Когда-то Пылаевых была большая семья. От младших братьев и сестер гудела тесная изба, и у старшей, Нины, первой помощницы матери, не было свободной минуты от хлопот. Но вот ребята повырастали и разлетелись кто куда, старики подались в район к одному из сыновей, и осталась Нина в осиротевшей избе одна. Работала уборщицей в сельсовете, ковырялась в огороде, а в общем, одиноко и скучно жила. Раньше водилась с однолетками, а теперь навещали её чаще пожилые соседки. Кто поболтать придет, а кто, торопясь на ферму, оставит ребенка. Все равно дома больше сидит — много ли уборки в сельсовете!

Из ребят, что оставляли ей на присмотр, больше всех привязался к ней Василек — глазастый, шустрый и сопливый крепыш. Для матери, бойкой бабенки Полины, мальчишка был сущим наказанием. Неугомон сидел в нем: все ему надо потрогать, на все-то интересно поглазеть. И тянуло бог знает куда: на чердак, в колодец, а то в конуру к Растегаю. Или залезет в подпечье, замрет и таится, пока не найдут. А то и заснет там ненароком, вот и ищи его тогда! А раз как-то выгнал Растегая из конуры, пробрался туда и сам лаял на прохожих. Очень понравилась ему собачья работа. Сколько мать, бывало, ни таскает его за вихры, а с него как с гуся вода: посопит, покряхтит да и снова за свое. С характером был.

— Сладу нет с малым, — жаловалась Полина. — Присмотри ты, бога ради, за ним, а я уж как-нито отблагодарю.

Только к вечеру и приходила за сыном. Осмотрит его, умытого, чинно сидящего за столом, перелистывающего старый букварь.

— Вот спасибо-то, выручила, — скажет она. А потом обведет глазами пустые углы и добавит: — Хоть бы картинку какую повесила, шифоньер завела. — И тяжко вздыхала, переходя на свое: — Верь не верь, а свету белого не видишь, одна маета. Павел-то мой, слыхала, подрядился Пилипенковой двор уровнять?

Павел работал в стройуправлении, ночевать домой приезжал па бульдозере. Машина для Полины вроде своя, вот и подряжала его — кому горку сровнять во дворе, кому завалинку насыпать, кому торфу на огород завезти. А расчеты с людьми сама вела. Таила мечту: купить дом в городе и зажить, как люди живут, в радость себе и в удовольствие. Перед Ниной в долгу не оставалась: с базара вернется — брошку привезет, а то и платочек какой. А потом решила, что Василек ей, одинокой и безмужней, в большое одолжение. Брошки-платочки и покупать ни к чему…

Первое время Василек все бегал домой. Прибежит, а дома ни мамки, ни папки. На дверях замок. Двор обежит, надергает моркови с грядок, погоняется за курами и опять к Нине. Однако вскоре привык к ней и никуда уже не бегал — вроде она ему вторая мамка.

— Ты посиди, а я скотину покормлю, — скажет она.

— И я с тобой, — увяжется он.

Пока Нина кормит скотину, все мешает ей, озорует. Поросенок урчит, елозит пятачком по корыту, а Василек обойдет его с тылу, ухватит за хвост да и ну тащить от корыта.

— Не тронь! — скажет Нина. — Саданет по ножке, станешь калекой, что делать-то будешь тогда?

— Я на одной прыгать буду.

— А вторую сломает, тогда что?

— Папка железные купит.

— Свои-то лучше.

— Лучше, — соглашался Василек, однако снова дергал поросенка за хвост.

Тем и кончалось, что летел в грязь.

— Попало? — смеялась Нина.

Василек, изнавоженный весь, сопит, не знает, плакать или пет. А Нина, чтобы отвлечь его, придумает такое, что и про боль забудешь.

— А хвост у него электрический. Током бьет.

— А чего ж меня не убило?

— Не захотел. Маленький ты, вот и пожалел.

— А где у него выключатель?

— На брюхе. Будешь приставать к нему, повернет выключатель, тебя и ударит током.

Сказала и пожалела. Василек тут же полез к поросенку под брюхо выключатель искать. Еле отвадила.

Дома, сняв с Василька грязную одежду, Нина обмывала его, плотного, как боровичок, укутывала в овчинный полушубок и сажала на печку. А чтобы удержать его там, пока сушилась одежда, плела всякую небыль.

— Ты сиди в своей избушке, сторожи свою телушку, а то волк прибежит, телушку уведет.

— А я его из ружья бабахну, убью волка. Дай ружье-то!

— На вот тебе ружье. — И совала ему пруток от метлы. Ненасытный глаз Василька сверкал из щелки, выслеживая волка, грозный ствол «ружья» ворочался туда и сюда, как пулемет из амбразуры.

Жилось ему у Нины вольготно — ни в чем отказу не знал. И ел всегда в охотку. Сколько ни давали, все мало — ещё давай. Съест тарелку борща, сам в чугунок заглянет: не осталось ли? Хлеба кусок жует, а на каравай поглядывает: как бы не спрятала раньше времени.

— Живот не лопнет?

— У меня уемистый.

— Не волк ли в нем живет?

— А как он туда влез?

— Когда ты спал. Ты рот раскрыл, он и влез.

— Я маленький.

— А это не волчина, а волчок, росточком с жука. Теперь-то он, наверно, большой уже стал.

— Отчего же большой?

— В живот харчей ему бросаешь, вот и растолстел.

Когда же Василек есть не хотел, отворачивался — а это

редко случалось, — Нина вспоминала волчка:

— Волчок проголодался, накорми его.

Василек старался, ел, себя не жалел.

— Где это ты извозился так? — спросит, бывало, Нина, когда он с улицы прибежит. — Возьми-ка вон зеркальце, глянь, что там за зверь-замазур?

Василек возьмет зеркальце, уткнется в него носом и начнет разглядывать себя, косматого и грязного.

— Где?

— Ты глубже загляни.

Вопьется он в зеркало, нос прижмет.

— Как зверя-то зовут?

— Василек.

— А в ухе кто у тебя живет?

— Кто? — насторожится Василек, ожидая подвоха.

Петух.

— Петух?

— Набери в ковшик водички и вытури его оттуда.

Отмоется Василек дочиста, залезет на печку, упрется локотками в теплую овчину, запустит пальцы в жесткие свои кудряшки и потребует:

— А ты мне сказывай сказку!

— Это про волчка? Ну-к, слушай… Влез он в ухо, огляделся, хотел обратно уйти, глядь — высоко прыгать, ушибется. Посидел, зубами пощелкал и спать улегся па пустое брюхо. Спит, сон видит: зверь идет…

— Какой?

— Медведь, должно быть. Проснулся, темно, никакого зверя нет. А под утро встал голодный, а есть-то нечего, зубами пощелкал и снова спать. Солнышко высоко, а он все спит. Проснулся, зубами пощелкал и снова на бок. Так и жил один, брюхо совсем подвело, да скучно стало, поиграть не с кем. И надумал жениться. Где жену найдет? Никто не хочет в ухо лезть, хата тесная. Лиса пришла, посмотрела: «Нет, — говорит, — грязно здесь, не пойду замуж». Сорока прилетела, посмотрела: «Живи один, — говорит, — а я себе другого найду» Прискакала мышка, понюхала и тоже убежала. Никто замуж за волчка не хочет. Скучно жил волчок. А потом думает-«Дай приберу, может, кто и пойдет замуж». Взял прибрал чисто. Ан, глядит — опять кто-то грязь наволок. Кто бы это, а?

— Я! Кто же ещё! — радостно кричит Василек.

Дня не пройдет, все. бывало, требует сказок. Есть не сядет без них. Помыться не заставишь. На улицу не выгонишь. Сказывай да сказывай.

И поселились в избе сказки, полным-полно их было — и запечных, и чуланных, и амбарных, жили они в ушах, в карманах, у скотины на рогах и на хвостах. А воробьи, что ютились в соломенной крыше, под стрехой, были вовсе не воробьи, а солдаты Воробей-царя, и звали их: Турухан-воробей, Кииреян-воробей, Митрофан-воробей и Алихаи-воробей. И было у Воробей-царя столько сынов-воробеичей, что расселились они на две деревни, на пасху куличи пекли, на престольный праздник бражку варили, стенка на стейку ходили, драки чинили меж собой.

Раньше, бывало, приводила Василька мать, а теперь сам к Нине прибегал. Вечером зайдет Полина за малым, оглядит его и вздохнет:

— Парень вроде потише стал. Спать уложишь, а ои сядет на кровати и бормочет разное… Сказки ему читаешь, что ли? Все пристает — расскажи да расскажи. Тут и так времени нет, а он — сказки. Подрастешь, говорю, в школу пойдешь, сам читать будешь. А он что? Сам сказку начнет говорить. Господи, спасу нет! Тут одно, тут другое, а он бубнит тебе в ухо, пока не цыкнешь… Ну как, твои-то пишут тебе?

— Давно письма не было.

— Видела я твоих стариков на базаре, картошку твою продавали. Деньги тебе отдают?

— Да зачем они мне? Есть у меня все…

Полина подбирала губы, сурово и властно говорила:

— А им куда же копить? Молода ты ещё, а в старухи записалась. Насбирала бы, уехала отсюда. Деньги ой как нужны! Мой-то Павел, слыхала, косой Варьке дворик разделал — любо-дорого, загляденье одно! Денег, что ли, дала? Бери, говорит, яблок. Своих-то, что ли, у меня нет?

И пойдут разговоры про нехватки, про цены базарные. Слушал Василек бабьи разговоры, и странные сказки сочинялись в голове. Молоко, яйца, картошка, яблоки — все, что перебирали женщины в разговоре, улетало на базар, а там машина стояла, глотала все и обратно денежки выплевывала. А денежки были не простые, на железных лапках, крикучие, занозливые и дрались меж собой. Скучные какие-то сочинялись сказки. Василек убегал от них на улицу, спускался в овражек, где в ручье плескались утки, а рядом прыгали солдаты Воробей-царя: Турухан, Кипреян, Митрофан и Алихан…

Однажды Полина уехала с мужем в город. Василька отвезли к бабке, к матери Полины, в соседнюю Жуковку. Вернуться думали не раньше как через неделю. Однако на второй день прикатил Василек в деревню. Сам, без бабки, на колхозной полуторке. Вылез из шоферской кабины — и прямо к Нине.

— Ты откуда? — удивилась Нина.

— От бабки удрал.

— Это как — удрал?

— А так вот: бегунки привели!

— Какие ещё бегунки?

Василек снял сандальку, задрал ногу и показал:

— А вот тут бегунки! Они в пяточках да в пальчиках живут!

— Ах ты, пятки-пальчики! — рассмеялась Нина, вспомнив потешку, которую сама и сочинила.

Так и остался у неё Василек.

К вечеру приехали из района старики Пылаевы — погостить и на огороде помочь. Сели вместе обедать. Василек первый к столу, первый и ложку в миску. Старая Пелагея Васильевна повязала его полотенцем, утерла ему нос и пристроилась рядом. Сидят взрослые, смотрят, как Василек молотит. Переглядываются.

— Ровно сроду не ел, — сказала Васильевна, подвигая к нему миску. — Не кормят тебя, что ли?

— Это у меня волчок там, есть просит. — И стукнул себя по животу.

— Какой волчок, что болтаешь?

После обеда между взрослыми возник странный разговор.

— Николай-то свататься не приходил? — спросила мать.

— Приходил.

— Ну, а ты что?

— Да на что я ему, старуха? Пускай помоложе поищет.

— Дура! Так и век твой пройдет, в девках останешься!

Василек залез на колени к Нине, угрюмо смотрел на Васильевну, сопел.

— Пускай замуж не выходит.

— А почто ей замуж не выйти? Может, ты возьмешь?

— Пускай за меня идет.

— Так ты же маленький.

— Маленький, а подрасту, большой буду.

— Так Нина старухой станет.

— Не станет, — сказал Василек, — она всегда такая будет.

— Спасибо тебе на добром слове. — Нина потрепала его по щеке. — Иди-ка лучше во двор, прохладись, от тебя жаром несет, как от печки.

Когда Василек убежал, Васильевна сказала сурово:

— Ты, Нинка, не больно малого приучай. Смотри тут за ним, корми, а мать-то носится но свету, как чумовая. Бабы-то мне на базаре всякое говорили…

— Не зову я его, сам бегает.

На другой день пришла бабка из Жуковки. Ходила по всей деревне, плакала, искала беглеца.

— Не у вас ли Вася-то наш? Вот беда: дочка уехала, на меня свалила, а с ним горе одно. Случись чего с мальчонкой, я буду виноватая. Люди сказали — посмотри у Пылаевых…

Василек, завидев бабку, спрятался на сеновал, а бабка сидела в избе, причитала, жаловалась на соседей, на колхозного председателя, на дочь, на внуков, а наговорившись, стала собираться.

— Ну, так я на вас в надежде, — сказала она, прощаясь.

— Да что с ним сделается, — махнула Васильевна рукой. — И так тут цельными днями пропадает.

Когда бабка ушла, Василек выбрался из своего убежища, нашел своих дружков-приятелей и гонял по деревне до самой ночи.

Дня через три наутро прикатил домой Павел. Приехал один, без Полины — та ещё в городе оставалась кое-чего прикупить. Бросил бульдозер во дворе — и к Пылаевым.

Вошел в избу — тихо. Взрослых нет, Василек сидит за столом, язык прикусил, рисует что-то на белой картонке.

— Здравствуй, сынок!

Василек оглянулся, похлопал глазами — и снова к картонке.

— Один, значит? — спросил Павел и присел па лавку. Слегка удивился встрече такой, но виду не подал, достал папиросу. — Как тебе тут? Ничего?

— Я сейчас… — Василек оглянулся и снова к картонке. — Дорисую теремок, а то Нина придет…

Павел привстал, взглянул — что он рисует там? Домина в три этажа, в окошках человечки, кошки, птицы. И когда только научился? Оглядел Павел избу. Полевые букеты по окнам, на стенах березовые охапочки, дух от них легкий и чистый. Его бы Полину сюда, подумал он. Углы барахлом бы забила, духоту развела. А эта чудная какая-то, безгрешная.

В сенях послышались шаги. Василек швырк табуретку в сторону, бросился к двери, чуть Нину с ног не сбил.

— А я раньше кончил! — и показал ей картонку, но тут же, забыв о ней, в сумку полез: чего принесла?

— Ишь цапун рукастый! — рассердился Павел и встал. — Воли ему много даешь…

Нина оторвала от себя Василька и сумку всю отдала.

— Здравствуй, Паша, — сказала она и покраснела. — Ничего, он меня слушается. Правда, Вася?

— Правда, — кивнул Василек, запихнул за щеку кусок сахара и, вспомнив о рисунке, потащил Нину к столу, — Вот тут синица-певица, а тут дятел-работник. А кошка в клетке будет жить. Здесь у них столовая, а там кино показывают.

— А кто у них киномехаником? — спросила Нина.

— Кто? — наморщил лоб Василек. — Яшка-козел.

Павел смущенно хмыкнул в кулак и снова присел на скамью. «Умеет она с ними, — подумал он и несмело оглядел Нину. — И вообще ничего…»

Нина и Василек расселяли зверье в новом доме и о Павле совсем забыли. А он докурил папиросу, встал и тихо вышел во двор. Потрогал привалившийся плетень и в сарай заглянул. «Помочь бы надо, — подумал он. — Сама ничего не попросит».

Вечером из города вернулась Полина. Заглянула сперва в Жуковку, к матери, там и Павла застала — колол тещё дрова.

— А где Вася наш? — спросила она. оглядывая двор.

— У Нинки. От бабки сбежал.

— Чего это он удумал?

— А то и удумал. Скучно ему с вами, а у неё подход к ребятам.

— Это почему же «с вами»?

— Ты, поди, и минуты с ним не посидишь…

— Сам бы с ним посидел, — огрызнулась Полина и пошла в избу.

Старуха хлопотала у печи.

— Чем это вы, мама, внуку своему не угодили, что он сбежал от вас?

Мать всплеснула руками и присела на лавку.

— Доченька ты моя, плюнь в глаза, кто скажет чего…

Как начала, так и остановиться не могла: мол, так и этак ублажала мальчишку, ей и самой невдомек, отчего это вдруг убежал.

— Видела я эту Нинку, чтой-то не понравилась она мне, — покачала она головой. — Глаз у неё недобрый, заманчивый. Слышь, бают на селе: Полина, дескать, мать никудышная, так он себе новую подыскал. Своих-то у неё пет, вот и греется.

В избу вошел Павел, остановился в дверях:

— Чего ты, мать, треплешь зря? Про какой глаз заманчивый?

— А ты в наш бабий разговор не встревай, — отмахнулась старуха. — Не твоя забота.

— Тьфу ты, старая! — сплюнул Павел и вышел, хлопнув дверьми. Последнеё дело — связываться с тещёй.

А бабка подступила к дочке и, бросив взгляд в окошко, задышала ей в самое лицо:

— Чего это он за неё заступается, а? Как думаешь?

— Ладно, мамаша, сама разберусь.

Павел ушел куда-то к дружкам, а Полина добралась до деревни одна. В пути с бабами повстречалась и на Нинку разговор навела. Ничего худого о ней не услыхала, однако все равно от темных подозрений тяжелело сердце. Домой к себе не зашла, а прямо к Пылаевым.

— Тут у вас мой? — спросила она, не глядя никому в глаза.

Василек был в горнице, все сидели за самоваром и пили чай. Полина сняла с него полотенце, оглядела его, сытого да гладкого, и вывела из-за стола.

— Благодарствую на всем, — сухо сказала она и ушла.

Ушла, так и не оставив Нине платочка, купленного в городе.

С тех пор больше не появлялся Василек у Пылаевых.

Пришла осень, с дождями, листопадом и ранними вечерами. Когда смеркалось, Нина садилась к окну, глядела на улицу. Мимо проходили девчата и парни — в клуб торопились, и слышно было, как неслись оттуда звуки гармошки, топот и смех. Нина вспоминала, как и она, бывало, редко, но все же бегала туда. Только давно все это было, так давно, что и не знаешь, точно ли бегала. Все это ей казалось далеким теперь и пустым, даже зависти не было к молодым.

Начинался дождь. Он крапал по листьям ещё не убранной свеклы, шуршал по соломенной крыше, однотонно стучал по окошку. Над деревней нависала низкая туча, быстро темнело. Словно птицы, порывами сбитые ветром, падали в лужи Листья. Нина зажигала лампу, бралась за вязанье, но откладывала и снова сидела у окна. В избах напротив загорался свет. Она включала приемник, влезала па печь, разгребала теплые тулупы, укладывалась там поудобнеё и слушала радио. Где-то шумела жизнь, собирались семьи за столом, возились дети. А она вот одна и одна…

Как-то в погожий денек возле её дома остановилась машина с ребятами. Нина возилась в сарае и увидела среди ребят Василька. Непонятно, как он попал к ним, — видно, из дому убежал. Ребята разошлись по домам, машина уехала, а Василек все стоял насупленный, глядел на окна и все не решался войти. Нина следила за ним и не смела выйти во двор. А потом не стерпела и вышла. Василек перебежал на другой конец улицы, остановился там и в упор смотрел на неё и смотрел. Нина делала свои дела, входила в избу и выходила, а он несмело приближался — подойдет, остановится и снова подойдет. И так совсем близко подошел к калитке.

— Что уставился? Не съем, поди…

И тогда он прошел в калитку и остановился посреди двора. Нина стала толочь в чугуне картошку, а он выхватил толкушку у неё из рук.

— Иди к мамке! Нужен ты тут! Иди, иди!

Но он сопел возле нее, утирал нос и ел её своими хитрющими глазами. Натолкли они вместе картошку, нарезали свекольной ботвы, залили водой и отнесли в сарай поросенку. А покончив с делами, вошли в избу. Нина сняла с себя ватник, надела чистую кофту и причесалась перед зеркальцем.

— Есть будешь?

— Давай.

— Помойся сперва!

— Петушину вытурить из уха?

— Это как знаешь, — сказала Нина и подумала: «Не забыл».

И налила ему пустых щей, какие были. Только щи ему были здесь сладкие, слаще, чем дома, а отчего, он бы и сам не сказал. Ел он, двигая ушами, хлюпая носом, насупливая брови, весь поглощенный важным делом своим. А Нина сидела напротив и соображала, как выпроводить его отсюда и насовсем отвадить от себя, потому что все равно не будет добра от его хождений к ней. Поел Василек, отпустил поясок на животе и полез без приглашения на печку.

— Давай сказывай! — потребовал он, как раньше бывало, и свесил голову вниз.

— Нет у меня сказок для тебя.

И тогда, желая развеселить ее, он сказал:

— Ну, тогда слушай, я буду сказку говорить, про бабкина бычка, ладно? Как народился у них бычок, так они н колхоз его не сдали, а в сарае тайно порешили. Так я про него, ладно? Только он не помер, а живет на Кукушкином болоте… Слышь, кукуша кукует?

Василек навострил уши. Нина тоже сдвинула набок платок и прислушалась. Но тишина, только осенняя тишина плыла из деревни, с убранных полей, из дальнего побуревшего леска, только слышались грачиный грай да стукоток трактора, поднимавшего зябь.

— Слышу, — тихо сказала Нина.

Василек просиял.

— Так это он и есть, бычок.

— А тебе жалко его?

— Теперь-то уж нот. Он снова родился и кукушкой летает. Не было, а теперь появился…

И долго они на этот раз, как и в прежние дни, сказывали друг другу сказки, вспоминали старых своих знакомцев — Воробей-царя и его солдат: Турухана, Кипреяна, Митрофана и Алихана. Учинили смотр-проверку двух деревенских государств, выяснили, что Воробей-то царь давно уже помер, царство ему небесное, наказал сынкам жить в согласии и дружбе, а волчок женился, детками и внуками обзавелся, а все жители чуланные, амбарные и запечные урожай давно собрали, с государством расквитались, к зиме приготовились, а кто уже даже в зимнюю спячку полег…

До самой темноты сидели они на печке, и сказки летали вокруг, прятались в щелях, сидели на печной заслонке, висли на луковой связке. Изба была уже не изба, а запредельное царство-государство, где жили непуганые звери, хитрые солдаты и добрые цари.

Только вдруг все это царство-государство разбилось. Грубо стукнула калитка, звякнула щеколда, и в сенях послышались недобрые шаги. В избу вошла Полина.

— Тут Васятка мой? — спросила она, озираясь в темноте.

— Слезай, Василек, — сказала Нина.

— Опять он у тебя?

Голос Полины дрожал от страха и злости. Василек забился в угол и затравленно глядел на мать, а Нина суетливо сползла с печки, ухватила Василька за ногу и насильно стянула его. Прижала к себе на мгновение, чувствуя на лице его дыхание, и поставила па пол. Полина дернула сына за руку, с маху наподдала ему и вышла, резко хлопнув дверью.

Со двора слышался натужный грубый Васяткин плач, точно не мальчишка плакал, а бычок ревел, потому что не умел плакать Василек, неумеючи плакал. С характером был.

Нина долго сидела у окошка, зябко куталась в пуховый платок и не могла унять мелкой дрожи, колотившей руки и плечи. Зачастил дробный, сыпучий, осенний дождик. Нина влезла на печку, угрелась там, лежала, вслушиваясь в тихий шелест дождя, смотрела в смутно белеющий потолок и вдруг чему-то улыбнулась: так, ничего особенного, просто привиделся ей Василек. Он стоял, как давеча, на той стороне улицы и настороженно смотрел в их двор. И рукой ей махнул. А может, и не махнул, а просто ей так захотелось. Только все равно радостно отчего-то стало на душе, и не такой сиротливой уже казалась изба.