Гюнтеру Рюбесхагелю наконец-то повезло. Вот бывает так: не везло, не везло и вдруг — поперло.
После страшной бомбардировки Лейпцига и Дрездена он сразу потерял все. В Дрездене погибли в развалинах их квартиры жена и двое детей. В Лейпциге под развалинами их старого дома задохнулись его старики родители.
От службы в вермахте Гюнтер был освобожден. Не по возрасту. Просто у сорокалетнего ювелира с детства была сломана нога, срослась неправильно; с такой хромотой даже в фольксштурм не брали. Даже в 45-м.
Он чудом спасся, когда американцы гвоздили Дрезден. Это был ужас, кошмар! Все горело. По улицам носилась какая-то сумасшедшая белая лошадь. Говорили, из конюшни барона цу Ринга. А могли бы и жирафы, слоны и носороги из разбабаханного зоопарка. Но те, кажется, сразу погибли. Когда бомба угодила в их дом, он находился в подвале. Расчищать развалины было некому. Город пылал. Чудом к утру ему удалось проделать проход, точнее, «пролаз» в щебне и битом кирпиче; он выполз наружу и с жадностью вдохнул пахнущий горелым человеческим мясом, жженым тряпьем и какой-то жуткой гадостью, наверное, горелой резиной, воздух. Но это был воздух свободы. Воздух жизни! В такие минуты хочется целовать мир, сделать что-то героическое, доброе. Под куском сорванной с крыши кровли он увидел маленькую девочку, лет пяти, совершенно белую — в белом платье, с белой кожей и белокурой головой. Не сразу понял, что девочка седая. А все остальное действительно было белым. Он взял ее на руки и пошел. Сколько он так брел, не помнит. Остановил его знакомый директор гимназии Хенрих Штольц; дальше они плелись втроем. Потом их собрал уполномоченный НСДАП и отвел к сборному пункту. Там их накормили, дали какую-то одежду и предложили на выбор места, куда направляй погорельцев и беженцев из уже занятых противником городков. Они со Штольцем выбрали Фленсбург. Кроху Гюнтер Рюбесхагель взял с собой. Он и седая девочка были единственными близкими друг другу существами в этом перевернутом мире.
Во Фленсбурге Штольца поместили в местную гимназию, дали там комнату, обещали работу. Он был учителем математики, а этот предмет нужен при всех режимах.
Что можно было бы сказать и о ремесле ювелира. Только вот ни инструмента, ни камней, ни металлов у Гюнтера после бомбардировки Дрездена и Лейпцига не осталось.
Его с девочкой поместили в дом семьи Гореншмидт. Хозяин, гауптман саперных войск, погиб на Восточном фронте, сын позднее был застрелен английским патрулем во время комендантского часа, старик Гореншмидт почти не ходил: после смерти сына его разбил паралич, а после гибели внука он совсем сдал. Похоже, доживал последние дни. Да и у его невестки дела были плохи — сердце сильно ныло. Старик умер на третий год после вселения новых жильцов. А вот невестка его благодаря заботам «квартирантов», оклемалась, ожила и даже расцвела.
Через три года она согласилась выйти замуж за Гюнтера Рюбесхагеля, удочерила его приемную девочку и умерла лишь в 1975 году, накануне свадьбы приемной дочери. Дочь выдали за преуспевающего коммерсанта, выходца из России Олега Гинзбурга. И то сказать, повезло. Тридцатипятилетняя Ингеборг была, как бы это помягче сказать, старой девой. Вряд ли удалось бы ее так удачно выдать замуж, если бы не клад.
После войны Рюбесхагель перебивался с хлеба на воду, пока тяжким трудом не заработал вначале на инструмент, потом — на камни и драгметаллы. Только тогда мир узнал, какой он хороший ювелир.
У него появились своя мастерская, своя лавка. Правда, не в центре, на одной из окраинных улочек Фленсбурга, и покупателями его были не миллионеры и аристократы, а жители рабочего квартала, брали обручальные кольца, недорогие сережки, колечки, перстеньки на дни рождения, большие праздники. Но жить можно было. Дочь подрастала, жена старилась. Дочь выросла, жена умерла. Старился и дом. Древняя шиферная крыша в один из мартовских дней 1974 года дала течь. Превозмогая боль в травмированной ноге, Гюнтер Рюбесхагель с трудом забрался на чердак и попытался сам подлатать крышу. Или хотя бы подставить ведра в те места, где текло особенно сильно. Пытаясь вырыть ямку в смеси золы, песка и опилок, чтобы понадежнее поставить ведро для сбора льющейся сквозь дыру в шифере воды, копнул валявшимся неподалеку проржавевшим солдатским штыком времен первой мировой и наткнулся на какой-то сверток.
Дело было вечером. Свет от уличного фонаря сразу выхватил из темноты несколько сверкающих вещиц. Не надо было быть ювелиром, чтобы понять, какое богатство свалилось в одночасье на Гюнтера Рюбесхагеля.
Тут были миллионы марок! Вот за этой брошью с черными крупными жемчужинами и большим нежным опалом в центре светилась будущая мастерская в центре города. За этим ожерельем из рубинов, гранатов и брильянтов ему виделся новый трехэтажный дом на центральной улице Фленсбурга. За этими двумя перстнями-печатками с похожими монограммами маячил новый современный автомобиль. За тяжелыми подвесками из крупных брильянтов сияла обеспеченная жизнь его седой, остро и горячо любимой дочери, которую теперь-то уж точно выберет себе в жены красивый, молодой, богатый человек. Впрочем, можно найти и не очень богатого. Она будет достаточно богатой, чтобы самой выбрать себе жениха.
А вот за старинной брошью с крупным изумрудом в центре и большими брильянтами по краям, странной четырехугольной формы, он поначалу не увидел ничего.
Красивая, скорее всего иноземной работы, «в возрасте» нескольких веков брошь потрясла поначалу размерами изумруда чистой воды. Потом огранкой брильянтов, затем неким очарованием, исходящим от очень старых, дивно сработанных вещиц, принадлежавших в прошлом, несомненно, незаурядным людям. У таких драгоценностей есть своя аура, свое поле. Положительное, отрицательное, нейтральное, но ощутимое даже обычным человеком, не экстрасенсом.
Почему-то Рюбесхагелю показалось, что у вещицы с гигантским изумрудом плохое поле. Вещь изумительно красивая. А поле тревожное.
В какой-то миг ему даже показалось, у броши с зеленым изумрудом был странный кроваво-красный отсвет. Этого не могло быть. С улицы через круглое чердачное окно падал беложелтый свет, сам изумруд обладал столь интенсивным свечением, что забивал любой другой отсвет.
Но кроваво-красное поле Рюбесхагель ощущал совершенно отчетливо. Возможно, неоновая красно-желтая реклама находившегося неподалеку маленького кинотеатра, причудливо отразившись от некоей преграды, дала такой красный сполох. Кто знает...
Во всяком случае, брошь эту он сразу отделил от клада и все последующие годы хранил отдельно.
Часть клада пошла на приобретение дома в центре Фленсбурга, часть на машину, часть на приданое дочери. Когда дела у фленсбургского ювелира пошли в гору, его разыскал приехавший из Мюнхена русский эмигрант Олег Гинзбург (ну, русский, это только в смысле страны, из которой он приехал). Он не был ювелиром, но обладал жесткой хваткой, звериным чутьем и, как ни странно для эмигранта, широчайшими связями среди германских ювелиров, антикваров и аукционистов.
И Рюбесхагель поддался деловому напору Олега, подпал под его странное обаяние, открыл в своем магазине в центре Фленсбурга вначале отдел русского антиквариата, потом русской иконы, потом произведений русских ювелиров. Именно в этом новом отделе он решился впервые выставить на продажу часть вещиц из клада, найденного на чердаке старого дома Гореншмидтов. В очередной свой приезд из Мюнхена Олег долго стоял перед витриной, где переливались бьющими в глаза красками драгоценные камни и изумительной красоты вещицы, созданные многими ювелирами разных стран и эпох; потом молча поднялся на второй этаж, прошел в комнату седой фройляйн Рюбесхагель, которая, как он давно и с раздражением заметил, неровно дышала при его появлении в их доме, и, красиво припав на одно колено, сделал ей предложение.
Свадьбу гуляли скромно. А вот свадебное путешествие было шикарным: Италия, Испания и Португалия.
В городе оценили скромную свадьбу — тут ценят бережливость и скромность, а про то, во сколько молодым обошлось их свадебное путешествие, знали только старик Рюбесхагель и молодой Олег Гинзбург.
Бережливый и осторожный Рюбесхагель выставлял из клада по одной вещице; пока не продаст одну, следующую не показывал. Вещи были дорогие, народ во Фленсбурге бережливый, туристов из других стран немного, и дело двигалось медленно. Так что, когда Олег Гинзбург, еще во время жизни в Ленинграде не раз бывавший в Эрмитаже и умеющий отличить музейную вещь от «лавочной», наконец увидел клад во всем его блеске, он сразу понял, каким богатством владеет.
В том, что именно он будет обладать этим богатством, у Олега сомнений не было.
Через неделю старый Рюбесхагель, привлеченный, должно быть, внеурочным и, казалось бы, беспричинным лаем их добермана-пинчера, высунулся в окно, наклонился, чтобы узнать, что так разволновало пса, вероятно, в голове у старичка помутилось, нездоровая нога не смогла дать нужной опоры, и он с четвертого этажа сковырнулся на мощенный каменной плиткой дворик собственного дома в центре Фленсбурга.
Дочь очень горевала: она любила его как родного отца. Еще счастье, говорили горожане, что отец вовремя успел выдать ее замуж за толкового человека.
Не говорили «за хорошего», как в таких случаях говорят. А за «толкового». Олег не нравился знакомым Рюбесхагелей. Но толковым, конечно же, был. В очень короткий срок он так расширил дело, что про антикварную лавку «Рюбесхагель, Гинзбург и сын» узнали далеко за пределами Фленсбурга.
Ну, «и сын» — это для понта. Детей у них не было. Зато было все остальное. И главное — богатство. Олег так разбогател, что смог расширить свою торговлю антиквариатом с Россией. Впрочем, торговля — это преувеличение. Речь шла о нелегальном вывозе из России краденых антикварных вещей, прежде всего драгоценностей, старинной бронзы, медалей, монет; реже мебели, марок, картин, фарфора. Дело расширялось, требовало большей свободы. А свобода стоит тех денег, которые за нее платишь.
За «коридоры» на границе, за мягкость таможенного досмотра, за режим наибольшего расположения со стороны соответствующих структур, дающих разрешение на вывоз антиквариата, надо платить.
И он подарил Хозяйке брошь-красавицу с огромным изумрудом в обрамлении крупных брильянтов. У хитрого Олега было ощущение, что брошь опасна и удачи ему не принесет. А так может быть. Но, должно быть, он избавился от броши слишком поздно. Она успела отбросить на остаток его короткой жизни кроваво-красный отблеск...