросток сидел на закрытой крышке унитаза и скулил, потом он взглянул на плавающие в горшке купюры и, пробормотав: «Я тебе ещё отомщу!» — нажал на рычаг и спустил воду.

Теперь он с самого начала, как пришёл, искал глазами того сотрудника, но его нигде не было видно. Подросток помахал рукой, делая знак Хаяси, который обходил игральные автоматы, постукивая по руке молотком для регулировки крючков. Поскольку он послал подростку ответный поклон, ясно было, что он его заметил, но тем не менее принялся с преувеличенной жестикуляцией давать наставления персоналу, а то ещё заговаривал и громко пересмеивался с постоянными посетителями. Подросток был так зол на Хаяси, что готов был тюкнуть его по лбу молотком. Хаяси не спеша приблизился и осведомился, нет ли к нему какого-либо дела, при этом он избегал смотреть подростку в глаза, а окидывал взглядом игровой зал.

— Того типа уволили?

— Я подумал, что, может быть, вы позволите пока перевести его в наш филиал в Мита? А там уж со временем и уволим, когда настанет подходящий момент.

— Я, кажется, велел уволить немедленно!

— Существуют правила трудового законодательства, а точнее сказать, двадцатая статья, — не так уж легко выгнать работника. В деловых кругах у всех голова болит от этого «улучшения условий труда», но по-старому работать уже нельзя.

В глубине души Хаяси совсем не хотел увольнять того молодого сотрудника, который преподал урок подростку, наоборот, хотел похвалить его, мол, отлично сработано! Он решил, что под каким-нибудь предлогом отложит окончательное решение до того, как Хидэтомо вернётся из Кореи.

— Если мы его уволим, неизвестно, что ещё он может натворить в отместку. Конечно, коль речь идёт о том, чтобы уволить во что бы то ни стало, вызову его сейчас, да так и объявлю…

Подросток почувствовал, что Хаяси его шантажирует, и чуть не заскрипел зубами, ведь возразить было нечего. Взрослые оказались гораздо хитроумней, чем он себе представлял, и подросток почувствовал, что паутина взаимоотношений, которыми взрослые повязаны между собой, окружает его, точно непрошибаемая стена. Будь здесь Канамото, он легко всё уладил бы — в голову подростка накрепко врезалась мысль о том, что следует нанять на службу Канамото.

Подросток решил сменить тему разговора:

— Хочу сходить в выставочный зал фирмы «Санъё буссан», чтобы посмотреть новые модели игровых автоматов.

— Но ведь в планах не было закупки новых машин…

— Только посмотреть. Если ты занят, пойду с кем-нибудь другим.

— Ну, тогда я готов сопровождать.

— Ведь шеф всегда говорил, что игральные автоматы — это сердце патинко, а вдруг нас в этом обойдут другие? — С этими словами подросток забрал у Хаяси его молоток.

Хаяси, который не знал, куда ему девать руки, теребил свой галстук в виде шнурка и не спускал глаз с отнятого молотка. Странный всё-таки мальчишка… Хидэтомо не стремился поскорей унаследовать игральный бизнес и вник в дела компании только после смерти родителя, а когда же этот охладеет к игре в хозяина патинко?

К ним подошла женщина, работающая в отделе обмена выигранных шариков на призы:

— Вас зовёт госпожа Сугимото, — сказала она подростку.

— Это ещё зачем? Совсем уж… — Подросток повернулся к выходу.

— Не изволите ли вернуть?.. — вкрадчивым голосом начал Хаяси.

— Потом представишь мне отчёт за неделю. — Подросток бросил Хаяси его молоток и пошёл прочь.

Лишь только подросток открыл двери приёмной, к нему обернулась сидевшая на подлокотнике дивана для посетителей женщина в обтягивающем платье расцветки «зебра».

— Это сын Юминаги? Совсем не похож.

Хотя женщина не сводила с подростка глаз, он повернулся лицом к Сугимото.

— Это госпожа Маи. Она с управляющим… — Не в силах подобрать подходящее слово, Сугимото посмотрела на Маи.

— Где Юминага? — Маи поднесла огонь к новой сигарете и выпустила дым.

— Я думаю, что он в Корее, — ответил подросток.

— Он должен был вылететь вчера, со мной. В восемь утра он собирался ко мне приехать, но, сколько я ни звонила по мобильному, он не отвечал, и это очень странно. До сих пор такого никогда не было.

— Может быть, он вдруг передумал и захотел поехать один, — сказал подросток, продолжая стоять к Маи спиной.

— Послушай, твой папа один ничего не сможет, он совершенно беспомощен. Ты не знал? Он и гостиницу сам не закажет, и в самолёте он ни разу не летал один. Да ему и билета на электричку самому не купить! — Маи швырнула сигарету на линолеум, раздавила носком своей лодочки на высоком каблуке и поднялась на ноги.

— Судя по тому, что говорит мальчик, он не звонил и к себе домой в Яматэ. Куда же он пропал? Может, новая женщина?

— Ну нет, это невозможно, — запротестовала Сугимото, не сводившая глаз с окурка.

— Почему же? — Маи, играя ямочками на щеках, подошла к Сугимото так близко, что долетало её дыхание, однако Сугимото увернулась и, нырнув к полу, подняла окурок и сунула в пепельницу.

— Ха-ха! Раз уж это говорите вы, то, скорее всего, так и есть. Вы ведь правая рука Юминаги и в делах, и в личном… Что ж, поделитесь вашими догадками — где Юминага?

Подростку очень хотелось крикнуть ей: «Спрашивай сколько угодно, никто здесь не угадает правильного ответа!» Но прежде всего её надо было выставить, и как можно скорей, поэтому подросток наконец повернулся к ней лицом:

— А что за отношения у вас с моим отцом?

— Я папин друг. О-очень близкий друг! — Маи выдержала паузу и надрывно рассмеялась.

— Любовница, значит? В таком случае вам остаётся только ждать, пока он позвонит, а в офис приходить не нужно, от работы людей отвлекаете.

Неужели нельзя её отсюда выдворить? Подросток ненавидящим взглядом впился в плешивую макушку Кавабаты, который наблюдал за происходящим, сидя за столом и делая вид, что погружён в работу.

— Не тот сейчас случай, чтобы ты так со мной разговаривал. Просто сидеть и ждать нельзя, согласен? А если папу где-то держат взаперти бандиты? Что тогда? — Выражение лица Маи впервые стало серьёзным.

— Ну, это маловероятно, вы же сами знаете.

— Когда исчезает в неизвестном направлении владелец патинко, естественно предположить, что его похитила какая-нибудь группировка.

Подросток как на диковинное животное смотрел на женщину с сияющими глазами, готовыми в любую минуту рассмеяться, и с надутыми губками, от которых приятно было бы принять даже укус. Пожалуй, он впервые видел на близком расстоянии создание, именуемое женщиной. Недалёкий ум и грубость манер лишь подчёркивали её сексуальную притягательность, и чем больше она капризничала, тем милее казалась. Подростку вдруг пришло в голову, что здорово было бы голышом упаковать её в полиэтиленовую плёнку, и тут же он почувствовал и паху напряжение.

Маи осталась довольна: уж во всяком случае, её феромоны оказали на подростка своё действие. Присев на подлокотник дивана, она скрестила ноги и напоказ облизнула кончиком языка свои губы в помаде вишнёвого цвета:

— Ума не приложу, что делать…

— А что, если проверить, зарегистрировался ли он на самолёт? — проронил Кавабата.

— Да, ведь у меня же есть список авиакомпании! Интересно, они по телефону сообщат? — Сугимото как подброшенная, ринулась к своему столу, достала из ящика блокнот и принялась его листать. Японские авиалинии, корейские авиалинии… Она стала по порядку обзванивать все компании, которыми Хидэтомо пользовался раньше, и везде просила проверить его имя в списках пассажиров за истёкшие три дня. Оказалось, что всего было шесть компаний и двадцать пять рейсов, которыми Хидэтомо мог улететь.

— Потребуется время. Чаю попить, что ли… — Маи, не ожидая ответа подростка, вышла из приёмной.

В тот же миг, как он очутился на улице, в глазах потемнело от непереносимой жары и запаха духов Маи, и то, как он шатаясь брёл следом, словно у неё на поводу, казалось ему отвратительным и жалким. Волосы и кожа Маи излучали мягкое сияние, словно напоённые закатными лучами солнца. И тут же вдруг Маи показалась ему злобной, не подчиняющейся командам собакой, которая может затащить на поводке неизвестно куда. Почувствовав опасность, подросток хотел повернуть назад, но Маи поднятой рукой уже остановила такси и махала ему: «Скорей!»

Как только машина тронулась, Маи тут же закурила.

— Давайте сначала прямо. Не знаете, где в это время дадут выпить? Виски или вина можно… — обратилась она к шофёру.

— А сколько сейчас? Пять? В гостиницах бары должны быть открыты, верно?

На этот неопределённый ответ шофёра Маи коротко приказала:

— В «Пасифик»!

Когда приехали в отель, Маи прямиком прошла к столикам в холле, заглянула в меню и велела официантке принести отдельно виски и соду.

— Не могу не выпить! Потому что твой папа куда-то пропал.

Маи налила в принесённый стакан сначала соду, а потом виски и не мигая наблюдала, как жидкость янтарного Цвета с плавным переходом из оттенка в оттенок опускается на дно. Чокнувшись со стаканом подростка, в котором был апельсиновый сок, она отпила глоток виски, а потом вздохнула и разом опрокинула в рот всё, что осталось.

— Я вообще-то лето и люблю, и терпеть не могу. — Насупив брови, она подозвала официантку. — Принесите то же самое, двойную порцию! — Есть два сорта мужчин — одни любят пьяных женщин, а другие не выносят. Ты к какому типу относишься?

Подросток старался уклониться от пристального взгляда Маи и, думая о том, что пьяными он видел до сих пор только проституток, пытался подыскать ответ. Это ведь наверняка какой-то тест, взрослые обязательно хотят тебя испытать.

— Те, которые не любят нас пьяными, самые гадкие, — подсказала ответ Маи.

Виски уже опустился на дно её стакана с содовой.

— У меня предчувствие, что твой папа убит.

Подростку вдруг показалось, что он слышит глухой, низкий звук — гудение цикад абурадзэми. Абурадзэми, хигураси, цуку-цуку боси, мин-мин дзэми… Он стал припоминать названия всех видов цикад, но в голову ничего не приходило.

— Шок? А интуиция у меня хорошая!

Подростку хотелось спросить у Маи, как называются её духи, чтобы купить такие для Кёко и чтобы она ими надушилась, когда они будут вдвоём. Подросток ощутил, что его влечёт к себе женщина, которая хоть и связала исчезновение любовника с возможным его убийством, но хоть сейчас, кажется, пошла бы танцевать под звучащие в холле гавайские напевы. Представив себе, как Маи в бикини отплясывает хулу на пропитавшемся кровью ковре у них в подполье, подросток почувствовал, что вот-вот спустит в штаны.

— На свете чего только не бывает! Я недавно говорила, что это, наверное, дело рук каких-нибудь бандитов, но нет, чепуха, на самом деле я подозреваю его подчинённых. Чую, что это либо Сугимото, либо Хаяси. Если кто-то из них будет вести себя не совсем так, как обычно, свяжись со мной, позвони. Ладно? — Маи достала из косметички карандаш для бровей и записала номер мобильного и домашнего телефона на картонной подставке для стакана, после чего протянула это подростку.

— Когда кто-то умирает, непременно другому от этого становится легче. Надо быть начеку. Почувствуешь странности в каком-то человеке — вот и убийца.

Говоря это, Маи вовсе не думала, что Хидэтомо действительно попал в какую-то историю, она лишь болтала наобум, чтобы прогнать тревогу: а вдруг его имя окажется в списке пассажиров, что тогда? Если он завёл себе другую, то ведь это ей самой перекрыли кислород, её придушили! В этом случае ей останется лишь сорвать куш на отступных, и меньше чем на тридцать миллионов она не согласится, а он, скорей всего, сошлётся на экономический спад и сбавит цену до двадцати миллионов… Но всё же, когда и где он мог познакомиться с другой женщиной?

— Сколько тебе лет? — Подросток, не имея ни малейшего представления об этом и отчаявшись определить её годы самостоятельно, в конце концов спросил. Он был готов принять любую цифру от двадцати до тридцати пяти.

— А на сколько я выгляжу?

— Двадцать четыре — двадцать пять.

— Приятно слышать, мне двадцать восемь. — Маи ущипнула подростка за щёку и потрепала. На самом деле ей было на три года больше.

— Я сейчас говорю просто так, предположительно, но, если папа так и не вернётся, кому достанется «Вегас»?

— Думаю, что перейдёт ко мне.

— Но ведь ты ещё ребёнок, верно? — Маи вытаращила глаза и невольно повысила голос.

— Больше некому его унаследовать. Матери и сестре, похоже, это ни к чему, а брат болен. К тому же это желание отца, чтобы я стал наследником, он с прошлого года обучает меня всему, что надо руководителю.

Маи заинтересованно кивнула, она чувствовала, что тревоги её наполовину рассеялись, и голову кружило приятное опьянение.

— Послушай, если папа так и не вернётся, нам с тобой надо в спокойной обстановке обсудить, что делать Дальше. — Она взяла подростка за руку и неосознанно положила её себе на бедро, придавив ладонью. Маи решила, что этого подростка, изо всех сил противящегося зову плоти, она завтра или послезавтра пригласит к себе домой. Если Хидэтомо всё-таки даст о себе знать, при поддержке мальчика она, возможно, сумеет занять место жены. Если мужчину повязать по рукам и ногам, стимулируя его сексом, это может принести какую-то пользу, а тут всё-таки единственный наследник. Если бы вокруг не было людей, Маи, пожалуй, сочла бы возможным засунуть его руку себе под подол, но, оглянувшись по сторонам, она отпустила потную ладошку.

Когда они вернулись в офис, Хаяси, Сугимото и Кавабата, которые сидели на диване для посетителей и оживлённо беседовали, немедленно вскочили на ноги.

— Сказали, что ни на одном рейсе его не было… — Сугимото закусила губу.

— Вот, я же говорила, один он не полетел бы. Видите, Хаяси-сан? — Маи с видом победительницы уселась в центре дивана. Конечно, оставалась вероятность того, что он зарегистрировался под чужим именем, но такого быть не могло, Хидэтомо не способен прибегать к таким уловкам.

В присутствии подростка Хаяси высказался обтекаемо, но в глубине души он решил, что если уж искать, то в номерах-люкс первоклассных гостиниц Иокогамы и Токио.

Подростку отчего-то было неприятно, что Хаяси и Маи оказались знакомы между собой. У взрослых есть какие-то взаимоотношения, о которых он не знает, и только ему одному нет доступа в этот круг. Эти двое связаны через отца, ведь власть — это связи. Он и сам должен как можно скорее завязать отношения с возможно большим количеством людей, и, находясь в центре, он раскинет силки с приманкой, сулящей прибыль одним и убыток другим. Когда же, каким образом ему следует известить всех, что это он является первым лицом в «Вегасе»?

— Раз уж дело обстоит так, надо сообщить в полицию. Звоните! — Маи достала из сумочки мобильный телефон и протянула его Хаяси.

«А ведь с её ограниченным интеллектом она способна, пожалуй, дойти до цели кратчайшим путём!» — Подросток почувствовал, как заработали датчики, извещающие об опасности, когда его взгляд скользнул к обтянутому платьем бюсту.

— Кажется, заявление о пропаже принимают, если неизвестно местонахождение человека в течение пяти-шести дней.

Хаяси переглянулся с Кавабатой и ответил:

— Ну, я не знаю, как там у них принято… Но думаю, что наверняка полиция не сдвинется с места, если просто сообщить, что человека нет несколько дней.

— Но это же совсем не тот случай, когда кто-то из вас не является на работу без уважительной причины. Возможно, что человека похитили, так и надо сказать. — Маи обвела взглядом лица троих и многозначительно подмигнула подростку.

— А вдруг он как раз сейчас вернулся и находится в вашей квартире в Камиоке? — предположил Хаяси с вежливой улыбкой.

Маи бросила злобный взгляд на его гримасу, набрала по мобильному телефону домашний номер и, услышав гудки, приблизилась к Хаяси и приставила трубку к его уху.

— Подождём ещё два дня и, если не будет никаких новостей, сообщим в полицию. — Хаяси вернул Маи её телефон и, взявшись за дужку своих очков в золотой оправе, заново как следует надел их.

— Мне как-то тревожно, но ничего другого не остаётся. — Маи помахала рукой одному лишь подростку и направилась к дверям.

— По-вашему, он уже умер? — бросил подросток ей в спину.

Лицо обернувшейся Маи было так искажено, словно его растягивали во все четыре стороны.

— Что ты такое говоришь! Это же не игра! Папа не мог умереть! — Даже не пытаясь смахивать слёзы, которые наполнили её глаза, Маи сбежала по лестнице вниз.

— Директор не умер, он жив! — Подросток медленно обвёл взглядом лица присутствующих, которые продолжали оставаться в столбняке, не в силах оторвать глаз от двери на лестницу.

Подросток взял у Сугимото копию недельного отчёта и покинул офис компании. По дороге к станции он позвонил домой и сообщил Кёко, что вскоре приедет, но чтобы к ужину его не ждали.

Поскольку он давно не питался нормально, то не имел отчётливого представления о том, теряет ли он вес или, наоборот, прибавляет. Неверной походкой, на ватных ногах он брёл в обход «золотого квартала» к станции Каннай, раздумывая, брать или не брать такси. Хотелось бы выпить чего-то сладкого, вроде холодного чая или какао со льдом, и чтобы туда одну треть сахарного сиропа. Но заходить в кафе желания не было, он решил купить где-нибудь бутылочку энергетического напитка «Юнкер». Напрямик, через улочки «золотого квартала», он идти остерегался, не только из-за того, что старался держаться подальше от «Золотого терема», но и потому, что не хотел, чтобы его тревожили детские воспоминания. Ему казалось, что, когда умрёт старик Сада, исчезнет с лица земли и «золотой квартал». Во всяком случае, погаснут чарующие прохожих неоновые огни и стихнет наполненный жаром шепоток разврата. Ведь такие кварталы, как Фукутоми и Акэбоно, уже утратили былую славу злачных мест. Подростка поразило, насколько вялыми были движения и унылыми лица тех прохожих, которые попадались ему навстречу, он даже поморгал, заподозрив что-то неладное со своим зрением. То ли люди возвращались по домам, то ли шли в условленное место, чтобы с кем-то повидаться, к примеру, выпить и посидеть с друзьями, но выглядели они как бредущие сдаваться с повинной преступники, раздавленные под ударом непоправимой беды. Глядя на эти охваченные тревогой лица, можно было подумать, что где-то поблизости случилась катастрофа и люди пребывают в шоке, однако сирены полицейских машин или «скорых» были не слышны. На лицах людей была написана уверенность в том, что всё было отвратительно и сегодня, и вчера, и позавчера, и впредь тоже всегда будет случаться только что-то плохое. Ну почему все такие мрачные? Стоило подростку это подумать, как он встретился взглядом с молодым клерком, глаза которого были глазами душевнобольного. «Может быть, и я кажусь таким?» — Подросток перемахнул через ограждение тротуара и замахал рукой, подзывая такси.

Когда он зашёл в гостиную, Коки и Кёко смотрели телевизор.

— Коки-сан сказал, что надо подождать. Я быстро, сейчас разогрею… — Кёко пошла на кухню.

— Говорил же, чтобы ели без меня… — Подросток почувствовал неловкость оттого, что стал кем-то вроде главы семейства. Вместе с Коки он пошёл в столовую и уселся за стол.

— Мы не голодные, потому что ходили в «Квинз Ист» и ели жареного цыплёнка, — заявил Коки.

— Что вы там делали? — спросил подросток непривычно бодрым тоном.

— Смотрели, как причаливают и отчаливают корабли в порту. А потом пошли в «Кентакки» и ещё ехали на электричке.

Подросток постарался, чтобы никто не подумал, что он сердится, и крикнул в кухню Кёко:

— Водить его на прогулку достаточно раз в неделю или раз в десять дней!

Посмеиваясь про себя, Кёко что-то помешивала в кастрюле.

— Корабли не сталкиваются, даже когда плывут навстречу друг другу. Кажется, что они стоят на месте, но неожиданно замечаешь, что они уже совсем далеко. Чуть отвернёшься, а кораблик исчез из виду. Странно, да, Кадзуки? А я смогу поплыть на корабле? — Коки устремил взгляд куда-то вдаль, словно смотрел за горизонт.

— Братику Коки можно и на корабле плавать, и на самолёте летать. Если захочешь, будешь плавать и летать сколько угодно, можно и за границу. — Подросток взял ложку и попробовал тушёное мясо с овощами, которое приготовила Кёко.

— Неужели правда? — Коки всё ещё сидел, уставившись вдаль.

— Правда, правда, — ответил подросток, словно утешая, и Коки с улыбкой схватился за ложку.

Они были словно семья из трёх человек, и подросток, ощутивший странную радость и успокоение, съел дочиста и мясо, и хлеб, и салат, а потом протянул Кёко пустую тарелку за добавкой. После того как они втроём съели десерт, состоявший из винограда и грейпфрутов, над столом повисло удовлетворённое молчание.

— Я хочу поговорить с Кёко, может, ты послушаешь диски у себя в комнате? — сказал подросток брату.

— Спать хочется. Я под музыку засну, — зевнул Коки и поднялся со стула.

— Что за разговор? — спросила Кёко, собирая посуду.

— Да ничего такого…

— Ты же сказал, что есть разговор?

— Я так сказал?

И вчера вечером, и сегодня утром Кёко чувствовала на себе взгляд подростка, он вёл себя словно ребёнок, который присматривается к настроению родителей, перед тем как открыться в чём-то очень важном. Ясно было, что для него предстоящий разговор полон значения, и Кёко села прямо напротив подростка.

Оба сидели лицом к лицу, стараясь не встречаться взглядами, и время таяло, точно поднимающиеся вверх пузырьки газировки, оставалась лишь пресная тишина.

— Я, пожалуй, пойду… — произнесла Кёко немного охрипшим голосом.

— Оставайся переночевать.

— Мне не хочется превращаться в домашнюю прислугу, живущую при хозяевах, и к тому же я плохо сплю в чужом месте. Если есть разговор, тогда другое дело…

— Я же сказал, ничего такого.

— Тогда я пошла. — Кёко подвинула стул, собираясь встать.

— А я говорю, чтоб ты осталась!

Кёко опустилась на стул. Подростка била дрожь, лицо у него было такое, словно ко лбу припечатался ужас.

— Ты простудился? Лекарства есть? — Протянув руку через стол, Кёко потрогала лоб подростка, но жара не ощущалось.

— Просто знобит…

— Хорошо, побуду, пока не пройдёт.

Кёко выключила кондиционер и села на стул рядом с подростком. Не прошло и пяти минут, как комнату наполнил горячий воздух лета.

— Ты бросаешь школу?

— Уже бросил.

— Но ведь тебе не позволят так запросто покончить с обязательным средним образованием.

— Можно просто не ходить в школу. — Его уже не трясло.

— И что будешь делать?

— Буду помогать управлять «Вегасом», займусь этим серьёзно.

Кёко не могла понять, почему в этом возрасте он интересуется игральным бизнесом. Ей сразу представлялся малыш в форме пожарного, поливающий из резинового шланга собачью конуру. Если бы он был ребёнком, то можно было бы просто улыбнуться, но он уже перерос игры, и ей чудилось во всём этом что-то опасное. Не похоже было, что он одержим пристрастием к деньгам, и, хотя он мог позволить себе иметь всё, что только захочется, его одежда и вещи были вполне обычными для школьника его лет.

— Хочешь стать кем-то вроде короля патинко?

— Близко. — Скованность уже отпустила его.

— Это потому, что ты хочешь быть очень богатым?

— Не в том дело. Это ведь игра. А разве вся жизнь не игра? Мальчишки играют на компьютере, а владелец патинко ведёт игру при помощи своих автоматов. Это очень интересный бизнес!

Кёко никогда не играла в компьютерные игры, которыми так увлекаются мальчишки. В кафе, где она работала, был один временный, старшеклассник, он ей показал книжку по стратегии игр под названием «Всё об охотниках за душами» и спросил: «Ты какой ответ выбираешь?» В игре «Охотники за душами» побеждал тот, кто обманывал дьявола и вступал с ним в сделки, а в конце одолевал банду злоумышленников, стремящихся уничтожить мир. Дьявол задавал такую загадку: «Я не рождался, поэтому не умру, а ты родился?» Ответов было всего четыре: 1) разумеется, 2) полагаю, что родился, 3) не знаю, 4) не родился. Кёко выбрала ответ под номером два, и старшеклассник замогильным голосом ей возвестил: «О, сколько их таких, кто, гордо выпятив грудь, твердит, что родился на этот свет…» Потом он прибавил: «Твой ответ, пожалуй, не так плох. Но во всём этом нет особого смысла, не обращай внимания!» — и объяснил, в чём прелесть игры, да только для Кёко это была сплошная тарабарщина. Ей показалось, что только одно она поняла: мальчишек доводит до исступления процесс борьбы, который они переживают в играх, они хотят насладиться ощущением победы. Нельзя сказать, что ей это было чуждо, если говорить о картах, шашках и других играх, в которых за победу спорят с реальным партнёром, ведь и спорт — это то же самое. Но какой интерес в том, чтобы одержать победу в запрограммированной ролевой игре? Кёко не могла уяснить себе, было ли для подростка участие в руководстве игральным бизнесом чем-то реальным или же это была воображаемая реальность.

— Я не вижу ничего интересного в играх.

— Что же тогда интересно?

— Может, заниматься чем-то, что имеет ценность…

— Здорово, но что такое ценность?

— Не знаю, может, как раз ищу… — Кёко опустила голову.

— Такое разве можно найти? Вот в играх это можно задать. А по ходу игры ценности постепенно меняются. Были же игры в христианство, в Будду, в них все играли, но полно людей, бросивших эти игры! Это не значит, что ценности исчезли, просто скучно стало, верно? Была игра в Маркса, была игра в Гитлера — то ажиотаж, то спад.

У Кёко не было сил продолжать этот разговор. Разговор — это тоже игра, как лото: сколько ни верти ящик с шариками, правильный шарик, за который будет первый приз, ни за что не выскочит. Она не надеялась найти не подлежащие сомнению ценности, но должно же существовать что-то, что стоит защищать ценой своей жизни. Кёко хотела бы не от богов, а от людей услышать слова, которые объяснят ей, в чём ценность жизни. Если религия появилась потому, что она была для человека необходима, тогда почему не возникли новые слова для тех, кто родился уже после того, как религиозность у большей части человечества рассыпалась в прах? Это было для Кёко непостижимо. Вместо этого люди обходятся различными играми: компьютерными, биржевыми, какими угодно. Игры — это не развлечение, не соревнование, игры — это товар, это всего лишь инструмент, позволяющий людям потратить свой ум и волю. Мальчишек покорили компьютерные игры, девчонки в храме под названием «молодость» кружатся в дикой пляске, точно впавшие в транс весталки. Их боги — те, кто не даёт иссякнуть жажде потребления.

— Пойду. — Кёко встала и пошла в комнату прислуги переодеться. Собравшись, она заглянула в гостиную, но подростка там не было. Рассердился! Наверняка ушёл в свою комнату. Она уже вышла в прихожую, когда услышала звуки, они шли из подполья. Спустившись по лестнице вниз, Кёко постучала в дверь подпольного помещения.

— Ты тут? Я ухожу.

Она немного подождала, но ответа не было. В голове У неё, в самой сердцевине, отчётливо отдавалось его натужное дыхание.

Он отказался от предложения Хаяси встретиться в «Вегасе» и пойти вместе, и они договорились ждать друг друга перед зданием полицейского участка района Исэдзаки. Всё потому, что в тесном пространстве, таком, как салон такси, он не мог находиться вместе с кем бы то ни было, это усиливало его тревогу настолько, что становилось трудно дышать. Не то чтобы он стал бояться людей, но ничего не значащая реплика вроде: «Жарко, не правда ли?» — заставляла его мучиться вопросом, почему собеседник решил это сказать и как следует ответить. А пока он обдумывал ответ, голову заполняла мутная чернота подозрений: не таит ли собеседник какого-то злого умысла? Подросток расплатился с таксистом и вышел, избегая пересечься взглядом с Хаяси, который почему-то помахал ему рукой и быстрым шагом поднялся по центральной лестнице полицейского участка.

Сразу при входе, с левой стороны, была стойка для приёма посетителей, Хаяси туда обратился:

— Я хотел бы пройти в отдел общественной безопасности…

Полицейский в форме указал на лифт, надо было подняться на четвёртый этаж. Там Хаяси обратился к одному из сотрудников:

— Скажите, пожалуйста, здесь ли господин Эндо? Это по поводу случая с Юминагой, я вам уже звонил.

— Ах вот что, так вы из «Вегаса»? — Полицейский средних лет, который сидел за столом в глубине помещения, вынул из ящика какие-то бумаги и встал из-за стола. Он был в гражданской одежде, в синих брюках и рубашке без галстука.

Полицейский направился к длинному столу, окружённому стульями, и поманил рукой Хаяси и подростка.

— По-прежнему никаких известий? А это сын? — Он посмотрел на подростка с особым, нарочито бесстрастным выражением лица, которое свойственно полицейским.

— Это младший сын управляющего, — ответил Хаяси.

— Что ж, присядьте. Итак, вы подаёте заявление от имени фирмы?

— Мы обсудили это и решили, что так будет лучше всего, вот и пришли к вам.

— А матери-то нет? — Полицейский снова посмотрел на подростка.

— Она живёт отдельно.

— Вот как? Невозможно себе представить пропажу такого человека, как господин Юминага, но я готов вас выслушать. — Он разложил протокол приёма заявки об объявлении в розыск и, не поднимая головы, взглянул на Хаяси.

Хаяси стал отвечать на вопросы: имя и фамилия Хидэтомо, возраст, домашний и служебный адрес, номера телефонов.

— Я говорю к примеру, но если всё-таки действительно человек пропал, у вас есть на этот счёт какие-то предположения? — вяло спросил полицейский, в его голосе не было ни искорки заинтересованности.

— Никаких предположений нет, — ответил Хаяси.

Подросток колебался, надо ли говорить об избиении сестры и надо ли создать впечатление, что не исключено исчезновение отца, связанное с семейными неурядицами, однако он лишь опустил глаза и отрицательно покачал головой. Неестественно вежливая речь Хаяси раздражала подростка — ничего плохого не сделал, а трусит, вон и лоб в липкой испарине…

— Итак, где бы он мог быть?

— По правде говоря, четыре дня назад он собирался отправиться в Корею. Но в списках пассажиров его имени нет.

— И часто он ездит в Корею? — Полицейский впервые выказал хоть какую-то заинтересованность, он отложил ручку и поднял голову.

— Раза два-три в год он там бывает.

— Так, значит, в Корею? Сделаем запрос в Министерство юстиции, выезжал ли он из страны. — Полицейский поднялся со стула и направился к своему рабочему месту.

Этот полицейский Эндо был похож на бессловесного Учителя естествознания в школе Хосэй. Подросток впервые побывал в здании полицейского управления, и ему показалось, что там больше чистоты и порядка, чем он себе представлял. Если бы не было полицейских в форме, то обстановка почти ничем не отличалась бы от того, что он видел в мэрии, когда единственный раз в жизни там оказался. Подросток убедился в том, что слова патрульного в полицейской будке в Мотомати были справедливы и даже заявление о пропаже не означает ещё, что будет заведено дело.

— Я думаю, что он не покидал страну, — сказал Хаяси, глядя на полицейского, который в эго время звонил по телефону.

— Тогда где же он?

— Такие вещи говорить неловко, но в этой ситуации позволю себе сказать: я думаю, весьма вероятно, что он путешествует по стране вместе с молодой женщиной, с которой его связывает взаимное чувство.

В душе подросток насмехался над примитивностью суждений Хаяси, очень хотелось объявить ему: по мнению Маи, ты тоже один из подозреваемых! Хаяси задолжал отцу десять миллионов, поскольку тот поручился за его проигрыш в покер, и каждый месяц он возвращал деньги. Вспомнив об этом, подросток вдруг бодрым тоном осведомился:

— А что ваш покер? В выигрыше нынче?

Хаяси, который не мог отвечать на это в полный голос, начал шептать какие-то слова оправдания, но тут вернулся полицейский и сообщил, что Хидэтомо не выезжал за пределы страны. Взяв со стола протокол о приёме заявления, он впервые произнёс официальным тоном:

— Ваше сообщение принято к сведению.

После этого подросток и Хаяси поднялись и направились вслед за ним к лифту.

— Может быть, как раз сегодня он и вернётся. Чтобы пропал человек такого ранга, как господин Юминага… Нет, не похоже это на него! Если он не вернётся и через двадцать дней, и через месяц, тогда действительно у нас будет проблема. Но отсутствие известий в течение десяти дней или около того наводит на мысль, что он где-то в поездке, верно?

— А если не будет вестей в течение месяца, что тогда? — спросил подросток.

— М-м, трудно сказать… Но я думаю, не стоит пока волноваться. Как только появятся новости, сообщите мне, непременно! — На этом двери лифта открылись.

— Я тоже думаю, что в течение этой недели что-то прояснится. Меня ждёт машина, тебя довезти? — Тусклый, хрипловатый голос Хаяси летел вдогонку подростку, но тот, не оборачиваясь, вышел на улицу и остановил такси.

Он плюхнулся на заднее сиденье и, уставившись в макушку таксиста, назвал адрес:

— Яматэ, у Сент-Джозефа.

Когда машина начала подъём в гору по улице Дзидзодзака, в кармане зазвонил мобильный. Он решил, что это Кёко, и прижал трубку к уху, однако из неё раздался голос Маи:

— Ты где сейчас?

Поднявшись на лифте на одиннадцатый этаж, подросток ещё раз проверил номер квартиры над дверью и нажал на звонок.

— Входи! — Дверь распахнулась, как будто бы она его поджидала в прихожей.

На Маи были только крошечные тёмно-зелёные штанишки, которые даже не тянули на трусы или шорты, и нежно-розовый лифчик. Сидевшему на диване подростку было невдомёк, мода ли это такая или просто её нижнее бельё.

— Приготовлю что-нибудь попить! — Маи исчезла в глубине квартиры.

В комнате стоял аромат духов. Подростка охватил страх, он почувствовал себя так, словно его заживо закапывают в горячем песке, но тут явилась Маи с двумя стаканами и поставила один перед ним. Приветственно подняв свой стакан, она подождала, пока он отопьёт глоток.

— Ну как? — Она сунула в рот сигарету, которую до этого держала в руке.

— Вкусно. — Это был джин пополам с лимонадом.

— Я узнала, даже если подать заявление о пропаже, толку никакого. Пока полиция не получит доказательств, что совершено преступление, никто и пальцем не шевельнёт. Но ведь, если его похитили, преступники должны потребовать выкуп, позвонить или письмо прислать…

— Ничего такого не было. С утра в доме бывает экономка, а вечером и я тоже дома.

— Налью тебе ещё попить. — Маи загасила сигарету в стеклянной пепельнице, которая была уже полна окурков, взяла пустой стакан и удалилась.

Подросток бросил взгляд на подоконник, где стояла рамка с фотографией отца, обнимавшего Маи за талию, затем осмотрел комнату. Мебель была тщательно подобрана, но к ней совершенно не подходили разложенные повсюду дешёвенькие мягкие игрушки — розовые, голубые, оранжевые.

Вернулась Маи и снова поставила перед ним стакан.

— Я каждый месяц получала от папы миллион. Ежемесячно двадцать пятого числа он переводил деньги на мой счёт, с него автоматически перечисляется плата за квартиру, расходы по кредитным картам, счета за телефон, газ, воду. Сегодня я пошла в банк и посмотрела свой баланс: на счёте осталось всего пятнадцать тысяч иен.

Взгляд подростка блуждал по комнате. Дверная ручка, прикроватный столик, стакан, бутылка коньяка — везде ему чудились отпечатки пальцев отца.

— Завтра я переведу миллион иен.

Маи изумлённо уставилась в лицо подростка, рот у неё приоткрылся, но слова так и не вылетели.

— Дай реквизиты твоего счёта.

— Ты прежде сказал, что бизнес перейдёт к тебе, а всё имущество, если папа умрёт, — тоже тебе?

— Вероятно, распоряжаться им буду я.

«Интуиция меня не подвела. Мальчика можно использовать. До конца верить ему пока нельзя, но завтра будет ясно — посмотрим, переведёт он миллион или нет. Вообще-то, конечно, дети — наследники своих родителей, и у мальчишки есть право на имущество!» — Улыбнувшись едва заметной улыбкой, Маи поднялась, взяла подростка за руку, отвела в спальню, шепнула на ухо: «Подожди!» — и вышла.

В тот миг, как он увидел двуспальную кровать королевского размера, его пенис, отвердевший с той минуты, как он вошёл в эту квартиру, увял от сковавшего всё тело напряжения. Вернувшаяся Маи принесла стаканы с хайболом и поставила на столик у кровати. Затем она усадила на кровать подростка и, сделав глоток хайбола, прижалась губами к его губам. Подросток проглотил разлившуюся во рту сладкую слюну с привкусом виски и содовой. Маи поставила стакан и принялась расстёгивать пуговицы его сорочки, шепча: «Тебе сколько лет?» Подросток, зажмурив глаза, пробормотал: «Четырнадцать», в голосе смешались тревога и разнеженность, словно он отвечал на вопросы медсестры, проводящей больничный осмотр пациента. Маи провела языком у него во рту: «Для меня это впервые, чтобы мальчик, четырнадцать лет… Прими душ и дырочку в попе тоже помой, ладно? Может, лизну тебя туда, в лиловые врата…» — Голос у неё был хрипловатый.

Как только он вошёл в ванную, тут же излил семя. Он стоял весь мокрый, в брызгах спермы, разглядывая свой опавший пенис. Может, он уже не встанет? Но уж лучше так, чем дать ей повод подумать, что он кончил раньше времени. Подросток принялся тереть обеими руками политые шампунем волосы, затем капнул на полотенце жидкого мыла и стал мыть тело. Подумав немного, он поскрёб правой рукой анус и с ног до головы окатил себя из душа, а в конце набрал горячей воды в рот и прополоскал.

Когда он вытерся полотенцем и встал перед раковиной, на глаза попались зубная паста, тоник для волос, лосьон для бритья — те же, какими отец пользовался дома. Высушив волосы феном и окропив их тоником, подросток пригладил шевелюру пятернёй и побрызгал туалетной воды на грудь и зад.

Обвязав вокруг пояса полотенце, он вернулся в спальню. Верхний свет в комнате был уже потушен, горел лишь светильник на стеллаже сбоку от кровати. Совершенно нагая Маи, опершись о спинку кровати и закинув ногу на ногу, пила хайбол. У неё были красивые чашеобразные груди, а маленькие розовые сосцы торчали чуть вверх, на плавно круглившийся живот падал красноватый свет лампы. Маи молча смотрела на подростка и понемногу медленно разводила ноги. По всему телу у него побежали мурашки, он не знал, что теперь надо делать. Почему она ничего не говорит? Наверняка хочет сделать из него идиота. Убить её! Стоило ему так подумать, как он услышал: «Ты не идёшь ко мне?» — и, притянутый её взглядом, он шагнул к кровати. Маи поставила стакан, сняла с подростка полотенце и, обвив руку вокруг его спины, прижала к себе. «Да ты пахнешь совсем как твой папа!» — усмехнулась она и тут же ощутила, что упиравшийся в низ её живота пенис обмяк. Маи поспешила сказать, что папа пахнет совсем по-другому, по правде говоря, неприятно пахнет.

— Первый раз?

Подросток покрутил головой.

— Вот как, я думала, ты ещё этим не занимаешься, а ты вон какой бывалый — не встало, даже когда голыми обнимаемся…

Маи села сверху и откинулась назад. Он потянулся обеими руками к её груди и крепко сжал, желая раздавить в ладонях.

— Больно! Надо нежнее!

Подросток взял в рот сосок и легонько втянул в себя. Маи сползла поближе и высоко подняла ноги, положив их подростку на плечи, так что его щёки оказались зажаты её ляжками. Подросток, сопротивляясь, завертел головой, но, когда он провёл языком от бёдер к лону и припал ртом туда, куда хотела Маи, над головой у него раздалось: «А-а, а-а-а» — и послышались частые вздохи. Он заработал языком, словно лакающий воду пёс, и она закричала ещё громче: «Так, хорошо, приятно!» Подросток, осознавший, что он даёт женщине наслаждение, почувствовал себя так, словно его рейтинг резко подскочил, всё его существо пронзила радость и гордость. Маи притянула его за голову к себе и, не выпуская изо рта его язык, взяла за руку и направила её. Проникавшие всё глубже и глубже пальцы, слушаясь её вздохов, прикасались то сильнее, то слабее, то опять сильнее. Он может! Из горла вот-вот готов был вырваться радостный крик.

Маи сразу поняла, что он делает это впервые. Поначалу она стонала преувеличенно громко, но потом её возбудило то, что это сын Хидэтомо и что она учит сексу четырнадцатилетнего ребёнка. Она даже всерьёз подумывала теперь о том, чтобы и впредь время от времени встречаться с ним. К тому же она всего за один раз получит от него миллион, это здорово! Можно будет приглашать его раз в месяц или даже раз в неделю. И пусть даже сейчас сюда вошёл бы Хидэтомо, хоть и страшновато — пусть! Даже хорошо, очень хорошо! Ведь он наверняка сейчас обнимает другую женщину, молодую любовницу, а ей, даже если бросил, он мог бы и позвонить, должен был! Она отдала ему свои лучшие пять лет жизни, расцвет красоты… Не верится, что он её бросил потому, что остыл. Сексом она опутала его по рукам и ногам, но вот же — всё оборвалось, словно тонкая ниточка!

— A-а, а-а, хорошо! — Маи протянула руку к ящику тумбочки и нашарила презерватив.

Надев ему презерватив, она села на него верхом и, взяв в руки пенис, опустилась на него.

— Так, ах, а-а, хорошо! — Маи медленно двигала бёдрами. Поскольку он вонзился в неё снизу, она между стонами вставляла иногда слова:

— Сюда, так, сильней, отлично, ещё!

Поясница подростка энергично ходила вверх-вниз, пока движение вдруг резко не остановилось.

С закрытыми глазами подросток прислушивался к шуму воды в ванной. Удалось ли ему удовлетворить Маи лучше, чем это делал тот, её прежний мужчина? А что, если стоя под душем, Маи сравнивает их, присуждая каждому баллы? Подросток двумя руками прикрыл свой опавший пенис, словно оберегая его. Горячий вихрь наслаждения пронёсся по всему телу и через мгновение уже миновал. Хотя желание было настолько сильно, что, если бы она в тот момент отказалась от секса, он бы её задушил, в миг, когда он кончил, всё растаяло без следа — даже не верилось. Это напоминало лихорадку удачной игры в патинко, а стоило прийти в себя — и накатило такое разочарование, словно не осталось больше ни одного шарика. Это обязательно так бывает? Если дело просто в том, чтобы излить сперму, то можно заниматься онанизмом, однако в этот раз было так приятно, что с онанизмом не сравнить. Всё дело в этой женщине. В тот же миг, когда он впервые увидел её в «Вегасе», он захотел быть с ней. Но имеет ли цену страсть, которую достаточно удовлетворить, и все кнопки моментально отключаются? Подобно тому, как пища превращается в плоть и кровь, секс тоже является энергией, запасаемой телом и мозгом. А если бы это было не так, то люди так не бегали бы в поисках секса. Но почему же он чувствует себя в таком изнеможении?

Маи, точно так же, как она всегда делала это для Хидэтомо, сильно отжатым влажным полотенцем обтёрла подростку пенис, думая при этом, какой же он трогательный, когда лежит вот так, обессилев, после того как израсходовал всю энергию своего желания. Мужчины после секса всегда бегут вон от кровати: то закуривают сигарету, то хватаются за пульт телевизора, — а этот мальчик всё ещё погружён в отзвуки наслаждения. Маи скользнула в постель рядом с подростком и до пояса укрыла его простынёй.

— И как тебе?

Подросток не мог говорить.

— Ещё хочешь?

«Нет, он не хочет, теперь они сделают это с Кёко», — думал подросток с закрытыми глазами. Он не занимался с ней любовью потому, что боялся: а вдруг у него не получится? Но теперь у него появилась уверенность. Только неужели и с Кёко после всего будет такая же пустота, как теперь? Что же делать?

— Ты не дашь мне презерватив? Продай, пожалуйста! — Слова вырвались неожиданно для него самого.

— Что? А с кем ты будешь это делать? Уже решил мне изменить? — громко расхохоталась Маи и, всё ещё смеясь, откинула назад голову.

— Я пойду. — Подросток сел в постели.

— Дам я тебе презервативов, дам, у меня их полно. Две пачки хватит? — Сдерживая улыбку, Маи взяла подростка за плечи и легла сверху, накрыв собой и зажав бёдрами его пенис. В тот же миг словно включилась пусковая кнопка: выброс адреналина — и он уже втягивает в себя и лижет её сосцы. Маи стонет, и между стонами слышится:

— Хочешь ещё?

— Хочу! Каждый день хочу! — мычит подросток.

— Каждый день нельзя, — смеётся Маи.

Подросток сжимает в зубах сосок.

— Больно же! — Маи хватает подростка за голову и оттаскивает от своей груди. — Но раз в неделю, пожалуй, можно…

— Я позвоню, когда захочется.

— Но когда папа вернётся, нам больше нельзя будет встречаться! — парирует Маи.

— Он не вернётся!

Заглянув в пустые глаза подростка, Маи вздрогнула и отшатнулась.

— Давай поднимайся! — Она шлёпнула его по бледному заду и протянула руку к столику, чтобы взять сигареты. — Ты сказал, что он не вернётся, — что это значит?

— Я такого не говорил. Разумеется, он вот-вот вернётся! — Подросток вытащил изо рта у Маи сигарету, глубоко затянулся, так что щёки прилипли к зубам, и выпустил дым.

— Ну а сколько ты будешь платить, если я буду у тебя на содержании? — Маи не могла больше сдерживать раздражение.

— А столько же, сколько раньше, нельзя?

Этот мальчишка сумасшедший. Какой школьник может каждый месяц свободно тратить миллион иен? И потом, мальчишка действительно только что сказал, что отец не вернётся…

— Значит, у тебя папины кредитные карточки. И банковские книжки тоже.

Подросток едва заметно усмехнулся и взял в руки стакан, смочив горло хайболом. Маи зажала в ладони его пенис и стала совершать медленные движения, а затем приблизила к отвердевшему пенису лицо:

— Ну, говори! Скажешь — поцелую! Ты же хочешь, чтобы я целовала его? — Она провела кончиком языка.

— Говори! — Она взяла пенис в рот, поглотив его до самого горла.

— У меня есть ключ от сейфа. — Тело подростка изогнулось.

Вот оно! Хидэтомо хвастал, что прячет по разным углам деньги, с которых не платит налоги. Ничего удивительного, если у него дома есть потайной сейф. Мальчишка знает место, и больше того, у него есть ключ! Маи отстранила лицо от его пениса. Она решила, что подробно обо всём расспросит мальчика, если завтра он переведёт ей миллион иен.

— На самом деле ты, наверное, знаешь, где папа. Ты убил его или что-то в этом роде…

Подросток голым вскочил на кровати, так что заскрипели пружины:

— Да, убил, что-то в этом роде! — Голос его звенел громче, чем пружины кровати.

— Когда же это было-то? Лет двадцать тому назад… В заведении, которое тут раньше стояло, один тип сажал на бочку голую бабу и предлагал купить её за сорок тысяч иен в неделю, собственную жену сдавал напрокат! А ещё прежде того тут такие были местечки — не соскучишься… Точно, дед? — Пожилой мужчина с ленцой рассмеялся. Это был владелец весьма оригинального заведения на улице Хацунэтё, причудливо сочетавшего функции аптеки и маленького круглосуточного универсама, он был одним из немногих коренных жителей «золотого квартала».

— Тебе ведь всю ночь работать — ничего, что столько выпил? — спросил мужчину его товарищ.

— Там сын с невесткой распоряжаются, а мне ничего делать не надо.

— Ишь! Счастливая старость! Стало быть, ушёл от дел на покой… Хорошо! — Спутник мужчины налил себе в стакан пива.

— Ничего подобного, какое там «на покой» в наше время! Разве только в рассказах ракуго, с которыми выступают комики… Ладно, в караоке пойдёшь? — Мужчина поднялся, достал из кармана бумажник и расплатился.

Канамото, отогнув занавеску над дверью и провожая взглядом удаляющиеся фигуры, представил себе пустой магазин, в котором безмолвно поджидают посетителей бросивший службу в какой-то фирме сын этого человека, он всегда в очках в чёрной оправе, и его невестка, женщина с колючим взглядом, которая вечно на кого-нибудь зла. Канамото потряс пустым стаканом:

— Дед, твоё заведение тоже теперь превратилось в распивочную?

— Я одному тебе позволяю пить и не заказывать никакой еды. Тихиро!

Тихиро, держа в обнимку бутыль сакэ в один сё, наполнила стакан Канамото.

— А потом, пожалуйста, лапши с овощами.

— Плита уже погашена. — Старик молча налил себе бататовой водки, разбавил спитым чаем из чайника и уселся за стол.

С того самого мгновения, когда днём кто-то из персонала «Вегаса» сообщил Канамото про исчезновение босса, он уже не сомневался: подросток убил. Оснований не было, но целый день сегодня в голове у него, точно жужжащий рой слепней, не переставая гудело: «Убил, он убил, убил…»

— Дед, ты слышал, что Юминага пропал?

— Да ну? Я не знал.

Канамото отобрал у Тихиро бутыль сакэ, которую она всё ещё прижимала к животу, и поставил её на стойку.

— Дедушка, он сакэ забрал… — пожаловалась Тихиро, но в голосе слышался смешок.

— Юминага действительно исчез.

— А что, проблемы из-за этого? — Старик закурил.

— Вроде бы нет.

На миг жужжание в голове Канамото прекратилось, наступила полная тишина, но затем снова кровь, перемешанная с алкоголем, побежала по жилам.

— Что делать, если знакомый парнишка убил своего отца?

— Да ничего тут не сделаешь. А что ты имеешь в виду? — Старик повернулся к Тихиро, которая сидела у краешка стойки и ела жареную свинину:

— Иди спать!

Тихиро руками взяла с тарелки кусок мяса, сунула его в рот и поднялась по лестнице на второй этаж.

Канамото не в силах был унять сердцебиение. Им владел не страх, а тоска — состояние, о котором он уже лет тридцать как позабыл. Обычно это проходило от вина. Даже если оставалась на сердце тяжесть, похожая на похмельный осадок, некоторое время пожив бок о бок с чувством одиночества и пустоты, он постепенно ухитрялся всё забыть. Канамото считал, что можно дотащиться до конечной станции, если замереть и не делать движений под гнётом безверия и апатии. «Тоска…» — попробовал он пробормотать вслух. И всё же ему было невдомёк, отчего он, совершенно чужой человек, должен сейчас впадать в тоску, и, изо всех сил напрягая заржавевший от бездействия ум, он пытался понять, откуда же у него эта тоска. После средней школы Канамото пошёл в Иокогамский порт подённым рабочим, а через несколько лет стал работать на посредников, в качестве «младшего братишки» помогал финансовому предприятию, организованному одной из мафиозных группировок. По меньшей мере троих он довёл до самоубийства жестокими мерами, которыми выбивал долги, однако это его ничуть не беспокоило и не мучило. Среди его знакомых было два члена группировки, отсидевшие за убийство, а его подручный зарезал женщину, с которой жил, но Канамото считал, что преступление подростка по сути совершенно иное и отличается от всего, что ему известно. Канамото не мог избавиться от ощущения, что он не выберется из этого кошмара, пока подростка не замучает совесть и он не разрыдается в ужасе от того, что совершил.

— Что ты делаешь, если кто-то из твоих людей совершает убийство? — Старик внимательно смотрел на Канамото.

— Ну, что… советую сдаться с повинной.

— Так, может, это и надо?

Если нет чувства вины, которое страшнее наказания, или нет расчёта на смягчение приговора, явка с повинной невозможна. Если бы было то или другое, подросток давно уже явился бы с повинной. Что, если посоветуешь ему повиниться, а он не признает даже сам факт убийства? Разумеется, донести на него нельзя, а если и донести, то, пока не найдено тело и нет улик, полиция даже слушать не станет. Тогда зачем уговаривать его признаться? Канамото знал, что аргументов, чтобы убедить подростка, у него нет.

— Ну а ты, старик, что бы сказал ему? Какими словами ты надоумил бы мальчишку из нынешних, что убивать нельзя?

— Дети не должны убивать. Разве требуются другие доводы?

— Так что, взрослым можно убивать?

— Говорится, что нельзя, но убивают, что поделаешь… Но детям убивать нельзя.

Если всё же подросток сознаётся и спросит, почему убивать нельзя, Канамото хотел бы объяснить ему это по-настоящему.

— Почему же всё-таки нельзя убивать? — качал он головой, точно от боли, и смотрел на старика глазами пса, в которого бросили камень.

— Если не объявить главной ценностью жизнь, в мире не будет покоя. Коль скоро люди не живут поодиночке, нужен закон, который будет это правило охранять. Иначе всё развалится — как веер, у которого сломалось железное колечко. Когда начинается война, о жизни уже не говорят, другие вывески в ходу: страна, император, ещё что-нибудь…

— Так это всё же главная основа или просто правило?

— Кто бы знал?.. Не помню, от кого слышал, но говорили, что, если император убьёт, это не преступление. Тебе про это известно?

— Откуда же мне-то?.. Но почему так?

— Ну, наверное, потому, что император ещё важнее президента…

— Он, значит, как бог?..

— Что-то вроде этого…

— Хоть он такой же человек, но императору можно… А любому другому, будь он взрослый или ребёнок, полагается наказание. Тогда что такое преступление? — Канамото представил себе седовласого мужчину благородной внешности, такого же возраста, что и он сам. — Ох, дед, детям нужны доводы! Иначе ничего не объяснишь…

— А если будут доводы, он согласится?

— Ведь это он убил! — выкрикнул Канамото.

Гудение вентилятора, точно внезапный порыв ветра, прокатилось по всему помещению — оба умолкли и некоторое время хранили тишину, словно унесённые и брошенные оземь этим шквалом.

— Улики есть? — прошелестел старик, словно скомканный лист бумаги.

— Улик-то нет… — Сакэ, которое он наливал в стакан, текло через край и лужей расплывалось по стойке. — Нечего и сомневаться, он убил. Что будешь делать?.. Скажешь ему, чтобы шёл с повинной, а он: ничего, мол, не знаю, ни при чём… На том и разговору конец… Эй, ты слушаешь?

Над упавшей, точно у спящего, головой старика кругами вилась муха.

— Мне страшно — что же это делается? Ведь это не пустяки, в свои-то годы так и не знаю, зачем живу.

Муха села на край стакана, а когда её смахнули, стала биться об стенку и лампу для отпугивания мошкары. Она точно издевалась над двумя мужчинами, садясь на их лысые головы и потные шеи и потирая лапки.

— Что ни делай, уже не поправишь. А бабке алтарь прислал…

— Он прислал алтарь?

— Хоть и не по мне это, да поневоле затолкал на второй этаж, стоит сейчас там — о чём он только думал? Не понимаю. Перепил ты сегодня. Останься, проспишься.

— Пойду домой. — Канамото, как всегда, заранее посчитал, сколько должен, и, положив на стойку деньги, откинул занавеску над дверью и вышел. «Что это значит — осознать свою вину?» Канамото шатаясь вышел на широкую улицу, расстегнул ширинку и стал мочиться прямо на дороге. Проезжавшая машина резко затормозила, открылось окно и высунулась голова: «Идиот!» Канамото двинулся к машине, не убирая руки от ширинки, и водитель, моментально закрыв окно, дал газа. Так что же всё-таки делать? Каждый раз, когда он слышал в новостях об убийствах, в которых повинны несовершеннолетние, ему почему-то казалось, что это он сам убил. А теперь тем более, ведь убил-то кто… Канамото наконец справился с ширинкой и зашагал прочь. Известия об умирающих от голода взрослых не тревожили его так, но в те дни, когда он слышал об умирающих от голода детях, он и сам не мог есть — так становилось тошно. Отчего бы это? Замедлив неуверенную поступь, он наклонил голову набок и уголком глаза заметил затянутую облаками луну. «Увидишь луну третьего дня — прояснится в голове, увидишь полную луну — почувствуешь себя счастливым…» А что должен чувствовать тот, кто узнал, что ребёнок убил человека? Один тип сказал, что, если в Нью-Йорке бабочка взмахнула крыльями, в Японии может случиться тайфун. Если так, то, когда ребёнок совершает убийство, вполне вероятно, что луна может упасть с небес… Канамото хотел бы уснуть, свалившись вниз лицом прямо на дороге, — а что плохого в том, чтобы уснуть на дороге? Вот дурак! Если уж спать, то на берегу реки! А людей всё-таки убивать нельзя. Если этого не понимаешь, то лучше самому умереть. Только почему? Так уж вышло, что дети для взрослых — это и прошлое, но в то же время и будущее. Что будет впереди, не известно, но хочется знать, вот и гадаем. Спокойней становится, когда в мальчишках видишь будущее, которое наступит после тебя.

Луна проходила свой путь меж облаков, выставляя на яркий свет то, насколько же он пьян.

— Как думаешь, какими глазами мы смотрели на тебя — и я, и старик из «Золотого терема»? Старику скоро умирать, и что плохого в том, что он в тебе искал спасения? Перейдя реку, что разделяет мёртвых и живых, он надеялся, оглянувшись, увидеть на другом берегу тебя, и верить, что ты будешь жить дальше… Что в этом плохого? Тебе, наверное, это покажется эгоистичным, но так уж устроено, так уж он прожил свою жизнь… Понимаешь ты? Он хотел умирать, держась за эту слабую надежду! — При виде реки Оока Канамото тут же рухнул в бесчувствии.

— Не выпить ли нам? — окликнула Хаяси секретарша Сугимото.

— Можно. После того как закроется игровой зал? Я заканчиваю в двенадцатом часу. — Выйдя из офиса Сугимото и собираясь направиться в зал, Хаяси ещё раз оглянулся, лицо его выражало недоверие.

— Фу-ты ну-ты! Да ведь сбегать из зала для тебя, вроде бы, дело привычное… Вчера на работу выходил? Я ведь тебя разыскивала…

— Очень странно! Разумеется, я был в зале.

Хоть по возрасту и по продолжительности работы в фирме Хаяси был выше рангом, чем Сугимото, она очень быстро обошла его благодаря своим близким отношениям с Хидэтомо. Хаяси не считал, что любовная связь между ней и Хидэтомо всё ещё продолжалась, другое дело — двадцать лет назад, когда Сугимото только поступила к ним работать. Хоть и говорили, что в её руках находится вся финансовая сторона дела, на самом деле счета вела крупная бухгалтерская контора, с которой был заключён соответствующий контракт. Сугимото была партнёром Хидэтомо в схемах по утаиванию налогов, она была стражем его кассы, и уж это признавали все, а Хаяси и головы не смел перед ней поднять. Это Сугимото устроила перевод его покерного долга на Хидэтомо, и Хаяси не раз пришлось перед ней кланяться. И вот теперь Сугимото, с которой они ни разу до сих пор вдвоём не пили, так по-свойски его пригласила. Она наверняка что-то замышляет, а поскольку эта женщина думает только о деньгах, то, о чём бы ни зашёл разговор, стоит удачно вставить слово, и, может быть, его возьмут в долю — так думал Хаяси, самодовольно усмехаясь.

— Есть разговор?

— Так, хотела посоветоваться… — Сугимото втянула свои обвисшие щёчки сорокавосьмилетней женщины и указала пальцем на кабинет директора. — Как, может, в нашей «святая святых»?

— Ну что же, я только схожу в зал и завершу дела… — Хаяси поклонился и вышел.

Придя в зал патинко, Хаяси погрузился в сомнения: наверняка всё это как-то связано с исчезновением Хидэтомо, но едва ли она специально его пригласила, чтобы поделиться догадками о том, куда делся директор. Пока с момента исчезновения шефа не прошло целой недели, Хаяси считал, что он где-нибудь в отеле, проводит время с новой любовницей, но теперь стало ясно, что это была ошибка. Теперь Хаяси подозревал его любовницу Маи. После того как она наделала в офисе столько шума, от неё последовал всего один звонок: она попросила сразу с ней связаться, как только что-то станет известно о местопребывании шефа. С тех пор от неё не было ни звука, и это, конечно же, казалось неестественным. Хаяси подозревал, что Хидэтомо застиг Маи на месте, когда она ему изменяла, и любовник его убил, а потом спрятал труп в горах или ещё где-то. Предположение было слишком тривиально, чтобы с кем-нибудь им поделиться, но разве не тривиально большинство убийств? Однако же как в покере нельзя выстроить комбинацию, если не хватает хоть одной карты, так и при отсутствии Хидэтомо любые логические построения оказывались пустым звуком. Поскольку речь не шла ни о каких письмах или звонках с угрозами, ясно было, что это не похищение с целью выкупа. Скрылся ли Директор или он был убит, это ситуации не меняло — он отсутствовал. Вставала проблема о том, что станет с «Вегасом». Пусть даже шеф не отличался мудростью и моральной чистоплотностью, но стоило ему исчезнуть, как из заведения ушла жизнь, и даже гул игральных автоматов звучал тоскливо, словно плач по пропавшему, — это изумляло Хаяси. Однако отсутствующей картой был не сам Хидэтомо, а некая фигура на посту директора. Если иметь джокера, который его заменит, можно без малейших затруднений продолжать бизнес в «Вегасе» и дальше. Хаяси злило то, что никто не заметил этой простой вещи. Проблему нельзя будет не поднять на совещании глав филиалов, которое состоится через пять дней. В «Группе Икарус» нет человека, занимающего такое положение, которое обеспечило бы признание его всеми в качестве заместителя директора. Продолжатель дела назначен, но обязанности заместителя главы фирмы не могут быть возложены на ученика второго класса средней школы. Если действовать методом исключения, остаётся только он сам, как главный менеджер всех филиалов. Но он же не может предложить себя сам, а уверенности в том, что его выдвинут на совещании глав филиалов, тоже нет. Хаяси, который в звании «крючкоправа» почти сорок лет прослужил своей маленькой империи в «золотом квартете», сам осознавал, что у него недостанет хитрости, чтобы подкопаться под каждого из директоров, возглавляющих филиалы. Он пытался себя подстегнуть, мол, именно теперь необходимо захватить лидерство, однако уже через мгновение его амбиции улетучивались, побеждала усвоенная за все эти годы привычка жить без потрясений, и кураж никак не разгорался в нём, а только потихоньку тлел.

Сугимото тоже была озабочена тем, как поступить с замещением поста директора. Теперь уже ситуация была такова, что следовало как можно скорее решить, кто будет заместителем, и заняться наконец делами. Хотя Хидэтомо привык, точно присказку, повторять слова о том, что реформирует «Группу Икарус» на современный лад, в действительности он отнюдь не собирался что-либо менять, у него было не более чем частное предприятие, которое по старинке управлялось единолично.

Достав из сейфа в кабинете Хидэтомо бутылку. Сугимото выставила всё необходимое для приготовления разбавленного виски и села в ожидании. Явившемуся минут через двадцать Хаяси она предложила кресло Хидэтомо.

— Ну как же, на директорское место… — отнекивался Хаяси.

— А что тут такого? — Сугимото чуть не насильно усадила Хаяси, и, обратив к нему улыбку, какая ранее играла на её лице для Хидэтомо, она наполнила стаканы виски.

— Ну, выпьем! — Сугимото щёлкнула по своему стакану ногтем мизинца.

Интересно, это она подкрасилась поярче, пока он выходил? Хаяси нервно поднёс к губам стакан — надо было поскорее выяснить, что замышляет эта женщина. Да, но за что же они всё-таки пьют?

— Я говорила, что есть разговор… Конечно же, это касается исчезновения директора компании. Вы что про это думаете? — Сугимото достала из холодильника имбирный эль и налила себе. — А как насчёт суси, заказываем? — Она подводила эту встречу под привычный шаблон посиделок в кабинете директора.

— Если закажем, это так или иначе привлечёт внимание других сотрудников…

— Ну ладно, пусть на закуску будет этот разговор. Итак, что вы думаете?

— Вероятно, его убили, а тело где-нибудь закопали. Впрочем, я неудачно выразился…

— Всё нормально, поговорим в открытую. И потом, трудно предположить что-то другое. Я вообще-то не пью, только немножко… — Хихикнув, Сугимото капнула две-три капли виски в стакан с минеральной водой, в которой плавали кусочки льда. — Что же будет с «Вегасом»? — Улыбка на её губах погасла.

— Ну что будет?.. В обычной ситуации это место заняла бы супруга директора или кто-то из родственников. Хотя преемник был объявлен, но ведь он школьник…

— А мальчик сейчас в зале?

— Сегодня я его ещё не видел.

И Хаяси, и Сугимото были озадачены, им обоим одновременно представилось лицо подростка, который после исчезновения Хидэтомо почти ежедневно показывался в «Вегасе». Он, как и прежде бывало, подзывал сотрудников и отдавал несообразные распоряжения или же распекал, и не приходилось сомневаться в том, что он намерен заправлять делами «Вегаса». Тон его становился всё более заносчивым, некоторым работникам он отпускал замечания, распоряжался и насчёт призовых товаров, а если кто-то пропускал его слова мимо ушей, он в тот же миг взрывался от негодования и осыпал человека оскорблениями. Разумеется, мальчик чувствовал свою уязвимость из-за исчезновения отца, и, когда он, словно одержимый, сновал туда и обратно по всему игровому залу, в его облике всплывало нечто трагическое, что мешало расхохотаться над этим зрелищем как над какой-то нелепицей. И Хаяси, и Сугимото понимали лишь одно: он мешает работать. Оба считали, что это всего лишь детская игра, на которую просто не стоит обращать внимания, и что сами по себе претензии ученика средней школы на руководство бизнесом патинко глупы и сумасбродны.

— На совещании глав филиалов будут, наверное, обсуждать, кто станет заместителем директора фирмы?

Оттого ли, что подействовал алкоголь, но Хаяси ощутил себя воротилой бизнеса, ведущим секретные разговоры о кадровой преемственности на самом высоком уровне, и потому он придал своему лицу внушительное выражение. Если за спиной у него будет эта женщина, никто не сможет им противостоять, и не об этом ли она сейчас хочет ему намекнуть? Подавив радостное возбуждение. Хаяси ограничился уклончивым:

— Да, вероятно… — и стал ожидать предложений от Сугимото.

Та высказалась без обиняков:

— Если бы заместителем директора согласились быть вы, Хаяси-сан, я уверена, что проблем не возникло бы.

— Да разве могу я занять столь высокий пост… — начал Хаяси со сдавленным смешком, однако, произнося это, он несколько приосанился.

— Но ведь вы старейший сотрудник фирмы и про патинко знаете все. А то ведь назначат такого, как этот Оиси из филиала в Татикава…

— Он не подарок.

— То-то и оно! Кто ещё, кроме вас, Хаяси-сан? Ясно, что настала пора сказать своё слово вам, старому верному служаке, который здесь ещё со времён «Дворца драгоценных шариков».

Сугимото вовсе не думала, что Хаяси обладает способностями руководителя компании. Хаяси был всего-навсего «крючкоправом». Хотя ему и присвоили должность главного менеджера «Группы Икарус», у себя в зале он вёл дело по старинке, и лишь постольку, поскольку зал находился в «золотом квартале», он как-то держался. «Нельзя допустить разорения, „Вегаса“!» — думала Сугимото. Ей Хидэтомо платил зарплату в семьсот тысяч иен ежемесячно, бонус в размере пяти окладов, а также преподносил на день рождения и Рождество так называемые подарки — денежные подношения, не облагаемые налогами, сумма которых в год достигала двух миллионов иен. Во времена «экономики мыльного пузыря» она приобрела квартиру за сто двадцать миллионов иен, а теперь цена её опустилась до семидесяти миллионов, однако же ей ещё тридцать лет предстояло выплачивать ипотечный кредит. В этой ситуации не имело значения, обладает ли Хаяси нужными способностями, выбора не было.

— Так ведь всё потому, что я когда-то работал в тесной связке со старым директором, потому и смог так высоко взлететь — нет такого дела, за которое мне не приходилось бы браться. Но теперь я стар, для меня это слишком хлопотно, а вот если бы вы, госпожа Сугимото… И правда, ведь вы же настоящее «секретное оружие» нашего шефа!

— Это невозможно! Впрочем, если бы вместе с Хаяси-сан, коллегиально, так сказать… Что вы об этом думаете? Я в офисе, вы в зале: управление, менеджмент… Так, в тандеме, и ждали бы возвращения директора… Может быть, это и есть самое лучшее решение? Давайте так и поступим! — Сугимото, сумевшая направить разговор к своей цели, с улыбкой заглядывала в глаза Хаяси.

— Да, пожалуй, ничего другого не придумаешь… Ради «Вегаса»… — Хаяси разгадал цели Сугимото, но иного пути не было — самому удержать в руках всю власть было невозможно, нужно было воспользоваться поддержкой этой женщины.

— Вот и хорошо, решено! На собрании глав филиалов вы, Хаяси-сан, объявите об этом всем остальным, ладно?

— Нет, что вы, если я скажу, это как-то… Нельзя ли, чтобы об этом объявили вы, Сугимото-сан?

— Ах, вот как… Ну хорошо, я тоже приду на собрание. — Да, им будет удобно манипулировать, но Сугимото с трудом подавила желание прищёлкнуть языком: «Какой всё же слабак!» Облизав губы, она налила в стакан побольше виски и поменьше воды и подала Хаяси. — Что касается зарплаты для заместителей директора, то, если мы увеличим нынешние ставки каждого из нас на миллион ежемесячно, этого будет достаточно? Вашу ставку, Хаяси-сан, можно было бы увеличить и на миллион двести — годится? Бонус, как говорится, в соответствии с дополнительными поступлениями, хорошо? Так и сделаем? По самым скромным подсчётам, выйдет по пять миллионов в полугодие, так оно и бывает обычно. Свой долг, Хаяси-сан, вы быстренько сможете вернуть!

Почёсывая невыбритые остатки щетины на подбородке, Хаяси думал о том, что эта женщина не просто хочет верховодить, она собирается слопать «Вегас» целиком. Ему всё ещё не верилось, что только лишь потому, что Хидэтомо пропал, он сможет свободно распоряжаться «Вегасом», однако ясно было одно: в союзе с Сугимото он сможет прибрать к рукам большие деньги. Ведь кто такая эта женщина? Она же казначей!

— Придётся уж нам двоим постараться, ради «Вегаса»! А что касается зарплаты, то в этом я целиком полагаюсь на вас, Сугимото-сан.

В разгар обсуждения того, как двое будут действовать на собрании глав филиалов, дверь без стука распахнулась и вошёл подросток. Хаяси моментально вскочил на ноги и, пряча глаза от злобных взглядов подростка, вид которого был ужасен, только мычал и жевал губами, не в силах произнести ни слова.

— Чем вы тут занимаетесь? Кто разрешил здесь выпивать? Сейчас ведь рабочее время, кажется? Вон отсюда!

Хаяси поспешно отскочил от стола и, застыв столбом, ожидал момента, когда можно будет уйти.

— Вам здесь что — бар? А ты тут чего изображаешь хозяюшку, хостесса нашлась! Ну, говори!

Сугимото была поражена тем, насколько подросток копировал отца лексикой и тоном, она отвернулась.

— Думаете, раз директора нет, вам всё позволено, даже распивать в рабочее время виски у него в кабинете? Хаяси, в чём дело? — Подросток стукнул по столу кулаком.

— Извините, но у меня работа… Позвольте удалиться.

— Разговор, кажется, не окончен! Что вы делаете в этом кабинете, в который проникли без разрешения?

— Минутку, позвольте! Хаяси-сан много старше вас, разве можно запросто называть его по фамилии и не прибавлять «сан»? Это грубость! До сих пор я сдерживалась, но теперь прошу: это вы не приходите больше — ни в офис, ни в зал! Здесь люди работают, это фирма, акционерное предприятие. Вы спросили, что мы здесь делаем, но разве не ясно, что мы здесь работаем, обсуждаем, как быть с «Вегасом»! — Она была в негодовании и выпалила всё это залпом, без запинки.

Подросток ошеломлённо смотрел на Сугимото, не понимая, что произошло. Лицо её пылало, скорей всего под действием алкоголя, и стало впервые заметно, какая она хитрая и безобразная — раньше она этого никогда не показывала.

— Сугимото, ты что сейчас сказала?

— Здесь у нас фирма. Я сказала, что здесь не место детям.

— С каких пор ты так вознеслась, что даёшь мне указания? Разве у тебя есть на это право? Кем ты себя вообразила! — От гнева в глубине черепа вспыхнула боль, громко говорить он не мог.

Сугимото рассудила, что лучше тут же поставить его обо всём в известность, и сообщила, что они с Хаяси будут коллегиально управлять «Группой Икарус». Подросток выслушал всё до конца и не повёл бровью. Хаяси и Сугимото переглядывались: их встревожило то, что он не стал поднимать крик и ругаться, а молча вглядывался куда-то вдаль. Сузившимися от презрения и гнева глазами подросток поочерёдно смотрел то на одного, то на другого, а потом процедил:

— Идиоты! Ну, и кто признает вас директорами? Неужели вы считали, что можете решать это вдвоём на своё усмотрение? Хаяси, ты и правда думаешь, что можешь руководить компанией?

— Но ведь ситуация исключительная, и собрание глав филиалов, вероятно, одобрит… — Хаяси думал о том, сколько же он должен терпеть, чтобы этот мальчишка выставлял его дураком, и решил, что так не может продолжаться.

— Вот потому я и говорю, что ты идиот, Хаяси. Ведь «Группа Икарус» — акционерное предприятие. Как, по-твоему, назначают руководителя акционерной фирмы?

Хаяси скроил ту же едва заметную усмешку, которая всегда блуждала на его лице во время нагоняев от Хидэтомо. Ему было невдомёк даже то, как устроена акционерная компания, ведь мысли его ни на шаг не выходили за пределы «Дворца драгоценных шариков», основанного им вместе с дедом подростка. «Вегас» был для него не фирмой, а чем-то вроде частной лавочки.

— Ну, Сугимото, давай ты!

— Вы, очевидно, говорите о крупных компаниях? Ведь это только когда регистрируют фирму, важно, что она «акционерная»…

— Акционерная и всё, неважно, большая или маленькая. В «Группе Икарус» сто процентов акций принадлежит семье Юминага. Владельцы акций назначают руководителя компании, таков порядок. Вы что, и порядка не знаете? К тому же директор ведь говорил! Он публично объявил, что фирму унаследую я, разве не так?

— Может быть, оно и так… Стало быть, вы хотите сказать, что действуете от имени директора компании? — Голос Сугимото дрогнул.

— Сынок, да ведь вы же ещё в средней школе учитесь! — Голос Хаяси тревожно зазвенел, он всё ещё цеплялся за надежду заполучить большие деньги.

— Ну и что из того, что я в средней школе? Кто тут тебе сынок? Ты хочешь сказать, что вас, дураков, на этот пост назначить можно, а меня нельзя? — Подросток вскочил на ноги и смахнул со стола всю сервировку, а бутылку виски швырнул об стену. — Вас сделать исполняющими обязанности руководителей фирмы? Не смешите! С сегодняшнего дня этот кабинет мой — вы поняли? Я вам не позволю ходить сюда без спросу. Сугимото, чтоб живо тут всё убрала! А когда закончишь, выброси весь алкоголь, который тут есть. Хаяси, на совещании глав филиалов объяснишь всем, что замещаю директора я, — уразумел?

До сей поры, как бы ни бранил и ни оскорблял его Хидэтомо, Хаяси лишь хмыкал в ответ, но такого позора он перенести не мог, вернее, нельзя было допустить такого позора. Хаяси был вне себя, от гнева у него темнело в глазах.

— Не мне знать, какая уж там у вас компания, акционерная или ещё какая. Я знаю, что здесь патинко и заниматься этим ремеслом — дело не сладкое! Хватит баловства! — От чрезмерного волнения он растерял все слова и некоторое время лишь беззвучно шевелил губами. — Почему мною должен вертеть юнец с гнилым нутром вроде тебя! Если ты станешь на место директора, я уйду. — Сказав это, он тут же понял, что всё пропало. — Вы слышали? Позвольте мне уволиться, — продолжал он настаивать уже без прежнего нажима.

— Если хочешь уходить, уходи хоть сейчас! Только послушай-ка, Хаяси, сначала надо вернуть долг, а уж после уйдёшь. Сколько там на тебе ещё висит?

— Я работаю здесь уже тридцать восемь лет, с тех пор как с вашим дедом мы вдвоём открыли «Дворец драгоценных шариков». Так что мне не грех получить в связи с уходом в отставку миллионов тридцать. Даже с учётом компенсации долга, мне причитается больше, чем я должен, прошу об этом не забывать!

— Я подумаю о сумме выплат по уходу в отставку. Только слыханное ли дело — такая большая сумма отставнику в нашем бизнесе? Сугимото, ты что скажешь? — Подросток чуть не плясал от радости, что ему не надо насильно увольнять Хаяси.

— Если уйдёт Хаяси-сан, я тоже уйду, — категорично заявила Сугимото.

Подростку показалось, что от неожиданного удара под дых у него чуть не вылетели кишки. Если действительно оба одновременно уйдут в отставку, что он будет делать? Замену Хаяси ещё можно найти, но уж то, что сам он не справится с офисной бухгалтерией, подросток понимал отлично.

— Если уйдём мы с Хаяси-сан, да и руководители остальных филиалов тоже, ты сможешь сам вести дела? А что ты будешь делать, если все сотрудники дружно забастуют?

— Неужели такое возможно? — От испуга подросток привстал на месте.

— Из-за того, что директор компании пропал, все волнуются о своём будущем. Если мы с Хаяси-сан будем действовать сообща, тебе не справиться с персоналом. Они могут забастовать или ещё что-нибудь… Мы здесь работаем уже двадцать, а то и тридцать лет, пришли задолго до твоего рождения. Не смеши, пожалуйста, ты на каком свете живёшь, где это школьники становились во главе компаний? А ты, если будешь досаждать старшим, попадёшь в беду, так и знай!

Сугимото посмотрела, как подросток, привстав на стуле, озирался по сторонам рассеянным взглядом, и удостоверилась в своей победе. Ей показалось, что он неважно питается: как ни вытянулся, а всё равно мальчишка мальчишкой, даже странно с таким всерьёз иметь дело. Если подумать, ведь это просто ребёнок, которому родители недодали любви… Вернув себе спокойствие, Сугимото даже пожалела подростка.

Подросток не находил слов, чтобы отразить контратаку. А вдруг действительно случится забастовка? Это было бы катастрофой, и, хотя он отчётливо не представлял себе размеров возможного ущерба, в голове завертелся страшный призрак возможного банкротства.

— Ну так что? Мы знаем, что «Группа Икарус» является собственностью семьи Юминага. Тебе достаточно лишь признать, что мы с Хаяси-сан станем заместителями главы компании. За это я, как и прежде, буду переводить на счёт директора его зарплату. Семь миллионов ежемесячно! Как думаешь, Кадзуки-тян?

Хотя на губах подростка, точно пена, кипело: «Убью!» — гнев и ненависть осадком легли на дно души. Неожиданно подростку была брошена спасательная шлюпка. Вот к кому надо обратиться! Почему же он сразу не додумался?

— Ну, а теперь возвращайся. Не хочу, чтобы ты порезал руки, поэтому убирать не заставляю. Но если опять будешь что-нибудь здесь швырять, я рассержусь, — сказала Сугимото, точно выдворяя его вон.

— А вы не думали, что за мной кое-кто стоит? — Голос подростка охрип.

— Да ну-у, кто же? — невозмутимо протянула Сугимото, подбирая осколки бутылки.

— Завтра приведу его сюда. Если сейчас попросите извинения, может, и прошу вас.

— Кто бы это был? — Хаяси кривил губы, прикидывая, кого бы мог привести мальчишка. Наверняка это просто блеф, ведь про семью Юминага он знал почти всё, и ему не приходило в голову имя человека, который оказал бы им поддержку в нынешней ситуации.

— Этого человека и вы знаете, подумайте-ка хорошенько! И как следует всё тут приберите к завтрашнему дню. — Наконец-то подросток сумел придумать, как разбавить свой страх до консистенции тревоги, с этим он и покинул офис.

Хаяси и Сугимото переглянулись.

— Кто? — проронила Сугимото.

— Да он нас разыграл, такому персонажу просто неоткуда взяться. Может, это он о госпоже Мики?

— Госпожа Мики?

— Мать его. Супруга директора, с которой он расстался. Формально-то развода, кажется, не было… Да вы с ней наверняка встречались.

Сугимото вспомнила жену Хидэтомо — костлявую, с отрешённым лицом. Это была нервная женщина, которая со скрипом цедила слова, точно отламывала по ветке.

— Пожалуй, будет морока, если супруга заявится.

— Ничего подобного. Ведь она, говорят, из дома ушла потому, что ненавидит деньги. Ей промыла мозги какая-то религиозная секта, и она тут рыдала и скандалила, мол, её старший ребёнок не выздоровеет, пока компания не разорится. Да ведь она же, помнится, обратилась в мэрию, чтобы переменили название «золотого квартала»! — Хаяси опустил подбородок, так что щёки повисли, и с наслаждением почёсывал невыбритую щетину.

— Ну, в таком случае я разобью их в пух и прах. Хаяси-сан, вы как — со мной?

— Уж лучше броситься в море с моста Бэйбридж, чем склонить голову перед этим мальчишкой.

Они рассмеялись, и голоса их напоминали треск раздавленных ракушек.

Подросток набрал по мобильному номер Канамото, но тот не отвечал. Из взрослых только к Канамото он и мог обратиться — костяшки пальцев побелели, настолько крепко он сжал в ладони свой телефон. Неужели он стерпит, чтобы взяли верх какие-то замаравшие себя людишки, вроде Хаяси и Сугимото?! Поможет ли Канамото, пока не ясно, но больше никого нет. Сидя в такси, которое двигалось в сторону дома, он продолжал набирать номер. Канамото не отвечал.

Зайдя в столовую, он увидел лежащую на столе записку от Кёко: «Погрей то, что в кастрюле». Интересно, брат Коки спит уже? Подросток уселся на стул, подперев щёки кулаками. Нет, нельзя позволить, чтобы Хаяси и Сугимото взяли в свои руки бразды правления, однако над ним тяжёлым грузом висит угроза забастовки, на которую они могут подбить сотрудников. Подросток невольно издал стон и размазал слёзы в уголках глаз. Всё сильнее становилось желание принять наркотик, и он хотел уже позвонить Михо, чтобы та достала «скорость» или ещё что-нибудь и привезла. Если бы он попросил, она наверняка схватила бы такси и сразу погнала сюда, но ведь сама она после этого потеряет всякую надежду. Он удержался, не желая обнаруживать перед сестрой свою беспомощность. Вместо этого подросток достал из холодильника колу, а из буфета виски и, смешав себе «кока-хай», выпил. Взрослые, даже такие идиоты, как эта парочка, сильны тем, что расчётливы и опытны. А чего не хватает ему в сравнении со взрослыми? Когда Сугимото ему пригрозила, он отступил потому, что она понимает в бухгалтерии и у неё есть опыт. В таком случае достаточно уволить Сугимото, а на её место взять кого-нибудь, у кого ещё больше знаний и опыта. Однако одного этого мало, чтобы рассчитывать на победу, ведь он пока не знает, что противопоставить забастовке, затеваемой теми двумя, и как одержать над ними верх. Конечно же, знания — нужны знания! Вот бы был человек, всё знающий про акционерные компании, про забастовки, уж он научил бы, какие предпринять ответные меры… Стиснув зубы до скрипа, подросток ломал голову над своими проблемами. Когда-нибудь он сдаст вступительный экзамен и поступит в университет. Только вот допускают ли до вступительных экзаменов тех, кто бросил школу, не закончив обязательного курса? Ничего, его допустят, он будет заниматься самостоятельно! Вот выберется изо всех этих проблем и станет учиться, хотя бы по три часа в день. Но надо же знать, чему учиться, чтобы был толк! Ну, что право и экономику надо изучать — это понятно, однако как к этому приступить, он совсем себе не представляет… Его захлестнула досада на самого себя, и, сражённый ощущением собственного бессилия, он шатаясь побрёл на второй этаж. К любой компьютерной игре есть хотя бы брошюра, обучающая стратегии и тактике. Всё, что делают люди, — это игры, и не может быть, чтоб не были придуманы способы побеждать. Подросток достал с полочки над столом толковый словарь и по порядку стал смотреть: акция, держатель акций, забастовка… Он не нашёл там ключа к разрешению своих неотложных проблем. Но он же не может лечь спать, пока не обдумает тактику борьбы! Внушая себе это, он снова стал нажимать кнопки мобильного телефона, и наконец Канамото отозвался.

— Хотелось бы завтра с утра встретиться…

— С утра, говоришь?

— Мне нужен совет, это срочно.

— Понял. Если я навещу тебя дома — годится?

— В десять для тебя рано?

— Хорошо, буду в десять.

Подросток положил возле подушки мобильный телефон, поставил будильник на полдесятого и, переодевшись в пижаму, повалился на кровать.

Он поднялся по лестнице и увидел, что освещены лишь золотые буквы вывески «Группа Икарус», а за матовым витринным стеклом кромешная тьма. Дверь чуть-чуть приоткрыта, и оттуда слышатся голоса. Тихо, чтобы не слышен был шум шагов, подросток продвигался поближе к двери, прижимаясь спиной к стене. Голоса полны бесстыдной похоти, но о чём разговаривают — не разобрать. Постепенно до ушей начинают долетать осмысленные слова и фразы. «Шеф убит.» — Это голос Хаяси. «Сообщим в полицию!» — На этот раз голос Сугимото. Опять не расслышать, что они говорят. Подросток заглядывает в щёлку и видит, что Сугимото, Хаяси и Кавабата сидят, скрестив ноги на полу, покрытом линолеумом, а в центре большая белая свеча с колеблющимся языком пламени. Они занимаются чёрной магией, насылают на кого-то смертельное проклятие. «Не верится даже — убить собственного отца!» — Это елейный голос Сугимото. Кавабата говорит быстро-быстро, похоже на курицу, клюющую корм. Вдруг раздаётся смех Сугимото, ему вторит эхо. Когда подросток просовывает лицо в щель, Хаяси, прикурив от пламени свечи, оборачивается и смотрит на него. Хаяси выпускает изо рта дым, и этот дым повисает над сидящими, застывая в неподвижности. Звенит телефон. Хаяси, не сводя глаз с лица подростка, кивает подбородком на телефон, который стоит тут же, на линолеуме. Он хочет, чтобы подросток взял трубку. Почему он должен это делать? Ведь отвечать на телефонные звонки в офисе — ваша работа! Подросток хочет им это заорать, но у него нет голоса, можно объясняться лишь на пальцах. Левая рука затекла, её не поднять, и подростку остаётся двигать лишь правой рукой и языком. Хаяси снова указывает подбородком на продолжающий надрываться телефон. Нельзя брать трубку, это звонит следователь! Подросток, изготовившись к обороне, с ненавистью смотрит на телефон. Хаяси прикуривает от свечи вторую сигарету, и телефон умолкает. Слишком густая тушь на ресницах у Сугимото слиплась комками, и она часто-часто моргает, силясь разглядеть подростка, — кажется, что она не в силах прекратить эти взмахи ресниц. Кавабата, который в течение нескольких минут пристально на него смотрел, сузив глаза, поднимается и идёт в его сторону. Подросток бросается по лестнице вниз и вбегает в зал «Вегаса».

В зале совсем темно. Нет ни одного посетителя, нет персонала, только автоматы патинко мигают красными, синими и зелёными огоньками. Надо спрятаться, прежде чем его настигнет Кавабата, но, двигаясь по проходу, подросток чувствует, что подошвы его тонут, как это бывает на мокром песке у линии прибоя. Оглядываясь, он видит свои следы. Так его найдут, куда бы он ни спрятался. После каждого шага подростку надо нагнуться и, повернув корпус назад, рукой заровнять след. Кто же насыпал в зале песок? Наконец он добирается до туалетов, открывает двери дамской комнаты и видит сидящим на крышке унитаза того самого сотрудника, который его избил. Ишь, подлый Хаяси! Говорил, что перевёл этого типа в отделение фирмы в Мита, а он вон где прячется! Подросток вскидывается, чтобы выбежать вон, но сзади его кто-то душит за шею. Перед глазами мелькают жёлтые пятна, сознание покидает его. Он уже не колотит руками и ногами, он обмяк и лишился последних сил. Но вот хватка ослабевает. Воспользовавшись этим, подросток выворачивается и изо всех сил бьёт парня локтями в рёбра. Тот съёживается, прижимает обе руки к груди и громко стонет.

Подросток хватает его за ворот форменной одежды и бьёт головой о стену тесной туалетной кабины, пиная коленом под ложечку. Парень по-женски прикрывает обеими руками лицо и пятится назад, дверные петли не выдерживают, дверь падает. Когда парень отнимает ладони от лица, оказывается, что это Кёко. Лицо Кёко приставлено к телу работника патинко. Кёко протягивает руки к подростку, крепко держит его за локти и обнимает. Припав губами к его шее, она что-то шепчет. Он поднимает лицо, желая переспросить, что именно она сказала, и Кёко тоже поднимает лицо, с её едва разжатых губ слетает какой-то звук. Непонятно — вздох или смех… Губы её приоткрываются, точно зовут, и подросток прижимает к ним свои губы. Соприкасаются лишь их губы. Затем они проникают языками друг другу в рот, так что рты их становятся целиком заполнены, и каждый втягивает в себя язык другого, пока не перестаёт чувствовать свой собственный рот как что-то отдельное. Подросток отрывает губы, чтобы сделать вдох, и открывает глаза. Лишь на мгновение перед ним лицо Кёко, и она внимательно смотрит, на лице её не то улыбка, не то вопрос, однако тут же она превращается всё в того же сотрудника патинко, лицо его похоже на раздавленную бесовскую маску. Этот тип поднимает правую руку. Следует удар, и подросток плотно зажмуривает глаза. Сейчас его опять ударят, вот-вот уже ударят… Но, сколько он ни ожидает удара, кулак всё не опускается, и он боязливо открывает глаза — тот тип из патинко исчез.

Подросток разводит руки в стороны и взмахивает ими вверх-вниз, тело легко поднимается в воздух и парит. Он свободно может летать по проходу между игральными автоматами патинко, совсем как в научной фантастике. Подросток снуёт среди игральных автоматов, которые с невероятной скоростью мигают яркими огнями, перед глазами его вырастают обнажённые фигуры Коки и Тихиро. В руках у Коки младенец. Присмотревшись, подросток видит, что это не ребёнок, а собака, карликовая такса. Подросток не успевает даже моргнуть, как у него на глазах тело таксы разлагается и истаявшая в жижу плоть стекает каплями с рук Коки. Процесс разложения продолжается, кое-где становятся видны кости, оплывает морда, торчат голые зубы. Это конец, при такой степени разложения она уже не сможет жить — подросток боязливо приближается к превратившейся в скелет собаке. Только глаза собаки двигаются, они устремлены на подростка. Глаза чёрные, блестящие. Похожи на чьи-то другие глаза, но на чьи — не вспомнить. Эти глаза взывают к нему, они полны муки. Глаза живы. Если отнести собаку к ветеринару, то, может быть, её спасут. Подросток протягивает руки и прижимает к себе таксу, все десять пальцев увязают в собачьем хребте. Льёт дождь. Непонятно, он всё это время шёл под дождём или дождь начался только что? Вся улица залита водой, как будто он движется по руслу неглубокой реки. Сквозь пелену дождя навстречу приближаются огни автомобильных фар. Поскольку он прижимает к себе собаку, поднять руку и просигналить машине невозможно. Такси проносится мимо, обдав брызгами брюки, но неожиданно подросток застывает в ярких лучах, похожих на свет прожектора. Светящиеся струи дождя, похожие на острые иглы, с силой пронзают тело собаки, образуя множество мелких дырочек. Кожа и мясо сползают, и подросток видит розовое сердце, которое пульсирует под голыми рёбрами. В это мгновение изо рта подростка вырываются рыдания. Всё кончено, даже если отнести собаку в больницу и сделать укол, можно лишь облегчить ей смерть. Подростку хочется бросить пса и самому упасть тут же вниз лицом и заплакать, но он машинально продолжает идти дальше. «Умер, умер…» — без конца твердит подросток и сам уже не понимает, куда несут его ноги, однако не перестаёт переставлять их и двигаться вперёд. Всё в округе стихло, не слышно ни шума дождя, ни машин, и только беззвучно дует сильный ветер. Приближаются фары, виден и красный огонёк — такси свободно! Подросток выбегает на середину дороги.

При звуке тормозов он открывает глаза. Оказывается, подросток стоит перед дверью в комнату Коки. Опустив глаза, он видит, что у него на руках всё ещё лежит собака. Без единого звука дверь открывается, вся комната опутана какими-то нитями. Подросток делает шаг, и нить обвивается вокруг собачьей шеи. Он спешит освободить от неё собаку, но нить лишь врезается глубже и глубже. Собака покорно смотрит на подростка своими ясными, блестящими глазами. И как только подросток ловит этот взгляд, в котором нет муки, а лишь смирение и всепрощение, собачья голова со стуком падает и к ногам подростка катятся отдельно голова, отдельно туловище.

Вглядевшись сквозь паутину нитей в глубину комнаты, подросток видит, что нагие Коки и Тихиро собирают детскую кроватку. Он хочет им крикнуть, что ребёнка нет, есть собака, да и у той оторвалась голова. Но, как он ни силится, голос не идёт. После, совсем как в парке аттракционов на карусели «Чайные чашки», всё вокруг бежит, кружится, цвета и формы смешиваются и рассыпаются.

Когда головокружение и дрожь в ногах утихают, подросток возвращается в «Вегас». Стены и потолок в зале сокращаются и кровоточат, словно поражённый язвами желудок, всё в «Вегасе» окрашено в алый цвет крови. Хотя нет ни одного посетителя, все автоматы сами по себе работают в бешеном темпе, шарики так и выскакивают. Подросток пытается остановить этот поток, стуча по автоматам и меняя ящики, принимающие шарики, однако завалившие весь пол шарики катятся к прилавку, где в обмен на них можно получить приз. На каждом из шариков крошечное отражение лица подростка. Изо рта у него вырывается смешок и разрастается, превращаясь в хохот, он всё громче и мрачнее, и наконец эхо этого хохота грохочет по всему залу хором смеющихся голосов. «Победил, победил!» — пронзительно кричит подросток. Уголки широко растянутых губ треснули, вызывая боль, но закрыть рот он не в силах. «Победил, победил!» В потолке открывается дыра, и оттуда лавиной падают шарики. Подросток сгибается, прикрывая обеими руками голову. Он убежал бы, но по проходу катятся шарики, и, двинувшись им навстречу, можно споткнуться. По голове, по рукам, которыми он прикрывает голову, по спине и плечам пляшет боль, точно его забросали камнями. Со всех сторон несутся победные крики, а с потолка летят шарики, которые нарочно целят, чтобы попасть в подростка.

…В это мгновение кто-то положил свою ладонь на его прикрывающие голову руки, прикосновение было влажным и тёплым, и, желая уцепиться за эту ладонь, подросток поднял лицо — рядом стоял ОН. С кончиков его пальцев сочилась кровь, и они были похожи на тающие сосульки, глазные яблоки, точно сырые яйца, в любой момент готовы были вылиться из багровых глазниц. Растянув рот, он изрыгал белые зёрнышки риса. Но нет, это был не рис, это были черви. Подросток извивался всем телом, но не мог сдвинуться с места, поскольку был по пояс завален шариками патинко и они грозили полностью его засыпать, точно личинку муравьиного льва. ОН сжал протянутую руку в кулак. Сейчас ударит! Подросток опустил веки.

Когда он открыл глаза, то увидел, что находится в подпольной комнате. Ему всё приснилось! Решив так, он вытер потные ладони о пижамные брюки и открыл выдвижной ящик под витриной с выставленными мечами. Точно брызги от ударившей в берег волны, его окатил свет, он был ярко-золотым, и подросток замер в его лучах, будто ослеплённое фарами животное. Свет струился вокруг его тела, проливаясь прохладной жидкостью в рот и глубоко вонзаясь в кожу острыми иглами. Наконец ему почудилось, что свет стал превращаться в золотую фольгу, которая всплывала к потолку и трансформировалась в золотых ночных мотыльков, каждый величиной с раскрытые ладони. Мотыльки кружились в танце по всему подполью. Они плавно опускались туда, где в полу был тайник. Подросток подкрался к ним сзади, приподнял правую ногу, наметил цель и наступил. Раздался хруст, и мотылёк с раздавленным телом завертелся как безумный, выписывая петли. Он наступил ещё раз. Из брюшка вытекла жёлтая водянистая жидкость, и мотылёк замер. Подросток взял его за крыло большим и указательным пальцем, положил на ладонь и рассмотрел, а затем сжал пальцы и раздавил — мотылёк превратился в фольгу, которая рассыпалась в хлопья и плавно слетела вниз. Количество золотых мотыльков было невообразимо. Но он уничтожит их всех, сколько бы времени для этого ни потребовалось! Заливаясь бессмысленным смехом, подросток выпятил подбородок, выпрямил спину и смял в руке первого же мотылька, до которого смог дотянуться. Но стоило ему раскрыть ладонь, как мотылёк, который должен был быть раздавлен, вспорхнул и влетел в его раскрытый от удивления рот, обдирая глотку болью, как от ожога. В тот же миг золото поблекло и подростка окутала отвратительная мерцающая тьма.

«Скр-р, скр-р, скр-р» — кто-то скрипел зубами. Подросток открыл глаза. Он был не в подполье, а у себя в комнате. Ему всё это приснилось. Пультом дистанционного управления, который лежал под подушкой, он включил телевизор и прибавил звук. Женщина в переднике маленькой лейкой поливала садовые травы в кадке. В левом верхнем углу экрана были цифры: «5.26». Так уже утро? Закончилось «Весёлое садоводство», потом была реклама лапши моментального приготовления, потом реклама соуса для жаркого — все эти обычные идиотские рекламные ролики. Он уже не во сне. Он проснулся и смотрит телевизор. Он не сошёл с ума. Никого здесь нет, а с ним всё в порядке. Но, сколько бы он это ни повторял, сердце по-прежнему бешено колотилось. Он приложил к уху надетый на правую руку «Ролекс». Попытался выровнять свой пульс по чётко отбиваемому ритму секунд, но сердце обгоняло секундную стрелку. «Так нельзя, надо успокоиться, сейчас успокоюсь…» Подросток протянул руку за сигаретой и закурил. Дым пополз вверх по стене, как какое-то любопытное привидение, и подросток следил за его движением. Как бы из разбухших клубов дыма не появился ОН… Да нет, всё нормально. Это просто дым. А тогда ему всё приснилось. Но если такие сны будут сниться снова и снова, он точно сойдёт с ума. Подросток снял промокшую от пота пижамную рубашку и сжал в ладони висящий на груди золотой именной жетон. Во рту звенели отголоски крика. Может, смеялся во сне, а может, рыдал или смеялся и рыдал попеременно. Голова кружилась и падала, сам бы тоже свалился и заснул… Он устал и хотел бы свернуться клубочком и задремать, но спать было нельзя, ему много чего надо было сделать, очень много. Подросток встал, раскрыл тетрадь по родному языку, к которой не прикасался уже несколько месяцев, и шариковой ручкой стал записывать, что он должен сделать. Это невозможно, одному ему никак не справиться со всем этим, нужна чья-то помощь. Казалось, что иссохшие мозги шуршат в голове.

…Телефон! Остаётся только звонить по всему миру. Он схватил мобильник, лежавший на столе, и принялся нажимать на кнопки. Алло, алло, алло… Из крошечных дырочек в трубке беззвучно доносился голос золота. Диссонанс, рождённый красотой и желанием, непереносимая какофония тишины. Оглушённое ударом новых страхов, сердце подростка рванулось в груди. Всё золото, которое существует на земле, надо утопить в море! Голова раскололась от звука, которого вполне хватило бы, чтобы поверить в собственное безумие. Это был звук, похожий на бульканье и вой засорившейся водопроводной трубы: сквозь стаи морских жителей золото прямиком шло ко дну моря и, врезавшись в песок, скрывалось из виду в облаке взбаламученных частиц. После этого оно навечно заснёт в морских глубинах, куда не добирается ни один луч света с поверхности земли.

Белёсый свет зари, из включённого телевизора доносятся утренние новости. Вот уж здесь точно реальность, но, хотя он это понимает, бессильно утонувшую в подушке голову невозможно поднять. Двигая одной лишь правой рукой, он нащупал пульт управления и включил кондиционер. Вместе с прохладным дуновением разнёсся звук, похожий на гул низко летящего лайнера. Не должно быть такого звука! То ли что-то с кондиционером, то ли с его слухом, а может, что-то у него с головой? Стало страшно. Показалось, что если теперь он будет выбит из рамок нормального состояния и организм его потонет в пучине бессознательного, то вновь ему уже не выплыть.

Собрав все силы, он сел, потом поднялся с постели и открыл окно, высунув голову наружу. Вдруг он ощутил толчок в спину и двумя руками уцепился за оконную раму. Он повернул шею, но сзади никого не было. Это он сам себя толкает — хочет выпрыгнуть? Со второго этажа даже если и прыгнешь, разве только ноги поломаешь, а поскольку внизу газон, то вообще можно отделаться вывихом, боль — и только. Лучше не надо. Ну а если прыгнуть вниз головой и сломать шею? Подросток продолжал наваливаться на подоконник, словно человек, к которому сзади подступают языки пламени. Из-за стиснутых зубов рвался крик: «Помогите!»

Когда подросток спустился по лестнице вниз, Кёко уже приготовила всё к завтраку. Ах да, ведь придёт Канамото! Подросток взглянул на часы: было полдесятого.

— Доброе утро, — произнесла Кёко.

— Пх-х. — Ответ подростка походил на звук, с каким вырывается пар из кастрюли.

Он пошёл к умывальнику умыть лицо. Когда вытерся и глянул в зеркало, то увидел человека, всё ещё блуждающего среди кошмаров: бледное опухшее лицо, запавшие глаза с красными прожилками, взгляд, ищущий лишь лазейки для побега.

— Мне кофе! — сказал подросток бодро, чтобы поддержать игру, и уселся за стол.

— Растворимый есть… — Кёко сняла с конфорки кастрюлю и поставила туда чайник.

— Слушай-ка, а что, если когда-нибудь потом купить маленький домик, чтобы жить там вдвоём? Знаешь, как каюта корабля, маленький…

— Ты же вроде бы собирался построить большой шестиугольный дом, чтобы жить там всем вместе?

— А какой дом лучше? — В запахе кофе было что-то печальное, как в прогулке по опавшим листьям, и подросток, протянувший уже руку к чашке, которую Кёко перед ним поставила, замешкался. — Только не говори, что и то и другое хорошо, терпеть этого не могу! Хорошо бы от всего сбежать…

После завтрака подросток спустился в подполье, Коки у себя занялся приведением в порядок своих музыкальных дисков, а Кёко включила стиральную машину.

«Где же в этом доме спрятано тело Юминаги?» — думал Канамото, подходя к входной двери. На ветровых стёклах стоящих во дворе представительских автомобилей, в которые давно никто не садился, скопилась пыль, неухоженный газон зарос сорной травой, сад был обречён на одичание. Как только Канамото позвонил, дверь тут же открылась, Кёко молча поставила перед ним тапки и проводила в гостиную.

— Извини, что тебе пришлось специально сюда приехать. Что будешь пить? — В голосе подростка сквозило волнение.

— Могу ячменный чай, могу китайский. — Канамото уселся на диван.

— Её зовут Кёко. Ты, может, не помнишь, но у нас раньше был такой Ясуда, он ещё за мной приглядывал. Она дочка Ясуды. Мы друзья, но она здесь помогает с домашними делами, — торопливо проговорил подросток, глядя в спину Кёко, которая вышла из гостиной на кухню.

Канамото передал подростку завёрнутую в бумагу клюшку для гольфа и коричневый конверт:

— Здесь сдача с тех денег, которые уплачены за лечение вашей сестры Михо, и квитанция. Так о чём будет разговор?

Подросток рассказал, как накануне в «Вегасе» Хаяси и Сугимото запугивали его тем, что, если он не признает их заместителями отсутствующего директора, они сумеют подбить остальных руководителей филиалов и всех сотрудников на забастовку, и как они запретили ему бывать в отделениях фирмы и в офисе.

— Что мне теперь делать? — Подросток почувствовал даже некоторое облегчение оттого, что выглядел таким жалким.

— Ну, а чего хочешь ты, Кадзуки-сан?

— Я должен позаботиться о «Вегасе», пока не вернётся отец, это мой долг. Пусть они открыто признают, что заместитель директора я.

— А сможешь ли ты замещать директора? — Канамото сразу понял, что замышляют Хаяси и Сугимото, но колебался, следует ли ему вмешиваться и помогать подростку.

— С апреля прошлого года по желанию отца я учился вести семейное дело, так что, думаю, смогу… Умеешь или не умеешь, а надо!

Канамото с тревогой смотрел на подростка, стоящего на вершине рушащейся башни, он чувствовал и отвращение, и жалость. Неужели мальчик убил отца только для того, чтобы завладеть деньгами и властью? Канамото пришёл на ум кукольный спектакль, который он видел в детстве, там было про убийство короля. Ничего особенного, но ярко запомнилась сцена, когда в момент убийства снежный пейзаж сразу сменился вьюгой из облетающих лепестков сакуры.

Кёко поставила перед Канамото стакан с китайским чаем улун.

— Где, интересно, свидетельство о регистрации фирмы, не в офисе ли? Правда, можно пойти в юридическое управление и там на него взглянуть… Но прежде мне нужно сделать кое-какие звонки, чтобы выяснить детали, можно я воспользуюсь отдельной комнатой?

Подросток проводил Канамото в комнату Михо.

— Кто это? — спросила Кёко, когда подросток вернулся в гостиную.

— Якудза. Удивительный человек! Если уж на то пошло, настоящие взрослые — это такие, как он, я всегда с ним советуюсь, если какие-то проблемы.

— Фу-у… Так с «Вегасом» совсем плохо?

— Всё нормально. Пойду поищу свидетельство о регистрации фирмы… — Подросток поднялся на ноги и, чтобы прогнать тревогу, как следует потянулся.

Запершись изнутри в подпольной комнате, подросток стал припоминать, что, когда он засовывал деньги и золотые слитки, взятые в тайнике, в выдвижные ящики под витриной с мечами, там были и какие-то документы, которые он положил в стенной шкаф. Подросток открыл шкаф и стал проверять бумагу за бумагой. Там были акции, облигации, непонятные ему страховки, и всё это имущество, возможно, имело даже бо'льшую ценность, чем золото, ему предстояло ещё как следует во всём этом разобраться.

Когда Канамото вошёл в гостиную, Кёко сидела на фортепианном стуле.

— А я, бывало, играл с вами раньше. И Кадзуки-сан тоже был с нами вместе… — засмеялся Канамото, садясь на диван.

— Неужели правда? — Кёко совершенно этого не помнила.

— Вам было тогда пять или шесть, это было лет десять назад… А где Коки-сан?

— Если на первом этаже начинаются какие-то серьёзные разговоры, он слушает музыку в своей комнате.

— Я всегда вспоминаю Коки-сан, если у меня какие-нибудь неприятности. Сразу сердце мягчеет. При том, что самому-то ему несладко живётся, это, может, и дурно с моей стороны…

— Дайте мне, пожалуйста, ваш телефон, — вдруг проговорила Кёко.

Канамото подозрительно на неё посмотрел, но достал из нагрудного кармана записную книжку, торопливо написал номер и вручил:

— Какие-то проблемы?

Кёко сложила листок и покачала головой. Услышав шаги подростка, она поднялась.

— Нашёл. Вот это? — Подросток подал Канамото свидетельство о регистрации фирмы.

— Да, это оно. Ну, пошли! — Канамото пробежал глазами документ и встал.

Придя в офис, подросток вместе с Канамото зашёл во внутреннее помещение и по селекторной связи вызвал Хаяси и Сугимото. Встретившись взглядом с Канамото, Хаяси окаменел и приготовился пойти на попятную. Сугимото, хоть и не была знакома с Канамото, знала, что ещё во времена «Дворца драгоценных шариков» он несколько раз помогал с разрешением щекотливых ситуаций, знала и то, что он принадлежал к курирующей бизнес-группировке. От Хидэтомо ей приходилось слышать, что это Канамото приложил руку к тому, чтобы поломать планы строительства игрального заведения конкурентов, прорвавшихся к границам их территории.

— Вы ведь меня знаете? — обрубил запал Канамото.

Хаяси и Сугимото закивали.

— Правда, что вы вдвоём хотите действовать от имени директора компании? Хаяси-сан, это верно?

— Нет-нет, ничего подобного, просто директор пропал неизвестно куда, вот мы и обсуждали, что делать дальше, верно ведь, Сугимото-сан?

— Накопились вопросы, требующие утверждения директора…

— Это понятно, Сугимото-сан, но не лучше ли было принимать решение, посоветовавшись с Кадзуки? Фирма принадлежит семье Юминага, а не вам. Сколько бы вы ни говорили, что причина в отсутствии господина Юминаги, всё равно действовать самовольно вы не можете. Кто из вас запретил Кадзуки приходить сюда?

— Но ведь Кадзуки-сан то доберманов забил до смерти клюшкой для гольфа, то швырнул об стену бутылку виски, не так ли? А здесь люди работают. — Сугимото проговорила это тоном свидетеля на суде.

— Верно. Но зачем на работе доберманы и виски? Наверное, Кадзуки-сан решил, что это ни к чему? — Канамото обернулся к подростку.

— Они пили спиртное в рабочее время. — Восхищённый тем, как ловко Канамото повёл разговор, подросток готов был закричать: «Здорово!»

— Мы беспокоимся о «Вегасе». Позвольте, вы что же, хотите сказать, что мы должны сделать заместителем директора господина Кадзуки? — Лицо Сугимото стало напоминать лица проституток из «золотого квартала».

— А разве это невозможно? — Канамото смотрел на неё как будто бы даже с сочувствием.

— Да вы что, ведь он ученик средней школы! На каком это свете школьники становились директорами, где это бывало? Не говорите, пожалуйста, глупостей! Вы хотите, манипулируя ребёнком, сожрать компанию, а я не позволю! — гремела Сугимото, всё лицо у неё было красным.

— Вот вы говорите: школьник, школьник… А ведь Кадзуки-сан имеет право управлять «Группой Икарус». Ваших должностей я не знаю, но он, безусловно, стоит выше вас по положению. Согласно закону о предпринимательстве, директор — этот тот, кто, представляя интересы компании, осуществляет руководство. Кадзуки-сан не был ещё и в начальной школе, когда его назначили директором «Группы Икарус». — Канамото по очереди посмотрел на лица оторопевших Сугимото и Хаяси, а потом перевёл взгляд на книжный стеллаж, встал с места, снял с полки книгу по торговому праву и бросил её на стол. — Закон о предпринимательской деятельности, статья 254, определяет круг лиц, которые не могут быть признаны в должности директора компании. Вот, почитайте! Ни слова об ограничениях по возрасту! Так что для Кадзуки-сан стать заместителем директора не только естественно, но и вполне законно, вы удивлены?

Хаяси и Сугимото не шевелясь смотрели на обложку книги.

— Очень странно, что вы заявили человеку, являющемуся директором: «Не приходи сюда!» К тому же, вы говорили, что, если вас не признают заместителями директора, вы организуете забастовку, — это ведь не только факт запугивания, при определённых условиях это отлично укладывается в статью, называемую «злоупотребление доверием». Ведь вы, хоть и утверждаете, что стараетесь ради компании, а сами допустили слова и действия, противоречащие вашим служебным обязанностям и причиняющие ущерб компании.

— Но это совсем не входило в наши намерения, мы даже решили уволиться, мы ведь старались ради компании не щадя себя! Очень жестоко с вашей стороны называть это обманом доверия! — Хаяси ещё раз постарался себя распалить и теперь наблюдал за реакцией Канамото, выжидая, когда можно будет кинуть козырь об уходе в отставку.

— Хаяси-сан, если вы собираетесь стараться, не щадя себя, то к чему разговор об отставке? Самое главное — это решить, что будет с «Вегасом», и вопрос идёт о том, намерены ли вы помогать господину Кадзуки сохранить фирму.

В конце концов Канамото договорился о том, что Хаяси и Сугимото станут поддерживать подростка, а за это каждый из них, в качестве советника директора, будет ежемесячно получать по триста тысяч иен. Как только двое пустились в длинные речи, оправдываясь за своё недавнее поведение, Канамото отослал их вон из офиса, а когда подросток заикнулся, что есть ещё один важный вопрос, поднялся и сам, заявив, что у него назначена встреча, а проблему они обсудят в следующий раз.

— Дальше ты, Кадзуки-сан, должен действовать своим умом. Не думай, что можно во всём рассчитывать на меня, — сказал на прощание Канамото и вышел из комнаты.

Заглядывая с улицы в зал «Вегаса», Канамото подумал, что, коль скоро на стороне подростка только те двое, он едва ли продержится долго. Прислушиваясь к электронным звукам, эхом отдающимся в изъеденной эрозией пещере, Канамото словно впервые поразился тому, как естественно влились в городской пейзаж эти ряды сидящих перед игровыми автоматами мужчин и женщин разных сословий. Он двинулся в сторону станции Хинодэтё.

Августовское солнце, словно собираясь отправляться на покой, потихоньку меркло, однако лучи, которые не смогли опуститься на дно реки Оока, блестели на поверхности. Подросток наблюдал за солнечными бликами, плавающими по воде, точно опавшая листва, и иногда поглядывал на брата, который сидел на скамье в парке Фудзимигава и слушал свой плеер. Накануне вечером он позвонил матери и сказал, что хотел бы с ней встретиться в Иокогаме. Он просил её прийти в ресторан на первом этаже гостиницы «Нью Гранд-отель», но Мики упрямо отказывалась. Не зная, как ему быть, он назвал мост Сироганэ, и она легко согласилась, они договорились встретиться у моста в пять. Лучше было бы выбрать мост Тёдзя, который расположен ближе к станции Хинодэтё, но подросток питал слабую надежду на то, что встреча у моста Сироганэ, откуда виден парк, поможет вернуть Мики материнские чувства и, может быть, она согласится возвратиться домой. Он ждал уже пятнадцать минут, но она всё не появлялась, и он, изнемогая от тревоги и раздражения на неё за то, что обманула, повернул было к парку, но тут заметил фигуру Мики, пересекающей мост Сакаэ. Она приближалась, перебирая своими жилистыми, тощими, словно палки, ногами, и лицо её не скрывало чувства настороженности и враждебности.

— А Коки?

У неё был белый кружевной зонтик от солнца, как у молоденькой девушки, и от этого морщины и пигментные пятна на лице Мики ещё больше бросались в глаза.

Подросток показал пальцем на скамейку в парке, там сидел Коки, окрашенный лучами закатного солнца в апельсиновый цвет, казалось, он готов был в любую минуту воспарить ввысь.

— Может, в ресторан? — Подросток шёл плечом к плечу с Мики.

— Я не голодна. — Мики обогнала подростка и, торопливо перейдя через мост, вошла в парк.

Коки даже не порывался обнять её, только мельком глянул и с рассеянным видом устремил лицо к небу. Упустившая время, чтобы что-нибудь сказать, Мики молча села рядом с Коки.

— Если не хочется есть, можно попить чего-нибудь холодного…

— Вонь-то какая… — нахмурила брови Мики.

Через две скамейки от них, положив под голову старый кожаный портфель, лежал на спине бездомный. На животе у него развалилась чёрная кошка, и, согласно повышению и понижению тонов его храпа, она то открывала, то закрывала свои узкие глаза. Иногда она щекотала хвостом его ляжки, но мужчина продолжал крепко спать.

— Вот и пойдём куда-нибудь посидим, а то здесь жарко!

— И здесь хорошо. — Мики достала из сумочки платок и вытерла пот на лбу и шее.

— Но почему? Здесь и воняет, и жарко.

Разъярённый вид подростка напугал Коки, он снял наушники и поднялся со скамьи:

— Ты чего?

— Да ничего, пусть, — улыбнулась Мики и спрятала платок в сумочку.

— Давно уже не виделись, правда? — Коки привалился к плечу матери и потёрся щекой о её щёку.

— Ты, кажется, здоров. — Мики отстранила лицо и сложила зонтик.

— А мама, кажется, похудела. — Коки приблизил лицо настолько, что едва не касался её носом.

— Просто постарела. — Мики снова раскрыла зонт.

— А я женюсь, мама! — закричал Коки.

Мики зажала руками уши и повернулась к подростку.

— Я тебе скажу, как зовут мою невесту. Это Тихиро.

Мики загородилась от Коки зонтом и посмотрела в глаза стоявшему перед скамьёй подростку:

— Кто это — Тихиро?

— Да она наша хорошая знакомая!

— Это шутка? Про свадьбу?

— Послушай, Кадзуки, а какая у Тихиро фамилия? — Коки стоял на скамейке и заглядывал подростку в лицо поверх зонта.

— Я не знаю.

— Не ври, Кадзуки!

— Если дедушка Сада её удочерил, то, наверно, Наката. Но я не знаю, приёмная дочь она ему или нет.

— Наката, мама, Наката Тихиро! — Коки сел на скамью и расхохотался, потом закрыл рот, затаил дыхание — и опять засмеялся.

— Коки ведь не может жениться! Ты понимаешь? К тому же в женитьбе нет ничего хорошего, поэтому не надо об этом даже думать, и не говори об этом больше. Понятно?

— Но мама же была замужем! — надулся Коки.

— Ничего хорошего не видела, потому и покончила с этим. Мама ведь в разводе!

— Но ты же родила и меня, и Кадзуки, и Михо! — Коки заулыбался, словно даруя прощение.

Мики перевела взгляд на кошку, лежащую на животе у бездомного. Уж лучше было бы не рожать, ведь как ни говори, а раскаивалась она теперь именно в том, что произвела на свет клубок несчастий. Пусть не Коки, но остальные двое, вероятно, тоже нарожают в будущем несчастных детей. Как бы ни крепла её вера, а исполненное скверны ремесло семьи Юминага никуда не девалось, и для тех, в ком течёт дурная кровь, во веки веков не будет даже такого покоя, как у этого бездомного.

— Детей рожать нельзя. Это сущий ад. — С её губ соскользнули слова, которых она не собиралась произносить.

— И меня не надо было рожать? — Голос Коки дрожал, как тонкая струна.

— Нет, не то… — Мики хотела поскорее сменить тему, но ничего не сумела придумать, и ей оставалось лишь медленно и тщательно складывать свой зонт.

— А я женюсь, и Тихиро родит мне ребёнка.

— Нельзя! Я же о том и говорю, что нельзя этого делать! — закричала Мики и в тот же миг пожалела. Помешалась она, что ли? Накричала на ребёнка, который высказал всего лишь сумасбродное желание…

— Что плохого в том, что Коки женится? У тебя нет права так говорить! Извинись перед Коки! — возмущался подросток, отчего Коки закрыл уши руками.

Чёрная кошка спрыгнула с живота бездомного, потянулась, выставив передние лапки, и зашагала. Бездомный сел на своей скамейке, посмотрел по сторонам, и взгляд его остановился на кошке, которая двигалась к фонтанчику для питья. Тут он извлёк из портфеля мешочек с вяленой рыбой и закричал вслед своему питомцу:

— Куро, Куро, Куро!

«Зачем люди держат кошек — даже этот бездомный, покинувший свою семью, кров, место службы? — думал рассеянно подросток. — Вот что, он заведёт дома кошку и собаку, сразу станет веселей, и Коки наверняка обрадуется».

— Прости меня, мама виновата! Коки, мама устала — пора идти.

— Осторожнее, пожалуйста, нельзя так много работать, от утомления на работе бывают случаи со смертельным исходом, — заявил Коки.

— Почему не отдохнуть у нас дома? А потом уж и вернёшься… Его ведь нет! — сказал подросток примирительно.

— А что с ним?

— Я думаю, что он в Корее. — Подросток украдкой посмотрел на выражение лица Коки.

— Как долго его нет! Но я, разумеется, не могу ступить на порог этого дома.

— Па-па про-пал без вес-ти, боль-ше он не вер-нет-ся, — произнёс Коки, глядя на подростка.

— Это ещё что значит?

— С тех пор как он в Корее, от него нет никаких известий, — без запинки ответил подросток.

— Мама, ты же тоже пропала без вести. А сейчас уже можно тебе вернуться. — Коки положил руку на плечо матери.

— Пропал без вести? Невозможно представить, чтобы господин Юминага пропал. О чём речь? — Мики положила на скамью раскрытый зонтик и подозрительно взглянула в лицо подростка.

— Если ты меня спрашиваешь, то я ничего не знаю.

Бездомный мужчина вернулся и лёг на спину на свою скамью. Посадив на живот кошку, он стал её кормить вяленой рыбой.

— Семью Юминага одолели злые бесы, — бессильно уронила Мики себе под ноги.

— Ну, это меня не беспокоит. Я попросил сегодня встретиться, потому что у меня просьба. Пока его нет, я должен исполнять обязанности директора компании. Ты ведь это признаёшь, верно?

— Не смей! Кадзуки, я больше не стану говорить ничего, что тебе неприятно, но только не делай этого! Не ходи в это место, где с утра до ночи прыгают шарики!

— Но я должен! — Голос подростка исказился от боли.

— Не смей! — Окрик ударил его, точно пощёчина.

— Но как тогда мы будем жить? Я должен это делать ради брата Коки и сестры Михо. Тебе же ничем не придётся заниматься! Просто, когда это потребуется, признать, что директором фирмы являюсь я, только и всего! Ты, может, не в курсе дела, но на свете существуют законы.

— Ты говоришь про законы этого мира? Истинные законы не здесь, а совсем в другом месте. Ни о чём не надо беспокоиться. Ведь все мы в божественной длани Будды!

— А с Коки что будет?

— Вот это ты верно сказал. Послушай меня! Всю оставшуюся жизнь он будет на твоём попечении. А если ты его бросишь, то это будет твой конец. Считай, что это твоя единственная добродетель, и всю жизнь заботься о нём. Ясно? Ты понял меня. — Мики поднялась со скамьи и, повернувшись к Коки, молитвенно сложила руки. После этого Мики взяла свой зонт и побрела прочь, совсем не так, как стремительно шла на эту встречу, а неуверенной походкой и очень медленно, точно обрывая нити, связывающие её с улыбающимся и машущим рукой Коки.

Раздался пронзительный крик.

Когда они вышли из парка, то увидели женщину, которая стояла лицом к реке, навалившись на перила моста Оота, это она несколько недель назад кричала, чтобы ей вернули сумочку. Она опять что-то говорила, но подросток не смог разобрать что именно.

— Думать, но не делать — всё равно что не думать. В небе танцует лишь ветер, а девчонок, которые этого не понимают, не любят, — растолковал Коки.

— Пошли домой. — Подросток схватил Коки за руку и потянул.

— Она говорит, что все — в детской коляске…

— Верните дневник! Дневник! Верните мой дневник, пожалуйста! — закричала вдруг женщина. Закат проливал тусклый оранжевый свет на чёрную поверхность воды.

— Кадзуки, дневник! Купи ей дневник! А то она бросится в воду.

— Как его купишь? Она хочет, чтобы ей вернули дневник, который она сама писала.

— Эй! У нас нет дневника! Напиши ещё раз! — крикнул Коки женщине.

Женщина, держась за перила, села на корточки, и, хотя губы её шевелились, изо рта выходила только пена.

— Кадзуки, она плачет! Я хочу ей помочь.

— Ей поможет только неотложка. Она скоро уже приедет. Коки, пошли домой.

Коки не сводил глаз с согнутой спины женщины и не двигался с места.

Подросток и Канамото встретились в отеле «Бунд» и пошли по улице вдоль канала.

То, что Канамото умеет быстро решать проблемы, стало ясно уже по одному тому, как он справился с Сугимото и Хаяси, и подросток, загнанный в угол и осознавший, что без Канамото в качестве своей правой руки он не справится с «Вегасом», позвонил и снова настоял на встрече. «Ничего, если у меня дома?» — спросил Канамото. У подростка не было причин возражать.

На канале Син-Ямасита, вместо припаркованных на стоянке автомобилей, были привязанные прогулочные лодки, а вдоль набережной выстроились жилые дома и старые складские помещения, местами попадался перестроенный из склада клуб или пивная. Пятнадцать лет назад Канамото вложил свои сбережения в покупку небольшого складского здания и, перестроив второй этаж, сделал его жилым. Первый этаж остался складом для вещей, которые знакомые отдавали ему на хранение. Собственно, он и на втором этаже лишь настелил пол, пристроил лестницу, чтобы можно было заходить снаружи, и сделал умывальник, а так это было пустое помещение — ни ванны, ни кухни. Кроме кровати, маленького стола и стула, холодильника и телефона, ничего больше не было.

Подросток представлял себе, что это будет традиционный японский дом или квартира в старой многоэтажке, поэтому его удивил интерьер, напоминающий мансарду, которую он видел в американском фильме.

— Здорово! Я бы тоже хотел такую комнату! — воскликнул он восхищённо.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросил Канамото, стоя перед холодильником.

Подросток покачал головой, и Канамото достал стоявшую на холодильнике бутылку джина и стакан:

— Может, сядем на полу?

— А ванна где? — спросил подросток и сел, привалившись спиной к стене.

— Нету. В сауну хожу два-три раза в неделю. — Канамото налил себе в стакан джин.

— Ты был женат? Дети есть?

— Нет.

— А одному тебе не скучно?

— Да как сказать, у меня ведь всё не как у людей, а теперь уж поздно жаловаться на одиночество. Но вообще, я думаю, к лучшему, что семьи не завёл. Даже если бы и женился, откуда мне было знать, что такое семья и как с ней быть? Доводил бы жену до слёз гульбой, а детишек бы колотил. Семья — дело такое… Может, и нельзя жениться, если не принять решение весь век прожить обычной жизнью? — Посмеиваясь над самим собой, взявшимся рассуждать о том, чего не знает, Канамото единым духом осушил свой стакан.

Подросток впервые узнал, что такое настоящий мужской разговор на равных, и сердце его трепетало. Ведь, что бы он ни спрашивал у Канамото, тот не увиливал и отвечал честно.

— А что значит жить обычной жизнью?

— Я тебе могу наговорить чего не надо, ты уж кое-что пропускай мимо ушей. Обычная жизнь — это, пожалуй, когда люди привыкают годами завтракать и ужинать за общим столом.

— А есть такие люди?

— Всё зависит от работы, иногда и не получается, но главное, чтобы было желание. Думаю, что есть такие люди, может, даже много их. Правда, вокруг себя я таких не вижу.

Канамото думал о том, что надо поскорее переходить к самому главному, но никак не мог нащупать ту ниточку, за которую можно было бы потянуть, а подросток был вне себя от счастья, что он в гостях у друга. Может, Канамото и переночевать у него предложит! В следующем месяце день рождения Коки, вот бы отметить его здесь! Можно было бы позвать Тихиро, Ёко, Кёко, её сестру Харуко, Михо, и даже матери можно позвонить…

— В следующем месяце, девятого, день рождения Коки. Я подумал, что здорово было бы здесь отпраздновать. Нельзя?

— Отчего же нельзя?.. — Канамото растерялся от этих бесхитростных слов и не смог ответить прямо.

— Если бы ещё и старик Сада пришёл, совсем было бы хорошо…

— Ну а поговорить-то ты о чём хотел? — оборвал подростка Канамото.

Он был в таком приподнятом настроении — и тут вдруг его окатили холодной водой, подросток умолк и уставился на свои ногти. Что, если Канамото ему откажет? Сердце сильно забилось, подступил страх, и нужные слова никак не приходили. На самом деле Канамото ненавидит его, потому и не дослушал до конца про день рождения. Глотая слюну, подросток смотрел на Канамото, и ему хотелось сказать, что никакого разговора не будет и сейчас он уйдёт.

— Я хочу, чтобы ты стал работать на «Вегас», чтобы был моим советником. Своими силами я не смогу сохранить компанию. Нужна твоя поддержка. Помоги, прошу тебя. — Подросток подумал, что надо бы на коленях кланяться, уткнувшись головой в пол, но только покраснел и опустил голову.

Мальчик, может, впервые в жизни взывает к другому о помощи. Канамото не раз приходилось видеть, как чванливые директора компаний, и маленьких, и средних, с лёгкостью отбрасывали гордость и склоняли перед ним голову. Но ради чего подросток, в его-то годы, робеет и неё же цепляется за его, Канамото, поддержку? Это не взрослые, а дети из гордости не могут попросить других о помощи. Каждый раз, когда Канамото слышал в новостях о самоубийствах детей из-за издевательства сверстников, он глубоко вздыхал, оттого что его захлёстывало смешанное чувство жалости и восхищения: «Какие гордые!» Для Канамото теперешние дети, с их раздражительностью и нетерпимостью, виделись сквозь призму воспоминаний о молодняке из преступных групп прежнего времени. Как и те, нынешние упрямы, их гордость очень уязвима, и они всегда готовы вспылить и сорваться, чтобы её защитить. Даже когда всё говорит за то, что лучший способ — это смиренно склонить голову, они словно желают показать, что есть некая непреодолимая черта, и выбирают путь самоуничтожения. Теперь уже нет в бандах таких ребят, которые готовы были бы себя уничтожить ради самоуважения. Для этого мальчика явиться сюда с поникшей головой означает своего рода моральное падение, и, может быть, он уже вышел из детского возраста.

С того самого дня, когда Канамото пошёл в «Вегас» и всё уладил, он точно знал, что подросток снова к нему обратится. Вот тут-то он и собирался поговорить с ним так, чтобы парень открылся, признал, что совершил преступление. Тогда через какое-то время можно будет ему посоветовать, как быть дальше. Но стоило подростку наяву оказаться перед его взором, как Канамото утратил уверенность.

— Так ты мне не поможешь… — произнёс подросток, надеясь, что это возбудит в нём гнев и ненависть к Канамото. Если бы вскипело хоть одно из двух этих чувств, то чего-нибудь он добился бы.

— Этого я не могу, прости.

— Почему это? — Ни гнев, ни ненависть не пришли ему на помощь. Подросток всего лишь издал жалобный стон.

— А вот скажи ты мне, пожалуйста… Я хочу спросить, почему ты настолько запутался, что вынужден обратиться за помощью к такому, как я?

Ведь он не отец, не учитель, не следователь — почему он так смотрит? Подросток отвернулся, ощутив во взгляде Канамото страх и отчаяние, словно у человека, который вынужден добить умирающего зверя, чтобы не мучился.

— Всё потому, что не стало отца. Был бы тут Юминага-сан, Хаяси и Сугимото не дурили бы. Никаких врагов у тебя не было бы. Да не в них дело, ведь ты, Кадзуки, жил бы спокойно, и тебе не надо было бы тревожиться за судьбу «Вегаса». Так куда же делся твой отец?

— Откуда мне знать…

«Понятное дело, он якудза, берёт на испуг». — Подросток занервничал и, обдумывая, как бы сбежать, устремил взгляд на дверь.

— А вот я думаю, что ты знаешь, Кадзуки-сан.

— Отчего ты так думаешь? — Подростку едва удалось выжать из себя слова. Подпиравшим голову указательным пальцем он размазал по лбу влагу и выступившие жирные капли. Лицо Канамото разрасталось, словно он стоял под дверью, а подросток разглядывал его в глазок. Почему Канамото больше не зовёт его «парень», а говорит всё время «Кадзуки-сан»? С каких пор он стал называть его так?

— Ты себя считаешь ребёнком или взрослым?

— Пить хочется, кола есть?

— Не держу.

Подросток на четвереньках пополз к холодильнику и, достав из него чай улун в пластиковой бутылке, стал пить прямо из горлышка. Канамото увидел в этом и что-то детское, и хитрую уловку, предпринятую, чтобы прикинуться ребёнком и отвлечь внимание от темы разговора.

— Такты взрослый или ребёнок? — переспросил Канамото.

— Ясно же, что ни то и ни другое.

— А если надо выбрать что-то одно? — вздохнул Канамото. Опустошённость и разочарование сделали морщины на его лице более заметными.

С тех пор как подростку исполнилось девять, он не думал о себе как о ребёнке, но, если бы его спросили, он не признал бы себя и взрослым тоже. Надо выбрать одно из двух? Но сколько можно повторять, что он ни то и ни это, ведь ясно же! Почему вдруг Канамото об этом спросил? Если взрослые задают вопросы об очевидных вещах, то они непременно хотят поймать тебя в западню. Закрыть рот накрепко и не отвечать. Даже Канамото ничего не сможет с ним сделать, если он замкнётся, как устрица, этим он его точно заставит капитулировать.

— Не хочешь говорить? По мне, если ты ребёнок, то можешь помалкивать, кто бы ни спрашивал и о чём бы ни шла речь. Но у взрослых бывают моменты, когда приходится отвечать, как бы это ни было неприятно, и особенно — если ты у кого-то в долгу. Кадзуки-сан, разве ты не оказался мне обязан после того случая, недавно, — помнишь? Но если ты считаешь себя ребёнком, можешь не отвечать, ведь это уже и есть ответ.

— Так ведь я же и говорю, что я ни взрослый, ни ребёнок. Мне четырнадцать лет!

— Я считаю ребёнком того, кто ждёт, когда вырастет, чтобы тогда уж и стать взрослым. Что получается? Человек уверен, что он ещё ребёнок, оттого и ждёт. Общество считает, что есть определённый возраст взросления: с восемнадцати лет или же с двадцати лет… А несовершеннолетним ведь многое запрещено, верно? Алкоголь, сигареты, вождение автомобиля, секс, да мало ли ещё? То ли они хотят этим сказать, что для роста все эти вещи вредны, то ли считается, что организм ещё незрелый. Но ведь не все же взрослеют в одно время. Совсем не редкость, что некоторые дети, хоть и несовершеннолетние, сами себя считают вполне взрослыми. Мне кажется, что такие дети представляют родителей, учителей и всех в мире взрослых дураками. Они думают, что старшие не взрослее их. И в самом деле, много по свету болтается незрелых взрослых. Как только ребёнок их признаёт идиотами, ему становится невмоготу оставаться ребёнком, так я думаю. Так что совсем не удивительно, что многие несовершеннолетние воображают себя взрослыми. Они хотят разрушить всё на свете, и даже то, что называется «государственный переворот», они вполне могут устроить. Но я-то хочу сказать, что ещё вопрос — на самом деле они повзрослели или нет? Если ты на самом деле уже вырос, то можешь быть взрослым и в десять, и в четырнадцать лет, пожалуйста. — На этом Канамото прервался и глотнул джина. — Кадзуки-сан, я думаю, решил, что он уже взрослый, ведь так? Ты понял, что и способности у тебя как у взрослого, и желания, — да?

«Именно так, но дальше-то что?» — хотелось спросить подростку. Ведь с девяти лет он действительно считал всех взрослых дураками. Отец, мать, учителя, сотрудники «Вегаса» — все они казались ему тупыми, лживыми, подлыми. А самое главное то, что они ему лишь мешали. Он стал взрослым в девять лет.

— Ну и как? Возьмём одно только управление «Вегасом» — ведь это очень трудно. Конечно, причина и в том, что у Кадзуки-сан сил маловато, но ещё я думаю, что взрослые не желают, чтобы ими вертел ребёнок. Они этого не терпят. Всё приводится в движение, когда приводятся в движение люди, а это и взрослому-то тяжело, страшно тяжело. Вот почему детям остаётся лишь спокойно учиться в школе и ждать, пока они повзрослеют.

— Да разве можно повзрослеть в школе? Канамото, ты так говоришь потому, что тебе неизвестно, что это за кошмар — школа.

— Можно в школе повзрослеть или нет, я не знаю. Но если в школе нельзя, тогда где же ещё взрослеть? Конечно, я тебя понимаю, по крайней мере, понимаю, что такое школа. Но, к сожалению, другого-то ничего нет! Разве есть что-то другое?

— Не хочу я туда ходить.

— Ну хорошо, раз не хочешь, пусть так. Но тогда ты должен сам найти что-то вместо школы, такое место, где можно выждать, пока станешь взрослым. «Вегас» для этого не годится. То есть и «Вегас», может быть, подошёл бы…

Что было бы, если бы Хидэтомо, который разрешал подростку не ходить в школу, пустил его в «Вегас» не в качестве директорского сынка, а просто как обычного работника? Это не по закону, но, если бы он там начал с заправки автоматов шариками да с уборки туалетов, не случилось бы того, что теперь. Если бы его заставляли целый день работать и платили столько же, сколько и взрослым, признавая таким образом его самостоятельность и готовя к роли преемника, он, может быть, и проявил бы к пятнадцати годам способности, необходимые главе филиала.

— По крайней мере, то, что ты не можешь руководить фирмой, ты теперь понял. Кадзуки-сан, ты должен был унаследовать «Вегас» после того, как повзрослеешь. А до этого тебе необходим был отец.

Но чего же ему недостаёт, чтобы считаться взрослым? Почти все его проблемы возникли из-за того, что взрослые считают его ребёнком и не допускают в свой круг, и в конечном итоге это потому, что у него нет авторитета, чтобы распоряжаться людьми. Прежде всего нужно научиться разговаривать, чтобы, как Канамото, безгранично властвовать над людскими сердцами, а ещё нужно знать законы. Подросток ещё раз дал себе слово изучить законодательство, не только торговое, а всякое. А разговаривать так, чтобы навязать людям свою волю, его мог бы научить Канамото. Хорошо бы, чтобы иногда он позволял у него переночевать, ведь он же ему как учитель. Подростку нравилось в нём всё: то, как он пьёт джин, тембр голоса, напоминающий ржавое железо, жёсткость — то, что он словно чувствует своё превосходство. Подросток очень хотел понравиться Канамото. Что же он может сделать для этого? Как завладеть сердцем этого человека? Подросток смотрел в лицо Канамото почти влюблёнными глазами.

— У меня есть золотые слитки. Тебе нужно?

— Вот как? А откуда они у тебя? — Канамото вспомнил, как когда-то, в туннеле под эстакадой, мальчишка спросил его о цене золота. Тогда же он отдал ему гольфовую клюшку. Сугимото говорила, что он клюшкой насмерть забил доберманов. Это было в тот самый день.

— Дедушка перед смертью сказал, что он их оставляет не папе, а мне. Он говорил, что это даже лучше денег. Тебе надо?

— Не надо.

— Почему? — Он тут же пожалел, что спросил, но не спросить не мог.

— А что я с ними буду делать? Ведь ты, Кадзуки-сан, даришь их мне, потому что тебе они не нужны. Возьми, боже, что нам не гоже… Такое и говорить-то не стоит.

— Ты меня ненавидишь, да?

Канамото молчал.

— Стань моим папой! — Эти слова слетели с языка неожиданно, подросток и сам не понял, что он говорит.

У Канамото защемило сердце от этого простодушного лица, оно принадлежало даже не четырнадцатилетнему подростку, а ребёнку четырёх-пяти лет. Этот ребёнок давно уже нуждается в ком-то, кто заменил бы ему мать и отца, в сильном взрослом человеке, которому можно было бы довериться. А может быть, ему нужна нежная и тёплая рука, которая защитила бы, нужен взрослый человек, который ни за что его не предал бы, который принял бы всё. Когда-то они играли в «золотом квартале» в прятки, и, если Канамото приходилось прятаться слишком долго, он выглядывал из-за угла какого-нибудь бара и видел мальчика столбом стоящим посреди дороги с крепко сжатыми кулаками — так ребёнок пытался побороть свои страхи. Канамото мяукал по-кошачьи, и мальчик, озираясь по сторонам, шёл в его сторону. То, как при виде его ребёнок бросался навстречу, обнимал и цеплялся за руку, Канамото и сейчас отчётливо помнил, вплоть до ощущения прикасающейся детской щёчки. «Раз-два-три-четыре-пять, иду искать…» — пока этот ребёнок считал, уткнувшись лицом в дерево, ему исполнилось четырнадцать, но неужели в действительности он всё тот же пятилетний малыш, стоящий посреди дороги? «Стань моим папой…» — Канамото прогнал от себя звенящий в ушах сладкий отзвук этих слов.

— Я не смогу заменить тебе отца. Не тот я человек.

Подросток хотел сказать что-то, но только раскрывал рот, как золотая рыбка, всплывшая на поверхность мутной воды, чтобы глотнуть кислорода. Канамото подумал, что мальчишка плачет или пытается заплакать, но не может.

— Ты ведь отца убил?

Из горла подростка прорвалось какое-то сипение, уставленный в пространство взгляд он медленно перевёл на Канамото и пристально посмотрел ему в лицо:

— Я не убивал.

Оба застыли в тишине. Неизвестно, сколько минут это продолжалось, поскольку часов в комнате не было, а на руке подростка не было «Ролекса».

— Вот как… — Канамото был поражён тем, что его переполняло не столько отчаяние, сколько грусть. Уж не считает ли он в глубине души этого мальчика своим сыном? — подумал Канамото и тут же сказал себе: нет. Нет, не в этом было дело, просто Канамото и сам впервые в жизни попытался по-настоящему серьёзно отнестись к другому человеку. С этим ребёнком, с которым он не был ни в кровной, ни в денежной зависимости, Канамото сознательно решил связать себя с того самого момента, когда до него донёсся слух об исчезновении Хидэтомо. Думал ли он, зачем решил себя связать с совершенно посторонним человеком? На подсознательном уровне это было нечто даже большее, чем любовь, но, так и не сумев разглядеть истинную сущность этой привязанности, он должен был теперь её порвать. Ему представилось, что одна из привязанных на канале лодок оторвалась и её уносит в темнеющее море. Ведь это мог быть кто угодно — почему же оказался этот мальчишка? Не один десяток лет назад Канамото обнимал на втором этаже какого-то бара свою знакомую проститутку, и она легко и весело сообщила: «Забеременела, твой ребёнок-то, завтра вытравлю». Слова похожи были на летящий в небо теннисный мяч, посланный неверной рукой. Той проститутке хотелось не с клиентом, не с другом, а совсем с чужим человеком связать себя какой-то историей, не только сексом. Может, теперь и для него настало время искренне нуждаться в другом и стремиться разделить чью-то историю? Историю преступления этого мальчишки?

— Так ты не поможешь мне?

Мало того, что он не поможет, ведь он знает об убийстве! Подросток почувствовал, как из глубины его существа поднимается ненависть, и это вернуло ему спокойствие.

— Значит, ты думаешь, что я убил. Если хочешь, можешь сообщить в полицию, пожалуйста!

— К несчастью, я ненавижу полицию, так что не тревожься понапрасну. Я не запугиваю тебя. Только знай, что, если на руднике показалось золото, туда слетаются все подряд, не только Хаяси с Сугимото. Никто не сможет удержать их, вычерпают всё до дна и ничего после себя не оставят.

— Ну ясно, ты ведь якудза, да?

— A-а… Ну да. Вернее сказать, что даже якудза из меня не вышел. Но и я не с рождения бреду в тёмном туннеле. Надеюсь, сумею ещё порадоваться солнышку.

— Не думал я, Канамото, что ты такой грязный тип. Никогда тебе не забуду, что ты бросил меня. Так запомни же: когда-нибудь я тебе отомщу обязательно!

Подросток быстро встал и направился к выходу, Канамото взял его за плечо, пытаясь остановить.

— Ты совсем не думаешь о том, что убил своего отца?

Глаза подростка широко распахнулись, словно о чём-то взывая, и тут же закрылись, обратившись в тёмные впадины и черноту.

— Я не убивал, поэтому не понимаю, о чём ты. Но уж лучше убить, чем хотеть этого и не делать. Раскаиваться — это всё равно что дерьмо жрать. Канамото, ты хоть раз раскаивался?

Подросток вышел из комнаты. Канамото привалился спиной к стене и, приложив бутылку к губам, заливал в горло джин. Теперь он постарается ничего не видеть и не слышать, другого не остаётся. Само желание связать себя с другим человеком было ошибкой, он плохо себя знал. Никакого «другого» не существует. Если и доведётся ему в отпущенный остаток дней встретить другого, то это будет его убийца. Простит он его или захочет убить? А все остальные встречные, как и раньше, будут проходить мимо, оставаясь ему совершенно чужими, и его связи с людьми будут продиктованы лишь соображениями пользы и вреда. Интересно, что увидел Юминага, когда собственный сын убивал его? Или он был убит во сне и ему не дали времени ни что-нибудь увидеть, ни о чём-нибудь подумать?

Послышался звук мотора, по каналу шла лодка. Навести переправу и наладить сообщение с подростком Канамото не сумел.

Подросток шёл по набережной канала. В детстве и Канамото, и дедушка Сада с бабушкой Сигэ, и другие обитатели «золотого квартала» были добры к нему, но, если подумать, уже тогда все они были чужими, ни один не понимал, что он в действительности чувствует. Хватит, больше он ни на кого не станет рассчитывать, он будет сражаться и обязательно победит. В конце концов, его выручат деньги. Если что, он даст Сугимото много денег, и она станет его союзником. Завтра же он на пробу подарит ей один слиток. Наверняка у него это получится. Как ни в чём не бывало он протянет ей золото — мол, не выйдет ли из этого браслет или что-то в этом роде? У него почему-то было ощущение, что он движется в воде, что он в реке Оока. Ну и пусть, теперь уж всё равно. Даже если он уже погрузился по горло…

С тех пор как Кёко стала приходить в этот дом, она изо всех сил старалась вести себя как экономка, но иногда вдруг со стыдом замечала, что говорит и поступает как жена-домохозяйка, и в такие мгновения она вдруг застывала, не в силах двинуться или издать хоть слово. Но что значит «вести себя как экономка»? Для Кёко образцом могли служить лишь матушки в приютском общежитии, а к ним она испытывала лишь отвращение и вести себя, как они, не хотела. Они и не думали скрывать, что считают себя благодетельницами по отношению к обездоленным детям, и всегда относились к ним с той долей деспотизма и презрения, которая поддерживала бы в сиротах постоянный комплекс неполноценности. Порой Кёко и в этом доме ощущала дух приюта. И приютские дети, и эти двое братьев были в равном положении в том смысле, что и тех и других бросили родители. В приют и днём и ночью беспардонно вламывались законы поведения в общественном месте, а приватного пространства не было вовсе. Этот дом, наоборот, был наглухо отгорожен от общества и оттого превратился в подобие потайной комнаты. Порой он представлялся Кёко подземным бункером. Даже если сложить её собственный возраст с возрастом двоих других, не хватит лет и для одного старика. За стол садились одни лишь несовершеннолетние, и это была никакая не семья, а летний лагерь. Можно сказать, что все они просто-напросто на каникулах, думала Кёко.

— Есть не будешь? — спросила Кёко, ставя перед подростком только что вымытую и ещё мокрую хрустальную пепельницу.

Подросток вертел в руках пульт телевизора и через каждые несколько секунд перескакивал с канал на канал. Передача про кулинарное искусство, мужчина в поварском колпаке отсекает голову у живой ещё рыбы и отделяет мясо от костей. Неожиданно громко звучит мелодия, сопровождающая рекламу лапши быстрого приготовления, и подросток убавляет громкость, затем снова переключает канал. Реклама тонального крема, женское лицо во весь экран улыбается зрителю. Новости, лицо диктора, информирующего о падении курса акций, торжественно. Ставя перед подростком чашку с чаем, Кёко подумала, что в этот дом окружающая реальность проникает только через телевизионный экран.

— У тебя есть водительские права?

— Нет.

— Получи. За автошколу я заплачу.

— Не надо мне, я не собираюсь ездить. — Кёко покраснела. Ей никак не удавалось разговаривать с надлежащей статусу вежливостью. — Коки-сан сказал, что хотел бы устроить фейерверк, поэтому я купила набор петард, может, сейчас и запустим?

Подросток неловко и торопливо постучал сигаретой о край пепельницы, так что пепел просыпался на омлет, который он почти не тронул. Устраивать в собственном саду фейерверк — это милое семейное развлечение, но отчего-то он думал об этом со стыдом. Поскольку для них семейные традиции и праздники давно уже отошли в прошлое, вновь вытащить на свет что-то прочно забытое могло быть не так уж приятно, и, выбитый из равновесия чувством раздражения и неловкости, подросток неожиданно для себя буркнул:

— Вроде дождь идёт…

Кёко открыла на кухне форточку и, высунув руку наружу и убедившись, что дождя нет, вернулась к столу:

— Нет дождя.

— По телевизору сказали, что вечером пойдёт дождь. — Подросток встал из-за стола и направился в гостиную.

Коки играл в гостиной на фортепьяно. Подросток потихоньку положил ему руку на плечо и шепнул на ухо:

— Фейерверк.

Коки доиграл пассаж и обнял подростка:

— Давай!

Втроём они вышли в сад, подросток раздал всем бенгальские огни и стал поджигать их дешёвенькой зажигалкой за сто иен. Маленькие бело-голубые молнии сверкали всего лишь несколько секунд. Подросток впился взглядом в обугленные остатки бенгальских огней, подмигивающие красными глазками. Сотканные из алых нитей цветы отважно вспыхнули и погасли, вызвав на поверхность образы, лежавшие глубоко на дне памяти. Однако, для того чтобы вспомнить всё хорошенько, праздник этот был чересчур короток. Они зажигали подряд «Цветы мисканта», «Искры», «Дымовые шашки», и хлопья огня с шипением рассыпались вокруг. Лица троих, вместе с огнями фейерверка и дымом, меняли цвет от алого к жёлтому и синему. Коки натянуто хихикал и морщился, подросток, не уворачиваясь от огненных брызг, наклонял поближе к пламени ничего не выражающее лицо.

— Коки, ты бы что выбрал — смотреть на праздник фейерверков или на извержение вулкана?

Сам подросток хотел бы увидеть извержение — не съёмки, а настоящую лаву и город, засыпанный вулканическим пеплом.

Коки насупил брови, немного подумал и ответил:

— Лучше фейерверк, потому что красиво.

— Ой! — Кёко подняла лицо к небу. Ей на веко упала большая капля, и не успела она перевести дыхание, как дождь полил вовсю. — Дождь! — коротко вскрикнула Кёко и посмотрела на подростка.

Он поджёг петарды, рассыпающие череду ракет, и в небо с хлопками взлетели красные, оранжевые, синие и зелёные огоньки. Новые петарды уже не зажигались из-за сырости. Дождь смыл капли пота, катившиеся от корней волос к бровям, чёлка промокла, образовав несколько слипшихся прядей. От непрерывного щёлканья кремень зажигалки нагрелся, и подросток поднял наконец лицо:

— Горячо!

Ни Коки, ни Кёко уже не было. Запустив горящую ракету, он поднял лицо к небу, и по нему забарабанили дождевые капли.

Зайдя в дом и роняя капли воды с волос и рук, подросток выключил электричество.

— Что ты делаешь? — закричала Кёко.

Подросток пошарил по полу лучом карманного фонарика и, поймав ноги Кёко, посветил ей в лицо.

— Запускаю фейерверк! — Он установил петарду над пепельницей на столе. Когда он поджёг её, Коки всплеснул руками:

— Воды! — и повалил на пол торшер. Тени троих наискось захлестнули потолок, точно лассо, и цветная комета со свистом пронеслась, хлопнула огнём об стену и отскочила. Зажжённая петарда металась и тыкалась в потолок, стены, пол, столешницу, роняя по всему дому огненные брызги. Пустая трубка упала к педалям фортепиано. Искры рассыпали тусклый отблеск на чёрную поверхность инструмента и погасли, в темноте раздавался лишь пронзительный смех подростка, закручивающийся спиралью, точно «Мышиный фейерверк». Слабо поблёскивали красные и ярко-зелёные лампочки индикаторов на кондиционере, телевизоре и видео. Кёко обошла комнату, включая повсюду электричество, и залитый белёсым светом Коки медленно отнял правую руку от уха, которое он ею зажимал, и положил на сердце. Взглянув на подростка остекленевшим взглядом, Коки направился на второй этаж.

Под веками у подростка растекалась тьма, подобная той, что была в тайнике подпольной комнаты. Та тьма была абсолютной, она освещала тёмную комнату, подобно лучу света. Подростку близка была тьма подпольного тайника, ведь такая же тьма жила у него в сердце, и, ощутив это, он погладил себя по груди.

Кёко собрала с пола остатки петард, поставила на место упавший торшер и поправила на нём абажур.

— Ты хотел поговорить? Если нет, то я ухожу, — сказала она.

Подросток долгим взглядом посмотрел ей в глаза, а потом спустился по лестнице в подполье, зажёг там свет и, придерживая правой рукой дверь, поднял голову, уставившись на ступени лестницы. Показались ноги Кёко — она спускалась вниз. Икры, колени, бёдра, торс, потом лицо. В лице Кёко читалось напряжение.

Подросток закрыл за ней дверь на ключ, повалил на ковёр и потянулся расстёгивать блузку. Кёко хватала его за руки, пытаясь отстраниться, а когда он зажал ей рот, широко распахнула глаза и силилась кричать, но, словно тонущий в воде, она не могла издать голоса, лишь раскрывала рот и судорожно билась руками и ногами. Пуговица блузки отлетела, стал виден белый бюстгальтер. Кёко вдруг разом обмякла, устремила взгляд на подростка, а потом закрыла глаза. Она больше не сопротивлялась. Глядя на то, как под подбородком и у основания тонкой белой шеи бьются жилки, он освободил её плечи от бретелек бюстгальтера и расстегнул крючки. Скользнув рукой по молнии, он потянул за подол юбки и, оставив Кёко без одежды, мгновенно стащил до лодыжек белые трусики, отделанные по краям таким же кружевом, как и бюстгальтер. Не сводя глаз с абсолютно нагой Кёко, подросток расстегнул ремень и снял брюки. Эрекции не было. «Может ничего не выйти», — подумал подросток, и в это мгновение порыв желания застыл и в животе что-то тяжело перевернулось. Чтобы возбудить себя, он обвил руками тело Кёко и заключил её в объятия, затем зажал в ладонях её лицо и впился в губы. Глубоко проникнув в её рот языком, он одной рукой попробовал раздвинуть ей ноги и притронуться, но влаги не было. Взяв в рот сосок, он стал его целовать, но Кёко не издала ни единого вздоха. Подросток сомкнул зубы, покусывая её грудь, и погрузил в её лоно первую фалангу безымянного пальца, однако дальнейшему проникновению мешало плотно сжатое кольцо мышц. Подросток стал настойчивее действовать зубами и пальцем. Кёко издала стон и выгнула спину. Подросток почувствовал, что его пенис среагировал на движения безымянного пальца, ритмично проникавшего в тело Кёко, и расставил её колени, пытаясь вонзить пенис, однако это ему не удалось. В раздражении он подложил ей под голову свою правую руку и провёл по её губам зажатым в левой руке пенисом, однако рот Кёко оставался плотно сжатым. Подросток вытащил из ящика прикроватной тумбочки коробку презервативов и порвал упаковку.

Он медленно проник в неё, введя вместе с пенисом собственный палец. Чтобы не выскользнуть назад, он начал совершать медленные движения, которые постепенно становились быстрее и активнее. Золотой медальон прыгал у него на груди, спина Кёко елозила по ковру. Он схватил её ноги и притянул, навалившись всей тяжестью тела и прижав её бёдрами. Кёко закусила свой кулак, чтобы не кричать. Нависая сверху, он обхватил её голову, прижался грудью к её груди и начал яростно двигать бёдрами. В этот миг он осознал, что у него под сердцем бьётся сердце другого человека, а под полом существует ещё одно сердце, и оно уже не бьётся. Теперь уже подростку и самому было не понять, то ли он занимается сексом, чтобы забыть о существовании мёртвого тела, то ли именно из-за трупа он занимается сексом здесь, в этой комнате. У него было такое чувство, что из-под пола лежащий вверх лицом труп наблюдает за ним. Казалось, что если бы подросток повернул шею, то увидел бы ЕГО, сидящего на краешке кровати. То, что было раньше лицом, превратилось в красный, похожий на перезрелый помидор ком плоти, и из дыры на нём, из бывшего рта, выливался какой-то бульон, жидкость наподобие морской воды, в которой развелось слишком много планктона. Буль-буль-буль… Насмехается он, что ли? Его окрасившийся в лиловый цвет пенис тоже стоит торчком…

Подросток зажмурил глаза и целиком отдался мигу семяизлияния. Шум дождя, смех, скрип кровати — половодье неслаженных звуков обрушилось на него и вымыло прочь из головы засевшую там тьму. На мгновение по позвоночнику, словно холодный луч, пробежал озноб, но он тут же сменился горячей волной наслаждения, подросток одновременно ощущал и отдачу, и приятие.

Лишь в последний миг они сплелись в отчаянном объятии.

Некоторое время подросток лежал, всей тяжестью распластавшись на Кёко и стараясь дышать с нею в такт, потом обнял её бёдра и прижался щекой к животу пониже пупка. От неё исходил сладковатый аромат. Тем же жестом, каким она ласкала бы котёнка, Кёко погладила подростка по вымокшим от дождя и пота волосам.

Подросток лёг на спину, подложив под голову сцепленные локти. В тишине слышалось, будто что-то бурлит, подросток ещё несколько дней назад обратил внимание на эти звуки. Сначала ему показалось, что это похоже на то, как скворчит жареная рыба или булькает варево в кастрюле. Иногда звуки напоминали шипение исходящего от кипятка пара. Едва ли труп мог выделять жир, который самовозгорелся бы, скорее, это выделялся гнилостный газ от разложения тканей. А может, он сам налил в тайник серной кислоты, только забыл об этом? Звуки слышались не только из подполья, казалось, что весь дом содрогается от ужаса перед сокрытым в тайнике трупом. Завздыхали плиты, из которых сложен дом, штукатурка, обои, разом подняли шум угнездившиеся под кровлей мыши, шныряющие в кухне тараканы, расплодившиеся повсюду пылевые клещи. Наверное, такие звуки издаёт наскочившее на рифы судно — этот дом идёт ко дну! Это из-за НЕГО в днище пробита дыра и дом тонет…

Подросток повернулся на бок, и они лежали обнявшись, Кёко молча гладила его по спине. Только когда он прикасался к коже Кёко, шумная возня в доме затихала и слышалось одно лишь радостное биение их сердец. Между ними образовалась узкая щёлка, и подросток чувствовал грудью касание маленьких твёрдых сосков. Он снова покрепче сжал Кёко в объятиях, так что они тесно прижимались грудь к груди, и, приблизив рот к её уху, прошептал:

— Не пахнет чем-то неприятным?

— Пахнет, — тихо ответила Кёко.

Он не видел, чтобы она принюхивалась или втягивала носом воздух, она не пошевелилась ни единым мускулом. Казалось, что она вдыхает запах всей кожей.

— Кровь, — проронил подросток и умолк.

Кёко заглянула в лицо, которое было так близко, что она почти касалась его щекой. Её охватил ужас: показалось, что вся она залита кровью, исторгнутой из его рта.

— Внизу под нами труп. — Подросток приподнялся и провёл рукой по ковру.

Взгляд Кёко, ожидавшей продолжения, блуждал среди листьев дикого винограда на узоре ковра, её лицо покрылось бледностью, точно мгновенно выросшей плесенью.

— Я убил его. — Подросток посмотрел в лицо Кёко. Глаза у него стали узкими, а уголки рта поднялись, и Кёко подумала, что он приготовился рассмеяться.

— Кого? — Кёко приподнялась и села, некоторое время она была неподвижна.

Подросток снял презерватив и, завернув в бумажную салфетку, бросил в мусорное ведро. Вытащив ещё две-три салфетки, он сложил их в несколько слоёв и обтёр пенис от спермы, после чего поставил коробку с салфетками «Клинекс» перед Кёко.

— Кого убил? — спросила Кёко так тихо, словно под полом кто-то приложил ухо и прислушивался.

Подросток зажал во рту сигарету, прикурил и, уставившись на горящий кончик, произнёс:

— Этого типа.

Кёко попыталась вскочить, но он схватил её за запястья и удержал.

— Я говорю, что убил этого типа, его труп под нами.

Она и несколькими днями раньше уже знала это, а может, знала ещё тогда, когда он попросил приходить в дом в качестве экономки. Теперь, когда он ей признался, она до странности не испытала удивления. Ей страшно было не столько находиться наедине с совершившим убийство подростком, сколько сидеть на трупе.

— Когда? — Ей не удавалось унять дрожь. Казалось, что сквозь неё пропустили слабый электрический ток.

— Который день уже, как ты сюда приходишь?

— Две недели.

— Значит, две недели назад. Поэтому он и протух. Воняет, да? — Затянувшись поглубже, подросток закашлялся. Где-то слышался звук дождевых капель, наверное, в крыше образовалась протечка… Но ведь они в подполье! Подросток стал шарить взглядом по потолку.

— И что теперь делать? — Кёко устремила невидящий взгляд на пустую кровать. Где же он мог убить? И каким образом спрятал тело под полом?

— Уничтожить всё.

Кёко почувствовала, что он не сводит с неё глаз, и её охватил ужас, однако, не желая признавать, что она испытывает перед подростком страх, Кёко открыла рот и заговорила:

— Лучше пойти в полицию, нельзя же весь век с трупом под полом… Ох, что же делать-то?.. Нет, ничего не придумаешь, только признаться… — Ненавидя собственное косноязычие, она умолкла. Смысла в словах не было никакого, но тишина сейчас была бы недопустима, и, набрав воздуха, Кёко выдавливала из себя слова: — Послушай, если ты не пойдёшь в полицию, всё это просто так тебе не сойдёт. Нельзя это так оставить! — Слова соскальзывали с языка, и она сама не понимала, что говорит. — Если ты будешь молчать об этом, тогда случится беда, тогда всё пропало. Ты никогда не сможешь всё начать заново. Признайся. А? Я тоже пойду с тобой в полицию. Прошу тебя, я так тебя прошу! — Слова спотыкались, словно ноги при побеге, но всё равно рвались вперёд и вперёд. Она не убегала, она шла на дно вместе с подростком. Им уже не выплыть… Она почувствовала, что слова тоже опускаются в пучину, и сомкнула уста.

Подросток вдруг почувствовал голод. Но то, что желудок его был пуст, не означало, что он смог бы что-то проглотить, наверняка, если он сейчас поест, его вытошнит. Подросток сунул сигарету в пепельницу и затушил, затем прокашлялся, взглянул на пачку, достал ещё одну сигарету, сунул её в рот, а пачку протянул Кёко, однако она отрицательно покачала головой.

— И ты совсем об этом не думаешь? — Голос Кёко отдавался пустотой, та же пустота была и во взгляде, устремлённом на витрину с коллекцией клинков.

— Не думаю. — Подросток посмотрел на Кёко, глаза его были ясны. Ему казалось, что, признавшись ей, он разом решил все проблемы, и потому он почувствовал освобождение, захотел спать и теперь широко зевал. Ему бы хотелось вдвоём с Кёко залезть в ванну, а потом в комнате на втором этаже слушать шум дождя и под него заснуть. Подросток взял Кёко за руку. Её потная ладонь легла в его пальцах, точно толсто отрезанный кусок мяса. Почему её рука такая горячая? Может, у неё жар? Другую руку подросток приложил ко лбу Кёко.

— Я хочу, чтобы ты мне помогла избавиться от тела.

Кёко покачала головой.

— Придётся закопать его в саду. Тогда его съедят черви и он обратится в прах. Никто не узнает. Я посажу дерево. Какое бы посадить?.. — При этих словах ногти Кёко крепко впились в тыльную сторону его ладони.

— Если ты действительно совсем об этом не думаешь, это ещё страшней, чем убить.

— Донесёшь в полицию?

— Даже если тебя посадят в колонию для малолетних, придётся потерпеть всего два или три года. А потом ты выйдешь. Если расскажешь, что отец был жесток к домашним, могут дать ещё меньше. — Кёко думала о том, что слова тают в тот же миг, как она их произносит, не только потому, что подросток не настроен слушать, но и потому, что на самом деле не эти слова она должна была бы говорить. А что нужно говорить? Что нужно заставить его почувствовать? Она твёрдо знала, что надо, но слов для этого у неё не было. Вот почему она лишь кругами топталась возле слова «грех». К горлу подступила тишина, Кёко почувствовала, что она давит на грудь так сильно, что невозможно вздохнуть, и ей показалось, что стены вокруг сжимаются, а пол встаёт дыбом.

— А что будет с этим домом, если я пойду в колонию? Как же Коки? Как же «Вегас»? — проговорил подросток, словно только что обо всём этом вспомнил.

Кёко была застигнута врасплох, она разом умолкла, опустила голову и крепко сжала переплетённые пальцы. Подросток схватил её за руку и снова попытался повалить, но рука Кёко вдруг взлетела и опустилась на него тяжёлой пощёчиной.

— Я хочу, чтобы сегодня ты осталась на ночь. — Впервые в его голосе послышалась мольба.

— Я буду спать в комнате для прислуги. — «Что же делать?» Ещё немного, и Кёко была бы готова обратиться с молитвой к Господу.

Едва затихли шаги Кёко, как на белом участке мозга отобразилась начисто стёршаяся из памяти сцена убийства. Точно наяву подступило искажённое ужасом лицо, брызжущая кровь. Подросток замахал перед глазами рукой, словно отгоняя назойливую пчелу. Перед ним вырастало нечто, превосходящее страх, природа этого демона была опасней. Его следовало опасаться не только в этой комнате, но повсюду, куда бы отныне подросток ни пошёл, демон мог залечь в тени любого предмета и поджидать на каждом углу. Даже когда он будет просто тихо сидеть, как теперь, в его голове, точно летучая мышь, будет висеть это разлагающееся тело. И зачем только он признался, чего ждал? Жалости? Избавления? Неужели этого он хотел от Кёко? Он только разбудил демона, вот и всё. Подросток встал на ноги и приблизился к витрине с коллекцией. Некоторое время он, не сводя глаз, смотрел на старинные японские мечи, точно мальчишка, который в нерешительности стоит поддеревом, устремив взор вверх: залезть или нет, сумеет или не сумеет? Клинок «Бидзэн Осафунэ Нагамицу». Хранящий молчание соучастник. Он не станет надоедать со своим мнением, но зато и не выслушает. Меч оказался тяжелее, чем запомнилось. В тот миг, когда клинок показался из ножен, по нему скользнул луч, и, обернувшись к демону лицом, подросток занёс меч над головой. Повисла мучительная пауза, и он подумал, что двигаться вперёд придётся, пробиваясь сквозь тишину. Пол под ногами скрипнул, остриё клинка слегка задрожало. Демон словно дразнил его, появляясь и тут же исчезая. Подросток нанёс удар — из-под пола поползли звуки, похожие на бульканье кипящего варева.

Загудел домофон, и Кёко взглянула на экран монитора: показалось лицо коротко стриженного седоватого мужчины. На вопрос, кем является посетитель, через решётку домофона донеслось: «Утида из полицейского управления района Исэдзаки». Кёко нажала кнопку, и ворота открылись. Через некоторое время в передней раздался звонок, и Кёко отперла дверь: на пороге стоял пожилой мужчина в белой сорочке с короткими рукавами, на руке у него висел серый пиджак.

— Кажется, его имя Кадзуки-сан — он дома?

— Пожалуйста, подождите немного. — Кёко поднялась на второй этаж, зашла в комнату и окинула взглядом спящего подростка. Он крест-накрест сложил руки перед грудью и обхватил себя, словно защищаясь, обе ноги были поджаты в коленях.

— Пришёл человек из полиции, — окликнула его Кёко, и подросток моментально сел на кровати, сглатывая слюну и тараща глаза.

— Человека зовут Утида, он из полицейского управления района Исэдзаки.

— Скажи, что я только сейчас встал, пусть подождёт. И ни в коем случае не пускай его в дом!

Подросток не торопясь продел ноги в штанины и сел на кровати. Возбудить дело не должны бы, почему же вдруг явился этот полицейский? Значит, игра началась, и это опережающий удар. Подросток поднялся на ноги. Когда он с лестницы посмотрел в просвет над прихожей, то встретился взглядом с полицейским, который ходил по дому и всё осматривал. «Да что же это!» — Подросток бегом кинулся вниз по лестнице.

— Говорил же, чтобы в дом его не пускала! — заорёт он на Кёко.

— Да нет, я сам вошёл и был уже тут, когда девушка спустилась со второго этажа! — Полицейский растянул ухмылку во всю физиономию, но она сошла ещё прежде, чем он успел до конца доулыбаться.

— Вы позволите навести о вас справки в полицейском управлении Исэдзаки? Прежде всего, вы не имеете права самочинно врываться в дом!

— Это верно, и вы наведите, пожалуйста, справки, но я-то пришёл не по делу. Оказался тут неподалёку, да и зашёл, ведь и мы беспокоимся. Может быть, присядем? — Полицейский похлопал подростка по плечу, открыл дверь в гостиную, вошёл и уселся на диван.

— Но ведь вы же не можете производить в доме обыск? — обратился подросток к полицейскому, испытывая к себе жалость из-за того страха, который на него нагнал этот визит.

— Отличная осведомлённость! А вы живёте здесь с отцом, и всего детей в семье трое, так ведь? Та девушка, которая была вначале, ваша сестра?

— Она экономка.

— Позвольте, я закурю… — Полицейский вынул из кармана сигареты «Хайлайт» и, не дожидаясь ответа, закурил и придвинул к себе пепельницу. — Молодая у вас помощница… Ну, а от вашего отца вестей, похоже, так и не было? И сколько дней уже прошло, две недели? Я вот думаю, уж не случилось ли что с вашим батюшкой, может, какое-нибудь происшествие… Разумеется, это моё сугубо частное мнение.

— Что значит «происшествие»? — Нарочно возбуждая к себе антипатию полицейского, вперившего в него тусклый, холодный взгляд, подросток пытался успокоиться.

— Это просто так говорят: происшествие, а происшествия бывают самые разные. К примеру, возьмём аварию на транспорте. Бывает, что виновные в транспортном происшествии увозят тело жертвы и бросают где-нибудь. Я не говорю, что это случилось с вашим отцом, просто можно предположить и такое…

Кёко принесла и поставила перед ними ячменный чай.

— А сколько вам лет? Вы разве в школу не ходите?

— Это не имеет никакого отношения! — закричал подросток звенящим голосом.

«Почему он так возмущается?» Полицейский, сощурив глаза, наблюдал за подростком. Такая повышенная эмоциональность свойственна всем нынешним детям или этот какой-то особенный? Как бы там ни было, теперешних деток не поймёшь, да и не очень хочется. Пожалуй, они вызывают отвращение: хитрые, жестокие, подлые, ни манер, ни стыда, да ещё и неряхи… Полицейский вспомнил, как месяц назад в раздражении пнул какого-то школьника, который, сидя на корточках, курил в дверях магазина и мешал пройти. Ну а этого надо было попробовать потрясти немного, и полицейский придвинулся к подростку поближе:

— Вы ведь думали, наверное, где сейчас может быть ваш отец? Хотелось бы услышать ваши предположения…

— Ну, я не знаю…

— Нет? Не знаете? Ох, ну ладно, сменим тему! Теперь ученики средней и старшей школы курят, выпивают — это стало обычным делом, верно? В школе Хосэй такого, наверное, нет, а вот как там с проблемой издевательства над сверстниками?

— Не знаю.

— Ну а вы-то курите?

— Я отказываюсь отвечать.

Не поймать его на этот крючок! Подросток решил обойти полицейского.

Полицейский проглотил заготовленную фразу, и его оставшийся незакрытым рот изобразил улыбку. «Отказ от дачи показаний? Похоже, что это не шутка и мальчишка скрывает какой-то проступок. Нанесение телесных повреждений или что-нибудь вроде наркотиков, кражи, изнасилования? Да ясное дело, что ничего такого! Алкоголь или сигареты, самое большее — издевательство над одноклассником». Полицейский пил свой чай, томясь от неприкрытой враждебности подростка. Когда он услышал в полицейском управлении, что Юминага Хидэтомо пропал, то у него сразу появилось предчувствие: уголовное дело! Возбуждать расследование, подозревая убийство, повода не было, и, даже если речь шла о преступлении, вероятность того, что дело поручат ему, была ничтожной. Но всё-таки он хотел взглянуть на обстановку в доме Юминаги. Он-то думал только глянуть — и назад, а тут этот щенок растявкался. «Прежде, бывало, накричишь на школьника да наподдашь ему, и тот в открытую огрызается, а то и в драку лезет, нынешние же запросто могут позвонить адвокату… Во всяком случае, этот мальчишка с причудами!» Полицейский потёр ладонью посуровевшее лицо:

— Отказ от дачи показаний — это сильно, я пас! Но всё равно, я хочу задать всего один вопрос: в день своего исчезновения отец во сколько ушёл из дома?

— Не знаю.

«А вдруг у этого полицейского в кармане пиджака спрятан маленький магнитофон? Надо быть осторожным с ответами!» Подросток обеими руками крепко вцепился в колени.

— Что такое? Он же уходил из дома? Если он не уходил, то дело плохо! Разве не странно, что ты не знаешь? Если отец пропал без вести, то не только полиция, любой задумается: какого числа, во сколько он исчез, когда, стало быть, ушёл из дома, куда отправился?.. Разве не так? Очень важно знать место, где его последний раз видели, и кто видел. Так он в тот день не вернулся? — Полицейский произнёс это с нажимом.

— Меня с утра не было, так что…

«То ли этот полицейский наседает, чтобы поиздеваться, то ли испытывает… Это не настоящий допрос», — говорил себе подросток, стараясь не утратить спокойствия.

— Барышня, вы не подойдёте на минуточку? — крикнул полицейский в сторону кухни.

— Я же сказал! Мы ничего не знаем! — Лицо подростка исказилось от злости.

Коки, с его странными широко расставленными глазами, незаметно появился в дверях гостиной и стоял, уставившись правым глазом на гостя, а левым на подростка, что поразило полицейского, и на его лице впервые отразился испуг.

— Это ваш младший брат?

— Старший. — Подросток коротко и часто задышал. Дым, который полицейский выпускал из носа и рта, заполнил всю комнату, хотелось открыть окно, однако ноги прочно приросли к полу и оторвать их не было никакой возможности, с подростка непрерывно лился пот. Схватив дистанционный пульт от кондиционера, он установил температуру пониже, сделал двадцать градусов по Цельсию.

Полицейский, сидевший с опущенной головой, повернулся к Кёко, которая стояла рядом с Коки.

— Надо бы сказать «хозяин», но пусть будет отец — когда он ушёл из дома, вам известно?

— Я не знаю.

— Не знаете? У вас был выходной?

— Она стала приходить после того, как исчез отец, откуда ей знать? Это что, допрос?

— Допрос ли, вопрос ли — не всё равно? Почему вас это так волнует? Лучше скажите-ка, почему после исчезновения вашего отца вы наняли экономку? Вот это мне хотелось бы знать, объясните! — Полицейский холодно наблюдал за тем, как у подростка трясутся колени.

— А я не признаю ни вопросов, ни чего другого! Разве не подозрительно, что вы самочинно ворвались в чужой дом и всё выпытываете? Давайте-ка отсюда, вон!

— Если полиция этим займётся, будет очень просто задать тебе вопросы по всей форме. Ты ведёшь себя как самый тупой преступник, находящийся под подозрением!

— Бросьте ваши шуточки! Пожалуйста, делайте что хотите, хоть арестуйте меня! Ну-ка, попробуйте!

— Не стоит разговаривать в таком тоне. Ты сам сделал так, чтобы тобой заинтересовались. Теперь уж нам придётся всё проверить, и хорошо, если не обнаружится ничего подозрительного!

Полицейский скривил рот в презрительной усмешке, поднялся и вышел из гостиной. Бросив взгляд на лестницу, он с трудом сдержал желание подняться и осмотреть второй этаж, чтобы позлить мальчишку, но всё-таки медленно вышел в сад.

— Я уже иду! — крикнул он ожидавшему в саду помощнику помоложе.

— На участке ничего подозрительного не обнаружено.

— Если бы что-то было, пришлось бы всё перекопать, — хмыкнул полицейский. — Интересно, в школе Хосэй можно будет навести справки?.. — Он обернулся и посмотрел на дом.

— Говорят, что Юминага — член совета директоров в Хосэй.

— Как это — хозяин патинко в совете директоров?

— Наверно, он пожертвовал деньги на школу. Говорят, что один из корпусов он построил.

— Ну, раз пропал член совета директоров, им нет резона отказаться сотрудничать с нами. Вот тогда и про сынка расспросим.

— Наверное, не мы этим должны заниматься?

— Отдел общественной безопасности всегда еле ворочается…

— На нашем участке это крупное происшествие, скоро начальство не сможет больше его игнорировать.

— Попробовать слить в еженедельные журналы? Мол, не убийство ли, и всё в таком роде…

— Неужели вы действительно подозреваете сына?

— Я уж и не знаю, на что только не способны нынешние детки… Но вряд ли. Хотя вдруг… — За спиной у них послышался звук открывающихся ворот, и полицейские повернули шеи.

В их сторону двигалась девчонка на костылях. Оба одновременно закивали ей и шагнули навстречу. Когда расстояние стало достаточным, девчонка первой заговорила:

— Вы к нам по делу?

— Да, небольшое дело к Кадзуки… Но мы уже закончили. — Оба торопливо вышли из ворот.

— Это, наверное, дочка.

Старший полицейский кивнул и, мысленно выстроив по порядку всех троих отпрысков семьи Юминага, а также молодую экономку, вызвал в памяти их лица.

Михо зашла в гостиную и подозрительно посмотрела на Кёко, потом повернулась к подростку:

— В саду какая-то странная парочка, что за люди?

— Из полиции.

Когда подросток сообщил Михо об исчезновении отца, она не проявила к этому никакого интереса, но кивнула подбородком на Кёко, которая скрылась в кухне:

— А кто эта девочка?

— Экономка уволилась, поэтому я попросил приходить знакомую Ёко.

Подросток сидел, опустив глаза в пепельницу, где дымились сигареты «Хайлайт», но тут вдруг поднял голову:

— Как твоя нога?

— Да так, ничего. А вот ты вроде нездоров. — Под глазами у подростка действительно чернели круги, веки были опухшими. — Я нашла квартиру! — сладким голоском проговорила Михо.

— Ты говорила, что надо пятьсот тысяч, верно?

— У тебя ведь есть?

— Есть.

Опираясь на костыли, Михо направилась в кладовку, попросив Кёко принести в её комнату картона для упаковки.

В дверь постучали, и Михо отозвалась: «Войдите». Она обернулась, посмотрев через плечо. Встретившись взглядом с Кёко, она некоторое время внимательно её изучала. Кёко тоже пристально и серьёзно смотрела на Михо, но затем словно пришла в себя и, опустив голову, молча удалилась. Что это с ней? Если хотела что-то сказать, так говорила бы… Странная какая-то, наверняка девчонка Кадзуки, а ведь ей столько же лет, сколько Михо… Михо собрала из картона коробки и стала их набивать. Пропал без вести… С чего бы ему пропасть, не может такого быть, он наверняка у любовницы. Что ей взять с собой, а что выкинуть? Ну, уж всё школьное точно выкинуть… В тот момент, когда она приняла это решение, ей показалось, что и голову её оторвали и куда-то выкинули… Встав на ноги без костылей, она тут же плюхнулась на кровать. Да его же убили! Кто убил? Михо уставилась в стену. Приклеенный к стене плакат постепенно выцветал и скоро должен был превратиться в чёрно-белый. Некоторое время посидев так, Михо снова принялась разбирать вещи. Ясно же, кто убил. Вот дурак, убивать-то зачем было… У Михо в глазах блеснули слёзы. Но только уж она к этому непричастна, нет, она ни при чём… Нужных вещей оказалось на удивление мало, всё поместилось в три коробки. Лучше всего, если ей доставят их прямо на квартиру…

Хотя она сказала: «Пятьсот тысяч», поджидавший в коридоре подросток передал ей конверт, в котором был миллион иен.

— Спасибо. — Она сунула конверт в сумку, нацепила сандалии, взяла свои костыли, и всё время, пока она не взялась за ручку входной двери, Михо мысленно обращалась к стоящему за спиной и провожающему её взглядом подростку: «Что бы ни случилось, я на твоей стороне, Кадзу-кун, ни за что не сдавайся! Оттого, что не стало его, никому не хуже, а вот если не станет тебя, Кадзу-кун, плохо будет и мне, и Коки».

В тот миг, когда дверь за ней захлопнулась, Михо сразила мысль, что больше она никогда не сможет прийти в этот дом, и она растерянно уставилась на единственный пучок оранжевых лучей заката, который пробился сквозь просвет между облаками.

В такси по дороге к дому Маи подросток представлял себе всё, что произойдёт с момента, как он войдёт, и до того, как покинет её квартиру. И действительно, до самой последней минуты в постели всё шло почти без отклонений и походило на воспроизведение видеозаписи. Но то, что реальность копировала воображение, вовсе не делало её пошлой или скучной. В сексе есть наслаждение от путешествия в неведомый мир, и оно сопровождается открытиями и тревогами, но есть и наслаждение оттого, что всё происходит как представлялось в воображении. Если хочешь всякий раз возбуждать себя по-разному, придётся спать со множеством женщин и ты не сумеешь испытать радость от обладания телом одной-единственной. Тяга ко многим женщинам бывает от недостатка воображения, и пресыщение в любви к одной означает лишь, что воображение иссякло. «Тело Маи — потроха из золота, искусственно усиливающий чувственность гусиный паштет, фуа-гра, и этот деликатес дозволено попробовать лишь тем, у кого есть деньги», — думал подросток, протягивая руку к прикроватному столику, чтобы взять сигарету.

— Я хотела бы получить отступные, и вместе с суммой, оформляющей наши отношения с тобой, Кадзуки-сан, я думаю, это будет пятьдесят миллионов. Как считаешь? Мне кажется, что это недорого. Когда придёшь в следующий раз, ты можешь принести банковскую книжку с пятьюдесятью миллионами? — Говоря всё это ученику средней школы, Маи чувствовала себя как идиотка, но других карт у неё на руках не было.

— Откуда у меня могут быть такие деньги?

— Но ты же его убил. Если не убивал, то как ты мог положить на мой счёт миллион? Это подозрительно. Почему ты свободно тратишь отцовские деньги? Ты знаешь, что папы больше нет, вот и украл его деньги и меня украл. Если бы ты считал, что он жив, то побоялся бы это сделать. Ну, рассказывай, ты убил? — Маи отодвинулась от подростка и откинула за спину свои длинные распущенные волосы.

Подростка не могла не разочаровать наивная расчётливость Маи, которая так не шла к её мягкой плоти и разрушала образ безрассудной страсти. Этой женщине думать ни к чему, пусть торжествует её тело. Поглядывая на белую обнажённую фигуру Маи, тянувшей из стакана «хайбол», подросток испытывал искушение избить её до синяков, однако делать это он не решился, опасаясь, что не сумеет вовремя остановиться. Он сжимал и разжимал кулак правой руки, представляя, как она завыла бы, вздумай он её проучить.

— Семейный бюджет на мне. Уж миллион-то можно набрать из того, что остаётся, это же ясно. Я наследник! Пока нет отца, я отвечаю за всех, и за тебя тоже.

— Но ты же убил его? Скажи мне, я никому тебя не выдам.

— Да почему я должен был его убивать? Я что, похож на убийцу? — Подросток, усмехаясь, натягивал брюки. Его заподозрили только два человека — Канамото и эта женщина.

— Переночуй у меня, потом и пойдёшь, чем плохо? — В тоне Маи кокетство странным образом мешалось с угрозой. Она вдруг обратила внимание на то, что на ней ничего не надето, и, достав из ящика комода мужскую рубашку, сунула руки в рукава и застегнула на две пуговицы.

— Отец же не оставался на ночь.

Может, она думала его припугнуть отцовской рубашкой? Ну нет, его это ничуть не задело.

— Кадзу-кун ведь не надеется, что папа когда-нибудь вернётся? — Маи села на кровать, в глазах у неё блестели слёзы. Эта женщина, кажется, и сама не понимает, то ли она вошла в роль, то ли на неё действительно нахлынула тоска.

— А почему ты подумала, что я его убил?

Маи сдвинула брови и хихикнула, скорчив плаксивую гримасу, точно ребёнок, когда его уличили в шалости, которой он стыдится и в которой раскаивается.

— Прости, что на тебя подумала, но ведь теперь всё время слышишь, что подростки «выходят из терпения». Вот я и подумала, что Кадзу-кун тоже мог не стерпеть…

Подросток громко расхохотался. Абсолютно верный ответ! Но кто идёт в обход коротким путём, выбывает из игры.

— Да. Я убил.

— Что, правда? Ты, наверное, врёшь! Нет, правда? Действительно убил? — Маи пришла в ужас и отползла на середину своей широченной кровати королевских габаритов.

— Ясное дело, что враньё. — Подросток закатился безудержным хохотом.

Маи, с побелевшим лицом, на котором застыла тревога и подозрительность, лихорадочно принялась прикидывать: если он говорит правду, то выходит, она спала с убийцей, с ума можно сойти… Во всяком случае, лучше всего было бы вытащить из него отступные да и распрощаться с этим мальчишкой. С той поры, как пропал Хидэтомо, Маи только и делала, что думала о деньгах, она не думала о них лишь во сне: деньги, деньги, деньги… Ей бы только получить достаточную сумму, чтобы покончить с этим и больше о деньгах не думать, иначе можно помешаться: деньги, деньги, деньги…

— Если я не получу сразу приличную сумму, то жить будет очень трудно. Даже если каждый месяц мне будут платить, я же не могу вечно сидеть в этой комнате и ждать твоего папу. Имея пятьдесят миллионов, я хоть бар бы держала, что ли, как-то бы выкрутилась, наверное. И ты, Кадзу-кун, мог бы приходить, когда захочется. Я тебя очень прошу, пожалуйста, достань пятьдесят миллионов!

Подросток сбросил руку Маи, которая уже тащила его в кровать, быстро натянул одежду и поднялся на ноги.

— Всё-таки уходишь? А что будет с деньгами? Ответь прямо! Ну что ты, подожди… Если не дашь денег, я повсюду, и в полиции, и в «Вегасе», подниму шум, что ты его убил. Ты этого хочешь?

Подросток пропустил мимо ушей угрозы Маи и вышел из комнаты. Сколько бы шума ни подняла эта женщина, её никто не станет принимать всерьёз. Достаточно будет сказать, что она хочет получить отступные и запугивает его, все наверняка сочтут это убедительным. Взрослые могут выдвигать лишь такие предположения, которые согласуются с засевшими в их головах расхожими истинами, а также соображениями выгоды. Им кажется, что и другие люди в своих поступках руководствуются лишь этим, они просто убеждены, что так и есть. Но всё же, если взрослые и не заподозрят его в убийстве, они могут поверить в его связь с Маи и в то, что он перевёл ей на счёт миллион. Подросток представил себе лица сотрудников «Вегаса», и это заставило его вспомнить лицо приходившего к ним домой полицейского. Уж он-то наверняка прицепится с вопросами, откуда взялся миллион иен и почему подросток уплатил его Маи. Эта женщина опасна — стоило подростку так подумать, и он заметил, что со спины на него надвигаются огни автомобиля, он поскорее прижался к стене. Если бы он не посторонился, его бы насмерть сбил микроавтобус. В задние фары полетели камни страха и ненависти, они срикошетили прямиком в Маи. Подросток двинулся дальше, и тут, словно сбились его мозговые импульсы, он почувствовал, что его окутала тьма, что он в туннеле. Он сможет выбраться, если будет идти на тускло маячащий вдалеке огонёк! А эту женщину надо убить, и если он уничтожит все улики, то кто тогда сможет его заподозрить… Мужчина исчез, его любовница убита — кто станет подозревать сына? Ячейки нашего общества прочно связаны посредством расхожих идей и корыстных отношений, а всё, что имеет другую мотивацию, находится вне этой сети. На самом-то деле, именно дети особенно чувствительны к расхожим истинам и соображениям корысти, только взрослые этого не замечают. Уж следовало бы заметить, ведь так много стало преступлений, совершаемых малолетними, однако средства массовой информации и все, кто занимается проблемами правонарушений, не осознают этого. На это обращают внимание лишь такие женщины, как Маи, у которой мысль бежит кратчайшим путём. Прочим же взрослым нравится всякий раз объявлять: «Исключительный случай!» Их удивляет, что люди вступают в конфликты, не связанные с расхожими идеями или корыстью. Если совершаются преступления, не подпадающие под эти две рубрики, психологи-криминалисты тут же присваивают им имя «преступлений ради забавы» или «убийств для собственного удовольствия» и предполагают психические отклонения. Им невдомёк, что расхожие идеи оскудевают, а понятия о собственной выгоде усложняются и запутываются. Дети убивают кошек не ради удовольствия, детей и кошек связывают корыстью такие извилистые тропки, о которых взрослым ни за что не додуматься, ведь им привычно считать кошек просто милыми домашними животными. Подросток, который представлял себя идущим в туннеле, всякий раз, когда слышал шум приближающегося автомобиля, пытался уклониться, вжимаясь спиной в стену. Если тело Маи обнаружат, конечно же, начнётся расследование и его тоже, наверно, будут расспрашивать. Может быть, даже дело поручат тому самому полицейскому, следует иметь это в виду. Наверное, его станут спрашивать о том, как в офисе «Вегаса» она пригласила его в кафе, они вместе вышли, а через час он вернулся назад, но если сказать, что с тех пор он ни разу её не видел, то выкрутиться можно. Проблемы будут, если эта женщина кому-нибудь расскажет, что занималась с ним сексом, но она вряд ли кому-то в этом признавалась, она создаёт впечатление человека, которому не с кем откровенничать или советоваться. Даже если она проболталась, неважно. Ведь он же несовершеннолетний, ему всего четырнадцать. Никто не поверит, что он спал с любовницей отца, которой двадцать восемь. Надо только ни в чём не признаваться, и, пока не будет никаких прямых улик, связанных с убийством, он в безопасности. Подросток почувствовал себя гораздо бодрее, словно развязал чересчур крепко затянутые обувные шнурки, он оглянулся назад, на улицу, по которой всё это время шёл. Да это никакой не туннель! Улица широкая, вовсе ни к чему было уворачиваться от машин. Он убьёт её завтра или послезавтра, сперва надо подготовиться. А перед тем как убить, хотелось бы ещё разок с ней переспать. Позвонить и сказать в домофон: «Это Кадзуки, пришёл поговорить насчёт денег», — а уж после… Подросток довольно ухмыльнулся. Никто не знает, о чём он сейчас думает и что собирается совершить. Ни один человек не сможет удержать его от того, что он намерен сделать. Он свободен. Подросток он изо всех сил бросился бежать, словно ему необходимо было прорваться сквозь кишащий страхами тёмный туннель.

Переглядываясь с мечом, подросток справился со скачками настроения и метаниями, надо ли ему убивать Маи. Своей силой и красотой меч проливает свет в бездонное «ничто» — удел бренного человеческого тела, меч очищает его и возвращает к небытию. Если будет такая возможность, хотелось бы убить Маи мечом. Подросток представил себе, как клинок пронзает мягкий белый живот Маи и как подрагивает её плоть. Если он даст ей пятьдесят миллионов, которые она просит, то этим не только подпишется в совершении преступления. Пока кто-то из них двоих не умрёт, эта женщина будет его запугивать и, может быть, даже отнимет «Вегас». Если её не убить, то из того «ничто», которое она собой представляет, может материализоваться дьявол. Подросток вдруг заметил, что женская плоть растопилась у него в голове и плавает там в виде взвеси. Если так пойдёт дальше, у него повредятся сами клетки головного мозга. Но убийство мечом означает необходимость избавляться от тела, разрезав его на куски. В какой-то книге он читал, что если сварить человеческое мясо, то будет не бульон, а один сплошной жир, но если снять жир, а мясо поджарить или потушить, то получается очень вкусно, даже знаменитой мраморной говядине далеко до этого. Подросток убрал меч в ножны и вернул в витрину, вместо этого взяв оттуда кинжал и сунув его в рюкзак. Он ещё раз проверил, положил ли туда же электрический шнур от игровой приставки на случай, если придётся душить, а потом застегнул молнию. Что-то заставило его оглянуться — за спиной стояла Кёко.

— Ты как вошла, здесь же было заперто на ключ?

Залитая светом торшера, Кёко словно не слышала криков подростка или слышала, но не обращала внимания — она, точно призрак, шатаясь кружила по подполью.

— Как ты сюда вошла, я тебя спрашиваю?!

Некоторое время Кёко молча расхаживала, а потом опустилась на ковёр и обернулась к подростку:

— Нужно поговорить. — На лице её была смесь страха и жалости.

— Как ты вошла? — спросил он, не разжимая губ, и Кёко раскрыла ладонь, роняя ключ. Этой же рукой она махнула на стены. Как он мог не заметить? Вдоль стен стояли горшки с палмериями, от которых исходил удушающий аромат.

— Запах, и он будет чувствоваться всё сильнее.

Подросток приблизил нос к ковру. Запах тлена не стал сильнее, вовсе нельзя было сказать, что пахнет нестерпимо. Пригласи любого в эту комнату, и он, если ничего не знает, просто подумает, что чем-то воняет, вот и всё.

— Может, облить бензином и сжечь? — Подросток смотрел на Кёко, словно моля о помощи.

— Тебе надо явиться с повинной.

Когда она услышала от него признание в убийстве отца, Кёко поняла, что привязало её к нему — это была миссия заставить его сознаться, небесный промысел.

Когда ей было тринадцать, несколько мальчишек в приютском чулане заставили её сосать им пенисы, а потом изнасиловали. Сейчас она заметила, что у подростка, который пытается убежать от реальности, мучая других, совершенно такой же взгляд, как у тех приютских. Его сближала с ними надежда, раня других, спасти себя. Если бы, выйдя из приюта, Кёко встретила на улице кого-то из тех мальчишек и он её окликнул бы, она, может, даже согласилась бы встречаться. Нельзя отрицать и жажду мести, но ей также хотелось бы завязать отношения заново, чтобы отменить сам факт изнасилования, это желание исправить память было очень сильно, и дело было именно в нём. Неосознанно Кёко всё это время ждала того дня, когда подросток пригнёт ей голову и заставит сосать пенис. В тот момент, когда он засунет ей в рот пенис, воспоминания из приютского чулана разорвутся, как зарытая в земле мина. Вместе со спермой брызнет прочь и память, ведь ей достаточно лишь научиться воспринимать это просто как одно из телесных выделений, тогда она сможет жить со своей раной. В глубине её существа сжалась в комок гордость тринадцатилетней, и она хотела, чтобы за преступление тех мальчишек заплатил подросток. Его наивность в том, что касалось секса, разочаровала её, она хотела уже расстаться с ним, но тут рвануло — мина была совсем в другом месте, но искры долетели и до неё, становилось горячо. Совершивший то, чего делать нельзя, должен нести наказание. Если отмахнуться от этого, всю жизнь проживёшь с пенисами во рту. «Соулхакеры», охотники за душами? Да, эти подростки — хакеры, которые обращаются в дьяволов и сокрушают всё вокруг себя, но их играм пора уже положить конец.

— Почему я должен сознаваться? — Подросток обрывал лепестки палмерий.

— Потому что ты совершил то, чего делать нельзя.

— Убивать людей нельзя?

— А ты так не считаешь?

На губах обоих одновременно показалась улыбка, уверенная у подростка и слабая у Кёко.

— С точки зрения закона и общественного мнения, это, может быть, и дурно, но для меня лично нет.

— Ты будешь так говорить, даже если убьют тебя?

— Если кто-нибудь приблизится ко мне, чтобы убить, я убью его первым. Но если меня ещё раньше поразят в сердце, то уже не важно, что произойдёт потом. Признают ли убийцу виновным или нет, мне всё равно, я не буду желать для него наказания. — Подросток почувствовал, что силы к нему возвращаются. Нельзя сказать, что он не понимал, почему нельзя убивать людей.

Но в тот самый момент, когда они разговаривали, по всему миру совершалось огромное количество убийств, и никто не мог этого остановить, да и не пытался. Потребность убивать создана чьей-то огромной невидимой рукой, и кто попадает в эту ловушку, тот не сможет выбраться, какой бы сильной волей он ни обладал. Если действительно убивать людей считается запретным, то почему разрешается изображать это в фильмах и в комиксах, вон сколько в них впечатляющих, мастерски сделанных сцен кровопролития? Действительность даёт пищу вымыслу, а вымысел воплощается в действительность.

— Если я совершил преступление, то пускай меня накажут. Но прежде им надо ещё поймать меня. Если меня арестуют, я сдамся. Потому что проиграл. Но зачем протягивать руки, чтобы на них надели наручники, пока я ещё не проиграл? Ведь сдаётся тот, кто думает, что ему уже не убежать, верно? А я-то уверен, что одержу победу в этой игре. — Подросток поднялся и начал переставлять горшки с палмериями, чтобы они окружили ковёр со всех сторон. На стенах и потолке колебались огромные тени.

Кёко почудилось, что это тени приводят подростка в движение, а не наоборот. Она расстегнула молнию рюкзака, достала кинжал и шнур и положила к ногам подростка, который стоял, подобно могильному памятнику, посреди им самим сооружённой клумбы. Подполье превратилось в кладбище, а кинжал и шнур выглядели как приношения усопшему.

— Собираешься кого-то убить?

— Ещё разок, и на этом всё. — Подросток словно утешал её.

Кёко была поражена: ей до этого совершенно не приходило в голову, что он может убить её.

— Меня? — Она положила руку на сердце.

Подросток покачал головой и улыбнулся. Точно лопнула натянутая струна — Кёко почувствовала себя совершенно обессиленной, ей хотелось бы закричать или заплакать, но бессилие сковало даже звуки, и внутри у неё настала абсолютная тишина. Когда Кёко ещё жила в приюте, она часто прикладывала к уху свою руку и слушала биение пульса. Напрягая слух, можно было представить себе, что слушаешь журчание речки вдалеке, а когда на сердце не лежали заботы, можно было просто слушать, как течёт по жилам кровь. Если же сердце волновалось и ток крови был не слышен, она посильнее зажимала ладонями уши, и слышался шум ветра, гул в глубинах земли.

— Лучше бы тебе сознаться… — произнесла Кёко как можно тише, чтобы не вызвать ни малейшего возмущения.

Она вспомнила, как, идя к начальнице приюта, чтобы рассказать, что её изнасиловали, она чувствовала себя преступницей, идущей на добровольное признание. В душе она поклялась себе, что никому об этом не скажет, но у неё прекратились месячные, и потому пришлось открыться. Начальница приюта была горячо верующей католичкой, за глаза её звали «монашка», она выслушала Кёко, не проронив ни слова. Глаза её были словно залеплены мозаичной смальтой, отчего Кёко ощущала тревогу и отчуждение. Когда она закончила свой рассказ, то поняла, что начальница приюта не услышала ничего, кроме того факта, что у Кёко задержка цикла на две недели. Начальница сказала ей только одно: «Возвращайся к себе в комнату». Через три дня, в сопровождении инспектора и воспитательницы из общежития, её отправили в больницу. Совершившие преступление подростки не понесли никакого наказания, а она, за которой не было вины, разложена была на операционном столе с раздвинутыми ногами и наказана тем, что из неё выскребли ребёнка, на том инцидент и закончился. Кёко покарали за её признание, именно его сочли бесстыдным проступком приютской девчонки, не знающей своего места.

— Что бы ты сделал, если бы меня изнасиловали?

— Прибил бы того типа и даже убил, если бы ты захотела.

— Потому что не смог бы простить?

— Неужели можно такое прощать?

Но почему же она тогда настаивала, что родит? Два дня она кричала и плакала, отказываясь делать аборт. Мужчина-инспектор силой приволок её в больничную палату, там на неё надели рубаху, уложили на каталку, но она улучила момент и всё-таки сбежала, после чего поднялся шум, и в следующий раз её уже насильно держали медсёстры. Конечно, она боялась операции, но это было лишь одной из причин, её гордость противилась всей этой процедуре. Когда она проснулась после наркоза с головокружением и лежала уставившись в потолок, всё тот же инспектор оставил возле её подушки Библию и посоветовал читать «Книгу Иова». Три дня, что она провела в больнице, она снова и снова читала об Иове, но к ней не пролился ни один луч милости Божьей, тьма Иова и муки Иова для неё были слишком реальны, и она поняла, что ей не остаётся ничего другого, как скитаться по бесплодной пустыне, спать на голой земле. Прижимая обе руки к низу живота, в котором не утихала боль, она без конца, словно проклятье, повторяла строки из «Книги Иова»: «Зачем не умер я при исходе из чрева и не сгинул, исходя из недр?»

— Ты не простишь потому, что считаешь насилие злом, правда? Поэтому хочешь наказать виновного в изнасиловании. Ну, а если бы меня убили?

— Нет, не в наказании дело. Месть! Я не прощу, если кто-то взял то, что принадлежит мне.

— А если я не прощу тебя?

— Почему? — Поражённый неожиданным ударом, подросток растерянно посмотрел на Кёко.

Она не простит. Не простит подростка А, подростка Б и не простит Кадзуки, пора уже их остановить. Преступления несовершеннолетних тянутся нескончаемой чередой, и люди, как в кошмарном сне, чувствуют себя запертыми в клетке. После того как Кёко сделали аборт и до её выхода из приюта, два года она жила, затаив дыхание, во тьме беззакония, а по углам копошились, точно пауки или летучие мыши, те самые мальчишки. Прошёл год после того, как она вышла из приюта, и тьма стала понемногу рассеиваться, стала больше похожа на дневную тень, а сейчас она, пожалуй, как вечерние сумерки, к которым примешивается немного мутного света. Подросток же идёт в обратном направлении, от сумерек к смертельной темноте, куда не проскользнёт ни единый лучик.

— Я прошу, выслушай меня… Не начинай злиться на середине разговора, ладно? Сначала надо сознаться. Ну, а потом… — Кёко вздохнула поглубже и посмотрела подростку в лицо: — Я выйду замуж за Коки.

От полной неожиданности подросток, точно повредившись умом, открыл рот и уже не закрывал его, ожидая продолжения.

— Коки-сан уже достиг восемнадцати лет, а мне семнадцать, поэтому всё по закону, с этим проблем не будет. Если ты сознаёшься, то проведёшь в колонии самое большее четыре года. Всё это время директором компании будет Коки, но, поскольку он не может заниматься делами, работать в «Вегасе» буду я, а Канамото поможет. Тогда наверняка и Хаяси-сан, и Сугимото-сан станут на нашу сторону. А после того как ты выйдешь, настанет твоя очередь принять дела.

«Убивать-то надо было не Маи, а эту… — Подросток опустил глаза на лежащий у его ног кинжал. — Для того, значит, и прилепилась, чтобы отомстить за самоубийство отца…»

— А ведь это неправда, что Ясуда покончил с собой из-за него, ну, который лежит тут под нами… Это всё выдумки! Уж не думал, что ты такая подлая! И что Канамото поможет — враньё. — Лицо подростка исказила судорога.

— Я сегодня днём виделась с господином Канамото. Канамото-сан пообещал, что обязательно поможет, это правда.

— Так вы сговорились вдвоём всё у меня оттяпать! — В голове у подростка змеёй извивался электрический шнур.

— Значит, не веришь. Понятно, ты никому не веришь. Канамото-сан тоже это сказал. Сказал, что ты не умеешь доверять людям.

— При чём здесь Канамото! Ведь он же якудза. Уж он-то точно убивал!

— А я верю ему. Таких взрослых, как он, больше нет.

— Предатели… Вы оба меня предали. Ну ладно, только попробуйте! Я вам покажу, что будет!

Глаза у подростка сверкали злобой, и вид его мог напугать кого угодно, но Кёко казалось, что он утопающий, который изо всех сил барахтается и борется с волной. К своему удивлению, она не ощутила страха, даже когда заметила, что пальцы его шевельнулись в порыве схватить шнур. «Может, я хочу, чтоб он меня убил?» — подумала она. Почему она не смогла умереть тогда, когда в том самом чулане, убедившись предварительно в прочности верёвки, сделала петлю и привязала её к балке, собираясь повеситься? Больше часа она сидела и смотрела вверх, на петлю, пока сквозь щёлку в стене не пробился луч вечернего солнца. Почему она решила тогда, что хочет жить, и почему хочет этого сейчас — если, конечно, у неё и правда достаточно терпения и жажды жизни? Для чего ей жить? Во всяком случае, ей казалось, что если подросток сознаётся и пойдёт в колонию, то по крайней мере в течение нескольких лет, когда день за днём будет наполнен заботами, она сумеет продержаться. Обнаружив, что в её плане кроются корыстные помыслы, Кёко почувствовала, что уже готова сдаться, будь что будет… Возможно, подросток намерен просто влить ещё одну порцию отравы в тот адский состав, который она в себе носит.

— Ведь я тебе верила, потому всё и рассказала. — Открытый взгляд Кёко, в котором не было ни капли страха, остановил руку подростка, тянущуюся к шнуру.

«Попробуй только сбежать! Накину тебе сзади шнур на шею и удавлю, кричи тогда! Ну, шевелись же!» — думал подросток, озираясь по сторонам. Это правда, он действительно ни разу никому из людей не смог довериться. Может, в детстве он и верил Ясуде, Канамото, старику и старухе из «Золотого терема», но так было, пока ему не исполнилось лет семь или восемь. А что теперь сделать, чтобы он смог доверять людям? Ведь он даже не представляет себе, что это за чувство такое — доверие, ему этого не понять. Верить человеку, убить человека… Ему показалось, что это похожие вещи. Двое тесно связаны друг с другом, и, как только связь становится слишком крепка, она может порваться или её перерезают. Но почему человек до такой степени нуждается в другом?

— Поверь мне! Я думаю, что, если нет веры, жить невозможно. Если не религия, то пусть это будет просто кто-нибудь. Пусть даже кто-то один.

— Кёко, а ты во что веришь?

— Я верю в себя. Однажды попробовала, поверила ещё одному человеку, который есть во мне самой…

Кёко злилась на него, её терпение уже готово было лопнуть, но вскоре для гнева образовалась лазейка, он улетучился, и осталось лишь безграничное отчаяние. До чего же беспомощны слова… Объяснить, почему нельзя убивать, это всё равно что пытаться рассказать ребёнку, что такое «ничто». Слово «вера» похоже на мираж. Мираж доступен взору, но потрогать висящие в воздухе здания и сады нельзя, и, как бы ни сильна была жажда, нельзя напиться воды в этом оазисе. Тогда, в чулане, подняв глаза, смотрели на петлю сразу две Кёко: одна страстно желала умереть, а другая, жалкая, не могла на это решиться. И она выбрала эту вторую, цепляющуюся за скудное существование, за скитание по бесплодной пустыне. Она отвязала верёвку и вышла из чулана.

— Вот почему я не убила себя. И другого человека не убью.

— Я-то тут при чём?..

— Почему ты мне рассказал, что убил своего отца?

— Наверно, потому что доверял.

— Тогда доверься ещё больше. Я тебе верю. Прими это. Прошу тебя, сознайся.

Подросток чувствовал даже и не гнев, ему всё это безмерно надоело, и он зевнул — вот ведь упрямая сумасбродная баба! Как будто они стоят на крыше небоскрёба, и она умоляет его: «Ну, давай же, прыгни вниз, прошу тебя!» Эта тоже идиотка, только в другом роде, чем Маи. С Маи он решил разобраться в другой день, а что делать с этой, которая сейчас стоит перед ним? Подросток никак не мог ни на что решиться.

— Ты не веришь… — Кёко поднялась, рука подростка вновь потянулась к шнуру, но застыла в воздухе, только пальцы продолжали шевелиться. — Что бы ни случилось, полиции я ничего не скажу. Я никому не скажу. Обещаю. Ну, я пошла. — Кёко и сама не понимала, сумела ли она выговорить это вслух.

— Ты больше не придёшь?

Ещё прежде, чем он услышал ответ, в голове словно закупорился какой-то сосуд, клетки мозга умерли, и теперь он сам не понимал, что говорит. Почему он здесь и что здесь делает… даже этого он не понимал.

— Мы больше не увидимся, наверное, это ни к чему.

Голос Кёко доносился, но, почему они больше не встретятся, он никак не мог понять. Он отлично знал смысл слов, с которыми хотел бы к ней обратиться, но сами слова не вспоминались, и это выводило его из себя, он лишь крутил головой, как маленький ребёнок: нет, нет, нет. Он попытался вспомнить слова: ну, это… ты же понимаешь… что я хотел сказать-то… вот… Чем больше он раздражался, тем дальше убегали слова. Почему она не понимает его без слов? Что она ответила после того, как он спросил её: «Ты больше не придёшь?» Не вспомнить… До сих пор он думал, что это невозможно, но у него действительно плохо с головой…

— Вот… Уже…

Все его нервные окончания теперь работали на приём слухового сигнала, поскольку барабанные перепонки действительно колебались под действием голоса Кёко. Но что она говорит? Рухнув на колени, подросток схватил руку Кёко и прижал к груди.

— Подожди… Ещё немного…

Он сумел произнести это. Ему бы ещё немного времени, он наверняка сумеет разобрать, что он говорит и что говорит Кёко, но сейчас не понять… Кёко потянула руку назад. Хотя он совсем слабо держал её, казалось, что ей что-то мешает отнять руку. Она хочет сказать ему что-то — губы беззвучно шевелятся, на него устремлён её ободряющий взгляд. В закупоренном сосуде образовался обходной кровоток, и постепенно сознание его прояснилось. Точно, она сказала тогда, что больше они не увидятся. Какая тоска, невыносимо! Он потеряет всё, если потеряет Кёко… Его руки и ноги мелко-мелко затряслись, зубы начали стучать. Волна дрожи накрыла всё тело, и его заколотило ещё сильнее: коленки громко ударялись об пол, было мучительно, но, как он ни пытался успокоиться, ничего не получалось. Когда Кёко закричала от боли, которую он причинил ей, вцепившись в руку, он выпустил её ладонь, расшвырял ногами цветочные горшки, завернул ковёр, отодрал клейкую ленту вдоль щелей и распахнул крышку тайника.

Мощный приступ тошноты волной поднялся из глубины её существа, Кёко закричала, и её вырвало. Прикрывая тыльной стороной ладони мутнеющие глаза, она другой рукой зажала нос и приподняла лицо: подросток заглядывал внутрь тайника, словно пытаясь втянуть в себя весь идущий оттуда смрад. Словно при удушье, он судорожно вздыхал, а потом, как и она сама, скорчился в приступе рвоты, фонтаном извергая содержимое кишок прямо в тайник. Он склонился над люком, протягивая туда руку и пытаясь вытащить труп.

— Не надо! — Каждый раз, когда Кёко открывала рот, пытаясь крикнуть, подступала тошнота и голос не слушался. Кёко тяжело закашлялась. Сдирая с себя футболку, она отёрла слизь, слёзы, пот и, заткнув этой скомканной тряпицей рот и нос, приблизилась.

Лицо обернувшегося к ней подростка было залито потом, глаза вылезали из орбит. Кёко успела броситься к нему, когда он уже сунул правую ногу в люк, чтобы спрыгнуть. Она подхватила его под мышки, вытянула назад и, отворачивая лицо, захлопнула крышку тайника.

Хотя она снова расстелила ковёр и поставила туда, где был люк, горшки с цветами, подавить наполнивший комнату запах не удалось. Из уст подростка прорывались стоны, в которых слышалось не то негодование, не то отчаяние, он стенал всё громче и громче:

— A-а, я верю, а-а, верю…

Кёко достала из ящика в шкафу наволочку и вытерла слюну и остатки рвоты вокруг его рта, потом счистила с рук и ног приставшие клейкие частицы мёртвой плоти. Подросток тянулся к ней подбородком и продолжал перехваченным спазмой голосом беззвучно взывать о чём-то. Кёко зажала в ладонях его лицо, и подбородок подростка чуть заметно дёрнулся, а из глаз полились слёзы.

Кёко пошла вместе с ним в ванну, вымыла его с ног до головы, надела чистое бельё и пижаму и уложила на кровать. Потом она стала отмываться сама и чистила зубы, пока из дёсен не потекла кровь, снова и снова намазывая зубную пасту.

Подросток лежал на боку. Глаза его были открыты, но они ничего не видели. В глаза ему падал луч лунного света. Кёко стоя склонилась над подростком и обняла его, касаясь губами губ. Протянув длинную и тонкую белую руку, она погладила ладонью щёку и волосы. Потом опустила ему веки, разделась и легла рядом. Перед тем как он явится с повинной, он хотел бы совершить путешествие. Куда? В зоопарк. Кровать медленно покачивалась, как бросившая якорь в спокойной воде лодка.

Когда они вышли из дома, было ясное тихое летнее утро, но с каждой минутой августовское солнце набирало силу и всё беспощадней высвечивало бледность кожи подростка и остроту скул, с которых сползло всё мясо. Дурным цветом лица и худобой он напоминал больного раком, у которого удалены какие-то органы. Кёко хотелось бы знать, зачем ему понадобилось идти в зоопарк, что он хотел там делать и что хотел увидеть, но спросить это у подростка она не решалась. Она даже не могла идти с ним рядом, а шла следом, держа за руку Коки. Кёко не понимала, то ли в сердце подростка, похожем на отсечённую от моря затоку, всё живое обречено на гибель, то ли, в ожидании нового морского прилива, под лучами августовского солнца ещё теплится жизнь.

В тот же миг, когда они вошли в ворота зоопарка, в нос ударил запах разогретого на солнце навоза.

— Я хочу к слону, — проговорил подросток голосом сомнамбулы.

Кёко остановилась перед стендом и, прикрываясь ладонью, как козырьком, стала оглядываться по сторонам.

— Вон там! — указала она пальцем, и Кадзуки вместе с Коки побрели, тяжело переставляя ноги, точно навьюченные ишаки.

Хотя слышались голоса цикад, звук не долетал до ушей с обычной звонкостью, словно они были заложены ватой. Всё, что попадалось на глаза, выглядело ирреальным, и с каждой секундой росло ощущение, что они погружаются в сон. И звери, вывезенные из жарких тропических лесов, и выловленные из моря твари, запертые в водоёмах, были смертельно измучены и изнывали от накрывшей город августовской духоты и смога. Подросток наблюдал за леопардом, который нервно расхаживал в тесной клетке. Его низкий рык даже не коснулся голубого неба без единого облачка, а пополз по земле, и подросток, наступая на тянущуюся к самым его ногам клетчатую тень от решётки, двинулся дальше.

Жираф, к которому подошёл подросток, настороженно вскинул голову и сощурился, словно прислушивался к чему-то вдалеке, а потом медленно опустил свои длинные густые ресницы и закрыл глаза. Когда подросток приблизился ещё на шаг, жираф открыл глаза и показал подростку синий язык, который сам по себе казался каким-то живым существом. Когда-то подростку приснился сон. Он собирался пойти к матери, но вокруг её дома оказалась натянута железная сетка. Из-за сетки к нему тянул свою шею жираф, у ног которого стаей собралось множество птичек, они были похожи на бабочек. Обнаружив в сетке прореху, он проник внутрь, а жираф, выгнув шею петлёй, сунул туда собственную голову, и петля затянулась. Подростку стало страшно, он взбежал по ступенькам, откинул камышовую занавеску и влетел в комнату матери. На татами сплошным ковром сидели те же птички, но, когда он присмотрелся, оказалось, что это сложенные из бумаги фигурки. Вздохнув с облегчением, он огляделся и шагнул вперёд, недоумевая, где же мать, — в тот же миг раздалось пронзительное ржание и он почувствовал подошвами ног что-то тёплое. Спотыкаясь, он опустил глаза — ему в лицо заглядывал жираф.

Покачивая хвостом, на подростка снизу вверх смотрела мартышка. Несколько секунд поколебавшись, она приблизилась к железной сетке, но, когда подросток шагнул ей навстречу, отпрыгнула, взобралась по столбу и, прицепившись к потолочной решётке одной лапой и хвостом, повисла, болтаясь во все стороны.

Подросток замедлил шаг, стёр со лба пот и встретился взглядом с гориллой. Горилла наклонила голову и внимательно на него посмотрела, потом медленно, словно заводной механизм, повернулась боком и сделала кучу. На стенде было написано, чтобы посетители остерегались подходить близко, поскольку гориллы могут швыряться своими испражнениями, но эта не выказывала таких намерений, она просто уставилась на подростка своими глазами с жёлтыми белками. Пресытившись видом зверей, погружённых в покой и леность, подросток начал сожалеть, что пришёл сюда. Зачем он решил свой последний день провести в зоопарке? И куда бы лучше им следовало пойти? Он вдруг представил, как сидит в вагоне поезда с прижатым к стеклу лбом и глядит на море, а потом проезжает через туннель — и перед ним на триста восемьдесят градусов расстилается степь, по которой гуляет только ветер…

В вольере у слона не было ни единого деревца, ничего, что давало бы тень. Но и самого слона тоже не было. Только большие кучи навоза там и сям виднелись на бетонном полу. Судя по невысохшему жёлтому пятну мочи, ещё недавно слон был здесь. В глубине стояло бетонное строение без окон, наверняка слон отдыхал там. А может, как раз было время обеда? Когда-то выкрашенные в кремовый цвет стены теперь облезли от солнца и дождя, приняв оттенок грязного песка. То, что слона не оказалось, подросток воспринял не только как разочарование, но и как избавление. Искони считавшийся священным животным, слон в зоопарке утратил черты божества. Из всех зверей он наименее подходит к жизни в зоопарке, слон не должен жить где бы то ни было, помимо джунглей и саванны. Затопившие бетонную гору и поилку солнечные лучи несли подростку весть о том, что миф умер.

Перед слоновьим вольером росло дерево, в его тени стояли три скамейки. На правой, уткнувшись в лежащую на коленях газету и роняя на неё капли пота, которые расплывались тёмными пятнами, дремал бездомный. К нему подошёл ещё один и стал трясти приятеля за плечо:

— Эй, просыпайся!

Его истошные вопли совершенно не подходили к обстановке зоопарка — то ли он был пьян, то ли туговат на ухо.

Половина скамейки слева была на солнечной стороне, и там любезничала юная парочка, какую можно увидеть повсюду. Девчонка-подросток в зелёной мини-юбке и белой майке с напечатанным на ней огромным подсолнухом нарочно по-детски коверкала слова и вовсю кокетничала со своим парнем, по-детсадовски болтая ногами и пуская мыльные пузыри из приобретённого в киоске игрушечного набора.

Подросток уселся на среднюю скамейку. Рядом с ним сидели две школьницы в наушниках, которые вместе слушали музыку из одного плеера для мини-дисков. Коки, который поспевал следом, обошёл скамью и встал перед подростком, поэтому школьницы поднялись, уступив ему место. Солнце зарумянило лицо Коки, и оно порозовело, на редком пушке над губой выступил пот. На посаженное в самом заметном месте белой рубашки пятно от супа, который ели на завтрак, опустилась муха. Только подросток засмотрелся, как она суетливо перебирает волосатыми лапками, муха взлетела и закружила возле его лица, надоедливо жужжа в уши. Пока подросток тряс головой, нагнувшийся под скамью Коки смахнул с дохлой изуродованной цикады ползавших вокруг неё муравьёв, наступил ногой на их разбегающийся в панике рой, подобрал насекомое и протянул подростку. Голова у цикады была раздавлена, одно крыло отваливалось. Поскольку подросток не спешил принять дар, Коки бережно взял цикаду в сложенные ладони и спрятал в карман.

— А где Кёко? — Подросток сообразил, что с той минуты, как они вошли в ворота зоопарка, он ни разу не взглянул на двоих своих спутников. То, что они пришли все вместе, совершенно выпало у него из сознания.

— Она пошла купить сока.

На скамье напротив сидел мальчик лет пяти. Неужели он один пришёл в зоопарк? Лица его было не видно под козырьком бейсбольной шапочки. Пухленькие, красиво вылепленные ножки лежали совершенно неподвижно, словно он, сидя на мосту, свесил их к самой воде. Двигалась только его правая рука, он прицеливался прямо себе под ноги и не спеша отпускал верёвочку серебристо-голубого диска ёё, а потом снова подтягивал игрушку к себе. Подросток, чувствовавший себя так, словно наглотался снотворного, поднялся, подошёл к мальчику:

— Ну-ка, дай мне, — и моментально завладел игрушкой. Он ловко показал «собачку» и «большую колесницу», а потом вернул игрушку ребёнку.

Мальчик не проронил ни слова протеста, он молча крутанул диск один раз и уставился в спину подростка. Когда подросток обернулся, он заметил Кёко, приближающуюся с картонными стаканчиками в обеих руках, в каждом стаканчике торчала соломинка.

— Тебе что — колу или апельсиновый сок? — Кёко протянула к нему обе руки.

Подросток молча взял у неё из рук кока-колу. Он держался скованно и, казалось, сам не был уверен, не сбежит ли куда-нибудь прямо сейчас. Кёко пыталась вычитать в его лице, нет ли опасных симптомов того, что он изменил своё решение явиться с повинной.

— А где, интересно, павлин?

— Павлин? Подожди, сейчас отнесу Коки попить…

Кёко направилась к скамейке, где сидел Коки, а подросток, бросив этих двоих, пошёл искать клетку с павлинами. Он прошёл мимо страусов эму, и следующим был вольер африканских страусов. С их длинными белыми шеями и чёрным оперением они напоминали священников в сутанах. Известно, что страусы живут в саванне, что они достигают двух метров и, являясь самыми большими в мире птицами, не умеют летать, но неужели эти и бегать разучились? Ведь они могут бежать со скоростью пятьдесят километров в час, а здесь даже не шелохнутся, с философским видом углубившись в какие-то размышления. Железная сетка тянулась дальше, там в окружении деревцов дафнифиллума, драцены и азалии можно было увидеть африканские пальмы, а под ними стаю фламинго, их было несколько десятков.

Подросток шагал, представляя себе, что было бы, если бы все звери разом покинули свои клетки и вольеры. Да вот же сидит горилла, и ещё одна поднимается на ноги! Хотя они не в клетке, люди идут мимо и никто не обращает на них внимания. Может, это статуи? Да нет, живые, настоящие гориллы! Подросток в недоумении на них уставился, а на него уже шёл бегемот, блестя своей лоснящейся чёрной шкурой, он был четырёхметровой длины и весил четыре тонны. Бегемот остановился перед подростком и раскрыл пасть, такую широкую, что за ней не видно стало туловища. Вот это да! Подросток подошёл поближе и некоторое время шагал бок о бок с бегемотом. Однако ни один из посетителей зоопарка не взглянул на них. Как-то это было подозрительно, и подросток, проводив взглядом бегемота, который медленно шествовал по направлению к выходу из зоопарка, ещё раз подумал: «Так и есть, происходит что-то странное». Он попробовал потереть глаза ладонями — и всё в зоопарке стало как обычно. Что нужно сделать, чтобы освободить зверей? Ведь даже если прокрасться в зоопарк ночью, отпереть клетки будет невозможно… Подросток направился к слоновнику.

Наполненный запахами сена и навоза, слоновник был разгорожен на четыре загона. В полутьме помещения четыре слона, словно в театре теней, шевелили ушами и хвостами и своими истасканными пожелтевшими хоботами подцепляли и несли в пасть корм — смесь сена и зелёных листьев. От задней левой ноги каждого слона тянулась цепь. Подросток никогда не думал, что запах сена и навоза так успокаивает. Полной грудью вдыхая этот запах, он смотрел на ясли с сеном, как смотрел бы на место своего рождения.

— Что с тобой? — обратился к нему проходивший мимо служитель.

— А что будет, если случится землетрясение? — спросил подросток.

— Зоопарк выстоит, не волнуйся, — ответил служитель.

— Но если что, вы позволите зверям убежать?

— Во-первых, ничего не случится. Но обезьяны, может, и убегут… Да нет, что ты, помещения для хищников сейсмоустойчивы, у них, говорят, двойной каркас… Они гораздо крепче окрестных зданий! — У этого служителя была стёртая внешность человека, которого встретишь — не узнаешь, как у палача, чьё лицо никто никогда не видит.

— Так звери не смогут убежать?

— Ты просто не представляешь, что может случиться! Послушай, когда слоны бесятся в период случки, они ведь на нас бросаются! Кто знает, что они наделают, если выберутся из слоновника, страшное дело… Людей потопчут, да и машину перевернуть им ничего не стоит. — Служитель, слабо усмехаясь, направился к открытому вольеру.

Когда случается сильное землетрясение, и высотные здания, и эстакады скоростных дорог рушатся. Не могут быть такими уж надёжными загоны для зверей. Если из-за землетрясения решётки попадают, все выжившие животные наверняка разбегутся. Подросток ощутил, что земля у него под ногами закачалась, он лёг на живот и приложил ухо. Слышно, наверняка приближаются толчки! Он вскочил и выбежал из слоновника. Наверное, это жара и малокровие: пульс участился, выступил холодный пот, закружилась голова, и в ушах зазвенело. Постепенно звон в ушах превратился в отчётливо различимый голос. Подросток стал трясти головой, потому что голос ему надоел, но говорил-то он сам! Из его уст сыпались насмешки, упрёки, брань. Когда белый мужчина и говорившая ему что-то по-французски женщина изумлённо на него посмотрели и шарахнулись в сторону, подросток заметил, что говорит сам с собой, и замолк. Что он такое нёс? Во рту налипли злость и обида, всё тело напряглось, готовясь против чего-то восстать. Он всё ещё сопротивляется? Ведь должен бы уже пасть ниц… То, против чего он восставал и чему хотел бы покориться, было едва затеплившееся в душе сознание того, что он совершил преступление. Он решил сознаться от страха потерять Кёко, но стоило ему войти в зоопарк, как его затрясло от осознания своей вины. Неужели преступление — это своего рода повинность, возложенная на человека, а преступник вроде редкого зверя? Нет, не может быть, ведь преступление может совершить любой. Подростку хотелось, чтобы солнце выжгло ему мозг и он сошёл с ума. Как ни пытайся от себя убежать, всё равно не убежишь, и человек, не имеющий сил сойти с ума или убить себя, продолжает существовать обречённым на муку медленной смерти в клетке под названием «я». Всю жизнь, пока не настанет последний миг, человек отвечает за своё преступление, имя которому «я», и другого не дано. Но, когда случается землетрясение, прощение получают все живущие на земле. По сравнению с великим катаклизмом грехи человека ничтожны и, может быть, даже не заслуживают называться грехами. Разве не будут искуплены грехи заваленных руинами людей, погибнут ли они или останутся живы? Но всё это вовсе не значит, что он хочет избежать кары. Просто в момент землетрясения, по крайней мере секунд пятнадцать или двадцать, он будет прощён. Земля одинаково будет трясти и безвинных, и закоренелых преступников, и те секунды, пока все будут наказаны мукой встречи со смертью, казались подростку чудом, которое может даровать землетрясение.

Зоопарк словно ожидал чего-то, всё в нём замерло. Подростка захватило зрелище пролетающих в ярко-синем небе розовых фламинго, таких прекрасных, что это казалось умопомрачением. Но несколько десятков фламинго действительно скрылись в небе на востоке, взмахивая своими розовыми крыльями, словно в мольбе, и лаская ими небеса.

Внезапно раздавшийся из недр грохот разломил земную поверхность и ударил в небеса. Земля под ногами закачалась, по асфальту побежали трещины. Тряслось всё, что можно считать «клеткой», железные решётки падали, покорёженные застенки рассыпались. С оглушающими небеса воплями, с топотом, выбиваемым их поступью по колыхающейся земле, прочь из зоопарка шли слоны, которые выбрались из-под обломков. Подросток хотел догнать их и сделал шаг, но в тот же миг нога его провалилась в сотрясаемый толчками асфальт и он упал. Уцепившись обеими руками за железную сетку ограждения, он увидел, как на ладонях булавочными головками распухают капли и кровь, сочась, стекает вниз.

В обезьяньем лесу две гориллы выли, стоя в воинственных позах на своём упавшем на бок гроте. На тигриной поляне по соседству с ними бетонные стены загонов рассыпались, разделяющее клетки стекло разбилось, рассеяв кругом осколки, и оттуда выбирались трое тигров с настороженно опущенными мордами. В небо, затянутое чёрным дымом, взвились совы, большие и венценосные орлы, ястребы и другие птицы. Окровавленный полярный медведь, хромающий орангутанг, кенгуру, крокодил, носорог бежали, обгоняя подростка. Разносился рёв зверей, звуки взрывов и сирен. Подросток встал, кинулся бежать по вздрагивающей от остаточных толчков дороге и выскочил вон из зоопарка.

То место, где он оказался, раньше было городом, но теперь город превратился в груды развалин. Из разрушенных зданий тут и там поднимались языки пламени, вылезал чёрный дым. Пламя раскрутило горячий смерч, который плясал свой отвратительный дикий танец над поверженными жилищами и строениями. Пламя раздувалось, пожар становился всё сильнее, рвавшийся из щелей между постройками огонь столбом вздымался вверх.

Подросток поднял голову и увидел кондора, сидящего на покосившемся под углом в сорок пять градусов столбе электропередач и озирающего сверху пламя, охватившее город. Кондор был неподвижен и походил на покрытую сажей памятную статуэтку. Сильный остаточный толчок ещё больше накренил столб, кондор захлопал крыльями и опустился на просевшее скоростное шоссе. Поддерживаемую огромными бетонными столбами скоростную дорогу скрутило так, что она приняла форму стрелы с погнутым остриём. Подросток напрягал взгляд, но ничего не мог разглядеть за завесой чёрного дыма. Дым, обычно беззвучный, жужжащим вихрем поднимался в голубое августовское небо, окрашивая его в чёрный цвет.

Сбоку от подростка пронеслись один за другим семеро пингвинов. Подскакивая и тряся своими чёрными лакированными головами, они направлялись в сторону пылающего факелом такси. Подросток протянул руки к последнему из пингвинов и склонился над ним. Только лишь ему почудилось, что он сумел схватить птицу, как пингвин с криком вырвался из рук подростка и, хлопая крыльями, устремился в разрушенное здание. Кусок обрушившейся стены упал пингвину на спину, и он кругами ползал по земле, царапая её своими маленькими крылышками. Подросток взял в руки раненого пингвина и прижал к груди, но тот как бешеный крутил шеей, стараясь вырваться, и выскочил-таки из рук подростка. В глаза попала копоть, и, пока подросток пытался протереть их тыльной стороной ладони, пингвин исчез из вида.

Одна из машин, придавленных развалившимся на две части пешеходным мостом, двинулась с места. Капот её был погнут, переднее стекло разбито, а за рулём сидел орангутанг. Орангутанг скалил зубы, подскакивал и без конца нажимал на педаль акселератора, отчего машина рывками то двигалась в сторону подростка, то останавливалась. Когда подросток увидел залитое кровью лицо мужчины на заднем сиденье, все мышцы у него под ложечкой напряглись и он отшатнулся. Он вспомнил, да, похож, так и есть… В ту секунду, когда разум озарила догадка, машина взорвалась и её охватило пламя. Резкий запах гари наполнял ноздри, сухой горячий ветер трепал подростку чёлку. Принесённый вихрем огонь стал подбираться к его одежде, и сердце подростка заколотилось сильнее.

Животные не столько вернулись к состоянию дикости, сколько обезумели, охваченные паникой. Зебра забежала в аркаду торговой улицы, превратившуюся в туннель, поскольку все перекрытия рухнули. Носорог пронзил своим рогом покосившийся светофор. Лев бросился сквозь горящий экран разрушенного кинотеатра. Безразлично вставший посреди перекрёстка слон, точно кнутом, замахивался в небо хоботом. Подросток наступил на развязавшийся шнурок и споткнулся, а когда встал на колено, чтобы завязать, перед ним, кружась, упало павлинье перо. Павлин, запутавшийся в электрических проводах, скорчившись висел, точно яркая бабочка, которая угодила в паучью сеть.

Что-то заставило подростка оглянуться — за ним стоял тигр. Медленно приблизившись, он вдруг набросился и вонзил клыки в правое плечо подростка. На мгновение подросток напряг все мышцы, чтобы дать отпор, но клыки вонзились ещё глубже, и тело его обмякло. На крыше накренившегося здания он заметил силуэты: там выстроилась цепь стрелков. У них из винтовок беззвучно вылетел огонь, и спине стало тяжело, его придавило к земле. Брызги крови окрасили всё, что было перед глазами, в красный цвет, он от самой макушки был залит тёплой свежей кровью. Подросток выбрался из-под ещё дышавшего тигра. Это был корейский тигр, прямо перед глазами у подростка он подпрыгнул, испуская фонтаны крови, и рухнул на обломки, замерев в неподвижности.

Подросток полз то вверх, то вниз по бетонным блокам, похожим на куски мяса. Наполовину разрушенные здания, казалось, уже не стыдились и не боялись того, что их тела так искорёжены, они смиренно терпели. Подросток встал на колени, чтобы помолиться, но он не знал о чём и никак не мог придумать слова молитвы. Где-то слышался плач младенца. Кажется, это было внутри здания — подросток зашёл туда и прислушался. Плач был слышен, но очень слабо. Если не спасти ребёнка, он умрёт! Обломок за обломком, он начал разбирать завал, и плач слышался всё громче, подросток настойчиво продолжал работать кровоточащими руками. В конце из-под обломков выскочил один-единственный кузнечик.

Подросток зажмурился и сжал в ладони свой золотой опознавательный медальон. Он глубоко вздохнул, и по телу прошла судорога. Открыть глаза было страшно.

Но слышался чей-то голос. В ушах звенело, как бывает, когда отхлестают по щекам, а потом наорут. «Кадзуки, Кадзуки!» — эго был голос брата Коки. Подросток открыл глаза: всё было нечётким, как сумеречные тени, а в ослепляющих, словно отражённых зеркалом лучах стояли, держась за руки, Кёко и Коки, свободными руками они махали ему. Непонятно было, зовут ли они его к себе или прощаются. Небо по-прежнему было чистым, без единого облачка, а обжигающие лучи солнца ярко блестели. Солнце слепило глаза. Подросток поморгал и опустил взгляд на протянувшиеся по солнечной стороне тени двоих. Он почувствовал расстояние между этими двумя и им самим. Оно было безграничным, сократить его вновь немыслимо. Обычно глаз фокусируется при приближении объектов, но с каждым шагом навстречу этим двоим их лица всё больше расплывались, даже очертаний было не разобрать.

Разняв руки, двое протянули их подростку и подняли его с земли.

— С тобой всё нормально?

Кёко коснулась грудью его предплечья, и в нём словно наяву воскресли ощущения, испытанные тогда в подполье, когда он обнимал её тело.

— Нормально, — ответил подросток сдавленным голосом и попытался улыбнуться. Это была отважная улыбка ребёнка — улыбнуться и этим успокоить старших, но Кёко она показалась кривоватой и жалкой.

Подросток огляделся по сторонам. Потом с опаской сделал шаг, и ещё… И тут он увидел её. Точно зверь, который безумно, смертельно хочет на волю и прижимается мордой к прохладной решётке, подросток уцепился за неё, за само её существование. Единственный знак, который означал, что мир всё ещё существует, единственное доказательство того, что он стоит здесь не во сне и не в видениях и что перед ним неоспоримая реальность, единственное свидетельство того, что он всё ещё жив, — эта клетка. Подросток осознал, что стоит перед клеткой. Но она предназначена не для того, чтобы исцелять, а для того, чтобы наказывать. Тоска сдавила лёгкие. Силясь вздохнуть, подросток ловил ртом воздух. Он не понимал, пот или слёзы капают у него с подбородка, но всё лицо было мокро, а во рту он чувствовал соль.

Чьи-то два пальца протянулись к нему и ущипнули за щёку так, что стало даже больно, — это Коки, стоя лицом к лицу, тыкал ему большим пальцем туда, где должно быть сердце, и щекотал под подбородком. Глаза у Коки сияли, как вода в ночном бассейне.

Подросток вытащил из кармана выцветшее фото. Это была семейная фотография, снятая перед решёткой слоновника. Там был он сам, державшийся за руки Коки и Михо, а сзади рядышком стояли родители, отец обнимал за плечо Михо, а мать — Коки, и это было тут, в этом самом зоопарке. В устремлённых на него глазах отца была печаль. Подросток много раз рассматривал эту фотографию, но лишь теперь он впервые заметил эту печаль, застывшую в отцовском взгляде. Подросток посмотрел на руки, которыми он убил своего отца, и этими же руками прикрыл его лицо на фотографии. Он достал одноразовый фотоаппарат, купленный в киоске на станции:

— Давайте сфотографируемся.

Он порвал упаковку, повернул колёсико, чтобы взвести затвор, и огляделся. К ним приближалась семья, мать с коляской и отец, державший за руку маленького мальчика. Подросток подбежал к ним и протянул мужчине фотоаппарат:

— Извините, вы не могли бы нас снять?

Все трое стояли перед решёткой, за которой не было слона. Подросток вглядывался в тёмное окошко фотоаппарата, пытаясь улыбаться. Он не знал, улыбаются ли стоящие рука об руку Кёко и Коки. В голова у подростка сработала вспышка, всё прояснилось.

МИРИ Ю

Золотая лихорадка

Перевод с японского Ирины Мельниковой

Санкт-Петербург

ГИПЕРИОН

2014

This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP)

an initiative of the Agency for Cultural Affairs of Japan.