I

15 июня, 23:40

Каширин осторожно отлепил свое тело от женского — смятого, раздавленного и пахнущего ванилью, разлитым коньяком и цветочным потом. Он беззвучно сплюнул в темноту — ничуть не от покаянного омерзения (снова очнулся в чужой постели), а потому, что ощутил на языке Лизин волос — длинный, сладкий и рыжеватый даже на вкус. Льдистое касание ременной пряжи, прильнувшей к сонному брюху, окончательно взбодрило Каширина — чудом отыскав у кровати замятую рубаху, насквозь пропитавшуюся колко-цитрусовым запахом Лизкиной близости, он тронулся к выходу, мягко задевая притаившуюся по углам мебель. Женщина хрипло мяукнула что-то из остывающей заверти простыней — и шумно вздохнула. Каширин не слышал; он уловил крупными пальцами медленной длани дверной засов и шагнул через порог на загаженную клетку полуночных лестниц. Из решетчатой шахты потягивало мертвечиной — чернеющий труп лифта разлагался где-то на самом дне. Жизнь прекрасна, ощутил Каширин и на ходу застегнул штаны: осторожно, дабы не поранить удовлетворенного тела.

В час, когда Каширин выбрался из мусорного подъезда наружу, над Москвой позванивала звездная ночка с проститутками и хамоватыми подростками на тротуарах. Каширин весь подобрался, уменьшился в росте, потемнел — жесткой птицей мелькнул из проходного двора через парчок с продавленными скамейками… Две глыбастые фигуры — не то ротвейлеры, не то скинхеды — из укромного угла проводили его желтым будвайзеровым взглядом… окликать не стали: серьезный зверь, пущай себе летит.

Разогнавшись цепкой волчьей рысью по сырому асфальту, Каширин с лету скользнул в нагретое за день метро и, с безумной быстротой пронизав насквозь подземное Замоскворечье, вынырнул у глубокомысленного памятника Хо Ши Мину. Удаляясь в знакомый лабиринт захрущевленных двориков, Каширин почти не обернул острой морды вправь, откуда до сих пор волнующе пахло гарью и плавленым стеклом. Там, четвертый от угла, в радостном ряду освещенных лавок таился обугленный скелет фруктовой палатки Радая Темурова, взорванной с неделю назад неизвестными злоумышленниками.

Гигантский корпус общежития многоэтажно засветился в конце низкорослой улицы, как волжский пароход среди незримых браконьерских казанок. Каширин улыбнулся в глубине сердца: сейчас согреть чайку и за учебники — завтра экзамен по теорфизу. Спящий охранник на вахте нашел в себе силы встретить Каширина ленивым кивком. Каширин привычно вломился мимо лифта в двери пожарной лестницы — быстрая чехарда ступенек, светлый пролет этажа — и записка в двери.

Кашир, ты не переживай, но тебя отчислили. Я видел приказ на доске объявлений. Не бери в голову. Мы с Юрцом Ломоносовым сидим на 4-м этаже и пьем пиво, Ждем тебя.

Стас.

Каширин даже улыбнулся, в очередной раз поразившись силе своего духа. Он почти не почувствовал боли, будто это шутка. Но Стас, толстый амебистый Стас, широкоскулый бородач в тельнике, — едва ли шутил. Он был в армии, когда пол-Украины накрыло чернобыльником: тогда Стасу пришлось две минуты собирать совковой лопатой куски разорвавшегося купола… Все товарищи Стаса по взводу померли, а Стас долго лечился и как-то уже не шутил на серьезные темы.

Кашир продавил дверь; подошел к столу и аккуратно положил записку в центр идиотской скатерти с рекламным орнаментом «Жуйте Пепси-Коку». Записка легла злобным лицом к свету — спокойно, издалека, помалу вдыхая ядовитый дух новости, Каширин перечитал запись и только теперь осознал, что его всерьез вышвырнули из университета.

В шкафчике стоял дедовский самогон — тускло-янтарный огонь в грубой бутыли, похожей на артиллерийский снаряд. «Никогда не пей один», — учил отец. Каширин вспомнил строгую отцову заповедь, когда мятно-тягучая струйка уже толкнулась о донце стакана. «Не пей один», — вслух сказал Каширин усталым отцовским голосом. Усталый голос внутри Каширина велел беречь себя для страны, для родных людей. «Здоровый мужик на Руси — редкая драгоценность», — сказал отец. Каширин охватил стаканец пальцами, и тот уютно утонул в ладони, пригрелся и пустил по стеклу легкую рябь морщинок — там, где отпечаталась человечья кожа.

А страна не хотела себе здоровых мужиков, она подсовывала в дверь подлые записи и тянулась когтями в ребра… Отучиться полных два года, чтобы однажды вечером вот так стоять у окна и греть в руке полета грамм и чувствовать, как болезненная злоба гуляет в крови… В конце концов, дед был умнее и старше отца. А дед ценил в жизни только погибших фронтовых друзей да свой волшебистый самогонец. Под старость и говорить занемог, а все порывался надиктовать заветный сорокацветный рецепт — то бабке, то внуку. Последняя бутыль хранилась у Данилы от деда.

И он глотнул это гудящее, многоголосое травяное золото. Вдох — словно выжатый в горлышко августовский вечер, далеку-ущий, звеняще-душноватый вечер какого-нибудь сорок девятого года… Каширин весь потянулся туда, в сухие деревенские сумерки — прислониться лбом к серому некрашеному забору на околице, заглянуть хоть одним глазком в щель меж досок — туда, где подсолнухи горят над вызолоченной истомой малинового леса за изгородью, и чтоб кузнечик… И чтоб тоскливо звало под сердцем, тянуло — домой, под низкий навес летней кухни, где молочные жбаны стоят, мамкиной рукой накрыты от мошек, и комариков, и комашек… И кошек — гляди, сынок, береги от кошек!

«Не люблю кошек», — вздрогнул Данила и словно вынырнул обратно, к холодному окну. Упустил из ладони согретый стакан — на скользкую турецкую скатерть с дурацким узором. Вот и не нужно готовиться к экзамену — Каширин уже перестал быть студентом. Он вдумчиво сложил записку вчетверть и поместил в коробку с фотографиями, старыми письмами и негативами. Бумажку он сохранит как свидетельство. Того, что подлючая жизнь первая начала смертельную войну с Кашириным.

Он любил Стаса, но сегодня Стас был не прав. Напрасно он предупредил Каширина заранее: попросту украл у него из жизни этот вечер — сейчас бы листать учебники или просто сидеть, не подозревая, и пить «Балтику» на 4-м этаже. И только завтра поутру — скользкая рожа Галевича. И подпись ректора под приказом: «Отчислить за публичное проявление неофашистских взглядов и наглое нарушение порядка в здании факультета».

Он взял с подоконника пачку американских сигарет и, брезгливо смяв в руке, вышвырнул в глубокую высоту за окном. Каширин никогда в жизни не курил — это были сигареты следователя. Следователь приходил вчера около девяти тридцати и спрашивал, знает ли Каширин человека по имени Радай Темуров. Следователь был глупый и не заметил пары ошибок, которые Каширин допустил впопыхах. Когда офицер ушел, Каширин долго посмеивался в душе, радуясь, что легавый зверь слепил пустую стойку. Рано радовался: тяжелая лапка судьбы достала Каширина и прочно зацепила. Не понос, так золотуха — весело щурился дед. Не милиция, так Галевич.

Бережно, как золотой кирпич, Каширин достал с полки единственную стоящую книгу в своей небольшой коллекции. Начальная строка новой главы сверкнула перед глазами, как кружевной взлет тонкой металлической стружки: «Взобравшись в сени, Ставрогин очутился в совершенном мраке и начал искать рукой лестницу в мезонин; вдруг вверху открылась дверь и показался свет». Федор Михайлович нам поможет, сказал себе Каширин; только нужно пить его короткими глотками, как дедов самогон. Каширин стиснул томик в руке — он предчувствовал, что сегодня враг готовит ему генеральное сражение. Что-то зыбкое и неуверенное волнами гнилого песка подкатывало к сердцу, и Каширин постарался расслабить мышцы лица. Нельзя пустить это отравленное лезвие слишком глубоко в душу — возможно, кому-нибудь на этой земле еще понадобятся здоровые русские мужики.

Нет, он так и не сумел дочитать до конца страницы — в дверь поскребся ночной гость. Каширин впустил абсолютно пьяного гостя и даже разрешил ему прошастать грязными копытами к дивану — сейчас он почему-то рад был видеть Стеньку Тешилова. Пьяный Стенька тоже был своего рода драгоценностью: он, наверное, с большим трудом ударил бы человека по лицу, но зато умел говорить такое, что порой завораживало самого Каширина — хотя тот и не любил признаваться себе в подобных вещах. Эта Стенькина ворожба могла бы стать оружием помощнее тяжелых кулаков Каширина и его гранаты, украденной в свое время на армейском складе.

Возможно, Каширин мог бы даже полюбить волшебника Стеньку — но, к несчастью, Стенька был глуп. Он не понимал своей силы и не знал, что вокруг война. А ведь Каширин однажды вслух сказал ему про войну — это было вечером того самого дня, когда Галевич плевал кровью и протяжно визжал, скользя спиной по мраморным ступеням парадной лестницы факультета прикладной физики. Галевича увезла карета «скорой помощи», а они со Стенькой заперлись в пустой аудитории (продев ножку стула в дверные ручки) и уселись пить лимонную водку. После второй Каширин внезапно вслух сказал Стеньке про войну — только Стенька не понял.

А сегодня все было наоборот: Стенька пьяным голосом говорил что-то безумно важное, а Каширин не понимал. То есть он сразу почуял в воздухе особый шорох секунд, ощутил пронзительную, колючую свежесть момента… как будто совсем рядом бьют из-под земли горячие электрические струи, и нужно только прислушаться… Каширин осторожно прислушался и как-то вдруг понял, что пьяный Стенька говорит о Серебряном Колоколе. Тут же почувствовал, как размякло и растаяло в груди зубристое лезвие нехорошей новости, как посветлела ночь за окном, и все ленивое тело Каширина словно разом оделось железным доспехом самоуверенности, тугая броня ловко обняла ребра… и жаркие блики легли по металлу! Каширин ощутил: в старом кресле сидит теперь большой и страшный человек — здоровый мужик, который наконец нашел тех, кому он нужен. Со сладким ужасом он распознал самого себя в этом железном желтоволосом мужике — но Данила не стал открывать глупому Стеньке своей радости, не показал даже края стальной кольчуги из-под старой заношенной олимпийки. По-прежнему грустно и сонно, и даже обреченно, Данила кивнул головой и произнес первые слова своей непростой роли:

— Я еду с вами.

 

II

16 июня, 10:00

Исторгнув из груди краткий стон, Данила проснулся и тихо шевельнулся во мраке: тело было сонно-неповоротливым, как в скафандре. Левая длань уперлась в землистую стену, испещренную червями-корневищами — пещера? тюрьма? Ладно не могила: сбоку хладной струйкой сочился свежий воздух. Тихо дивясь странной тяжести в членах, он с усилием подтянул к лицу десницу, дабы отереть рукавом пыльное жало… и ткнулся носом в льдистый металл. Рукав был железным — дробные колечки вдавились в кожу.

С грохотом опрокинулся на спину и хрипло расхохотался; никто не видел его лица, и он не следил за лицом. Он был счастлив. И почувствовал: кольчуга перестала тяготить, будто врезалась и впиталась в кожу — новая, восхитительная стальная шкура! Посвежевшее тело вдруг мягко разогнулось в прыжке — Данила очутился на ногах и замер, слушая темноту. Не глазами, а… как будто затылком почуял, что пещерица совсем не глубока — точно погреб в дедовом сарае. Он повел мордой в сторону: там приглушенно светлело рыжее пламенной пятнышко — лучился фитиль масляной плошки. Данила погрузил руку в темноту и нащупал рядом с плошкою гладкую деревянную ручку заготовленного факела: вонючая тряпка неохотно разбухла жирными змейками плазмы, и Данила сощурил очи, вглядываясь во мрак.

Нет, не тюрьма — скорее прекрасно обустроенное подполье вроде армейского бункера с вентиляцией: едкий дымок факела утягивает в жерло каменной трубы в стене… А совсем рядом — широкий и незыблемый деревянный сундук. На плоской крышке ящика поверх оплетенных железными скобами занозистых досок заблестело что-то узкое, как осколок зеркала — Данила подступил на шаг… пальцы с лету вцепились в рукоять меча! Властная, затаенная тяжесть оружия восхитительно улеглась в ладони… И тугая волна задорной радости тут же развернулась в душе: у-ух, как светло и отчетливо недолгий, но веский клинок надвое расчертил полумрак… как послушливо и понимающе забилась в его руках эта жесткая струя металла! Меч был совсем живой и будто выкован под Данилину руку.

Уже не в силах выпустить из пальцев рукоять, Данила присел перед окаменевшим сундуком на корточки. Небольшая щель замочной скважины вызывающе глянула в глаза. «Или клинком тебя поддеть?» — поинтересовался Данила, но тут же подумал, что запор врезан добротно, с любовью: без ключа не открыть. Он прислушался, словно ключик мог подавать ему какие-то знаки из укромного места, куда упрятал его прежний хозяин. Устроитель подземелья, судя по всему, человек неглупый. А куда неглупые люди прячут ключи? Данила хмыкнул: они носят их при себе. Там, в далеком 1993 году Каширин повесил на шею (на золотую цепочку вместе с нательным крестом) самый главный ключ от своей прежней, московской жизни — ключ от сейфа, где лежали документы, дедов пистолет и — до недавнего времени — краденая граната. Этот тяжелый, трехгранный ключ, болтавшийся на шее Каширина, смущал женщин — они не любили, когда холодный кус металла касался в темноте их нежной разогретой кожи… Но Каширин упорно носил железку на цепочке и давно привык к прохладному касанию.

Опомнившись, Данила вздрогнул и, уронив меч, полез рукою за пазуху: почудилось вдруг… да, так и есть! Это знакомое ощущение… ключ по-прежнему на месте! Нащупав под рубахой веский слиточек, он вытащил его наружу через узкий кольчужный ворот: ключ был совсем незнакомый, искривленный и черный. Данила сжал его в пальцах… и легко просунул зазубренную бороздку в замочную щель сундука.

Глухо брякнув, отвалилась неподъемная крышка, и Данила оторопел: в глаза плеснуло блеском оружия, доспехов, серебра! Он сгреб в ладонь узкие пластинки лунного металла, плоские льдинки драгоценных монет… даже головой тряхнул: ладно начинается новая жизнь. Добротный дорожный плащ, пара новеньких рубах, расшитых по ожерелью петухами да елочками, тяжелые долгополые кольчуги, даже полный сбор конской упряжи… У задней стенки огромного короба нащупал еще несколько скользких клинков, пучок молодых стрел и боевой топор на кривом топорище. Впопыхах разглядывая сокровища, он опрокинул глиняный горшок с монетами, и крупные капли серебра гремуче рассыпались, раскатились, утопая в складках одежды. Наугад ухватив светлую гривенку, Данила на секунду замер, ощущая в ладони чистенький гладкий слиток. Ни кошеля, ни карманов у него не было… он даже удивился тому, как легко и словно по привычке сунул серебряную пластинку в рот — она улеглась за щекой, приятно холодя зубы.

Удерживая в шуйце трепещущий факел — так, чтобы капли огненного масла не сыпались на голову, — Данила разворошил тряпье на дне сундука… и уловил рукою что-то маленькое и плотное, похожее на легкую берестяную коробку. Так и есть; поддетая неловким железным пальцем, отскочила крышечка… Еще не разглядев содержимого, Данила тут же уловил хищьим чутьем тревожный дух тайны… неспроста здесь припрятан этот коробок… В ладонь выскользнула тонкая медная пластина, изогнутая на манер браслета и исчерканная летучей резьбой гравировки: по металлу струился сложный орнамент из перевитых гадов, крылатых чудовищ и невиданных растений. Данила поднес браслет к самому носу и на всякий случай повторно провел внимчивым взором по вычурной ленте узора: какие-то подковы, искры, оловянные змеи и солнечные колеса увиделись ему на этот раз. Зацепив пальцами край кольчужного рукава, он оголил темное жилистое запястье и приложил прохладную медь к коже… концы обруча легко обвили руку. Широкий браслет пришелся как раз впору. «Зачем же такую красоту от чужих глаз прятать? — мельком подумал Данила, осознав, что хитрая гравировка нанесена на внутреннюю часть обруча. — Странное украшение…»

И тут же позабыл про обруч — увидел на стене, на ржавом гвозде связку тонких сыромятных ремешков. Необычные ножны для меча: кожаная трубка чехла сцеплена медными кольцами с ремнями перевязи: Данила продел голову в тесноватый хомут, сцепил на груди кольца… Похоже на потайной воровской доспех — в таких ножнах меч провисает не у бедра, а на спине — наискось, острием вверх. Выбрав из темного вороха одежды короткий плащ, Данила набросил его поверх кольчуги и оружной перевязи — ловко придумано! И не скажешь, что под плащом спрятан клинок… рукоять прильнула к пояснице над левым бедром, а жесткий меч прижался к спине, словно поддерживая хозяина: не бойся ничего, я всегда под рукой!

Он круто обернулся: свет факела шарахнулся о стены, отсветы забегали по глинистым сводам подполья… почудилось, будто в пыльном тяжком воздухе мелькнула неожиданная интонация влекущего запаха! Так и есть: у дальней стены выступил из темноты невысокий корявый столик, увязший ножками в паутине, а на нем — приземистая круглая лепешка. Данила радостно прыгнул к столику, впился жадными когтями в хлебушек… и замер: лепешка лениво расползлась надвое, открывая губчатое ржаное нутро — в лицо мягко, сонно пахнуло свежим медом.

Данила был голоден, но пошевелиться не мог. Лепешка была разрезана его собственной рукой: вдоль, чуть наискось и не до конца, чтобы держались вместе умазанные сладостью половинки. Именно так он обычно готовил завтрак — торопливо поглядывая на часы, распахивал острым ножом буханку «Хамовнического хлеба», чтобы потом залепить нежное ржаное брюхо бабушкиным медом. Это было привычное и любимое лакомство прежнего, московского Каширина. Казалось, никто, кроме него, не умел так аппетитно примирить несоединимое — черный хлеб и белый мед. А как восхитительно все это запивалось холодным молоком!

Он сидел перед столиком на корточках, удерживая в обеих руках ржано-медовую мякоть… с каждым вдохом тонкая медовая отрава проникала в него, и от густого аромата начинало сладко звенеть в носу. Он догадывался, что с ним происходит в эту минуту, — медленно, словно принюхиваясь к незнакомому ощущению, он осознавал свою новую жизнь. Он ловил ее в отголосках густого, многоречивого воздуха, в глухих перепадах подземной тишины, в самом течении здешнего необычного времени. Ему показалось: даже темнота теперь выписана чуть ярче, чем в прошлой жизни — будто толстой кистью подчеркнуты тени и гуще размазана по полумраку сизая гуашевая плесень. С каждым новым вдохом этого упоительного воздуха чуждая жизнь проникала в него, и он чувствовал, что влюбляется в теплую, чуть аляповатую стилистику момента… И пронзительная мысль, которой он поначалу страшился, стараясь не продумывать вслух, теперь казалась совсем привычной: да, это его собственная берлога. Весь этот подвал с его сундуками, оружием и вентиляцией… Вот почему так преданно, как старого друга, встретил Данилу обоюдоострый клинок.

 

III

Даниле вдруг стало тесно в его звериной норе — снаружи небось бьет ключом многокрасочная средневековая жизнь: пируют гордые князья, праздничные толпы собираются к обедне, в церквах гремят басы усердных диаконов… На рынках торгуют медами, забраживает на солнцепеке ягода в туесах, девки пробуют тонкими пальчиками малинку… Данила заторопился: сдерживая легкое дрожание пальцев, бережно опустил медовую лепешку в объемистую холщовую торбу, извлеченную из пыльных недр сундука, наугад выдернул из колючего вороха оружия легкий охотничий топорик, сунул раскрашенной ручкой за пояс… Пора на свет Божий: тяжелая крышка люка в потолке неохотно сдвинулась набок — сквозь ударившие струи ослепительного солнца, навстречу обрывающимся вниз сухим потокам пыли, песка и золы, весело жмурясь и отпихиваясь коленями от земляных стенок подполья, Данила полез наружу.

Он не успел ничего разглядеть — только кинжальный солнечный огонь полуденного зноя в небесной выси — и тут же обрушилась в лицо теплая волна едкой пыли: пепел! Вот отчего так тяжко поддавалась крышка, придавленная сверху толстым слоем золы, вот откуда запах гари! Отплевываясь и сбивая с плеч пепельный налет, Данила отбросил крышку и с удивлением глянул снизу на массивные обугленные бревна, наваленные поверх входа в подполье — черные выгоревшие балки, обросшие дымящейся сединой и еще гудевшие от внутреннего жара… Легко подтянув на цепких лапах окованное железом тело, Данила выбрался из горловины колодца — кольчужным брюхом прямо в россыпи тлеющих угольев… Потеснил плечом обожженную колоду, быстро вскочил на ноги и аж присвистнул: настоящее пепелище!

«Враги сожгли родную хату», — весело подумал Данила. Он сразу понял, что это был его дом. Но почему-то не было грусти: наоборот, он находил какую-то задорную необычность в том, чтобы проснуться на дне пожарища. Стоило ли жалеть дом, в котором никогда не жил? Грустно бывает, когда вместе с жилищем пламя сжирает твою память, твою прошлую жизнь, обитавшую в этих стенах… а у Данилы не было прошлого. Он не чувствовал горечи — зато давно уже учуял запах паленой кожи: угли под ногами разъедали подошвы сапог.

В поисках проплешин сырой земли в этом золистом море тления, он запрыгал через балки — сбоку из-за полуразваленного остова печи выглянуло что-то темное и приземистое, похожее на… кузнечную наковальню. Поспешно, будто по раскаленному песку, Данила доскакал до железной чушки и с ходу забросил задницу на прохладный металл: надо посидеть и обдумать обстановку. Обстановка в целом нравилась Даниле. Дом сгорел — но осталось подземелье, набитое оружием и прочими сокровищами. Кроме того, выжил и сам Данила — видимо, лишь потому, что вовремя спустился в подпол пересчитать наличные деньги.

Дом построим заново, это не вопрос. Вопрос в другом: почему старый-то сгорел? Хорошо, коли он сам с перепою забыл лучинку загасить… А что, если — Данила поежился, вдруг вспомнив Радая Темурова и его симпатичных, темпераментных соотечественников. Нет, нет… едва ли. Есть надежда, что поджоги и прочие кавказские прелести остались наконец в прошлом. Точнее — в будущем. Здесь, на Руси, не бывает выстрелов из проезжающего мимо «мерса». Здесь враг не живет с тобой на одном этаже — его знают в лицо и бьют всем миром, медленно и сосредоточенно, ежегодно ополчаясь под Спасовы знамена и методично выжигая кочевья, как сухостой по весне.

Он усмехнулся вдруг, представив, как выглядит со стороны: здоровый громила в клочьях кольчуги, эдакая гора колючего железа, обросшая остриями мечей, лезвиями топоров и кинжалов — сидит, подогнув ножки, на кузнечной наковальне, как на унитазе, — и размышляет. А вокруг — широкое пепелище, еще дальше — незнакомый лес начинается, звенит птичьими криками и весь переливается зелеными волнами трепещущих бликов, ясными травяными запахами… Данила задрал сожмуренную морду к солнцу — сквозь ресницы он видел только жаркий сгусток раскаленного лета в вышине, пульсирующее облако света, неожиданно вызолотившее прядь его серых волос, налетевших в лицо… Ровный солнечный ветер, повернув с леса, разогнал едкую завесу дыма и коснулся лица влажным сладострастным запахом скользких и свежих липовых листьев, таинственной почвенной сырости и крапивного сока… Вот так и просидел бы всю жизнь, не открывая глаз, медленно подумал Данила.

И вдруг вскочил на ноги — глаза широко раскрыты, и рука уже на полпути к рукояти меча, а в голове легкий звон ужаса: в трех шагах от наковальни из-под обрушившихся прогоревших бревен — что это? Сапоги? Так и есть — Данила метнулся, зачем-то пригибаясь к земле, туда, где из кучи угольев торчали страшно скрюченные, почерневшие… Господи, это же человек…

Данила понял, что сейчас внутри что-то разорвется тучей болезненных колких осколков, и сквозь рев собственной крови в мозгу он начал медленно, как кобру за хвост, вытаскивать на поверхность сознания эту безумную мысль: обгоревший труп под завалом дымящихся бревен… Кто-то из ребят. Кто-то из наших…

Я выжил потому, что очутился в подполе. Колокол сработал, перебросил меня в другой мир. А… остальные? Он рывком обернулся обратно к лесу — взгляд заметался меж деревьев… что, солнце спряталось и лес как будто потемнел? И Данила закричал. Он понял, что готов сделать все что угодно — только не смотреть на обугленные кости… не распознавать никого в том, что осталось от этого человека! Прекрасно понимая, что это глупо и бесполезно, он прокричал каким-то чужим, непослушным голосом имена своих друзей — трижды позвал каждого из них, беспомощно вслушиваясь в садистские отголоски злобного эха.

Даниле показалось, что ему не хочется, чтобы время бежало дальше. Да провались пропадом серебряный колокол, если в итоге ему суждено остаться одному в этом лубочном мирке! Колокол-убийца… Выходит, за сказку надо платить человеческими жертвами? Данила позволил липкой волне бешенства ударить в сердце — что, порадовался новой жизни? Понравилось? Господи, ведь ему придется сделать это… сейчас он начнет ворошить эту гору обгоревшего мяса, обливаясь скользким потом и глотая слезы… чтобы узнать, кого он потерял. Совсем как три года назад, в армии — когда в нескольких километрах от расположения части свалился с моста на железнодорожные пути и тут же загорелся автобус с пассажирами. Тогда он впервые увидел, что такое обгорелый труп… эти согнутые в локтях руки, искривленные тела…

Задыхаясь от страха, Данила заставил себя посмотреть более внимательно… и — удивленно приподнял бровь. Поднес кольчужную ладонь к лицу и приложил прохладный металл к повлажневшему лбу, вытер горячие глаза рукавом… И понял, что мгновенно успокоился — из лесу вновь донеслись птичьи голоса и разом зазвенел рядом, словно включившись от нажатия кнопки, трескучий кузнечик… Выдохся, утих отвратительный перезвон безумных мыслей в голове. «Ну никак не меньше двух метров», — радостно подумал Данила, на глазок прикинув рост обугленного мертвеца.

Погибший явно отличался массивным телосложением — даже Мстислав Бисеров был не так широк в плечах… Веским ударом ноги Данила развалил надвое прожженное бревно, привалившее труп сверху — и поддел сапогом узкую полосу потемневшего металла, валявшуюся рядом с телом в куче пепельной трухи. Нет, едва ли этот человек был мне другом, качнул головой Данила, разглядывая кривую саблю с невероятно толстой рукоятью… Никак не похоже на славянское оружие. Верзила пришел откуда-то с Востока. Кстати, не исключено, что именно он имеет отношение к пожару в моем доме…

Заткнув нос краем плаща, он склонился над ворохом обугленных костей, торчавших из закопченного доспеха. На мертвеце не было кольчуги: Данила увидел гору крупных металлических пластин — то, что некогда было добротной тяжелой броней. Быстро погрузил руку в дымящийся прах и выхватил из пепла бронзовую личину, отвалившуюся от шлема. Вгляделся в смутные черты позеленевшей от окислов маски — ну конечно. Широкие скулы, толстые ноздри и великолепный разрез глаз — «как у дикого барса», ехидно замечал в свое время Стенька Тешилов… На земле у ног Данилы валялся поверженный враг — теперь Данила, казалось, ощущал знакомую вражескую энергию, все еще исходившую от мертвеца. И как не почувствовал сразу?

Он больше не собирался посвящать телу ни одной минуты своего драгоценного времени — однако заставил себя еще раз наклониться и уловить в кольчужную ладонь маленький округлый предмет, плоской бляхой черневший там, где у врага когда-то была шея. Железный палец скребанул по копоти — и в глаза Даниле колюче блеснул незнакомый знак — два скрещенных угломера, сцепленные посередине… Что ж — Данила любил сувениры. Когда-нибудь он разведает, что означает этот корявый символ. Не отказав себе в удовольствии на прощанье еще раз пихнуть подошвой обгорелого мертвяка, Данила сунул вражий медальон в торбу и тронулся наконец прочь. Подошвы и так уже прогорели едва не насквозь.

Спускаясь от пепелища к ручью, суетливо звеневшему меж корней по дну неглубокой канавки, он снова остановился. Что поделать — Данила попросту не мог не замечать подобного. Не умел пройти мимо вереницы глубоких следов — отпечатков конских копыт на глинистом мыске возле ручья. Кто-то совсем недавно поил здесь своего ретивого коня — и любовался, должно быть, видом горящего Данилиного дома. Данила аж закрутился на месте, как пес по горячему следу — чуть не на брюхе дополз до ручья по развороченной копытами глине. А у самой воды ему стало совсем интересно: самым краешком отпечаталась на земле среди камней человеческая ступня — маленькая, как у детеныша. У вражеского мертвеца на пепелище подошва раза в три длиннее… значит, здесь был еще один — ребенок.

Ребенок? Данила усомнился в этом, разглядывая узкую глубокую щель, продавленную в глине — кто-то вонзил в землю острие меча! С лету вогнал в почву клинок — и склонился над беглыми струями, чтобы смыть с лица копоть пожарища… Маленькая ножка и тяжелый меч… это была женщина. Через секунду Данила окончательно уверился в этом — все-таки поймал уголком глаза слабый укол золотистого блика по сетчатке. Разумеется, он приметил огнистую каплю света, искрившую золотом с каменистого дна. Данила с третьей попытки ухватил грубыми пальцами в холодной воде крошечную ювелирную звездочку. Колючий маленький гексагон с кровавым камнем посередине — женская серьга.

Он не долго разглядывал ее — потому что совсем рядом, чуть ниже по течению родника увидел следы еще одной лошади… или даже двух. Данила встревожился: столько вооруженных всадников и всего несколько часов назад! Он уже знал: эти люди подожгли дом. Опять враги — даже здесь война не прекращалась ни на минуту. Данила вздрогнул: почувствовал себя зверем, на которого идет охота. Он обрадовался этому сладкому ужасу погони — и побежал: размеренно, тяжело и бесшумно. Вдоль ручья к лесу — по камням, дабы не оставлять следов.

Данила не чувствовал страха — ведь он был сильным и молодым зверюгой, которого нелегко выследить и затравить. Он бежал просто потому, что не хотел остановиться. Земля ласково пружинила под ногами, подталкивала его вперед, подбрасывала вверх и играла с ним. Он летел сквозь чересполосицу длинных древесных теней, полузакрыв глаза и улыбаясь веткам, махавшим в лицо нежными зелеными руками. Почти не смотрел под ноги и знал, что никогда не заплутает в родном лесу: просто нужно воротить нос от влажных токов грибного тумана, встающего из глубоких папоротниковых чащ, и держаться сухого земляничного ветра, который выведет тебя на редколесье. Данила давно прочуял запах прозрачных березовых рощ, смешанный со сладким дымом и кислыми, домашними ароматами хлева — где-нибудь в паре верст по солнцу, — и теперь захотелось туда. Наконец, он вылетел из овражистой низины на холмистый гребень — вскарабкался вверх, цепляя траву руками, — и словно широким знаменем ударило в лицо, накрыло с головой волнами свежего ветра с долины — Данила замер, качаясь на головокружительном яру — в ногах прогибалась зеленая равнинная падь, исписанная легким голубым кружевом речушек и заводей — дымки костров, светлые деревянные крыши, снежные облака резвящихся голубей над садами…

Он присел в теплую траву и, гордо поглядывая в лицо резковатому ветру, достал из торбы медовую лепеху. Сладострастно вгрызся в сухаристую корочку, достал губами пахучую мякоть — и чуть сознание не потерял. Он забыл, что на свете бывает такой хлеб. Упал спиной в одуванчиковое море и, глядя снизу вверх на гигантские травяные стебли с неожиданно огромными муравьями, ползавшими перед самым носом, медлительно придавил языком к верхнему небу сочный, размокший ржаной мякиш — не… я теперь на все согласный… Пускай враги и всадницы с мечами — я готов. Только… снова, как в Москве, после хлеба с медом захотелось молока.

Данила замер и остался лежать в траве — потому что услышал чьи-то шумные шаги по траве: человек шел и бубнил под нос протяжную песню. Мужик — и, кажется, русский: песня отзывалась чем-то призрачно-знакомым. Человек был шагах в полуста — судя по всему, тоже карабкался из лесистого оврага на гребень. Данила быстро перевернулся на живот, прикусил зубами неосторожного муравья, бежавшего по нижней губе, — и сквозь частокол одуванов принялся разглядывать мужика — первого живого человека, которого суждено было встретить на новой родине. Грязноватая рубаха до колен, короткие штаны и босые загорелые ноги — крестьянин? Любопытно, что человек тащил огромное бревно, волочившееся следом по густой траве и цеплявшее землю обрубками сучьев.

— Эй, мужик! — весело окликнул его Данила, высунув морду из своего одуванчикового укрытия. — Помощь нужна?!

Ему почему-то вдруг захотелось ухватиться за толстый конец бревна, почувствовать в ручищах его солидную тяжесть и упереться вместе с мужиком вниз по склону в долину… Но мужик не отвечал — хмуро покосившись на бронированного незнакомца в траве, отвернулся. Даже шага не замедлил — только песню свою прервал. Данила вскочил и в три прыжка нагнал ускользавший по траве конец бревна, легко подхватил на плечо. Прижался щекой к крошистой коре — и заулыбался, как дурак. Непонятно отчего.

— Мужик, я те помогу.

И вдруг Данила заметил, что у мужика не было правой руки — холостой рукав рубахи завязан узлом. Вот почему он так медленно и неловко тащил свою ношу — впившись побелевшими пальцами шуйцы в толстый сучок. И рубаха на спине потемнела от пота — а ведь еще песню пытался напевать! Данила припал на одно колено и коротким рывком дернул на себя бревно — мужик выронил свой конец и удивленно заморгал, глядя, как чудаковатый парень в кольчуге взваливает неподъемную колоду себе на плечи — будто коромысло.

— Иди-иди — дорогу показывай! — коротко выдохнул Данила, привыкая к тяжести на плечах. Бревно было не из легких — впрочем, сносное. Мужик тряхнул бородой, однако перечить не стал — пущай себе тащит, коли силушку девать некуда. Он прибавил шагу и заторопился вниз, часто поглядывая на Данилу. А Данила шел нескоро, удерживая лесину на горбу — бережно, словно спящую девушку. Казалось, теперь его всерьез беспокоила только одна мысль: с каждым шагом. все сильнее хотелось молока.

Чтобы не идти с пустыми руками, бородатый насобирал по пути какого-то хворосту и теперь поспешно семенил впереди Данилы, то и дело оглядываясь на странного детину, вышагивавшего вниз по склону с неподъемной ношей на плечах. Идти, по счастью, пришлось недолго — мужик жил не в самой деревне, а на отшибе, совсем близко к лесу. Здесь уже совсем сладостно запахло русским духом — копченой рыбой, птичьим насиженным теплом и козьим сыром. Осторожно, чтоб не задавить мелкую собачонку, с визгом метавшуюся под ногами, Данила ввалился вслед за мужиком в прореху в недостроенном плетне и, распугивая рыжих цыплят между грядок, прочавкал сапогами по унавоженной земле к шаткому сарайчику посреди двора. Молодецки крякнув, Данила низверг оземь свою ношу и, наслаждаясь внезапной легкостью в теле, потянулся. Теперь бы и пообедать не грех…

Не глядя на Данилу, однорукий мужик вместе со своим хворостом прошмыгнул в двери сарайчика — и исчез. Данила, разминая стонущие плечи, оглянулся: сарай был единственной постройкой на неухоженном дворе. Судя по всему, хозяин перебрался сюда сравнительно недавно. Даже колодца вырыть не успел, хмыкнул Данила, заметив поблизости гору развороченной земли и сваленные рядом бревна для сруба. Это как же они тут, бедняги, без воды — и до реки далеко, и до соседей в деревне…

— Эй, хозяин! — Данила ткнул кулачищем в шаткую стену сарайчика, почувствовав себя позабытым. — Ты где?

Дверь шалаша немедленно отворилась, как если бы однорукий стоял все это время притаившись на пороге. Теперь он высунул наружу серое лицо и сурово глянул на Данилу.

— Чего? Чего надобно? — сердито и вместе с тем испуганно забормотал он.

Данила удивленно повел бровью:

— Да я ничего… Может, какая помощь нужна? — Он был разочарован таким приемом: неужто и впрямь выглядит так ужасно в своем боевом доспехе?

— Не надобно ничто, ступай себе! — поспешно сказал мужик, хороня сутулое тело за приоткрытой дверью. — Ты мне незнамый, я тебе чужой — гряди своей дорогой.

Дверца захлопнулась, но шагов не послышалось — однорукий по-прежнему стоял на пороге. Пугливый какой-то — Данила пожал плечом и, чтобы хоть как-то подсластить досадное чувство на душе, не спеша отвязал от пояса торбу и нащупал на дне восхитительную лепешку. Уселся железным задом на свежевыкорчеванный пень среди голых грядок, уткнулся носом в обгрызенную душистую краюху… у-у-у, любовь моя! Дай вопьюсь зубами… прикусил сбоку хрумкую корочку, нежно потянул и оторвал пухлый кусище ржаного тепла — о… поплыло в голове, заволокло все мысли тягучей медовой темью… Да где ж мое молоко, в конце-то концов?! — Данила вскочил и с лету двинул кулаком в дверной косяк: а ну открывай, хрен бородатый!

Перекошенное от страха бородатое лицо вмиг высунулось наружу. Данила перестал колотить в стену и замер — спрятал краюху за спину и потупился.

— Слышь, мужик. Мне от тебя ничто не надо. Только… дал бы ты мне… — Данила смутился на миг. — Дай, что ли, молока. В смысле — испить.

Прозвучало все это довольно глупо — но почему-то произвело на однорукого хозяина самое благоприятное впечатление. Он сразу как-то расслабился, порозовел лицом и даже ухмыльнулся:

— Молока тебе? Ну, заходь… — Мужик ногой распахнул дверь и отбросил в угол топор, зажатый, как выяснилось, в его единственной длани. — Коли испить охота — так это что ж… это всегда можно.

Пригибаясь под притолоку и с трудом вовлекая крупное тело в дверной проем, Данила полез внутрь сарайчика. Здесь было темновато — чтобы не передавить пискучих котят, расползавшихся по земляному полу в сенях, он замялся на одной ноге, покачнулся и задел какие-то жестянки в углу: ворох хозяйского хлама гремуче рассыпался под лавки… Данила кинулся было собирать — но мужик подтолкнул его дальше, в тесную клетушку без окон: глаза защипало от густого, кислого духа навоза и прелой соломы: люди здесь жили под одним кровом со скотиной.

— Садись пока на скамею — в ногах правды нету! — Мужик широким жестом смахнул с шаткой лавочки какие-то нечистые тряпки, мотки бечевы и сухие стружки. Данила осторожно присел, для страховки уперев локоть в стену. Хозяин кликнул жену — но тут же сам убежал в дальний угол дома, завешенный куском холстины, — там кто-то возился и покашливал.

— А я ужо думал: мало ли кто бродит… может, и хорош человек, а ну как разбитчик или вор какой? В наших краях незнакомцы разные бывают! — весело ворчал однорукий, вернувшись к столу. Он принес деревянную бадейку с плеском на дне — протянул Даниле и, подавляя в сивой бороде ухмылку, стал смотреть, как тот, утопив длинный нос в чашке, жадными глотками глушит свежее молоко. «Ко-озье…», — радостно зазвенело и забулькало в голове Данилы, и он почувствовал, как пробудилось на давно забытые запахи, заегозило где-то в желудке недобитое, недодавленное детство… Кашляя от жадности, вытер влажные губы и откинулся спиной в стену — размяк на просевшей и затрещавшей скамье:

— Ну, хозяин… ох и доброе молоко у тебя.

— Влесу хвала, вкусовато млеко. — Мужик гордо огладил усы и тоже присел к столу. — Козочка выручает, а без нее пропасть. Коловодца у меня нету, за водицей далеко ходить — вот млеко и пьем!

Он расхохотался. Данила тоже заулыбался в полумраке, тайком поглаживая поверх кольчуги насытившееся брюхо.

— А что ж колодца не выроешь? — спросил он и тут же, смигнув, поправился: — Я понимаю: тебе одному нелегко… Ну так соседи — не помогут?

— Так… самый травокос теперь. — Хозяин заерзал на стуле. — Мужики в луга ушли. Ладно избушку мне домогли справить — а то в халабуде жили весной, под ветками! Теперь-то совсем чудесно! — Он окинул влюбленным взглядом стены своего сарайчика: — С гребня в дощь не каплет, по ночам угреваемся — живу равно князь!

— Давно живешь? — осторожно спросил Данила. Он припомнил недавнюю подозрительность однорукого хозяина и теперь удивлялся, как быстро тот разговорился и обвык в беседе с вооруженным незнакомцем. Однорукий словно обрадовался возможности рассказать кому-нибудь о тяжкой доле переселенца: они с женой перебрались сюда недавно, по «снегоплыву» — то есть по весне. Сам Середа (так звали крестьянина) родился и вырос в этих местах, часто страдавших от набегов соседнего племени степняков, которых славяне называли «коганью». Наиболее цивилизованные из дикого множества восточных соседей Руси, «коганые» одевались в тяжелую броню и были сказочно богаты — однако из жадности не хотели оставлять славян в покое. По словам Середы, его отчий дом стоял на этом самом месте — «там, где сейчас малинник», — однако сгорел лет тридцать назад во время нападения когани. В огне погибла почти вся родня — а Середа перебрался западнее, во Властов. Нанялся пешкою в войско князя Всеволода и участвовал в походах на когань — при знаменитой осаде Белой Вежи потерял правую руку. Совместные боевые действия теперь уже покойных князей Всеволода Властовского и Свята Престольского завершились тогда разгромом степного ворога — сотни коганых витязей полегли от русского меча, и странные волшебные книги тамошних жрецов сгорели в легком пламени славянской мести. С тех пор — вот уж более двадцати лет — однорукий ветеран мечтал вернуться в родные места и заново отстроиться на пепелище отцовского терема. Оказалось непростым делом.

— Работник я нескорый: одна рука работит, другая отдыхает, — горько пошутил хозяин, подливая заслушавшемуся Даниле молока. — Егда жена ходила, легко было. Теперь как слегла — жарко мне стало: и на стол сготовь, и за скотиной следи…

— А что, заболела жена?

— Да не, не заболела — здоровенька, хвала Мокоше. Тяжелая она, ребеночка вынашивает! Жрецы говорят: сразу трое, и все пацаны! — В серых глазах Середы горячей слезой блеснуло безудержное счастье, и Данила сразу понял, ради чего живет еще на свете несчастный калека… Он даже не стал спрашивать, давно ли ждал своей солнечной новости однорукий хозяин, сколько долгих лет носил самых жирных петухов холодным идолам семейного очага. И по-хорошему позавидовал Середе: на таких условиях и сам Данила, наверное, на радостях перетаскал бы все бревна в лесу…

— Слушай, мужик… — Данила тряхнул головой. — Бери меня на лето в батраки.

— Это… как? — Мужик аж привстал со своего стула, в глазах разом мелькнул восторг, а потом холодным ветром просквозило прежнее, уже знакомое Даниле недоверие: — Ты, видать, смеешься надо мной, добрый странничек? Где я тебе оплату возьму за труды?

— Бери-бери меня, хозяин: не пожалеешь. Я тебе не один, а три колодца вырою. Терем построю — больше, чем у отца твоего бывал. А зарплаты мне не надо. Обещаешь в день каши и козьего молока без меры — и сладим с тобой. А иначе ты до зимы хозяйства не наладишь. Где видано: три голодных рта будет, а рука рабочая одна!

Он говорил горячо, втайне удивляясь, как легко и не раздумывая предложил Середе помощь — впрочем, теперь находились все новые аргументы в пользу такого решения. Он получает кров и стол, а также вполне законную «прописку» в этом незнакомом мире — в качестве деревенского батрака. Должность не самая почетная — но зато незаметная. А кроме того… Данила признался себе, что однорукий мужик был ему пронзительно симпатичен. Калека без гроша за душой — а не сдается: бревна таскает и детей плодит. Кому еще помогать, если не таким упорным, непотопляемым колонистам? Без них — не видать победы над кочевым Востоком…

— А… сам кто будешь, добрый молодец?

Хозяин явно не верил своему счастью и теперь осторожничал. Данила недолго думал: надо отвечать быстро, и он назвался кузнецом. Наверное, потому, что припомнил свой сгоревший дом и железную наковальню посреди пепелища.

— Ку-узнец? Да неужто? — недружелюбно протянул бородатый Середа. Это уж и вовсе не правдоподобно: чтобы кузнец — да в батраки нанимался? Мастера-вогники, укротители железа считались чуть не колдунами и уж точно первыми богачами среди ремесленников… Уловив явную издевку в голосе хозяина, Данила поспешил поправиться:

— Подмастерье я буду. С войны возвращаюсь: работу ищу теперь.

— Что же… работы на всех хватит! Кузнецов в наших краях немало: Пестрила-вогник. Обух-мастер, Извоня-оружейник…

Данила замер — почувствовал, что мужик теперь скажет важное:

— …Кто еще… Даня-кузнец еще был, только пропал он… Окромя того — Губан-старик подковы мастерит…

— Пропал, говоришь?

— Кто? Данька-то? — Мужик покачал головой: — Темное это дело. Народ говорит: прибили его. А исто крепкий вогник был, самолучший! И кузню его сожгли дотла.

— Кто сжег?

— Кто? Да сам Перун небось и пожег… Я почем знаю? — Середа недовольно нахмурился. — Ты поди спроси у жрецов: они тебе по ветру нагадают. А я в темные дела не хожу, чужого сокровища не ведаю — мне бы вот коловодец вырыть…

— Спокойно, мужик: выроем тебе коловодец. Ты скажи: кто бы мог кузню спалить?

— Ох, не ведаю! — Мужик даже рукой на Данилу махнул с досады. — Данька — он непростой мужик был: вещий. Десятник Разбита его разыскивал: слухи пошли, будя Даня украл чего или крамолу на князя надумал — вот его и ловили как вора… Десятник по дворам ходил: сребряну гривну предлагал, ежли кто про Даню-кузнеца скажет, укрывище его назовет. Ко мне приходил, расспрашивал… А я того Даньку и в глаза не видывал, даже рожи его не признал бы. Разбита мне мол: коли схоронил у себя Даньку-вора, будешь плетьми бит, да еще гривну князю отдашь. А меня смех разбил: где я те гривну возьму? У нас отродясь такого богатства не видано!

Середа громко расхохотался: он словно гордился своей бедностью. А Данила потрогал языком тонкую серебряную пластинку за щекой и задумался. У него в подвале целый сундук таких гривенок — недаром и подожгли кузню… Как выяснилось, на него охотится сам местный десятник — представитель княжеской власти. Слава Богу, однорукий Середа не догадывается, кого прикормил молоком в своей избушке. К сожалению, Данила вынужден злоупотреблять его гостеприимством. Здесь он был в относительной безопасности: нужно отлежаться, осмотреться и обдумать новую жизнь.

В этот миг за тяжкой завесой в дальнем углу что-то тихо шевельнулось, и темная фигурка выплыла из пыльного полумрака — в косом разрезе солнечного луча, бившего снаружи в полураскрытую дверь, жарко вспыхнул золотистый локон, заливая солнечной пылью бледное личико. Еще один неуверенный шаг — и вот уже мягкий свет обнимает все ее сонное, разнеженное тело, закутанное в белую ткань: теперь видно каждую тонкую тень в складках одежды, легкий волос в неприбранной прическе… Данила тревожно замер на своей лавке, вмиг осознав, насколько красива хозяйка: уловил раздраженным чутьем птичий запах чистого тела, свежую пряную струю от рассыпавшихся волос, увидел эти крошечные розовые подошвы, осторожно ступавшие по холодному полу. Узкая ладошка вынырнула из заворота белой ткани, поднялась к лицу: закрывая от света невнимательные, пьяные от внутренней истомы глаза и едва заметно покраснев от мужского внимания, женщина попыталась вглядеться в темные тени у стола.

— Середушка? — тихо спросила она, и Даниле стало больно от этого голоса. Однорукий подскочил к беременной жене и заквохтал вокруг, поспешно обнимая тоненькие плечи свободными концами белой ткани, разворачивая ее послушное тело вспять, в дальний угол. «Ложись, ложись, миленькая… ненадобно ходить», — только и различил Данила, не в силах оторваться взглядом от узенькой спины в россыпях развившейся косы, от сладкой округлости сгруженного, обремененного зада, не умея выдохнуть, выпустить из себя ее прозрачный детский запах… «Почто же ты, Середушка, мне не скажешь, что у нас гости», — долетело, уже угасая, из-за занавеса — и Данила, скрипнув зубами, выдернул себя из густого оцепенения — рывком поднялся навстречу возвращающемуся хозяину:

— Ну, мужик… я пойду! — скорее, не останавливаясь, напирая на хозяина жестким плечом: — Пойду я теперь… пора мне идти.

— Как?.. Уходишь? А как же…

— Передумал я. Так лучше — одно несчастье вам от меня будет. Не проси: не останусь.

— Ну парень… чудной ты, право. — Середа рассмеялся, головой покачивая: — Совсем меня перепутал. Что же… ступай себе с миром. Однако жаль: я уж замечтался, будя коловодец с тобою справим до вечера…

— Коловодец? — Уже на пороге Данила обернулся. — Ладно, давай по-быстрому. Неси сюда лопату.

 

IV

Вот уже с полчаса Данила работал по колено в воде. Веселыми струйками она сочилась сквозь тесные бревна сруба: крупные ледяные капли с каждой минутой все гуще сыпались Даниле на голову, на плечи… Солнце вышло в звенящий зенит полудня, когда Середа начал уставать: перестал балагурить и пошучивать всякий раз, принимая и вытягивая наверх на бечеве огромную рассохшуюся корзину с выбранной земляной жижей. В очередной раз наполнив ее доверху комьями грязи с камнями, Данила с наслаждением разогнул хребет, вытер мокрое жало рукавом сорочки (кольчугу сбросил и оставил вместе с оружием у порога хижины) и, отбросив лопату, ухватил рукой размокшую веревку. Дернул два раза: давай, хозяин, принимай корзину.

На этот раз Середа не отозвался — должно быть, отлучился приглядеть за женой. Обрадованный нежданным отдыхом, Данила присел разгоряченной задницей в воду, спиной к жесткой стене сруба — и запрокинул голову, подставляя сожмуренную морду колючим водяным искрам, летевшим сверху. Когда Данила открыл глаза. Середа уже вернулся — в солнечном окне колодца на пронзительно-голубом фоне неба появился черный силуэт человечьей головы.

— Ох-хо-ххо! — рокочущим басом рассмеялась голова, и Данила увидел, как мелко затрясся флажок на маковке остроконечного шлема, надетого на голову. — Данила? Ты ли эво, друже ненаглядный? В коловодце схоронился? Ох-хо-ха-ха!

Данила и сам захотел улыбнуться — но передумал, когда рядом с бородатой головой появилась еще одна — этот человек тоже был в шлеме. И с небольшим луком в руке — склонившись над провалом почти по пояс, он быстро натянул тетиву и нацелил прямо в Данилу тонкую темную стрелу, остро блестевшую на солнце колким трехгранным наконечником.

— Довольно же прятаться, Данька! — Первая, бородатая голова тоже внезапно перестала смеяться. — Вылезай, ворюга. А не то прямо в яме землей закидаем…

Даниле стало грустно: ему не понравились люди в шлемах. Они мешали спокойно работать — а ведь он никого еще не обижал в этом новом, древнем мире… Все, что ему нужно, — это медовая лепеха с молоком и русская речь вокруг… И отсутствие вооруженных мужиков в шлемах. Данила горько улыбнулся и поднялся на ноги. Он карабкался вверх по недостроенной стене колодца — медленно и нелепо, отталкиваясь от скользких земляных ступеней. Он не смотрел на вооруженных людей наверху — но почему-то чувствовал спиной холодный взгляд трехгранного наконечника. И — бог знает отчего — совершенно ясно сознавал: человек с луком не успеет спустить тетиву. Данила поморщился. Видит Бог, он не хотел этого.

Разумеется, лучник не успел выстрелить вовремя. Он только по-ребячьи охнул, когда Данила ухватил его жесткими пальцами за лодыжки босых ног и несильно, но резко дернул на себя, в глубокую пустоту. Туго пропела сорвавшаяся с тетивы стрела, мигом уходя куда-то вбок; вытаращив глаза и роняя лук, отбивая спину о рыхлый край ямы, мужик обрушился вслед за Данилой в холодный провал колодца — вверху сквозь взметнувшуюся осыпь камней и глины мелькнуло побледневшее лицо толстяка в шлеме, стремительно пронеслась чехарда теней по бревнам сруба — и тут же все утонуло в холодной волне мрака: уже в полете Данила подмял тощего лучника под себя, и тот с размаху врезался головой в ледяную воду на дне ямы.

Отплевываясь и стервенея от боли в ушибленном колене, Данила охватил размякшее тело руками и рывком перевернул, прикрываясь им сверху от жарких стрел, летевших вдогонку, — он еще не видел, но знал, что они летят. Так и есть: что-то жестко хлопнуло по воде, и тут же вторая стрела жадно впилась в бревно над головой. Данила глянул вверх — и увидел сразу три знакомых силуэта в остроконечных шлемах с флажками.

— Не стрелять! — ненормальным голосом заорал Данила, пряча голову за кольчужное плечо бессознательного лучника. — Не стрелять или я убью его! Я прикончу вашего дружка!

«Дружок» был еще жив — он слабо простонал и закашлялся, сплевывая воду. Охватив его сзади за шею, свободной рукой Данила нащупал на поясе лучника топор — и демонстративно выдернул его из воды:

— Еще один выстрел — и я раскрою ему череп! Бросай оружие, уроды! На землю, я сказал!

Вооруженные люди наверху переглянулись — и Данила вновь услышал раскатистый хохот бородатого толстяка.

— Бросай оружье?.. ххо-ххо-хо-хо! — Мужик радостно затряс бородой, и его приятели тоже затряслись от хохота — впрочем, не опуская долу напряженных луков. — Слышь, мужики: бросайте луки-то! Ах-ха-ха! А не то он его прибьет! Во страх-то… Ха-ха-ха!

Данила напряженно завозился в луже, ловчей перехватывая в ладони топорище.

— Будя вам веселиться! — Толстяк вдруг строго одернул подчиненных и вновь холодно глянул сверху вниз на Данилу. — Ты, Данька, не балуй. Охота его прибить — дело твое, ужо я тебе не мешаю: он людина воинский, до смерти всегда готовный. Только уж и мы тебя стрелочками пощупаем… А коли жить хочешь — вылезай из ямы. Да боле не чуди — довольно с меня твоей лихости!

С досадой отбросив топор в воду, Данила бережно прислонил бесчувственного лучника спиной к стене (чтобы ненароком не захлебнулся) и вторично полез из ямы наверх. На этот раз мужики в шлемах предусмотрительно отшагнули подальше от колодца — Данила быстро оглянулся: не считая бородача, недоброжелателей было трое. Телосложение лучников не внушало Даниле особенного трепета: тощие стрелки в коротких побуревших кольчугах напоминали крестьян, только вчера перековавших орала на мечи. Данила был на голову выше любого из них — даже теперь, безоружный и полураздетый, он почему-то по-прежнему чувствовал себя хозяином ситуации.

— Наконец сыскал я тебя, хвала Мокоше! — Выставив перед собой туповатое лезвие меча, толстый командир начал осторожно приближаться, то и дело оглядываясь на подчиненных, державших Данилу на прицеле. — Ишь вздумал убечь! От меня не схоронишься… От Разбиты еще никто не сбегал!

— Если я правильно понял, ты и есть десятник Разбита? — строго спросил Данила и неодобрительно сощурился. — Ты зачем мой дом сжег?

— Коли домишко сгорел — знать надобность была! Ха-ха! — Десятник задорно оглянулся на своих стрелков, но никто не улыбнулся — слишком много сил уходило на прицеливание. Непрестанно оглядываясь и нервно пританцовывая на толстых ножках, Разбита приблизился и упер Даниле в живот округлое острие клинка. Данила улыбнулся: на рыжей бороде, на лбу и даже на мясистом носу десятника дрожали крупные капли пота. Начальник явно волновался. Данила покосился на вражеский меч: выбить острую железку из этих пухлых ручек не представляло труда. Однако смущали лучники: Данила не любил острых предметов в воздухе.

— И давно ли в коловодце сидишь? Неужто всю ночь в луже продремал? — Рыжая десятникова бородища вновь задрожала от смеха. — Ловко умыслено… Стало быть, однорукий Середка тебя схоронил? — В голосе Разбиты мелькнуло недоброе; толстяк обернулся и нашел взглядом одного из подчиненных: — Слышь-ко, брат Гусята, тащи сюда хозяина! Враз поспрошаем его, почто вора-крамольника на своем дворе пригрел…

Рябой Гусята, моргнув желтыми ресницами, опустил лук, аккуратно затолкал стрелу в тесный колчан на поясе и поспешил к сарайчику Середы. Изнутри раздался уже знакомый Даниле грохот рассыпавшегося хлама, писк травмированных котят — наконец, дверь распахнулась настежь. Из облака пыли появился перекошенный силуэт Середы — постоянно оглядываясь, он судорожно махал единственной рукой и что-то говорил вооруженному Гусяте. Тот молча шел сзади, изредка тыкал Середу плетью в спину и шуйцею жестко придерживал за плечо — Данила похолодел — кого-то маленького и неловкого, закутанного в светлые тряпки, семенившего белыми ножками по пыли и едва поспевавшего за мужиками.

— Ну, Середа, быть тебе под плетьми… — негромко и как-то радостно сказал Разбита, не отводя лезвия от Данилиного живота. — Укрыл ты у себя великого вора и лиходея, зловредного Даньку-кузнеца… А мне, псицын сын, солгал, будя про Даньку те неведомо и рожа его незнакома есть. Добро же… Получишь теперво тридесять плетей, а опослед возьму с тя гривну сребряну за злоумысел.

— Гривну! — выдохнул Середа и посерел лицом. — Где ж ее взять? Добрый десятник, не вели казнить… бей меня плетьми нещадно! Не скопить мне гривны вовек — хоть шкуру дери живьем, хоть в роботу меня продай!

— Тебя? В роботу? Ха-ха-ха! — Десятник никак не мог сдержать очередного приступа смеха. — Во потешил! Ха-ха! Однорукий раб! Или разве… жинку твою в услужение отправить в посад? А? Пусть послужит князю, пока долга не отработает… Уж больно лепа жинка у тебя. Середа: не по чину пригоженька…

Не сводя почерневшего взгляда с десятниковой бороды, Середа тихо опустился на колени. А Разбита, увлекшись внезапной идеей, словно позабыл про Данилу — опустил меч и обернулся через плечо, в упор разглядывая женщину, повисшую на железном плече лучника Гусяты…

— Ох и миленька баба у тебя. Середа… Хошь и на сносях уже, а одно слово: красуленька… Хе-хе-хе. — Оглаживая влажную бороду. Разбита не торопясь повернулся спиной и тронулся в сторону сарайчика. Данила осторожно покосился на лучников: один впереди, другой чуть справа — усатые жала перекошены от напряжения, а руки, должно быть, уже затекли, пальцы ноют на тетиве… — Хе-хе. Молоденька… — услышал Данила уже совсем в отдалении и вдруг позабыл про лучников: увидел, как беспокойно задергался, не смея подняться с колен, однорукий Середа… Его жена быстро подняла голову: сквозь пшеничные струи волос плеснул синий испуганный взгляд — Разбита наклонился, его пухлая рука на секунду зависла в воздухе, колебля короткими пальцами, перед самым лицом женщины… вальяжно потянулась ниже…

Разбита так и не успел прикоснуться к ней. Горячая земля под ногами Данилы ударила его вверх, подбросила вперед: ветер сухо пропел в голове — тело со сладостной силой разогнулось в коротком зверином броске, тяжелым слитком энергии перетекло по воздуху и с лету — обеими ногами в десятника, в кольчужную широкую спину! Острый занозистый звук искоса резанул побоку — вскрикнула женщина или ударила стрела! Разбита качнулся, цепляя жадными когтями по белой ткани, по женским волосам — но уже прогнулся вбок, мотнув головой… роняя короткий меч… Ax! — заметались перепуганные лучники, а Данила уже на ногах: босые пятки цепко ударились оземь, короткий пружинистый разворот корпуса — и тяжелая длань выстреливает вперед, в длинное рябое лицо, в морду ослепшему, захлебнувшемуся болью Гусяте… Тот, неестественно изогнувшись, отлетает спиной в стену сарая — почти как в кино! — успевает подумать Данила, со странным спокойствием наблюдая, как корявый лучник с размытым перекошенным лицом нацеливает ему в грудь легкую жесткую стрелу…

Данилу спасла женщина — теряя сознание от ужаса мелькающих стрел, ударов и криков, она слабо отшатнулась от подброшенного в воздух Гусяты, качнулась вбок, хватаясь тонкими руками за чье-то плечо… Данилино плечо. Светлая головка с размаху ткнулась ему в грудь, взметнувшиеся волосы льняной волной плеснули Даниле в лицо — сквозь тонкую паутину золота он на миг разглядел черный силуэт стрелка в шлеме: ломкая фигурка замерла на полусогнутых ногах, напряженный лук рвется из рук! Ну, давай же! — взвилась в мозгу яростная мысль — сейчас он выпустит тетиву из когтей, будет короткий пронзительный удар… Лишь бы бабу не задело…

Удара не было. Данила крепче подхватил на руки растекшееся женское тело, стараясь не прижимать к жесткой груди тугой живот с тремя младенцами в утробе… Пелена золотистых волос отлетела, шелковым дождем скользнув по лицу, — Данила в упор глянул в глаза вражеского лучника и поразился, нащупав в чужом взгляде скользкую змею страха. Перевел глаза ниже — и увидел, что неприятель опускает долу свой лук.

— Бей, бей его! Рази стрелой — ну!!! — хрипло заорал кто-то снизу, из облака тяжко оседавшей пыли. Не оборачиваясь, Данила понял: это рычит на подчиненного недобитый десятник Разбита, тяжко ворочая в грязи ушибленное тело.

— Не можно мне стрелять! — сдавленно сказал лучник, беспомощно щурясь на Данилу и нервно тиская лук в руке. — А ну как бабу сражу, на сносях-то? Нипочем Мокоша не простит, сгноит меня заживо…

— Никак нельзя стрелять, — басом подтвердил второй воин, целивший в Данилу сбоку. — Ишь лиходей: беременной жинкой прикрылся! — Презрительно сплюнув с досады, он с силой ударил оземь бесполезный лук. Данила невольно улыбнулся.

— Ах, гнида! — простонал в пыли поверженный десятник. — Ну Данька крамольник… Все едино не уйдешь от меня!

«Действительно, пора уходить», — подумал Данила. Так и не осознал до конца, что произошло — кажется, он невольно захватил в заложники жену однорукого Середы. «Пора, пора уходить!» — зазвенело в голове сквозь переливы взволнованной крови — часто озираясь на лучников, он попятился к сарайчику, где похрапывали привязанные к пню лошади. Только бы не раздавить женщину в железных ладонях — тугие ребрышки и так словно прогибаются под пальцами… Уже отвязывая лошадь — неловко распутывая одной рукой узлы на уздечке — он все-таки заставил себя вскользь глянуть туда, где на коленях по-прежнему стоял оцепеневший Середа…

— Мужик… ты прости меня, — быстро выдохнул Данила.

— Ужо я ему прощу! Я его помилую! — снова заревел десятник, с трудом приподнимаясь с земли. — Шкуру плетьми спущу! А коли гривну серебряну не заплатит, посажу в яму!

Данила вздрогнул, тронув языком серебряный холодок за щекой. Отдать Середе гривну, чтобы хоть с десятником расплатился… только как это сделать тайком от Разбиты? Чтобы толстая свинья не догадалась, откуда у однорукого крестьянина серебро!

Женщина слабо простонала, приходя в сознание — крепче вцепилась в плечо пальчиками. И Данила похолодел — он уже знал, как передать Середе гривну… Есть только один способ — самый простой и сладкий, невообразимо преступный. Обрываясь помертвевшим сердцем в какую-то злокачественную, медлительную истому, он погрузил пальцы в нежные струи разметавшихся волос, ощутил в ладони теплый затылок — осторожно приподнял ее маленькую голову… Не закрывая глаз — рыжие пятна пляшут перед глазами, — быстро приник губами к мягкому безвольному рту… поспешно, теряя дыхание и вмиг пьянея от солоноватого вкуса, чуть не зубами продавил, раздвинул бесчувственные уста — и коротким ударом языка перебросил в тесный женский рот веский кусочек лунного металла. Сонные губы дрогнули, послушно отзываясь Даниле…

И он отпрянул, в ужасе — взвился на ноги, отдергивая руки от ее тела, будто от чаши с закипевшим ядом! Вяло запрокинув голову, баба медленно соскользнула на землю — и тут же метнулся вперед усатый лучник, припадая на одно колено и рывком, на ходу растягивая лук! «Бей!» — успевает выкрикнуть толстый Разбита, но стрела от волнения пляшет в пальцах — сбоку обезумевший Середа вскакивает к упавшей женщине. «Да бей же его!!!» — уже не кричит, а стонет Разбита: вот он, безоружный и голый крамольник Данька, в трех шагах — только тетиву сорвать!

Но слишком поздно — Данила уже в седле. Совсем как в юности, у деда в деревне: с лету охватил вороного жеребка за шею, властно прижал босыми пятками горячий пах… и конь словно обрадовался молодому и веселому всаднику, с места сиганул через полосы грядок, через поваленного Разбиту — хопа! хопа! хоп — замелькали, разгоняясь резкими толчками, страшные стальные копыта! Уже не поймать стрелой: разрывая грязь в летучие комья, через малинник и прочь — к лесу!

Ну-ну, не горячись — Данила ласково придержал вороного зверя, когда сарайчик Середы скрылся за густым лесистым островом… Нащупал наконец стремя и привстал на стременах, потирая отбитую с непривычки задницу. Ты, брат, силен бегать! — задница побаливала; Данила подергал под собой широкое разбитое седло, иссеченное трещинами и царапинами: и как они удерживаются на таком седалище… Я-то еще налегке, без доспеха! Данила сплюнул: кольчуга и оружие остались в избушке Середы — в качестве трофеев десятнику Разбито. Повернуть, что ли, обратно на пепелище — залезть в подземелье и набрать в дорогу серебра и оружия, а потом — прочь из этих мест, от полоумного Разбиты… Он потянул узду — жеребок закрутился на месте, заплясал и зафыркал — а Данила завертел головой вокруг, принюхиваясь к летучему ветру… вроде дымком потянуло?

— Ну конечно… вы не заставили себя ждать! — Данила кратко выругался вслух, когда позади замелькали меж деревьев яркие искорки солнечных бликов на шлемах — десятниковы воины спешили за ним в погоню. Сейчас опять начнутся стрелы и прочие колючие игры со смертью — он поспешно разворошил рукой пыльную гору заскорузлого тряпья, притороченного сзади к седлу: какие-то котомки и торбы, мотки веревки… Данила радостно рассмеялся: из вороха вдруг вывернулась наружу и тут же заблестела на солнце тонкая медная грань — небольшой всаднический щит, деревянный диск с заплатами желтого металла. Ты появился весьма кстати, парень! — крупное запястье туго протиснулось в кожаные петли, и щит ловко насел на левую руку… А правая по-прежнему роется в котомках у седла: ну, мне бы хоть какой мечишко… Это что? Пальцы охватили толстую рукоять — дубина… Нет, это боевой цеп! — на конце дубины глухо брякнули звенья цепи, и выкатился зацепленный железный шар в толстых гнутых шипах, тяжко провис почти до земли… Данила в недоумении покачал им в воздухе, как гирькой на веревке, — это как же он действует?

Времени на упражнения оставалось все меньше — летучие фигурки всадников высыпали из-за лесного мыса на склон холма. Лучников было трое: они очень спешили, непрестанно нахлестывая лошадей и смешно дергаясь в седлах — передний уже совсем близко, часто и цепко поглядывает на Данилу, а лук болтается за спиной, ждет своего часа. Данила выпростал наперед щит, прижался подбородком к теплой деревянной кромке, нахмурился и тронул жеребка навстречу налетавшим неприятелям. Жеребок тоже словно посерьезнел, уважительно покосился на хозяйскую десницу со свисавшим долу веским шиповатым шаром на цепи — не спеша вышагнул поперек лесной тропинки и нагнул гривастую голову: ну-ну, братва, налетай по одному.

«У-у-уххаа-аа!» — протяжно и жутко завизжал передний всадник, с лету накатываясь на Данилу: глаза вытаращены, усатая морда перекошена в крике, в одной руке — кнут, в другой — длинная страшноватая секира! Вот — уже настиг злодея Даньку, не остановить теперь: перерубит-перетопчет вмиг… «Давай-давай, иди сюда…» — неслышно пробубнил себе под нос напряженный Данила, отводя на размах правую руку… Он и сам испугался как будто — и крика, и бешеного напора, — но рука уже сама потянулась, тяжело разгоняясь, вперед — раскатывая, ускоряя по воздуху шипастый шар навстречу всаднику… Пригибаясь в седле, укрываясь щитом от вражеской секиры, Данила уже не мог остановить правой руки — а она словно с цепи сорвалась: Данила вдруг ужаснулся, какой убийственной тяжестью налился страшно раскрученный шар, клубок вертящихся игл! И Данила понял, что произойдет с несчастным лучником через дробный осколок мгновения — и даже зажмуриться успел, чтобы не видеть безумного, кровавого удара по усатой голове в шлеме.

Когда он открыл глаза, шар уже докручивался справа налево по орбите своей вязкой инерции — замедляясь и теряя силы. А всадника не было впереди… он исчез! Отпрыгнул, проскочил под рукой? Данила захотел обернуться — но вдруг задохнулся! Все мысли и догадки разом выхлестнуло прочь из головы жаркой волной боли: сухо и нарывисто прошелся по Данькиной спине чей-то ловкий кнут! Это лучник на подвижной лошадке вынырнул у Данилы за спиной, махнул рукой — и разом распорол рубаху на широкой спине крамольника, оставляя темную кровавую полосу… Тут же бросил коня вбок, уходя, ускользая от мстительного удара цепом.

Данила сумел удержать толстый цеп в руке, дернулся и раздавил в себе горячую судорогу боли — оскалившись, рванул коня, заворачивая лошадиную голову назад: скорей-скорей, сейчас достанем усатую сволочь! Но — слишком медленно крутится конь под Данилой, и томительно долго разгоняется рука с убийственным шаром: верткий лучник пляшет вокруг, будто издевается — даже секирой не бьет, лупит кнутом… Р-раз! — Данила содрогнулся в седле и, наверное, почти вскрикнул — второй удар прижег спину еще больнее: нет, так нельзя! не выдержу! — суетливо заклокотало в голове, неприятно задергало: забьют до смерти кнутами… Не пожалеют Даньку-кузнеца: крамольник! беременной бабой прикрывался! чужую жинку прилюдно целовал…

Постой же — я тебя достану! — жеребок вдруг поднапрягся, вертанул худым крупом — и вынес Данилу прямо на удар, наперерез усатой твари с кнутом… Ну — теперь не жди пощады: тронулась, сорвалась в железный наворот Данькина десница с цепом… Но — неожиданно, как коленом под дых, откуда-то слева, из-за границы зрения — жестоким пеклом в грудь, в лицо, опаляя кожу! Это второй лучник наскочил на Данилу — весело и с оттяжкой приложил концом кнута прямо в голову… И осекся страшный удар цепа — выронив оружие, Данила качнулся головой в кипящий омут, теряя глазами быструю чехарду теней вокруг… уже почти поплыл, завалился в седле…

— Ха-ха! — весело рассмеялся всадник, занося руку для нового удара. «Ха. Ха», — гулко отозвалось в голове Данилы, и он почему-то очнулся. Вороной жеребок из последних сил шарахнулся вбок, уходя из-под кнута — уже не Данилу, а себя спасая от свежего приступа боли. И Данька с неожиданной ловкостью дернул локтем, прикрывая щитом онемевшие ребра — хоп! поймал, погасил деревянным диском горячую, хлесткую молнию, просквозившую воздух. Невидимая змея с силой ударила в прогнувшийся щит — разогнавшись, пролетел мимо неприятельский конь с дико хохочущим лучником на спине… Уловив легкий миг внезапной передышки — всадники, как истребители, широко разошлись по склону холма, разворачиваясь для нового захода на цель, — Данила рывком погрузил руку в седельную сумку и вмиг нащупал среди гвоздей и подков что-то маленькое и безумно острое… жадно впившееся лезвием в ладонь!

Когда рука вырвалась обратно из сумки, в ней был зажат красивый ножичек с костяной ручкой и узким, недобро блеснувшим лезвием. Данила поспешно перехватил его в пальцах. Нет, он так и не научился метать ножи в армии — их тренировали вполсилы, всего несколько дней…

Он совсем забыл про ножичек, когда третий всадник, внезапно приблизившись, с радостным визгом сорвался в пике. Данила встречал удар кнута левой рукой, самым центром небольшого щита — а потому не думал о хорошо заточенном кинжале, зажатом в деснице. Только когда черная змея грациозно развилась в воздухе, ловко огибая щит и впиваясь в измученную, исхлестанную спину — Данила задохнулся от боли и неловко всплеснул руками, — только тогда ножичек сорвался с ладони.

Неприятель умело выполнил этот удар: вращательным движением кисти он слегка подхлестнул, закрутил в воздухе скользкий кнут и без труда обманул Данилу, достал-таки его жадным концом плети. Удар был настолько силен, что Данила выронил ножик из пальцев — захрипел и слабо, уже бессознательно толкнул коня вперед: скорей… прочь! Но всадник не торопился вторично доставать Данилу кнутом — маленький, хорошо заточенный ножичек застрял у него в горле, пробив слабые кольца старенькой кольчуги на шее.

Негромко пискнув, долговязый лучник как-то рывком откинулся на спину и выскользнул из седла в траву. Гулко ударился кольчужной спиной оземь — пару раз перекатился вниз по росистому склону и замер, подставив желтому солнцу белое веснушчатое лицо. Данила без труда узнал лучника Гусяту.

Он удивился: вмиг улеглась горячка схватки — из оврага потянуло сыростью, и даже боль в спине как будто приутихла… Опустил руки и почти беспомощно оглянулся на двух других неприятелей — увидел посеревшие лица и частые сполохи ужаса в глазах. Лошадь ближайшего лучника нелепо попятилась задом — так сильно натянул узду перепуганный всадник. Хищный кнут в руке безвольно поник и запутался в траве.

Они испугались страшного крамольника, вещего вогника Даньку. Когда неприятельские лошади скрылись за деревьями, Данила соскочил с коня и, потирая окровавленную спину, подошел к распростертому Гусяте. Видит Бог, он не хотел убивать славянина — это приступ боли вырвал лезвие из рук, с жестокой красотой всаживая его в горло несчастному лучнику. Данила рывком сбросил с плеча щит и тяжело присел перед телом — вытер лицо горячей ладонью и вздохнул: не успел переселиться в новую жизнь, как уже заделался беглецом и почти прелюбодеем, а теперь вот убийцей…

Мертвый Гусята вдруг надсадно кашлянул в траве и, жутко сморщив рожу, открыл глаза. Данила вздрогнул, но тут же расхохотался — протянул руку и вытащил нож из тесной прорехи в кольчуге: лезвие прошло вбок, не оставив на рябой коже даже царапины!

— Ты чего разлегся, мужик? — сощурился Данила, играя ножиком в пальцах. — Никак помирать собрался?

— Ой, уж не ведаю… Чего-то в голову вступило — ну, думаю, кончина пришла! — Покашливая и потирая горло узкой ладонью, лучник приподнял голову и тупо оглянулся: — А где хлопцы?

— До хаты ломанулись: обедать пора! — Данила спрятал ножичек. — Хотели тебя будить, да пожалели: нехай спит брат Гусятка… Как горло — не болит?

— Темя болит — видать, с коня упавши, нелепо главою преткнулся, — пожаловался Гусята. — Никак ты меня низверг?

— Так получилось. Я сожалею. Однако уж больно ловко вы меня кнутами стегали.

— Робота наша такая. — Гусята гордо оправил нарушенную прическу. — Я супротив тя ничто не имею: десятник указал Даньку лупить — ну мы и старались…

— Я все понимаю, я не против! — Данила присел рядом, сосредоточенно разглядывая кровавые полосы у себя на ребрах. — А Разбите-то какой резон меня ловить? Разве я ему зла желаю?

— Из Престола-града весточка пришла тебя сыскать, в железы запечь и к самому стольному боярину Окуле доставить. Уж не ведаю, какие бесчинствия ты в столице натворил и за что Окула тебя рыщет… Тебе небось видней будет.

— А кузницу зачем сожгли?

— Да не жгли мы кузню Твою! — Гусята с досадой хлопнул ладонью по тощему колену. — Где это видано пожоги творить! Это уж десятник для красного словца сказал, будто наших рук дело…

— Ага, я понимаю: сама загорелась. — Данила злобно ухмыльнулся.

— Да уж нет, не сама… — Рябой загадочно улыбнулся. — Коли хочешь знать… приезжали тут людишки из Престола, от боярина Окулы. Весточку десятнику привезли с повелением Даньку-кузнеца сыскать… Зело любопытные людишки были: все в уборе воинском, при дощатой броне, чешуины толстыя! Ажно кони в железа одеты.

Данила безучастно выдернул травинку, прикусил зубами…

— Кони в доспехах? — Он насмешливо покосился на Гусяту. — Ну ты здоров свистеть, мужик. Может, в Престоле и коровы в кольчугах ходят?

— Цицей клянусь: не вру! Мы — дубровичи, лгать не научены… Изо всех славян самое горькое племя будем — кривда в горле застряет. Я сам чистокровный дубрович буду, не хуже тебя!

— То есть как: вообще лгать не умеешь?

— Прадед мой не лгал и меня не учил. От того все наши беды, у дубровичей-то… Да что сказывать: будто сам не знаешь!

— Знаю. — Данька кивнул. — Расскажи, кто кузню сжег.

— Ну я и говорю: лошади у них рослые, все в железы облачены! А на всадниках брони понавешены — исто богатыри! — запальчиво затараторил Гусята. — Ходили по посаду, все тебя рыскали… Два толстяка и недоросль — рожи личинами железными прикрыты, только глаза скрозь щели зыркают… Страсть! Десятник говорит: они и пожгли твою кузню.

— А бабы не было с ними?

— Ах, оставь сие: какие бабы в бронях ходят?! А вот ребятенок подрослый был — в кости тонок, а уже меч немалый тягает.

— И что, уехали они? — Данила отбросил искусанную травинку.

— С рассвета тронулись прочь — как Разбита про пожог на кузне узнал, всполошился весь и к ним побежал: почто, мол, изверги, с полыменем балуете! Убирайтесь, дескать; прочь — а не то народишко проведает, проучит вас! А видать, и верно, поселяне на них взогневались — потому как их двое только осталось, а третий богатырь сгинул невесть где. Так они вдвоем на коней своих железных скочили: один недоросль, другой великан — и прочь!

Гусята замолчал, наблюдая, как Данила пытается приложить к ссадине на боку огромный лист подорожника, выдернутый из-под ног. «Не балуй, Данька, не поможет — возьми лучше у Разбиты калинового сока, это снадобье верное», — заботливо сказал он, когда подорожник в очередной раз отвалился от раны и упал в траву.

— Остроумно, — отыскивая свежий лист, огрызнулся Данила. — Сейчас поеду к Разбито и попрошу у него калинового соку. Я знаю — он не сможет отказать.

— К чему ж далёко ездити? — усмехнулся рябой лучник. — Бона десятников жеребок стоит, которого ты увел. А снадобье в торбе, у седла…

Данила медленно перевел взгляд на веснушчатый нос Гусяты, подумал немного — и, быстро вскочив, подошел к вороному жеребцу — тот щипал травку, приходя в себя после бешеной схватки. Оказывается, в ворохе седельных сумок таилось еще множество любопытных вещей — Данила аж икнул от радостного удивления: в самом низу, под свернутым плащом — его собственная торба с недоеденной медовой лепехой внутри! Он вмиг позабыл про калиновый сок и ссадины на спине — руки вытащили из торбы аккуратно свернутую кольчугу и короткий меч в хитрых воровских ножнах! Очевидно, десятник Разбита, нагрянув с лучниками на двор однорукого Середы, сразу обнаружил на пеньке возле избушки Данилин доспех и первым делом конфисковал его — еще прежде, чем заглянуть в колодец. Данила закусил губу, подавляя довольную улыбку — и как он угадал, на какую из лошадей прыгать!

— А как жеребка-то зовут? — осведомился он у Гусяты, осторожно протискивая в подол кольчуги голову и кровоточащие плечи.

— Волчиком, — отозвался из травы Гусятин голос. — Ну что, снадобье сыскал? Посмотри в рыжей торбе — там Разбита свои ценности хранит. И мне дай взглотнуть разок — больно уж тоска в голове ноет…

«Волчик… хороший мальчик», — Данила ласково потрепал жеребка по перепутанной гриве. И отстегнул от седла рыжую сумку — не торопясь распугал завязки. Погрузил внутрь руку: россыпь монет, кожаный бурдюк с калиновым соком и… какой-то мусор. Он уже почти вытряхнул в траву смятые клочки древесной коры — но вдруг бросился в глаза тонкий рисунок на бересте. Расправляя лоскуты в осторожных пальцах, Данила вновь приблизился к развалившемуся в траве Гусяте, протянул бурдюк со снадобьем.

— Прочитай, — коротко сказал он, когда Гусята отхлебнул из бурдюка и довольно пригладил побуревшие от сока пшеничные усы. Поправив на спине меч, Данила присел рядом и сосредоточенно прислушался.

— Стольного боярина Окулы морамскому десятнику Разбите слово — сыщи мне беглого вора Даньку Коваля да в железах в престол к моему двору управь — при сем письме три вестовых человека — накорми сделай что просят Окула, —

с выражением зачитал Гусята и торжествующе покосился на Даньку.

— Слыхал? Сие и есть весточка приказная из Престола — все как я тебе сказывал. Эвое письмо Разбита уж дней пяток тому получил, а намедни и второе послание приспело с вестовым голубем — ну-ка, подай сюда! — Он принял из Данилиных рук другую грамотку, размером побольше.

Стольного боярина Окулы десятнику Разбите слово — людям моим скажи да спешно пути держат в селение Косарцево на Жерехов двор — Даньку Коваля искай неустанно — коли живым сыщешь управь его в железах кo мне — ежли мертвым сыщешь присмотри при нем таблицу жестяну с узорами — сию таблицу мне пересылай спешно и с острасткою ибо драгоценна есть —

боярин Окула.

Когда Гусята, дочитав, оторвал длинный нос от бересты и поднял глаза, Данила был уже в седле — передохнувший Волчик жарко затанцевал под седоком, почуяв на хозяине красивую боевую кольчугу и дорожный плащ — не зря, ой не зря хозяин подхватил с земли оброненный давеча цеп… Быстро накинув на голову кольчужный капюшон, Данила сквозь железные кольца в последний раз оглянулся на лучника Гусяту:

— В какой стороне, говоришь, селение Косарцево будет? Гусята устало махнул рукой куда-то на полдень. Волчик с места сиганул в бодрую молодую рысь, легко взлетел по зеленому склону на гребень, навстречу прямым солнечным лучам: на какой-то миг жарко просияла на солнце серебристая кольчуга всадника, темным крылом косо промелькнул плащ — и крамольник Данька скрылся из виду…

А рябой Гусята неторопливо развязал бурдючок с целебным соком, вторично приложился к нему пышными усами и сделал долгий, щедрый глоток… Потом пощупал пальцем дырку на кольчужном вороте и сказал себе, что Данька-вогник, пожалуй, не такой уж отвратительный вор и лиходей. Самый обычный хлопец — и даже чем-то похож на самого Гусяту в юности. Такой же лихой и налетчивый.

 

V

На постоялом дворе Жереха, что разбит по главной улице селения Косарцы в Зорянском княжестве, не принято было открывать входную дверь ударом ноги. Именно поэтому — когда дверь, будто разорвавшись тучей древесной крошки, с треском вылетела из косяков на середину просторных сеней и, недолго постояв на ребре, шумно завалилась на устеленный сеном пол, — именно поэтому угрюмый сенной холоп, побледнев, угрожающе поднялся со стула навстречу невежливому гостю. Вместе с рваными клочьями дождя, бушевавшего снаружи, невежливый гость полез под низкую притолоку — и холоп предпочел не преграждать дороги этому неровному куску железа в размокшей кольчуге: нехорошо наклонив голову в стальном капюшоне, сминая по пути какие-то корзины и ящики, гость прогрохотал грязными сапогами по двери и полез по стонущим ступеням наверх, на мосты. Ошарашено покосившись на чугунный шар, волочившийся вслед за незнакомцем и цеплявший пороги гнутыми шипами, привратник бесшумно выскользнул в развороченный дверной проем наружу — присмотреть за лошадью новоприбывшего постояльца.

Уже с порога гостевой клети Данила увидел хозяина — Жерех сидел у дальней стены, расслабив жирное тело в удобных креслах: в тесных глазах, в каждой складке широкого полуазийского лица, обросшего снизу жесткой татарской бородкой, гнездилась самодовольная господская улыбка. У Данилы уже не было сил на уловки и разведки — он изрядно намаялся в чужом седле под скользким дождем… Сквозь сетку железных колец, закрывавших верхнюю часть лица, он даже не смотрел на многочисленных постояльцев, теснившихся с обеих сторон за обеденными столами — многие из них, услышав грохот в сенях, теперь с любопытством обернулись поглядеть на вошедшего дружинника с тяжелым цепом в руке. Данила понимал: среди этих людей могут быть враги. Что ж, самый простой способ выявить неприятеля в толпе — это обнажить клинок и поглядеть, чья рука в ответ потянется к мечу. Оставляя на полу влажные следы мокрых сапог и не сводя глаз с Жереха, едва заметно заерзавшего в своем кресле, Данила подвалил к хозяйскому столу и с размаху уперся в него кольчужным животом. Столешница подпрыгнула — расплескалась брага в хозяйской чаше, похолодел и сощурился Жерех, приобнажая в улыбке верхние зубы.

— Я ищу вот этих людей, — очень негромко сказал Данила и положил на нечистый стол обугленный круглый жетон с гнусным символом из сцепленных угломеров. Для убедительности он слабо махнул десницей — и рядом с жетоном на столешницу с размаху прилег металлический шипастый шарик на цепочке.

Ox! — Жерех поспешно накрыл потемневшую монетку смуглой ладонью, испуганно оглянулся на постояльцев, покосился на оскалившийся иглами шар и вновь перевел маслянистые глазки на гостя:

— Тихо! Тихо, мой друже… Остережемся окружающих! Утопив жетончик в потной ладони. Жерех уперся кулаками в стол и тяжело воздвиг на ноги свое раздувшееся тело — распрямившись, он стал едва ли не выше Данилы.

— Ступай-ступай за мною, друже, — зашептал на ухо, обдавая луковым духом: — Я ждал тебя… теперь поговорить надобно.

Не говоря ни слова, вперив мрачный взгляд в широкую спину Жереха, Данила поднялся вслед за ним на самый верх, в хозяев терем. Шум из обеденной клети едва проникал сюда сквозь толстые бревенчатые стены, сплошь увешанные тяжелыми пыльными коврами, — нерусский дух, сплюнул Данила: слащавая смесь ароматов жареного мяса, корицы и розового масла… Пестрым пятном мелькнула, убегая во внутренние покои, черноволосая девушка — быстрый взгляд и множество тонких косиц… цыганщина какая-то, подумал он, покрепче перехватывая толстую ручку цепа.

Жерех с порога бросился к узкому окну, задернул завесу и обернулся, улыбаясь Даниле как долгожданному родственнику:

— Ну, велик бог, сонаправивший стопы твои и укрепивший в пути среди славянских недругов! — блестя черными глазами, сказал он и развел руками, будто намереваясь заключить собеседника в объятия. Алая рубаха в черных разводах шелковой вышивки расползлась на животе, напряглась на костяных пуговицах. — Что за сладость видеть тебя, о возбранный из воинов!

Сделав паузу. Жерех опустил-таки руки и поинтересовался у изумленного Данилы, как звучит его гордое имя.

— Это не имеет значения, — улыбнулся Данила. — Ты мне зубы не заговаривай. Я хочу видеть кое-кого из твоих знакомых. И поверь мне, — Данила почти случайно задел концом дубины и свалил со стола какие-то подсвечники и золоченые блюдца, со звоном раскатившиеся по полу, — поверь, что я не буду играть с тобой в детские игры…

— Сии не игры суть, но разумная небеспечность, — вдруг строго сказал Жерех, блеснув черным глазом. — Дружинники Белой Палицы идут за нами по следу, а потому потайный знак негоже тебе прилюдно на стол кидать! Опасливо! Если кто из постояльцев заметил, эти славянские свиньи вырежут нас всех. Даже Окула не успеет спасти тебя от топора язычников! Ты велик и силен, однако слишком молод: остерегись недругов!

Данила не ответил. Быстро отвернулся, чтобы Жерех не разглядел в его глазах горячие искры — страшная догадка разорвалась в мозгу осколками суетливых, горячечных мыслей: что это — заговор? какие-то иноземцы, ведущие из подполья войну против славян? Почему Жерех говорит о «славянских свиньях», идущих по пятам? Неужели принимает Данилу за кого-то из своих, за «избранного из воинов» — и все из-за таинственного жетона с угломерами…

— Однако ты наскоро прибыл, мой друже! — Жерех подошел ближе, пытливо заглядывая в глаза. — Мы ожидали тебя к ужину…

— Пришлось поторопиться, — медленно произнес Данила, осторожно подбирая слова. — Мне показалось, будто славяне преследуют меня. Пришлось поторопить коня. К счастью, достался выносливый жеребец.

— У боярина Окулы добрые кони, это нам знаемо! — Жерех закивал головой, по-прежнему искоса поглядывая на гостя сквозь сиропную пленку в глазах. — Уверен, что стольный боярин подал тебе лучшего жеребца… А что, нет ли у тебя весточки ко мне от Окулы?

— Весточка была, да пришлось ее уничтожить. Люди Светлой Палицы задержали на полдороги, досматривали вещи. Мне повезло: я успел избавиться от письма. А на словах Окула велел передать: если доберешься живым до Жереха, пусть он расскажет тебе, как действовать дальше.

— Я поведаю тебе все, добрый воин. Это мой долг и моя радость. Однако… — Жерех поднял голову и впервые глянул на Данилу сверху вниз, — сначала я допрошу тебя для проверности. Ты же знаешь — таково есть приличие нашей безопасности…

— Окула не говорил мне о допросах! — нахмурился Данила. — Довольно с тебя потайного знака! Или ты не доверяешь мне. Жерех? Не можешь отличить верного от язычника? Разве я похож на славянскую свинью?

— Ах, мой друже! Возможно ли молвить такое? — заохал Жерех и торопливо наклонил голову, поглаживая толстыми пальцами кольчужное предплечье разгневанного собеседника. — Я доверен тебе всем сердцем… Однако есть новый указ самого Окулы: допрашивать под петуниевым медом всякого понову прибывшего человечка, да не попустим к себе славянских лазутчиков. Коли желаешь, погляди сам… — Жерех тряхнул скользкой прядью черных волос, с неожиданной для своего массивного тела резвостью подскочил к сундучкам у стены и выхватил берестяной лоскут: — Сие есть послание от Окулы, доставленное всадницей Смеяной и ханом Одиноком, — тихо сказал он. — Хан со своей спутницей примчали сюда рано утром — и мне скрепя сердце пришлось допрашивать даже этих знатных воинов, ибо таково есть Окулино веление.

— «Дворянину Жереху боярина Окулы слово, —

шепотом зачитал Жерех, то и дело поглядывая на Данилу. —

С сим приспели к тебе Смеяна-всадница а с нею Одинок-хан да Облак-хан — их же накорми подай что спросят — поведай им куда путь держать навстречу боярину Свищу и людям его дабы сделать нам дело великое задуманное и Богом промысленное — однако тебе повелеваю прежде петунией медовой их опоить да измерить глубину сердца их ибо известно мне про разведку злокозненного дворянина Белыя Палица койи охоту ведет на нас жестокую — изведай не подставлены ли вместо них людишки славянские под нашими именами — проверь же и всякого другого нашего воина от дня сего и на грядущие дни —

Окула».

— Постой-ка! — Данила словно в задумчивости взялся за край бересты и вытянул весточку из Жереховых пальцев; сделал вид, будто вчитывается в непонятные крючки и крестики. — Тут написано, что приехавших было трое — Смеяна, Одинок-хан и Облак-хан… А ты говоришь, будто их было только двое!

— Само лишь двое их было. — Жерех артистически закатил глазки и добавил трагическим голосом: — Облак-хан погиб в схватке с язычниками. Смеяна поведала, будто сгорел он заживо в жестоком пламени… Великий хан сгинул в доблести, достойной молодого льва! Я молюсь, да сопричтет его грядущий мессия за веру и службу к сонмищам избранных сынов Эсраила.

— Угу, — сказал Данила.

Жерех вновь метнулся к своим сундучкам и вскоре вернулся, удерживая в руках золоченый поднос с сосудами и чашами. Поставил его на низкий деревянный столик, а сам тяжко опустился рядом на грубый узор ковра.

— Сие есть настойка цвета петунии, чудесный отвар для прозрения человечьей совести, — сказал он, отдуваясь. Глухо брякнув толстым браслетом на коричневом запястье, выдернул кожаную пробку из небольшого непрозрачного сосуда. И добавил, роняя несколько легких капель на дно Данилиной чаши: — У меня на родине, в гордом Саркэле, сие снадобье называли «аймаун беш» — «вино честных людей». Один глоток — и сокровенного слова уже не утаить под сердцем…

Данила присел на ковер и замер, наблюдая, как Жерех разбавляет снадобье густым потоком красноватого меда из другой, куда более объемной бутыли. Плеснув немного меда и в собственную чашу — разумеется, без петунии, — хозяин выпрямился и снова обнажил в улыбке редкие зубы:

— Отпей из чаши, мой друже… Не будет боли ниже тоски — ты поговоришь, а я послушаю.

Данила ощутил в пальцах веский бокал с толстыми стенками и быстрой розово-золотистой рябью на дне — пьянящая смесь малинового паточного меда и хмельной петунии обнимала донце чаши, искаженно отражая по текучей поверхности кривую Данилину рожу с длинным носом. Данила понимал, что это наркотик. Он предчувствовал, что Жерех будет задавать каверзные вопросы — и с холодным спокойствием осознавал, что не знает ответов. На миг он даже замер, ощущая в ладони гладкую рукоять цепа… не пора ли раскроить Жереху череп? И тут же — снова, как в тот миг в колодце, под прицелом лучников, Данила неизвестно откуда, будто заглянув в будущее, узнал и понял: враг не успеет выстрелить вовремя. И Даниле стало смешно: посмотрим, пересилят ли его железную волю вялые травяные настойки древности!

Тугая волна огнистой жидкости ударила в горло, жарко охватывая небо — колючие осколки вкуса быстро заиграли, затанцевали на языке — и тут же маслянистая струя сладости выплеснулась из чаши прямо в голову, в мозг — Данила качнулся как от удара… И понял, что имеет дело с серьезным противником. В голове задрожали какие-то мягкие, ворсистые струны — медовая лень, растекаясь по языку, глухо и мелодично зарокотала в ушах. Он открыл глаза…

…и увидел, что даже воздух в комнате стал тяжелым и жидким. Золотисто-зеленым, как солнце в речной воде. Данила испугался вдохнуть этот жирный, переливчатый эфир — чтобы не захлебнуться сладким запахом. Но воздух сам проникал в легкие и согревал изнутри, как мягкое стекло, оставляя на языке сладкий след цветочного масла. Крупным пятном, словно мохнатая муха в янтаре, проплыло перед глазами круглое бородатое лицо Жереха — он улыбался добрыми глазами и подмигивал Даниле…

Данила тоже подмигнул Жереху, но вдруг легкая горечь тонкой струйкой прозвенела в потоке меда: Данила понял, что Жерех не узнает его. Жерех даже перестал улыбаться: теперь он с мучительным напряжением вглядывался сквозь толщу зеленого золота в воздухе и пытался разглядеть Данилу — но не мог, и потому улыбался как-то смущенно и жалобно… «Ты кто? Я не знаю тебя… Как твое настоящее имя?» — донеслось до Данилы, и он увидел, что рот Жереха движется, выговаривая эти слова с некоторым опозданием… «Разве ты не узнаешь меня?» — почти обиженно подумал Данила и вдруг услышал, что мысли его звучно прогрохотали поверх мелодичного шума в ушах.

Сонно распутывая мягкий клубок памяти в голове, Данила припомнил, что нужно скрывать настоящее имя. Ведь он даже заготовил псевдоним, решив назваться Гусятой — одно из немногих славянских имен, которые знал. Но… Даниле вдруг стало жалко беспомощного, потерявшегося Жереха, утонувшего в зеленом янтаре. Он захотел помочь ему поскорее разобраться, что происходит, — и потому произнес свое настоящее имя.

«Дани-ил… Я ждал тебя, и ты приспел вовремя… Данэ-ил… настоящее, крепкое иудейское имя», — будто эхом отозвалось мохнатое лицо, и Данила увидел, как Жерех успокоился. Он снова улыбнулся гостю как старому другу — и Даниле стало невыразимо радостно от этого: в воздухе над столом замелькали вертлявые золотистые змейки… они кружились так весело, взмучивая воздух волнами лазоревых искр! Данила улыбнулся и закрыл глаза, но змейки скользнули меж ресниц и снова затанцевали, зазвенели… «Ну-ну, ладно-ладно, мой друже, — удовлетворенно пророкотал Жерехов голос. — А теперь признайся: ведь рожден ты славянином и ко мне приехал разведывать и проискивать… Ну — признайся… любишь ли Русь?»

Данила любил древнюю Русь болезненно и ревниво, как русоволосую женщину с рысьими глазами, способную рожать ему красивых и здоровых детей. И он почти расхохотался в лицо Жереху: как же не любить этот светлый народ! Этих синеглазых старух на завалинке, тощих пацанят с удочками на плесе… однорукого Середу с бревном на плече? Данила почти уже ответил на Жерехов вопрос — но вдруг перехватил сквозь нефтяную пленку пьяной мути в глазах неожиданно прямой и заостренный черный взгляд. И сразу понял: Жерех почему-то ненавидит славян. Не выносит кислого хлебного запаха и угарных шуток, не любит кваса и бесовских игрищ в бане — в глазах азиата читался ужас, впервые испытанный вождями его племени при виде обоюдоострого меча.

И Данила солгал не потому, что вправду очнулся, подавил в себе приступ наркотической болтливости. Нет. Он еще не вспомнил, что отвечает на вопросы врага — в липкой магической субреальности цветочного опиума Жерех казался ему старым приятелем, верным и испытанным. И фальшивая, эфирная любовь к Жереху, воспринятая вместе с глотком петуниевого меда, внезапно оказалась спасительной для Данилы. Впоследствии он часто задумывался, почему вдруг сумел солгать. И наконец понял: чтобы… не огорчать Жереха. В этот миг Данька мог сделать и сказать все, что угодно — лишь бы не перечить своему старому другу.

— Нет, не люблю славян! — произнес он и медленно подумал, что нужно бы отвести глаза. Но тяжелая голова почему-то не двигалась, а взгляд невозможно оторвать от пронзительных, восхитительно-черных Жереховых глаз. — Давай не будем говорить об этом, — подумал Данька, и мысли внезапно прогрохотали вслух. — Бог с ней, с Русью. На все воля Божья.

И снова Данила ощутил, что порадовал Жереха своим ответом. По-кошачьи жмурясь в улыбке, хозяин приблизил бородатое лицо и доверительно положил темную ладонь на плечо: как старый приятель он мог позволить себе подобную фамильярность. Медовая волна нежности вновь захлестнула Данилино сердце: разве есть у него друг более верный, чем толстяк Жерех! Сколько раз выручала из беды эта пухлая рука с обломанными ногтями… Прикрыв глаза, Данила стал вспоминать их с Жерехом совместные приключения — и тут же услужливо закружились в голове, невесть откуда взявшись, яркие картинки небывалых воспоминаний, похожие на обрывки глянцевых фотографий.

— Люблю я тебя, о Данэил, избранный из воинов! — вновь послышался у самого уха Жерехов шепот. — Доверяю тебе все помыслы мои, все чувства без остатка! А ты… не жалуешь меня. Не хочешь поведать мне самой сокровенной твоей тайны, хоронишь под языком заветное слово! Не обижай преданного Друга…

Данила вздрогнул и похолодел: разве у него есть тайны от Жереха? Медовая зелень перед глазами потемнела, подернулась жесткой рябью — он уже хотел обидеться и закричать на друга: как можно подозревать Данилу в лицемерии? И вдруг — о ужас! — Данила вспомнил… Ведь он так и не рассказал Жереху, что рожден славянином и лишь притворяется сторонником таинственных заговорщиков, возглавляемых боярином Окулой. На самом деле он вовсе не избранный из воинов — и жетон со сцепленными угломерами попросту нашел на пепелище… У Данилы заболела голова от ужасной догадки, разом огорчившей его. Он не мог боле терпеть этой невыносимой пытки неискренностью — надо наконец во всем признаться. Жерех — старый друг, он все поймет и простит. Данила рывком обернулся — в голове тяжело бултыхнулась золотистая зелень со змейками, — уже открыл рот, уже почти заставил себя поднять на Жереха виноватые глаза…

Но эти глаза успели разглядеть желтое пятнышко света, кривой полумесяц блика на медном жетоне, болтавшемся на шее у Жереха. Хозяин склонился совсем низко, едва не прижимаясь бородой к кольчужному плечу Данилы и заглядывая в лицо, — густо расшитый бисерным стеклом ворот красной рубахи распахнулся, открывая жирную шею, поросшую седоватыми жесткими волосами, — и потайный знак со сцепившимися угломерами выскользнул из-под рубахи на грудь. Данила поморщился — косые острия угломеров царапнули по глазам — от медного жетона во все стороны сквозило мертвящей вражеской энергией… Данила слабо тряхнул головой, пытаясь отогнать неуместную подозрительность — но не мог справиться с ощущением: слишком уж конкретная и яростная агрессивность исходила от крошечного металлического амулета.

Болезненно и тревожно задергала колючая мысль под толщей пьяной мути в мозгу — затрещала жесткими иглами электрического разряда: точно такой жетон Данила нашел на пепелище у обгорелого мертвеца. Мертвец пытался спалить Данькин дом. Рослый воин в пластинчатой броне, закрывавший лицо железной косоглазой маской-личиной… Эти броненосцы в личинах сожгли не только Данилину кузню… Тридцать лет назад они спалили дом крестьянина Середы — снова и снова бронзовые твари приходят на славянскую землю и по привычке выжигают наши жилища! Тучная степная когань, древние торки, воспринявшие обветшавшую религию перушимов, — вот откуда у Жереха на шее мерзкая гексагональная печать с угломерами… Данила поднял-таки глаза и посмотрел на Жереха. Совершенно отчетливо и ясно он увидел, что толстому хозяину как раз впору пришлась бы тяжелая броня и железная личина. Вспомнил, с какой потрясающей резвостью толстяк прыгал по комнате к своим сундучкам… да, это один из них. Старый и верный враг. Крупными хлопьями обрываясь в гнилой осадок, мягко улеглась в посвежевшей голове травяная прелесть наркотика — по-прежнему блаженно улыбаясь, Данька ткнулся головой в хозяйское плечо:

— Прости меня, друг Жерех. Я… я ведь правда перед тобой виноват… И верно, держу под сердцем недобрый умысел. — Данила едва не покраснел от стыда. — Не могу больше скрывать!

Приблизилось плоское лицо с внимательными глазами. Задушив презрительную улыбку во взгляде, Данила виновато потупился.

— Когда ты отвернулся, я заменил чаши на столе. Жерех вздрогнул и чуть отпрянул от Данилиного плеча.

— Я подсунул тебе мою чашу с петуньевым медом… — Данила закрыл лицо ладонью. — Не злись: меня ведь тоже учили разумной осторожности. Окула приказал проверить старика Жереха. Испытание должно коснуться всех нас. И тебя тоже. Знаешь сам: славянские свиньи идут по пятам…

Искоса глянул на Жереха и чуть не расхохотался. Хозяин был поражен настолько, что забыл закрыть рот, еще недавно растянутый в самоуверенной улыбке. Сквозь щетку ресниц в сузившихся глазах мелькнул испуг: неужели он, старый и опытный воин, не заметил, как этот щенок заменил чаши на столе? Ведь не станет же пьяный мальчишка так вдохновенно лгать после трех полных глотков петуниевого меда! Разве возможно, наглотавшись отравы, выдумать подобный психологический трюк!

С потемневшим лицом Жерех схватил руками обе чаши — в каждой вязко колыхнулся темный мед… нет, петунья не оставляет ни оттенка, ни осадка в этой малиновой сладости.

— Что же ты испугался, друг Жерех? — тихо спросил Данила. Протяжно и как будто недовольно улыбнулся, пьяно покачивая головой и демонстративно поглаживая ладонью шероховатую рукоять цепа. — Я открыл тебе свои тайны — а ты… разве не веришь мне?

— Я не испуган, но восхищен! — Мелкие зубы судорожно оскалились в улыбке. — Ты воистину избранный из воинов, о Данэил! Ты хитер и ловок, как подобает всякому из хранителей Камня… Ты перехитрил меня! Теперь я вижу, что ты выдержал испытание!

— Ну так выпьем за нашу дружбу! — Данила тряхнул головой и попытался обнять хозяина неловкой десницей. — За нашу победу!

Снова звякнули браслеты… темная рука с пухлыми пальцами быстро протянулась к столу, замерла на миг и — вцепилась в чашу с медом. Данила не успел заметить, в какую именно — да и не хотел замечать. Он попросту отвернулся. Потому что прекрасно знал: теперь этот важный выбор вполне можно доверить самому Жереху.

Уже через минуту коварный Данила понял, что не ошибся в Жерехе. Сделав первый глоток, толстяк зажмурился, побагровел и схватился рукой за горло — однако повлажневший лоб скоро вновь просветлел, глаза раскрылись и мягко замерцали… «Вино честных людей» уже сделало свое дело. Прошло не более четверти часа, и, осторожно перешагнув через массивное тело неприятеля, сладко похрапывавшего на узористом ковре рядом с опустевшей чашей, Данила кратким движением длани сгреб со стола в торбу какие-то золотые блюдца и костяные шкатулки, перехватил в руке любимый боевой цеп — толкнув ногой дверь, вышагнул на лестницу. В голове устало шипели и лопались последние цветные пузыри наркотической пены — он спускался медленно, прижимаясь к перилам и старательно нащупывая ногой ступени. Осторожно вышел в гостевые сени на постоялый двор — уже с порога плотная стена кухонных запахов ударила в лицо, многоголосая застольная песня развернулась в дымном воздухе и накрыла с головой, будто тяжелым изодранным знаменем — Данила повеселел. Оглядываясь на залитые брагой столы и торчавшие из-под столов босые ноги с сизыми пятками, он продирался сквозь шум и суету, с наслаждением расталкивая подвыпивших дружинников и разгулявшихся купчишек — все эти жесткие плечи, бритые затылки и даже сухие задницы в рваных портах казались ему удивительно родными… Сколько здоровых и крепких мужиков, подумал Данила и улыбнулся: никто из этих славян не догадывается, что в горнице на хозяйской половине спит сейчас, опоенный цветочным опиумом, никакой не дворянин Жерех, хозяин самого веселого гостевого двора на Зорянской дороге — но сам полулегендарный Жир-хан, родственник погибшего кагана, бывший военачальник разгромленных коганых полчищ — а теперь вожак иноверческого подполья в Залесье.

 

VI

Сладко закатывая глаза и роняя слюну на кольчужный рукав собеседника, опоенный Жир-хан успел многое рассказать трезвеющему Даниле, который только кивал головой и неподвижно улыбался, лишь изредка морщась от напряжения — приходилось на лету запоминать нерусские имена и названия. Жир-хан вспоминал гордые дни каганата: его сродники, могучие торкские князья, правили из каменного Саркела половиной Земли от Малой Челюсти до Притатранья. Это было, казалось, так недавно: Жир и его братья, молодые любимцы кагана, водили тяжелые клинья броненосных всадников на Базилику, разоряя богатые колонии Империи в лукоморьях реки Итиля и солнечного потока Борисфен. Храбрые всадники в железных масках врывались в сонные славянские деревеньки, выжигали комариные чащобы земляных людей-мохлютов и, смеясь, для забавы разгоняли по степи легкие полудикие стайки кочевых племен — это были времена молодой славы, роскошной и щедрой, как степная весна.

Хмелея и улыбаясь серебристым змейкам в зеленом стекле, жмуря слезящиеся глаза и поминутно объясняясь храброму воину Данэилу в любви, пьяный Жир-хан поведал ему о золотой эпохе своей юности, когда каганат твердо стоял на. ногах, опираясь в стонущую землю твердынями гигантских крепостей Итиля и Саркела — славяне называли эти каменные осиные гнезда Черной и Белой Вежей. Крепка и безудержно сурова была власть темного совета мудрецов — всесильных жрецов и книжников, в чьих силах было остановить ток воды в реке, разрушить неприятельскую крепость голосом волшебной трубы или же отстранить от власти очередного правителя-кагана. Как же славно прижилась на новой земле, привилась к здешней почве невиданная в этих краях пальмовая ветвь заморского закона каменных таблиц! Жир-хан плакал от горя и бессильной злобы, но не мог позабыть былой славы каганата: нет, воины из клана железных броненосцев не восприняли диких верований монгольского Востока, не прислушались к смутным песням и глухим причитаниям языческих волхвов. Росчерком кривой сабли они утверждали в северных землях песчаную магию далекого Мертвого моря, исходившую с ветхих пергаментных страниц, вывезенных мудрецами из вечного южного города и хранимых в самом глубоком подвале под башнями Черной Вежи — будто в святая святых Храма. Нездешняя, строгая религия крючковатых букв, срисованных мудрецами с холодных каменных скрижалей, вселяясь в горячее азиатское сердце, заставляла узкие глаза воинственных торков светиться совсем необычным, удивительным и холодным светом…

Тогда им казалось, что уже ничто не устоит перед расчетливой логикой мудрых книжников — и под громовым натиском коганой конницы. В широкое море итильской казны шумливыми потоками вливалось золото чужих народов — сорок племен платили кагану жестокую дань. И уже сама Империя Базилевсов не могла справиться с расцветающим степным соседом… Еще несколько дерзких вылазок Жир-хана и его братьев, еще два-три сражения — и когань могла бы прийти в Царьград и разорить столицу Империи даже прежде диких полчищ Черного Арапина. Да, степные броненосцы могли на несколько десятилетий раньше ворваться в храм Премудрости и — наверное, с еще большим наслаждением, чем в прошлом году темнокожие сарацины Арапина — сорвать с купола огромный Константинов Крест…

Но — странный народ, ленивый и тихий, стал на пути каганата. Необычным и страшноватым товаром выплачивали они дань Черной Веже — еще более невиданной и жуткой стала их месть бронзоволиким всадникам за сожженные деревни и обесчещенных девок. Жир-хан сражался со славянами двадцать четыре года, он рассек на куски и втоптал в пыль не один десяток босоногих ратников с рогатинами и топорами. Но за двадцать четыре года великий хан так и не научился победить страх. По сей день не мог забыть страшного взгляда синих глаз на закопченном и окровавленном лице — тогда, в битве при Умятве, он красивым ударом сабли отрубил этому тощему голубоглазому воину руку — прямо вместе с зажатым в кулаке копьецом. Но синяя злость взгляда оцарапала хану глаза и отравила душу — он понял, что этот народ не пустит воинов кагана дальше на запад. Никогда не прислушается к словам умнейшего из чернобородых жрецов. Более того: настанет день, и тощие ратники придут в дом к самому Жир-хану — чтобы обоюдоострым мечом вернуть когани старые долги.

Так оно и случилось: из северных лесов и клюквенных болот, из степных засек и речных поселков славяне пришли к берегам Итиля. В степи бушевала весна, но жаркое море цветов в последний раз колыхалось для всемогущего каганата — молчаливый великан, князь Всеволод сжег великий город Саркел, а его дикий брат Святко обрушил в реку незыблемые ранее твердыни Итиля. Ловкие тени с топорами в руках одну за другой прикончили древние ветви жреческого и каганского родословия — рассеянные и опозоренные, витязи кагана укрылись в подпольях крупных славянских городов. Они сбросили железные маски всадников и схоронились под личинами торгашей и менял, купцов и разъезжих гостей. Хорошо еще, что Окул-хану удалось вывезти из Итиля несметные богатства книжников — обосновавшись в славянском Престоле и купив себе боярские почести, он сумел объединить вокруг заветного скрижального Камня уцелевших беглецов, мечтающих о возрождении былого могущества каганата. Коганые воины переоделись в славянские одежды и запретили своим детям даже мыслить на родном торском наречии — только так им удалось выжить и вырастить новое поколение мстителей, молодых хранителей ветхого Камня.

Только благодаря мудрому и хладнокровному боярину Окуле, сыну коганого вельможи и славянской невольницы, хранителям заветного Камня удалось пережить гонения княжеских дворян-ищеек во главе с Белой Палицей.

И, наконец, только благодаря стольному боярину Окуле в коганом подполье стало известно о страшном заговоре недобитых имперских вельмож, бежавших из Царьграда на Русь после разорения Базилики полчищами Черного Арапина.

Весть о гибели крестовой Империи и о самоубийстве прошлой зимой последнего из базилевсов утешила раненое сердце Жир-хана. Он не мог смириться с нелепой трагедией уничтоженного славянами каганата, но сладко было думать о том, что и давний враг итильских жрецов, некогда процветающая христианская Базилика не смогла выдержать натиска унгуннов и сарацин. Пусть разрушен Саркел и сожжены библиотеки книжников — Жир-хан мог утешать себя мыслью о том, что ненавистная династия багрянородных императоров тоже навсегда вырублена под корень кривыми саблями восточных воителей. Однако — тревожные новости сообщал ему Окула: изгнанные из Царьграда имперские лизоблюды стали один за другим перебираться на Русь и, пользуясь тупым славянским гостеприимством, проповедуют здесь свою крестовую веру! Мало того, что один из племянников мертвого базилевса, недоношенный и болезненный выродок Алексиос Геурон заручился благорасположением престольского князя Ярополка и выпросил в правление вотчинный удел совсем недалеко отсюда, в Вышграде! Мало того, что беглые базиликские монахи успели основать в диких лесах десятки своих часовен, понарыть в пещерах кельи и понаставить крестов в бывших языческих капищах — теперь, как сообщал из столицы Окула, эти царьградские заговорщики задумали окрестить Русь, обратить славянских скотов в свою нищенскую, унизительную веру!

Вот что писал Жир-хану Окула: некогда высокопоставленный императорский царедворец Колокир сумел бежать от вооруженных слуг Черного Арапина, прихватив с собой могущественные стати Базилевсов — золотой венец, скипетр и державу. Если верить старым легендам, эти знаки царской власти обладали странной, ни с чем не сравнимой магической мощью: они якобы могли подчинять законам и мечтам Империи сердце любого человека. Даже теперь, когда Империя лежала в руинах, Колокир и его прихвостни не хотели разувериться в этом сомнительном свойстве Царьградских Статей: они задумали тайно перевезти их на Русь и превратить могущественного правителя славянских земель в заложника императорского венца! Они всерьез мечтали возродить Империю под славянским небом — и вместо языческих идолов водрузить на Боричевом Взъеме в Престоле поднятый с земли Константинов Крест.

Жир-хан не хуже самого Окулы понимал, что это означало бы окончательную гибель каганата. Сброшенный с купола Святой Премудрости Крест должен удариться оземь и навсегда сгинуть под копытами сарацинских лошадей. Он должен упасть в пыльное море забвения, а не в сердце славянских воинов — иначе крестовая вера заставит синие глаза тощих ратников светиться совсем необычным и пугающе спокойным светом… Нет, этому необходимо противостоять — Колокир не должен довезти императорские Стати на Русь.

Именно поэтому Окула собирал теперь самых лучших воинов коганого подполья. Он призвал к оружию шестерых хранителей-каменош — каждый из них должен в разное время приехать на Жерехов двор, дабы из уст Жир-хана узнать место общей встречи: Малков Починок, глухой рыбацкий хутор на топком Глыбозере. Последним из хранителей камня в селение Косарцево к Жереху прибыл из далекого града Сполоха ловкий полукровка Данэил, сын итильского книжника и продажной кривичской славянки.

 

VII

Они встретились почти на пороге дома — в сенях. Данька вышагнул из-за косяка на лестницы, чтобы спуститься с мостов — и толкнулся плечом в чью-то жесткую грудь, затянутую в блестящий бронированный панцирь: быстро отступил на полшага, высвобождая правую руку для короткого удара цепом. Сухо треснула ступенька — человек в панцире тоже отпрянул вбок, с лету наваливаясь спиной на перила и поднимая голову;

Данька увидел черные и жадные угольки глаз в прорезях бронзовой личины и подумал: правым локтем в голову — так, чтобы проломил поручни и упал с лестницы, а там я его догоню…

Данька сдержал себя в последний миг.

— Данэил? — быстро прошептал он. — Я узнал тебя. Уходи — здесь засада Белой Палицы. Они убили Жереха…

Только на мгновение Данька отвел глаза от стальной личины незнакомца — словно оглянулся в беспокойстве на дверь, из-за которой могли вот-вот появиться ищейки Белой Палицы. Вновь обернул встревоженную морду, чтобы встретить горящий взгляд, блестевший в глазницах маски, — и испугался. Не потому, что увидел жадное острие серого кинжального лезвия, мелко подрагивавшего перед глазами. Он с ужасом осознал, что совершенно упустил из виду, не заметил этого быстрого и нервного движения неприятельской руки, в которой был зажат теперь тонкий и длинный нож, похожий на стилет. У незнакомца была молниеносная реакция…

— Цыц, не шуми, — вполголоса сказала железная маска, и человек в панцире приблизился, навалился всем телом: Данила ощутил под правым глазом льдистое прикосновение кинжального жала. — Засада, говоришь? Жереха прирезали? А сам кто будешь, лихой молодец?

Дергать цепом было уже поздно — Данька понял, что скользкому лезвию сейчас очень несложно проникнуть внутрь его черепа. Он промолчал.

— Ты, никак, будешь человечек Белой Пальцы? — Колкие зрачки в прорезях надменной личины насмешливо сузились. Данила поморщился устало и осторожно — чтобы не поранить нижнее веко об острие стилета.

— Я всего лишь хочу спасти твою жизнь, о избранный из воинов. Твоя сила, Данэил, нужна нашему униженному народу. Если ты хочешь узнать про меня больше… что ж: опусти взгляд ниже. Там — за воротом кольчуги — ты найдешь доказательство.

Ловкие пальцы в кожаной перчатке юрко скользнули Даниле за пазуху, нащупали крошечный амулет и туг же испуганно отпрянули: с Данькиной шеи свесился и закачался на длинной веревке, нехорошо мигая темным глазом, помятый жетон со сцепленными угломерами…

— Да поможет тебе мышца великого бога, о хранитель Камня! — пробормотал незнакомец иным голосом. Лезвие стилета исчезло так же быстро, как появилось — и Данька снова испугался этого неуловимого движения вражеской руки.

— Надо спешить! — Данила сжал незнакомцу локоть, слегка подталкивая вниз, к выходу. — Здесь опасно! Жир-хан лежит мертвым у себя в горнице — я видел его тело.

В чужих глазах мутным облачком мелькнуло недоверие.

— Если хочешь — поднимись наверх и убедишься сам. — Данька безучастно отвернулся. — Однако будь осторожен: там полно славянских скотов! Они заготовили ловушку. Лично я не останусь здесь ни на миг… Я предупредил тебя — и теперь ухожу!

Словно в подтверждение Данькиных слов из гостевого двора донесся сквозь прикрытые двери внезапный грохот, похожий на падение тела! И сразу вослед — резкий неприятный взвизг нескольких луженых глоток — не то боевой клич, не то пьяный гогот! Что это? — Данька побледнел и, оттолкнув плечом незнакомца в панцире, прыгнул по ступеням на порог — кажется, он думал теперь только о собственном спасении…

Несложный трюк удался: молча метнулся за ним избранный из воинов, выбежал на двор, чуть пригибая голову — не выпуская из рук кинжальной рукояти и часто оглядываясь. Поспешил к коновязи, не теряя из виду широкой Данькиной спины, пятнистого грязно-кольчужного сгустка звериной прыгучести… Скорее, скорее к лошадям — и прочь отсюда, из разоренного Жирханова гнезда, наутек из русской западни!

 

VIII

Сквозь стылый ночной лес, через суматошную жуть черных веток, рушивших на плечи ледяные потоки недавнего дождя, они неслись молча и не оглядываясь — парой лунно-стальных истребителей мелькая в просветах дерев… Наконец первый всадник одернул разогнавшегося, обезумевшего от страха жеребца — крутым рывком узды едва не свернул ему голову — темная лошадь второго воина тоже захрипела и стала как вкопанная. Первый бесшумно опустился из седла на землю, торопливо пробежал вперед несколько шагов, замер на миг — и поманил рукой второго: на этой укромной поляне, зажатой в угол между гнилым болотцем и жесткой стеной бурелома, можно укрыться до рассвета.

Они не обмолвились ни словом, пока Данька разводил в середине прогнившего пня маленький воровской костер — человек в панцире стоял рядом, схоронив кисть правой руки в жестяных складках дорожного плаща. Только когда вялые отсветы пламени пятнами желтого олова заиграли на железной маске воина Данэила, Даньке показалось, что в глазах незнакомца утих нервный звездный блеск. Коганый витязь опустился перед костром на корточки: скорченное рослое тело озарилось теплой мутью огня. Подбрасывая в небольшой дымный клубок плазменного жара короткие сырые ветки, Данька украдкой оглядел врага: толстый панцирь поверх плотной кожаной рубахи, глухой шлем с личиной… жесткой гранью под плащом угадывается меч (еще один клинок, потолще и подлинней — Данька заметил ранее — был привязан к седлу). Глаза в прорезях маски молодые и презрительные, а движения мягкие и очень быстрые, пугающе быстрые. Впервые Данила осознал, что не ощущает прежней уверенности в себе, не знает, как закончится предстоящая схватка с Данэилом. Поэтому он долго молчал, заботливо поправляя выпадающие из огня угли, розовой плесенью тлевшие во мраке.

— Как твое имя, о хранитель камня? — бесцветным голосом спросил Данэил, и Данька понял, что схватка началась.

— Меня зовут Облак-хан, — ответил он, и слова прозвучали как глухой скрежет клинка, выдернутого из ножен.

— Ты не похож на торка.

— Да. Подобно твоей матери, моя мать была славянкой. Пауза, как после обмена ударами. Мутные кляксы света танцуют по поверхности блестящего панциря. Почему он прячет руку под плащом — не хочет выпустить из пальцев свой кинжал?

— Как ты оказался в этих краях? — Снова испытующий взгляд из-под холодно улыбающейся маски.

— Мы искали здесь одного славянского кузнеца. Так повелел Окул-хан. Почему ты меня допрашиваешь? Ты не веришь потайному знаку Камня?

— Я верю знаку Камня. Я не верю людям — никому. Так учил меня Окул-хан. И ты ответишь мне, незнакомец, потому что я так хочу.

— Ты прав, Даниил. Я готов ответить на твои вопросы, Что ты хочешь знать?

— Как погиб Жир-хан?

— Я не знаю. Я прибыл к нему с письмом от Окулы. Он был уже мертв. На дворе я видел несколько боевых лошадей.

Уверен, что его выследили люди Белой Палицы. Они едва не схватили меня самого на дороге под Морамом.

— Покажи письмо, которое ты вез Жир-хану. Данила молча протянул клочок бересты, предусмотрительно выдернутый давеча из толстых Жереховых пальцев. Осторожно, как пропитанный ядом платок, Даниил ухватил записку кожаными пальцами перчатой рукавицы и стал читать, то и дело поглядывая на молчаливого Даньку, перемешивавшего угли в костре поседевшим концом тонкой веточки.

— С сим приспели к тебе Смеяна-всадница а с нею Одинок-хан да Облак-хан — их же накорми подай что спросят —

медленно зачитал он и склонил голову, не сводя с Даньки внимательных чуть насмешливых глаз. — Куда подевались твои спутники, Облак-хан? Неужели их тоже выследили люди Белой Палицы? И прирезали легко, будто спящих свиней?

Данька вдруг рывком вскочил на ноги — Данэил успел дернуть рукой, выхватывая из-под плаща свой стилет, — но никто не собирался атаковать его. Данька просто распрямил плечи и свысока посмотрел на собеседника:

— Ты жалкий щенок, Данэил, — а вовсе не избранный из воинов. Только безмозглые сучьи дети насмешливо говорят о смерти великих людей. Да падут твои нечистые слова позором на твою собственную пустую голову!

Человек в панцире замер, по-прежнему сидя на согнутых напряженных ногах — словно не смея подняться. Он не вскочил на ноги и не сделал выпада — он промолчал. И Данила почувствовал, что невидимое лезвие достало противника и вязко вошло в коганую грудь под самой шеей.

— Славная воительница Смеяна и доблестный Одинок-хан погибли в схватке с язычниками. Осажденные в ночи ищейками Белой Палицы, они сгорели заживо в жестоком пламени… Великие хранители Камня сгинули в доблести, достойной молодых львов! Я молюсь, да сопричтет их грядущий мессия к сонмищам избранных сынов Эсраила!

Человек в панцире покачнулся и задрожал; вдруг выронил из пальцев кинжал и схватился руками за голову — как будто последние слова Данилы обрушились на него подобно страшному удару боевого цепа. Данька отступил на полшага, все еще опасаясь внезапного движения кожаной перчатки, — но противник уже был повержен. Избранный из воинов Данэил поднял голову — на бронзовой маске застыло прежнее неподвижно-высокомерное выражение, но в огромных черных глазах скользкой тенью метался ужас.

— Смеяна… погибла? О великий бог!.. — простонал человек в панцире. — О великий бог, это невозможно! Она не могла…

— Умирая, она оставила нам вот это… — Данька протянул врагу раскрытую ладонь, на дне которой тускло дрожала острая капля света, крошечная шестигранная звездочка на тонкой игле, обнаруженная на дне ручья неподалеку от сгоревшей Данькиной кузни. — Это ее серьга… Это наша память о великой воительнице.

— Нет! — Данэил едва заметно отшатнулся. — Не показывай! Я не верю! Великий бог, бог каменных пророчеств не допустит ее гибели! Я помню ее ребенком… Она была рождена для славы и почестей!

— Вы воспитывались вместе? — Данила снова присел рядом.

— Да, в Саркеле… Мой отец, Моккей Казарин, был жрецом каменных таблиц, а родители Смеяны жили на соседней улице, близ бестиария… Мы были одногодками и часто играли вместе… — Голос воина задрожал, и он вновь судорожно дернул рукой, закрывая ладонью бронзовую личину. — После пришествия славян и разрушения Саркела отец бежал в землю кривичей, в сумасшедший город Сполох. С тех пор я не встречал моей милой Смеяны, только слышал от отца о ее подвигах… Тринадцать тягостных лет прошло… и я никогда больше ее не увижу!

— Твое сердце скоро утешится отмщением, о избранный из воинов Данэил! — Данька почувствовал, что ошеломленного врага нужно добивать. — Ты выполнишь то, что промыслено богом. Ты станешь орудием в его карающей деснице и отомстишь убийцам Смеяны. Жир-хан должен был рассказать тебе о нашем предстоящем походе — я сделаю это вместо него. Мы вместе отправимся на Малков хутор и встретим там своих… В пути я передам тебе все, что поведал мне Окула, но сначала я должен… — Данила сделал паузу и твердо закончил фразу: — Я должен испытать тебя.

Даниил медленно обернул к нему свою маску с неизменной наглой улыбкой бронзового лица.

— Прочитай послание Окул-хана до конца. Там написано: «испытай всякого нашего воина, чтобы удостовериться, не подставлены ли вместо них людишки славянские под нашими именами»… Это повеление Окул-хана, и тебе придется подчиниться. Теперь ты будешь отвечать мне, Данэил.

И сразу — не давая врагу опомниться — первый вопрос, короткий и отменно заточенный. За ним снова и снова — безучастным, скучающим голосом…

…Допрос продолжался недолго. Данька спрашивал быстро и часто перебивал, не дослушав ответа, — словно вспоминал о чем-то своем. Поднялся на ноги и стал в задумчивости прохаживаться вокруг костра, изредка поворачиваясь к собеседнику спиной, покачивая головой и подбрасывая на ладони крошечную золотистую звездочку с тонкой иглой… М-да, выехал из Сполоха десять дней назад… Угу. Снова подбросил и поймал в кольчужную рукавицу искристую женскую серьгу. Ехал из Сполоха, обходя стороной крупные города — хоронился от Белой Палицы… Сколько лет? Да-да, двадцать… И опять мелькает в воздухе золотая блестка — ах, вдруг выскользнула мимо пальцев, дерзко сверкнула и падает! падает прямо в костер!

Человек в панцире быстро нагнулся — ловко подхватил летучую каплю золота уже в самом пламени, у земли! Разогнуться, поднять голову он не успел — тихо и как-то медленно Данька вытащил из потайных воровских ножен на спине короткий меч и, почти не замахиваясь, опустил тяжелое послушное лезвие поперек вражеской шеи — там, где кончался кованый затылок шлема и начинался блестящий ворот новенького панциря. Рука болезненно заныла — удар стали о кость передался по трепетному клинку в рукоять… Данила сонно отвернулся — за спиной что-то глухо брякнуло оземь, из костра колыхнулось облачко искр — и тревожно всхрапнула темная лошадь избранного из воинов Данэила.

Все так же неторопливо, будто в задумчивости, Данька отошел от костра прочь, в холодную лесную темноту и прикрыл сухими веками горячие глаза. Разжал пальцы — отяжелевший и, наверное, окровавленный меч беззвучно скользнул в траву. Данила снова поднял веки и заставил себя посмотреть вверх в гулкое ночное небо. Тучи уже ушли: звездный свет хлестнул Даньку по лицу, и он вдруг расхохотался в голос, как давно уже не смеялся. На небе не было Млечного Пути.

Каширин смеялся, потому что сразу понял, что это всего лишь сон. А во сне мы не жалеем поверженных врагов и редко думаем о спасении души. Подняв с земли меч, Данила быстро вернулся к костру: здесь уже тошнотворно сладко пахло паленой кожей. Ударом ноги Данька выбросил из углей отрубленную голову врага, лезвием клинка поддел и отцепил потемневшую в огне личину. Он так и не узнает, какое лицо было у настоящего Данэила Казарина — новый Даниил, избранный из воинов и верный хранитель Камня тут же, не отходя от костра, впервые примерил еще горячую бронзовую личину с наглой металлической улыбкой и торским разрезом глаз. Маска файтера пришлась впору.