Как тяжело без тяжести в душе, и время тянется, нить Парки длится, длится… Кромешный мир стремится к суициду, он инвалид. Подайте инвалиду! — не больше и не меньше. Ведь урод, стоящий супротив, часть денег отберет, оставив грош-процент несчастному чеченцу. Напротив церковь. Бом-бим-бом-бим-бам!!! Ментовская облава тут как тут. Старухи спрятали носки, колготки, спицы. Одна из них за сердце ухватилась и ну, бежать… (Тревога-то пустая. Машина за угол заехала зачем, бог весть) …и ну, бежать вприпрыжку и с подскоком. Куда ей, маленькой? Не убежит далёко, опомнится: товар ведь тут как тут. Недужные деревья всё еще цветут, воробышки чирикают чив-чив, а это значит, что Господь наш жив. Хоть ноша Господа была и тяжела, старушка выжила – не умерла. Ах, кто сказал? – Но только ведь не я! — Невыносима легкость бытия. Как тяжело без тяжести в душе… «И нету денег, чтоб напиться, – бормочет инвалид,— подай, сестрица. Душа болит». Вот подошел трамвай: хоть лезь в него, хоть – пехом. Пойду пешком с разорванным мешком, наполненным продуктами и дрянью. А рядом храм. Нет, в храм я не пойду. Там Пантелеймон, там Мирон, святые… Зачем я всуе буду там стоять, болваном со свечой? Пойду домой, домой… А где мой дом, склероз-эклер проклятый! Двенадцать, восемь, пять. О нумеролог, скажи, что это значит? Пять плюс три и будет восемь, и оно равно семи и одному. Ах, вот о чем? Опять один как перст, И снова тяжело. Но хорошо, пожалуй. Да, хватит мистики. Мне снова тяжело, и на душе легко, приятно стало.