#img_3.jpeg

 

I

СЫН ГОР

Небо — как опрокинутая чаша. Края ее прочно лежат на спинах гор. Самые высокие вершины еще не сняли белых, молодецки заломленных папах, уходят в голубую прозрачность и тают, как сахар. И там, в пропитанном солнцем поднебесье, берут начало стремительные саи…

У подножий скал желтеет прошлогодняя трава. После растаявшего снега просыхает земля, и кое-где уже пробиваются на свет зеленые нежные ростки. На склонах бурыми расплывчатыми пятнами темнеют сады. Горячее мартовское солнце пробудило их от зимней спячки. Почки на ветвях набухли — вот-вот взорвутся, брызнут ярко-зелеными клейкими листочками и бело-розовой кипенью цветов.

Еще выше, там, куда по крутым каменистым уступам под силу взобраться только сильным, бархатисто зеленеют елки и можжевельник. По утрам, когда со склонов уползает, гонимый ветром, влажный туман, на них, словно серьги в ушах красавиц, ослепительно сияют крупные капли росы.

Уже высоко поднялось и щедро припекает солнце. А яркий теплый день, известно, поднимает настроение. Во дворе у Чоршанбы-ота и прилегающем саду веселье в самом разгаре. Почтенный аксакал Сиджака женит своего младшего сына, Абдуманнопа. На той пришли и стар и млад. Двор не вместил гостей, и в яблоневом саду, куда выходит калитка Чоршанбы-ота, пришлось сколотить два широких сури. Для молодежи столы расставили под деревьями. А для пожилых и стариков в просторном шийпане, что у самого сая, расстелили курпачи да разложили пуховые подушки, чтобы можно было подложить их за спину или под локти.

Под огромными котлами, установленными на очагах, выкопанных прямо в земле, загасили огонь. Сизый дымок, слоясь, вьется между деревьями. Ошпазы, откинув с казанов насквозь промасленные деревянные крышки, обжигаясь паром, выкладывают в блюда плов. И аппетитный запах, мешаясь с ароматом согретой земли и молодых трав, разливается по всему кишлаку, заставляя тех, кто еще не пришел на той, поторапливаться…

Шумит, пенясь в каменистом ложе, Писком. И кажется, не вода бежит, вскипая, завихряясь между камней, а расплавленное золото: это растворило в ней золотые лучи солнце, поднявшееся над зазубренным хребтом Аскартаг. А в отдалении, в той стороне, куда убегает сай, разрумянились, пригретые им, вершины Чаткальского кряжа.

Давая гостям понять, что веселье будет длиться не только весь день, но и всю ночь, ловкие парни протянули из одного конца сада в другой провода и гирляндой навесили на них крупные лампочки.

Слева от столов, где, шумно переговариваясь и воздавая хвалу угощениям, сидят гости, на расчищенной площадке полыхает жаркий костер. Музыканты время от времени греют над ним дойры, чтобы звучали громче. И дойры то ухают, то ахают, то дробью рассыпают перезвон. Нежно вплетается в их задорный ритм мелодия флейты.

Накинув на плечи цветастый платок с кистями, держа его за концы, на площадку выступила признанная плясунья и певица кишлака. Пленительными плавными движениями бедер и плеч, игрой подведенных усьмой бровей, зовущим блеском глаз она заражала весельем парней и девчат, плотно обступивших площадку, заставляя их хохотать до слез и хлопать в ладоши. Несколько раз прошлась, озорница, в гибком танце вокруг костра и, когда пустились в пляс подзадоренные ею джигиты и девушки, незаметно исчезла в толпе.

За отдельным столом сидела невеста с подругами. Они пили кумыс, разливая его из большого глиняного кувшина. Смущаясь, девушки попросили налить им на донышко пиалок вина. Но пить… Не пили, а лишь смачивали губы.

Музыка иногда смолкала. Дойристы вновь подходили к костру греть инструменты. И тогда начинал петь приглашенный из города певец-хафиз, управляя голосом приставленной к краю рта пиалой. Все затихали, заслушивались. Только у девчат, сидящих рядом с невестой, не всегда хватало терпения дослушать песню: они начинали шептаться, разговаривать, а то и смеялись, сами того не замечая. Тогда из-за соседних столов в сердцах шикали на них любители старинных народных мелодий.

Чоршанба-ота доволен. Как не быть хозяину довольным, если гости довольны. Едва появится новый человек, старик спешит ему навстречу, учтиво приглашает войти, под руку ведет к столу. Подходит он и к сури, на котором, подобрав ноги, сидят такие же седобородые, как он сам. «Добро пожаловать! Всего ли у вас в достатке?..» — «Благодарим, — отвечают сверстники. — Всего в достатке. Не беспокойтесь». И Чоршанба-ота следует к столу, за которым пирует молодежь. Почти все они ему хорошо знакомы — кишлацкие. При нем родились, при нем и выросли. Только вон с теми, тремя товарищами Абдуманнопа, он познакомился совсем недавно. Подошел к ним, спросил, не надобно ли чего. Молодежь потеснилась, приглашая хозяина к своему столу.

Младший сын Чоршанбы-ота работает на строительстве Чарвакской ГЭС. Водит «БелАЗ». Белаз так белаз. Старик и не знал, что это такое, пока однажды Абдуманноп не подкатил в машине к самому дому. Прямо земля задрожала, как при гневе божьем. Выскочил Чоршанба-ота из дому и диву дался. Стоит у самой калитки машина — больше их хибары, в которой он столько лет прожил, в которой родился, состарился.

Гордился Чоршанба-ота сыном, самую красивую невесту ему подыскивал. И вот нашел-таки. Абдуманноп пригласил со стройки только этих троих. Самые близкие товарищи, говорит. И сидят его близкие товарищи на почетном месте, среди уважаемых людей кишлака. Молчалив, задумчив парторг строительства Иван Иванович Шишкин. Хмурятся его рыжие, будто с подпалинкой, брови. Губы обветрены, потрескались, — может, потому и говорит мало, и улыбается редко.

Слева от него сидит Караджан Мингбаев — начальник строительного участка на плотине. А справа — Киемходжа Хазратов. В один год с Караджаном закончил он политехнический институт. Но, видать, парень не промах — быстро пошел в гору, теперь уже заместитель начальника треста Узгидроэнергострой. На стройку Хазратов прибыл как член какой-то солидной комиссии…

Третьего дня Караджан возил приятеля в свой родной кишлак. И не ближней дорогой повез, а сделал изрядный крюк — показал ему и Бурчмуллу, и Юсупхану, и Багистан, и Нанай. Устал неимоверно Киемходжа, а Караджан будто не замечал этого: то и дело останавливал машину, предлагал выйти на дорогу и оглядеться. Разве можно не восхититься видом, открывающимся отсюда — с высоты. И река, и лес вдоль нее, и кишлаки на склонах, подернутые голубоватой дымкой, — все как на ладони. Но Хазратов и прежде был с ленцой, а теперь еще и брюшко отпустил — упирался, не хотел выходить. Считал, видно, что не к лицу ему, солидному человеку, скакать, будто козлу, по горным уступам да камням. Караджан с трудом уговаривал его подняться на какой-нибудь склон, чтобы оттуда полюбоваться Чаткальской долиной, ее красотой.

В Янгикургане в честь дорогого гостя Караджан заколол барашка. Созвал друзей, устроил целый пир. И коньяка было вдоволь выпито, и кумыса, и родниковой воды.

А вчера Абдуманноп пригласил на той. Караджан взял с собой и приятеля. Впереди — воскресенье. Не скучать же человеку одному.

Когда они втроем вступили во двор Чоршанба-ота, все обратили на них внимание. Еще бы, вид у Киемходжи Хазратова важный, внушительный, легко догадаться, что он из областного начальства. Даже аксакалы поднялись, выступили навстречу, приглашая гостей на почетное место. Хазратов немногословен. Ни по глазам, ни по выражению лица не поймешь, о чем думает. Даже когда рассказывают про похождения Насреддина-апанди и все покатываются со смеху, держась за животы, — он не улыбнется. То на одного взглянет сквозь прищур, то на другого, и люди начинают беспокойно ерзать под его взглядом. Еще бы, разве прилично хохотать в присутствии такого авторитетного человека…

После первой же рюмки одутловатое лицо Хазратова раскраснелось. А хмель развязывает язык даже таким молчунам, как он. Хазратов повернулся вполоборота к Шишкину и завел неторопливую беседу. Но едва заметит, что кто-то обратил на него внимание, напускает на себя еще большую солидность, делает вид, что не пустопорожнюю беседу ведет, а поучает человека. «А я вам скажу вот что…» — любит он повторять в разговоре и при этом решительно похлопывает о край стола ладонью. Сразу видно — говорит начальник.

Шишкин кивает, выказывая к собеседнику внимание, но не забывает и про угощение. Большой деревянной ложкой он зачерпывает нохут-шурпу и, шумно подув на нее, отправляет в рот. Но больше всего ему понравилось блюдо из вареных бараньих голов. Он взял нож и сам разделал мясо на мелкие кусочки. По его знаку все потянулись к еде, восторженно расхваливая искусство местных ошпазов.

Караджан лишь для приличия взял две-три щепотки мяса. Полное блюдо, исходя паром, стояло прямо перед ним, а есть расхотелось. Его внимание привлекла веселая и бойкая девушка, сидевшая около невесты. На ней красное платье. Оно отсвечивает и придает ее лицу зоревую нежность. А глаза… Таких глаз Караджан еще ни у кого не видел. Миндалевидные и большие. Черные, как вымытые сливы. И радостно мерцают, когда она смеется. А ресницы — пушистые, длинные. Зажмурься она — и погаснет день, откроет глаза — станет светло. Зубы ослепительно белы, как снег на горных вершинах. Движения девушки так пластичны, так красивы, что невольно привлекают взгляд. Караджан старался не смотреть в ее сторону, чтобы невзначай не смутить, наклонялся к друзьям, старался принять участие в беседе, но нить разговора ускользала от него, он сбивался и помимо воли опять посматривал влево, туда, где сидела девушка. Увлеченная разговором с круглой, как обточенная галька, соседкой, она ничего не замечала и весело смеялась. Но вскоре стала испытывать какое-то беспокойство. Посмотрела по сторонам, словно отыскивая кого-то среди сидящих, и встретила взгляд Караджана. Он улыбнулся. А ее улыбки как не бывало. Угасла, как свеча от ветра. Взгляд стал острым, как копье. Но Караджан не отвел глаза: в них она могла прочесть только восхищение ее красотой. Однако девушка залилась румянцем, опустила голову. Толстушка что-то сказала ей, но она промолчала. Вот подняла голову, и Караджан смутился сам, увидев в ее взгляде злость. Отвернулся. Вспомнил, что не красавец, что не про него такие девушки.

Давным-давно отцвела его весна. Не отцвела — сгорела. А ведь и он когда-то был не из последних удальцов. И внешностью бог не обидел. Девушки улыбались при встрече, а потом смотрели вслед, вздыхали. Не у одной, может, выступили на глазах слезы, когда он уходил на войну… Да, что и говорить, война никого не пощадила. Многих она жизни лишила. А его, проклятая, обезобразила. Ему порой и сейчас снится, что он замурован в танке, объятом пламенем, и задыхается от едкого дыма. Раскаленный металл обжигает ладони. Он ищет в темноте люк и никак не находит… С головной болью, со стоном просыпается Караджан и долго не может успокоиться, его бьет озноб. И каждый раз оживает прошлое.

С трудом отворив люк, он вывалился наружу. Ладонями стал сбивать с одежды пламя. И тут сзади набросились два здоровенных фашиста. Падая, Караджан успел выстрелить. Видимо, удачно — один из немцев упал навзничь, зато второй навалился на него всей тяжестью. Вокруг пальба, лязгают гусеницы. Но за пеленой пыли и дыма не различишь, где свои, а где враги. Караджан обхватил и изо всех сил сдавил фашиста. Они катались по земле, рыча, как звери, стараясь вцепиться друг другу в горло. Кто-то из них должен был умереть… В детстве Караджан пил воду из родников Чаткала. Он креп и набирался сил, карабкаясь по отвесным склонам гор и скалам. За ловкость друзья еще тогда прозвали его «тигром». Неужто же Чаткальский тигр оплошает? Нет, не бывать этому! Караджан впился фашисту в горло зубами и не разжимал челюстей, пока тот не перестал двигаться.

Он пришел в себя от ощущения, что кто-то его волочит по земле. Очнулся и вновь впал в забытье. А его, полуживого, тащила на себе из боя юная санитарка. Тащила, выбиваясь из сил. То замирала, накрыв его своим телом на дне воронки, пережидая, пока пройдут мимо враги, то, стоя на коленях, палила из автомата, защищая себя и его, Чаткальского тигра. И вновь тащила, закусив губы и всхлипывая от страха, что не хватит сил. А он то приходил в себя, то вновь проваливался в темень. И имени не спросил у девушки. Ах, какая это была девушка! Вокруг рвутся снаряды, свистят пули, рыскают враги, лязгают гусеницами танки, а она… Она привалила его к краю траншеи, вынула из сумки пакет и спокойно сделала перевязку. Будто он брат ей. Или суженый… А он и имени не спросил.

Врачи возвратили ему жизнь. А вот надежды на счастье рухнули. Каждое утро, закончив бритье, Караджан подолгу рассматривал в зеркале свое отражение. От виска, вдоль левой щеки и через всю шею пролег рубец. И треть левой брови, и ухо, и край подбородка лизнуло голодное пламя…

И все-таки Караджан успокаивал себя: высок, строен, плечи с добрую сажень, как у сказочного Алпомыша, сил не занимать… Он вспоминал рябых, кривых и тех, что ростом с вершок и пузо имеют с добрый кувшин, а бог знает как мнят о себе. Еще и помыкать всеми стараются, перебирают женщину за женщиной. Одна разонравилась — женятся на второй, третьей…

Однажды, закончив перевязку, медсестра дала ему фронтовую газету. В ней он нашел стихи.

«А кто ждет меня? — подумал он. — Никто… Впрочем, ждут: отец и мать. Может ли кто-нибудь еще ждать так, как они?»

Да, это верно, умереть легко. Куда труднее — жить. Мингбаев непременно вновь увидит родимые места, милые сердцу Чаткальские горы, друзей, родных. Они должны узнать, как он сражался, увидеть его награду. Ведь они еще не знают, что его наградили! Он и сам не предполагал, что Родина скажет: «Ты — смелый солдат!» — и приколет на грудь ему орден Красной Звезды.

Нередко человек по-настоящему начинает ценить даже пустячную, но чем-то дорогую ему вещь лишь после того, как однажды потеряет ее. Не потому ли Мингбаев так высоко ценит жизнь, что однажды чуть не потерял ее. Не потому ли ни одного часа, ни минуты не хочет он растрачивать на мелочи, забивать голову пустяками, искать случайных знакомств и легких развлечений? Но не всякому это понятно и не всякому об этом расскажешь. Ему не хватает близкого нежного друга.

Не раз он с грустью замечал, что женщины стараются не глядеть на него. Если и посмотрит какая — тут же отводит взгляд. Что и говорить — не красавец.

Интересно, что думает о нем эта красивая девушка?..

Он с трудом подавил в себе желание обернуться. Вздохнул и оглядел горы. Там, на войне, он все время ясно видел этот край. Он снился ему, когда, завернувшись в шинель, Караджан спал на дне траншеи. И бодрствуя во время кратких передышек между боями, он видел эти вершины и свой маленький кишлачок Янгикурган, затерявшийся среди гор, где стремительно бегут говорливые речки. И, закрыв глаза, чувствуя, как содрогается земля от взрывов, как с бруствера сыплется песок на шлем и за воротник, он, будто молитву, шептал стихотворение, посвященное его долине:

Шли годы, и некоторые строчки стали забываться. Тогда, чтобы не забыть стихи совсем, Караджан записал их на обороте картины Тансикбаева. Вставил ее в рамку и повесил в своей комнате. Художник тоже поэт. На небольшом куске полотна изображена долина шести рек. Низвергаясь с отвесных скал и пенясь, извиваются реки в межгорьях Чаткала, Пискома, Угама и Курама. Есть на полотне и девушка. В красном платье идет она через луг с букетом тюльпанов. На картине только ее фигурка, которую художник изобразил одним еле приметным мазком. Караджан никогда не задумывался, кто эта девушка, какое у нее лицо. А сейчас он почти уверен, что по тропинке идет через луг та самая девушка в красном, которая сидит около невесты за праздничным столом. Конечно же она…

А девушка, смущенно опустив голову, осторожно ткнула локтем подругу в мягкий бок:

— Посмотри-ка налево… Сидит какой-то тип. Глаз с меня не сводит. Нахал, видать. А может, и хулиган какой…

— Который?.. — тихо спросила подруга, незаметно скосив глаза в сторону. На ее круглом розовом лице появилась игривая улыбка.

— Вон тот… Со шрамом. Смотрит, когда мы отвернемся…

— Ах, он?.. — засмеялась подруга. — Я давно заметила, что он поглядывает… на меня. Ну и пусть. Жалко, что ли?.. Меня это нисколечко не волнует. Я уже привыкла, что на меня многие джигиты заглядываются… Налить тебе лимонаду?

— Угу.

Они медленно выпили лимонад. Девушка поставила бокал и опять толкнула подругу:

— Вон… Опять смотрит! Не на тебя, а на меня…

— И правда, кажется, на тебя. Фи, бесстыжий. И не парень ведь, а зрелый мужчина. Дома, наверно, жена и ребятишки, а он… Ух, окаянный! Ненавижу повес! Жен заставляют сидеть дома, а сами жизнь прожигают да смазливых краль глазами едят… — Толстушка стрельнула глазами в сторону мужчин и опять прильнула губами к уху подруги: — Батюшки мои, а страшный-то какой! Шрам через все лицо. Недаром говорят, бог шельму метит. Наверно, и правда бандит!

— Над внешностью неприлично смеяться, — заметила большеглазая, нахмурив брови.

— А разве не смешно, гляди? Наверно, лошадь лягнула в физиономию — всю перекосило. Хи-хи-хи…

Большеглазая прыснула, закрыв рот ладошкой:

— Если б лошадь угодила чуть правее, остался бы без глаза. Тогда небось не засматривался бы на девчат.

Толстушка хохотнула и вызывающе посмотрела на человека со шрамом, но тот разговаривал с соседом и будто забыл о них.

— Уф-ф, губошлеп проклятый! Зубы, как мотыги, а еще на девушек заглядывается. Терпеть таких не могу…

— Зря ты так…

— Что — зря?

— Губы как губы. И зубы обыкновенные. Шрам только…

— Ой, мамочка, если ночью приснится, испугаться можно!.. Вон, опять. И что он пялится на нас? Прямо тигр: сейчас слопает обеих. Хи-хи-хи…

Мужчина отвернулся. Может, догадался, над чем они смеются? Девушки умолкли, смутившись. Потом толстушка с тревогой шепнула:

— Вдруг он замыслил что-нибудь, а?..

— Да ну… Тут мой дядя. Пусть только попробует привязаться.

И в следующий миг, как только Караджан посмотрел в их сторону, большеглазая показала ему кончик языка и резко отвернулась.

Караджан усмехнулся: понятно. Конечно, он не может понравиться этой девушке. Она — красавица. А он?.. Стараясь не поддаваться грусти, Караджан разговорился с Хазратовым. И все-таки снова обернулся. Машинально. Девушка поморщилась, давая понять, как он ей неприятен. У Караджана сразу испортилось настроение. А в голове шум, туман, будто сильно опьянел. «Может, встать, уйти?» — подумал он. Но что сказать, как объяснить столь внезапный уход? Да и не отпустят.

Пока Караджан размышлял, девушки поднялись из-за стола. Громко разговаривая и смеясь, они пошли из сада. Прошли рядом и не взглянули в его сторону. Караджан совсем расстроился: конечно, девушки ушли из-за него. Надо же было ему пялиться на них! Какое мальчишество! Что они теперь подумают? Поди объясни, что ты и в мыслях не держал ничего дурного. Смотрел и все. Любовался. Радовался, что есть на свете такие красивые лица.

Но, оказывается, не он один ее приметил. Когда девушки проходили мимо, разговор за столом прервался. Мужчины смотрели вслед подружкам, пока их фигурки не скрылись за стволами деревьев. Один из парней, тихо вздохнув, проговорил:

— Гулгун… — и так ласково, будто ему доставляло удовольствие произносить имя этой девушки.

— Гулгун… — прошептал Караджан, чтобы запомнить.

Но парень услышал.

— Да. Вон та, высокая, с длинными косами. Это дочка Милтикбая-ака, — сказал он.

— Дочка Милтикбая-ака… — повторил Караджан как во сне, задумчиво глядя в опустевший для него сад.

Шишкин и Хазратов посмотрели на него и переглянулись.

— Ты почему ничего не ешь, друг мой? — спросил Шишкин и положил ему в тарелку подрумяненный кусок мяса.

Караджан мотнул головой, улыбнулся и налил себе водки.

— За что пьем? — спросил Хазратов, взяв рюмку двумя пальцами.

— Чтобы жизнь не была так несправедлива, — сказал Караджан.

У Хазратова вопросительно поползли вверх брови. Ожидая продолжения тоста, он молча смотрел на Караджана и Шишкина.

— Чтобы не терять безвозвратно то, что уже найдено. Или не находить вовсе…

Друзья протянули к нему рюмки. Звонко чокнулись. А Хазратов понимающе подмигнул Караджану.

Караджан выпил. Хазратов подал ему на вилке красную соленую помидорину.

Шишкин опять наполнил рюмки. Караджану страх как хотелось выпить, не дожидаясь тоста. И он протянул руку… Но лишь отодвинул рюмку кончиками пальцев.

Почему ему так не везет?.. Его сверстники давным-давно обзавелись семьями. Каждый свил себе гнездо, живет с женой. Вдвоем ведь и стариться легче. Взять хотя бы Шишкина. Какая чудная женщина его Галина! Без нее он ни шагу. Даже по мелочам советуется. Недаром же говорят: одна голова хорошо, а две лучше… А жена Хазратова, Гульбадан? Красивая, хозяйственная. А как нежна с мужем, какой уют создала в доме! Всякий холостяк позавидует. И остроумна: умеет поддержать любую беседу. И модно, со вкусом одевается, и стряпуха отменная. Готовит — язык проглотишь… Гульбадан гордится, что ее муж — инженер. А главное, уважает его как отца своих детей. Это каждый замечает, кто бывает в их доме. Гульбадан одна управляется со всеми делами в огромном особняке, где множество комнат и пышное убранство. Ни в одном углу у них не найдешь ни пылинки. Хазратов никаких забот с ней не знает. Для того Гульбадан и живет, чтоб угождать мужу да рожать ему детей…

Только Караджан все еще один.

 

II

ЛИВЕНЬ

Весна не радовала. Обычно в эту пору шли обильные дожди, а нынче еще ни одной капли не упало на землю. Травы, опаленные солнцем, уже засохли, изжарились. Даже предгорья, холмистая степь и поля с яровыми начали желтеть, словно их разрисовывала не весна, а осень. Каждый год на тенистой стороне холмов вырастала густая трава выше колен, и люди успевали впрок запастись сеном для скота. Сенокос длился все лето — и не только в узких долинах Чаткальских да Чимганских гор, но и на возвышенностях Акса, Коксува, Пискома, Угама, Каранкульсая, Акташа, Саргардона, Акбулака. В неумолчный звон цикад и птичий грай вплеталась и песня кос. А сейчас что творится!

В народе говорят: петухи всюду кукарекают одинаково. Вот и в окрестностях Галвасая, как везде, безжалостный зной погубил почти всю растительность, окрасил склоны гор, покатые холмы в ядовито-желтый цвет пустыни. И только кое-где еще оставалась живая трава, радовала взгляд сочная зелень. Видно, и в этом зеленом мире выживают сильнейшие. Мохнатыми пучками сереет полынь, топорщит резные листья «оленья трава», манят бабочек и мух красные гроздья собачьих ягод, стелются по земле сорный горчак, солодка, вьюнок. Но ни одна скотина не решится утолить голод этими горькими травами. Только если ей занедужится, станет аккуратно выбирать среди них и срывать нужные. Жители гор с незапамятных времен знают, что горькие травы целебны. Эти былинки умеют вобрать в себя целительные соки земли и потому живучи. Недаром же в начале весны, когда высохли и исчезли повилика, одуванчики, колокольчики, а маки и желтые тюльпаны увяли, осыпались, не успев даже раскрыться, обильно зацвели бессмертник, колючая, как старая дева, кузиния да всевозможных оттенков васильки. Васильки на каждом шагу. Их запах напоминает степную мяту, а листья округлы, серебристы. Немало и сероватых, покрытых колючим пушком «медвежьих ушек», голубоватого цикория. А желтые ромашки, похожие на маленькие подсолнухи, пальчатая трава, выбросившая кверху свой зеленый зонтик, рыжие «лисьи хвостики», эремурус, мальва, розовый и белый шиповник цветут, как всегда, пышно и празднично, им и засуха нипочем. В лощинах, в тени холмов распустились, радуя глаз, боярышник и ежевика. Жизнелюбие и сила помогли этим растениям не позволить солнцу погубить без остатка красоту гор. И все-таки луговые травы погибли. И как ни прекрасны горы, как ни радуют они человека своей красотой, они должны ему служить. На протяжении тысячелетий кормят и одевают людей эти величественные великаны. Даже на неприступных вершинах Чаткала и Обикашка, надменно взирающих на долину сквозь облака, находят себе пристанища олени, снежные барсы и горные куропатки — кеклики. Да, горы — друзья человека, они доказали это. Вот и сейчас посылают в опаленную зноем долину прохладный ветерок.

На холмах и средь полей царит безмолвие. Лишь однотонно гудят провода высоковольтной линии, убегающей вдаль, да неумолчно выводят свою звень-песню цикады: «У-и-и-и-з-з-з… У-и-и-з-з-з…» Кажется, они внушают тебе: «Трудись, трудись!..» Звонко хрустит под ногами сухая трава. Прямо из-под подошв разлетаются в стороны десятки кузнечиков.

Но говорят же, что у каждого горячего дня есть холодный близнец. Сегодня с раннего утра из-за гор грациозно выплыли жемчужно яркие облака, пронизанные солнцем. Они плыли, как лебеди по синему озеру. Их стая стала копиться над долиной, густеть. Постепенно тускнели прямые, как кинжал, лучи горячего солнца и к полудню угасли совсем. Сделалось сумеречно. Из ущелий потянуло влажным ветерком. Над дорогами то там, то здесь стали взметаться кверху желтые столбы пыли и мусора, вскручиваемые вихрем, прозванным в народе «хороводом ведьм», и исчезали так же неожиданно, как и появлялись. Заморосило.

«Поглядите-ка на проделки аллаха! — сетовали люди. — Что ему стоило эти же капли да послать на землю в начале весны!»

«Да-а, припоздал дождик, припоздал…» — с сожалением вздыхали дехкане.

А дождь набирал силу…

На автобусной остановке «Газалкент» стояли две женщины. Упругие струи с шумом били об асфальтовую дорогу, рассыпаясь в пыль, и, змеясь на обочине, ручьями сбегали в кювет. Ветер бушевал, рвал с голов женщин платки, трепал на них одежду, то ослабевал, то налетал еще яростнее. И ни одной живой души вокруг. Только они двое да дождь и ветер. За плотной завесой дождя еле различимы очертания гор. Они кажутся притихшими и настороженными. Сейчас и они исчезнут — быстро смеркается. А дождь уже перешел в ливень. Одна из женщин сняла болонью. С трудом удерживая за края, они накрыли ею головы. Жадно поглядывают они на дорогу, все еще надеясь, что покажется если не автобус, то хоть попутная машина. Вдалеке и впрямь мелькнули фары. С гулом приближался грузовик. Молодая женщина выбежала почти на середину дороги, подняла руку. Ее промокшее платье плотно облегает тело, ветер треплет волосы, ей никак не удается убрать их с лица. Машина приближается, не сбавляя хода. Женщина отступила назад. Огромный «МАЗ» пронесся мимо, обдав ее тугой волной водяной пыли. Кузов был загружен длинными чугунными трубами, концы которых лежали на прицепе. А кабина занята более удачливыми пассажирами.

— Давай вернемся, Гулгун. Не упрямься, дочка, — сказала пожилая женщина, поправляя под мышкой промокший и потяжелевший узел. — Мы, наверно, час уже стоим. Ни автобусов, ни попутных машин…

— Еще чуточку подождем! — сказала девушка, опять уловившая отдаленный гул. И тотчас показались две тусклые фары. Приближаясь, они становились все ярче и ярче.

Гулгун шагнула на асфальт и замахала рукой. Но и эта машина промчалась мимо. Она тоже была доверху загружена огромными катушками с кабелем и какими-то громыхающими железяками.

Гулгун вернулась к матери.

— Чтоб им провалиться! Опять грузовая! И все — на Чарвак. Едут и едут. Все — на стройку ГЭС… Неужели автобусов не будет?..

— Давай вернемся, дочка. Ведь тут недалеко. У меня уже ноги раскисли, как лепешка, попавшая в воду, — уговаривала ее пожилая женщина, едва шевеля трясущимися от холода губами. — Сегодня заночуем в доме у твоей бабушки. А завтра, бог даст, дождь перестанет и мы спокойненько доберемся до нашего Сиджака.

— Ой, мама, я ж вам говорила, чтоб пораньше уехать. А вы прокопались. Вот и угодили под ливень! — в сердцах проговорила Гулгун и чуть не всхлипнула от досады.

— Все это божьи дела, дочка. Я тут ни при чем. Плов ко времени не доспел, угощение поздно подали. Не могли же мы уйти, когда другие гости и не думают вставать с места.

— Повидались с родичами — и ладно. Можно было уйти…

— Разве ж это сборы! А золовка Рихси уж такая копуша, такая копуша! Столько раз ее предупреждала: эй, золовушка, говорю, нам с Гулгуной далеко ехать, так что кладите рис в казан пораньше! А она ведь из тех, кто не вздрогнет, если даже пинка дадут. Все — «сейчас» да «сейчас». Вот и продержала нас, недотепа, до ливня. Должен же человек уметь двигаться поживее! Когда вижу таких увальней, прямо из себя выхожу…

— Тогда не нужно было и вовсе уходить. А сейчас что толку возвращаться, все равно промокли.

— Я и сама подумала: не заночевать ли нам, — но ведь знаешь, какой беспокойный у тебя отец. Возьмет в одну руку свой костыль, в другую — палку да и отправится искать нас с тобой. К тому же я сдуру ему пообещала, что вернемся сразу же после полудня. И когда о твоем братце думаю, сердце разрывается — с утра Аскарджан жаловался, что горло болит. И голова горячей была. А откажись мы поехать — все родичи обиделись бы…

— Незачем было столько сидеть! — Гулгун кипела от негодования и не могла скрыть этого. — Знала бы, не поехала с вами!

— Родичи тогда и близки друг другу, когда хоть изредка видятся. Если не на таких сборах, то где же и встречаться? Не будешь общаться, знать о житье-бытье друг дружки, с годами и узнавать друг друга перестанешь!.. Хорошо еще, у тебя бабушка есть. Она, как старшая в нашем роду, и сзывает нынче к себе всех близких. Не будь ее, разве бывали бы мы так часто в доме у нашего зятя? Из уважения к старушке и ходим. Если она, не приведи господь, уйдет из жизни, станут ли наши братья, сестры хоть иногда справляться о здоровье друг друга?!

Гулгун передернула плечами, отвела рукой со лба мокрые пряди. Она дрожала так, что зуб на зуб не попадал.

Ливень лил как из ведра.

Девушка уже готова была согласиться вернуться туда, где они гостили. Но вдруг опять увидела расплывчато светящиеся точки фар. Однако теперь машина ехала со стороны Чарвака.

Гулгун выбежала на дорогу и почти с отчаяньем замахала рукой.

— Нам же в другую сторону, дочка! — крикнула ей мать.

— А… все равно!

Яркий луч на мгновение выхватил из темноты фигуру девушки. Машина пронеслась мимо, дразняще мелькнув красными точками задних огней. Это был газик. Но вот в отдаленье заскрипели тормоза, автомобиль остановился, шофер дал задний ход, и машина подкатила к Гулгун.

Девушка отворила дверцу и, не дожидаясь приглашения, полезла в кабину.

— Мы промокли до нитки, — сказала она жалким дрожащим голосом.

— Вижу, — усмехнулся водитель.

— Ай, сынок, да быть мне жертвой за вас. Не откажите подвезти до Сиджака, — взмолилась Санобархон, неуклюже поспешая к машине. — Да перейдут на меня все ваши горести и беды.

— Пожалуйста, садитесь — сказал водитель. Сняв с губы окурок, он щелчком выбросил его наружу.

В кабине было так темно, что и лица не различишь.

Мать и дочь разместились на заднем сиденье. Машина круто развернулась и помчалась в обратном направлении.

Водитель сидел, подняв воротник плаща и надвинув кепку почти на самые брови. Он раз-другой обернулся, будто стараясь разглядеть своих пассажиров. А может, собирался что-то сказать, да раздумал. Но, видно, нашел другой способ рассмотреть сидящую сзади девушку: повернул зеркало заднего вида так, чтобы видеть ее отражение.

Санобархон, радуясь тому, что они наконец в машине, не знала, как и благодарить водителя. Она подробно рассказывала ему о том, как их застиг ливень и что в этом виновата ее золовка Рихсихон, которая поздно подала гостям угощение, и что дома ее ждут не дождутся муж — инвалид войны и сынишка, который, видимо, заболел ангиной… Рассказывала ему, ничего не тая, как близкому знакомому. Когда она произнесла имя мужа Милтикбая-ака, водитель еще раз оглянулся, скользнув взглядом по Санобархон и Гулгун, и быстро отвернулся.

— Дай бог вам счастья! Да исполнятся все ваши желания! Вы из наших мест, братец, газалкентский, да?

Водитель кивнул, сосредоточенно глядя перед собой.

— Наверно, из Хондайлика? — спросила Гулгун, отметив про себя, что плечи у водителя широкие и он, должно быть, довольно силен. Но как ни старалась, не могла разглядеть его лица. — Или из Сойлика?.. А может, из Чимбайлика?

Джигит, видно, почувствовал, что девушка спрашивает из приличия, лишь бы не молчать, и ответил кратко:

— Местный. Из чаткальских…

— Недаром говорят, что чаткальские мужчины малоразговорчивы, — весело заметила Гулгун. Теперь голос у нее был мягок и сладкозвучен, только слегка дрожал, потому что она сильно продрогла. Гулгун смотрела на водителя с такой неподдельной нежностью, с какой можно смотреть только в том случае, когда взгляда твоего не видят. — Вам из-за нас пришлось вернуться с пути, пожалуйста, извините…

— Конечно, — сказал джигит, все так же внимательно глядя на дорогу. «Дворники» едва успевали сбрасывать с лобового стекла потоки воды. — Машина от этого не устанет…

Заканчивая фразу, водитель слегка растягивал окончания последних слов. По произношению в нем можно было угадать хондайликца.

Мотор газика взвывал, когда машина шла на подъем, и работал ровнее, почти не слышно, словно переводя дух, когда они легко катились под уклон. Дорога, как наброшенный на горы серпантин, огибала скалы, пролегала по самому краю пропастей, при виде которых замирает от страха сердце.

А ливень не слабеет. Куда там! Наоборот, набирает силу. Целый поток льется наискось по стеклам. Встречные струи хлещут по лобовому стеклу. Шумит и клокочет кругом, будто сверху низвергается водопад. В лучах фар струи ярко блестят, колышутся и переплетаются, как серебряные нити. И кажется странным, что машина может продвигаться сквозь них. Поминутно сверкают молнии, заливая окрестность белым ослепительным светом и высвечивая на мгновенье скалы, придорожные деревья, склоны, поросшие арчой. Кажется, оробели даже эти гранитные монолиты, вжались в тело горы. Деревья тревожно раскачиваются, простирают к небу гибкие ветви, словно вымаливая пощаду. Полегла, прижалась к земле и пожухлая трава — тоже хочет спрятаться от ливня. Не поняли еще ни деревья, ни трава, что не горе принес им ливень, а спасение, что очень скоро иссохшая от безводья земля утолит жажду и вольет в них силу, нарядит в лучшие весенние одеяния. Склоны гор вновь покроются изумрудной зеленью. И среди трав вспыхнут нежные, как любовь, цветы…

— Надо же, в какую непогодь попали, — проговорила Санобархон. — А могли сейчас спокойненько сидеть в тепле, под надежной крышей. Так нет же, потащились. Не будь наш Милтикбай-ака такой беспокойный, остались бы…

Джигит промолчал. А может, и не слышал. Он крепко держал свою баранку, от напряжения подавшись слегка вперед, вглядываясь в ливень, который с трудом пробивали лучи фар. Можно было только удивляться, как ему удавалось разглядеть дорогу. Вот двигатель снова взвыл, втаскивая машину на крутой подъем.

Сверкнула молния, разбив небо на темные осколки. Справа простиралась широкая долина. Далеко внизу мчался белый от пены поток. Он клокотал и ярился, пробиваясь сквозь узкий проход между скалами, а выбравшись на простор, разливался вширь, успокаивался, словно отдыхал перед новым броском. При новой вспышке молнии мелькнул и пропал переброшенный через горный сай шаткий деревянный «ишачий» мосток, названный так местными жителями за то, что на нем не разминуться и двум ишакам. Неожиданно перед самым носом машины возникали белые в черную полоску столбики — дорога круто уходила то влево, то вправо. Малейшая оплошность водителя — и все может окончиться печально. Поэтому шофер, хоть и не впервые, видать, ехал по этой дороге, вел машину с особенной осторожностью.

Гулгун улыбнулась, подумав, что обстоятельства не дают ему возможности побравировать лихостью, блеснуть остроумием, как это обычно делают шоферы, едва в кабину к ним подсядет смазливая женщина. Приходится бедняге всю дорогу помалкивать.

Стоило Гулгун сесть в чью-нибудь машину, водитель — особенно если им оказывался молодой джигит — начинал ей рассказывать что-нибудь интересное, чаще смешное, и испытывал огромное удовольствие, если ему удавалось заставить ее смеяться. Даже шофер автобуса, битком набитого людьми, каким-то образом замечал ее и вдруг начинал лихачить, показывая свое профессиональное умение и несказанно пугая этим пассажиров. Она же, естественно, делала вид, что этого не замечает, хотя нельзя сказать, что внимание мужчин не было ей приятно.

Ей показалось, что незнакомец чем-то подавлен и угнетен. А может, от природы угрюм? Не хочет разговаривать — и не надо. Если даже человек разговорчив, и то трудно угадать, что у него на сердце. А у молчуна — подавно. Главное — не проявил жестокосердия, не бросил их на дороге в такой ливень. Сжалился? Или, может, у него полный дом ребятишек да жена на иждивении — лишние три-четыре рубля такому не в тягость? Вот и решил подбросить их домой, заработать… А вдруг затаил злой умысел? Эта мысль как током пронзила Гулгун. Что, если въедет сейчас в какое-нибудь страшное ущелье, вынет нож и… Гулгун вздрогнула и с тревогой посмотрела в широкую спину водителя. Чтобы не подумал, будто в узелке у них с матерью какие-то дорогие вещи, между прочим дала ему понять, что там лепешки да конфеты и ничего более. Тьфу, тьфу, придет же такое в голову! Скорее всего человек день-деньской трудился, устал и ему не до праздной болтовни. Но на всякий случай, желая вызвать сочувствие незнакомца, она заговорила с матерью о братишке, который, наверно, заждался их и теперь, может, плачет. Сказала и о том, что отца в такую погоду особенно мучают ноющие боли, дают о себе знать раны, полученные на войне. Хоть и нет у него одной ноги, ему все равно кажется, что она болит. Тогда он закутывается в стеганое одеяло и подолгу лежит молча, уставясь в потолок, стараясь никому не доставлять хлопот.

Как бы между прочим Гулгун заметила, что научилась сама отцу делать уколы. Прежде он сам себя колол. А теперь, когда нужно, всегда просит ее. Говорит, что дочка делает укол так искусно, что он почти не чувствует боли.

Водитель по-прежнему молчал. И трудно было понять, слушает он ее или все его мысли сосредоточены только на баранке да тормозах. Если он услышал хотя бы половину из всего, что ему рассказывала Гулгун, то теперь знал про нее почти все. Она призналась даже, что мечтает стать врачом, в чем признавалась далеко не всем…

А он и слова не промолвил в ответ. Опять надолго воцарилось молчание.

Машина двигалась с ровным гулом. Свет фар то устремлялся далеко вперед, словно проваливаясь в пустоту, то вновь укорачивался, когда ливень уплотнялся. Справа, слева возникали крутые каменные отвесы, скалы и пропадали. Сверкали, впивались в вершины молнии. Громыхал гром так, что казалось — катятся по склонам вниз огромные скалы, наскакивая друг на друга, грозя смести все, что попадается на пути.

Машина резко замедлила ход и остановилась. В наступившей тишине еще отчетливее слышался шум дождя. За окном зияла чернота. Гулгун и Санобархон с тревогою переглянулись, перевели взгляд на водителя. Не в глухом ли месте они стоят?

— Пожалуйста, вы прибыли, — сказал тот, все так же глядя перед собой сквозь мутное стекло, даже не обернувшись и не убирая рук с баранки.

Санобархон, спохватясь, засуетилась, завозилась и наконец отворила дверцу. И впрямь, они стояли у самой их калитки. Сперва она поставила одну ногу на раскисшую скользкую землю, потом другую и выбралась из машины.

— Гулгун, дочка, отдай те деньги! — шепнула она дочери, которая вышла вслед за ней.

Гулгун вынула из кармана жакета деньги и протянула водителю:

— Возьмите, пожалуйста, большое вам спасибо.

— Что вы, не беспокойтесь…

— Возьмите, возьмите, сынок! Пусть аллах воздаст вам в сто раз больше. Очень вы нас выручили. Слава богу, еще не перевелись на свете добрые люди! Берите, сынок. Если мало, подождите, сейчас из дому вынесем еще.

— Возьмите же, — почти взмолилась Гулгун, которая все еще стояла с протянутой рукой.

Водитель взял раскисшую от дождя бумажку и, вынув из нагрудного кармана блокнот, положил ее между страницами. Потом он на мгновенье обернулся к Гулгун. Она взглянула на него, и сердце ее замерло. Этого человека с темным следом ожога почти во всю левую щеку она где-то видела! Перехватив ее взгляд, он поспешно кивнул на прощанье и резко тронул машину.

Гулгун побежала, оскальзываясь, к дому. Она вспомнила! Этого джигита она видела на тое у Абдуманнопа-ака. Перед ее взором все еще маячил незнакомец с темным шрамом на лице. Она взбежала по ступенькам на айван и остановилась. Две вещи вдруг поразили ее: во-первых, он даже не спросил, где они живут, а подкатил к самой калитке! Во-вторых, вернулся с пути и упрашивать себя не заставил… Наверно, узнал ее при свете фар… Может, вспомнил, какое удручающее впечатление произвел на нее и ее подружку, когда они увидели его впервые. Поэтому, наверно, и разговаривать не захотел… Встреча с ним ей казалась теперь столь неожиданной, сколь и таинственной. И вообще Гулгун с малых лет любила тайны, которые предстояло разгадать. И в разговорах со знакомыми ей нравились намеки, полунамеки, слова, до смысла которых приходилось додумываться. Ей становилось не по себе, если кто-то говорил много, долго, без всякого смысла, повторяя одно и то же. Тогда ей хотелось встать и уйти, не дослушав.

Вот, оказывается, какие неожиданности случаются в жизни. Почище, чем в книгах пишут. Разве Гулгун могла предположить, что встретится с ним еще раз…

Когда в тот вечер Гулгун вместе с подружкой ушла с тоя, злости ее хватило ненадолго. Они прошлись немного по кишлачной улице. Миновав околицу, поднялись на возвышенность и сели на траву. Пахло весной. С цветка на цветок перелетали лохматые шмели. Перед ними возвышались горы во всем своем величии и красе. Обе позабыли, из-за чего ушли с празднества, о пристальном взгляде человека со шрамом, заронившем в них беспокойство и досаду. Они говорили о новых платьях, о подругах, которые учатся в институтах и, приезжая в кишлак, задают тут моду. Да мало ли еще о чем могут говорить девушки, если у них нет забот и сердце не омрачено печалью…

Однако, едва Гулгун пришла домой и осталась наедине с собой, перед ее глазами вновь возник тот мужчина, с острым, как копье, взглядом. Ну и нахал! Станет ли порядочный человек так пристально, не таясь, разглядывать незнакомых женщин, заставляя их краснеть?! Во всяком случае к высоконравственным такого не отнесешь, решила Гулгун. И откуда такой объявился в Сиджаке?..

Она постаралась отогнать от себя мысли о незнакомце, стала тихонечко напевать, прибирая комнату, но вскоре поймала себя на том, что опять думает о нем. Правда, теперь она рассуждала совсем иначе. Разве мало таких, что и взглянуть не смеют на девушку, с виду тихони и даже вид у них болезненный, а внутри клокочет зло, на уме — низость.

Все же странно устроена жизнь. Если внимательнее присмотреться к тем, кто тебя окружает, к их поведению, нетрудно заметить, что заики любят подолгу разглагольствовать, те, кто хвастается своими любовными похождениями, на самом деле до смешного застенчивы с женщинами. Как лысый любит вспоминать свою роскошную шевелюру, трус — убитых им львов, заика — свои длинные доклады, так и любой недалекий человек старается спрятать свои недостатки под грудой слов, выдающих его с головой.

Человек со следом ожога на щеке ничем особенным не выделялся, если не считать шрама. А вот запомнился Гулгун. И еще как! Даже во сне приснился. Она очень испугалась тогда. И как не испугаться: он превращался то в громадного медведя, то в тигра и гнался за нею по бескрайней степи. Она старалась бежать изо всех сил, но лишь топталась на месте, будто ноги приросли к земле. А человек с обликом тигра все ближе, ближе… Она вскрикнула и проснулась. Как же она тогда обрадовалась, что все это только привиделось во сне. Вздохнула с облегчением, села, обхватив колени. В поту вся. А тот человек — перед глазами. С чего бы это? Странно. Почему, собственно, она его испугалась? Человек как человек. Обыкновенный. Каких тысячи… Нет, все-таки есть в нем что-то особенное, чего она и понять не может. Иначе, с чего бы ей его запомнить.

Гулгун снова откинулась на подушку и закрыла глаза. Проснулась уже утром. Губы сплошь лихорадка обметала…

Промелькнуло все это в памяти Гулгун, как блеск молнии. И снова шум дождя заполнил мир. Она спохватилась — чего это я тут стою? — и кинулась в дом следом за матерью.

Отец был одет, стоял посреди комнаты, опершись на своего «жеребца», как он ласково называл костыль. Видно, уже собрался идти их искать. Увидев жену и дочь, обрадовался. Сел на свое место, делая вид, что спокоен, что и не волновался вовсе. Закурил. А руки дрожали. И левый ус нет-нет да и подергивался, что случалось в минуты сильных переживаний.

— Автобуса не могли дождаться, отец. Остались под дождем, — зачастила Санобархон, не дожидаясь расспросов мужа. — И все из-за невестки. Такая уж копуша, такая копуша! Мама-то ладно, старый человек, с нее и спроса нет. А эта, Рихсихон ваша, пока повернется, можно на базар сбегать и вернуться. Бедняга, брат мой, как только он терпит такую жену! Ой-ей, а послушали бы вы, как она разговаривает. Мямлит, за час не скажет того, что хотела. Пока закончит фразу, забываешь, с чего она начала. Словно бы проглотила катушку и вот тянет из себя потихоньку нитку. Из-за этой Рихсихон и припозднились…

— А я уже собрался было в Газалкент…

— Ой, нам еще повезло!.. Стоим, стоим у дороги, ни одна машина не берет, будь они неладны. Наконец пожалел нас один славный джигит. Посадил в свой автомобиль и до самой калитки довез. Он, наверно, знает вас, из уважения к вам и раздобрился. Как только сказали ему, что мы близкие Милтикбая-ака, даже не спросил, куда ехать. В такой ливень с дороги вернулся — спасибо ему, — чтобы нас подвезти. И улицу мы ему не назвали, а он прямо у калитки остановился. Бог послал нам его, не иначе.

От долгого ожидания у Милтикбая-ака испортилось настроение. А сейчас сердце успокоилось, стало биться ровно. Мысль о том, что люди уважают его и как трудолюбивого человека, и как фронтовика, вытеснила, прогнала досаду.

— Идите переоденьтесь. Еще простудитесь, — сказал он ровным хрипловатым голосом. И добавил заботливо: — Я и суп сегодня сварил, да остыл, наверное…

— Спасибо вам, отец! Хорошо сделали, что суп приготовили! Мы уже и проголодаться успели, — сказала Санобархон, направляясь в другую комнату. — А как сынок наш себя чувствует? Горло еще болит?

Гулгун, уединившись в своей комнате, сбросила промокшую одежду. Обтерлась полотенцем. Кожа, покрывшаяся пупырышками, сделалась гладкой и розовой. Переоделась, зашла в комнату младшего брата, справилась, как он себя чувствует, и вышла на айван. Дождь заметно ослабел. Но с крыши из желоба еще с шумом низвергались потоки. Грядки в палисаднике доверху залила вода, превратив их в настоящее озеро. Струи дождя поблескивали на свету, падающем из окон, в лужах юрко бегали и лопались пузыри. Гулгун стояла, прислонясь плечом к опорному столбу айвана, устремив задумчивый взгляд в темноту. Перед нею снова возник тот человек. Она усмехнулась и встряхнула головой. Что-то она никак не может выкинуть его из памяти! Говорит, чаткальский… Девушка зябко повела плечами, почувствовав непонятную тревогу. Ей на миг показалось, будто тигр, пришедший из чаткальских ущелий, крадется по ее следам…

— До-очка! Иди, я суп подогрела! — послышался голос матери.

— Сейчас, — откликнулась Гулгун и продолжала стоять, испытывая сладостное удовольствие от охватившего ее волнения.

Как прекрасен и всемогущ ливень! Он прибивает пыль на дорогах, уносит сор, смывает грязь с цветов, трав, деревьев, наполняет мир свежестью.

По небу двигались тучи, уплывали за горы, цепляясь за вершины рваными подолами. Кое-где в просвете между ними уже проглядывали звезды. Если за ночь прояснится, то утреннее солнце, выглянув из-за горы Аскар, раньше всех озолотит Хумсан и Сиджак, находящиеся на восточной стороне Чаткальской гряды.

 

III

СМЯТЕНИЕ

Наутро и впрямь распогодилось. Солнце, будто с подушки, приподняв голову с горы Аскартаг, перво-наперво бросило взгляд на Хумсан и Сиджак. По горной дороге катился газик с побуревшим от дождя брезентовым верхом. Он, словно подводная лодка, то погружался в густую тень и становился почти невидимым, то вновь взбирался на склон, освещенный солнцем.

После дождя горная дорога коварна. Но Караджан вел машину не спеша не потому, что боялся опасностей, — ему хотелось продлить то состояние, в котором он находился после неожиданной встречи с Гулгун и ее матерью. Дважды — на Ходжакентском и Сиджакском перевалах — он останавливался, курил, смотрел в долину, но мысли его все время возвращались к Гулгун…

После той первой встречи с ней Караджан долго не мог успокоиться. Пробовал отогнать мысли о ней, забыться в работе, но девушка с миндалевидными смеющимися глазами так и стояла перед ним. Скажи ему кто-нибудь прежде, что он будет страдать из-за женщины, он рассмеялся бы. В душе он посмеивался над подобными переживаниями, любил подшутить над незадачливыми влюбленными. А что с ним самим нынче происходит? Грудь плотная и широкая, как глинобитная стена, в которую, казалось, ни за что не пробиться стрелам амура, в одно мгновенье сделалась тонкой, как кожура луковицы…

На второй же день после свадьбы Абдуманнопа Караджан отыскал его на стройке. Выскочил навстречу его «БелАЗу», замахал рукой. Абдуманноп свернул на обочину, остановил машину. Караджан взобрался в кабину и, едва поздоровались, стал расспрашивать о Гулгун. Абдуманноп спешил, даже не выключил двигатель. Хотел просто отшутиться, но, заметив, как приятель нахмурил брови, понял, что он заинтересовался его односельчанкой всерьез. Помедлил, припоминая что-то, и стал рассказывать…

Караджан выключил двигатель, боясь из-за шума пропустить хоть слово.

Гулгун, оказывается, была замужем. Ее муж работал в торговле и был замешан в каких-то махинациях. Гулгун случайно узнала об этом во время одного из пиршеств в их доме. Сослуживец мужа, подвыпив, разоткровенничался, стал бахвалиться их темными делишками, рассчитывая, что здесь собрались все свои. А Гулгун возьми да и скажи, что она думает по поводу того, что услышала. Наступила напряженная тишина. Вскоре гости холодно распрощались и ушли. Муж Гулгун, ослепленный гневом, накинулся на нее, стал избивать, приговаривая: «Ты меня опозорила перед друзьями!.. Дура, вся эта роскошь, среди которой ты живешь, приобретена благодаря им, а не на жалкую зарплату!..» Вырвавшись из его рук, Гулгун убежала к отцу.

Наутро, протрезвев, муж прибежал в дом Милтикбая-ака, стал уговаривать Гулгун вернуться, на коленях вымаливал прощение. Но Гулгун не простила. Тогда он принялся упрашивать ее родителей, чтобы они повлияли на дочь, на что Милтикбай-ака сказал: «Посмотри, сынок, на ее лицо. Она стыдится выйти на улицу. Подумай сам, разве могут отец или мать желать дочери вновь оказаться в руках злодея, который так обошелся с ней?..» Бывший муж ушел несолоно хлебавши…

С минуту друзья сидели молча. Потом Абдуманноп включил мотор, давая понять, что больше рассказывать ему не о чем и он спешит.

«Спасибо, друг», — сказал Караджан и, хлопнув его по плечу, выпрыгнул из кабины. Машина взревела и влилась в общий поток «БелАЗов», от тяжести которых, казалось, вздрагивают горы…

Вспомнив разговор с Абдуманнопом, Караджан снова, как и в тот раз, почувствовал ноющую боль в сердце. Все эти дни он болезненно переживал, что не встретил Гулгун раньше. Недаром говорят, что самые сладкие плоды в лесу достаются кабанам.

Машина обогнула каменный уступ, увитый диким плющом, поднялась на последний взгорок, и Караджан увидел на солнечном зеленом склоне свой кишлак Янгикурган, издалека похожий на скопление ласточкиных гнезд.

Всем хорош его кишлак. Все есть в нем. Не хватает только Гулгун. А это ведь все равно что луг без цветов, ночь без месяца, день без солнышка. Как же раньше он этого не замечал? Насколько радостнее было бы подъезжать к своему кишлаку, если бы тут жила Гулгун…

Ей уже двадцать пять… Но и Караджан ведь не юноша. К тому же война оставила на нем свой страшный отпечаток. Она красива. А он? Пугало по сравнению с ней.

Но ведь когда-то и он был неплохим джигитом. Лицо коричневое от загара, волосы вились, черные глаза горели, как угольки, а зубы, когда улыбался, сверкали, как снег на горных вершинах в солнечный день. И девушки надолго теряли покой, если ловили на себе его взгляд.

А ныне… Стоит оказаться в обществе незнакомых людей, каждый, едва взглянув, отводит глаза и, словно стесняясь, делает вид, что не замечает его изъяна, а про себя небось думает: «По физиономии сразу видно, кто таков…»

Караджан успел привыкнуть к своей внешности, не придавал ей значения. До того ли, когда столько работы! Но от встречи с Гулгун в нем все перевернулось, взволновалось — так зеркальная поверхность моря вскипает вдруг от неожиданно налетевшего шквала.

Газик въехал в облитый золотом кишлак. От плоских земляных крыш, где цвели маки, от глинобитных мокрых дувалов поднимался пар. Значит, день будет жарким.

Думая, что мать еще спит, потихоньку отворил дверь, на цыпочках прошел в комнату и остановился перед высоким трюмо. Внимательно разглядывая свое отражение, снял мятую кепку и кинул на диван. Стянул плащ, пиджак и тоже бросил, не оборачиваясь. Почти вплотную приблизил лицо к зеркалу. Прикоснулся к подбородку, щеке, погладил левую бровь — укороченную, похожую на месяц, до половины скрытый в туче. Провел по голове пальцами, расчесывая свалявшиеся волосы, и ободряюще подмигнул себе: «Ничего, не пропадем. Не красивые любимы, а любимые красивы». Вспомнилось, как пять недель лежал в госпитале с забинтованным лицом и не видел белого света. Врачи не были уверены, что сохранят ему зрение. И когда они сняли наконец повязку, он увидел! Увидел! Яркий, ослепляющий свет! Люди в белых халатах, спасшие ему жизнь. Товарищи, лежащие на соседних койках, которых давно научился узнавать по голосу. По радостному выражению их лиц он понял, как все они переживали минуту назад, еще не зная, будет он видеть или нет…

Недаром говорят, что бывает много хуже и самого плохого. Что бы он делал, если бы после той длинной-длинной ночи день так и не наступил? Не увидел бы Гулгун. Даже не знал бы, как сейчас выглядит мать.

А что красота? Она все равно не вечна. Как осыпаются от сырости узоры с глинобитных дувалов, так и она исчезает бесследно. Остается вечной только красота души. Понимает ли это Гулгун?

Не исключено, что теперь в ее представлении все мужчины — жулики… Едва Гулгун окончила школу, за ней стал ухаживать завмаг из райцентра, всегда модно одетый, надушенный, с набриолиненной прической. Он клялся ей в любви, потом прислал сватов. Выйдя за него замуж, Гулгун очень скоро поняла, что ошиблась: он переменился сразу — стал покрикивать да командовать, будто она и не хозяйка в доме, а служанка…

Вернувшись к родителям, хотела поступить в институт, но не прошла по конкурсу. С тех пор и сидит дома, как в прежние времена женщины в ичкари сидели. Разве ж это справедливо, что вся жизнь такой красивой, умной и своенравной женщины ограничена четырьмя дувалами двора, который она то метет, то поливает, или, постелив курпачу, сидит на веранде и вышивает тюбетейки? Хоть бы работать пошла. Тогда бы поняла, что не все люди одинаковы…

Караджан взбил кисточкой пену и стал намыливать лицо, чтобы побриться. В комнату вошла мать.

— Всю ночь где-то пропадал, — посетовала она.

— Ездил перевалы осматривать.

— Разве нельзя этого днем сделать?

— Днем другие дела…

— Как же пойдешь на работу, не спавши?

— Ничего, не привыкать. На фронте и дольше не спали.

— Ты бы сначала позавтракал, сынок, — смягчаясь, сказала Кандил-буви. — А то еда остынет. И вчера уехал, не поевши…

— Хорошо, мама.

Старушка внимательно посмотрела на сына и, видно, что-то заметив, спросила:

— Все ли благополучно?

— Да, мама. Никто не звонил?

— Приятель тебя спрашивал. Просил, чтобы ты позвонил утром.

— Шишкин? Сейчас свяжусь с ним.

— А я беспокоилась за тебя, сынок. Дороги-то вон как развезло. Гляди-ка, когда молили аллаха послать дождь, хоть бы капля с неба упала. А когда почти вся зелень выгорела, вон какой ливень пролился. Все от аллаха, сынок. Как он захочет, так и бывает. А что мы, смертные, можем? Копошимся всю жизнь, как муравьи, и только… Этот дождь не повредит вашей работе?

— Что ты, мама. Пусть дождь, пусть снег, пусть будет самый жаркий саратан, все равно мы продолжим работу.

— Лишь бы все у тебя было хорошо, сынок… Мы ведь идем и не знаем, куда ступим при следующем шаге — в новый день или в могилу. Едва ты уехал вчера, прибежали из соседнего кишлака дети моей подружки Анзират. Аллах неожиданно призвал к себе их матушку. А видать, еще долго собиралась жить, бедняжка, — не припасла себе савана и других необходимых вещей для последнего часа. Попросили у меня, пришлось отдать свои. Вынула из сундука и отдала. Так что, сынок, если увидишь где-нибудь марлю, купи для меня метров двадцать.

— Ладно, мама, — засмеялся Караджан. — Пусть она тебе не скоро понадобится.

— Кто знает… Видишь, как Анзират-буви…

— Пусть ей земля будет пухом.

— Ты отвези меня к ним, сынок. Недельку-другую там поживу…

Караджан вышел во двор, умылся. Потом позвонил Шишкину. Тот спешил узнать о результатах осмотра перевалов. Караджан сказал, что дорогу там необходимо расширить метра на три, иначе такие самосвалы, как «БелАЗы» и «КрАЗы», не смогут разминуться на поворотах.

— Придется рубить лес по правую сторону от дороги, — сказал Шишкин, минуту поразмыслив.

— Там растет реликтовый ливанский кедр. Лес нельзя трогать, — возразил Караджан. — Дорогу придется расширять за счет горы по левую сторону.

— Там же монолит… Взорви — все равно лес поляжет.

— Используем небольшие взрывы. А потом будем расчищать экскаваторами и бульдозерами.

— Обойдется в копеечку, — вздохнул Шишкин.

— А лес? Сколько лет нужно, чтобы вырастить его! Тем более на каменистой почве, где деревья с таким трудом принимаются…

Шишкин помолчал минуту. Караджан отчетливо слышал, как он шумно дышит. Представил, как он, размышляя, изучает сейчас на карте планировку местности и водит карандашом вдоль будущей трассы.

— Ладно. Ты прав, конечно… — проговорил наконец Шишкин. — Приедешь — поговорим.

Из трубки посыпались короткие гудки.

Пока он разговаривал с Шишкиным, мать заново подогрела шилпилдак — квадратные кусочки теста, сваренные в мясном бульоне, и, налив в касу, поставила перед Караджаном… Он осилил только половину и выпил пиалушку чая. Аппетита не было. Кандил-буви почувствовала, что сын не в себе, и стала потихоньку выпытывать, почему он не в духе. Однако, ничего не добившись, приумолкла, обидчиво поджала губы. Сын отшучивается, не хочет говорить серьезно. Может, думает, стара стала да поглупела? Видно же — не все у него ладно… Прежде ничего от матери не скрывал, что же теперь?.. Недаром говорят: маленький сын — маленькие заботы, большой сын — большие заботы. И вспомнилось ей далекое время, когда Караджан был еще мальчиком, подвижным смуглым крепышом…

Предки ее мужа испокон веков жили в этих местах, выращивали скот и пасли в горах. Отца Караджана, Мингбая-чабана, люди больше знали по прозвищу Чирчик-бува. Кто-то назвал его так за хорошее знание Чирчикской долины, кличка и сохранилась за ним. Славился он и умением укрощать полудиких скакунов. И так любил коней, что, когда у них родился сын, решил назвать его Каратай — Черный жеребенок. Но в сельсовете в то время работала болтушка Шамсикамар. Выдавая свидетельство о рождении ребенка, она вдруг заявила: «Фи, как неприятно для слуха окончание имени мальчика! Вместо «тай» пусть лучше будет «джан»! Так и написала, болтунья, превратив Каратая в Караджана.

Всезнайка Шамсикамар, чтоб пусто ей было, многим поменяла имена на свой лад и вкус.

Караджан, вышедший из племени отважных чабанов, рос крепким и ловким мальчиком. Губы налитые и яркие, какие обычно бывают только у здоровых детей, волосы жесткие, топорщатся, как иглы у ежа, кулаки твердые и тяжелые. Но вспыльчивым он тогда не был. Спорить из-за пустяков не любил и старался не выказывать свое превосходство над другими. Однако сверстники сами уступали ему первенство…

— Мне пора, — сказал Караджан, поднимаясь из-за стола и вытирая руки салфеткой. — Идем, по пути завезу тебя в кишлак.

— Я готова. Только возьму кое-что, — сказала Кандил-буви и пошла в свою комнату.

Караджан вышел на веранду и закурил. Солнце припекало и заставляло щуриться. На деревьях, порхая с ветки на ветку и радуясь теплу, щебетали воробьи.

Мать вскоре вышла. Караджан помог ей взобраться на сиденье и, сев за руль, включил мотор.

Кандил-буви боялась езды по этим узким извилистым дорогам; она сидела, вцепившись в ручку дверцы и с напряжением глядела перед собой. И Караджан старался ехать помедленнее, чтобы не волновалась мать. Она помалкивала. Видимо, думала о покойной подруге, о тех, кого она оставила на этом свете, о их безутешном горе. Как ни крепись, а все равно заплачешь с ними вместе в голос.

Понимая ее состояние, Караджан тоже молчал, мысли поневоле переключились на прошлое.

Вернувшись с войны, Караджан всего неделю пробыл дома — поступил в Ташкентский политехнический институт. Сперва жил на частной квартире, потом дали место в общежитии. Помогать ему было некому, и он едва сводил концы с концами. Если один день был сытым, два голодал. Занятия в институте сами по себе требовали большого умственного напряжения, а он еще и скучал по родному кишлаку, по которому успел истосковаться за четыре года войны, думал о матери. Она теперь совсем осталась одна, бедняжка. Отец умер год назад, а она об этом и не сообщила сыну на фронт: дескать, он и так каждый день видит горя предостаточно. Жила одной надеждой поскорее увидеть его живого, здорового. А он едва приехал, сразу же опять покинул ее…

«Лишь бы сдать экзамены да поступить, а там дела пойдут как по инерции. Не успеешь оглянуться, и пять лет минут», — думал Караджан. Но не тут-то было. Сколько раз потом Караджан порывался бросить все и укатить обратно в кишлак. Но Иван Шишкин, с которым они подружились с первого дня, отговаривал…

По выходным дням они всей комнатой нанимались к тем, кто строил дома, и таким способом время от времени подрабатывали. На хлеб и чай хватало. Иногда покупали картошки и, отварив, ели с солью. Это ли не деликатес для того времени! Но сын чабана, с младенчества кормленный мясом, очень скоро после такой еды опять ощущал голод. Он похудел, нос заострился. И летом и зимой он носил одни и те же тонкие брюки и брезентовые туфли: другой одежды не было. Часто мучали мысли: «Ради чего все эти лишения? Не лучше ли пойти работать в колхоз? И мне станет легче и матери!» Но в тот момент, когда слабоволие почти одолевало его, в нем вдруг опять просыпалось упрямство. Пройдя войну, испытав ее тяготы, может ли он склонить голову перед этими трудностями, которые по сравнению с теми, что пережиты, — сущий пустяк.

«Это все проделки шайтана, сынок, — говорила мать, когда он, приехав навестить ее, рассказывал, что чуть не бросил учебу. — Гони нечистого подальше от себя». И он плевал через левое плечо, смеясь, ругал шайтана, который вбивает дурные мысли в голову: «Прочь, прочь! А то вот я тебе!..» — и, к удовольствию матери, рассекал воздух увесистым кулаком.

…Когда учился на последнем курсе, ему повстречалась Наима. Их познакомили на одном из студенческих вечеров. Это была молодая экстравагантная женщина. Беседуя, она не отводила глаз, как другие девушки, а смотрела прямо и даже вызывающе. Ее взгляд красноречиво говорил, что она о тебе в эту минуту думает. Она пригласила Караджана на вальс. Он не умел танцевать и все же пошел. Каждая его ошибка вызывала у нее взрыв смеха. Им было весело. Она сразу же призналась, что сама попросила подругу познакомить ее с Караджаном, и покорила его своей непосредственностью, прямотой… В тот вечер он проводил Наиму домой. По пути о чем только не болтали: и о минувшей войне, и о меняющейся жизни, и о театре! Оказалось, что Наима — эстрадная певица…

И позже провожал ее много раз.

Грубоватый кишлачный джигит, схожий с вырубленной из гранита и еще не отшлифованной скульптурой, пришелся Наиме по душе. Она часто покупала билеты в кино на вечерние сеансы, в театр. Потом они шли пешком по притихшим улицам ночного города. «Я тебя малость отшлифую, и ты станешь настоящим интеллигентом», — смеясь вставляла Наима, без всякой связи с темой их разговора, открывая тем самым свои серьезные намерения.

Однажды они пришли к ее дому далеко за полночь. Автобусы и троллейбусы уже не ходили. Они медленно поднялись на третий этаж. Наима легонько приникла к нему, прощаясь, а он крепко обнял ее и стал жарко целовать. Она отстранилась, взглянула с улыбкой. «Как же ты будешь добираться, милый? — спросила с тревогой в голосе. — Так и быть, оставайся сегодня…» И, отперев ключом, открыла перед ним дверь…

Наима была очаровательна. Начитанна, остроумна. Она не давала Караджану скучать. Он так привык к этой женщине, что теперь сам искал свиданий. Иногда она избегала встреч, ссылаясь на занятость, и тогда он не находил себе места, не понимая, что с ним происходит. В голову приходили самые несуразные мысли, невероятные предположения. Мыслимо ли — он ее ревновал!..

И как-то Наима пришла к нему в общежитие. Критическим взглядом окинула комнату и со свойственной ей прямолинейностью сказала: «А знаешь, парень, переходи ко мне жить. Ведь у меня две комнаты, простор…»

Караджан согласился. Нашло какое-то затмение: даже не оповестив мать, не получив ее благословения, он сошелся с Наимой. Правда, жизнь его сразу переменилась к лучшему. У него теперь все было — и еда, и коньяк, и даже модная одежда.

В институте вскоре все узнали, что он женился. Одни ему желали счастья и пожимали руку, другие с усмешкой говорили: «Нашел же ярмо на шею!..» И то, и другое Караджан принимал с равнодушием. Главное, ему самому хорошо. У него красивая жена, квартира, что еще надо?

Караджан жил припеваючи и собирался в скором времени повезти Наиму в Янгикурган, познакомить с матерью, получить ее благословение.

Когда Караджан где-нибудь появлялся с Наимой, его друзья не сводили с нее восхищенных глаз. Она была изящна, красива, одевалась со вкусом. Любила перламутровый маникюр и малиновую губную помаду. А ресницы красила так, что они становились вдвое длиннее и загибались кверху…

Но очень скоро обнаружилось, что у них полное расхождение во взглядах на жизнь.

Наима часто возвращалась с концертов поздно. Когда он выказывал недовольство, она начинала сердиться и уверяла, что человек должен быть свободным во всем. На то он, дескать, и человек.

У такой эффектной женщины, конечно, не могло не быть поклонников, она не скрывала этого от Караджана. Признавалась, что ей ужасно не по себе в компании женщин — они только о барахле, детях да приготовлении пищи и говорят. Скукота! Она предпочитает общество мужчин! Любила под настроение рассказать, какие шикарные вечера она проводила в ресторанах, где ее нарасхват приглашали танцевать, и о том, какие видные люди за нею ухаживали.

Заметив, что Караджан мрачнеет, она звонко смеялась, проводила ладонью по его щеке и ласково говорила: «Глупый, это же все в прошлом. Сейчас я люблю только тебя…»

Однажды Наима приехала под утро. Караджан всю ночь ходил из угла в угол, не находя себе места, и курил папиросу за папиросой.

Услышав скрип тормозов автомобиля, Караджан подошел к окну. Хлопнула дверца черной «Волги», машина отъехала, мигая красными огоньками стоп-сигналов.

Вскоре на лестничной площадке послышались неторопливые шаги Наимы. Она долго возилась, пока отперла дверь. Караджан стоял посреди комнаты и ждал. Она швырнула сумочку в кресло. Подошла, чуть пошатываясь, и со словами: «Ты ждешь, милый?..» — попыталась его обнять. Взгляд у Наимы был тусклый, от нее несло коньяком. Сняв руки Наимы со своих плеч, он тихонько ее отстранил.

— Вот как? — вдруг со злостью проговорила она. — Ты меня толкаешь?

Ее прекрасные голубые глаза, которые почти всегда смеялись, стали острые, как буравчики.

— Где ты была? — глухо проговорил Караджан, с трудом проглотив комок, застрявший в горле.

— Я свободная женщина и делаю что хочу! Я не обязана никому давать отчет!

Караджан схватил ее за плечи и встряхнул, глядя в глаза:

— Наима! Опомнись, что ты говоришь? Как ты смеешь так поздно возвращаться, не сказав, где будешь!

— Ах, во-от чего ты захотел, — проговорила Наима, поправляя упавшую на лицо прядь, и расхохоталась. — Глупенький мой, папуасик! Оставь свои предрассудки. Пережитки вашего племени скоро канут в Лету. В мире восторжествует одна культура — европейская!

— Ты это называешь культурой? Посмотри на себя в зеркало!

— Не нравлюсь? — сощурилась Наима и кратко бросила: — Можешь уйти.

— Наима!..

— Когда ты мне разонравишься, я все равно заведу другого! Так-то!..

Караджан отступил на шаг, не веря своим ушам и глядя так, будто сомневался, что перед ним Наима. Потом быстро подошел к шифоньеру, вынул свой старый чемодан и решительно направился к двери.

— Караджан! — крикнула Наима, всхлипнув. — Но ты мне никогда не разонравишься!.. Мне никогда никто не будет мил, кроме тебя…

Караджан бросил на пол прихожей ключ и захлопнул за собой дверь.

Рассветало. Но транспорт еще не ходил. Он пешком отправился в свое общежитие, надеясь, что по дороге попадется такси. Как назло, ни одной машины. Пришел, когда ребята уже встали и делали зарядку. По его виду они сразу поняли, что произошло. Не стали ни о чем расспрашивать. Иван, взяв за плечи, усадил его за стол, нарезал ржаного хлеба, налил чаю без сахара…

Весь день у Караджана на душе скребли кошки. Не мог досидеть до конца занятий. Ушел из института и отправился бесцельно бродить по городу. Быстро темнело, на улицах зажглись фонари. Ноги гудели от усталости. Караджан услышал музыку и, оглядевшись, увидел, что стоит напротив ресторана. Из больших окон на тротуар низвергались потоки света. Караджан нащупал в кармане оставшиеся хрустящие бумажки и, поколебавшись, решил зайти, отвести душу.

Народу было не много. Музыканты ушли отдыхать. Караджан сел за свободный столик и стал дожидаться официанта. Он решил заказать побольше водки и немножко закуски, проверить, правда ли, что выпивка заглушает душевную боль.

Около стены за отдельным столом сидел инвалид и ел лагман. Костыль и палку он прислонил к подоконнику. На груди у него были приколоты колодки орденов и нашивки ранений. Караджан с трудом преодолел желание подсесть к этому человеку, сказать ему, что он тоже фронтовик, расспросить, в каких местах тот воевал, и поделиться собственной бедой, свалившейся на голову. Выпей он до этого рюмку-две, может, так бы и поступил. Но сейчас не решился. Не хотелось показаться нескромным, навязчивым.

Неподалеку за большим столом гуляла шумная компания парней и девушек. Они, видно, уже успели изрядно выпить, вели себя развязно, будто, кроме них, в зале никого не было. Парии с длинными прическами обнимали коротко стриженных, растрепанных подружек, спорили, что-то доказывая друг другу. То и дело кто-нибудь из них грохал о стол кулаком. Девицы взвизгивали и безудержно хохотали, топая ногами. Потом компания хором запела. Кто-то стучал о тарелку вилкой, кто-то насвистывал. Они все курили, и сквозняком дым относило в сторону окна, где сидел человек в старой застиранной гимнастерке, прислонив к подоконнику костыль и палку.

— Да идет вам впрок ваша жизнь, не могли бы вы сидеть потише! — сказал он, обращаясь к компании. — Я не переношу шума, у меня болит голова.

Парни переглянулись, как бы недоумевая, откуда раздался посторонний голос и почему тут очутился этот инвалид. Девицы расхохотались. Компания разбушевалась еще пуще.

Инвалид побледнел, его густые усы с проседью задрожали. Он, кажется, готов был встать, схватить костыль и обрушить его на голову развязных юнцов. Но сдержал себя и стал растерянно оглядываться, как бы рассчитывая найти у кого-нибудь поддержку. Но все были заняты собой. Правда, еще двое пожилых людей, сидящих за соседним столом, кажется, начали терять терпение, они то и дело оборачивались и с негодованием поглядывали на развязных молодых людей.

Инвалид встретился взглядом и с Караджаном, который сидел, скорбно подперев щеку рукой, в ожидании официанта. Этот человек Караджану показался знакомым. Он где-то его уже видел. Но где?..

— Эй, хулиганье! Я пожилой человек, к тому же инвалид, дадите вы мне спокойно поесть или нет?!

— Дома обедай! — бросил через плечо один из парней.

— Почему? — опешил инвалид и поднялся на одной ноге, опираясь руками о стол и спинку стула. — Из-за вас, что ли, я не должен заходить сюда, чтобы пообедать? Не имею права, да?

— Да! Твое время прошло! Это место наше! И эпоха наша!

— Мерзавец! — Глаза инвалида сверкнули гневом. Он схватил костыль и запустил бы им, если бы официант не успел подскочить к нему и схватить за руки. Официант принялся успокаивать беспокойного клиента, а затем потребовал покинуть зал, укоряя за то, что он, пожилой человек, нарушает общественный порядок.

Инвалид, оставив ужин недоеденным, медленно заковылял к выходу. На пороге он с презрением оглянулся на шумную компанию и вышел. Было заметно, сколько невысказанной горечи он уносит с собой.

Парни обменялись взглядами. Трое раздавили в пепельнице окурки и, встав одновременно, направились через зал к выходу. Караджаном овладело смутное беспокойство. К нему как раз подошел официант и, приготовив блокнот, хотел записать заказ.

— Ничего не надо! — буркнул Караджан и ушел.

После яркого света темень на улице казалась густой, как смола. Караджан посмотрел по сторонам, но никого не было видно. Вдруг под деревьями, бросавшими на тротуар густую тень, услышал негромкие голоса и всмотрелся. Инвалид стоял, прижатый к стволу вербы, его костыль и палка валялись на тротуаре. Трое, наседая на него, цедили сквозь зубы ругательства. Один размахнулся и ударил его по голове и сбил тюбетейку. Инвалид покачнулся, но все же устоял. Тот опять замахнулся…

Караджан подскочил сзади, схватил двоих за густые гривы и со всего маху трахнул головами друг о друга. Развел их в стороны и опять столкнул лбами. И бросил обоих наземь. Третий опешил и попятился, хотел деру дать, но Караджан железными пальцами схватил его за плечо:

— Смелые втроем против одного? Ну-ка, меня ударь! Бей, гадина!

И сильным ударом под дых опрокинул его в канаву.

— Молодец, братишка! — приговаривал инвалид, держась обеими руками за дерево. — Бей гниду! Таких давить надо. Добавь за меня тоже, братишка!.. Так его!..

Караджан был не в себе и мог забить всех троих до смерти, если б они не вырвались и не бросились бежать. Гнаться он не стал. Довольно и того, что получили. Надолго запомнят.

Он подобрал с земли костыль, палку и подал владельцу.

— Славно дерешься, укаджан, — сказал тот с восхищением. — Сразу видать, из наших, из фронтовиков.

— Угадали.

— Помоги мне вон до той скамьи добраться. Чувствительно поддали, гады, никак прийти в себя не могу. — Он прижимал руку к груди и дышал тяжело, с хрипом. — Отдохну немного и пойду себе с богом…

Караджан взял его под руку, подвел к скамейке. Они сели рядом.

— Спасибо тебе, братец, — сказал инвалид, дружески похлопав Караджана по колену. — Туго бы мне пришлось, если бы не ты… Я Койбакаров Милтикбай. Живу в Сиджаке. Есть такой кишлак в Чарвакских горах. Рядом с сельсоветом мой дом. Приезжай, будешь самым дорогим гостем.

— Знаю ваш кишлак. Сам из тех мест, — сказал Караджан, теперь уверенный, что и раньше где-то встречал этого человека. — А меня зовут Караджан Мингбаев.

— Вот и славно, вот и познакомились…

Караджан сказал, что учится в институте, скоро получит диплом и станет инженером.

Милтикбай-ака похвалил его, признался, что, будь он помоложе, тоже стал бы учиться. И попросил не зазнаваться, когда станет он инженером, и не забывать его, садовода из Сиджака.

Караджан остановил такси и попросил водителя отвезти Милтикбая-ака в кишлак. Вначале водитель наотрез отказался, уверяя, что ночью по горным дорогам могут ездить только сумасшедшие, но, узнав, что просят за инвалида Великой Отечественной войны, подумал и решительно махнул рукой: «Поехали!..»

И надо же такому случиться: Гулгун — дочь Милтикбая-ака!

— Сынок, мне кажется, мы проехали поворот в кишлак, — сказала Кандил-буви с тревогой в голосе и с недоумением глядя по сторонам. — Я всегда выходила из автобуса вон на той остановке, — она обернулась и махнула рукой куда-то назад. — Потом шла пешком вон через ту гору.

Караджан надавил на тормоз, развернул машину.

— Да, мать, я немножко задумался, извини.

— Уж больно ты мне грустным кажешься, сынок. К добру ли это?

— К добру, мать, к добру.

 

IV

КОГДА ВЕРЯТ ДРУЗЬЯ…

Иван Шишкин пришел домой раньше обычного (если, конечно, можно назвать домом комнату в длинном приземистом бараке, построенном из панелей). Сегодня в клуб привезли кинофильм, и он в обеденный перерыв улучил минутку, чтобы купить билет. Но Галина еще не вернулась. Свыкшись с тем, что муж всегда приходит с работы поздно, теперь и она не спешила уходить из лаборатории — ей все время не хватает дня, чтобы закончить дела. Шишкин втиснулся между дощатым столом и шкафом и сел на табуретку. Хотел почитать газету, пока придет жена. Но так они, пожалуй, и в кино опоздают. Он бросил на стол газету, даже не развернув, и решительно пошел к двери: если Галину не поторопить, она дотемна будет колдовать над микроскопом, гигрометром и прочими склянками.

На боках гор уже обозначилась граница между ночью и днем; подножия подернулись синеватыми сумерками, а вершины все еще были ярко позолочены солнцем, и там наверху розовые, серые, черные скалы, вкрапленные в сочную зелень, сияли, будто драгоценные камни. Дневная жара сменилась резкой прохладой, и Шишкин пожалел, что не надел пиджак. Миновав голубые вагончики, где жили монтажники, он свернул влево, обогнул штабеля бревен в три обхвата, бетонных труб и вышел к небольшому кирпичному зданьицу, отведенному под лабораторию. Занес было руку, чтобы постучать в окно, но створки неожиданно распахнулись и он увидел смеющуюся Галину.

— Ты за мной? — спросила она, будто специально стояла у окна, дожидаясь его.

— Сегодня привезли кинокартину. Может, сходим посмотрим? Я и билеты взял…

— Конечно, пойдем! Хоть какое-то развлечение. Я сейчас, вот только уберу со стола, — сказала Галина и исчезла.

Послышался шелест бумаги, звон стеклянной посуды.

— Я пока зайду за Караджаном, — сказал Шишкин, но как бы случайно брошенная женой фраза заставила его остановиться.

— У твоего друга опять неприятности? — спросила Галина, гремя склянками, которыми был заставлен ее стол.

— Да что ты, откуда взяла? — забеспокоился Шишкин, приглядываясь к расположенной неподалеку дощатой времянке, которую занимал Мингбаев.

Галина приблизилась к окну и кивнула на вершину Конгир-Бука, похожую на холку лежащего вола:

— Твой Чаткальский тигр опять подался в горы…

Шишкин поднес к бровям ладонь, вгляделся и на освещенном склоне увидел медленно двигающегося человека. Он забирал то вправо, то немного левее, карабкался все выше и выше, будто спешил уйти от настигающих его сумерек.

— Это Караджан?

— А кто же еще…

Оба они знали, что Караджан любил взбираться на эту гору и подолгу просиживать на ее вершине, предаваясь раздумьям. Чаще он так поступал, если им овладевала какая-нибудь тревога, от которой ни деться некуда, ни спастись. Как-то полушутя-полусерьезно он посоветовал им: «Если в вашем сердце совьет гнездо печаль и рассудок ваш лишится покоя, взберитесь на вершину Конгир-Бука, посидите молча, оглядитесь вокруг, вздохните поглубже, вдыхая воздух, льющийся с вершин, и вы почувствуете, как эта гора вас одарит силой, и поймете, что все ваши тревоги — пшик, мелочь в сравнении с вселенной…»

— Галь, — несмело произнес Шишкин. — Боюсь, тебе придется одной пойти в кино… Я взберусь на Конгир-Бука, побуду с Караджаном. Может, у него и впрямь что-то случилось…

…Караджан сидел на выпуклом камне, еще хранящем дневное тепло. Солнце, похожее на разрезанный пополам и слегка приплюснутый арбуз, медленно опускалось за горы, заливая их розовым соком. А внизу, в долине, уже сгустился вечер, и над поселком строителей кое-где засияли лампочки. Горы, постепенно погружаясь в синеву, у основания словно таяли и, казалось, парили в воздухе. Через минуту-другую они и вовсе исчезнут, провалившись в темь, слившись с веснушчатым небом.

Другой бы забеспокоился, что спуск с Конгир-Бука будет в темноте нелегким, но Караджан оставался спокойным. Он знал каждый камешек, каждый кустик на этом склоне. Он и протоптал здесь еле приметную тропинку.

В вышине, распластав широкие крылья, парит орел, выписывая круги. Что, беспокойный, ищет там, вместо того чтобы лететь к гнезду? Может, и его сердце обволокла печаль, и он ищет исцеления в опьянении высотой?

Последние лучи солнца упали на отдаленную зубчатую гору, похожую на перевернутую пилу. За той горой — Сиджак. Караджану Сиджак сейчас казался самым уютным, самым прекрасным местом в мире. И люди этого кишлака, наверно, самые счастливые. Может ли быть иначе, если там живет Гулгун…

Караджан любил здесь сидеть в одиночестве, смотреть на далекую гору, похожую на пилу, и думать о жизни.

Вспомнилось, как познакомился с Милтикбаем-ака. Не удержался тогда, похвастался перед пожилым человеком, что скоро получит диплом инженера. Но недаром же сказано: «Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь». Караджану не суждено было получить диплом вместе с однокурсниками. Вот и вышло, что обманул Милтикбая-ака, почтенного аксакала.

И все из-за Наимы. Как бы в ней ни разочаровался Караджан, но не думал, что она способна и на низость. После того, как они расстались, она написала ректору института письмо. Она бесстыдно лгала, будто Караджан ее обманул, обещая жениться, а когда от нее ушел, то вместе с ним исчезли и ее драгоценности: золотые часы, серьги, браслет… Бог весть что еще она перечисляла!

И случилось это на второй день после того, как он защитил диплом. Что тут началось!.. Сначала Караджана вызвал ректор. Показал письмо. Наверно, легче вариться в котле с кипятком, чем перенести стыд, который испытал Караджан в ту минуту… Ректор смотрел на него и ждал, — может, в душе надеялся, что он сумеет тут же опровергнуть все доводы и как-то оправдаться. Но Караджан сидел пунцовый как рак и слова вымолвить не был в состоянии. Бросил письмо на стол, будто оно жгло ему руки, встал и, не спросив разрешения, медленно вышел.

На второй день на факультете только и было разговору о нем, о Караджане. Одни смотрели на него с откровенной неприязнью, другие с усмешкой: дескать, вот ты, оказывается, каков. И только те, кто хорошо знал Караджана, подходили и, похлопав по плечу, говорили: «Ничего, брат, держись. Все образуется. Кто стоит прямо, кривой тени пусть не боится».

Однако комиссия решила задержать выдачу диплома Караджану — до того, пока все прояснится. А как прояснится? В том-то и беда, что Караджан не мог доказать свою невиновность. Оклеветать кого угодно просто, а попробуй-ка опровергни клевету. Такое ощущение находит, будто уронил нужную, необходимую тебе вещь в кучу нечистот и вот копаешься, чтобы извлечь оттуда этот предмет. Не всякий такое сможет. И Караджану это оказалось не под силу. Он махнул на все рукой и уехал в кишлак. Считал унизительным доказывать, что он — противно даже подумать! — не вор. И диплома не надо, лишь бы скорее уйти подальше от дрязг и забыть обо всем.

В кишлаке дел полным-полно. И дня не будешь без работы. В Караджане заговорила кровь предков-чабанов: он отправился в горы и стал пасти скот.

По кишлаку пошли суды да пересуды — многие недоумевали, зачем понадобилось Караджану столько лет учиться, чтобы, как и отец его, и дед, и прадед, пасти овец. «Только умному идет впрок ученье», — говорили одни. «Дети муллы становятся муллами, а детям чабанов быть чабанами», — глубокомысленно вторили им другие. А суфи, плут и самый набожный человек в кишлаке, сидя как-то в чайхане в окружении сверстников, сказал: «Ты можешь и на войне отличиться, и геройство свое показать, и с любой работой справляться играючи, но наука, уважаемые, это наука, не каждому она по зубам. Если нет в тебе божьей искры, никогда тебе ею не овладеть». Сидящие, конечно, поняли, что суфи старается хоть как-то обелить собственного сына, который сколько ни учился, а ума не набрался. Но никто ему не возразил. В общем-то, он был прав. Правда, Караджана никто не хотел сравнивать с его полоумным сыном, но ведь нынче и превосходства его особенно не заметно…

Кишлак не город — в одном конце кто-то чихнет, в другом — слышно. И сплетни не могли не дойди до Караджана. Он был самолюбив, и они просто выводили его из себя. Покинув институт, думал, что ушел из-под «перекрестного огня». А оно вон как обернулось. Что называется, из огня да в полымя угодил. Люди везде одинаковы, что в городе, что в кишлаке, им ведь рта не зашьешь. Все чаще приходилось Караджану жалеть, что не хватило у него выдержки еще там, в институте, доказать невиновность. А теперь поздно. Все, наверное, думают: сбежал, — значит, рыльце в пуху. Стыдно и на глаза товарищам показаться.

А мать что ни день приносила полные пригоршни всяких толков и высыпала перед ним. Недовольна была она сыном: столько лет жила в разлуке с ним, все трудности перетерпела, думала, человеком станет, а он туда же — в чабаны пошел…

Как-то Караджан приехал с джайляу за продуктами. Пока мать складывала в хурджин лепешки, соль, мешочки с крупами, овощи, он сидел в комнате и пил чай со слоеным патыром. Неожиданный стук в калитку заставил их обоих взглянуть в окно.

— Какой-то незнакомый мужчина, — сказала мать. — Наверно, к тебе.

Караджан сразу же узнал Милтикбая-ака, сидящего на лошади и до пояса возвышающегося за дувалом. Он наклонился и еще раз постучал о калитку черенком камчи.

Кандил-буви вопросительно посмотрела на сына: дескать, что же ты не идешь?

— Узнай, мать, что нужно этому человеку? — сказал с недовольством Караджан и отставил пиалу, не донеся до рта. И когда Кандил-буви поднялась с подстилки, шепча молитву, он резко добавил: — Если спросят обо мне, меня дома нету! Поняла? Нету меня!..

Кандил-буви вышла из дому и, шаркая башмаками, заспешила к калитке со словами:

— Салам алейкум! С чем пожаловали, добрый человек?

— Чабан Караджан здесь живет? — спросил всадник.

Караджану будто оплеуху дали, так резанули его слух эти слова. «Уже знает!.. Думает, я его обманул тогда, без пяти минут инженером назвавшись. Небось насмехается», — подумал он, чувствуя, как горячая волна стыда приливает к лицу. Прислушался.

— Нету его, в горах он, — сказала мать.

— Я хотел его проведать и отблагодарить.

— За что же?

— Дай бог ему здоровья и счастья, он настоящий джигит. Передайте ему вот это и скажите, мол, Милтикбай-ака приезжал, он меня знает. И буду вас вместе с сыном ждать к себе в гости. До свидания.

Всадник тронул лошадь. Над дувалом еще какое-то время виднелись его плечи, голова, потом исчезли.

Мать вернулась в комнату и, делая сыну выговор, что из-за него пришлось врать такому почтенному человеку, положила ему на колени бельбаг — шелковый поясной платок. А на нем, по краю, красивыми, причудливо изогнутыми буквами вышито было: «Храброму джигиту». Караджан сунул бельбаг в карман и усмехнулся: мол, платок, ничего особенного.

Да, тогда этот бельбаг ему показался самым обыкновенным. Ведь Караджан не знал, что вышивала его Гулгун. И представления не имел, что на свете живет такая девушка.

С того дня минуло немало времени. Бельбаг невесть куда подевался. Но Караджан перевернул все в доме, обшарил углы, перетряс вещи и отыскал его. Теперь этот аккуратно сложенный бельбаг он носит в нагрудном кармане пиджака и никогда не расстается с ним.

Сейчас, уже с таким опозданием, Караджан клял себя, что не поехал тогда в дом к Милтикбаю-ака, не проведал его, как того хотел этот почтенный человек. А проведай он его, еще тогда бы увидел Гулгун и, может, не дал бы ей попасть в силок к тому красавчику завмагу. Что поделаешь, не судьба, значит…

А знала ли она, для кого вышивала бельбаг? Наверняка отец ей рассказал о Караджане, расхвалил и расписал небось, как храброго джигита. Только об одном скорее всего умолчал: о том, что лицом он увечный…

Она ждала и, может, надеялась, что явится однажды тот храбрый джигит, красивый, как молодой шах, чтобы увидеть девушку, которая бельбаг для него вышивала. И зря понадеялась. Не явился джигит и «спасибо» не сказал.

Впрочем, поблагодарить ведь никогда не поздно. В ближайшие дни Караджан поедет в Сиджак к Милтикбаю-ака. Улучив момент, он покажет Гулгун шелковый бельбаг и скажет: «Спасибо за подарок». Она все сразу и поймет. Вот удивится, поди… Снизу, из темноты, донесся чей-то голос. Его кто-то звал. Караджан вскочил и минуту постоял, прислушиваясь. Потом сложил ладони рупором и гаркнул:

— Эге-ге-гееей!..

Многократным эхом отозвались ему горы, притихшие, словно в дремоте.

— Караджан! Это я!.. — послышался голос Ивана Шишкина. — Где ты?

Внизу мгла уже окутала скалы и провалы, можжевельник и заросли дикой алычи, надежно упрятала до рассвета тропинку. И только на вершины с зеленовато-синего неба все еще струился призрачный свет — как моросящий дождь.

— Я здесь! Сюда иди! — отозвался Караджан и, заложив два пальца под язык, озорно свистнул.

И опять горы откликнулись многократным разбойничьим свистом. Увидев Ивана, пошел навстречу, то легко перескакивая с камня на камень, то соскальзывая по песчанику и по траве. Подал ему руку и помог взобраться на уступ. Они поднялись на самый верх Конгир-Бука и, тяжело дыша, остановились. Было видно, как снизу, словно прилив, наступает ночь, тонут в темноте перелески, холмы, горы. Лишь россыпь огней над поселком строителей сияет все ярче и ярче. Их не в силах поглотить и ночь.

Долго стояли два друга на вершине и молчали. Потом стали медленно спускаться.

Иван не сказал Караджану, почему решил вдруг подняться на Конгир-Бука. Но Караджан догадался сам. В душе благодарил друга.

Иван и прежде был внимательным, чутким. Годы его не переменили.

Однажды — уже наступила поздняя осень, — когда Караджан и другие чабаны пригнали свои отары с гор и, разместив их по зимним кошарам, стали ожидать со дня на день снега, в их кишлаке неожиданно объявился Ваня Шишкин.

Помнится, Караджан, расставив ноги над арыком, протекающим через двор, умывался хрустально чистой ледяной водой, когда его окликнул кто-то из соседей и сказал, что к нему пришли. Увидев в калитке Шишкина, он остолбенел. Потом бросился к нему, обнял и закружил по двору.

— Каким это тебя ветром?

— Попутным, попутным, — смеясь, говорил Иван, пытаясь освободиться, но его руки соскальзывали с мокрой груди и плеч Караджана. — Да пусти же, чертяка, вцепился как тигр.

Они вошли в дом. Караджан познакомил друга с матерью, сказав ей: «Вот, мама, Иван, о котором я тебе так много рассказывал. Видишь, приехал…» — «Добро пожаловать, сынок», — сказала Кандил-буви и, как это принято, радушно приобняла гостя и похлопала по спине. Потом расстелила дастархан, принесла чай и тут же принялась готовить угощение. Друзья сидели, попивая чай, и вопросам их не было конца. Караджан спрашивал о товарищах, о Ташкенте, по которому успел соскучиться, и лишь о главном, о том, что за причина привела Ивана в их кишлак, он не справлялся. Невежливо спрашивать у гостя, зачем он пришел. Но Караджан сердцем чувствовал, что Иван приехал неспроста.

С первого курса Иван Шишкин состоял в бюро комитета комсомола института. К нему многие обращались с почтением, называя Иваном Ивановичем.

— Вот что, — сказал Иван, первым нарушив паузу в разговоре, — я прибыл к тебе по поручению бюро.

— Вот как? — усмехнулся Караджан. — По поручению, значит.

— Тебе хотели отправить письмо. Но я попросил послать меня.

— Ну, так что тебе поручено бюро? — спросил Караджан, и брови его нахмурились, а губы плотно сжались.

— А ты не хмурься. Сам заварил кашу, а расхлебывать предоставил нам.

— Мне показалось, вы не верите…

— Если бы не верили, не стали бы разбираться да время терять. А то целое расследование провели.

— Ну и что?

— Мало верить. Еще надо доказать, что ты не виноват.

— Ну и что? — еще более нетерпеливо спросил Караджан, мотнув кудлатой головой.

— Доказали.

— Кому?

— Тем, кто тебя недостаточно хорошо знал.

— Спасибо, — еле слышно сказал Караджан. Когда он наливал в пиалу чай, Иван заметил, что у него дрожат руки. «Да, видать, ты потрепал себе нервы, приятель…»

— Ладно, давай забудем об этом, — сказал Иван. — Главное, с чем я, собственно, ехал, — у меня есть к тебе предложение.

— Выкладывай.

— Давай, как только получишь диплом, возьмем направление в одно и то же место. Тут в ваших горах большие дела развертываются. Многие парни с нашего факультета по решению комитета комсомола направляются сюда.

— Ты о Чарваке?

— Ну.

— Согласен.

Они пожали друг другу руки и скрепили этим уговор.

— Теперь у меня предложение, Ваня. По нашему обычаю, дорогого гостя нельзя отпускать этак сразу. Три-четыре дня ты побудь у нас. Посмотри на наши горы, если уж решил связать с ними судьбу. У нас есть на что поглядеть.

— Так тому и быть! — сказал Ваня, и, смеясь, они еще раз крепко ударили по рукам. — Давненько мне хотелось повидать эти места. Столько о них наслышан от тебя! А знаешь, действительно дышать куда свободнее, отдыхаешь душой, оказавшись тут, среди этих гор, на берегу реки Чаткал. Волшебный край, и только!.. В первое время, когда мы с тобой еще только познакомились, я глядел на тебя и думал, что родом ты из полудикого сурового края и что там все, наверное, такие строгие.

— Эх, дружище, как славно, что ты приехал! Увидел тебя и — гора с плеч. Завтра я тебе покажу кой-какие места, ты полюбишь наши горы, я знаю.

— А не угодим ли мы тиграм в когти?

— Они мои друзья, со мной их можешь не бояться, — засмеялся Караджан.

— Выходит, недаром тебя в институте называли Чаткальским тигром? — сказал Иван, протянув пиалу, чтобы Караджан налил чаю.

— Я ребятам рассказывал, что в наших местах водятся тигры, а они не верили. Кто-то сказал, что я сам — последний из тигров Чаткальских гор. Так и пошло…

— А тигры все же есть?

— Конечно! В глубине гор у самых вершин, где снег, живут снежные барсы. А в долине, в зарослях вдоль рек, обитают тигры. Кое-кто утверждает, что они давным-давно перевелись. Ничего подобного! Недавно я сам видел.

Караджан рассказал, как месяц назад тигр непонятным образом вдруг оказался посреди их кишлака.

…С улицы раздались суматошные крики, и Караджан бросился к калитке. Выскочил — и обомлел. В десяти шагах от себя увидел тигра, припавшего к земле перед прыжком. И нигде ни души. Только успел заметить, как вдоль всей улицы с треском захлопываются калитки. А со дворов доносятся возгласы, топот бегущих ног. Помощи ждать неоткуда. И в руках ничего нет. Караджан прикинул, в какую сторону отпрянет, когда тигр прыгнет; вспомнились давно позабытые приемы, используемые чабанами при стычке с волками. И тигр прыгнул. Но не на Караджана, а на крышу сарая с копной сена. Срывая злость, с рыком ударил по копне лапами и в одно мгновенье разметал ее в клочья по всему двору. Потом рыжей молнией промелькнул через двор, перемахнул через дувал и был таков. Ищи ветра в горах…

А по улице уже с топотом бежали мужчины с вилами, ружьями, топорами. Обступили, галдя, бледного Караджана и, словно не веря, что он живехонек, принялись ощупывать его, осматривать.

— Да, брат, повезло тебе, — сказал Иван.

— Наверно, правда, что тигры не нападают на человека первыми, — сказал Караджан.

— А может, они и впрямь тебя считают своим братом? — заметил Иван.

Кандил-буви принесла плов. Караджан вынул из ниши припрятанную за книгами бутылку вина, покрывшуюся слоем пыли. Специально берег для такого случая. До поздней ночи просидели они, вспоминая и фронт, и студенческие дни, оставшиеся уже в прошлом.

Утром оседлали лошадей и отправились в горы. От кишлака вела узкая, вся в выбоинах дорога, петляющая между невысокими покатыми холмами, за которыми возвышались уже настоящие горы. Она то вплотную приближалась к реке, то отдалялась от нее, и когда пенистая грива Чаткала скрывалась за краем обрыва, то куда-то проваливался и его неумолчный шум, а вместо него слышалось разноголосое пенье птиц, усыпавших заросли, деревья, готовящихся, видно, к отлету. Долину со всех сторон обступали огромные горы, величественно взирающие на всякого, кто к ним пожаловал. Казалось, сидят в кругу могучие батыры-пехлеваны и ведут спокойную беседу. А лужайки, широкие поляны напоминали зеленые ковры, на которых они разместились. Река местами разливалась вширь, образуя заливы, в которых отражались и горы, и облака, и небо. И казалось, будто это не заливы вовсе, а стоят на дастархане перед батырами-пехлеванами пиалы, полные шербета и мусалласа.

Караджан, дернув за уздечку, повернул лошадь вправо и заторопил ее, поддав в бока пятками. Шишкин последовал его примеру, стараясь не отстать. Вскоре они въехали в сумеречное ущелье, где пахло прелью. Одежда сразу пропиталась сыростью. По отвесной мшистой скале низвергался небольшой ручей и разбивался в пыль. Караджан придержал лошадь. Когда Иван с ним поравнялся, кивнул на хорошо утоптанную тропинку и сказал, что по ней спускаются к водопою кабаны и косули, а около вон той скалы их нередко подстерегают барсы.

Длинное, как тоннель, ущелье вывело их в широкую солнечную долину. Здесь располагались выложенные из камня крытые кошары. Навстречу с хриплым лаем бросилось несколько огромных лохматых псов-волкодавов. Караджан их окликнул, и они тотчас узнали его; виновато скуля, завертелись подле ног лошадей, подпрыгивая, норовя небольно куснуть всадников за сапог. Иван, опасливо поглядывая на Караджана, выпростал ноги из стремян, задрал их повыше.

Караджан засмеялся.

— Не бойся, не тронут, — сказал он Ивану. Сам спешился, погладил окруживших его псов и кинул им по куску лепешки.

Иван тоже сполз с седла, но стоял в сторонке, опасаясь приблизиться. А навстречу уже спешили молодые чабаны. Приняли лошадей, взяв под уздцы.

Караджан снял с седла переметную суму и, вынув из нее домотканый коврик и палатку, передал парням, велев разбить на берегу речки шатер.

Самый крупный пес Алапар, вожак, сидел напротив, свесив язык, и не сводил умных глаз с Караджана, словно ожидал приказаний.

— Ступай, ступай, — небрежно бросил ему Караджан, и Алапар послушно потрусил за сворой.

Караджан заговорщически подмигнул Ивану и из другого кармана хурджина вынул завернутые в дастархан лепешки, нарезанную морковь в целлофановом пакете, мясо. В отдельном свертке позванивали бутылки и посуда.

— Ого, пировать будем! — воскликнул Иван, потирая ладони.

Пока ребята сооружали палатку да стелили в ней шолчу, заполыхал и огонь в очаге, вырытом на краю бугра. А на очаге стоял котел, в котором, шипя и потрескивая, жарилось мясо с луком, распространяя вкусный запах. Караджан плеснул на донышко пиалы коньяку, дал выпить Ивану, потом хлебнул и сам. Съели по яблоку. Опустив в казан рис, Караджан велел молодым чабанам следить за пловом, а сам взял удочки и, сделав Ивану знак, чтобы следовал за ним, направился к речке. Знал, как любит приятель рыбную ловлю, и специально прихватил из дому снасти.

Выбрали место посуше, уселись и забросили удочки. По лужайке бегали, резвясь, ягнята. К Ивану подошел крутолобый пегий озорник и стал чесать рожки о его плечо. Иван поймал шалуна, ласково прижал к груди, поцеловал в теплую кудрявую мордашку. Степенно ступая, пожаловал Алапар, лег рядом с Караджаном, положив морду на передние лапы и подметая землю хвостом, а сам то и дело скашивал глаза на чужого человека, беспокоясь, как бы тот не обидел ягненка.

Шишкин отпустил животное пастись и, оглядевшись вокруг, сказал:

— Надолго запомнятся мне эти места. Какие красивые горы!

— Чтобы горы хорошо разглядеть, нужно пройтись по ним пешком, — заметил Караджан.

— А если на лошади?

— Тоже неплохо. Но лучше на осле. Осел может пройти по таким узким тропинкам, преодолеть такие подъемы, которые лошади не под силу.

Поплавок Ивана вздрогнул и пошел ко дну. И тотчас в воздухе промелькнула огромная рыбина, шлепнулась в траву, изгибаясь и подскакивая, распугивая ягнят.

— Поздравляю, — сказал Караджан.

За каких-то полтора часа они поймали семь форелей. За беседой время шло незаметно, и они просидели бы тут до вечера, но их позвали к палатке, оповестив, что плов готов и его пора выкладывать в блюдо.

Много воды утекло с тех пор. Но сейчас, спускаясь с Конгир-Бука почти вслепую, тщательно рассчитывая и соразмеряя каждый свой шаг и ориентируясь на огни поселка, Шишкин думал о том же, что и Караджан, который останавливался у опасных поворотов тропы и поджидал его. Шишкин хлопнул приятеля по плечу и весело сказал:

— А не отправиться ли нам половить форель на ту речку, где мы однажды были, помнишь?

Шишкин, оказывается, действительно не забыл тех мест.

Караджан улыбнулся:

— Я тоже думал об этом. Когда у друзей совпадают мысли, это же просто здорово!

— Тогда не будем откладывать? Давай в это же воскресенье!

Караджан молчал. Шурша, осыпалась галька из-под его ног, шелестели кусты, за которые он хватался рукой.

— Ну как, согласен? — переспросил Иван.

— Знаешь ли… — сказал Караджан, помявшись. — У меня на это воскресенье другие планы.

— Какие, если не секрет?

— Пока секрет, дружище, не сердись. Потом я тебе все расскажу…

…В выходной день Караджан, набравшись решимости, поехал в Сиджак. С трудом провел свой газик по узким улочкам кишлака, миновал сельсовет и остановился напротив калитки Милтикбая-ака. Хотел постучать, но калитка оказалась незапертой. Вступив во двор, он сразу же увидел Гулгун. Она стояла на айване; приподнимаясь на цыпочки, развешивала белье на проволоке, протянутой между двумя опорными столбами. При виде незнакомца, открыла рот, готовая вскрикнуть, — в глазах испуг. Но узнала Караджана и приветливо улыбнулась:

— Здравствуйте… А я думала, один из тех, что с какими-то трубами на треногах по нашим склонам да по кишлаку ходят. Все что-то измеряют, прикидывают…

— Это наши геодезисты, — сказал Караджан, пожимая ее руку.

— Где ваша стройка, а где мы…

— Наша стройка не простая стройка, а такая, что каждую гору, каждый бугор надо прощупать. Когда образуется море, вы окажетесь на самом берегу.

— Ой, что же это я? Добро пожаловать, — сказала Гулгун и смутилась, что сразу не пригласила гостя в дом. — Я, правда, одна…

— А мне хотелось повидать Милтикбая-ака.

— Папа поехал в контору. Наверное, скоро вернется. Вы с ним знакомы?

Караджан сунул в карман руку и задержал ее там, колеблясь. Но все же вынул бельбаг, встряхнув, расправил его.

— Вам знаком этот платок?

— Я его вышивала. Как он попал к вам? — удивилась девушка.

— Ваш отец подарил.

— Значит, вы и есть тот… храбрый джигит? — улыбнулась Гулгун. — Папа с таким восторгом всегда о вас говорит… Заходите, пожалуйста. Пока папа с мамой вернутся, попьете чаю.

— Я бы с удовольствием, но спешу. Спасибо.

Караджан произнес это, а в душе ругал себя, что не хватило духу зайти в дом и выпить пиалушку чаю из рук Гулгун. Он пытался сложить бельбаг, но это ему никак не удавалось, шелк выскальзывал из пальцев и разворачивался.

Гулгун засмеялась.

— Экий вы неловкий. Дайте я…

Она взяла у него бельбаг, сложила и вернула, держа на обеих ладонях.

— Буду считать, что получил его из ваших рук, — сказал Караджан. — Это для меня самый дорогой подарок.

Гулгун опустила голову, и Караджан заметил, как зарумянились ее щеки.

— Мне пора, — сказал он.

— Что передать папе? — спросила девушка, внимательно разглядывая его лицо. Отец как-то сравнил лицо этого человека со стеной Брестской крепости, иссеченной снарядами. Он говорил, что такое лицо каждому должно внушать уважение и громадную благодарность — за то, что приняло на себя страшный удар, чтобы вечно жила на земле Красота. — Приходите еще, — тихо сказала Гулгун.

— Приду. Непременно… А Милтикбаю-ака передайте мои извинения, что я раньше его не проведал.

Он пошел по устланной кирпичом дорожке и слышал за собой легкие шаги девушки, решившей проводить его до калитки.

Отъезжая, он увидел в зеркальце, как Гулгун, стоя в калитке, помахала ему рукой.

 

V

СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ…

На обширной площади, проутюженной вдоль и поперек бульдозерами и скреперами, появились первые дома рабочего поселка. Они стояли еще голые, не оштукатуренные, вокруг грудились кучи мусора и земли, но в них уже жили строители.

В одном из таких домов и располагалось управление, которое здесь привыкли называть «штабом строительства». Место для города не случайно выбрали на невысоком плоскогорье, сразу за мостом, около реки Чирчик. Сильные ветры, дующие зимой с севера, перевалив через горы, проносятся верхом, а здесь почти всегда затишье. Плато отлого опускается к самой дороге, ведущей к кишлаку Хумсан. Противоположный край каменист. Он резко обрывается, упершись в глубокое русло небольшого ручья, высыхающего летом, но довольно бурного весной, заставляет его круто свернуть в сторону и описать огромную дугу, прежде чем выйдет к Чирчик-реке.

В штабе строительства сегодня особенно людно. В просторной комнате, где все еще витает запах непросохшей глины и свежих досок, к самому окну придвинут большой стол, а на нем лежат несколько листов ватманской бумаги с замысловатыми линиями, коричневыми и бурыми разводами, похожими на кляксы. Чтобы листы не сворачивались в рулоны, их углы прижаты чернильницами, пресс-папье, книгами. Эти чертежи — проект начавшегося здесь строительства, которое с каждым часом, с каждым днем набирает силу. На бумаге — подробная карта местности, аккуратно нанесенная верными — то тонкими, то жирными — линиями. Наметанный глаз специалиста легко различит в ней и голубые извилистые полосы водных артерий, коричневые пятна возвышенностей и впадин, узнает и Чаткал, и Писком, и Коксув, и еще несколько небольших речушек, проложивших себе русло среди гор. На том месте, где сливаются три самых быстрых реки, будет возведена гигантская плотина.

Во главе стола сидит начальник строительства Георгий Исаевич Садовников и торопливо делает какие-то пометки в блокноте. Вокруг стола расположились Геннадий Моисеевич Арамбицкий, Игорь Ильич Каминский, секретарь парторганизации строительства Иван Иванович Шишкин, инженер Караджан Мингбаев, чуть подальше — прораб Михаил Никаноренко, экскаваторщики Петр Можаев, Хамид Рахимбаев, передовые автоводители Николай Колбасин, Абдуманноп Чоршанбаходжаев и еще несколько человек в защитных, побуревших на спине от пота и пыли спецовках. Они пришли прямо с объекта. Те, что сидели поближе к столу, тихо переговаривались, внимательно разглядывая чертежи, уточняли какие-то детали. Некоторые молчали и, не отрывая взгляда от проекта, о чем-то сосредоточенно думали.

Садовников время от времени поглядывал на ручные часы и переводил недовольный взгляд на дверь: кого-то ждал.

Вскоре в коридоре раздался громкий беспорядочный топот кирзовых сапог. Дверь распахнулась, и в нее гурьбой вошли шоферы, взрывники, бетонщики, землепроходчики. Запахло землей и машинным маслом. Комнату заполнил приглушенный говор, шум передвигаемых стульев.

Садовников посмотрел на часы и спросил у сидящего рядом Шишкина:

— Больше не будем никого ждать, как думаете?

— Начнем, Георгий Исаевич.

Стало тихо.

Садовников поднялся. Как бы желая убедиться, что собрались все, кого бы он хотел видеть на этом совещании, внимательно оглядел тех, кто сидел поближе к нему, и тех, кто расположился поодаль, в задних рядах.

— Товарищи! Реку мы перекрыли. Воду пустили по отводному каналу. И митинг провели, и дополнительные обязательства взяли. Все это очень хорошо. Позвольте вас еще раз поздравить с нашей первой победой… Прокладка тоннеля идет заранее определенными темпами — по графику. Мне, товарищи, сегодня особенно хочется отметить энтузиазм, настойчивость землепроходчиков, прокладчиков тоннеля. Молодцы! Отлично трудятся московские метростроевцы!

Однако сегодня, товарищи, мы собрались, чтобы поговорить о работе строительного управления номер два, а точнее — о будущей плотине, строительством которой и займется СУ-2. Проект готов. Вот он — у нас на столе. Одобрен государственной комиссией. Но, по ходу работы, в зависимости от условий, мы можем вносить в него коррективы. С авторами проекта — сотрудниками Узгидропроекта — это обусловлено. Кстати, здесь присутствуют товарищи Резникова Наталья Ивановна и Городецкая Галина Сергеевна. Имена их вы часто слышали, когда мы говорили о проекте… Они специально приехали из Ташкента.

Две представительные женщины средних лет, слегка приподнявшись с мест, кивнули присутствующим.

— Нашей плотине, как вы заметили, немало внимания уделяется прессой, — продолжал Георгий Исаевич. — Во вчерашней газете вы, наверное, прочитали статью заведующего отделом почвоведения Узгидропроекта инженера Леднева. А еще раньше в журнале печаталась большая работа члена-корреспондента Академии наук Узбекистана инженера Музаффарова. Я полагаю, что с этими печатными материалами вы хорошо знакомы. В них выдвигаются важные проблемы, большая часть которых касается непосредственно нашей плотины… Мы, можно сказать, уже начали строить плотину, которая будет сплошь сооружена из местных природных материалов. Если я не ошибаюсь, этот метод в отечественном гидростроительстве применяется впервые. И строим мы не на год, не на два, а на веки вечные… Местный сырец — это земля, щебенка, песок, измельченный булыжник, крупные глыбы камня и так далее. Весь этот строительный материал необходимо настолько плотно утрамбовать, чтоб он превратился в монолит. В противном случае дело может обернуться совсем не так, как мы этого хотим. Приступая к делу, мы должны все хорошо продумать, все взвесить. Экспериментировать и гадать, что же получится у нас в конечном результате, мы не можем. В бассейне, который образуется в межгорье, соберется два миллиарда кубометров воды. Это не шутка, товарищи. Это — целое море. А значительно ниже его уровня, и не так далеко, расположена столица нашей республики Ташкент. Поэтому мы обязаны хорошо представлять последствия каждого своего шага, каждого действия. Прошу вас высказываться по поводу нашего проекта. Каждому, кто поделится своим мнением, его авторы будут чрезвычайно благодарны… Вы хотите что-то сказать, Игорь Ильич?

— Что ж, несколько слов я могу сказать по этому поводу, — старый инженер Каминский поднялся с места и поправил сползшие на нос очки. — Я внимательно прочел обе статьи, упомянутые Георгием Исаевичем. С инженером Файзуллой Ахмедовичем Музаффаровым я знаком лично. Мы и раньше не раз беседовали с ним на эту тему, а норой и горячо спорили. Следует сказать, что в своей статье он развивает общую теорию гидростроительства, но основывает ее преимущественно на базе нашего строительного объекта. Ну, то же самое и Леднев… Словом, обе статьи посвящены проблемам быстрого и сравнительно дешевого строительства плотин из местного сырья на территории Ташкентской области и Ферганской долины. Они своевременны и очень, я считаю, для нас важны… К сожалению, я недостаточно хорошо знаю здешние природные условия. Но я побывал на карьере. Мы там берем, скажу я вам, превосходного качества щебенку и песок. Я должен отметить отличные свойства здешней земли. Это прекрасный связующий материал. Ведь местная глина, когда высохнет, по твердости не уступает цементу. Словом, под руками у нас — надежный строительный материал. В этом я полностью согласен с авторами статей. Однако хотелось бы услышать, что по этому поводу скажет инженер Мингбаев. Он из этих мест, тут каждый камушек должен быть ему хорошо знаком. Кажется, и Арамбицкий неплохо знает местные условия. Пусть они и выскажутся.

Садовников, вращая в пальцах карандаш, вскинул голову, чтобы увидеть Мингбаева, сидевшего в заднем ряду. Караджан встал, пробрался между рядами и подошел к столу. Минуту стоял, вглядываясь в проект и задумчиво потирая рукой шрам на лице, будто это место все еще болело и саднило. Многие не знали еще, насколько он опытен как специалист, но шрамы, полученные на войне, всегда внушают уважение.

Резникова и Городецкая выпрямились и с интересом смотрели на молодого инженера. Шишкин наклонился и что-то проговорил им на ухо. Они закивали, во взглядах обеих женщин появилась теплота. Одна из них достала из сумки записную книжку и карандаш.

— Да, мы возводим не совсем обычную плотину, — негромко произнес Караджан Мингбаев. — Но в этом мы уже не пионеры. Этот способ строительства относится к наидревнейшему. Разве не им пользовались и ныне пользуются наши мирабы, регулируя ток воды в арыках? Разве не им пользовались в старину наши предки, возводя на каналах земляные дамбы? При этом их единственным орудием были кетмень и лопата… Теперь же глубокое научное изучение механики земной коры, системы распространения подземных вод и их фильтрации, а также широкое использование современной техники позволяют нам возводить такие дамбы, о которых наши предки и мечтать не могли. И совершенно правы Музаффаров и Леднев, которые подчеркивают это и дают ряд практических советов. Конечно, перво-наперво мы должны сделать все возможное, чтобы не допустить просачивания влаги в толщу плотины, уберечь ее от размыва и выветривания. Только в этом случае наша плотина простоит, как выразился Георгий Исаевич, веки вечные…

В мире существует немало земляных плотин-колоссов. Все они облицованы «щитом» из эластичного или твердого материала — в зависимости от механики земной коры на данном участке… Один из важных органов подобной плотины — тоннель. По тоннелю будет отводиться вниз под уклон вода. Чтобы влага не просочилась внутрь плотины и не оказала разрушительного действия, стены тоннеля тоже облицовываются водонепроницаемыми материалами. Эта облицовка является частью общего «щита» плотины. Чтобы «щит» нашей плотины оказался еще надежнее и полностью «оборонял» ее от размыва сильной волны, выветривания, разрушительных действий льда, мы решили ее земляную поверхность со стороны водохранилища вначале покрыть щебенкой, камнем, а потом уже железобетонными плитами… Думаю, нет необходимости так укреплять ее противоположный склон. Эта сторона плотины будет устлана чимом — нарезанными квадратами земли с дерном. Трава разрастется и предохранит плотину от выветривания…

Товарищи! Мы собираемся использовать каменные глыбы, взятые в карьере. В связи с этим мне хочется высказать некоторые соображения. — Караджан на минуту умолк, зорко всматриваясь в разложенные перед ним чертежи. И продолжал, медленно выговаривая слова, как бы желая придать им особую весомость. Голос его дрожал, как у человека обеспокоенного, что его не поймут или поймут превратно: — Всем известно, что этот проект разрабатывался в течение нескольких лет. Мы знаем и о том, какую громадную работу проделали узгидропроектовцы. Статьи, которые сегодня упоминались, тоже не противоречат тому, что мы сейчас делаем: в них теоретически подтверждается возможность сочетания различного вида сырья и предлагается определенный способ трамбовки. Мне, право, не совсем удобно что-либо подсказывать крупнейшим специалистам, принимающим участие в нашем совещании, — Караджан взглянул на Резникову и Городецкую, — однако прошу понять меня правильно. Я действительно вырос в этих местах, мальчишкой облазил и обследовал каждую скалу, каждую расщелину, каждую пядь своей земли. Край этот хорошо знаю. Поэтому мне хочется кое-что предложить авторам проекта, — Караджан наклонился и тупым концом карандаша обвел расплывчатый светло-коричневый развод на проекте. — На мой взгляд, карьер, где мы собираемся брать щебенку и песок, расположен чересчур далеко — у подножия Газалкентских гор. Это ничем не оправдано. Я предлагаю брать такой же стройматериал — и щебень, и землю, и песок — у южного основания горы Конгир-Бука, расположенной вот здесь, совсем неподалеку, — Караджан приблизил карандаш к месту слияния трех рек. — А что касается гранитных глыб, то их нам значительно легче добыть не на правом берегу реки, как намечено по проекту, а на левом: ведь склоны Пискомского хребта сплошь покрыты этим монолитом. Остается только поработать взрывникам. К тому же мимо проходит дорога на Сиджак, которая даст нам возможность отказаться от строительства новой трассы и сэкономить немало средств… Конечно «БелАЗам» в этом месте нелегко преодолеть крутой подъем в гору, особенно осенью и в зимнее время. Но, думаю, ответственные товарищи позаботятся о ремонте дороги и ее покрытии… Словом, я предлагаю создать карьеры ближе к нашему объекту. — Караджан обвел присутствующих внимательным взглядом, пытаясь по выражению лиц определить, какое впечатление произвело на них его выступление и согласны ли они с ним. — У меня все, — сказал он и положил на стол карандаш, которым пользовался, как указкой.

Инженер Каминский с улыбкой обернулся к Садовникову:

— Видите, я же вам говорил, Георгий Исаевич! Есть смысл обмениваться мнениями! Нельзя успокаиваться на том, что мы строго следуем проекту и дела наши идут хорошо! Недаром сказано: семь раз отмерь — один раз отрежь. Если даже проект утвержден государственной комиссией, мы, руководствуясь местными условиями, можем внести в него свои поправки. Я горячо поддерживаю предложение товарища Мингбаева. Действительно, если все обстоит так, то нет смысла располагать карьеры далеко. Этим мы не только сэкономим миллионы рублей, но сможем значительно повысить и качество работы. Предложение инженера Мингбаева очень ценно и своевременно. Вот что значит — парень родился здесь…

Затем выступили Шишкин, Никаноренко, Рахимбаев и тоже поддержали предложение Караджана. Обмен мнениями длился еще часа три. Почти у каждого было что сказать, одни принимали предложение Мингбаева, другие подвергали его высказывания критике. Доказывали, опровергали, спорили…

Люди разошлись, когда уже начало смеркаться. Шли группами, останавливались покурить, говорили о работе и завтрашнем дне.

Караджан и Шишкин еще долго прогуливались по берегу реки, сплошь усеянному валунами, обменивались впечатлениями. Было тихо. Небо усыпали звезды. Из-за вершины Аскартага показался молодой месяц, окропил призрачным блеском листву на деревьях, влажные камни. Спокойный вечер настраивал на лирический лад, и друзья размечтались. Они пытались представить, какими станут эти места лет через пять-шесть, когда плотина будет готова, когда родится на свет новое море и оросит засушливые земли, а электростанция даст первый ток…

Воздух остыл, пала роса, каждый вдох наполнял свежестью и взбадривал. Шумела река, и в ее стремнине плескался месяц. А вокруг задумчиво вздымались темные силуэты гор и будто старались разгадать, что же это тут задумали люди. И, притихнув, прислушивались к негромкому говору…

Из уст в уста передавались слухи, один другого неправдоподобнее. Будто в Чарвакской долине началось грандиозное строительство. Поперек реки Чирчик будто бы перемычку возводят, и не какую-нибудь, а высотою в сто шестьдесят восемь метров. Мыслимо ли? Поперек такого потока воды гору поставить! Недаром, видно, болтают, что вся долина между Чаткальских гор исчезнет вскоре под водой. Это ли не светопреставление…

Услышав про такие новости, как растревоженный улей, заволновалось население кишлаков Хондайлик, Сойлик, Чимбай, Хумсан, Ходжакент, расположенных на северо-западной оконечности Чаткальской долины; неспокойно было и в кишлаках Писком, Сиджак, Багистан, Нанай, облепивших берега горных рек; и в тех кишлаках, что упрятались глубоко в горах, — Чаткале, Коксуве, Бурчмулле, Янгикургане, Юсупхане; и на юге, между главными хребтами Чаткальского кряжа, — в Гижоле, Каранкуле, Капале, Такаянгаке, Чакдаме, Карамазаре, Яккатуте. Некоторые радовались: «Что ни делается — все к лучшему…» А привыкшие жить по старинке, боялись всяких новшеств. Немало было и таких, что пугали приближением конца света…

Кажется, ни в чем не сомневалась только молодежь. Парни и девушки узнали из газет, что на стройке каждому, кто захочет, найдется дело. А чьи руки еще не привыкли к труду, того научат, помогут получить специальность. И к месту слияния трех рек потянулись отовсюду здоровые, сильные джигиты и не желающие им ни в чем уступать красавицы девушки. Шли поодиночке и группами. С песнями шли и шутками…

На участке железной дороги Ташкент — Чарвак теперь беспрерывно сновали поезда. Везли строительный материал — бревна, цемент, готовые железобетонные блоки; на платформах стояли подъемные краны, экскаваторы, бульдозеры, скреперы, огромные «БелАЗы», «КрАЗы», «МАЗы». Многие жители этих мест прежде их и в глаза не видели.

Обратно поезда возвращались чаще всего порожняком, их вновь загружали, и вновь втягивались в горы тяжелые составы — они спешили к слиянию трех рек.

Люди не без интереса наблюдали и за тем, как прибывшие на машинах строители на правом берегу Чирчика, у самой дороги на Хумсан, разбивают палатки, собирают из отдельных частей маленькие дощатые домики, похожие на вагончики, вешают на оконцах занавески, выводят в окна жестяные трубы печей. Видно, собираются поселиться здесь не на день, не на два и даже не на неделю.

Пропала тишина и на шоссе Ташкент — Чарвак: один за другим с гулом проносятся по нему в сизом облаке выхлопных газов могучие «БелАЗы» с прицепами, доверху нагруженные трубами, агрегатами, бревнами, цементом — «хлебом» всякой стройки. Проходят целые автопоезда с цистернами горючего.

Если до поры кто-то и сомневался в правдивости слухов, то теперь каждый видел — забурлила, закипела жизнь по всей долине Чарвака. Даже скалы-великаны словно пробудились от спячки и с удивлением взирали на людей, хлопочущих, как муравьи, у их основания. И вся горная цепь, уподобясь длинному каравану верблюдов, ведомому мальчонкой, тоже покорилась воле крошечных — с высоты, — но могущественных людей, которые легко могли сдвинуть горы, поменять их местами или сровнять с землей.

Сиджакцы Милтикбай-ака и Чоршанба-ота — люди в окрестных селениях известные, уважаемые — посовещались между собой и отправились в сторону Чарвака, полные решимости узнать подноготную дошедших до них слухов, порасспросить, что же это вокруг творится. С ними наверняка посчитаются, уважат, найдут время поговорить. Ведь один из них инвалид Великой Отечественной войны, и грудь его украшают ордена и медали, которые он специально нацепил по такому случаю. К тому же он именитый садовод, известный, считай, во всей долине. А другой — почтенный аксакал, много лет проработавший председателем сельсовета. В далеких двадцатых — самых трудных — годах он с оружием в руках дрался с басмачами, делавшими набеги с той стороны гор. Сейчас голова его побелела, но годы не столько состарили его, сколько мудростью наделили.

Чуть свет они впрягли в арбу лошадь и собрались уже выехать со двора, но тут увязался за ними самый младший внучек Чоршанбы-ота, двенадцатилетний Хикматджан. Ему, безмерно счастливому, и дали в руки вожжи, велев править лошадью. И Гулгун пришла проводить отца. Увидела Хикматджана на арбе — завидно стало. Тоже запросилась. Как же сразу не пришло на ум воспользоваться случаем увидеть стройку, о которой столько разговору! Когда это ей еще удастся! Хикматджан-то вон каким проворным оказался. И начала умолять отца, чтобы взял ее с собой. Гулгун немножко схитрила — ей, мол, хочется бабушку навестить. Ведь так давно не проведывали ее. Да и мама давненько просит, чтобы она съездила к ней. Только до автобусной остановки с ними и доедет, а там сама доберется до Газалкента.

Какой же любящий отец откажет, если дочь так горячо просит. «Что ж, полезай», — хмуро сказал Милтикбай-ака, сделав вид, что недоволен, и подвинулся, чтобы дочка могла сесть рядом.

И отправились они вчетвером на арбе о двух колесах. Впереди с гордым видом — не подступись! — восседал Хикматджан и, подергивая вожжи, покрикивал на лошадь: «Ну, нерадивая!.. Чу, чу!..» За ним, на мягкой стеганой подстилке, расположился Чоршанба-ота. Напротив него на свежескошенном клевере, прислонясь к перильцу, сидел Милтикбай-ака. И на самом краешке, между ним и ящиками с помидорами, прижавшись к отцу, уместилась Гулгун. Подпрыгивая на буграх и камнях, арба покатилась в сторону Чарвака.

Милтикбай-ака и Чоршанба-ота были не в духе и помалкивали. Гулгун знала, что заставило этих почтенных людей поспешить на стройку. Их встревожили, разволновали страшные вести о том, что окрестные кишлаки вскоре затопит вода. Да может ли такое случиться?! В своем ли уме человек, который хочет вызвать наводнение? Разве ж наша Советская власть допустит это? Не бывать такому… И все же не мешает съездить, своими глазами увидеть, что творят там люди. Не могут же они сами себе яму копать, погибель готовить. Мыслимо ли, чтоб кишлаки, отстроенные тысячи лет назад, и кладбища, где покоится прах стольких поколений, остались под водой! А сколько в Чаткальской долине садов, каждый год радующих земледельцев своим изобилием! Кто осмелится посягнуть на это? Да что там сады, огороды да пастбища, ведь в этой долине живут такие люди, как ветеран войны Милтикбай-ака Койбакаров и ветеран самой революции Чоршанба-ота! Кто разрешит направить сюда грозный поток, чтобы он смыл, унес их дворы, дома? Никто! Не могут исчезнуть с лица земли такие люди, как Милтикбай-ака и Чоршанба-ота и их односельчане. Ради Советской власти они жизни не щадили. Существует Советская власть, и эти люди будут жить. Даже умерев, останутся жить в памяти потомков. Наследники из поколения в поколение будут передавать их имена, гордиться ими. Значит, эти люди и есть Советская власть! Так-то вот!.. Почему же в таком случае их кишлак должна затопить вода? Какой безумец мог принять такое решение, не обговорив ничего с ними, не посоветовавшись?

Эти тревожные мысли и заставили Милтикбая-ака и Чоршанбу-ота спешно отправиться в дорогу. О чем слышал, то и увидеть не мешает. А увидишь — тогда и суди! Как бы молодежь, зеленая да неопытная, бед не натворила. Молодежь порой такое выдумывает, чего старики и предположить не могут. Она, молодежь, чересчур уж скора на руку. Хорошо, что поехали — узнают, что там затеяли. И, если надо, упредят неразумные действия…

Новехонькая арба тарахтела железными ободьями, мешая беседе. Аксакалы предавались думам, а арба катилась себе по каменистой дороге, то медленно поднимаясь в гору, то легко съезжая вниз, с каждым часом приближая обеспокоенных сиджакцев к Чарваку. К полудню путники подъехали к дороге, ведущей на Хумсан. Здесь, на выровненной площадке, уже стояли дощатые времянки, а каменщики возводили настоящие кирпичные дома. Мимо остановившейся арбы торопливо проследовал человек в комбинезоне. У него Милтикбай-ака и спросил, где тут самый главный начальник. Прохожий махнул куда-то рукой и пошел не оглядываясь. Не желал, видно, терять время на разговоры. Всюду, куда ни глянешь, кипит работа. Лежат стройматериалы, штабеля досок и бревен, кучи кирпича, цемента. Неподалеку высится целая гора сложенных одна на другую широченных труб. В каждую из них, пожалуй, можно въехать верхом на осле. Рокочут, надрывно кряхтят экскаваторы, вгрызаясь в землю отшлифованными зубьями своих ковшей. Поодаль трудится бульдозер. Лязгая гусеницами, откатывается назад и, сердито рыкнув, кидается с остервенением на заросший кустарником бугор. Желтая пелена пыли заслонила небо. Кругом люди. И каждый чем-то занят. Никому нет дела до другого.

Среди этой сутолоки и остановилась арба. Милтикбай-ака и Чоршанба-ота вертели головами, с изумлением тараща глаза да цокая языками. Кто здесь услышит их, кто придаст значение их словам, если они скажут: «Эй, что вы делаете! Остановитесь!.. Если вы хотите, чтобы наш кишлак затопила вода, мы на это не согласны! Мы никогда вам не дадим своего благословения!..»

У съезда к «ишачьему» мосту через Чарвак стоял двухэтажный кирпичный дом. Дальнозоркий Милтикбай-ака увидел надпись над дверью, сделанную мелом по красному: «Штаб». Как бывший фронтовик и человек бывалый, он тут же догадался, что скорее всего там они найдут главного начальника. Тронув Хикматджана за плечо, он велел ему подогнать арбу к тому дому, поставить в тень и дать лошади корму.

Подъехали, спешились. Отряхнули пыль с одежды.

Молодые парни, у которых еще усы не пробились над верхней губой, устилали асфальтом площадку перед домом. Кивнув на дом, из открытых окон которого доносились голоса и постукивание пишущей машинки, Милтикбай-ака спросил у них:

— Это здесь ваш главный начальник?

— Здесь! — ответил белокурый парень в зеленой спецовке с аляповатыми рисунками на спине. — На втором этаже. Прямо по коридору, последняя дверь налево.

Милтикбай-ака окинул взглядом штаб и подкрутил смолянисто-черные усы. Подал знак, и они гуськом направились туда. Впереди неспешно двигался, опираясь на костыль и палку, Милтикбай-ака, за ним, держа руки на пояснице и выставив вперед седую бороду, горделиво шествовал Чоршанба-ота, последней, чуть приотстав, шла Гулгун, от смущения надвинувшая на самый лоб край белого шелкового платка с кистями, надетого поверх вышитой золотом тюбетейки. Из-под платка свисали распущенные концы ее кос.

Хикматджана оставили присмотреть за лошадью — как бы не напугалась шума-гама да не понеслась сломя голову и не разбила арбу на ухабах.

Милтикбай-ака прямохонько направился в приемную начальника строительства. За столом с белым телефоном сидела за пишущей машинкой красивая девушка, ладно одетая, аккуратно причесанная, с накрашенными ресницами, такая вся чистенькая, словно куколка из магазина. И голос у нее оказался очень приятный. Она сказала, что Георгий Исаевич Садовников на объекте.

Аксакалы пали было духом — переглянулись, будто арбуз выронили, — но секретарша поспешила добавить, что начальник строительства скоро вернется. Если у них важное дело, они могут подождать.

Поблагодарив ее, они вышли в коридор.

Из приотворенной двери соседней комнаты доносились негромкие голоса. Милтикбай-ака, хоть и считал это неприличным, просунул голову и заглянул в кабинет. С десяток людей сидели за большим столом, на котором были разложены большие белые листы. Они, видимо, совещались. Перед ними выступал молодой мужчина, стоявший к двери вполоборота. Милтикбай-ака сразу бы закрыл дверь и отошел, если бы этот мужчина не показался ему знакомым. Вначале он и глазам своим не поверил. Всмотрелся повнимательнее. «Ие, это же тот самый наш укаджан!» — удивился Милтикбай-ака.

Гулгун, заметив, что отец чем-то заинтересован, подошла и тоже заглянула через его плечо. Высокий человек, водя указкой по бумаге, что-то разъяснял собравшимся. «Это же тот… со шрамом!» Сердце Гулгун словно подпрыгнуло и забилось быстро-быстро. Она тотчас отступила, но он заметил ее. И узнал. Конечно, узнал. Она догадалась об этом потому, что он запнулся и с минуту молчал, собираясь с мыслями.

Милтикбай-ака, сочтя виноватым себя, потихоньку закрыл дверь. На ней висела табличка с надписью «СУ-2. Инженер Мингбаев К.». Гулгун в одно мгновенье поняла все. Никакой он, оказывается, не шофер, этот странный человек. Он инженер на стройке… Ну, а если б даже шофер? Он очень добрый. Она поняла это в тот день, когда их с матерью застал в дороге ливень… Странно: человек, которого она когда-то так испугалась, сейчас казался ей совсем другим… Подружка все время твердит, что он некрасивый, обезображен шрамом. Ну и что же? Разве в человеке главное — внешняя красота? Важно, чтобы душа была открытой, чистой…

В этот момент дверь отворилась и в коридор вышел Караджан. Гулгун вдруг почувствовала, как краснеет, и смешалась от этого еще больше.

— Добро пожаловать! — приветливо сказал инженер Мингбаев.

— Ассалому алейкум! — первым поздоровался с ним обрадованный Милтикбай-ака и подал руку. — Оказывается, вы здесь работаете, укаджан? Гляди-ка, а мы и не знали. А то бы повидались с вами да и вернулись домой!

Караджан поздоровался за руку и с Чоршанбой-ота, устало опустившимся на стул. Старик запыхался, поднимаясь на второй этаж, и все еще не мог отдышаться. Легонько пожал Мингбаев и маленькую теплую ладошку Гулгун. Девушка с улыбкой взглянула на него и тотчас опять опустила глаза. Ее длинные пушистые ресницы чуть-чуть дрожали, выдавая волнение.

— Если у вас дело к Георгию Исаевичу, подождите, он сейчас придет, — сказал Караджан. — Прекрасный человек, он вас с удовольствием выслушает…

— Мы, сынок, только хотели узнать кое-что, — сказал Чоршанба-ота, прижимая руку к груди, чтобы унять сердцебиение. — Мы много чего услышали из уст вашего приятеля Абдуманнопа. Кишлак наш, говорит он, вода затопит. Ну, а мы куда денемся?!

— Вода не всю долину затопит, частично только, — уклончиво ответил Караджан.

— Ага, вот как! Оказывается, вон где собака зарыта! — воскликнул Чоршанба-ота и от волнения даже вскочил с места. — Разговорчики-то, оказывается, имеют под собой подоплеку! Вот вы — инженер, все знаете, понимаете, ну и выкладывайте начистоту!.. Выходит, Абдуманноп не из воздуха свои новости берет. Нет, вы уразумели, Милтикбай?.. Вот мы и узнали, что хотели! Оказывается, не напрасно тряслись на арбе по такой жаре. Я же говорю, Абдуманноп болтать зря не будет! Мне-то теперь ясно, как день, что это значит — «частично». Дом вон того торгового работника из райцентра, что красуется на возвышении, выходит, вода не затопит. А вот дворы таких, как мы с тобой, дружище, уж точно под морем окажутся! В таких случаях говорят, что бедняка, даже сидящего на верблюде, собака укусит! — Чоршанба-ота побледнел, бескровные губы его дрожали; сверкая из-под кустистых бровей недобрыми глазами, он неприязненно поглядывал на Караджана.

— Это действительно так, да, укаджан? — спросил Милтикбай-ака.

— Вам непременно надо встретиться с начальником строительства, — сухо сказал Караджан. — Я на ваш вопрос, к сожалению, ответить не могу. Здесь на стройке работают более тридцати инженеров, таких как я, и у каждого свой участок. Наш главный руководитель — товарищ Садовников. По-моему, он сможет вам дать исчерпывающий ответ. Он охотно поговорит с вами. Подождите, сейчас придет…

— Хорошо, подождем! — сказал Милтикбай-ака и обиженно отвернулся. — Вы ступайте продолжайте свое собрание.

Караджан улыбнулся Гулгун и, удалившись, закрыл дверь.

Девушка опять прочитала на пластинке, привинченной к двери: «СУ-2. Инженер Мингбаев К.»

Через некоторое время на лестнице загромыхали чьи-то шаги и послышались голоса. Невысокого роста мужчина в парусиновой спецовке проследовал по коридору в сопровождении нескольких людей. Кивком поприветствовав сидящих в коридоре, зашел в кабинет. Секретарша подхватила со стола кипу бумаг и вошла следом за ним. Вскоре она вернулась в приемную и обратилась к Милтикбаю-ака:

— Георгий Исаевич пришел. Можете зайти.

Они поднялись и прошли в кабинет. Начальник сидел за массивным письменным столом. Он встал и пожал аксакалам руки. В тот момент, когда они объясняли ему, кто они такие и откуда приехали, появился и Караджан. Садовников, извиняясь, сказал, что сейчас закончит дела и уделит им внимание. Он несколько минут разговаривал с прорабами, хозяйственниками, уточняя какие-то вопросы и каждому в отдельности давая поручения; подписал бумаги, принесенные секретаршей. И, порывисто встав, подошел к столу, стоявшему у стены между двух больших окон. На столе что-то бугрилось, накрытое зеленой скатертью.

Садовников, увидев двух стариков, сразу же догадался, с чем они к нему пожаловали. Да и трудно не догадаться, если с первого дня стройки к нему идут и идут люди из близлежащих и дальних кишлаков. Сегодня утром уже побывали представители из Багистана, Бурчмуллы.

Едва начальник стройки заговорил, аксакалы почувствовали, что он прост в обращении, душевен. И этим сразу расположил к себе. Садовников сам придвинул к столу несколько стульев и жестом пригласил всех сесть. В кабинете присутствовало человек десять. Все заняли места, умолкли, выжидательно глядя на начальника. А он взял со стола тоненькую палочку и откинул скатерть. И старики увидели самые настоящие горы и реки между ними, только такие маленькие, что на столе уместились.

— Вот здесь сливаются Чаткал и Писком, — Садовников провел указкой по блестящим извилистым полоскам, сделанным из стекла. — А выше в Чаткал впадает Коксув. Вот она, эта речушка. Узнаете?

— Да, да, узнаем, — закивали в лад, приободрившись, оба аксакала.

— А это — старый бревенчатый мост, прозванный местными жителями Эшак-куприк, то есть «Ишачьим». Верно? — Георгий Исаевич прекрасно говорил по-узбекски. Трехлетним мальцом приехал он с родителями в Ташкент, рос, играл с узбекскими ребятишками, с ними делал набеги на бахчи, когда поспевали арбузы и дыни, бегал но садам, виноградникам. На голове носил тюбетейку и так загорел, что трудно было бы его отличить от махаллинских мальчишек, если б не веснушки да выгоревшие, как пакля, волосы.

— Верно, «Ишачий» и есть, — подтвердил Милтикбай-ака. — На нем только на ишаке и можно проехать. И то скрипит, качается, вот-вот, глядишь, развалится.

— Верно, — кивнул Чоршанба-ота.

— Баракалла! Вот и хорошо!.. Теперь глядите сюда. На этом месте, между горами Конгир-Бука и Аскартаг, мы возведем плотину высотою в сто шестьдесят восемь метров. Чирчик будет перекрыт. — Георгий Исаевич решительным жестом положил поперек русла указку. Вода по эту сторону плотины поднимется и образует море. Настоящее море! В нем приживутся превосходные виды рыб, а поверхность будут бороздить суда… Мы сможем оросить сто тысяч гектаров засушливых земель Ташкентской области. Расширим площадь хлопковых полей и посадим новые сады…

А внизу, вот здесь, построим электростанцию. Работа рассчитана на несколько лет. Строительство имеет всесоюзное значение. Со всех концов страны к нам приезжают квалифицированные рабочие. Но особенно много местных. Вот он, товарищ Мингбаев, тоже из местных. — При этих словах Гулгун бросила молниеносный взгляд на Караджана. — Он инженер. Думаете, если бы что-нибудь угрожало жителям Чаткальской долины, товарищ Мингбаев не вмешался бы?.. А сотни парней и девушек из окрестных селений? Разве они трудились бы с таким энтузиазмом, если бы не были уверены, что плотина принесет их краю процветание?.. Вместе с ними трудятся русские и татары, таджики и киргизы, казахи и армяне. Цель же у всех одна — сделать еще лучше жизнь нашего народа. Все вместе мы будем стараться закончить строительство в срок. Нам с вами поручили это задание партия и правительство. И мы его выполним.

Чоршанба-ота не сводил глаз с Садовникова. Его манера говорить не спеша, четко выговаривая каждое слово, и временами делать паузу, чтобы оглядеть присутствующих и убедиться, что они хорошо его понимают, напомнили старому аксакалу Юлдаша Ахунбабаева, с которым ему не раз доводилось видеться. Даже внешне этот человек чем-то напоминал первого президента республики. В тридцать пятом году на встрече со строителями межколхозной гидроэлектростанции Ахунбабаев точно так же стоял с указкой около макета и говорил о важности, грандиозности начатого строительства. Теперь эта электростанция кажется крошечной и неказистой. А тогда… Эх, как быстро бежит время и как оно меняет людей. Гляди-ка, как выросли наши возможности!.. Да-а, Чоршанбе-ота посчастливилось тогда присутствовать на встрече с Ахунбабаевым, который и сейчас перед его глазами словно живой…

Видя, как внимательно слушают его прибывшие из кишлака люди, начальник стройки подробно рассказал им о работах, которые уже развернуты, и о тех, которые еще предстоит начать. Ни жестом, ни словом он не дал им понять, что спешит, что времени у него в обрез.

Милтикбай-ака и Чоршанба-ота вышли из кабинета Садовникова успокоенные. Караджан проводил их до самой арбы. На прощание они горячо пожали ему руку и заняли свои места. Хикматджан дернул вожжи, сказал: «Чу, чу!..» — и арба, погромыхивая, покатилась по дороге в сторону Ходжакента. Обсудив все, что увидели, услышали, Милтикбай-ака и Чоршанба-ота условились остановиться передохнуть в ближайшей чайхане. Они наверняка повстречают там своих старых знакомых и друзей, выпьют с ними зеленого чаю с сахаром и отведут душу в приятной беседе. И Гулгун отправят к бабушке — обычно около каждой чайханы останавливается автобус.

А Гулгун молчала. Пород ее глазами стоял Караджан. Она вспоминала, и как он улыбнулся ей, уходя в кабинет, и как пожал на прощание руку. Ее ладонь все еще помнила его сильное пожатье. Чтобы отвлечься, она смотрела на горы, на россыпи камней на зеленых склонах, похожие на разбредшихся овец. Но мысли возвращались назад. Она не хотела о нем думать, но думалось само собой. Видимо, какая-то внутренняя сила была в этом человеке со шрамом, подчиняющая его воле и на расстоянии.

 

VI

НЕУЖЕЛИ ЛЮБОВЬ?..

Небо сплошь обложили мокрые серые тучи. Уже который день моросит дождь, и конца ему не видать. В комнате полусумеречно, пахнет лекарствами. Из репродуктора льется приятная негромкая музыка. Милтикбай-ака лежит, закрыв глаза, укрытый до пояса, и слушает концерт. Как всегда в эту дождливую сырую пору, ему опять занедужилось.

Гулгун принесла аччикчучук — острый салат из помидоров и лука. Подумав, что отец вздремнул, поставила тарелку на дастархан и потихоньку ушла. Надо помочь матери. Она взялась приготовить к вечеру бастурму, а с ней возни ого! Гулгун поточила ножик о донышко пиалы и стала резать мясо. Она была задумчива, молчалива. Санобархон давно не видела дочку такой грустной, рассеянной. Спросит у нее что-нибудь, а она или не слышит или отвечает невпопад. Такой она была в те дни, когда домой вернулась, ушла от того завмага, будь он неладен. Но долго ли молодому сердцу болеть? Вскоре Гулгун опять стала резвой, как дитя. В доме то и дело слышался ее громкий голос да звонкий смех. А сегодня… Может, расстроена, что отец приболел? Но ведь не впервой ему болеть. Как осень, так ему то поясницу ломит, то ногу. А вчера врач приезжал из чарвакской поликлиники, старый врач Парадоксов Сергей-ака, который обслуживает их кишлаки с незапамятных времен. Он сказал, ничего опасного у Милтикбая-ака нет. Простудился малость. Да и много ли пожилому человеку надо: просквозило или посидел на холодном — и готово. Сергей-ака прописал ему таблетки, назначил уколы и уехал. Благо, уколы Гулгун сама умеет делать, а то как медсестре в такую погоду из Чарвака тащиться? Да и хватит ли медсестер на все кишлаки? Небось не одному Милтикбаю-ака нужны уколы. Этому мудреному делу Сергей-ака научил Гулгун, когда она еще была школьницей: дескать, будешь ангелом-хранителем при отце. И в самом деле, смышленой оказалась девушка, прекрасно справляется. Отец ее даже похваливает: мол, так колет дочка, что даже не чувствуешь. Настоящим домашним врачом заделалась: голова заболит — знает, какое лекарство дать, в животе закрутит — на́ тебе порошок. А сейчас то ли сама больна, да скрывает, то ли у нее неприятности. А она, Санобархон, не знает, как помочь дочке. Один аллах, наверное, ведает, какие лекарства могут исцелить ее…

Гулгун сетовала на себя за робость — не спросила у Сергея-ака о Мингбаеве, не разузнала, как он живет, здоров ли. Постеснялась. А чего было стесняться? Что зазорного, если бы справилась о человеке, сделавшем им столько добра: подобрал их с матерью на дороге продрогших, промокших, к самой калитке подвез. И за отца вступился именно он. Может, от смерти спас. Отец шел под пулями и бомбами почти до Берлина, получил в награду ордена боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медали и едва не погиб от рук каких-то ничтожеств. Разве это не страшно? И кто это только посмел поднять руку на ее отца, участника войны, инвалида? Он же все силы отдает, чтобы людям жилось хорошо. Отец не из тех, кто тщится разбогатеть, не замочив рук в холодной воде, окружить себя почетом, уважением. Ему бы и слова никто не сказал, если бы сидел дома, получал свою пенсию. А попробуй-ка удержи его дома! Он вечно чем-то озабочен, без конца куда-то ездит, достает саженцы новых сортов деревьев, а потом целыми днями ходит на костылях по окрестностям — выбирает места для посадки. Доберется домой — от усталости стоять не может. Ложка трясется в руках — так устанут весь день на костыль да палку опираться. Самые лучшие сады в совхозе выращены его руками. Как детей любит он свои яблони, груши, черешни, делает им прививки, обрезает, окапывает, опрыскивает…

Гулгун помыла руки и, взяв с плиты стерилизатор, в котором кипятился шприц, пошла в комнату, где лежал отец.

— Пора делать укол, — сказала она и отвернула край одеяла.

Милтикбай-ака повернулся на бок и задрал на спине рубашку.

— Ломота утихает. Наверно, скоро кончится эта сырость, — проговорил он. — Вот-вот выпадет снег.

Отец как знал: утром встали и увидели — на земле толстым слоем лежит снег. Белым пушистым покрывалом укрыл плоские крыши, улицы, дороги. Братишка Гулгун из сил выбился, пока расчистил двор широкой деревянной лопатой. Вернулся в дом, промочив штаны до колен, и сразу заспешил к плите, прижал к ней красные от мороза руки. Шмыгая носом, стал рассказывать, что какие-то незнакомые люди опять ходят по склонам, то и дело проваливаются по пояс в снег. То в одном месте ставят треногу, то в другом. Один прикладывается глазом к черной трубе, нацеливает ее вдаль, где стоит его товарищ и держит торчком длинную-предлинную планку с красными и черными цифрами, черточками.

— Это геодезисты со стройки, — пояснила Гулгун.

— Что им тут делать, — возразила мать. — Чарвак от нас на расстоянии сотни криков.

— Ой, мама, они же не пустяк какой-нибудь строят, — сказала Гулгун, вспомнив слова Мингбаева. — Каждую гору и каждый бугорок должны руками пощупать. — А сама подумала: «Нет ли среди тех геодезистов инженера Мингбаева?.. Хотя вряд ли. Небось зашел бы проведать отца. И куда он пропал?..»

Гулгун взяла ведра и пошла к колодцу. Шла и оглядывалась, посматривала на склоны гор, где в утренних лучах розовели уступы и синими тенями обозначились впадины. Возвращаясь с полными ведрами, постояла на обезлюдевшей улице — а вдруг появятся геодезисты. Тогда уж она обязательно спросит, как поживает их инженер Мингбаев. Но никого, кроме табельщика Талиба, она так и не дождалась. Талиб взял ведра и понес к дому. Они в одной школе учились, только он окончил десятый класс двумя годами позже. А сейчас в совхозе работает. Стоит Гулгун выйти из дому, непременно его встретит, ну, прямо будто, кроме него, никого нету в кишлаке. Или подкарауливает? Останавливает, мнется, спрашивает, как поживает. Краснея, как девчонка, сует в руку сложенный несчетно раз листок бумаги. Со стихами. Талиб стихи пишет. И неплохие иной раз. Кто знает, может, когда-нибудь станет настоящим поэтом. Только в них об одном и том же — все про любовь да про любовь. Неужели больше не о чем писать? Гулгун — недогадливая! — уже раз упрекнула его в однотемье. Она и предположить не могла, что стихи посвящаются ей, пока он не признался сам, смущаясь, отводя глаза в сторону. Оказывается, и писать-то начал из-за нее. От удивления Гулгун рот раскрыла, а потом рассмеялась: «Спасибо, только ни к чему все это…»

После того разговора Гулгун не видела его больше недели.

…Он осторожно нес ведра, боясь расплескать. У калитки поставил их в снег и протянул руку. Ответив на рукопожатие, Гулгун опять ощутила в ладони твердый комок. В ответ на ее немой вопрос он до кончиков ушей залился краской и, опустив глаза, сказал:

— Прочти, пожалуйста, очень прошу. Потом скажешь, понравились ли…

Гулгун подхватила ведра и, отворив ногой калитку, скрылась во дворе.

Мать встретила ее на пороге. Она была встревожена. Принимая ведро, сказала, что у отца опять повысилась температура, не плохо бы позвать Сергея-ака.

— Сейчас позвоню.

— Твой укаджан пытался дозвониться, но телефон не работает. Что-то на линии…

— Тогда съезжу в Чарвак.

— Только оденься потеплее, дочка. Повяжи мой шерстяной платок.

Часа через полтора Гулгун уже была в поликлинике и записала вызов на завтра. Выйдя на улицу, она в замешательстве остановилась. Куда идти — к автобусной остановке или все же в штаб строительства? По пути сюда, выводя узоры на заиндевелом стекле автобуса, она твердо решила повидаться с Караджаном-ака, но теперь вся ее решимость пропала. Что она скажет ему? «Здравствуйте, это я…»?

Гулгун стояла на узкой дорожке, вытоптанной посетителями поликлиники; ее то и дело задевали, и она, сторонясь, то одной, то другой ногой увязала в рыхлом снегу. Подумав: «А, будь что будет!..» — направилась к штабу строительства. У перекрестка задержалась, пропуская тяжелые «МАЗы» с трубами, — из-под колес машин разлетался во все стороны желтый размолотый снег. Улучив момент, перебежала улицу. Она шла и старалась вообразить предстоящий разговор с инженером Мингбаевым. После того, как поздороваются, она скажет: «Я приехала, чтобы вызвать врача к отцу».

«Он болен?» — удивится Караджан-ака.

«Да. Уже почти неделю болеет… Я зашла, чтобы вас попросить…»

«Пожалуйста, пожалуйста, что угодно…»

«Если вас не обременит, завтра напомните, пожалуйста, Парадоксову о нашем вызове. Сейчас, к сожалению, его нет, уехал в какой-то кишлак».

«Непременно напомню. Как сейчас себя чувствует ваш отец?»

«Ничего, спасибо».

«Я непременно заеду на днях его проведать».

Гулгун так спешила, что ей сделалось жарко, она расслабила платок на груди. Почти бегом взбежала на второй этаж. И, боясь, что опять одолеет робость, толкнула дверь с надписью «СУ-2. Инженер Мингбаев К.». Комната была пуста. В соседнем кабинете трещала пишущая машинка. Приотворив дверь, она просунула в нее голову и спросила у секретарши, где можно найти Мингбаева. Та, поднеся к губам сигарету, изучающе посмотрела на Гулгун и, выпустив колечко дыма, сказала, что товарищ Мингбаев уехал в Ташкент, вернется дня через три-четыре. По коридору как раз проходили, топая сапогами, рабочие в спецовках. «Ого, какие девочки нашего инженера ищут!» — сказал кто-то из парней, и все они стали оглядываться на Гулгун. А она от стыда не знала, куда деться. Хоть в окно выпрыгивай. И прыгнула бы, если б не высоко. Гулгун подождала, пока эти острословы удалятся, и, как только их шаги стихли в конце коридора, опрометью кинулась вниз по ступенькам.

Боже, что скажут отец, мать, если узнают, что она, их дочь, в такой ненастный зимний день ходит, меся грязь, по строительству и ищет мужчину!..

На остановке скопилось много народу. Гулгун опасливо посмотрела, нет ли знакомых. Бог знает что могут подумать!

«И какие у него дела в Ташкенте? Что ему там надо? — подумала Гулгун, незаметно для себя перенеся досаду на Караджана. — Сидел бы в такой холод дома! К нему приезжают, а его нет… Глупая я, ой какая глупая!.. Больше ноги моей не будет в этом поселке!»

И Гулгун решила: если Мингбаев к ним пожалует, она будет держаться надменно, разговаривать холодно. Ничего, она еще сполна отплатит ему за сегодняшний день.

Ей хотелось плакать.

 

VII

ХРАМИНА БЕЗ ФУНДАМЕНТА

Четыре дня понадобилось Караджану, чтобы закончить дела в Узгидропроекте: получить «добро» на внедрение некоторых рацпредложений, полученных от рабочих, и согласовать все те пусть незначительные, но необходимые изменения, которые они, исходя из местных условий, хотели бы внести в проект. Сегодня он освободился рано, не было еще и четырех, но день выдался трудный — пришлось побывать на двух аудиенциях у заведующих отделами, присутствовать на заседании экспертной группы, — и чувствовал он себя вконец усталым. Но дела закончены, и остатком дня он мог распорядиться как хотел. Вернувшись в гостиницу, он вознамерился было блаженно вытянуться на кушетке и полежать часок, расслабившись, ни о чем не думая. Но спохватился, вспомнив, что зимний день короток: глядишь — и уже темно. А он еще в первый день своего приезда получил приглашение от однокурсника Киемходжи Хазратова и пообещал, как только выдастся свободный час, побывать у него. Вчера Хазратов опять звонил, но Караджана не застал. Дежурная передала ему записку, в которой приятель напоминал о приглашении. Если сегодня не пойти, завтра не удастся. Надо навестить, а то обидится. Хазратов всегда отличался обидчивостью и болезненным самолюбием.

Караджан еще раз побрился, надел свежую рубашку, повязал новый модный галстук и спустя час уже стоял у широкой голубой калитки своего однокурсника и нажимал на кнопку звонка. Он и раньше, в годы ученья, раза три или четыре бывал в этом доме; неслышно ступая по мягким толстым коврам, переходил из комнаты в комнату в сопровождении благодушного хозяина и любовался старинной мебелью в стиле барокко; зачарованно простаивал перед шкафами, полными старинных книг с золотым тиснением на корешках, с благоговением брал с полки одну, другую и перелистывал, с удивлением обнаруживая, что некоторые листы не разрезаны…

Киемходжа в то время еще только женился и в первый месяц после свадьбы каждую субботу приглашал к себе друзей-приятелей, которым по каким-то причинам не удалось побывать на тое. Караджан и сейчас ощущает во рту вкус нежного ароматного плова, приготовленного из девзирского риса молодой красивой женой Хазратова. За столом шумно провозглашались тосты, собравшиеся поздравляли Киемходжу и Гульбадан. Все они были рады, что эта немногословная женщина, став хозяйкой в большом запущенном доме, смогла сделать его уютным. Словно редкостный цветок украсила она пышный сад их хлебосольного товарища. Когда Гульбадан уходила на кухню за следующим блюдом, кое-кто грустно вздыхал и сожалел, что они больше не смогут собираться здесь, чтоб пить вино, танцевать, целовать девушек и веселиться. Караджан не раз слышал о веселых компаниях, собирающихся у Хазратова, но сам избегал их. Лишенный того, чему девушки придают первостепенное значение, — броской внешности, он старался держаться подальше от этого прекрасного племени.

Он не раз замечал, как Гульбадан, взглянув на него, спешила отвести взгляд. Получалось это у нее невольно, и она тут же старалась исправить свой промах, проявляя к нему знаки внимания, — придвигала угощение, предлагала попробовать то или другое блюдо. В таких случаях Караджан не обижался: ведь и сам он любуется только красивым, а от неприглядного старается поспешно отвернуться. И все же в присутствии женщин он чувствовал себя неловко.

После окончания института Караджан время от времени виделся с Киемходжой: то в тресте встречал, то в Узгидропроекте, то у них в Чарваке. А вот Гульбадан несколько лет не видел. Кажется, у них уже двое ребятишек.

Что же они не отворяют калитку, дома нет их, что ли? Караджан еще раз надавил на кнопку и долго не отнимал пальца.

Киемходжа сейчас лет сорок пять. Но он относится к категории тех самоуверенных красивых мужчин, на которых почти не сказываются годы. Как всякий властолюбец, привыкший к руководящим должностям, он разговаривает громко, отчетливо чеканя слова, и это придает его речам весомость. Молодые мужчины, работающие под его началом, нередко теряются и даже забывают, о чем хотели сказать, когда их вызывает к себе этот преисполненный важности человек. Зато женщины от него без ума. Каждая старается обратить на себя его внимание. И если он какую-нибудь из них выделял… Впрочем, все они ему давно надоели. Он старается придерживаться правила — не связываться ни с одной женщиной, находящейся в подчинении. Правда, это ему не всегда удается. Вернее, совсем не удается…

Глаза у Хазратова добрые, улыбчивые. Он всю жизнь приучает себя быть сдержанным. Даже в самые тягостные минуты, когда бушующий в груди огонь все внутри обращает в пепел, не подавай виду, старайся казаться спокойным, если можешь, даже улыбайся, — вот заповеди, которые он твердил себе. Технику самообладания он решил изучить после того, как прочитал книгу крупного японского юриста-психолога о том, каким должен быть руководитель крупного концерна. Товарищи, узнав, что Киемходжа раздобыл такую книгу, просили дать почитать, но он никому не дал. «Киемходжа не хочет иметь конкурентов», — шутили ребята.

Помогают ли наставления японского юриста-психолога или ему всегда улыбается фортуна, но Хазратов даже из самых чрезвычайных обстоятельств выходил, как говорится, сухим из воды. Во время мужских застолий, изрядно охмелев, он любил говорить о женщинах и иной раз не без бравады признавался, что обводил вокруг пальца самых лукавых любовниц, ловко обратив против них же их плутни и уловки. В это легко поверить, хотя чего только не наговаривают на себя люди во хмелю! А Караджан знает Хазратова другим — сдержанным и вежливым. Даже крайне печальную весть он способен выслушать спокойно, чуть-чуть улыбаясь, обнажив, подобно японцам, передние зубы и приговаривая: «Да… да… да…» Хазратову как-то передали, что новенькая молодая сотрудница его холодную «японскую» усмешку, сочетающуюся с загадочным блеском глаз, с восхищением назвала «хазратовской улыбкой». Ему это польстило, и он повысил ее в должности. А ее коллеги переглянулись и прыснули, понимая, что у их шефа новое увлечение и их сослуживица скоро узнает, что кроется за милейшей «хазратовской улыбкой».

Доброжелатели тут же довели это до сведения Хазратова. Он загадочно улыбнулся и заметил, что, когда великий Бабур-мирза завоевал Индию, он всю ее землю обагрил кровью защитников. Воинам же своим повелел быть с женщинами ласковее, чем могли быть их мужья. И, говорят, ни одна из индийских женщин не считала Бабура жестокосердным. «Эх, легче вселенную познать, чем душу женщин», — любил повторять Хазратов с загадочной улыбкой, и по его тону нетрудно было понять, что он-то в этом разбирается отменно.

Его род вел начало от шайхантаурских ходжей Ташкента. И хотя ныне происхождение не имеет никакого значения, ему нравилось, если к его имени прибавляли окончание «ходжа».

Обо всем этом и многом другом ходили пересуды. Караджан их слышал не раз, но не придавал им значения. Ведь испокон веку о самых известных и авторитетных людях распространяются небылицы. Наверное, это закономерно. Стоит ли мозолить языки разговорами о людях простых, никому не известных. Даже о тех, кто с утра до вечера бьет баклуши, а домой является, едва держась на ногах, грязный с головы до ног, никто не скажет ничего предосудительного. Кому они нужны? А вот человек, которого все знают, — это другое дело. О таком и посудачить интересно, и анекдотик придумать.

…Калитку отпер сам хозяин; не выпуская руки Караджана, повел его к дому. В просторной прихожей помог раздеться, предложил домашние тапки. Разуваясь, Караджан слышал из боковой комнаты звонкие детские голоса и достал из кармана пальто две плитки шоколада.

Появилась Гульбадан в просторном золотисто-желтом платье из парчи. Ее круглое лицо расплылось в улыбке, он осторожно пожал ее пухлую руку. Она заметно располнела, но была по-прежнему миловидна, хотя вокруг глаз и но краям рта легла сетка мелких морщинок.

— Пожалуйте, — сказала она. — Давно у нас не были…

Его проводили в гостиную, где на полу лежали три красных ковра. Другой, зеленый, закрывал почти всю стену, возле которой стоял старинный диван. Приторный застоялый запах нафталина ударил в нос Караджану. «Неужели они этого не чувствуют? — подумал он, посмотрев на глухо закрытые форточки. — Наверное, привыкли». На стене по краям ковра висели маленькие марлевые мешочки. Караджан усмехнулся, догадываясь, что в них нафталин. Да, уже привыкли и не замечают.

На комоде в деревянной рамке стояла фотография парня в матросской форме.

— Племянник, — сказал Хазратов и, взяв рамку, рукавом стер с нее пыль. — Наш любимец… Да-а, растут дети.

Хазратов любил говорить, как он обожает детей. Караджану вспомнилось его недавнее выступление в тресте. В своем докладе он то и дело возвращался к тому, что в Наманганской области в зоне Чартакского водохранилища, в строительстве которого он принимал непосредственное участие, необходимо создать детские пансионаты, санатории, пионерские лагеря и спортивные городки… В президиуме сидели руководители республики. Они с удовлетворением отметили, как Хазратов любит детей и проявляет о них заботу. Один из них так и сказал: «Учитесь, товарищи, у нашего дорогого и уважаемого Хазратова, как надо опекать малышей — наследников наших, которые в скором времени придут нам на смену!..»

На строительстве Чартакского водохранилища в Намангане Хазратов возглавлял участок. А когда правительство отмечало наградами передовиков пятилетки, он оказался в общем списке и у него на груди засиял орден Трудового Красного Знамени. По окончании строительства он вернулся в Ташкент и ему поручили руководить отделом в тресте.

Пока Караджан рассматривал фотографии, Гульбадан постелила поверх вышитой золотом, с изображением фараонов и древнеегипетских танцовщиц, скатерти прозрачный целлофан и поставила угощение: слоеные лепешки, икру в маленьких вазочках, виноград. На столе уже стояли всевозможные напитки, торжественно мерцали хрустальные рюмки и бокалы цветного стекла.

Хазратов пригласил гостя к столу и, когда сели, поначалу, как водится, подал пиалушку крепкого зеленого чаю. Все это время он рассказывал, с кем из однокурсников в последнее время виделся, кто где работает, у кого как сложилась судьба. Караджан не спеша отхлебывал чай и любовался пиалой тонкой японской работы. Фарфор просвечивал — были видны пальцы. На самом донышке, в зависимости от освещения, то появлялась, то исчезала обнаженная, в золотистом ореоле женщина. Заметив, что Караджан приятно удивлен, Хазратов удовлетворенно хмыкнул.

— Японцы, черти, искусные мастера, — заметил он, подливая гостю чаю. — Этот сервиз в позапрошлом году привез оттуда. А скатерть — арабская…

— Я уж заметил. Глядя на нее, вспоминаешь Нефертити.

— Она не из Нефертити. Из Египта. В Нефертити я еще не был. Соберусь, как только выдастся возможность.

— Нефертити — дочь одного из фараонов, — засмеялся Караджан. — Она жила четыре-пять тысячелетий назад, но была так прекрасна, что о ее красоте и поныне все еще говорят.

Хазратов выпрямился и недоверчиво посмотрел на Караджана, как бы желая удостовериться, что его не разыгрывают. Поняв, что слегка оплошал, крякнул в кулак, но мысль, что он владеет столь редкостными вещами, заглушила чувство неловкости и вновь переполнила его удовлетворением.

Гульбадан принесла блюдо с жареными перепелами и тоже присоединилась к их компании. Любезно улыбаясь, она просила не стесняться и чувствовать себя как дома. Увидев Караджана, она сразу подумала, что этот угловатый мужик в своем кишлаке, наверное, еще больше огрубел. Ведь он и прежде не умел пользоваться вилкой и ножом, салат из блюда брал ложкой, которой ел, и отправлял прямо в рот. И уверял, что плов гораздо вкуснее, когда его едят руками.

Изящный стул из гнутого дерева жалобно скрипнул под Караджаном, и Гульбадан обеспокоенно посмотрела на мужа. «Этот верзила сломает наш антикварный стул!» — прочел он в ее глазах и, отведя взгляд, взял рюмку:

— Чтоб чаще видеться! И пусть в наш самый бедный день стол, за который мы сядем, будет накрыт подобным образом!

Они чокнулись и выпили.

Караджан закусил салатом из помидоров, как и в прежние времена взяв его ложкой из блюда. Гульбадан чуть заметно усмехнулась и опять посмотрела на мужа. Но Хазратов насупил брови и сделал серьезную мину, давая ей понять, что этот гость не из тех, при ком можно изъясняться взглядами и намеками, и лучше, если она потерпит. Могло быть и хуже: хорошо, что хоть догадался разуться и не топчет их ковров из натуральной шерсти своими грязными сапогами.

Хозяин подчеркнуто радовался тому, что они, старые друзья, сидят вместе, вспоминал эпизоды из студенческой жизни, провозглашал тосты. Гульбадан зажмуривалась в улыбке и кивала, в знак солидарности она тоже подносила рюмку к губам и осторожно, чтобы не расплескать, ставила обратно на стол. Из кухни все сильнее пахло жареным мясом и луком. Гульбадан пошла проверить, не готов ли плов.

После некоторого молчания Хазратов спросил, доволен ли Караджан своей нынешней работой, и, получив утвердительный ответ, посетовал, что сам он не удовлетворен службой в тресте. Административная деятельность не по душе, хочется опять податься на строительство, тем более что уже имеется опыт. Как бы между прочим осведомился, хорошо ли справляется со своими обязанностями главный инженер Чарвака.

Караджан пристально посмотрел на собеседника. Хазратов не отвел взгляда, и они несколько секунд изучали друг друга. Караджан понял, что Хазратов метит к ним в главные инженеры и выбрал его в пособники…

Караджан усмехнулся, вспомнив чьи-то слова: «Хазратов заранее устилает ковром дорожку, по которой ему придется идти». На Чарвак его влечет возможность отхватить еще одну награду, не иначе.

Словом, узнав о намерениях Хазратова, гость не выказал того восторга, которого хозяин, видимо, ожидал. Но и отговаривать не стал. Это было бы напрасно. Если Хазратов решил перейти в Чарвак, то перейдет. Мнение и тысячи Мингбаевых для него — копейка. Один из сослуживцев Хазратова, выскочив из его кабинета, в сердцах сказал о нем: «Этот человек, точно шмель, наткнувшийся на стекло, будет биться головой и жужжать, жужжать, пока кто-нибудь, потеряв терпение, не откроет окно; а вылетая, он непременно его ужалит…»

— Порекомендуйте меня своему приятелю Шишкину. Ну, и скажите несколько соответствующих слов, — сказал напрямик Хазратов. — А остальное я улажу сам.

— Всему свой черед. Даже муку на мельнице мелют по очереди, — неопределенно ответил Караджан и сам налил в рюмки. — За талантливых инженеров!

— За башковитых инженеров, — поддержал Хазратов, видимо вкладывая в это слово больший смысл.

И хозяин дома, и гость вскоре захмелели. Опьянев, Хазратов становился очень разговорчивым. Он поведал Караджану, «оторванному от цивилизованного мира», новости о Бермудском треугольнике и «летающих тарелках». Его переполняла любовь к гостю, и, не будь между ними стола, он полез бы к нему целоваться. Он оглянулся на кухонную дверь и, понизив голос почти до шепота, завел разговор о женщинах.

Последний раз Хазратов приезжал в Чарвак осенью. На заднем сиденье его черной «Волги» Караджан видел молодую интересную женщину. Машина стояла у штаба, и женщина с любопытством посматривала по сторонам. Почувствовав на себе взгляд Караджана, она задернула шторку и откинулась на спинку сиденья, будто не хотела, чтобы ее увидели. Он и сейчас помнит ее испуганные большие черные глаза.

Поддавшись игривому настроению Киемходжи, Караджан мотнул кудлатой головой и, погрозив пальцем, спросил напрямик:

— А что за ханум в тот раз была с вами?

— А-а, — взмахнул рукой Хазратов и опасливо покосился на дверь. Приставив ладонь ко рту, быстро проговорил: — По правде сказать, она мне нравится, но не настолько, чтобы влюбиться… Но как женщина она… о-о-о, хороша, не могу даже передать… Да и я мужчина будь здоров, и ей, видать, хо-хо… по вкусу пришелся. Вот уже год по пятам за мной ходит. Мне, говорит, другого мужчины не надо, ха-ха… Я ее Обакихон называю, есть такой очень душистый и сладкий виноград. А настоящее ее имя Кимсанхон. Ну и знойная баба, хо-хо-ха!.. Один недостаток у моей девочки — золотые украшения чересчур любит и только по моде желает одеваться. На прошлой неделе перстень с бриллиантом ей подарил, — шелестящим шепотом сказал он, скосив глаза на дверь. — Бедняжка так втюрилась, что и дня без меня прожить не может. И в Ташкент из-за меня приехала. Вернее, когда в Намангане закончилось строительство, я сам уговорил ее сюда перебраться…

— А если Гульбаданхон узнает? — усмехнулся Караджан.

— Чучело из меня сделает, набив мою шкуру соломой! — хохотнул Хазратов. — Но надо уметь обстряпывать такие дела. Хочешь наслаждаться прелестями жизни — иного выхода нет. Все время надо быть начеку… А помните, дружище, на свадьбе у… как его… Абдуманнопа, что ли, вам одна девица приглянулась? Ну и как? Вы с ней уже того?.. Ха-ха…

Караджан сразу насупился и, взяв фужер, отпил минеральной воды. Хазратов посмотрел на его шрам и крякнул понимающе и сочувственно. Спеша отвлечь гостя от невеселых мыслей, продолжал:

— Эта Обакихон приехала из своего кишлака с одним чемоданом. Я поселил ее в двухкомнатной квартире. За какой-то год она заполнила апартаменты мебельными гарнитурами, коврами, холодильник купила, телевизор! Оббо, ну и любит вещи…

— Значит, в Намангане познакомились? — с какой-то злостью спросил Караджан. В его глазах промелькнули недобрые огоньки. Упоминание о Гулгун окончательно испортило ему настроение.

— Та-ам!..

— Вы тут весело беседуете с женой, милуетесь, смеетесь, а она сидит в одиночестве, мучается, все на что-то надеется! А в Ташкент ведь ради вас приехала, сами говорите…

— Тсс, — Хазратов приложил палец к губам. — Ради меня приехала, а как же, — горделиво подтвердил он и погладил выпяченный сытый живот.

— И вам не жаль ее?

— Да, дружище, вы правы, судьба у таких женщин — не приведи аллах! Порой даже боюсь, что она или утопится из-за меня, или отравится. Нет, что ни говорите, женщины нас любят сильнее, чем мы их.

— Я ей сочувствую, бедняжке.

— При чем тут мы, если бог наделил ее красотой, а ума не дал. Хочет жить в веселье да развлечениях, утопать в роскоши, вот и расплачивается. Наряды ей только импортные подавай. Что они, такие женщины, считают высшим счастьем? Руки в дорогих браслетах, перстнях, рядом сильный, симпатичный мужчина вроде меня — вот их счастье! Предел мечтаний!..

— И вы, сильный, симпатичный мужчина, не преминули воспользоваться этой женской слабостью?

С минуту Хазратов смотрел на Караджана ошарашенно, потом его глаза сузились в щелочки, и он с ехидной улыбкой произнес:

— Но ведь и вы не ангел, и знаете это не хуже моего. Помнится, в студенчестве с вами приключилась презабавная история, вызвавшая шум во всем институте. — Киемходжа подмигнул и насмешливо улыбнулся.

Караджан сидел, облокотись о стол и, потирая лоб, силился вспомнить стихи Амира Равнака.

Прав поэт, и среди доброго людского племени есть такие, в ком душа черна, как воронье крыло. Одни хоронятся, другие хитрят, и все-таки каждый из них виден насквозь.

Случайно ли напомнил Хазратов про те давние дни, о которых Караджан не может думать без боли и содрогания? Нет. Хазратов ничего не делает случайно. Он уже второй раз напоминает ему о Наиме. В первый раз, словно бы шутя, завел этот разговор при Садовникове. Заметив, что Караджан смешался и покраснел, он смеясь хлопнул его по плечу: «Шучу, дружище, шучу!» Но посмотрел так, что Караджан сразу понял значение его взгляда: «Ты, Мингбаев, не кичись, что фронтовик, и знай свое место! А не будешь паинькой — все проведают, в какой неприятной истории ты был замешан! Так-то…»

Вспомнив этот случай, Караджан резко поставил бокал и исподлобья посмотрел на Хазратова. Ему казалось, что не коньяк он пил, а яд. Захотелось встать и уйти. Так бы и поступил, если бы не боялся обидеть очаровательную хозяйку, приложившую немало усилий, чтобы так искусно накрыть стол. Закон гостеприимства обязывает привечать и врага, если он пришел в твой дом. Но и гость должен следовать правилам приличия. Закон одинаков для всех. И Караджан еле удержался, чтобы не напомнить Хазратову о козле, который вечно ходит с задранным хвостом, обнажив свой срам, и никто этого не замечает. А барану стоит только раз неосторожно взбрыкнуть хвостом, как дурная слава о нем тут же расходится по всему свету.

Гульбадан принесла в глиняном блюде янтарно-желтый пахучий плов с лежащими поверх него кусочками казы. Хазратов наполнил рюмки коньяком, проливая на стол, и громко продекламировал:

Разговор зашел о литературе. Хазратов вспомнил своего бывшего начальника — старого инженера Файзуллу Ахмедовича Музаффарова, который водит дружбу с поэтом Амиром Равнаком, живущим через два дома отсюда.

— Раньше я думал, что писатели деньги лопатой гребут, — сказал он, усмехаясь. — Оказывается, зря завидовал. Вот этого Амира Равнака уже лет двадцать знаю — один костюм по три-четыре года носит.

— Он тут живет? — заинтересовался Караджан.

— Соседи.

— Стихи не ради богатства пишутся.

— А кто их в наше время читает? Разве только малые ребятишки. Или те, хи-хи-хи, кто влюблен. В последнее время и в прозе нечего читать. Ничего стоящего. Открываешь книгу, а в ней все как на сцене: кажется, в вазе лежат сочные спелые фрукты, а возьмешь в руку — папье-маше…

По телевизору начали передавать концерт. Молодая певица исполняла народную песню. Хазратов встал, отрегулировал резкость и снова сел на место.

— До войны, в тридцатых годах, Усто Алим, Мухиддин Кари, Тамара-ханум прославились на весь мир после выступлений в Лондоне, — мечтательно заметил он. — Наше узбекское искусство оценили даже в Лондоне!

— А почему «даже»? — недоуменно приподнял брови Караджан. — Мы свое искусство демонстрируем за рубежом не для того, чтобы получать там «оценку», а потому, что оно наше, не похоже ни на какое другое и несет людям радость. Пусть смотрят, слушают, наслаждаются, обогащаются! Если бы мы не знали чужой культуры, то и мы были бы беднее!

— Ну, дружище, вы меня сразу на лопатки! Ха-ха-ха!.. — зычно рассмеялся Хазратов и взял бутылку. Забулькал коньяк, выливаясь из горлышка. Граненые рюмки мерцали, словно наполненные солнцем.

— Прошу! За наше искусство и культуру!

— И культуру во взаимоотношениях между людьми.

— Браво, браво, — сказал Хазратов, морщась от выпитого и вяло похлопывая в ладоши.

Уже было довольно поздно, когда Караджан распрощался с Хазратовым, Гульбадан, их детьми и, выйдя в прихожую, стал одеваться. Хозяин, шлепая растоптанными тапками, спустился с ним по ступенькам веранды и проводил до калитки.

У Караджана кружилась голова, он чувствовал слабость в ногах. О том, чтобы ехать сегодня в Чарвак, и думать нечего, но заночевать у Хазратова он наотрез отказался. Пока сидели в гостиной, он так надышался нафталином, что ощущал его сладковато-приторный вкус во рту. В какую комнату у них ни зайдешь, везде тот же дух нафталина. А Караджан терпеть не может этого запаха.

Что и говорить, Хазратов за последние годы преуспел, разбогател. Но разве ради этого живет человек? Можно ли воздвигать дом на рыхлой почве, не заложив фундамента?..

Легкий морозец обжигал лицо, взбадривал. Снег похрустывал под ногами. Караджан шел не спеша, предаваясь размышлениям. Он пешком отправился к Эски-Джува и через час уже находился на улице Себзор и стучал в маленькую дощатую калитку, где жил его давний товарищ, такой же простой парень, как он сам, работающий мастером на заводе Ташсельмаш. У него и заночевал.

Утром приятель разбудил его затемно — ему надо было успеть к началу смены. На хонтахте их уже дожидались большая каса с каймаком и горячие лепешки.

Приятель с вечера наказал жене приготовить для Караджана аччик-хурду — рисовый суп, обильно заправленный простоквашей и перцем, который хорошо освежает и бодрит после выпивки. И как только они сели за хонтахту, хозяйка поставила перед ними по касе аччик-хурды. Караджан подсыпал еще красного перцу и выхлебал деревянной ложкой все без остатка. Потом и добавки попросил. Куда и головная боль девалась!

«Странно устроен человек, — размышлял Караджан. — У одного палаты ломятся от добра, а его не назовешь богатым; у другого в доме скромно, а душа широка, как океан…» Здесь ему хорошо и просто. А у Хазратова он чувствовал себя скованно, как в музее, куда можно войти, только надев тапочки, похожие на лапти, и ходить осторожно, ни к чему не прикасаясь. И разговор у них не клеился. Надо было сослаться на какие-нибудь дела и отказаться от приглашения.

Почему так? Почему муторно на душе после встречи со старым приятелем? Что изменилось?.. Изменился Хазратов. Чувство собственного величия так и прет из него.

Чтобы перенести горе, тяготы, нужно мужество. А каким свойством надо обладать, чтобы достойно выдержать испытание славой, богатством? Старики говорят — мудростью. Поистине мудрый — скромен.

Мужеству можно учиться у многих. Но как же мало тех, у кого можно перенять мудрость! Чаще всего самыми мудрыми оказываются люди с белыми бородами, за жизнь свою не скопившие ничего, кроме знаний. Поговоришь с ними — и ощутишь радость в сердце, словно долго смотрел на первозданной белизны и свежести горы, словно очистился, прикоснулся к истине. Такие люди высокочтимы в народе, как мудрые книги. Только книги можно хранить веками, сделать достоянием многих поколений, а люди уходят. Их не сберечь, как свет сгоревшей свечи. Да, поистине природа не всегда справедлива.

 

VIII

ЕСЛИ БЫ УВИДЕЛ ФАРХАД…

Четвертый день над горами гулял южный мокрый ветер. Сугробы сразу опали. Снег на дорогах, перемолотый колесами машин и арб, превратился в грязную кашицу, желтыми ошметками вылетал из-под сапог. Караджан шел, подавшись вперед и пригнув голову, пересиливая ветер. И когда порыв ветра вдруг ослабевал, как бы уступая его упрямству, он еле успевал выставить ногу, чтобы не упасть. Уже рассвело, но из лощин растекался туман, и воздух напоминал разбавленное молоко.

Караджан спешил к месту прокладки основного тоннеля. Поднявшись, он впопыхах выпил чаю и на ходу дожевал бутерброд. Немножко ломило суставы и побаливала голова. Это, наверное, оттого, что почти всю ночь провел без сна. Едва засыпал, как ему тут же начинал мерещиться переполненный, разбушевавшийся Чирчик. Река вздымала черные в гневе волны, перебрасывала их через берег, и мутный поток вперемешку с камнями устремлялся в тоннель, где трудились в ночную смену бригады проходчиков Петухова и Мансурова. Караджан вскакивал и сидел несколько минут в постели, пережидая сердцебиение. Потом шарил рукой по тумбочке, где оставлял с вечера папиросы, и закуривал. Он понимал, что в этот час у реки бессменно дежурят надежные люди, и, если вода будет прибывать и перехлестнет через контрольную отметку, они поднимут тревогу и уж непременно прибегут за ним, инженером Мингбаевым. И все же в груди у него все росло и росло беспокойство, которое родилось в нем еще третьего дня, когда он, возвращаясь вечером с плотины, увидел побуревшую поверхность Чирчика, по которому плыли измолотые на перекатах куски льда. С берегов с глухим уханьем обваливались в воду сугробы.

Чтоб сократить путь, он зашагал по тропе, которая вывела к обрывистому берегу реки. С грозным рокотом катил Чирчик внизу свои воды. Боясь поскользнуться и сорваться в холодную пучину, Караджан обеими руками взялся за шершавую поверхность скалы и осторожно пробирался по самому краю осклизлого обрыва. Тропа повела его вниз. Вскоре он увидел худощавую фигуру инженера Каминского. Когда же старик успел прийти? А может, он всю ночь провел здесь? Метрах в тридцати от него зиял черный зев тоннеля, из которого медленно выезжал «МАЗ», груженный породой. Погасив фары, он двинулся по дороге, круто огибающей край горы — коричневый каменный уступ.

Каминский рассеянно ответил на приветствие Караджана, не отрывая взгляда от темной поверхности реки, которая вскипала, пенилась, клокотала и гоняла вдоль и поперек жадные пасти воронок. Волны наскакивали на прибрежные камни, покрытые тонкой коркой льда, и рассыпались в пыль, а ветер подхватывал ее, швырял на дорогу, где сновали самосвалы, возившие из тоннеля породу. В этом месте каждые два часа дорогу посыпали песком, и все же машины двигались крайне медленно.

— Что делает, а!.. Что делает!.. — проговорил Каминский, кивнув на реку.

Караджан вынул папиросу и чиркнул спичкой, но ветер задул пламя. Он смял папиросу, щелчком выбросил в реку, и она исчезла в пене. У берега торчала вбитая в дно планка со шкалой для определения уровня воды. Вчера вода достигала насечки с цифрой «300», сегодня она поднялась уже до «700». А вода все прибывала и прибывала. Это уже представляло опасность для тех, кто трудится на прокладке тоннеля и нижнего канала. Туда и так уже сквозь грунт просочилась влага. Откачивая ее, бесперебойно работали насосы. Из широких гофрированных шлангов стекала обратно в реку желтая и густая от грязи вода.

Берег реки в этом месте низкий, и, если через него хлынет поток, он зальет тоннель и котлован, смоет нижний — вспомогательный — канал. Строители это знают, но все продолжают трудиться. Они спокойны — уверены, что такие, как Караджан Мингбаев, Каминский и другие инженеры, что-то предпримут. Не могут не предпринять.

— Что будем делать? — спросил Каминский, поглаживая маленькую седую бородку.

— Придется снять бульдозеристов с плотины. Пусть поднимут берег в этом месте, — сказал Караджан.

— Да. И как можно скорее.

Обычно сюда доносился рокот работающих на плотине бульдозеров, но сейчас все звуки поглотил шум взбесившейся реки. Мутная вода уже заполнила рытвины, ухабы около дороги. Караджан, прыгая по кочкам и камням, направился к тоннелю, оступился и набрал полные сапоги холодной грязи.

В тоннеле вдоль трассы тускло светилась гирлянда лампочек. Машины выезжали оттуда с зажженными фарами. Караджан открыл дверцу вмонтированного в стену металлического шкафа с рубильниками, узлами разноцветных проводов и фарфоровых деталей. Здесь был телефон. Караджан позвонил на плотину. Трубку взял Шишкин.

— Ваня! Алло, алло! Ваня!.. — закричал Караджан в трубку, сразу же узнав голос друга. — Ты меня слышишь?

— Где ты? Я тебя тут ищу! — еле слышно донесся голос Шишкина, заглушаемый ветром. — Караджан, дорогой, разреши снять с твоего участка два бульдозера! Всего на час. Нужно расширить дорогу у поворота к карьеру.

— Два бульдозера пришли к головному тоннелю! Немедленно! Тут аварийная обстановка. И ни одного больше снять не могу.

— Дружище, мне всего на час. Здесь и Садовников…

— Не могу и на четверть часа! Немедленно пришли два бульдозера к головному каналу. Ты меня понял?

— Понял… — Из трубки послышались сигналы отбоя.

Прошло минут двадцать, как Караджан вызвал бульдозеры, а ему и Каминскому показалось, что они ждут целую вечность. Наконец из-за пригорка показались мощные машины; неуклюже переваливаясь с боку на бок на ухабах и лязгая гусеницами, они подкатили к берегу и остановились. Из кабины выпрыгнули Шишкин и Садовников и сразу же увязли по щиколотку в грязи.

— Почему не подготовились к встрече начальства? — смеясь, пошутил Садовников, выбираясь на сухое.

— Не знали, что прибудете, а то бы подмели, — сказал Караджан, здороваясь, и тут же кинулся к дороге. — Сто-ой! Стой, говорю! — закричал он водителю «МАЗа», выехавшего из тоннеля.

Машина осела, тормознув, водитель высунулся из кабины.

— Сюда давай! Сыпь на берег! — велел ему Мингбаев.

Водитель понимающе кивнул. Машина окуталась чадом и стала медленно пятиться назад. Резко накренясь — Караджана словно кипятком окатили, — съехала с дороги и двинулась к берегу.

— Давай, давай! Ближе к воде! — кричал Садовников, перекрывая басом шум реки.

— Еще-е!.. Стоп! — скомандовал Шишкин и резко опустил поднятую руку.

Самосвал замер. Передний край его кузова стал медленно подниматься, из него с грохотом посыпались глыбы камня, земля.

Караджан вынул платок и отер вспотевший лоб: ему сделалось жарко. Он подошел к одному из бульдозеристов и велел ему разровнять съезд с дороги. Другой бульдозер уже сгребал к берегу камни и грунт.

Увидев следующую машину, с зажженными фарами выезжающую из тоннеля, Караджан опять поспешил к дороге…

Буксуя и разбрызгивая грязь, бульдозеры двигали впереди себя огромные кучи камня, щебня, земли. Самые крупные глыбы, будто торопясь больше остальных, катились впереди, и когда бульдозер подавал назад, оставались груды камня, не присыпанные грунтом.

— Да-а, без лопаты тут не обойтись. — Каминский повернулся к Садовникову: — Нельзя ли сюда людей прислать, Георгий Исаевич? Нужны люди.

— Люди нужны. Они везде нужны. С какого объекта их снимешь? Каждый человек на учете.

Одна за другой подъезжали машины и ссыпали на берегу грунт.

Со стороны тоннеля появился Караджан с несколькими лопатами под мышкой. Бросил их и, ни слова не говоря, принялся кидать на камни землю.

Каминский тоже подобрал лопату. Он поправил очки, чтобы они не упали и не разбились вдребезги, и, крякнув, вонзил лопату в грунт. Его бородка взъерошилась, намокшие полы пальто развевал ветер.

Садовников подбросил лопату на ладонях, как бы пробуя на вес, и тоже принялся за дело. Вскоре он запарился. Из-под шапки по впалым вискам катились струи пота. Пришлось снять пальто. Отыскав на бугре сухое место, он бросил туда пальто и задорно подмигнул Каминскому:

— Обойдемся сами, Игорь Ильич, или все же послать за людьми?

— Ну, с такими молодцами, как вы, Георгий Исаевич, можно горы своротить, — улыбнулся тот. Поплевал на ладони и снова взялся за дело.

Но люди уже и сами шли к ним на помощь. Прокладчики тоннеля узнали от водителей самосвалов о критическом положении на берегу и отрядили туда несколько человек с лопатами и носилками.

Работа закипела. И люди, и техника трудились до изнеможения. И к полудню там, где была наибольшая вероятность прорыва воды, выросла прочная дамба. Все, кто работали на ней, промокли насквозь, лица были перемазаны грязью. Суставы ломило от усталости. Но они шутили, смеялись: схватка со стихией выиграна.

— Все! — сказал Садовников, утирая лицо рукавом. — Спасибо вам, товарищи!

— За что же? Для себя старались, — заметил один из рабочих.

Все умылись в реке, неожиданно присмиревшей, притихшей, и направились в рабочую столовую обедать.

— И откуда взялось столько воды зимой? — с удивлением проговорил Шишкин.

— Оттепель видишь какая! — сказал Караджан, шагавший с ним рядом. — А Чирчик умеет выкидывать фортели. Были случаи, что даже во время саратана, когда все вокруг выгорало от жары, Чирчик вдруг начинал разливаться. Недаром в древности эту реку называли Парпирак — Буйной. И только в пятнадцатом веке, уже во времена Тимурленга, она получила название Чир — Игривая.

— Оба названия подходят, — засмеялся Садовников, прислушивавшийся к их разговору.

— Подходили, — уточнил Каминский.

— А как назовем ее мы? — сказал Шишкин и оглянулся назад, на реку. Но они уже заметно удалились, и воды за дамбой не было видно.

— Пусть об этом подумают потомки наши. Они будут пользоваться ее благами, — проговорил Георгий Исаевич, посерьезнев, мечтательно оглядев горы, на плечах которых лежал теплый, но хмурый день.

Отобедав вместе со всеми, Садовников и Каминский заторопились в штаб, где их наверняка уже заждались прорабы, начальники участков и множество других людей, которые почему-то никак не могут обходиться без начальника строительства. А Караджан, воспользовавшись несколькими минутами свободного времени, забежал в свою времянку, переменил телогрейку, надел сухие сапоги и отправился на свой главный участок — на плотину.

Гуськом, одна за другой, шли на плотину машины. Ссыпали камни, щебенку и опять отправлялись в карьер. А бульдозеры наваливались на привезенную ими породу, разравнивали, трамбовали. И плотина ширилась, росла. Рост ее был неприметен, как неприметны глазу рост травы или движение стрелок на часах. Но с каждым часом, с каждым днем она крепла, наливалась силой, и Караджан с радостью отмечал про себя, что она, его плотина, стала выше. И все же, если бы он мог, он строил бы ее еще быстрее. Увидев, как один из водителей «МАЗа» высыпал породу и мешкает, завязав разговор с монтажником, а следующая машина дожидается очереди, Караджан вспылил:

— Отъезжай! Нашел время болтать!

Увидев начальника участка, к нему заспешили бригадиры, мастера. Поговорив с ними, отдав кое-какие распоряжения, Караджан остановил проезжавший мимо порожний самосвал и поехал в карьер. Как бы ни был занят, он каждый день заглядывает туда. Небольшая ошибка в расчетах при установке подъемного крана или экскаватора в карьере может привести к аварии, беспечность людей — вызвать обвал. А месяц назад недалеко от Ходжакента столкнулись с оползнем. Целая гора сдвинулась с места, подмяла под себя несколько гаражей, сараев и стала у самого края кишлака, перекрыв дорогу Ташкент — Чарвак. Бросили технику, людей. Несколько суток трудились, пока открыли дорогу, откопали гаражи да сараи. А сторож магазина и одна старуха так и пропали бесследно…

Да, с горами шутки плохи. С ними надо держать ухо востро, каждую секунду быть начеку. Горы, как злые дивы, недовольные, что нарушили их вековой покой, швыряют в людей огромные скалы, переполняют реки, насылают грозы и ветры — пытаются запугать строителей. Но разве же тех, что собрались здесь, запугаешь? Пугливые в горы не ходят. А кто родился здесь, в горах, тот и побратался с ними. Сколько раз Садовников и Шишкин непроглядной ночью разыскивали Караджана, где бы он ни был! Сколько раз, подняв с постели, увозили с собой, не выпив даже по пиалушке чая! И Кандил-буви уже привыкла к этому. Стоило остановиться напротив их окон машине, она уже знала, что сейчас сильно постучат в дверь, а затем увезут ее сына на какой-нибудь из участков. И ее предположения оправдывались. «Эй, Шешкен, сынок, — говорила она в таких случаях с недовольством, — на Чарваке у вас только один инженер Мингбаев, что ли?.. У вас же тысячи людей работают! Как где-то не ладится, вы моего сына посылаете! Он не возражает, вы и пользуетесь его покладистостью, на шею сесть готовы. Пожалели бы хоть…» А Иван Шишкин, понимая чувства старушки, отшучивался: «Все наши инженеры женаты, матушка. Обнимут жены накрепко мужей — и не оторвешь. Вот жените вы своего сына, мы и перестанем его беспокоить…»

И старушка сразу добрела. Шутка Ивана была ей по душе. Ей всегда нравилось, если кто-нибудь заговаривал о свадьбе сына. Ведь она об этом только и думала. Жизнь ее уже близится к закату, а сын все не ведет в дом невестку. Сперва фронт помешал, потом учиться вздумалось. У нормальных-то людей в этом возрасте уже двое-трое ребятишек по двору бегает. Теперь — Чарвак… Как же так можно — воевать, учиться, работать, а о счастье своем, о семье и продолжении рода не думать? Ради чего же тогда были все эти испытания, ради чего в огне горел?.. «Ай, сынок, вокруг тебя столько людей трудится. Среди них и красивых девушек немало! Неужели не можешь найти одну-единственную по сердцу себе?» — выговаривала она иной раз сыну.

«МАЗ», в котором приехал Караджан в карьер, встал под погрузку. Караджан обошел экскаватор со всех сторон, приглядываясь, нет ли крена, когда он вонзает зубья ковша в твердую, как железо, породу. Едва откатывается одна машина, ее место занимает другая. Из огромного ковша в их железные кузова с грохотом сыплется многотонный груз. И движется поток груженых машин к плотине. А издали кажется, что по краю горы медленно шествует караван слонов, ведомый Фархадом. О Фархаде, добывшем для людей воду, благодарные потомки сложили легенды и песни.

Караджан оглядел горный склон, подготавливаемый для взрыва. По нему еще ходили взрывники и что-то делали. Отсюда они казались не больше муравья, а ведь за какую-нибудь секунду они поднимут в воздух половину горы и сбросят ее в карьер. Их силе и Фархад позавидовал бы.

Один из водителей «МАЗа» приоткрыл дверцу кабины и что-то крикнул Караджану. Но из-за грохота посыпавшейся в кузов породы Караджан его не расслышал. Водитель спрыгнул на землю и, подбежав, сказал, что на плотине разыскивает начальника участка Галина Шишкина, лаборантка. Караджан встревожился: из-за пустяка лаборантка разыскивать не станет. Кивком поблагодарив водителя, он направился следом за ним к машине. Подкативший порожний «КрАЗ» уже торопил их сигналами.

Как только въехали на плотину, Караджан попросил шофера притормозить и выпрыгнул из кабины почти на ходу. Он зашагал в ту сторону, где, окутанные синей дымкой, утюжили землю бульдозеры. У основания плотины, внизу, лежали огромные, величиной с дом, каменные глыбы. Такие монолитные куски плотно уложены во всю семисотпятидесятиметровую длину этого гигантского насыпного сооружения, а сверху насыпаны щебенка, земля. Длинная утрамбованная площадка сейчас напоминала бетонированную взлетную полосу аэродрома. Она поднялась пока только на двадцать метров. А наступит срок, и плотина, прочно связавшая горы Конгир-Бука и Аскартаг, будет возвышаться на сто шестьдесят восемь метров. По правую ее сторону образуется море из слившихся воедино рек — Чаткала, Коксу, Пискома, и побегут по нему лазурные волны-трудяги, заставляя вертеться турбины. ГЭС, которую они строят, даст электричества больше, чем знаменитая Днепрогэс.

Представляя себе то недалекое время, Караджан шел и улыбался. Бригадир и четверо бульдозеристов, окружившие Галину Шишкину и о чем-то спорившие с ней, увидели его и еще издали заулыбались. Галина была в зеленой телогрейке и оранжевом шерстяном платке. Двое рослых парней в промасленных комбинезонах расступились, и она пошла навстречу Караджану.

— Товарищ Мингбаев! — официально обратилась она, протягивая ему бланки с чернильными пометками. — Плотность грунта, который вы вчера доставили в лабораторию для анализа, ниже нормы.

Караджан взял у нее бланки, стал изучать.

— Я уже битый час убеждаю прораба, что на этой площадке в шестьдесят четыре квадратных метра надо снять полутораметровый слой грунта и уложить булыжник, а он считает…

— Навалим сверху тяжелые глыбы, и само собой все уплотнится, — сказал подошедший прораб Никаноренко, недружелюбно поглядывая на лаборантку.

Бульдозеристы молча стояли в сторонке и ждали, что скажет инженер. Им конечно же не хотелось проделывать одну и ту же работу два раза. Отстанут от соседних бригад, попробуй-ка потом наверстай. Плакала тогда квартальная премия.

— Вот что, товарищи, мы поторопились, — сказал Караджан и вздохнул. — Не следовало приступать к трамбовке, не дождавшись анализа. Придется слой снимать.

— Ну что вы, товарищ Мингбаев…

— Мы уплотним и так, — раздались голоса со всех сторон.

Два работавших бульдозера тоже остановились, и их водители подошли к спорившим.

— Товарищ начальник, неужели вам премии не жалко? — спросил напрямик паренек с колючими и веселыми глазами, для лихости надевший кепку козырьком назад. Ему казалось, что он выдвинул самый веский довод в споре. — Ведь если одна из бригад не получает премии, то и начальник участка ее лишается.

— Мы трудимся не ради премии, — строго сказал Караджан и решительно добавил: — Переделать! За выполнение отвечаете вы лично, прораб! — И, обернувшись к Галине, спросил: — Как на участках других бригад?

— Везде нормально.

— Благодарю.

Караджан отыскал взглядом паренька с колючими и веселыми глазами и признался ему:

— Вот первое место жалко уступать! — И, подмигнув, сказал, как отрезал: — Но не уступим.

Чуть разбежавшись, он прыгнул на гусеницу бульдозера и сел в кабину. Ловко развернув машину, откатил ее назад, опустил передний нож, отшлифованный землей до блеска, и стал выгребать из тела плотины утрамбованный грунт. С тихим, каким-то успокаивающим урчанием бульдозер подавался вспять, потом с воинственным ревом снова кидался вперед, катя перед собой груду земли и щебенки.

Бульдозеристы минуту-другую стояли, глядя, как работает Мингбаев. Поняв, что начальник участка теперь уже ни за что не переменит решения, они не торопясь и как бы нехотя заняли места в своих машинах. Стронулся с места один бульдозер, потом другой, и постепенно все включились в работу. Сперва двигались медленно, с ленцой, без особого рвения, но, кажется, и водителям понемногу передавался азарт Мингбаева. Все яростнее звучали двигатели, все проворнее сновали машины взад-вперед, взад-вперед, как челноки. Караджан поглядывал на них, и вновь на его лице появилась улыбка. Выждав момент, когда его бульдозер на секунду замер, чтобы ринуться вперед, в кабину влетел паренек с колючими веселыми глазами и плюхнулся на сиденье рядом с Караджаном.

— Дайте я сам, Караджан-ака!

Но Караджан будто его и не слышал. Крепко сжав рычаги, он сосредоточенно глядел вперед. Вытянув шею, парень с восхищением смотрел, как ровно он ведет машину, а нож упирает в землю точь-в-точь, где наметил. Стальная махина послушна его рукам, как хорошо объезженный конь. Паренек с колючими веселыми глазами не знал, что Караджану приходилось и танки водить в бой, что сейчас в его памяти оживает прошлое. И вот уже кажется ему, что это не пыль, поднятая гусеницами бульдозеров, застилает небо, а дымят, догорая, вражеские «тигры», «пантеры». И громыхают, рокочут вокруг, идут в бой танки его друзей-однополчан — Васи из Челябинска, Самата из Андижана, Селямия из Судака. И все они живы. Живы! Еще не пробита броня их танка фашистским снарядом…

А паренек улыбался. На его чумазом лице сверкали зубы и глаза. Он подумал: «Если быть инженером, все надо уметь делать, как Мингбаев!» Они часто видят его то за рулем огромного самосвала, везущего камень из карьера, то помешивающего лопатой вместе со всеми цементный раствор, то на железной мачте, куда он взобрался, чтобы исправить линию высокого напряжения, то за автогеном. Все умеет Мингбаев. Правда, есть тут и такие «специалисты», которые появляются на строительной площадке в соломенной шляпе с широкими полями и наглаженном костюме. Они расхаживают взад-вперед, держа в руках, как газету, чертежи да проекты, поглядывают, стоя в сторонке, как идет работа. Такие начальники очень любят давать всякие указания. Рабочие обычно выслушивают их, снисходительно улыбаясь, соглашаясь с каждым словом, а сами все делают по-своему, потому что понимают в деле больше, чем этот «специалист». Ведь сейчас стоит получить диплом — и уже специалист. «Я тоже скоро закончу институт, и все меня станут называть инженером, — подумал паренек. — Только сам я смогу считать себя инженером, когда научусь все делать, как Караджан-ака Мингбаев».

 

IX

ЧУДО

Близился вечер, когда Караджан случайно задел оттопыренный карман и сразу вспомнил, что утром, когда уходил из дому, мать запихала ему в карман сверток с едой, чтобы он подкрепился в обед. А он забыл. Такое с ним случается нередко. Срок прошел, и лучше уж совместить обед с ужином. Он решил пойти на вершину Конгир-Бука. Тем более что теперь с плотины гора не кажется такой высокой, как прежде. Там, на своем излюбленном месте, он и поест.

Осторожно ставя ноги на обледенелые уступы и хватаясь за заснеженные ветви арчи, остро пахнущие хвоей, Караджан стал подниматься в гору. В рукава набился снег. Вскоре он запыхался, холодный воздух обжигал легкие. Отыскав свой камень, похожий на седло с высокой лукой, он смел варежкой снег и уселся. Долина, где велась стройка, лежала перед ним как на ладони. И он словно бы парил над нею, как орел, распростерший крылья. Да, сейчас на этой высоте пока только он да птицы. А придет время, плотина поднимется до самого камня, на котором он сидит. Сколько еще надо потрудиться для этого, уподобясь муравьям, сколько земли, камня перебросить надо с той стороны гор сюда, сантиметр за сантиметром укладывая их на плотине!

Вон и река виднеется, оледеневшая и занесенная снегом, а местами она серебрится, как припорошенная снегом голубая лента. Там, где некогда был шаткий мосток, называвшийся «ишачьим», перекинулась с берега на берег ажурная железная арка на бетонных опорах. По новому мосту идут тяжело груженные машины с панелями для домов, готовыми окнами, дверями, трубами и кирпичом. Вон уже сколько домов стоит на открытой просторной местности близ хумсанской дороги! В два ряда стоят двух- и трехэтажные дома, белые и розовые; а между ними стелется прямая улица, по которой ползают катки, уминая дымящийся асфальт. За крышами домов еще возвышаются строительные краны…

Над плотиной слоилось облако желтой пыли. В просветах ее появлялись и вновь исчезали, будто растворяясь в мареве, бульдозеры, катки, экскаватор. Вокруг них суетились люди. Издали они похожи на копошащихся муравьев. Левее и ниже, почти подле самого основания плотины, уже поднялся железобетонный каркас здания ГЭС; по всей плоскости решетчатой арматуры сверкали, рассыпая во все стороны искры, вспышки электросварки.

Вдали, на плавающих в сумеречной сини покатых холмах, еще неделю назад голых и пустынных, виднелись железные мачты высоковольтной линии с гирляндой изоляторов; электрики ужо крепили на них провода.

Охватив взглядом эти неоглядные дали, Караджан подумал, не потому ли он любит бывать здесь, на Конгир-Бука, что отсюда можно ясно увидеть все, что сделано ими, их руками, за время, что они тут трудятся в поте лица. Сердце радуется…

Он вынул из кармана сверток и, развернув, положил рядом с собой на камень. Вытащил из-за голенища острый нож, отер его платком, отрезал пласт холодного вареного мяса и, вложив в кусок лепешки, стал есть. Под ложечкой сразу засосало, и он только сейчас почувствовал, как сильно голоден.

Сегодня Караджан пришел на работу, как всегда, чуть свет. Спустился по вспомогательному тоннелю, светя фонариком, в узкий длинный коридор, протянувшийся во всю длину основания плотины. Не отставая ни на шаг, за ним следовал прораб Никаноренко. Спускаться сюда имели право не все — только несколько человек. Луч фонарика выхватил из темноты массивную железную дверь. Мингбаев ослабил на ней небольшое колесо, похожее на баранку автомобиля, навалился плечом, и дверь медленно подалась. В лицо дохнуло застоялым воздухом и холодом. Пошарив левой рукой по стене, Караджан щелкнул выключателем.

Над головой зажглась убегающая вдаль гирлянда огней и одновременно заработала вентиляция. По обеим сторонам коридора, метрах в десяти — пятнадцати один от другого, стоят аппараты, на стенах — щитки с приборами. Они определяют влажность воздуха и грунта, температуру, фиксируют малейшие изменения. Если в какой-то точке в плотину просочится вода, они тут же подадут сигнал тревоги на пульты, у которых дежурят диспетчеры. Взвоет сирена, и по загоревшейся красной лампочке они безошибочно определят место, где произошла авария. Хотя практически в ближайшие пятьдесят лет в тело плотины не может проникнуть вода в таком количестве, чтобы представлять для нее опасность, инженер Мингбаев и его помощники всегда начеку: каждое утро они проверяют исправность приборов.

Снаружи доносится гул, приглушенный толщей земли. Это едут по самому верху плотины тяжелые машины, елозят взад-вперед бульдозеры, мнут и трамбуют землю огромные катки.

Караджан записал в блокнот данные приборов, фиксирующих давление грунта сверху и с боков. Это они помогают ему соблюсти оптимальный угол откоса плотины. Конечно, любому специалисту понятно, что чем более пологий откос, тем плотина прочнее. Но сколько лишнего стройматериала это требует, сколько лишних ходок должны сделать машины! А люди? Сколько сил ими будет потрачено напрасно. Да, напрасно. Потому что конструкторы точно определили угол откоса, провели испытания на макетах. Теперь он, инженер Мингбаев, должен строго следить за тем, чтобы на плотину было ссыпано грунта ровно столько, сколько нужно, ни больше, ни меньше. Это даст помимо всего огромную экономию.

Инженер и прораб прошли вдоль всего коридора, тщательно проверяя сдвоенные и строенные приборы, похожие на большие будильники. Убедившись, что все они работают нормально, повернули обратно. Их шаги гулко отдавались под сводами тоннеля. Покинув подземелье, снова заперли массивную дверь. Караджан набрал на замке шифр и до тех пор вращал колесо на двери, пока не раздался щелчок. В конце вспомогательного тоннеля величиной с блюдце светился выход. Подниматься вверх было тяжело, и они потратили минут десять, пока дошли. Караджан сдал в караульное помещение ключи и в специальной тетради оставил запись:

«Приборы работают нормально. Влажность — норма. 2 ноября 1965 года».

Мимо караулки беспрерывно проезжали огромные самосвалы, в небольшом оконце дребезжали стекла.

— Только что Кувшинов проехал. Что-то нездоровится парню, — сказал Никаноренко, когда они по зигзагообразной дощатой лестнице, сделанной сбоку плотины, стали подниматься на верхнюю площадку.

— Что с ним? — спросил Караджан.

— Я спросил, а он только рукой махнул. Наверно, хватил вчера лишнего, и вот…

— Почему сразу не отправили назад? — вспылил Караджан. — Я же сказал, в подобных случаях до работы не допускать. Почему не выполняете?

— Да я подумал, на воздухе очухается, — виновато проговорил прораб, видимо сожалея, что сказал об этом начальнику участка.

Они поднялись наверх, и Караджан размашисто зашагал в ту сторону, где машины сваливали груз и отъезжали, оставляя конусообразные груды щебенки, похожие на египетские пирамиды. Встречный ветер нес мелкий песок и сек лицо. Приходилось держать перед собой руку, чтобы уберечь глаза.

— Других водителей-то нету. А если одной машиной станет меньше, не угнаться нам за другими бригадами, — оправдывался Никаноренко, еле поспевая за Караджаном.

Кувшинов разгрузился и ехал обратно. Мингбаев издалека узнал его «БелАЗ» и выскочил на дорогу, махая руками, требуя остановиться. Самосвал, пройдя несколько метров юзом, замер. Караджан знаком велел водителю выйти из кабины.

Кувшинов, коренастый мужчина лет сорока пяти, спрыгнул на землю и медленно, расслабленной походкой приблизился к начальнику. Небритое лицо его покраснело, глаза влажно блестели.

— Дыхни! — сказал Караджан, подступив вплотную.

— Да вы что, товарищ Мингбаев, — смутился Кувшинов, краснея еще больше. — Уже неделю в рот не беру…

— У тебя вид не того… Что с тобой?

— Издали заметили, товарищ начальник? — усмехнулся водитель и недружелюбно посмотрел на прораба, который переминался с ноги на ногу и глядел в сторону, будто происходящее его нисколько не касается.

— Болен? — спросил Караджан.

— Не так чтобы очень. Знобит немного да голова потрескивает, словно с похмелья. Да ладно уж, сегодня поработаю, ребята просили, ведь конец месяца, план выполнять надо. А утром к врачу пойду. — Кувшинов улыбался, но было заметно, что он старается крепиться.

Караджан приложил руку к его лбу. У него была температура.

— Не утром, а сейчас, немедленно, к врачу! — сказал Караджан.

— В машине же тепло. Ребята обидятся, — пытался возразить шофер. — Из-за меня наша бригада от других отстанет.

— Не отстанет, — сказал Караджан и, давая понять, что разговор окончен, сел в машину, захлопнул дверцу.

Кувшинов пожал плечами и отступил в сторону. «БелАЗ» взревел, обдав его вонючим синим дымом, и помчался, подпрыгивая на неровной дороге, к карьеру. Посмотрев в зеркальце заднего вида, Караджан заметил, как Кувшинов решительно подошел к Никаноренко и стал ему что-то выговаривать, жестикулируя руками, но тут же их заслонило облако поднятой позади пыли.

Караджан подогнал машину к экскаватору и, не медля ни секунды, выскочил из кабины, чтоб понаблюдать, насколько проседают рессоры и сплющивается резина на колесах, когда ковш раскрывает зубастую пасть, высыпая в кузов щебенку.

Сделав машинисту знак рукой, Караджан быстро сел за баранку и повел машину с сорокатонным грузом к плотине. Было удивительно, что такая мощная стальная махина чутко реагирует на малейшее движение рук водителя.

Никаноренко, смеясь, приветствовал его и жестом указал, где разгрузиться. Караджан развернул машину и, немного подав ее назад, ссыпал груз. Едва смолк шум падающих камней, он нажал на газ и опять помчался к карьеру, уже на ходу опуская кузов.

Сначала Караджан считал, сколько сделал рейсов, потом сбился со счета. Ему сделалось жарко, он снял телогрейку, шапку, приспустил стекло.

Разгрузившись после очередного рейса, Караджан поставил машину у края площадки, выпрыгнул из кабины и направился к бочке с водой, напиться. Он был весь в пыли, брови и волосы казались седыми. Губы потрескались. Джемпер потемнел на плечах от пота и прилип к телу. Никаноренко из термоса налил в пиалу чаю и подал Караджану.

— Может, хватит? Вы сделали одиннадцать рейсов, перебросили более трехсот тонн массы! — сказал прораб, тыча карандашом в блокнот. — Уже перевыполнили норму.

— Запиши на Кувшинова, — сказал Караджан; он утер потное лицо рукавом и несколькими глотками осушил пиалу.

— Зачем? Он же по бюллетеню получит…

— На Кувшинова!

Караджан выпил еще две пиалы чаю и зашагал к машине. До конца дня возил щебенку. Одним из последних пригнал машину в гараж. Теплый душ вместе с пылью и грязью смыл с него и усталость. Караджан вернулся на плотину — он еще не осмотрел проделанную за день работу. Здесь уже трудилась другая смена, и Никаноренко он не застал. У Никаноренко большая семья: жена, дочь, два сына, а недавно и внук родился. После работы он всегда спешит домой. Ведь все нормальные люди после работы спешат к семье. Только ему, Караджану, некуда спешить. Некому рассказать даже, как славно сегодня потрудился, не от кого услышать в ответ добрые и нежные слова. Разве только с Конгир-Бука он может поделиться сокровенным…

Смеркалось. Он долго просидел неподвижно, и его начал пробирать холод. Караджан поднялся с камня. Перед тем как спуститься вниз, еще раз окинул взором долину, теперь уже усыпанную электрическими огнями, и невольно задержал взгляд на далекой зубчатой горе, за которой находился Сиджак. И вдруг показалось, что перед ним предстала Гулгун. Словно со снежных, первозданной чистоты вершин сошла она в длинном белом платье. Приблизилась, плавно ступая. Держа обеими руками, протянула касу с простоквашей и сказала: «Вы весь день трудились, Караджан-ака, устали. Выпейте вот это, оно снимает усталость…» Караджан улыбнулся и даже сделал движение, чтобы принять касу из рук Гулгун. Но видение исчезло вместе с последним закатным лучом. Он стоял еще несколько минут и напряженно смотрел в ту сторону, где находился Сиджак. Но гору уже поглотила чернота ночи.

Караджан мысленно поблагодарил Конгир-Бука за чудо. Видно, она благоволит к нему, если пожаловала таким неожиданным видением. Или, может, только напомнила, что на свете существует счастье?

От поселка строителей донеслись звуки радиолы. В клубе начались танцы.

 

X

О ЧЕМ МЕЧТАЛ НАВОИ…

В конце зимы, с наступлением слякоти, на Ташкент навалился грипп. Он возник где-то в Латинской Америке, преодолел океан и вмиг распространился по всему земному шару. Достиг и Чарвака. А медицина, к сожалению, особо эффективными средствами против этой хвори не располагает. Выступивший по телевидению известный в республике врач рекомендовал есть свежие фрукты и овощи, пить побольше компотов, соков, крепкого зеленого чая.

Караджана всю ночь знобило. Он дважды вставал и щупал батарею, думая, что перестали топить. Батарея была горячая. А утром, поднявшись с постели, обнаружил, что простыни влажны от пота. Голова тяжелая, словно налилась свинцом, суставы ломило, как при ревматизме. Есть не хотелось, и он отправился на работу, не позавтракав.

Шишкин с утра, не заходя в штаб, поехал по объектам. Около полудня он подкатил к плотине и остановил свой газик около диспетчерской. У аппаратов связи дежурил Исаак Райтман. Почти беспрерывно трезвонили телефоны, по селектору вызывали то прорабов, то бригадиров, то запрашивали какие-нибудь сведения, то велели передать начальнику участка распоряжение Садовникова. Улучив момент, Шишкин спросил у диспетчера, где сейчас находится Мингбаев.

— На плотине. Он сегодня пришел раньше всех, — сказал Райтман.

— На работу вышли все? Проклятый грипп вставляет нам палки в колеса.

— И не говорите, Иван Иванович. Я справился в поликлинике, вот список: пять шоферов, два бульдозериста, три арматурщика и экскаваторщик в карьере освобождены от работы. Разбушевался чертов грипп. Никакого сладу нет. И куда только врачи смотрят? В прошлом году из Шанхая пожаловал, в этом — из Америки…

— Трудновато придется. Темпов работы снижать нельзя, — задумчиво проговорил Шишкин. — Как бы на ногах удержаться…

— Побольше ешьте чесноку, Иван Иванович. Утром натощак и сто граммчиков полезно. Перебарщивать нельзя, а если как лекарство, то не грех. Так что советую потихоньку от Галины Сергеевны опрокидывать натощак. Или она у вас ничего? Не бранится? Сознательная, значит. А моя Сара Давыдовна ни в какую. Я к ней и так и этак, а она… Эх… Из-за нее приходится бутылочку тут держать. Хотите, плесну на донышко?

Шишкин, колеблясь, посмотрел по сторонам. Убедившись, что никого нет, махнул рукой:

— Давайте!..

Нырнув куда-то вниз, Райтман пошуршал бумагой и вынул из тумбочки бутылку, завернутую в газету, и два граненых стакана. Развернув только горлышко бутылки, налил по полстакана. Торопливо чокнулись и выпили. Закусили, отщипывая от краюхи хлеба.

Шишкин сердечно распрощался с диспетчером, сел в свой газик и поехал на «Олимп», как он называл плотину, когда бывал в приподнятом настроении. Машина быстро двигалась вверх, и вершина Конгир-Бука, с каждой секундой увеличиваясь, спешила навстречу. Потом дорога, как бы слегка коснувшись бока горы, описала крутую дугу и взлетела на укатанную спину плотины.

Караджан распекал молодого шофера за то, что тот ссыпал щебенку не там, где надо, когда подъехал Шишкин. Выскочив из машины, он тоже напустился на нерадивого водителя, не вникнув в суть дела.

— Слушай, что говорят старшие, недотепа! — кричал он, не давая тому возможности оправдаться. — Глядя на тебя, кто скажет, что ты тот самый Можаев, который с шестьдесят третьего года тут работает! Ишь ты, еще огрызается! По справедливости шерстит тебя начальник участка. Поглядите-ка на него, яйцо курицу учит. Садись в свою телегу, шалопай! И попробуй мне еще…

Когда парторг накинулся на парня, Караджан поначалу оторопел. Но по раскрасневшемуся лицу Ивана понял, что тот немного под хмелем.

— Ясно, Иван Иванович, все понял. Следующую машину высыплю, куда прораб укажет, — смущенно повторял шофер и пятился к кабине своего «БелАЗа».

— Разрешите вас на минутку, Иван Иванович, — сказал Караджан, беря приятеля под руку, и отвел его в сторону. — Похоже, маленько пригубили, Иван Иванович?

— Ваня, для тебя я Ваня, — ответствовал тот, умильно улыбаясь и норовя обнять Караджана за плечи.

— Я рабочим запретил появляться на плотине под хмелем, а вы, Иван Иванович… — проговорил Караджан, хмуря брови.

— Вы да вы, что ты выкаешь-то? Сейчас грипп свирепствует, а это, — он щелкнул себя по горлу, — первое средство против него! Что ты на меня как тигр смотришь, а?

Караджан усмехнулся. Они медленно пошли к краю плотины. Под подошвами сапог хрустела галька.

— Вот что, Ваня, приказать тебе не имею права, ты старше по должности. Но прошу как друга: если выбрал такой метод лечения, не появляйся на плотине, пока не выздоровеешь полностью.

— Ты тут хозяин, не могу ослушаться, — рассмеялся Шишкин. — Какие еще претензии?

— Никаких. А просьб найдется немало. Вот одна: я написал в Гидропроект, чтобы новый пьезометр прислали, а они медлят. Уже больше недели прошло. Поторопил бы ты их. Без этого аппарата мы как без глаз, не можем хорошо следить за режимом фильтрации.

— Сегодня же позвоню. Что еще?

— Двух сварщиков я там представлял. Чтоб им шестой разряд дали. Напомни Георгию Исаевичу.

— Я в курсе. Вчера с Садовниковым обсуждали этот вопрос. Нескольким рабочим будет повышен квалификационный разряд. Что еще?

— Пока все, Вань.

— Тогда скажи, почему сам какой-то… кислый?

— Разве?.. Похоже, эта зараза и ко мне прилипла. Самый противный из всех недугов: и больным себя не чувствуешь, чтоб в постели лежать, и работать как следует не можешь.

— А почему ты здесь торчишь, если болен? — спросил Шишкин, останавливаясь. — Ходишь тут, понимаешь, заражаешь всех!

— Ну что ты, я даже тебе не подал руки, чтоб не заразить, — улыбнулся Караджан.

— Немедленно отправляйся домой. Врача пришлю следом. А если хочешь, пошлю новую сестричку Маечку. Говорят, она мастерски делает уколы, и не почувствуешь. — Шишкин весело подмигнул.

— Спасибо. Но тут и так людей не хватает.

— Потому и приказываю как старший по должности: лечись, поскорее выздоравливай и выходи на работу. Жители гор, я слышал, понимают толк в фитотерапии, Кандил-буви тебя быстро на ноги поставит. — Шишкин посмотрел по сторонам и, увидев прораба, разговаривающего с рабочими, окликнул его: — Товарищ Никаноренко!

Тот кивнул: сейчас, дескать.

Пока Иван Шишкин и Караджан беседовали, прораб дал рабочим новое задание и подошел к ним.

— Слушаю вас, Иван Иванович.

— Вот что, товарищ Никаноренко, ответственность за все работы на плотине временно возлагается на вас. Начальник участка болен. Я сейчас отвезу его домой. Если будет сопротивляться, вы мне поможете впихнуть его в машину.

— Понятно, — ответил Никаноренко смеясь. И, обращаясь к Караджану, заверил: — Все будет в порядке, не беспокойтесь.

— Идем, — сказал Шишкин и, обняв Караджана за плечи, слегка встряхнул. — Что же ты, дружище, себя не жалеешь? Ведь тигры занесены в Красную книгу, а в наших краях они и так почти перевелись.

Газик пробуксовал и рванулся с места.

Три дня Кандил-буви не выпускала сына из дому, заставив его лежать в постели. Поила горьким отваром из трав, кормила супом из редьки, простоквашей с накрошенным в нее луком и чесноком. И на четвертый день Караджан почувствовал себя почти здоровым. То поправляя подушку, то подтыкая под него одеяло, старушка не переставала сетовать на то, что в их краю, где отродясь не слыхивали ни о каких болезнях, вдруг появился какой-то «герип», с которым люди сладу не знают.

— Ни дед, ни прадед мой не ведали, что такое герип, — говорила она, процеживая через марлю травяной настой. — В горах у нас такие травы растут, которые любую хворь из тела выгонят. Заваривали да пили как чай. А нынче люди только к цейлонскому да индийскому чаю привыкли, а про свою целебную травушку-то и забыли. Вот и одолевает их какой-то пустяковый герип.

Едва мать вышла в другую комнату, Караджан придвинул к себе телефон и набрал служебный номер Шишкина.

— Товарищ парторг? Приветствую.

— А-а, здравствуй! — обрадовался Шишкин. — Здоровье как?

— Отличное. Завтра собираюсь выйти на работу.

— Не рано ли? Тебе же дали бюллетень на семь дней.

— А ты предлагаешь мне еще четыре дня бездельничать?

— Не я предлагаю. Есть распоряжение Министерства здравоохранения — больных гриппом освобождать от работы на семь, десять и более дней, до полного выздоровления.

— Значит, медики не могут лечить быстрее. А вот мама моя может, — засмеялся Караджан. — Поверь, я совершенно здоров.

— Интересно, — проговорил Шишкин раздумчиво, — как тебе это удалось?

— Кто болен и кто здоров — всем моя мама советует пить отвар из трав, — и Караджан, загибая на руке пальцы, перечислил названия нескольких растений. — На себе испытал, потому и рекомендую. Сам видишь, я выздоровел в два раза быстрее.

— Послушай, — сказал Шишкин. — У меня сейчас начинается совещание. А вечером я к тебе приеду, чтоб поговорить с твоей матушкой. Как говорится, лучше раз увидеть, чем десять раз услышать. Представляешь, какое будет чудо, если мы научимся людей ставить на ноги в два раза быстрее!

— Приезжай, ждем, — сказал Караджан и положил трубку.

Кандил-буви села возле печи на курпаче и стала стегать ватное одеяло.

— Слышишь, ойиджан, — сказал ей Караджан, — вечером Ваня приедет. Хочет, чтобы вы научили его готовить снадобья против гриппа.

— Мои снадобья не только от герипа, сынок, но и от многих других болезней. Научу, пусть приезжает. Ты же говорил, что он у вас парторг, разве он тоже заболел?

— А ты думала, парторги не болеют? — рассмеялся Караджан.

— Не должны. Ведь на такую должность самых здоровых должны ставить — и душой и телом.

— Ваня о других печется. Хочет советы давать тем, кто захворал.

— Добрый человек этот твой Шешкен, да будет милостив к нему аллах. Хоть и рыжий, а сердечный, о людях душой болеет.

Кандил-буви работала, пока у нее не устали глаза. Потом свернула одеяло, положила в угол и поднялась, опершись рукой о колено.

— Приготовлю-ка на вечер плов. Я уж знаю, твой друг больше всего плов любит, — сказала она.

Шишкин приехал уже в сумерках. Они допоздна просидели за дастарханом, но смогли перекинуться только несколькими фразами. Говорила больше Кандил-буви.

— Горы не только богатством нас одаряют, но и здоровьем. Наши травы для человека это эликсир жизни. Об этом еще Авиценна в своей книге писал. Он по многу дней ходил по горам и собирал целебные травы.

Она рассказывала множество смешных и поучительных историй из жизни Авиценны и знаменитого эскулапа древности Лукмана. Смеялась сама и заражала весельем Караджана с Иваном.

Шишкин позвонил Галине и остался ночевать. А утром он подвез Караджана до плотины, высадив его около диспетчерской, сказал, таинственно подмигнув:

— А тебя ожидает сюрприз!

Не успел Караджан и рта раскрыть, он поддал газу и укатил в штаб.

Увидев в окно начальника участка, Исаак Райтман выскочил наружу. Пожимая ему руку, Караджан осведомился, сколько машин возит породу из карьера.

— Пятеро шоферов по-прежнему болеют, — сказал Райтман. — Но Георгий Исаевич снял пять машин с других участков и перебросил на плотину.

— Выходит, дела у нас не совсем плохи. Никаноренко пришел?

— Прораб уже наверху.

Караджан зашел в диспетчерскую и полистал книгу записей, похожую на вахтенный журнал. Колонка с сегодняшним числом еще оставалась пустой.

Услышав гул приближающейся машины, Караджан бросился к двери. Замахал водителю рукой и, когда тот тормознул, прыгнул на подножку.

На плотине работа шла вовсю. Среди куч щебенки ползали, сотрясая воздух ревом и выпуская черное облако дыма, бульдозеры, катки. Кряхтели и взвизгивали экскаваторы, вращались подъемные краны. И всюду, как блики на водной поверхности, мелькали кетмени, лопаты, кирки. Это трудились люди, казавшиеся с вершины Конгир-Бука муравьями. Серые от пыли, с чумазыми лицами, с пылью в волосах и на ресницах они руками доделывали то, чего еще не научились делать машины. К тем участкам плотины, где нужны земля и щебенка, с гулом и грохотом неслись самосвалы. Клубясь, всплывала к небу желтая пыль.

Невдалеке Караджан увидел два автомобиля с цистернами. Они медленно продвигались по уплотненной массе и выбрасывали перед собой серебристые каскады воды.

Караджан отпустил дверцу и спрыгнул с подножки машины.

Никаноренко стоял в окружении нескольких рабочих и о чем-то с ними спорил. Они заметили начальника участка, когда он подошел вплотную и громко поздоровался.

— Что за шум-гам? — спросил Караджан весело.

— Второй день уплотненную массу поливаем, товарищ Мингбаев, — сказал прораб. — А ребята вот недовольны. Говорят, темпы снизились…

— Почему? — спросил Караджан, оглядывая парней в зеленых спецовках и гофрированных касках на голове.

— Вода ведь по полчаса, а то и больше просачивается в массу… А мы стоим без дела и ждем! — заговорили те разом, перебивая один другого.

— Не надо ждать, — сказал Караджан. — Зачем ждать? Пока поливочные машины увлажняют левое крыло плотины, надо укладывать массу на правом крыле. А потом наоборот. Что тут мудреного? — И обратился к прорабу: — После обеда соберите бригадиров, вместе выработаем четкую систему. — И пошел смотреть работу поливочных машин.

Зная особое свойство земли этих мест — просохнув после дождя, обретать твердость камня, — Караджан еще месяц назад предложил на совете инженеров каждый слой утрамбованной массы увлажнять. Пытался доказать, что масса, из которой состоит плотина, с испарением влаги превратится в единый монолит и плотина станет во много раз прочнее. Для вящей убедительности он принес на совещание комки сухой глины и предложил тем, кто желает, попробовать разломить их. Охотники нашлись, но никто не смог этого сделать. Кто-то схитрил и разломил комок, ударив об угол подоконника. Тем не менее некоторые коллеги Мингбаева выступили против его предложения. Особенно горячо возражал инженер Каминский. По его мнению, это «нововведение Мингбаева» лишь удорожит возведение плотины, а пользы не даст никакой, ибо местный грунт не только способен затвердевать, но и быстро раскисать от воды. Ссылки Караджана на то, что в силах самих людей предупредить проникновение воды внутрь плотины — ведь для того и существует множество приборов, фиксирующих малейшее просачивание влаги! — не нашли отклика. Каминский был верен своим методам, много раз проверенным.

Через неделю после совета приехала комиссия специалистов из Гидропроекта. Весь день они осматривали строительные участки. А вечером Садовников снова пригласил инженеров, прорабов, начальников участков на совещание. Обсуждался единственный вопрос — предложенный Мингбаевым метод. На этот раз несколько человек поддержали Караджана. Но многие высказались против.

Члены комиссии не принимали участия в споре, однако, уезжая, пообещали, что доводы Мингбаева проверят на опытах.

Как раз в тот день, когда Иван Шишкин отвез заболевшего Караджана домой, в адрес Георгия Исаевича поступило письмо из Гидропроекта. В нем сообщалось, что «…проведенные опыты свидетельствуют о целесообразности применения метода Мингбаева…». Рекомендовалось пользоваться им при возведении аналогичных сооружений.

— Уже второй день пользуемся «методом Мингбаева», — с улыбкой сказал Никаноренко, вышагивая рядом с Караджаном.

«Вот, значит, о каком сюрпризе толковал Иван», — подумал Караджан, осматривая политую площадь и определяя на глаз степень увлажнения.

Потом они с прорабом направились на другой участок.

— Что показывают экстензометры? — спросил Караджан.

— Плотность и эластичность массы плотины — норма.

— Пьезометры?

— Влажность тоже норма.

— Почему в книге не отмечено?

— Не успел, товарищ Мингбаев, — смутился Никаноренко. — Только собирался пойти записать, и вы пришли. Сейчас побегу.

— Подождите уж. Сейчас проверю сам. Потом запишете.

— А может, не стоит вам после болезни-то в преисподнюю спускаться? — предостерег прораб.

— Ничего. Три дня ничем другим не занимался, кроме как силы копил, — засмеялся Караджан.

Никаноренко помог открыть люк, и Караджан начал осторожно спускаться по железным скобам, вделанным в бетонную стенку колодца. Стало душно. В люк, казавшийся отсюда величиной с гривенник, проникало очень мало света. Наконец ноги коснулись пола. Караджан на ощупь отыскал на стене выключатель и включил свет. Автоматически заработала вентиляция. Со всех сторон глядели огромные белые глаза приборов…

Карабкаться наверх было еще труднее. Никаноренко поджидал у отверстия люка. Схватив Караджана под мышки, помог ему выбраться. Караджан посидел на краю люка, переводя дух. Лоб покрылся испариной.

— Теперь можете сделать запись, — сказал он, вытирая лицо платком, и тут же остановил: — Минутку! Давайте посмотрим с вами проект, и вы расскажете мне, что сделали за эти три дня.

Он вынул из внутреннего кармана сложенный в несколько раз лист ватмана, расправил его на железной крышке люка. Дул ветер и то и дело норовил вырвать бумагу из рук.

Никаноренко опустился напротив на корточки и прижал углы проекта булыжниками. Вгляделся. Водя по чертежу тупым концом карандаша, стал неспешно рассказывать, где и сколько массы уложено, какие проведены коммуникации.

Караджан поблагодарил прораба и отпустил его. Еще несколько минут он изучал чертежи. Мимо с гулом проезжали огромные самосвалы, сотрясая землю своей тяжестью, но он их не замечал. Потом поднялся на ноги и окинул прищуренным взглядом вершину Аскартага, повернулся к Конгир-Бука, прикинул, сколько еще осталось расти плотине. Вот возведут ее, и образуется море — то, чего тут не хватало, о чем веками мечтал человек. Выходит, человек исправляет ошибки самого создателя. Не об этом ли море говорил Алишер Навои, поверяя людям свои мечты в дастане «Садди Искандарий»?! Пять веков с тех пор минуло. Мечты Навои сделались явью. Вот она, великая плотина, на земле узбеков! Пиала исполинского Чарвака наполнится хрустально чистой водой, несущей расцвет всему краю, и сам аллах изумится творению рук человеческих. И сущей безделицей покажутся ему тогда египетские пирамиды, которые строились рабами на протяжении полутора веков, и лишь для того, чтобы в глубине их упрятать мумии фараонов. А эту плотину возводят современные Фархады, чтобы вокруг было света в изобилии, воды — в изобилии, счастья — в изобилии. Многие, многие века будет стоять она и напоминать о нас потомкам.