Во дворе у сарая стояла пегая лошадка, привязанная к бричке, и лениво отмахивалась хвостом от мух. Отец дома!

— Юрик! — позвал голос матери как раз в тот момент, когда он только-только подходил к плетню. Юра мгновенно присел, не решаясь откликнуться, и, положив на голову сумку с книгами, заспешил, полусогнутый, вдоль плетня — по-над плетнём плыла положенная на голову сумка. — Юрик! Юрик, не вздумай убегать! Я тебя вижу, Юрик!

— А я не убегаю, нужда была. — Юра присел на корточки, делая вид, что с заинтересованностью разглядывает кузнечика.

— Я всё знаю, не прячься! Давай дневник! — Мать сурово глядела на сына, а Юра с безнадёжной тоской подумал: «Чему быть, того не миновать». Мать прочитает написанное в дневнике красными чернилами, накричит, конечно, шлёпнет для острастки, а вот отец… Тот прочитает, покраснеет, словно это не о Юре написали, а о нём самом, нахмурится и не возьмёт с собою в грачатник, как обещал.

— Дневники собрали, — соврал Юра, ища выход из создавшегося, как говорят, трудного положения.

— Не ври хоть в глаза! Как пятёрку получишь, так дневники не собирают, а как двойка или набезобразничал, так в тот самый момент отбирают специально. — Мать сама вытащила дневник из сумки и всё прочитала, затем с минуту гневно глядела на виновато моргавшего сына, — Получишь на орехи, будь спокоен! Я тебя, мучитель ты мой, голодным оставлю, а отец тебя так отделает! Это мыслимо ли? Иду мимо школы, а мне: вашему Юрику в дневнике записали за безобразие. Чтоб тебе!

— Это не я.

— Это, наверное, я? — В голосе матери послышалась торжествующая нотка обвинителя. — В дневнике — красным по белому — написано для родителей: безобразничал в классе на перемене. Соню Кенкову ударил ремнём. Это чего ж тебе ещё надо! Не Санька, твой дружок, ударил, а ты. И пишет-то кто — завуч! Ладно бы Захар Никифорович, а то завуч!

— Не я ударил.

— Ах, не ты. Но я-то знаю, что ты! Марш домой!

Юра опустил голову, поведя глазами в оба конца улицы, никого не увидел. Солнце светило ярко, так припекало, что в самый раз бы искупаться. Слышно было, как вовсю пел на тополе скворец. Но вот взгляд Юры задержался на лошади, и всё для него потеряло интерес, так как отец не возьмёт его сегодня в далёкий грачатник, о поездке нужно забыть. Можно, конечно, рассказать матери, что не он, отпетый хулиган, ударил на перемене ремнём Соню, а Санька Фомичёв. Санька исподтишка ударил, и получилось, будто Юра. Когда вошла завуч Марья Федосеевна, то злополучный ремень Санька сунул Юре. И на вопрос завуча: «Кто ударил?» — Юра промолчал. Матери можно рассказать об этом, но она тут же заставит пойти к завучу, и выйдет, что Юра наябедничал. Нет, не видать ему сегодня грачатника в Паламарчуковом лесу как собственных ушей.

Юра плёлся за матерью, которая держала в одной руке дневник, как свидетельство обвинения, другой крепко сжимала Юрину руку, хотя Юра на этот раз не собирался убегать.

За столом сидели отец, младший брат Витя, по прозвищу Цыбулька, старший брат Николай, сестра Надя и бабушка — обедали.

— Я гляжу: из-за дерева появляется незнакомый вроде человек. Что ж, думаю, ему тут возле котлована, в лесу, делать? Озирается. Меня сразу не заприметил. — Николай посмотрел на отца. — Потом увидал меня, схоронился за кустом. Странное дело. Я, само собой, делаю вид, будто не замечаю его, а он отошёл-отошёл и давай дёру в глубь леса.

— Кто он такой? — спросил Юра.

— Не твоего ума дело, — отвечал Николай. — «Кто, кто»! Дед Пехто и баба Нихто!

— Полюбуйся на своего сыночка! — протянула мать дневник отцу.

Отец прочитал написанное, покраснел и уставился в окно.

— Да чего ж это Юрик, родненький! — всплеснула руками и слезливо запричитала бабушка, как по покойнику. — Миленький ты мой, так ведь и из школы погонють, в арестанта превратишься!

— Ну? — спросил отец. — За что ж девчонку ударил?

— Не я ударил.

— Кто?

— Не я ударил.

— Он! Он! — закричал Цыбулька. Юра сделал страшные глаза, незаметно погрозил ему кулаком. Но когда рядом находились отец, мать, старший брат, Цыбулька не боялся Юриных угроз и позволял себе всё. — Он! Он! Я знаю. Он всегда виноватый!

— Не поедешь со мною, — сказал отец, вставая из-за стола, и открыл дверь.

— Так он совсем исхудается, — проговорила мать вслед отцу, обижаясь на него и считая, что такая мера наказания фантастически мала для Юры.

Юра поглядел в окно. Отец, с удовольствием похлопывая по крупу лошадку, постоял некоторое время возле брички, как бы окончательно решая, брать Юру с собой или нет. Вот сейчас он уедет, и, конечно, Юра не узнает, как обещал ему отец, в какой берёзовой роще растёт живое дерево. А вчера он говорил: будешь хорошо себя вести, сядем мы с тобой в бричку и поедем, и я тебе, мол, всё расскажу про живое дерево. И надо же было такому случиться в классе!

Отец запряг лошадь, оглядел двор, остановил взгляд на окне, за которым сидел Юра, закурил трубку, неторопливо сел в бричку и уехал. Прощай, грачатник! Там, где стояла лошадь, остались только горки лошадиных катышек, которые, конечно, мать заставит именно его, Юру, собрать и унести за дом в тень, чтобы не просохли, так как она готовилась мазать сарай.

— Чтоб к вечеру, покуда я приду с доек коров, из-под лошади снёс за дом под брезент, весь двор подмёл дочиста, под плетнём траву выдергал, в бочки воды наносил, — сказала мать сурово, стараясь наказать сына посильнее. — Ты понял или не понял? Чтоб ни единого слова против бабушки. Ни единого!

— У, — ответил Юра.

— Вот тебе «у», — не сдержалась мать и шлёпнула его.

— Кольк, а чужак был в каком лесу? — спросил Юра. — Может, шпион? Давай-ка я прослежу за ним. Хочешь?

— Таких следаков, как ты, видел этот незнакомец не один миллион. Понял? — ответил Николай, собираясь на работу, и на полную громкость включил транзистор, который везде таскал с собой.

— Юрик, миленький, кушай, — сказала бабушка, подвигая ему тарелку со щами. — Твой дед любил щи. Вон какой здоровый был.

— Не хочу.

— Дак ты не ел?

— Мне б, бабушечка, пирожочек, самый маленький, а то щи да щи. У меня живот не казённый, всё щи да щи.

— Юрик, пирожки на ужин. Мама ругаться больно будет. Я всю жизнь щи да картошку ела и ничего, живая.

— Ой-ой! У меня живот болит.

Недовольная бабушка ушла к печи, где у неё в большой эмалированной кастрюле хранились пирожки с картошкой.

— На, супостат, ешь, — сказала она, делая вид, что сердится — простой расчёт, чтобы Цыбулька не попросил с Юрой за компанию. Но бабушкин манёвр «сильно рассердиться» не удался, так как сразу же откликнулся Цыбулька.

— А мне? — захныкал он, обижаясь на бабушку, так несправедливо обошедшуюся с ним. Пришлось и ему принести пирожок.

— Разве ж напасёшься пирожков-то на такую ораву? Лопайте, бесенята! Вот по пирожку — и всё. У меня с вами разговор короткий, вы меня знаете. Вас родители распустили, у меня не побалуетесь!

Цыбулька положил пирожок рядом с миской и, довольный, показал Юре язык. Юра откусил кусочек пирожка и посмотрел в окно. Как же ему жить дальше? Он уже давно понял одно: хорошо быть или самым старшим братом, или самым младшим, как Цыбулька, и нет ничего тяжелее ноши среднего брата. Все разошлись по своим делам, и один только он, Юра, должен мучаться, возясь с лошадиными катышками. Вот если бы превратиться, скажем, в муху. И лети себе, куда пожелаешь. Хочешь в грачатник, а хочешь на котлован, плавай там себе вдоволь.

— Цыбулька, ты не вздумай траву за меня дёргать, мне мама велела. Я себе домик из неё построю, вот какой, — показал руками Юра, какой он себе замечательный домик построит.

— А я буду помогать? — подумав, захныкал Цыбулька.

— Ишь чего захотел!

— Хочешь, Юрик, я тебе пирожок дам, я всё равно пирожки не люблю, — заканючил Цыбулька. — Хочешь?

— Нужен мне твой пирожок.

— Ну тогда увеличительное стекло. Хочешь?

Увеличительное стекло — это вовсе неплохо, им можно даже на тополе выжечь свои инициалы. Юра знал, что Цыбулька владеет этим бесценным сокровищем, но вот только не мог проследить, где его прятал младший, хитрый и коварный брат.

— Согласен, — нехотя будто согласился Юра.

— А играть в лапту возьмёшь? — Цыбулька заметил по Юриным глазам интерес к увеличительному стеклу и старался теперь продать своё богатство подороже.

— Возьму.

— А завтра на котлован возьмёшь? — Цыбулька изо всех сил таращил свои глазёнки на Юру, пытаясь понять, стоит ли отдавать увеличительное стекло за всё это. — Возьмёшь? Купаться хочу, возьмёшь, Юрик?

— Дорого стоит твоё стёклышко, Цыбулечка, поищи другого дурака.

Цыбулька встал из-за стола и побежал к кровати.

— Не гляди!

— Не гляжу. — Юра нагнул голову, наблюдая из-под мышки за братом. Тот отодвинул ножку кровати и из щели вытащил стекло. О таком тайнике Юра и не подозревал.

— Вот, — продохнул Цыбулька. — Только ловить чужака будем вместе.

— На кой лешего тебе стекло? — поинтересовалась бабушка, но Юра её не слушал, вышел во двор и, повернувшись к солнцу, навёл фокус себе на руку, а когда припекло, навёл Цыбульке, выжег дырочку на граблях, лопате, на ручке метлы, потом залез на сарай и попробовал, пекло ли там от стекла. Пекло не хуже, чем на земле.

Вот мимо по улице прошли на котлован Санька Фомичёв и Артур Молендор. Они подпрыгивали, махали руками, показывая, как будут здорово плавать.

— Айда с нами! — крикнул Санька.

— Иду, — ответил Юра, но в это время захныкал Цыбулька и на пороге появилась бабушка.

— Юрик, мамка чего наказала? А вы, фулиганы, идите!

Дело принимало совсем грустный оборот. Юра отыскал метлу, поплевал на руки и, почувствовав тоску, сел на кучу хвороста. Как назло, солнце припекало вовсю; на старом тополе воробьи, выкупавшись в пыли на дороге, устроили весёлую драку, словно поддразнивая Юру и своим криком как бы подчёркивая полную зависимость Юры от обстоятельств и свою поистине райскую жизнь, а в небе, распластав крылья, стремительно и плавно кружили коршуны — у них вольная жизнь; совсем невысоко над домами пронеслась ворона с цыплёнком в когтях, цыплёнок пищал, и во дворах, над которыми пролетала ворона, вскокотывали петухи, кудахтали куры, но никто не мог помочь бедному цыплёнку. У кого она украла цыплёнка? Юра тут же подумал, что и его жизнь сегодня похожа на жизнь цыплёнка. А вот две точки — одна большая, а другая поменьше — неслись прямо к их двору. Юра даже привстал с хвороста. Так и есть, впереди, что есть мочи, из последних сил нёсся воробей и отчаянно кричал, а его настигал кобчик. Воробей увёртывался, делал крутые виражи, но кобчик всё ближе, ближе… вот-вот должен схватить его. Воробей спикировал прямо на Юру, и кобчик за ним, воробей юркнул в сарай, и только тогда кобчик взмыл вверх и улетел. Кругом бурлила настоящая, полная истинного смысла жизнь — на котловане купались ребята, вон два сверхзвуковых самолёта, оставив след, уносились в сторону Омска; по пыльной дороге катил старое велосипедное колесо Медведев и замечательно изображал рёв автомобиля; из соседнего двора доносилась яростная музыка — крутили магнитофон, а Юру заставили заниматься никчёмной, жалкой работой, и Юра подумал о том, что хорошо быть кобчиком, гонять воробьёв, а ещё лучше — лётчиком, а ещё лучше космонавтом. Он вскочил и забегал по двору, изображая летящий самолёт, фыркал, жужжал, носясь вокруг Цыбульки, а через минуту гудел уже, как космическая ракета, выводящая на орбиту спутник.

— Фу, лешак тебя побери! — всплеснула руками бабушка, выглянув из дома. — Чего забегал, ровно горячка хватила?

Цыбулька зачарованно глядел на старшего брата, а Юра старался, как мог; в голове у него кружилось, мелькали плетень, сарай, бабушка, а он носился всё быстрее и быстрее, пока не упал.

— Фу, окаянный, — подошла к нему бабушка, но Юра лежал, притворившись мёртвым. На лице у бабушки появилась озабоченность, тревога, она растерянно оглянулась. — Юрик, вставай!

Юра лежал, пока в носу не защекотало: Цыбулька сунул ему в нос соломинку.

— Предатель, — сказал Юра, громко чихнув.

— Нет, я не предатель.

— Кто ты после, этого? Предатель. Я был мёртвым, а ты меня предал белым.

— Бабуся, я не предатель. Бабушка, ты красная? Правда?

— Ты мой цыплёночек, — погладила бабушка Цыбульку по голове. — Правда, правда, што не белая.

Юра надёргал травы, построил себе домик и, лёжа в духоте и пыли травяного домика, слушал хныканье Цыбульки, а сам думал о книжке, которую прочитал: «Граф оглянулся и увидел перед глазами дуло пистолета. Глаза у него расширились, и еле заметно вздрогнули красивые тонкие усики. Вскрикнула графиня…» Какие замечательные книжки читала старшая сестра Надя! «Графом стать — ещё лучше, чем коршуном», — пришло в голову Юре.

— Дай поле-ежу, — хныкал Цыбулька.

— Юрик! — заступилась бабушка за Цыбульку. — Чтоб тебя перевернуло и шлёпнуло! Играй с братиком!

— Он, бабушка, поджигатель войны, — сказал Цыбулька и засмеялся. — Вот кто он! Он, он!..

— Я поджигатель войны? — Юра выбрался из домика, у которого сразу же рухнула крыша: Юра поддерживал её головой. Не успела бабушка принять меры предосторожности, как Юра ударил Цыбульку крапивой и бросился бежать, а Цыбулька заревел так, что слышно было на другом конце села.

— Юрик! Я тебе, басурман! Я тебе, разбойник ты эдакий! Мать с тебя пять шкур спустит! — Количество «спущенных шкур» в зависимости от Юриного проступка доросло до невероятного числа. — Хоть кол на голове ему теши, а он всё едино! Юрик ты Юрик, да в кого ты такой уродился, чертёнок! Не плачь, Цыбулечка мой хорошенький, уж мы ему покажем, где раки нынче зимуют.

Цыбулька успокоился, умиротворённый бабушкой, её обещаниями страшной расправы, которую учинят, по словам бабушки, над Юрой отец и мать, — это прежде всего, а потом уж Николай, Надя и, конечно же, она, бабушка, которая будет мстить за Цыбульку Юре до конца дней своих. Всё для Цыбульки складывалось хорошо: Юра будет жестоко наказан, а он, Цыбулька, станет наслаждаться лимонадом, шоколадными конфетами и мороженым. В сопровождении бабушки Цыбулька направился в дом за обещанными конфетами, которые бабушка прятала в сундук под замок. Совсем случайно бабушку осенила замечательная мысль. Она оглянулась и увидела Юрины глаза, следящие из-за плетня:

— Я отцу расскажу. Он тебя напрочь не возьмёт с собой!

Вот и всё наказание, но тяжелее для Юры не придумаешь. Он перестал прятаться, нехотя собрал граблями солому, подмёл метлой двор, принёс воды из колодца и уселся на куче хвороста.

Солнце низко повисло над лесами, и воздух словно погустел, а прозрачное небо медленно наливалось молочной белизной, сквозь которую на востоке прорезался остроносый голубой месяц. Юра уснул. И видел он во сне живое дерево, у которого слегка покачивались прозрачные листочки, светящиеся внутренним светом. Стоило подуть лёгонькому ветерку, как листочки начинали звенеть, и это была такая музыка, что слаще сна, удивительная мелодия разливалась по ближнему колку, по дальним лесам, и всё живое притихло, все слушали музыку. Юра пригляделся и что же увидел: в каждом листочке словно отец проглядывал изнутри, смотрел на сына и улыбался. «Так вот, — подумал Юра во сне, — что я там вижу». Он крепко спал, и его долго не могли разбудить, пока отец, вернувшийся с работы, не унёс его в дом сонного. Всю ночь Юра слушал необыкновенный звон светящихся листочков живого дерева.