Часов шесть трясутся они в автобусе — Абуталиб и внук его Рамазан. Старик часто засыпает, просыпается, тускло смотрит перёд собой, нюхает табак и снова засыпает. Но даже и во сне он не перестает думать о том, куда и зачем он едет. Хуже всего, если придется напоминать о себе, говорить, кто он такой. А кто он такой, в самом деле? Конечно, его может помнить кое-кто из писателей, но почему обязаны знать о нем в музыкальном училище? Нет, о себе он не станет напоминать. Он решил положиться на случай и время. Хорошо, он выяснит, почему Рамазан не попал в училище. А если он не прошел потому, что другие оказались болеё достойными, чем он? Тогда Абуталиб вернется в аул и умоет руки. И от него отвяжется наконец родня. Особенно невестка Гульба, которая, наверно, спит и видит во сне своего сына знаменитым певцом.

Мимо проносятся овечьи отары на склонах. Чабаны, застыв на конях, смотрят вслед автобусу. Да, давно он никуда не ездил. Абуталиб вспоминает, как хаживал по этой дороге. Кое-что, конечно, изменилось с тех пор: мелькают столбы с проводами, над речками висят красивые мосты, а вдоль обочин стоят печальные обелиски — память о минувшей войне, но в основном все по-прежнему, горы, слава богу, на своих местах.

Абуталиб неторопливо думает свои думы. Вскоре он устает от них и засыпает. Но спать ему не дают. Пассажиры оживляются, увидев всадника в бурке: он мчится вперед и не хочет уступать дорогу. Шофер гудит, тормозит машину, отстает, снова нагоняет. Всадник оглядывается, хищно скалит зубы, смеется и снова пускает коня в намет.

— Ах ты шакал! — ругается шофер. — У меня расписание, а он тут скачки устраивает!

В кабину пролезает Рамазан, впивается шоферу в плечо, глаза его горят, как у охотника, преследующего дичь.

— Прижми его к стене! — кричит он, и столько азарта в его фигуре, цепких руках и сверкающих глазах, что шофер, парень ещё молодой, мальчишка почти, поддавшись азарту, прибавляет газу, нагоняет всадника и отжимает его вправо, к скалам.

— Так, так! — Рамазан дышит над самым ухом шофера. — ещё немножко, ещё… Сейчас я ему шепну кое-что!

Он высовывается из окошка и орет вдруг диким, страшным, неистовым голосом — да нет, это голос не человека, а рев взбесившихся зверей, хрип, рык, вой, ноющий и страшный, как смерть. Всадник шарахается в сторону, в окошке мелькает его побледневшеё усатое лицо, он сразу же отстает и скрывается за поворотом.

В автобусе смеются. Рамазан улыбается, довольный произведенным впечатлением, теперь уже из кабины не вылезает, оживленно переговариваясь с шофером. Абуталиб же долго не может прийти в себя от стыда и растерянности. Он сжимает свою суковатую палку, качает головой и раздраженно ворчит, не понимая, что тут смешного. Он вытаскивает металлическую коробку из кармана, цепляет большим пальцем табак, забивает им одну ноздрю, другую и мучительно-сладко кривится, раздувая желтые усы. Три хороших понюшки успокаивают его. Он опять смотрит в окно и думает теперь о том, что век джигитов уже прошел и что машина сильнеё коня. Старые доблести, которыми гордились горцы, отживают свой век, удалью и джигитовкой теперь не удивишь. Эти мысли тоже не новые, вскоре он устает и снова дремлет. Машина трясется, мотая его из стороны в сторону, он отдувает во сне желтые усы, щеки его розовеют, как у младенца.

Долго ему спать не приходится и на этот раз. Он открывает глаза и прислушивается. Кто это поет тут, как у себя в доме? Может, радио гремит, заглушая шум мотора? Э, опять, кажется, его внук Рамазан. Сидит рядом с шофером, возводит над собой руки и шевелит пальцами, как это делают певцы, помогая голосу.

Что только не поет современная молодежь, с раздражением думает старик. Кому нужны сейчас песни ашугов, когда уже и в ауле появились музыкальные коробочки, которые можно носить у себя на груди, провожая девушку на гулянку, а молодые люди просто с ума сошли от модных песенок, живущих не дольше, чем мотылек… Не успевает Абуталиб прийти в себя от одной песни, как Рамазан затягивает другую.

Шофер просто счастлив, что про их шоферское племя есть такая замечательная песня; из благодарности он готов, наверно, возить Рамазана бесплатно всю жизнь. Старику становится нестерпимо скучно. Он уже не может спокойно размышлять о своем, потому что хочешь не хочешь, а приходится делать то же, что и все пассажиры, — слушать Рамазана, его беззастенчивые песенки. Тот же поет их, полный уверенности, что доставляет всем удовольствие. Разве песни поют когда и где попало? Разве песни существуют не для того, чтобы отмечать ими праздники и особые случаи в жизни человека?..

В городе Абуталиб и Рамазан останавливаются у земляков. Неизвестно как, но о приезде ашуга узнают в местном союзе писателей. В это время в городе гостят русские писатели, и в союзе обрадовались случаю показать гостям старейшего ашуга республики.

Абуталиба встречают с почестями. Его водят, поддерживая под руки, говорят приятные речи. Его превозносят, называя старейшиной и патриархом, хотя Абуталиб знает, что в горах Дагестана живет ещё немало стариков, помнящих старые песни.

Вместе с русскими писателями Абуталиб едет к рабочим кожевенной фабрики. Он сидит в президиуме, как самый почетный человек. Потом его просят спеть. И он поет своим старческим голосом, подыгрывая на агач-кумузе, покачиваясь и закрывая глаза. Иногда он воодушевляется, голос его обретает молодую силу, но быстро устает и отдыхает, перебирая струны. Аплодируют ему громче всех.

После него выступают другие. Абуталиб дрожащими пальцами цепляет из коробки табак, втягивает ого носом и смотрит слезящимися глазами на молодых людей, сидящих в зале. В их лицах он видит приязнь и юное любопытство. И тогда он думает, что не зря решился на такую поездку. Старое, знакомое и забытое чувство колыхнулось в нем. Разве он не в долгу перед молодыми людьми, пришедшими сюда прямо из цехов, в спецовках, с руками, грязными от работы, и глазами, которые жаждут все зиать и видеть? Однако что он, старый ашуг, уже спевший свои песни, может дать им? Смутное недовольство охватывает старого ашуга. Он начинает понимать, что есть что-то болеё важное, чем доживать свои дни, думая о смерти…

На следующий день у земляков, где они остановились, за обедом торжественно разворачивают газету и показывают фотографию, на которой главный московский гость пожимает руку старейшему ашугу республики. Абуталиб едва узнает себя на снимке. В толпе, окружающей их, можно различить и внука… Рамазан бежит на улицу и накупает в киоске десять экземпляров газеты.

По городу Абуталиб ходит в сопровождении внука. То и дело их останавливают, здороваются, заговаривают, приглашают в гости. Оказывается, старого ашуга не забыли. Когда-то, правда, приезжали к нему из города, записывали песни, которых он помнил великое множество. Но потом к ним пропал интерес, его перестали навещать. Даже в родном ауле многие не знают, что он ашуг. Смотрят на него как на дряхлого, доживающего свои дни деда, который только и знает, что спит, нюхает свой табак и сидит со стариками на завалинке. Он, в конце концов, и сам начинает забывать о былой своей славе. Старость берет свое. Не до песен ему. А вот, оказывается, не забыли его. И это неожиданно и согревает старую кровь. Но больше, чем дед, радуется Рамазан. Почести, которые оказывают старику, перепадают и ему. Внук принимает их как должное. В свои семнадцать лет, красивый, с горячими глазами, одетый в городской костюм, он умеет держаться как мужчина. Больше того — как артист. Он готов сопровождать старика на любые встречи — ему нравится быть внуком знаменитого ашуга. Жаль только, нет случая показать собственный талант. Такой бы выдал репертуар — закачаешься. Ха, это было бы здорово: у знаменитого ашуга внук — талантливый певец. И хорошо бы, в городе узнали об этом. То, что его дед знаменит, производит на Рамазана сильное впечатление. Раньше он не подозревал об этом и теперь не упускает случая, чтобы доказать деду свою привязанность. Но дед не замечает стараний внука: у него их, внуков, больше двух десятков, он слабо различает их и не всех даже помнит по именам. Правда, Рамазана он теперь уже узнаёт — это потому, что тот любит петь. Поет на улице, в гостях, в дороге, поет про себя, но чаще всего во весь голос, чтобы слушали другие. Даже когда их везли в школу на встречу с ребятами, он разливался так, что совсем не слышно было, что говорит директор. Внук плохо воспитан. Абуталиб уже знал и понимал, что это от Гульбы, внушавшей мальчику мысль, что его ждет легкая жизнь. Но разве петь людям песни и нести им радость так уж легко?

Старый Абуталиб скоро устает от города. Он легче взбирается по каменистым тропам, чем ходит по этим плоским тротуарам, от которых болят ноги. Высокие многоэтажные дома, в которых гнездятся люди, как в тесных ущельях, утомляют его своим однообразием. Он уже не част, как бы скорей уехать в аул.

А в союзе писателей только и думают, чем бы ещё обременить старого человека. Затеяли показать его врачам, но старик убеждает их, что он здоров, как молодой козел, и едва от них отбивается. Окончательно старик сникает, когда узнаёт, что решили ходатайствовать перед горсоветом, чтобы имя его присвоили одной из городских читален. Как это вам нравится? Он ещё жив и здоров, не собирается помирать, а уже хотят увековечивать его память! Такого груза почестей он уже вынести не может…

Только на пятый день Абуталиб отваживается сказать секретарше союза писателей, что приехал, между прочим, также и ради внука и хочет узнать, не произошла ли ошибка на экзаменах.

— Что же вы сразу не сказали?

Секретарша близко к сердцу принимает судьбу Рамазана и горячо берется за дело. На следующий день она сама приходит к Абуталибу и сообщает, что действительно произошла ошибка и что все уже улажено — Рамазан зачислен в музыкальное училище, что первого октября, когда студенты вернутся с уборки фруктов, он может переезжать в город.

Старик рад, что с него сняли обузу, благодарит девушку и тут же сообщает, что пора домой.

— Куда же вы торопитесь? Мы заказали вам билеты в театр.

Но старик неумолим.

— Надо ещё узнать, когда идет автобус, купить билеты, — волнуется он.

— Ничего, я все сама устрою, — говорит девушка и ласково глядит на Рамазана. Она берет юношу за руку, улыбается, и они у ходят вместе.

Эти молодые люди уже успели подружиться. Старик, как пн взволнован завершением поездки, все же замечает это.

Вскоре является Рамазан, он радостно возбужден.

— Полетим на самолете, дедушка! — кричит он и со стуком кладет билеты на стол.

Абуталиб никогда не летал на самолете, он даже слышать не хочет о нем.

— Но я не виноват, — оправдывается Рамазан. — Я ей сказал, что ты не летал, а она замахала на меня руками: «Чтобы твой дедушка, такой человек, ехал автобусом?»

В конце концов, с помощью земляков, старика уговорили. Теперь даже женщины, чабаны и дети летают самолетом. Только чудаки, которые боятся неизвестно чего, предпочитают автобус.

Провожать ашуга приходят несколько человек. Под самолеты, распростершие крылья над землей, въезжают приземистые, с длинными тяжелыми телами бензовозы. Старик сидит на скамейке, опираясь подбородком на палку. Прищурившись, он смотрит на поле аэродрома. Самолеты, крыльями подпирающие небо, кажутся большими чудовищами, а бензовозы — их маленькими детьми. Бензовозы урчат, захлебываясь; дрожит толстый шланг, тянущийся к брюху самолета.

По радио объявляют посадку. Провожающие прощаются. Старику помогают подняться по трапу в самолет. Внутри самолета тесно и заставлено, как в старом чулане. На металлических стенах висят аптечки и сумки. Смотреть можно в круглое окошко, только извернувшись боком. Спереди, в стеклянном колпаке, сидят пилоты — молодые ребята, одетые в синие костюмы с блестящими пуговицами, на ушах — тяжелые наушники.

Все здесь настолько необычно, что даже в старике пробуждается любопытство. В конце концов, думает он, не худо разок перед смертью повидать землю с орлиного полета. На том свете не увидишь, хотя, говорят, и там высоко. Глаза Абуталиба оживают, он по-молодому быстро оглядывается. Да, видать, люди привыкли к поездкам на самолете. Вот та женщина напротив, наверно, летает уже не в первый раз. Что это она делает? Из сумки вытаскивает ампулу и, как только начинает гудеть мотор, ломает се и выливает жидкость на ватку. В самолете резко пахнет нашатырем. Абуталиб лезет за коробкой с табаком. А вот старая женщина… Самолет ещё не тронулся, а она уже побледнела и закрывает глаза. Рядом с нею девочка прилипает к окошку, боясь пропустить самое главное. Все здесь опытные авиапассажиры. Рамазан подсаживается ближе к пилотам, болтает с ними как ни в чем не бывало. Тоже летает не первый раз.

Самолет, громыхая и покачиваясь, бежит по полю, сильно вздрагивает, кабина с пилотами оказывается вверху, над пассажирами, а мешки и чемоданы ползут вниз, так что приходится удерживать их ногами. В окошке, перечеркивая стекло, косо летит зеленое поле, желтые буйки с лампочками, трава, прижатая ветром. Земля круто уходит вниз, и на ней, уменьшаясь, расползаются в стороны ручьи, дороги и тропинки. II вдруг распахивается море — недвижное, выпуклое, с белой береговой полосой.

Рамазан бегает от окошка к окошку, ему надо видеть все сразу: и то, что делается справа, и то, что слева.

— Смотри, машина идет! — толкает он деда.

Старик держит позабытую понюшку табаку и щурит глаза, вглядываясь в окошко.

— Гляди сюда, арба ползет!

Показываются первые облака. Когда смотришь на них снизу, с земли, они кажутся мягкими, как вата. Но из поднебесья облака выглядят плотными, как глыбы льда, и страшно от мысли, что можно врезаться в них. А море становится далеким, уходит вниз и в сторону, а вскоре и вовсе скрывается в тумане. На земле, застывшие, ползут гигантские тени от облаков.

Самолет разворачивается, припадая на крыло. Земля вырастает стеной перед окошком: реки, дороги, тропинки, трещины и овраги в степи — все устремляется вниз, обрываясь в пропасть.

На стене висят матерчатые сумки. Неверной походкой торопится к сумке пожилая женщина в черном платке, нетерпеливо вырывает бумажный кулек, садится на место, прячет в кулек лицо и сидит, вздрагивая спиной.

— Будь здорова, бабушка! — Рамазан хлопает её по плечу.

Женщина — та, что моложе, — сурово смотрит па него. Абуталиб с горечью думает: как можно смеяться над несчастной женщиной? Он и сам чувствует себя неладно: что-то непонятное творится с ушами. Когда самолет бросает, в сердце входит холодная легкость. Старик нервно дышит и стирает со лба капельки пота.

Рамазан лезет к летчикам в кабину и что-то кричит. Пилоты смеются и качают головой. Юноша нравится им. Рамазан дер-жится молодцом, не то, что это старичье. Он размахивает руками и шевелит пальцами. Оказывается, он поет, стараясь переорать шум мотора. Что там можно услышать, в адовом шуме, да ещё с тяжелыми наушниками па голове? Но пилоты кивают ему и смеются — пассажир попался что надо! Рамазан не чувствует высоты и качки. Ноздри его раздуваются, грудь распирает от азарта и веселья.

А старый Абуталиб взглядывает на широкую спину внука и думает: не слишком легко ли все дается ему? И куда это может завести? Раньше он мало думал о внуке. Теперь, когда забота о его устройстве свалилась с его плеч, он внимательнеё присматривается к нему. Слишком легко удалось все уладить. Конечно, в училище могли допустить ошибку, но откуда он, Абуталиб, знает об этом? Не сделали ли все это ради него, известного ашуга, чтобы не огорчать его? Напрасно он не захотел сам сходить в училище и поговорить с директором. Он узнал бы всю правду, и совесть, беспокойная совесть, не томила бы его сердце. Хорошо ли в такие годы, когда смерть стоит на пороге, кривить своей совестью?

А внук — не мог найти другого времени и места! — поет сейчас. Разве у летчиков нет болеё важного дела, чем слушать его песни? Разве он не отвлекает их? Да и что они услышат в этом шуме? Старик вдруг понимает: Рамазан поет для себя. Ему все равно, слушают его или нет, он поет для себя и получает от этого удовольствие. Абуталиб раздраженно стучит палкой об пол — голос внука противен ему и кажется воем шакала. Но Рамазан слышит только себя. Женщины обеспокоенно взглядывают на старика: не худо ли ему?

Абуталиб просыпает табак, но все же ему удастся втянуть хорошую понюшку. Он отворачивается к окошку, чтобы не видеть внука. Петь для себя! Разве это не дикость? Разве песня существует не для того, чтобы нести свою радость другим?

Постепенно старик успокаивается. Теперь самолет летит над горами. Своими ущельями и отрогами, с длинными и острыми зазубринами хребтов, горы похожи на огромных старых ящериц. С их отвесных боков и пологих склонов струятся морщины. Эти горы древние, как мир, и он, Абуталиб, чувствует свое с ними родство.

Внизу возникают аулы. Они лепятся по склонам, как птичьи гнезда. Серебрится толстый жгут реки. Вода сползает по ущелью, как неостывшая лава. Проплывают сады, поля и склоны: лесистые с одной стороны и голые, неживые — с другой. Темнеют витки дороги, по которым двигаются редкие автомашины. Овечьи отары пестреют в зеленых долинах.

Самолет идет вверх. Зыбкие, расплывчатые края облаков мягко задевают крылья, в окошках белеет молоко. Машина вырывается из белого плена и набирает высоту. Внизу стелется снежный мир. В облаках тоже горы, отроги и ущелья, а просветы зияют, как бездонные голубые озера.

Внизу покачивается небо, то самое небо, которое люди видят с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, порой обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолета, виднеется второе небо, вечно синеё и чистое, и о нем, втором небе этом, думает сейчас Абуталиб.

Мысли старого ашуга подобны высокому горному небу, на котором никогда не бывает облаков. Солнце, древнее, как вечность, царит в нем и все освещает. От его нещадного света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть.

Старик раздраженно вздыхает, раздувая желтые усы, и опять лезет в коробку за табаком. Вдруг постыдной и мелкой кажется вся эта поездка. Подлый, гнусный, грязный ты старик, бессильный перед своими детьми! Ты не мог устоять перед их напором и пошел на бесчестье. Маленькое оно, это бесчестье? Бесчестье не бывает маленьким — его не взвесишь и не отмеришь. Всякое бесчестье огромно. Он не мог устоять перед родней и уступил им. Но может ли он устоять перед совестью, огромной и чистой, как это небо, где никогда не бывает облаков? Пусть все идет как идет, решает Абуталиб, тяжело поглядывая на внука. Моим именем воспользовались для нечестного дела, но я ещё не так бессилен, чтобы не суметь воспротивиться. Каждый человек должен получить в жизни то, чего он заслуживает, и пускай никто не ищет в ней кривых и скользких дорожек.

После нескольких понюшек на душе Абуталиба становится легко и ясно. Теперь он с интересом вглядывается вниз. Эти горы он воспевал в своих песнях. Но разве они были такими, какими он их видел и воспел? Отсюда, со второго неба, все кажется иным. Глаза его слезятся, он не узнает земли, которую исходил. Пролетают горы, сады и пастбища. Он всюду бывал здесь, но с высоты ничего не узнает. И песни, которые он пел когда-то, кажутся маленькими и чужими сейчас, потому что главной песни своей он не спел. Он пел о том, что близко его окружало, о том, что видел на расстоянии локтя, но много ли это для песни? В душе старого ашуга зрело чувство вины перед землей, которую видит впервые такой отдаленной и просторной; перед горами, которые расстилаются внизу; перед этими реками и аулами; перед людьми, которые живут в них; перед этой женщиной, которая склонилась над кульком, по мужественно не побоялась лететь; перед пилотами, которые не знают страха; и перед внуком, за которого отвечает перед своей совестью.

Земля со второго неба кажется необозримой, и тем удивительнеё человек — такой маленький, но объявший весь мир своей мыслью. И дерзости его нет предела — он, человек, уже бросил вызов самому небу и посылает туда свои ракеты. В душе старого ашуга звучат струны агач-кумуза. Хотелось сложить песню о человеке, который покоряет небо. Мысли, неясные ещё, но светлые, теснятся в потревоженном сердце старика, они складываются в образы и выливаются в первые слова. Он знает, что ещё долго будут бродить и ворочаться слова эти, пока не найдут свое место, связанные точным смыслом и ритмом. Он захвачен их неодолимой силой.

Вся прошлая его жизнь, все старые песни, которые он сложил, вдруг меркнут перед светом сильной песни, которая рождается сейчас, в самолете…

Машина идет на снижение. Дрожат скрепы на крыльях, с натужным грохотом, рывками, словно вскидывая па плечах тяжелый груз, сбрасывает высоту самолет. Из-под крыла вылетает узкое поле в лощине между гор, веером проносится вспугнутая овечья отара, мелькают вдали пограничный столб, красные посадочные флажки и белые стрелы из камня. Самолет ударяется о землю, катится и останавливается.

Пассажиры толпятся у выхода. Первым выскакивает Рамазан. Он подает Абуталибу руку, но старик небрежно отталкивает её и прыгает сам, подняв над собой палку. Он останавливается и па миг закрывает глаза, охваченный тишиной и прохладой. Узкая долина замкнута горами, и холодные тяжелые облака идут чередой, клубясь над снежными вершинами.

Навстречу бегут мальчишки, взрослые — это пришли встречать прилетевших. Среди них и невестка Гульба. Рамазан бросается к ней, обнимает и начинает кружить, как маленькую. Радость их так горяча и по-детски чиста, что и старик малодушно растроган. Он отворачивается, чтобы скрыть свое смущение, и раздраженно отдувается. Пусть радуются, но он им больше не ходатай, человек должен рассчитывать на самого себя и страшиться собственного суда над собой.

В самолет уже садятся новые пассажиры, чтобы лететь в соседние аулы. Старик постепенно успокаивается и после доброй понюшки с интересом оглядывается вокруг. А не слетать ли мне как-нибудь ещё разок? Он неторопливо обдумывает свое внезапное желание, наблюдая, как самолет поднимается над аэродромом, покачивает крыльями, выравнивается и набирает высоту. Теперь уже с трудом верится, что ещё каких-нибудь десять минут назад он был над горами, и однако же остался жив и с ним ничего не случилось. Новая песня, которая рождалась в нем, волновала его все больше, но, наверно, только там, наверху, придут её окончательные слова…