Документальная повесть, или Уголовное дело № Н-1381/214224

о так называемой «Петроградской боевой организации»

 

Пугающее зеркало истории

Историю нужно знать не только для того, чтобы пони­мать: кто мы, откуда и куда идем. Но и для того, чтобы из­бежать ошибок предков и не повторить преступлений предшественников.

Россия не раз проходила этап «смуты», чудовищных со­циальных потрясений. Один из таких периодов пришелся на 1918—1922 гг., когда «красный» и «белый» террор, жес­токость чрезвычаек, контрразведок, ревтрибуналов пре­взошли все, что могло бы представить себе даже самое вос­паленное воображение.

Сегодня уже не секрет, что органы ВЧК, созданные для «защиты революции», наряду с естественным исполнени­ем правозащитных функций и принятием внесудебных ре­шений осуществляли политические репрессии против миллионов граждан. В первые годы советской власти, ког­да новой прокуратуры еще не было, а старая осталась в прошлом, единственный контроль за деятельностью орга­нов ВЧК осуществляли руководящие органы РКП (б). Пример юридического нонсенса (наряду с ЧК, которые, защищая народ, его же и истребляли): партийные инстан­ции без соблюдения каких-либо принятых в юриспруден­ции процедур решали вопросы о наказании, вплоть до рас­стрела, или освобождении, оправдании арестованных граждан...

«Белый» террор, благодаря многолетней деятельности писателей, историков, журналистов и кинематографистов, более или менее известен читателю. О «красном» стали пи­сать и говорить лишь в последние годы.

Вся человеческая история убедительно свидетельствует: посеешь вражду — пожнешь ненависть, посеешь одну смерть — пожнешь сотни, жестокостью еще никого не удавалось переубедить, а без переубеждения, лишь на шты­ках, — долго не продержится ни одна идеология...

Книга, которую вы держите в руках, уважаемый чита­тель, рассказывает об одной из страниц истории «красного террора». Речь пойдет о деле № Н-1381/214224 — о так на­зываемой «Петроградской боевой организации», или «За­говоре Таганцева».

Почему же к «Делу Таганцева», о котором в последнее время уже не раз появлялась информация в прессе, инте­рес у широких кругов читателей не ослабевает? Наверное, это происходит потому, что многое в этом деле осталось недосказанным, нераскрытым, неисследованным. С дру­гой стороны, причины интереса общественности к этому делу, возможно, связаны с тем, что к уголовной ответ­ственности по нему привлекались известные люди: поэт Гумилев, скульптор Ухтомский, ученый-химик Тихвинс­кий. Кроме того, были расстреляны или осуждены на ла­герную муку представители древних дворянских фамилий России, много сделавших для блага Отечества: Голицы­ных, Голенищевых-Кутузовых, Дурново, Крузенштерн и др. Очень важно и то, что по «делу» проходило явно много для тех лет «резидентур» иностранных разведок. К тому же это было еще и первое крупное дело, от начала и до конца сфабрикованное Петрогубчека, и первое крупное полити­ческое дело, инспирированное, фактически, по прямому «заказу» властных структур тех лет с целью — создать пре­цедент осуждения по политическим мотивам большой группы представителей тех классов, сословий, профессий или менталитета, которые никак не вписывались в прокру­стово ложе новой идеологии.

Вот почему среди осужденных по «делу» профессора Владимира Николаевича Таганцева так много дворян, офицеров русской армии, представителей университет- ской профессуры, технической интеллигенции, типично русских интеллигентов, многие из которых так романти­чески восторженно встретили и февраль, и даже Октябрь 1917 года, но, в ужасе от «белого» и особенно «красного» террора, отшатнулись от политики вообще и оказались лишними на советском «празднике жизни».

По «Делу Таганцева» проходит много бывших крон­штадтских моряков. И это закономерно. Ибо после подав­ления в крови кронштадтского восстания нужно было доказать всей стране и всему миру, что подняли руку на «завоевания Октября» не обычные русские матросы, в мас­се своей крестьянские сыновья, а некие вражеские заго­ворщики, шпионы, контрреволюционеры. Нужно было создать прецедент — «второй Кронштадт», как точно обо­значил направление раскрытия «заговора» В. И. Ленин, — осудив как вражеских агентов оставшихся в живых кронш­тадтских моряков и навсегда вычеркнув из российской истории попытку «народного бунта» против «народной власти».

Ушедший с политической арены тоталитарный режим любил создавать прецеденты. Но если, скажем, в английс­кой юриспруденции к прецедентам обращаются для того, чтобы доказать правомерность того или иного приговора, создатели тоталитарного общества в Советской России стремились в первые же годы его существования загото­вить достаточное количество таких прецедентов, которы­ми можно было бы раскручивать маховик массовых реп­рессий.

«Заговор Таганцева» стал своего рода пробным кам­нем, оселком, или, как у нас на Урале говорят, осельем, на котором оттачивалось острие топора массового терро­ра 30-х гг. И еще: он стал уникальным опытом создания массовыми арестами и казнями, а также кампанией в прес­се, — атмосферы страха, взаимного доносительства, стукачества...

Как бы трудно сейчас ни жилось, согласимся: то, что че­ловек сегодня у нас чувствует себя достаточно свободным хотя бы в плане своих политических симпатий или антипа­тий, и уверен, что за инакомыслие или за иные, чем, ска­жем, у его непосредственного начальника или коллег, да­же — у президента или премьер-министра, — убеждения его не расстреляют, не сошлют на лесоповал, не лишат эле­ментарных человеческих прав, — все это уже определенное достижение и перестройки, и первых лет демократическо­го правления. Но для того, чтобы лучше оценить приобре­тенное, нужно чаще оглядываться назад.

Читая «Дело Таганцева», очень скоро начинаешь пони­мать, что истинным «начальником террора» был вовсе не экзальтированный, психически неуравновешенный русский паренек Орловский, а, скорее, следователь. Яков Агранов, один из тех, кто фабриковал «заговор». А еще точ­нее — «начальниками террора» были те, кто в угоду своим непомерным политическим амбициям, политическим док­тринам, идеологическим концепциям придумали «пере­вернутый мир» тоталитарного общества и из Кремля руко­водили фабрикацией отдельных крупных политических процессов и катком массовых репрессий в стране в целом. Только поняв это, вы поймете и другое: существует чу­довищная закономерность: развязывающий репрессии от них и погибает. Инициаторы и «фабрикаторы» «дел» 20-х гг. погибали в лагерях и в подвалах НКВД в 30-е гг., инициаторов и исполнителей массовых казней 30-х гг. постигла та же участь. Об этом неплохо бы сегодня по­мнить тем, кто вновь призывает «выйти на баррикады», или искать «агентов влияния» и «новых врагов». Опыт ис­тории показывает: любой экстремизм самоубийственен, ибо на первом витке «террора против инакомыслящих» ты поражаешь выявленного «врага», на втором погибаешь сам. Я очень рад, что после августа 1991 г. всем нам, и пра­вителям, избранным народом, и народным депутатам, и самому народу хватило и государственной мудрости, и мудрости народной, чтобы не развязать очередной виток «охоты на ведьм». А ведь раздавались призывы возродить практику анонимных доносов, судить всех, кто не вышел из партии до августа 1991 года, репрессировать всех, кто принадлежал к прежним властным структурам. Страш­но подумать, к чему это могло привести. Впрочем, мы ведь уже знаем, к чему это приводило ранее: террор, какого бы цвета он ни был, развивается по законам ядерного взрыва...

И здесь я хотел бы подчеркнуть одну важную мысль. Ог­лядываясь назад, восстанавливая, а не переписывая заново страницы истории, очень важно сохранить беспристраст­ность, оставаясь в своих оценках, по возможности, «над схваткой», пытаясь понять в историческом контексте каж­дую из сторон, участвующих в непримиримой схватке —- гражданской ли войне, идеологическом ли противосто­янии инакомыслящих и государства. Речь идет о беспри­страстной позиции юриста и историка. Конечно же, нрав­ственная оценка этих преступлений, кем бы они ни были совершены, должна присутствовать всегда: и в обычном судебном процессе, и в таком необычном, как суд ис­тории...

Однако когда мы обращаемся к конкретным правовым (а в данном контексте — не правовым) действиям, то, кро­ме нравственной оценки, юристы, изучающие дела о пре­ступлениях тоталитарного режима против своего народа, дают этим действиям и юридическую оценку. Именно юридический беспристрастный анализ и позволяет опыт­ным прокурорским работникам — с чистой совестью и бе­зупречно с точки зрения юриспруденции — готовить мате­риалы к реабилитации невинно осужденных.

Процесс этот начался давно, еще в период хрущев­ской «оттепели». Но тогда он велся как бы «выборочно», с оглядкой на тех, кто был причастен к произволу и про­должал занимать высокие партийные и государственные посты. Так, например, «ленинградское дело» и ряд других «дел» были признаны сфабрикованными, а подавляющее большинство проходивших по ним граждан реабилити­рованы.

Говоря в те годы с трибун, в печати о необходимости восстановления справедливости, укреплении законности, «бонзы» командно-административной системы хотели лишь выпустить пар, по сути ничего не меняя в этой систе­ме и управляемом ею обществе. И громко требовали «по­вышать и впредь революционную бдительность коммунис­тов и всех трудящихся».

Результаты не замедлили сказаться: процесс реабилита­ции пошел на убыль, о трагических событиях прошлого стали вспоминать все реже и реже, а вскоре последовали и новые политические преследования. Вспомним писателей Даниэля, Синявского, Солженицына, академика Сахарова и многих других.

С начала демократических преобразований в обществе работа по реабилитации пошла по восходящей. Причем она заметно активизировалась после принятия Закона «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18.10.91. Сейчас ею занимаются квалифицированные и опытные сотрудники прокуратуры России, так как правовые вопро­сы реабилитации отнесены законодательством к компе­тенции органов прокуратуры.

В многогранной деятельности, связанной с реабилита­цией невинно осужденных в 20—50-е гг., прокурорским работникам важно не только добиться конечного результа­та, квалифицированно и беспристрастно разобраться в деле. Им хочется по-человечески понять — почему такое вообще могло произойти? Как работал механизм полити­ческих провокаций тех лет? Как вели себя на следствии и следователи, и арестованные? Как принимались внесудеб­ные решения и как такая надсудебная инстанция, как ру­ководство партии большевиков, принимала решение — кого «казнить», кого «миловать».

Думаю, что это нужно не только работникам правоохра­нительных органов, но и всему народу...

Ведь это сегодня в своем абсолютном большинстве общество однозначно отрицает любой террор, будь он «белый», «красный» или «коричневый». А в те годы, ко­гда «красный террор» тяжелым катком прокатился по России, ему нашлось множество оправданий и объясне­ний. Да и потом, в 30—70-е гг., коммунистической пропа­гандой было сделано все, чтобы вначале его оправдать, а потом — просто забыть, принизить его масштаб, смягчить формы и методы... Наша история была еще раз основатель­но переписана, при этом из нее были вырваны целые стра­ницы.

Сегодня мы пытаемся нашу недавнюю историю восста­новить.

Должен честно признаться: при серьезном, тщательном изучении материалов политических процессов 20—30-х гг. более всего поражает вопиющая необъективность, ко­торая буквально выпирает из всех известных «дел» тех лет.

И что самое поразительное, эта необъективность теоре­тиками и практиками от юриспруденции тогда возводи­лась во главу угла деятельности не только ЧК-ОГПУ- НКВД, но и суда, прокуратуры. Сплошь и рядом обвиняли и судили не за конкретные преступления, а за происхожде­ние, воспитание и образование, принадлежность к той или иной партии, политическому течению, к той или иной про­фессии, мировоззрению, религии... «В этом — смысл и сущность красного террора», — писал еще в 1918 г. один из крупнейших его теоретиков и практиков Мартын Лацис. Как борцы за свободу народа могли дойти до такого право­вого беспредела?

Обращаясь сегодня к «делам» начала 20-х гг., мне, как человеку, большую часть жизни прожившему в годы, когда массовые репрессии, повальный страх, повсеместное до­носительство отошли в прошлое, важно понять и другое: как вообще в огромной стране с определенной, достаточно высокой нравственной культурой (не будем забывать: де­сятки миллионов людей жили по законам и канонам своих религиозных конфессий, что уже как бы ограждало их от совершения безнравственных поступков), в довольно ко­роткий срок была создана обстановка всеобщей подозри­тельности и доносительной истерии?

И вновь следы юридических расследований ведут в пер­вые годы советской власти. Еще в 1918 г., например, один из старых большевиков, известный революционер Г. Пята­ков, бывший в те годы председателем ревтрибунала на Дону, призывал население к доносам и предупреждал, что всякое недонесение или умолчание будет рассматриваться как преступление против революции и караться по всей строгости законов военно-революционного времени. За­кона о наказании за недонесение не было, а практика уже сложилась. В газетах открыто публиковались призывы аре­стовывать всех представителей «эксплуататорских клас­сов», задерживать их в качестве заложников и при первой необходимости — расстреливать. И расстреливали — по всей России, без суда и следствия, от Дона до Петрогра­да, где особенно свирепствовал Г. Зиновьев, от Петро­заводска до Крыма, где безоружных пленных буквально утопили в крови Землячка, Бела Кун и тот же Г. Пятаков, — все трое, как писалось в их характеристиках тех лет, — пла­менные революционеры, беззаветно преданные делу рево­люции.

Как это ни парадоксально, но именно такие вот старые большевики, романтики революционной борьбы за народ­ное счастье, выступали вместе с товарищами по руковод­ству партией в роли истинных «начальников террора». И фактически в отношении к террору они оказывались в компании с Лацисом, Менжинским, Артузовым, Ягодой — с одной стороны, и Сталиным, Кагановичем, Молото­вым — с другой.

Занимаясь своего рода восстановлением нашей под­линной истории, мучительно отказываясь от исторических стереотипов, мы делаем для себя все новые и новые откры­тия. После публикации ряда документов, в том числе ранее не известных записок В. И. Ленина, мы узнали, что «крас­ный террор» был неизбежен, ибо его теоретики были гото­вы во имя захвата и сохранения власти не останавливаться перед любыми средствами.

Повесть «Заговор, которого не было...», безусловно, несет в себе авторскую позицию, по ряду моментов, воз­можно, субъективную и спорную. Но мы ведь живем в сво­бодном государстве, где каждый волен излагать свою вер­сию, свой взгляд.

В книге приводится много фактов. Отчасти уже знако­мые вам по публикациям прошлых лет и здесь собранные вместе, они дают необходимое для восприятия давних со­бытий ощущение исторического фона. Другие факты, ма­лоизвестные для большинства читателей, даются по мате­риалам, предоставленным сотрудниками Генеральной прокуратуры и ФСБ.

И все-таки чтение этой документальной повести, при всей трагичности описываемых в ней событий, оставляет простор для оптимизма: коли мы набрались мужества рас­сказать соотечественникам обо всех преступлениях тота­литарного режима, значит, нам наверняка удастся не допу­стить его повторения...

УТВЕРЖДАЮ Помощник Генерального

прокурора Российской Федерации старший советник юстиции Г. Ф. Весновская 27 апреля 1992 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

в отношении Таганцева В. Н.

по материалам уголовного дела № 214224

Фамилия, имя, отчество Таганцев Владимир Николаевич

Год рождения 1890

Место рождения г. Петроград

Место жительства до ареста г. Петроград, пер. Литей­ный, 46, кв. 20

Место работы и должность до ареста профессор-гео­граф, секретарь Сапропелевого комитета Академии наук

Дата ареста, каким органом осужден (репрессирован), за что и по каким статьям УК, предъявленное обвинение (инкриминированные действия), последующие измене­ния состоявшегося решения по делу и мера наказания.

Арестован 1 июня 1921 г. Петроградской губЧК. По по­становлению президиума ПетрогубЧК от 24 августа 1921 г. расстрелян. Согласно указанному постановлению являлся руководителем Петроградской контрреволюционной бое­вой организации, ставившей своей целью свержение со­ветской власти путем вооруженного восстания, примене­ния тактики политического и экономического террора.

Обвинение Таганцева основано на собственных некон­кретных и противоречивых показаниях арестованного, первоначально показавшего лишь о своей спекулятивной деятельности, а затем заявившего, что саму организацию мыслил исключительно теоретически. Других доказа­тельств виновности в деле не имеется.

Следствием по делу Таганцева руководил бывший осо­боуполномоченный ВЧК Агранов, который в 1938 г. Воен­ной Коллегией Верховного Суда СССР осужден к ВМН за фальсификацию находившихся в его производстве след­ственных дел и другие нарушения законности.

Уголовное дело на Таганцева В.Н. не пересматривалось. На Таганцева Владимира Николаевича распространя­ется действие ст. 3, ст. 5 Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года. Данные о реабилитированном и его родственниках Кому, когда и по какому адресу направлена справка о реабилитации.

Прокурор Управления

Прокуратуры Российской Федерации

старший советник юстиции                               Ю. И . Седов

 

I. Предыстория: «Черкнуть мне хочется на вашем приговоре...»

Дело это, по которому в 1921 г. привлекалось к уголов­ной ответственности 833 человека, занимает 382 тома. Чи­тать их интересно и жутко. Интересно, потому что это ис­тория нашего многострадального Отечества, потому что привлеченные по делу представляли практически все со­словия, классы, многие национальности, профессии Рос­сии тех лет, и уже потому «дело» отражало «революцион­ную ситуацию», эпоху.

Не менее важно и то, что «Заговор Таганцева», которо­го не было, и «дело» никогда не существовавшей «Петро­градской организации» отражали еще и наиболее типич­ные методы следствия, показывали, как «защищалась революция» от своего же народа. Словом, самое обычное, типичное и нетипичное дело той суровой поры, когда жи­ла Россия под дамокловым мечом произвола Чрезвычай­ной комиссии. Как писал один из чекистских поэтов в сво­ем признании, опубликованном в сборнике «Улыбка Чека»:

Черкнуть мне хочется на вашем приговоре Одно бестрепетное «К стенке! Расстрелять!!».

«Дело Таганцева»... В свое время, рассматривая матери­алы уголовного дела № Н-1381 в связи с предстоящей реа­билитацией Н. Гумилева (30.09.91 судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда РСФСР» Н.С. Гумилев был реабилитирован), я поражался чудовищной жестокос­ти и бессмысленности этой провокации, задумывался над тем, нельзя ли, не откладывая, очистить от скверны не только имя великого поэта, но и имена сотен других людей, проходивших по делу о «Заговоре Таганцева».

Работая несколько лет назад над серией очерков о рус­ских поэтах-эмигрантах, в частности, об Ирине Одоевцевой, читая ее мемуары о Петрограде 1921 г., еще парижско­го издания, я удивлялся явной немотивированности ареста и, тем более, убийства Николая Степановича Гумилева. «Если и все остальные участники «Заговора Таганцева» такие же уголовники, — приходила в голову мысль, — то гигантское дело с сотнями арестованных и невинно убиен­ных приобретало фантасмагорические очертания. В пуб­личных лекциях той полудемократической, но еще вполне цензурной поры я, мотивируя поступок поэта, приводил такой пример: Н. С. Гумилев (об этом вспоминает Ирина Одоевцева) в своей пустой, холодной и голодной квартире приручил мышку и подкармливал ее скудными крохами еды, которую иногда удавалось доставать в Петрограде 1920 года. На вопрос молодой поэтессы: «О чем же вы с ней вечерами беседуете?» — Гумилев ответил: «Ну, этого я вам сказать не могу, это было бы неблагородно». Дворянин, офицер не мог «выдать» даже мышку. Мог ли он выдать то­варища по окопам Первой мировой, или, как ее тогда на­зывали — «германской», войны! Арестован он был 03.08.21 по показаниям о том, что подполковник царской армии Вячеслав Григорьевич Шведов, хороший знакомый про­фессора В. Н. Таганцева, дал Гумилеву для изготовления прокламаций 200000 руб.

Ирина Одоевцева и в своих мемуарах, позднее издан­ных у нас в России, и в интервью журналистам после воз­вращения на родину утверждала, что даже видела эти день­ги у Гумилева в ящике его стола (каков конспиратор-подполыцик!). Очень хотелось тогда узнать о том, что не было никаких денег, что ни в чем не виноват поэт Николай Гу­милев перед советской властью... Разве мало было приме­ров того, как арестовывали и казнили невинных людей. Но нет... Материалы дела, с которыми довелось познакомить­ся лишь в 1992 г. в процессе подготовки этих материалов к реабилитации всех привлеченных по делу и невинно реп­рессированных людей, свидетельствуют: Николай Степа­нович от советской власти в восторге не был (и тут многим из нас еще придется преодолеть стереотип прошлых лет, когда любое выступление против советской власти воспри­нималось как преступление и любой «контрреволюцио­нер» — как негодяй и подлец). Однако, как были вынужде­ны признать и петроградские чекисты, никакой активной контрреволюционной деятельности поэт не проводил. Что, впрочем, и неудивительно, ибо было у него другое предназначение — писать стихи. Отказать же товарищу, просившему, по одной версии, просто взять деньги на со­хранение, по другой — якобы на печатание прокламаций, он не мог. Не мог и донести на него. Донос, по крайней мере в России в те годы, среди порядочных, честных лю­дей, особенно дворян и офицеров (сословный кодекс чес­ти), считался большим позором. Но именно за «недоноси­тельство» и был осужден и расстрелян большой русский поэт, хотя такая статья и появилась значительно позже в советском Уголовном кодексе. Что же было на самом деле? Это с полной достоверностью уже, наверное, не удастся ус­тановить. Но вот, что было «в деле», установить легко. «Доп­рошенный на предварительном следствии Гумилев Н. С. признал получение 200 ООО рублей, однако показал, что ничего совершенно не делал для организации, в ней не участвовал и никого в нее не вербовал» — что наверняка соответствует действительности, ибо, как мы уже подчер­кивали, организации-то, собственно, и не было, как не было «Заговора Таганцева», к которому «пристегнули» поэта.

Читаю в «Деле» далее: «Допрошенный 6.08.21 г. Таганцев В. Н. показал, что «на расходы Гумилеву было выдано 200 000 рублей и лента для пишущей машины. Про группу свою Гумилев дал уклончивый ответ, сказав, что для органи­зации ему нужно время. Стороной я услыхал, что Гумилев весьма отходит от контрреволюционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов, и Герман (два других, кроме Таганцева, члена «Комитета боевой организации» так называемой «Петроградской боевой организации»), и поли­тических прокламаций нам не пришлось ожидать».

«Ожидать не пришлось...» Организации Гумилев не со­здал, прокламаций, как убедились чекисты, не печатал. Весь грех — хранил у себя 200000 рублей. Где-то даже дове­лось читать, что был Гумилев чуть ли не казначеем контр­революционной организации в Петрограде. Ну разве не смешно?

Читаю справку, подготовленную Отделом по реабилита­ции жертв политических репрессий Генеральной прокурату­ры РФ уже в наши дни: «При проверке обстоятельств совер­шения Гумилевым Н. С. указанного «преступления» была получена из Управления эмиссионно-кассовых операций Госбанка СССР справка, согласно которой, «исходя из отно­шения реальной ценности денег, 200000 рублей на 1.04.21 г. составляли 5,6 руб. 1913 г.». Такая вот «казна» была...

И только сравнительно недавно по многочисленным запросам и просьбам русской интеллигенции (в 1921 г. на такие просьбы власть предержащие, естественно, не реа­гировали, осень же 1991 г. была в этом плане иной эпохой) «Дело Гумилева» было пересмотрено, и определением су­дебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 30.09.91 постановление Президиума ПЧК от 24.08.21 о расстреле Гумилева Н. С. отменено, уголовное дело прекращено за отсутствием состава преступления».

Поэта, увы, не вернуть. Но настало время реабилитиро­вать тех, кто был так же незаконно репрессирован вместе с ним, одновременно с ним по «сшитому» петроградскими чекистами делу о «Петроградской боевой организации»! И такая работа началась, активизировавшись после приня­тия Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18.10.91. К «Заговору Таганцева» обратились наиболее опытные и квалифицированные сотрудники Ге­неральной прокуратуры России и Министерства безопас­ности Российской Федерации.

И в настоящее время все участники так называемой «Петроградской боевой организации», «за исключением лиц, в отношении которых отсутствуют решения след­ственных органов», реабилитированы...

Один из итальянских фильмов, кажется, так назывался: «Следствие закончено, забудьте...» Следствие и «переслед­ствие» закончены, невинно убиенные наши соотечествен­ники реабилитированы. Забыть? Что-то не получается... Хочется разобраться — почему такое вообще могло быть? Как работал сам механизм чекистских провокаций тех лет? Как вели себя на следствии арестованные? Это ведь все за­гадки, или точнее — задачки из области исторической пси­хологии, решение которых небесполезно и сегодня. Инте­ресно проследить на примере «Заговора Таганцева» и, если так можно выразиться, «демографию террора» — какие слои российского населения репрессировались (как видно из дела, далеко не только представители «привилегирован­ных классов»), какие группы населения «пользовались особым успехом» у чекистов (применительно к этому делу, например, — это бывшие кронштадтские моряки, бежав­шие после подавления восстания в Финляндию и пытав­шиеся пробраться обратно на родину, — их просто десят­ками «пристегивали» к «Заговору Таганцева» как финских шпионов) и т. д. Словом, «Дело № Н-1381» интересно и как наиболее типичное, и как весьма специфическое для тех лет, отражавшее и конкретное время, и конкретное место (Петроград). Вот почему первым моим желанием было на­писать аналитическую статью.

Но, читая «расстрельные списки», я все острей и мучи­тельней ощущал наш долг перед погибшими. Хотелось «всех поименно назвать» — университетских профессоров, юных студенток, отважных, служивших верой и правдой Отечеству офицеров, малограмотных кронштадтских мат­росов из крестьян, финских контрабандистов, переводив­ших через границу в Финляндию «политических бежен­цев» тех лет, далеких от политики домохозяек, откровенно аполитичных интеллигентов и так же откровенно антисо­ветски настроенных «контрреволюционеров», пытавших­ся хотя бы рассказать миру о «красном терроре».

Поэтому я решил совместить обе эти задачи в серии очерков, составивших документальную повесть.

Поначалу было несколько вариантов ее названия: «За­говор Таганцева», «Дело № Н-1381», «Петроградской бое­вой организации не было...», «Второй Кронштадт» (так сами чекисты называли свой «большой успех» по разобла­чению несуществовавшей контрреволюционной органи­зации в Петрограде, сравнивая его с победой над мятежни­ками Кронштадта. Учитывая бессмысленную жестокость победы, возможно, в таком сравнении и был смысл), и, на­конец, «Начальник террора». Откуда возникло это после­днее название? По «Делу Таганцева» проходил Василий Иванович Орловский (о нем мы расскажем несколько под­робнее ниже), на которого, несмотря на отсутствие каких бы то ни было доказательств, изобретательные чекисты «повесили» обвинения во взрыве памятника Володарско­му, попытке убийства и ограбления поезда Красина и мно­гое другое. Так вот, в «Деле В. И. Орловского» сказано: «Активный участник «Петроградской боевой организа­ции» был избран (!) начальником террора...» Несуразность придуманной «должности» была столь явна, что просилась в заголовок книги, ибо несуразна, фантасмагорична, чудо­вищна была вся эта спровоцированная, надуманная и от­кровенно сфальсифицированная история с «Заговором Та­ганцева». Конечно же, не был Василий Иванович «избран» на эту никогда не существовавшую должность в несуще­ствовавшей организации. Но словосочетание емкое и весь­ма красноречивое. Ведь, по сути дела, «начальниками тер­рора» в России чувствовали себя все работники чрезвычай­ных комиссий, от рядового исполнителя приговоров до самого «железного Феликса». Тем не менее окончательное название повести («Заговор, которого не было...») представ­ляется мне как автору наиболее верным и обобщающим.

Но прежде чем перейти к анализу «дел» «контрреволю­ционных организаций», составивших одно большое «дело» под названием «Заговор Таганцева», мне хотелось бы пред­ложить читателю, малознакомому с эпохой, несколько ис­торических реминисценций.

 

II. «Незабываемый 1921»

Читатели старшего поколения помнят такой симпатич­ный фильм с очень популярными актерами — «Незабывае­мый 1919», — он остался незабываемым для большевиков, отстоявших в борьбе с политическими противниками и собственным народом право реализовывать далее начатый в октябре 1917-го эксперимент. Конечно, это мы сейчас так воспринимаем тот далекий исторический срез. А в 30—70-е гг. наша пропаганда сделала все, чтобы мировоззрение большевиков стало мировоззрением миллионов. История была основательно переписана, и, словно по рецепту фан­таста Оруэлла, из нее были вычеркнуты многие страницы. Казалось, навсегда. Но история — старуха, как известно, насмешливая и мстительная. И сегодня мы, слава Богу, ис­торию уже не переписываем. Мы ее пытаемся восстано­вить. По возможности, объективно, стараясь и в отборе фак­тов, и в их интерпретации держать историческую дистан­цию: как советовал поэт Максимилиан Волошин, — понять и тех, и других. Но согласитесь, что субъективно в паре «па­лач—жертва» всегда больше сочувствуешь жертве — так уж устроен человек вообще, тем более — наш российский, века­ми воспитывавшийся на постулатах православия, а значит, любви и сочувствия к слабому, гонимому, преследуемому...

Итак, что же это была за эпоха, незабываемый 1921 год? Незабываемый для жертв террора, для тех, кто выжил, для родных и близких казненных...

«Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться» — эти слова В. И. Ленина милли­оны россиян учили в школах, вузах, на семинарах и полит­информациях. На протяжении десятилетий в нас заклады­вался стереотип: революция произошла в интересах наро­да, следовательно, защищая революцию, большевики и их карающий меч — ЧК защищали весь народ.

И не просто защищали, а, как писал В. И. Ленин, «до последней капли крови!» (т. 40, с. 182). До последней капли крови тех, кому революция чем-то не понравилась, а заод­но и тех, кто почему-то не нравился революционерам...

Революция начала защищаться, по сути дела, с конца 1917 — начала 1918 г., когда стало более или менее понят­но, что она несет массам, и когда у нее появились реальные противники. И в этих своих защитных мероприятиях, надо сказать, революция далеко не всегда чувствовала себя уве­ренно. Так, лишь в конце 80-х гг. стало известно, что в 1919 г., например, положение Советской власти было столь тяжелым, что большевики начали готовиться к... возвра­щению в подполье. Но, учитывая, что государственные по­зиции были под их контролем, это был совсем другой уро­вень ухода в подполье, чем, скажем, в 1905—1907 гг., — зак­ладывались клады из экспроприированных ценностей, на имя преданных партии людей осуществлялись купчие на дома, готовились документы для подпольщиков, для них читались лекции по конспирации... И вот что интересно: Россия редко училась на своих исторических ошибках. Но вот большевики сумели, похоже, учесть опыт 1919 г. в кон­це 1991—1992 гг. Однако вернемся в прошлое. Итак, «неза­бываемые» 1918—1921 гг., исторический фон событий, приведших среди других итогов и к созданию сфальсифи­цированного «Заговора Таганцева».

Когда стало ясно, что критическая отметка позади, большевики продолжили свое романтическое дело по за­щите революции «до последней капли крови». Но от кого же они защищали революцию? До последнего времени официальная точка зрения разделялась миллионами рос­сиян, а стереотип «революционер — контрреволюционер» так глубоко вошел в наше сознание и растворился в крови, что недавняя история Отечества воспринималась лишь в двух красках: черное и белое, точнее — красное и белое. А ведь история, как и жизнь, не терпит упрощения, она многоцветна. Попробуем и мы, в связи с анализом «Дела № Н-1381», восстановить некоторые ее потускневшие краски.

Вот как, например, вспоминал «незабываемый 1918» писатель, впоследствии лауреат Нобелевской премии, Иван Бунин:

«Говорят, матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайки без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно ки­нулись убивать какую-то женщину с ребенком. Она моли­ла, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикну­ли: «Не беспокойся, дадим и ему маслинку!» — и застрели­ли и его. Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая прома­хи» («Окаянные дни», Петрополис, 1935, Берлин, с. 162).

Чем угрожала революции та женщина с ребенком? А ка­кую опасность для революции представляли крестьяне Тульской губернии, обвиненные в создании террористи­ческой кулацкой банды? А дело то, как и «заговор Таганце­ва», не стоило выеденного яйца: в одной из деревень про­изошло обычное уголовное преступление, — безвредного, никому не успевшего насолить заместителя председателя сельсовета сын раскулаченного односельчанина застал в сарае со своей женой и убил. Арестовали шесть десятков ни в чем не повинных крестьян и пытками выбивали у них признание в планировании массовых террористических актов против Советской власти (не забудьте, читатель, вспомнить об этой практике приклеивания политических ярлыков к уголовным преступлениям, а то и проступкам, когда будете читать страницы нашей повести, посвящен­ные привлечению к «заговору Таганцева» петербургских и финских (выборгских) контрабандистов).

Находившийся в те дни в застенках чекистов вместе с арестованными крестьянами русский дворянин, впослед­ствии известный писатель Олег Волков в своей книге «По­гружение во тьму» (М., 1989) так вспоминал свои ощуще­ния: «Мне во всем ужасе представлялись переживания этих крестьян, оторванных от мирных своих дел, внезапно, нежданно-негаданно переловленных, вповалку насован­ных в грузовики и брошенных в застенок. За что? Как? По­чему «рабоче-крестьянская» власть обращается с мужика­ми, как с разбойниками? Ведь это не классовые враги, не прежние «угнетатели и кровопийцы», а те самые «тружени­ки», ради освобождения которых зажгли «мировой по­жар»? Пахари, над чьей долей причитали все поборники равенства и братства».

И. Бунин писал о годах, предшествовавших «незабывае­мому 1921», О. Волков — о годах, последовавших за ним. Но методы «защиты революции» от ее реальных и вообра­жаемых, придуманных противников оставались одни и те же. Вот как Олег Волков описывает «формирование дела» об убийстве сельского активиста: «Получалось, однако, бе­столково, разнобойные признания, выбитые из отдельных мужиков, не складывались в единое, стройное сочинение о заговоре, зачинщиках, тайных сборищах, распределении ролей... Их было слишком много — мычащих нечленораз­дельно, загнанно глядящих исподлобья, лохматых, гряз­ных — и картина путалась. Присланный из Москвы упол­номоченный — там, видно, заинтересовались перспектив­ным делом — торопил (так же Москва «заинтересуется» и «делом Таганцева» — сфальсифицированным делом о «Петроградской боевой организации», в Туле было очень похоже — и там «тульские бдительные органы обезвредили банду кулацких заговорщиков, вставших на путь террора на селе!» — Авт.). Но спешка только увеличивала нескла­дицу. Приезжий хотел было поучить своих провинциаль­ных коллег, как поступать, устроил несколько показатель­ных очных ставок, где, являя пример, бил ногами, норовя угодить носком сапога в пах (мужики говорили: «по яйцам метит»). Однако ожидаемого сдвига не произошло. Во- первых, у тульской братии и у самой были в ходу такие при­емчики, какие дай Бог, как говорится, знать столичным белоручкам, а кроме того, окончательно запуганные и рас­терявшиеся подследственные уже ни от чего не отнекива­лись, зарядили отвечать на один лад: «Виноват гражданин начальник, виноват... Давай бумагу-то, подпишу...» «Дав разгон, москвич отбыл, приказав со всем покончить в крат­чайший срок. И тогда пришли к мудрому решению: чем биться с непонятливым народом, обойтись без него. При­везенных мужиков гуртом отправили в губернскую тюрь­му, следователей побойчее и наторевших по письменной части засадили за составление протоколов и обвинительного заключения. Они должны были по собственному разумению очерчивать участие каждого обвиняемого в заговоре — со­гласно заранее подготовленному списку...» (с. 132).

В воспоминаниях Олега Волкова поражают не точная картина в целом, не яркие и жуткие детали, а способность, пусть и спустя годы, понять и высветить концепцию чекис­тской деятельности тех лет.

Действительно, книг историков, журналистов, мемуа­ристов о «зверствах ЧЕКА» — множество. Выходили они за пределами Отечества, нынче издаются и в пределах. Но да­леко не всем авторам удавалось увидеть за отдельными, пусть даже массовыми, преступлениями — систему. И в этом плане, особенно применительно к «Заговору Таганцева», где «система» сработала широко и с размахом, пред­ставляют исключительный интерес страницы воспомина­ний другого писателя-дворянина, потомка древнего кня­жеского рода Голицыных, Сергея Голицына, — «Записки уцелевшего» (М., 1990). Голицын действительно уцелел и не был репрессирован, подобно Олегу Волкову. И даже бо­лее того — ему часто приходилось бывать в «карательных органах революции» по разным поводам, в основном свя­занным с хлопотами за арестованных родственников, что позволило ему, как и Олегу Волкову, увидеть и понять ту же бесчеловечную систему. Обратимся же к страницам его книги — они тоже многое помогут нам понять при даль­нейшем знакомстве с делом о «Заговоре Таганцева»:

«Сейчас много пишут об особой бдительности чекистов, об их поразительном умении раскрывать заговоры. Глав­ный метод сыска был предельно прост, посадить как мож­но больше первых попавшихся и начинать их допраши­вать, в надежде, что авось обнаружится какая-то неожи­данная ниточка. Угрожали напуганным людям, говорили, что «о заговоре мы знаем, но нам хотелось бы выяснить с вами некоторые подробности». И люди, иногда ни в чем не повинные и лишь отдаленно что-то слышавшие, выбалты­вали. Иные, слабые, признавались в несуществующих гре­хах. Тогда открытые суды с робкими защитниками и гроз­ным прокурором Крыленко устраивались редко, и редки были приговоры на столько-то лет. Из тюрем было два вы­хода: либо к стенке, либо на свободу, Наверное, большую часть все же выпускали; так посадили, а потом выпустили артистов Станиславского, Москвина, художника Нестеро­ва, академика Вернадского...

Получили широкое распространение так называемые «засады». В квартиру, казавшуюся подозрительной, заби­рались чекисты и оставались там дежурить, никого не вы­пуская, а тех, кто заходил, задерживали. Так посетители, иногда совершенно случайные, попадали, как рыба в вер­шу; мог попасть священник с причтом, молочница, тата­рин — старье-берем, приятель сына, подруга дочери. Дня через три засада снималась, чекисты уходили, отпустив большую часть задержанных на все четыре стороны, а иных забирали с собой». (Поразительно — опять же — другой город, несколько другое время, а как похоже на «фор­мирование» «Заговора Таганцева»!)

«Большое значение имели хлопоты, — вспоминает да­лее князь С. Голицын, приводя еще одну типичную для той поры примету времени, о которой мы еще вспомним в свя­зи с анализом «Дела № Н-1381». — Надо было найти ход к какому-либо видному коммунисту и постараться убедить его в невиновности арестованного. И нередко благодаря своему авторитету этот коммунист, или хорошо знавший ходатая, либо самого арестованного, или только одним ухом слышавший о нем, снимал трубку — и вскоре заклю­ченный выпускался на свободу. Таких коммунистов называ­ли «ручными»... Система хлопот действовала с начала рево­люции до середины тридцатых годов. Но .все это касалось арестованных, более или менее невиновных» (с. 24-25).

 

III. На весах чекистской Фемиды...

Что такое быть «виновным» или «невиновным» перед советской властью, перед революцией, которую были при­званы защищать органы ВЧК? Были ли виновны хоть в чем-либо расстрелянные по «таганцевскому заговору» Н. И. Лазаревский или князь Ухтомский? Беру фамилии на­угад — они стоят рядом в списке расстрелянных по поста­новлению Президиума губернской чрезвычайной комис­сии от 24 августа 1921 г. Кто такой Ухтомский Сергей Алек­сандрович, 1886 г. р., уроженец Новгородской губернии, ассистент художественного отдела Русского музея? В чем провинился скульптор, кроме своего происхождения, пе­ред своими соотечественниками? В обвинительном заклю­чении сказано: доставлял Петроградской боевой организа­ции для передачи за границу «сведения о музейном деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе». В голове не укладывается, как нормальные психически люди все­рьез могут приговаривать к смерти человека за такие вот «преступления».

А если к этому добавить, что статья С. А. Ухтомского «Музей и революция», не содержавшая ни слова лжи, была единственным реально обнаруженным сотрудниками Гене­ральной прокуратуры России «обвинительным» материа­лом в деле, по которому проходили десятки расстрелян­ных? Как тогда постичь запредельную логику?

Я еще вернусь к одному из сфальсифицированных дел («Комитет боевой организации»), составивших «большое дело» под названием «Петроградская боевая организа­ция». Пока же, забегая несколько вперед, замечу, что ста­тья С. А. Ухтомского фигурировала в нем с первых мгнове­ний. Дело в том, что 31 мая 1921 г. уполномоченный Пет­роградской губчека Александров в рапорте в Президиум Петроградской губчека сообщил об убийстве на финской границе в ночь с 30 на 1 мая 1921 г. Ю. П. Германа, у кото­рого были, якобы, обнаружены «по тысяче экземпляров листовок с заглавиями»:

1. «Граждане» — о расстрелах коммунистами лучших ра­бочих, — подписаны «Боевой комитет»;

2.  «Крестьяне, комиссары отбирают у вас хлеб, обещая отдать, но не отдают, а платят пулей» — подпись «Народ­ный комитет»;

3.    «Ко всем» — «Большевики распинают Россию...» Кроме того, у него обнаружена почтовая переписка, спис­ки районов с объяснениями, порядок связи, статья «Музей и революция», письмо от 20.02.21 в Гельсингфорс на имя Гримма Д. Д....»

В справке по этому делу Генеральной прокуратуры РФ отмечено: «Указанные документы в деле отсутствуют, кро­ме статьи «Музей и революция».

Неужели на основе одной (пусть даже и содержащей критику в адрес Советской власти — за хулиганское отно­шение победившей революции к музеям и музейным цен­ностям) статьи Сергея Александровича Ухтомского было сфабриковано все дело о никогда не существовавшей «Петроградской боевой организации», были расстреляны и осуждены к длительным срокам лишения свободы и ссылке сотни ни в чем не повинных людей? Приходится допускать и такую возможность, ведь если бы, кроме выби­тых пытками самооговоров арестованных, у следователей Петроградской губчека были хоть какие-то документаль­ные материалы, они непременно нашли бы отражение в деле. Но их нет...

Что же касается самого Ухтомского, то чекистам пока­залось мало обвинить его в написании научной музейной статьи или, как сказано в деле, «доклада о состоянии музе­ев в Советской России». Поскольку к делу постепенно были подключены сотни людей, найти среди них тех, с кем хотя бы шапочно был знаком Ухтомский, для трудолюби­вых петроградских чекистов не составило труда. И в обви­нительное заключение вошли слова о «порочащих» Ухтом­ского «преступных связях» с проходящими по делу о «Пет­роградской боевой организации» Таганцевым, Поповым, Козловским. И все-таки основное обвинение, как сказано в справке Генеральной прокуратуры России, — «расстре­лян по постановлению Президиума ВЧК от 24.08.21 г. за написание доклада о состоянии музеев в Советской Рос­сии». Красивое, конечно, обвинение, ничего не скажешь... Впрочем, время было такое, что за красотой обвинитель­ного заключения не гнались. Помните, как писал поэт-че- кист тех лет:

Черкнуть мне хочется на вашем приговоре Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!!».

Ну, а коли хочется, и власть есть, за чем дело стало — черкнули.

История с князем Ухтомским даже до этого момента представляется трагически парадоксальной, фантасмаго­рической. Но это еще не все... Есть основания полагать, что расстреляли его не только за маловероятное знаком­ство с не совершившими никаких преступлений людьми, проходившими по делу «Петроградской боевой организа­ции», но и за вымышленное родство с подозреваемым в контрреволюционной деятельности другим Ухтомским — Константином.

Это могло бы показаться историческим анекдотом, если бы не имеющиеся в делах материалы.

Показательно, что Ухтомский С. А. был «подстегнут» к сфабрикованному делу «Курьеры Петроградской боевой организации». Поскольку такой организации не было, то, естественно, у нее не было и быть не могло никаких курье­ров. Просто группу людей, вину которых доказать не представлялось возможным, обвинили в знакомстве с теми псевдоучастниками псевдоорганизации, которые «призна­ли свою вину». А поскольку обвиняемые по делу «Курьеры ПВО» с ними, будучи знакомы, встречались, их и предста­вили как «курьеров». Якобы при встречах они передавали контрреволюционные материалы. Парадокс же в том, что, как подчеркивают готовившие дела к реабилитации рос­сийские прокурорские работники, «доказательств совер­шения ими какого-либо противоправного деяния в мате­риалах дела не имеется».

Зато имеется кое-что другое. 9 августа 1921 г. замести­тель начальника секретного отдела ВЧК Артузов (помните, читатель, как нам импонировал этот честный и романтич­ный чекист в исполнении Армена Джигарханяна в талант­ливом телефильме Сергея Колосова «Операция Трест», как переживали мы тогда, узнав, что чекист этот, Дзержин­ской школы, позднее был репрессирован?..) телеграммой № 92935861/ІІІ в Петроградскую губчека сообщил: «Связи раскрытой организацией Ростове-на-Дону названием «Комитет по формированию Армии спасения России» не­обходимо немедленно установить самое строгое наблюде­ние за выехавшим июле из Ростова Петроград на житель­ство Андриевским... По сведениям Андриевский занимает большой пост финансовом ведомстве и является участни­ком этой организации. Необходимо принять его установ­лению самые срочные меры, так как организация на юге ликвидируется и есть опасение, что Андриевский может скрыться. Необходимо учесть Вам следующее обстоятель­ство: во главе организации Ростове стоит Ухтомский Кон­стантин Эрастович, арестованный делу Таганцева фигури­рует Ухтомский Сергей Александрович, нет ли чего обще­го? Результаты сообщите».

Сейчас уже трудно проследить, «сообщили ли результа­ты», как на них реагировал «рыцарь революции» Артузов, но надо сказать, что аргумент, кажущийся по меньшей мере странным, чекистам тех лет казался вполне убеди­тельным: однофамилец? Значит «К стенке! Расстрелять!» Недаром тогда была популярна шутка (которую, есте­ственно, позволяли себе лишь в очень узком кругу): «Ска­жите, Ваша фамилия (допустим) Иванов? А Иванов такой- то Вам не родственник?» «Даже не однофамилец». Опасно было иметь как родственников, так и однофамильцев. Но если людей без родственников в то кровавое время еще можно было встретить, то не имеющих однофамильцев — куда сложнее. За что, судя по всему, и поплатился князь Сергей Ухтомский...

 

IV. «Красный террор» - точки зрения...

Лацис: «Мы не ведем войны против отдельных лиц...»

Судьба скульптора Ухтомского, проходившего по «Делу № Н-1381», видимо, настолько потрясла известного рус­ского историка и журналиста Сергея Петровича Мельгунова, что в своей книге «Красный террор в России: 1918— 1923», изданной впервые в Берлине уже в 1923 г. и не­однократно переиздававшейся, он из всех невинно рас­стрелянных и репрессированных, «участвовавших» в «За­говоре Таганцева», выделяет лишь двоих — Ухтомского и Лазаревского. Действительно, особенно сегодня, когда в России каждый второй — реформатор, каждый третий — ученый-экономист, у каждого четвертого — своя концеп­ция выхода из кризиса, небезынтересно почитать о «кон­цепции» профессора Лазаревского, болевшего за судьбу России не меньше, чем «пламенные революционеры», и разрабатывавшего в «незабываемом 1921» свои проекты вы­хода из кризиса. Николай Иванович Лазаревский, 1868 года рождения (то есть к моменту убийства — во цвете творчес­ких сил), уроженец города Варшавы (для особо забывчи­вых напомним, что в те времена это была территория Рос­сийской империи), профессор Петроградского универси­тета. С. П. Мельгунов получил информацию о том, в чем обвинялся профессор Лазаревский, из официального со­общения в советской печати: «по убеждению сторонник демократического строя» (хорошее обвинение с точки зре­ния сегодняшнего дня, не правда ли? — Авт.), к моменту свержения советской власти подготовлял проекты по це­лому ряду вопросов, как-то: а) формы местного самоуправ­ления в России, б) о судьбе разного рода бумажных денег (русских), в) о форме восстановления кредита в России». И все. Очень нужным оказался бы человеком профессор Ла­заревский, доживи он действительно до «момента сверже­ния советской власти», и нам бы сегодня пригодились его знания и идеи... Не суждено было. За такие убеждения тог­да расстреливали... Николай Иванович Лазаревский про­ходил по сфабрикованному делу под названием «Профес­сорская группа». Еще один штрих к истории фальсифика­ций: если ходил в гости — подключали к делу «Курьеры», если профессор — к делу «Профессорская группа». А группа-то всего состояла из двух профессоров — Лазаревского и Тихвинского.

Книгу С. Мельгунова, которую я только что цитировал, стоит прочитать всем, кто искренне хочет самостоятельно разобраться, без гнева и пристрастия, в нашей недавней истории: она насыщена огромным фактическим материа­лом и в этом смысле по своему предвосхищает «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына; второе же ее неоспоримое достоинство — она очень концептуальна, аргументированна, аналитична, множество фактов, почерпнутых из раз­личных, порой противоречивых источников, историк и журналист укладывает в четкую и страшную мозаику «Красного террора». И, подобно тем книгам мемуаристов, которые мы цитировали в начале нашего повествования, книга С. П. Мельгунова дает представление о той эпохе, помогает понять, увидеть фон исторических событий, на котором фабриковалось «Дело о Петроградской боевой организации».

В частности, она как бы проясняет позицию самих большевиков и большевиков-чекистов в частности. С. Мельгунов проанализировал выступления в печати наи­более видных чекистов тех лет — Дзержинского, Менжин­ского, Лациса, Артузова. Вот такая, например, в книге уни­кальная цитата из газеты, семь десятилетий находившейся в спецхранении с «двумя звездочками»:

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, — писал известный чекист Лацис в газете с красноречивым назва­нием «Красный террор» 1 ноября 1918 г. — Мы истребляем буржуазию как класс». Тут, казалось бы, ничего нового — парафраз ленинских выступлений. Но дальше — уже при­знания профессиональные, специфические, заставляю­щие вытравить из памяти образ приятного во всех отноше­ниях Лациса в исполнении режиссера-постановщика фильма «Адъютант его Превосходительства» Е. Ташкова: «Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делами или словом против со­ветской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, обра­зования, и кто он по профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора». Идея не новая — еще пламенный рево­люционер Робеспьер призывал казнить врагов отечества на основе представлений об их личности, ибо «требуется не наказание, а уничтожение врагов».

И тем не менее, словно опасаясь обвинений в мягкости и чрезмерной доброте, Мартин Лацис писал: «Если можно обвинить в чем-нибудь Ч. К., то не в излишней ревности к расстрелам, а в недостаточности применения высшей меры наказания... Мы все время были чересчур мягки, ве­ликодушны к побежденному врагу!»

Вначале тысячи, потом сотни тысяч, потом миллионы расстрелянных, репрессированных. А все мягко, велико­душно... Да и о каких врагах говорит Лацис, если счет их на миллионы. Но тогда вопрос: можно ли победить народ? Анализ дела Таганцева свидетельствует о том, что привер­женцы этой доктрины придерживались ее старательно, не обращая внимания на такие пустяки, как отсутствие каких бы то ни было материалов, доказывающих вину арестован­ных, не выступавших «ни словом, ни делом» против влас­ти. Не потому, что она им сильно нравилась, а потому что не были они борцами по натуре, а были студентками, по­этами, университетскими профессорами, скульпторами, домохозяйками, крестьянами, кронштадтскими моряка­ми, пробиравшимися после поражения восстания из Фин­ляндии (куда бежали по льду Финского залива) домой, в Россию... Но все же лукавил Лацис: не обращали внимания и на «происхождение, воспитание, образование или про­фессию» — брали подряд, не думая уже о «защите револю­ции» от противников тайных или явных, а мечтали о фаб­рикации крупных и громких дел, приносящих вполне ре­альные награды. Ничем иначе не объяснить чудовищно раздутые дела типа «Заговора Таганцева».

С. Мельгунов, может быть, больше, чем другие авторы, занимавшиеся этим сюжетом, пишет о чекистских прово­кациях. А поскольку «Заговор Таганцева» от начала до кон­ца был именно провокацией, стоит перечитать страницы книги «Красный террор», где, в частности, обращает на себя внимание такой провокационный прием, как регист­рация или перерегистрация: не важно, кого — дворян, офицеров, кронштадтских моряков. По «Делу Таганцева» не случайно проходит много моряков Балтийского флота. Дело в том, что командный состав Флота, а также все арес­тованные при обратном переходе границы кронштадтские моряки воспринимались петроградскими чекистами одно­значно как враги, подлежащие уничтожению вне зависи­мости от наличия (а уж тем более доказанности) вины. К 1921 г. таких арестованных накопилось довольно много, и их, ничтоже сумняшеся, пристегнули к сфабрикованному делу о «Петроградской боевой организации». Но доблест­ным чекистам этого оказалось мало. Уже давно у них чеса­лись руки на тех морских офицеров, кто не эмигрировал, не скрылся, не переправился к Юденичу, Колчаку или Де­никину, проявлял лояльность к новой власти и даже слу­жил в новых учреждениях. В августе 1921 г. объявили (когда «Дело Таганцева» уже было «сверстано») — их перерегист­рацию. При этом свыше 300 человек было задержано. Часть без суда и следствия была отправлена в тюрьмы и ла­геря — в Орел, Вологду, Ярославль. Часть — расстреляна вместе с «контрреволюционерами» из «Петроградской бо­евой организации».

В это трудно поверить (все-таки, были же и реальные враги советской власти, пытавшиеся вооруженным путем свергнуть ее), но подавляющее большинство так называе­мых «заговоров с целью свержения» — полностью или час­тично фальсифицированы, спровоцированы. Под каждый из таких заговоров «подвёрстываются» сотни вообще ни в чем не повинных людей, случайных, захваченных в ходе засад, обысков, друзей и знакомых тех, кто каким-то боком оказался в поле зрения.

Как правило, короткое расследование и — расстрел. С. Мельгунов в «Красном терроре» пишет: «Все это, конеч­но, «бывшие князья, генералы и дворяне» или «бандиты», а в действительности в огромном количестве социалисти­ческая и демократическая интеллигенция, сельские учите­ля, кооператоры, рабочие и крестьяне» (с. 85).

Как ни странно, но анализ направленности террора большевиков в 1918—1923 гг. показывает, что острие его было направлено главным образом против внеклассовой интеллигенции. «Задача террора, — говорилось в передо­вой статье первого номера «Еженедельника ВЧК», — унич­тожение идеологов и руководителей врагов «пролетариа­та». В приговорах ЧК и трибуналов говорилось иногда о снисхождении, которое делалось обвиняемому, «прини­мая во внимание его пролетарское происхождение». Но на самом деле, отмечает С. Мельгунов в «Красном терроре», «это было только вывеской, нужной в видах самой разнуз­данной демагогии». Он приводит в качестве примера сле­дователя, который, когда ему приводили арестованного, требовал: «Покажь руку! Раздеть!» И если после этого со­мнения в непролетарском происхождении получали под­тверждение, задержанный расстреливался. Газета «Прав­да», обсуждая проблемы целесообразности арестов «врагов революции», опубликовала в те годы ход обсуждения в Моссовете вопроса о прерогативах ЧК и тезиса Лациса о ненужности судебного следствия. При этом особо выделя­лось выступление некого рабочего лефортовского района в Москве Мизикина, который заявил: «К чему даже и эти вопросы? (о происхождении, образовании, занятии и пр. — Авт.). Я пройду к нему на кухню и загляну в горшок: если есть мясо — враг народа! К стенке!» Парадокс же со­стоял в том, что мясо в те годы можно было найти скорее в горшках, как пишет С. В. Мельгунов, «коммунистических хозяйств», и, быть может, спекулирующей буржуазии, а не офицеров русской армии, дворян и разночинной интелли­генции. Расстреливали же прежде всего представителей этих слоев, да еще крупного купечества, предпринимате­лей, которые в массе своей после 1917 г. тоже голодали и в силу ряда причин даже не помышляли о вооруженном за­говоре против власти, которой явно не симпатизировали.

Правда, по воспоминаниям Ирины Одоевцевой, на обе­денном столе поэта Николая Гумилева незадолго до его расстрела действительно был кусок мяса (гонорар за его то ли выступление, то ли консультацию), — но уже сам факт, что кусок этот страшно поразил юную поэтессу, запомнив­шись на 70 с лишним лет, свидетельствует об отсутствии мяса в «горшках» российской интеллигенции 18—23 гг. Но, с точки зрения рабочего Мизикина, коли Гумилев и раз в год ел мясо, его расстреляли справедливо...

Н.Бухарин: «Отныне мы все должны стать агентами Чека»

Вместе с Гумилевым расстреляли еще десятки людей, даже не поинтересовавшись, когда они последний раз ели мясо, не спросив, какого они происхождения и служили ли ранее в царской армии (ответы на эти вопросы были явно «не в пользу» дворянина, талантливого русского поэта, изве­стного путешественника, храбро сражавшегося на полях ми­ровой войны офицера). Казнили и тех, кого подозревали в участии в несуществовавшем заговоре, и тех, кто не донес на его участников (потусторонняя логика: как, скажите, можно донести на участника заговора, которого нет и не было?).

Может быть, читатели вспомнят, что в связи с реабили­тацией Николая Степановича Гумилева на страницах пе­рестроечной печати юристы уже обсуждали эту проблему, и эксперты напомнили — не было тогда и статьи такой, по которой якобы судили и расстреляли Гумилева «за недоне­сение». Статьи, действительно, не было в те первые годы советской власти. А практика сложилась такая еще в 1918 г. Так, в газете «Харьковская Звезда» от 7 июня 1919 г. было помещено обращение к населению председателя чрезвы­чайного Военно-революционного трибунала Донецкого бассейна, пламенного революционера Г. Пятакова, где были такие слова: «всякое недонесение будет рассматриваться как преступление, против революции направленное, и караться по всей строгости законов военно-революционного време­ни». Донос же объявлялся гражданским долгом и добродете­лью. Так что наши Павлики Морозовы родились не в 30-е, а еще в 20-е гг. И обаятельный Николай Иванович Бухарин, любимец всей партии большевиков (и действительно, один из лучших в ней), провозглашал: «Отныне мы все должны стать агентами Чека» (когда автору этих строк, уже в пе­рестроечные, «свободные» времена предложили написать книгу «Соратники Ленина», именно эта фраза самого сим­патичного из соратников вождя остановила его).

По сути дела, всей коммунистической партии предлага­лось стать политической полицией, а со временем в аген­тов ЧК должны были превратиться и беспартийные — так защищалась революция...

Как говорилось в одном из опубликованных в газетах тех лет призывов, «населению» (!) разрешалось «арестовы­вать всех, выступающих против советской власти, брать за­ложников из числа богатых и в случае контрреволюцион­ных выступлений расстреливать их...»

Время от времени, тем не менее, руководители ЧК пы­тались придать своим действиям видимость законности. В интервью газете «Новая жизнь» (8 июля 1918 г.) Ф. Э. Дзер­жинский так охарактеризовал приемы деятельности чрез­вычайных комиссий:

«Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступника до постановления (о казни. — Авт.) проходят сутки или несколько суток, но это однако не означает, что приговоры наши не обоснованы. Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок не было, и тому доказа­тельство — наши протоколы. Почти во всех случаях пре­ступники, припертые к стенке уликами, сознаются в пре­ступлениях, а какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого». Но как получали признания в застенках, мы сегодня знаем. Что же касается «улик», которыми «припирали к стене» обвиняемых, то приходится предположить, что во многих случаях «припи­рали» отнюдь не уликами, а чем-то другим. Во всяком случае, в многотомном деле о «Петроградской боевой организа­ции», которой и посвящена в основном эта публикация, есть множество полученных от обвиняемых признаний, и прак­тически... нет улик! Судя по протоколам, на которые ссыла­ется Феликс Эдмундович, именно на основе этих неизвест­но (часто — совершенно очевидно) как полученных призна­ний людей судили, осуждали, приговаривали к смерти...

О том, что при вынесении смертных приговоров не рас­сматривались никакие улики, говорят и списки расстрели­ваемых, печатавшиеся в «Еженедельнике ВЧК». Ведь эле­ментарная логика требует указать — за что приговорен к смерти человек. В списках же указаны, и то нередко при­близительно, лишь фамилия, социальное положение: Ра­зумовский — бывший полковник, Котомазов — бывший студент, и лишь изредка — информация в качестве объяс­нения (но не оправданий) приговора: «явный контррево­люционер», «белогвардеец», «протоирей», «бывший ми­нистр внутренних дел, контрреволюционер Хвостов». Бы­вали и такие сообщения в газетах о расстрелах: «расстреляно 39 видных помещиков» (внешне, что ли, «видных», в чем криминал-то?), «расстреляно 6 человек слуг самодержавия». Могут ли нас после этого удивлять формулировки, по которым были расстреляны упоминав­шиеся выше скульптор Ухтомский и профессор Лазаревс­кий, — один за то, что был «по убеждениям сторонником демократического строя» и «подготовлял проекты по цело­му ряду вопросов», а другой — за написание доклада о со­стоянии музейного дела в советской России!

При неряшливом (образное выражение С. Мельгунова) отношении к человеческой жизни нередко расстреливали однофамильцев, или (как это было с делом Ухтомского) под арест попадал однофамилец какого-либо подозревае­мого, и там уж статья всегда находилась... Удивляться это­му не приходится, если М. Лацис в своих открыто опубли­кованных в те годы статьях свидетельствовал, что было не­мало случаев, когда расстрелы применялись не в наказание арестованных, а в целях воздействия на обывателя. Счита­лось, видите ли, что лучший способ «предотвращения за­ранее всяких контрреволюционных движений» — это «тер­роризировать население». И надо сказать, чаще всего цель эта достигалась...

Вообще чекистам первых лет советской власти не отка­жешь ни в логике, ни в изобретательности. И цели ставили перед собой вполне реальные, и достигали их с обескура­живающей быстротой. Был, например, такой быстрый способ получить признание у подозреваемого, если улик, которые бы «приперли его к стенке», не просто не хватало, а они блистательно отсутствовали. Назывался способ «ки­тайским». О нем пишет С. Мельгунов. Вот его описание: «Пытаемого привязывали к стене или столбу; потом к нему крепко привязывали одним концом железную трубу в не­сколько дюймов ширины... Через другое отверстие в нее сажалась крыса, отверстие тут же закрывалось проволочной сеткой и к нему подносился огонь. Приведенное жаром в от­чаяние животное начинало въедаться в тело несчастного, чтобы найти выход. Такая пытка длилась часами, порой, до следующего дня, пока жертва не умирала». А если оставалась в живых, то непременно сознавалась в своей контрреволю­ционной деятельности. Жестокость порождала жестокость: страшные пытки применяли и красные, и белые...

Самое же поразительное, когда читаешь материалы о «красном терроре», это не описание пыток и иных методов добывания улик следователями, а их полная уверенность в своем праве на бесправие! Арестовывали сотнями тысяч, кого-то, не доказав вины, расстреливали, кого-то, не дока­зав невинности, отпускали. Полный правовой беспредел! В своих статьях один из главных теоретиков такой практи­ки Лацис отмечал, что многих арестованных в первые годы советской власти чекисты отпускали на свободу довольно скоро. «...Нас спросят, — писал он, — откуда же такая мас­са невинно арестованных (логика такая — раз отпустили, значит зря арестовали. — Авт.)?.. Происходит это потому, что когда целое учреждение, полк или военная школа заме­шаны в заговоре, то какой другой способ, как арестовать всех (курсив наш. — Авт.), чтобы предупредить возможную ошибку и в процессе тщательного разбора дела выделить и освободить невиновных?»

 

V. «Комитет боевой организации»

«Штаб петроградских контрреволюционеров»

Руководитель петроградских большевиков Григорий Зиновьев известен в истории как один из первых большевиков-руководителей, кто начал расстреливать заложни­ков, устраивать крупномасштабные провокации против представителей «свергнутых классов», духовенства Рус­ской православной церкви, идеологических противников. Так что в его трагической гибели в застенках более поздне­го времени — есть своя историческая закономерность. Петроградские чекисты имели, таким образом, весьма симпатизирующего им партийного босса, благосклонное отношение руководства в Москве и достаточное количество «исполнителей» для конкретной практической работы.

К этим объективным факторам, обусловившим даль­нейшее развитие событий, нужно добавить и субъек­тивный.

Петроградским чекистам, наверное, уж очень хотелось показать, что и они не лыком шиты, что и в Петрограде, ставшем после отъезда правительства губернским городом, умеют раскрывать крупные контрреволюционные загово­ры. И такой случай предоставился... Точнее, его создали — под названием «Заговор Таганцева» или «Петроградская боевая организация».

Чтобы придать размах делу, оно было структурировано, разбито на несколько как бы самостоятельных, но тесно связанных «заговорщиков». Так и работать с арестованны­ми легче, и ощущение грандиозной деятельности возника­ет. Шутка ли! Добрый десяток контрреволюционных под­полий, объединенных зловещим антисоветским штабом...

Первым в материалах дела идет «Комитет боевой орга­низации», ее штаб. Основные обвиняемые — Юрий Пав­лович Герман, Владимир Николаевич Таганцев и Вячеслав Григорьевич Шведов.

Идея фабрикации крупного дела возникла у петроградс­ких чекистов, вероятно, летом 1921 г., когда на финской границе при ее переходе в ночь с 30 на 31 мая был убит Ю. П. Герман. Случай, в общем-то, достаточно ординар­ный для тех лет: и границу переходили постоянно десятка­ми, туда и обратно, и постреливали на ней, и убивали время от времени. Но тут как раз подоспело время красного тер­рора, а у убитого были обнаружены вроде бы и ни в чем страшном его не уличающие, но для той эпохи достаточно опасные документы: письмо от 20.02.21 в Гельсингфорс на имя Д. Д. Гримм из Парижа от зам. председателя «Бюро по защите прав русских граждан за границей», организован­ного Российско-промышленным торговым Союзом. Орга­низация, как видно из названия, никакого отношения к заговорам и восстаниям не имела, но связь с империалис­тическим Западом была налицо. Судя по рапорту уполно­моченного Петроградской губчека Александрова были при убитом на границе еще и почтовая переписка (кроме этого письма), «порядок связи» (таинственное обозначение, скорее всего, — рожденное воспаленной фантазией упол­номоченного), и статья «Музей и революция». Печальный же парадокс состоит в том, что теперь нам остается га­дать — были ли указанные документы при убитом, или все они — выдумка. Ибо если они были, то уж, наверное, ока­зались бы в деле — хоть какие-то, да улики. Увы, папка пу­ста — в ней сиротливо покоится лишь статья «Музей и ре­волюция», о которой мы уже рассказывали выше, как и о печальной участи ее автора.

Таинственность, таким образом, была характерна для «Дела № Н-1381» с первых дней его рождения. Кто такой убитый Юрий Петрович Герман? Тишина... Кто такой Д. Д. Гримм, письмо которого якобы (потому что в деле-то его нет!) было найдено на теле убитого Германа? Среди сотен репрессированных по делу находим знакомую фами­лию: Вера Оскаровна Гримм, 1886 г.р., уроженка г. Петер­бурга, уборщица лаборатории государственного дерево- пропиточного завода. По окончании дела была выслана из города, дальнейшая судьба ее неясна... Скорее всего, как и подавляющее большинство высланных, осужденных на короткие сроки или оправданных по делу о «Петроград­ской боевой организации», она была позднее, в конце 30-х гг., репрессирована (как правило, привлекавшихся за участие в контрреволюционной деятельности, и даже пол­ностью оправданных, в 1937—1939 гг. расстреливали без дополнительного следствия). Судя по всему, молодая еще женщина, работавшая уборщицей на заводе, была предста­вительницей «эксплуататорского класса», и даже если не удалось доказать ее родство с убитым Гриммом, рано или поздно каток чрезвычайки ей все равно грозил.

А что Шведов, другой «член» «Комитета боевой органи­зации»? Опять тишина... Известно из материалов дела, что

Вячеслав Григорьевич Шведов, 1896 г.р., бывший подпол­ковник артиллерии царской армии, был по постановлению Президиума Петроградской губчека приговорен 24 августа 1921 г. к расстрелу.

По объективным данным вполне подходил на «роль» одного из руководителей заговора — волевой, молодой офицер, судя по тому, что в двадцать с небольшим стал подполковником, — человек геройский, ибо столь быстро пройти ступени офицерской карьеры можно было лишь на войне. Где родился, как попал в Петроград — неизвестно. Но среди списков высланных из Петрограда находим зна­комую фамилию (кстати, рядом с фамилией Веры Оска­ровны Гримм, и здесь они оказались вместе) — Пелагея Григорьевна Шведова, 1902 г. р., уроженка Саратовской губернии, студентка химико-фармацевтического институ­та. Почти нет сомнений, что младшая сестра Шведова. Может быть, саратовские краеведы разыщут следы этой многострадальной семьи? Мы же вернемся в Петроград 1921 г., вновь перелистаем страницы дела «Комитета бое­вой организации». О Шведове — лишь одна запись (если не считать престранного упоминания этой фамилии в показа­ниях Таганцева, которых мы коснемся чуть ниже). Дело в том, что в материалах никаких документов на Шведова В. Г. нет! Есть лишь два листа в его папке с машинописным тек­стом об отношении жителей г. Петрограда к советской вла­сти, о голоде, о дезертирстве из армии и т.д. На первом ли­сте — запись: «Найдено при побеге Вячеслава Григорьеви­ча Шведова». Откуда взяты эти документы, кому на самом деле принадлежали, кто их исполнитель, — все это покры­то мраком неизвестности. Неясно и другое: расстреляли Шведова или только приговорили и храброму подполков­нику удалось бежать, при побеге же где-то были обнаруже­ны указанные выше документы и приобщены к делу, за не­имением иных, доказывающих руководящую роль Шведо­ва в заговоре?

Поначалу, думается, и сами петроградские чекисты не очень ясно и четко представляли, куда заведет развязанное ими дело. После ареста Владимира Николаевича Таганце­ва и доверительных бесед с ним дело стало приобретать ка­кие-то реальные очертания.

Владимир Таганцев: до и после 1917 г.

Я уже не раз упоминал в этой книге имя В. Н. Таганцева, ставшего волей и фантазией петроградских чекистов ка­кой-то гигантской фигурой российской контрреволю­ции — масштаба Савинкова. Самое время хотя бы немного рассказать об этом человеке, втянутом в мясорубку «крас­ного террора».

Владимир Николаевич Таганцев родился 2 октября 1889 г. в семье доктора уголовного права, профессора ка­федры Уголовного права Петербургского университета, действительного тайного советника, сенатора (с 1887), члена Государственного Совета (с 1906), председателя Ко­миссии по тюремному преобразованию, почетного члена Российской Академии Наук (с 1917) Н. С. Таганцева (1843-1923).

Н. С. Таганцев происходил из небогатой купеческой се­мьи. Родом был из г. Пензы. Лишь благодаря своим лич­ным качествам он стал не только широкообразованным че­ловеком, но и крупным ученым, видным общественным деятелем России. И, к слову сказать, у него учились юриди­ческим премудростям в Петербургском университете мно­гие будущие крупные политики. Учиться у Таганцева счи­тали честью петербургские юристы-студенты, его репута­ция человека и ученого была весьма высока. В отличие от отца или, скажем, другого юриста, постигавшего законы юриспруденции в стенах университета и спустя два десяти­летия решившего его судьбу — Вл. Ульянова, юный Влади­мир Таганцев без интереса перелистывал речи судебных ораторов прошлого, старинные фолианты римского права в библиотеке отца или «Кодекс Наполеона»... Юношу при­влекала биология. Кстати, в петербургской гимназии К. Мая, куда он в августе 1903 г. поступил, преподавание это­го предмета было поставлено образцово (как, впрочем, и остальных). Любопытно, что если В. Ульянов учился на юрфаке, где преподавал Таганцев-старший, Таганцев- младший учился в гимназии, председателем попечитель­ного совета которой был П. М. Горбунов, отец будущего личного секретаря В. И. Ленина, а затем управделами Со­внаркома. Неисповедимы пути твои, Господи!

Однако пока ни В. Ульянов, ни тем более юный сын П. М. Горбунов ничем молодому Таганцеву не угрожают и не мешают. И не от них пока зависит судьба Владимира Николаевича, который, закончил по первому разряду в 1907 г. гимназию К. Мая, поступает в биологическую груп­пу естественного раздела физико-математического фа­культета Петербургского университета.

В 1912 г. он так же успешно, как поступил, заканчивает университет. И так же, как поступал без блата, лишь за свои способности и усердие к наукам, получает предложе­ние остаться при университете. И 20 ноября 1912 г. начина­ет свою научную самостоятельную деятельность в должно­сти внештатного младшего лаборанта, но с ориентацией на подготовку к профессорскому званию по кафедре геогра­фии. Впоследствии был командирован за границу — для повышения знаний и развития навыков.

Война на некоторое время прервала удачно склады­вающуюся научную карьеру. В октябре 1916 г. он берет отпуск в университете и едет с отрядом Красного Креста на фронт.

Начавшаяся в России революция внесла еще одну кор­рективу в биографию Владимира Таганцева. Он возвраща­ется в Петроград, на кафедру, исполняет обязанности пре­подавателя. 28 сентября 1919 г. он избран преподавателем по кафедре географии. Надо сказать, что еще 1 октября 1918 г. Народный комиссариат просвещения, чтобы, как было объявлено, демократизировать состав преподавате­лей в университетах (а по сути, ввиду того, что большая часть старой профессуры эмигрировала либо отказалась служить большевикам, либо была репрессирована, либо, в силу недоверия, отлучена от кафедр), отменил традицион­ные ученые степени: доктор, магистр, адъюнкт. И ввел единое ученое звание «профессор» для всех, читающих са­мостоятельные курсы. Так совсем молодым В. Н. Таганцев стал профессором, но заметим, однако, — по своим знани­ям, подготовке он этому высокому званию вполне соответ­ствовал...

Одновременно В. Н. Таганцев начинает работать в Сап­ропелевом комитете. Сапропель — ил, образующийся из перегнивших растительных и животных останков на дне некоторых стоячих водоемов. Органических и химических удобрений не хватало, возникла идея использовать для удобрения истощенных полей сапропель. Комитет, в кото­рый вошел В. Н. Таганцев (многих его соратников по Ко­митету постигла та же печальная участь репрессирован­ных), и взял на себя научную проработку всех этих вопро­сов. Во время поездок в «экспедиции» он, как и его товарищи, привозил из российской глубинки в голодный Петроград небольшие толики продуктов, выменянных бог знает на что... В конце 1919 г. его арестовали вологодские  чекисты, обвинив в незаконном провозе продуктов сапро­пеля, а также продуктов питания для преподавателей ка­федры (не эту ли «спекулятивную деятельность» имели в виду и петроградские чекисты, собирая обвинения против Таганцева?). Казалось бы, дело житейское — вся Россия кишела мешочниками, вся Россия барахталась, пытаясь выбиться из тисков голода, в которые затащили ее пламен­ные революционеры.

От вологодских удалось вырваться, отделавшись легким испугом. Но спустя несколько месяцев он случайно попа­дает в засаду, устроенную по методу верши. «Ну, — поду­мали, должно быть, друзья и коллеги ставшего почему-то невезучим когда-то везучего профессора Таганцева, — из этакой мелкой беды вытащим в одночасье». Трагические иллюзии. Кончился 1920. «Красный террор» набирал силу. И тех, кого брали, так просто не отпускали. Вначале прове­ряли на возможность подключить к какому-либо заговору. Таганцев показался петроградским чекистам фигурой вполне подходящей. Петроградский университет прислал поначалу весьма гневное, возмущенное письмо в Губчека — с просьбой немедленно (!) освободить из-под ареста профессора В. Н. Таганцева, случайно попавшего в засаду и арестованного 29 ноября 1920 г. И на этот раз его выпус­тили. Но, видно, взяли на заметку. И когда арестовали 1.06.1921 г. — то уже навсегда. Напрасно бросается хлопо­тать за сына академик Н. С. Таганцев, не в силах понять, на каком основании арестован и содержится под стражей его сын. Он пытается разобраться в юридических аспектах ареста, добиваясь сведений — в чем обвиняют сына, что ему инкриминируется?

А сына тем временем уже «назначили» руководителем создаваемой в кабинетах Петрогубчека новой «боевой» контрреволюционной организации. В. Н. Таганцев был, по сути дела, обречен. Его не могли спасти ни ходатайства, ни мужественное поведение на допросах, отказ давать «улича­ющие» друзей показания, отсутствие фактов его контрре­волюционной деятельности, показаний свидетелей, дока­зывающих его руководящую деятельность в «Петроградс­кой боевой организации»... Все было напрасно. Профессор Таганцев попал под равнодушный тяжелый каток «красно­го террора».

Вполне возможно, что его даже не пытали. Он просто стал жертвой очередной провокации. Что обычно делал порядочный человек, арестованный в годы массовых реп­рессий 1919—1953 гг.? Если видел, что судьба его решена, старался оградить, спасти других людей, вырвать из-под топора убийц близких, взять на себя вину невинных... Так и поступал руководитель не существовавшего никогда «Комитета боевой организации».

Арестованному Таганцеву не потребовалось много вре­мени, чтобы понять, что его судьба решена, и единствен­ное, что он может сделать, это постараться спасти других проходивших по делу ни в чем не виновных людей. Надеж­да на это у него появилась после того, как ему были переда­ны заверения руководителей Президиума ВЧК Дзержинс­кого, Менжинского, Уншлихта и Ягоды в том, что ЧК не будет применять к членам «боевой организации» высшую меру наказания, не будет арестовывать лиц, «случайно или слабо связанных, а равно и освобожденных лиц» и т. д. От

Таганцева же требовалось одно — «разоружиться», подроб­но рассказать о целях и задачах «боевой организации», ее деятельности. Потребность в такой информации была ог­ромной, так как шитое белыми нитками дело начало «тре­щать по всем швам», а это было чревато немалыми непри­ятностями, ведь о нем раззвонили на всю страну.

Понимая, что предложенные следствием «правила игры» все равно придется принять, Таганцев стал действо­вать: основную вину за деятельность не существовавшей в реальности контрреволюционной организации взял на себя, потребовал от руководства ЧК освободить тех, кто был задержан во время облав и засад случайно! Поставил вопрос о том, чтобы был освидетельствован Василий Ива­нович Орловский, дававший фантасмагорические показа­ния о «контрреволюционном подполье», не без оснований предполагая его явную психическую невменяемость!

Ход дела принял такой оборот, что В. Таганцев уже не может отрицать антисоветский характер своих воззрений, но еще пытается убедить палачей, что даже если приписы­ваемую ему мифическую организацию можно определить как контрреволюционную, то никак нельзя как «боевую», готовившую вооруженный террор. Он всячески открещи­вается от боевиков Савинкова и требует от руководства ВЧК дать опровержение в газете «Свобода»: об отсутствии связей между «Петроградской боевой организацией» и Савинковской организацией...

И обратите внимание на последовательность событий: только после получения всех гарантий и обещаний от руко­водства ВЧК Таганцев начинает давать показания, без ко­торых не было бы многостраничного дела... Ценой своей жизни он спасал других. Еще раз подчеркиваю этот мо­мент: Таганцев не выдавал своих друзей, а пытался вывес­ти их из-под «расстрельной» статьи, под которую их явно подводили уже в силу личного знакомства с Таганцевым.

Показания Таганцева — смесь его реальных признаний в антипатии к советской власти (и тут ему, видимо, не при­ходилось ни притворяться, ни наговаривать на себя) и яв­ной фантастики, когда речь идет, в угоду следствию, о дея­тельности не существовавшей в реальности организации. При этом, читая дело, трудно избавиться от ощущения, что

Таганцев, словно предполагая, что спустя десятилетия его показания будут читать беспристрастные историки, встав­ляет то и дело фразы типа «целиком ни одной части в рас­поряжении заговорщиков не было», «ни одной бронема­шины, ни одной батареи не было», «не было у заговорщи­ков и денег», «только в г. Вышний Волочек я случайно узнал, что моя фамилия в качестве юденичского заговор­щика фигурирует в списке в Петрограде», — как бы вскользь подбрасывая мысль — не было «боевой» органи­зации в Петрограде, не было...

Как «создавалась» Петроградская боевая организация

Если, как мы утверждали в предыдущей главе, Петрог­радской боевой организации не было, то что же было? Были люди в Петрограде, настроенные антисоветски. И понять их можно — ничего хорошего не получили от Сове­тов целые социальные слои и группы. И была контрабанда через советско-финскую границу, в рамках которой суще­ствовал коридор по перемещению граждан бывшей России в суверенную теперь Финляндию. Поскольку других мате­риалов у чекистов не было, а Таганцева удалось убедить (как обычно, обманув, наобещав «три короба») давать по­казания, он и давал. Вынужден было наговаривать следо­вателям хоть какую-то информацию. Все это, естественно, наши предположения, основанные на анализе материалов дела. Несколько страниц в показаниях Таганцева, на кото­рых строилось все обвинительное заключение, — это ана­лиз политической и экономической ситуации в России 1921 г., пересказ, в общем-то, современникам достаточно известных сведений о причинах попыток представителей репрессируемых классов и сословий перехода советско- финской границы и т. д. Есть в этих показаниях не имею­щая отношения к теме информация, есть и такая, что диву даешься, как она могла оставаться в деле! Единственное объяснение: чекисты были абсолютно уверены, что дело останется закрытым на миллион лет. Ибо в показаниях Та­ганцева не признание его вины, не факты, подтверждающие существование какое-то «боевой» организации, а обвине­ние. Приведем хотя бы один фрагмент в подтверждение:

«...После приезда в Москву я получил известие, что дома (в Вышнем Волочке, где Таганцев тогда временно служил. — Авт.) был обыск и оставлена засада... засада си­дела, ловила приходивших, потихоньку реквизировала вещи (! — Авт.), причины были для многих совершенно непонятные, в особенности когда попал курьер Сапропе­левого комитета, принесший от академика Ольденбурга находившуюся у последнего рукопись отца (академика Н. С. Таганцева, известного ученого), показавшуюся весь­ма контрреволюционного содержания, ибо там был разбор «Двенадцати» Блока с бунтарскими, как правило, рифма­ми. Курьер имел несчастье походить на поляка, называться Болеславом и обладать фамилией Гиль, служившей явным указанием на связь с англичанами». (В списках созданных фантазией петроградских чекистов «Английской шпионе - ко-белогвардейской группы» и «Польской шпионско-белогвардейской группы» фамилии курьера мы так и не на­шли. Но, кстати, несчастный Гиль был курьером обычного учреждения, то есть разносчиком корреспонденции, а не курьером-подпольщиком тайной организации, и дальней­шая его судьба нам не известна, поскольку он не попал даже в группу «Курьеры Петроградской боевой организа­ции», которая, отчасти, подходила ему по должности).

И далее читаем в показаниях Таганцева поразительную фразу: «Для других слухов... о поисках меня как англо­польского шпиона, не было никаких оснований».

В первых показаниях Таганцева, таким образом, нет не только признания какой-то юридической вины перед Оте­чеством, но нет и никаких порочащих его фактов, которые могли бы использовать против него. Если даже и имели ме­сто антисоветские взгляды, то не было даже антисоветской агитации, тем более — вооруженной борьбы против суще­ствующей на тот момент власти. Как отмечено, между строк, в показаниях Таганцева, «Петроградская организа­ция получила дополнительное наименование «боевой» уже во время следствия».

На допросе 16.08.21 г. Таганцев категорически отрицает связь его и близких ему по настроениям людей с Савинко­вым, которая была исключена, учитывая «близость его (Са­винкова) к польской разведке, дружбу Савинкова с Пилсудским и отношение к Польше». А 27.08.21 Таганцеву приносят текст этих же показаний, в которые он вносит коррективы. Заметим при этом, что постановление Пет­роградской ЧК о его расстреле было вынесено 24.08.21. Он был уже обречен, а ему все давали показания на редактуру, обещали, сулили, обманывали, клятвенно заверяя, что ос­вободят тех или иных случайно арестованных по делу, не будут инкриминировать те или иные преступления... Уди­вительный цинизм...

А он все пытался вывести других из-под удара: вынуж­денный давать показания, он признает, что во главе «орга­низации» стояли он сам, Ю. Герман (убитый при переходе границы) и В. Шведов (бежавший при аресте), но при этом, на всякий случай, подчеркивает: «однако двое после­дних не играли доминирующей роли». Казалось, все пре­дусмотрел, всех «отвел» от расстрела. А если и признал что- то, то, во-первых, — уж очень невинные вещи. Так, коли вынужден он признать существование «организации», и коли уж нужно как-то объяснить принадлежность к ней достаточно далеких от борьбы людей (чекисты, судя по всему, уже тогда заставляли самих арестованных сочинять свои «легенды»), то он признает: «профессор Лазаревский должен был разработать закон о выборах в Советы, Ухтом­ский написал статью о музейном деле в Советской респуб­лике», для «мобилизации военных сил был привлечен Ива­нов П. П., а его помощником должен был стать Майволдов, однако ни тот, ни другой ничего не делали». Вот тебе и боевая организация! Ай да заговорщики — пишут научные статьи, прожекты, ничего не делают!

Вел себя Таганцев в ходе этого запредельного по логике, фантасмагорического следствия, когда можно было поте­рять не только волю, но и разум, очень мужественно.

Неожиданный арест, предварительные допросы, в ходе которых ему становится понятно, что «шьется» белыми нитками «расстрельное дело», друзья пытаются как-то по­влиять на ход следствия, выйти на «ручных большевиков» (помните, мы писали в первых главах о нередко удавшихся попытках спасти невинных людей от произвола?). Его отец, академик Н.С. Таганцев, 16 июня 1921 г. обращается к В. И. Ленину с просьбой о смягчении участи сына, а заод­но (будучи уверенным, должно быть, в силу бездоказатель­ности предъявленных обвинений, что скоро выпустят сына) — и о возврате вещей, «экспроприированных» при аресте.

Как «спасали» Вл. Таганцева

17 июня В. И. Ленин поручает М. И. Калинину, А. С. Енукидзе, Д. И. Курскому и Ф. Э. Дзержинскому (двое из этих четырех в 30-е гг. будут также бездоказательно приговорены к «высшей мере», как сейчас — Таганцев, но ведь не дано заглянуть в будущее, и пока что они — «ка­рающие мечи революции»...) — «рассмотреть возможно скорее».

Уже 18 июня — оперативность оперработников — на­грабленные вещи возвращают Н. С. Таганцеву.

А тем временем идут пристрастные допросы его сына. Таганцеву-младшему становится ясно, что не удастся ему спасти ни себя, ни друзей, и в ночь с 21 на 22 июня он пыта­ется покончить жизнь самоубийством — повеситься на скрученном полотенце. Из петли вынули. Чтобы пригово­рить к расстрелу. В документах уже созрел «заговор Таган­цева», и без главного заговорщика дело дальше двигаться не может. Таганцев нужен, даже если будет все отрицать или давать «заведомо ложную информацию».

Тем временем уже 23 июня 1921 г. начальник секретного отдела ВЧК Самсонов, а затем и помощник начальника осо­бого отдела ВЧК Артузов телеграфируют в Петрочека: выс­лать информацию о деле и этапировать Таганцева в Москву.

Ах, какая оперативность — в ответ на запрос Ильича! Мгновенно из петли вынули, вещички, случайно прихва­ченные в квартире, родственникам вернули, и вот уже го­товятся этапировать подследственного, чтобы наверняка, лично разобраться— виноват или невиновен...

17 июня Ильич запросил информацию по делу, а уже 19 секретарь Председателя ВЧК В. Герсон направляет сек­ретарю Ленина Фотиевой справку Дзержинского по делу Таганцева:

«Вл. Ильичу! На№ 429 от 17.06. Питерской ЧК дано рас­поряжение — немедленно вернуть вещи Таганцеву (как мы помним, питерские чекисты сумели собрать украденное и вернули). Таганцев Вл. Ник. — активнейший член терро­ристической (правой) организации «Союз возрождения России», связанной и организующей матросов из Кронш­тадта в Финляндию, взорвавшей для опыта памятник Во­лодарского (обвинение столь же абсурдное, как и знамени­тый тоннель в Индию. — Авт.). Непримиримый и опасный враг Совласти. Дело очень большое и нескоро закончится. Буду следить за его ходом. Ф. Дзержинский».

У записки был еще и замечательный постскриптум:

«Организация готовила убийство Зиновьева, Кузьмина, Анцеловича, Красина».

В качестве комментария к этим совершенно фантасти­ческим документам — пометка в справке, подготовленной сотрудниками Генеральной прокуратуры России: «Откуда были взяты эти фантастические данные, неизвестно, и в материалах уголовного дела таковых не имеется».

Феликс Эдмундович был прав — дело было большое. Но большим оно стало благодаря буйной фантазии петроград­ских чекистов-карьеристов. А вот что «нескоро закончит­ся» — ошибся, день и ночь работали перья следователей Петрочека, и тома дела были готовы в срок. Можно ли было в таком раскладе интересов признать невинность Та­ганцева, освободить его от наказания? Нет, конечно, он был обречен. И обращение отца к Ленину не только не спасло профессора Таганцева, но, скорее всего, даже уско­рило смертный приговор — чекисты торопились, как бы забота «самого человечного» не развалила дело. Напрасно беспокоились.

Пламенный революционер Курский, сам позднее рас­стрелянный как контрреволюционер, 5 июля направляет заключение по делу В. Н. Таганцева. Министр юстиции, которому, видимо, при изучении дела (если таковое имело место) почему-то не бросились в глаза явные несуразицы, белые пятна, провалы в следственных материалах, полное отсутствие доказательств вины, — пишет: «В. Н. Таганцев должен понести суровое наказание в связи с тем, что иг­рал активную роль в контрреволюционной организации «Союз возрождения России». Парадокс, но даже название придуманной контрреволюционной организации — в раз­ных документах разное. Курский пишет о «Союзе возрож­дения России», в деле она названа «Петроградская боевая организация»...

О смягчении участи племянника обращается с письмо к Ленину заведующая научным отделом библиотеки Петрог­радского университета А. Ю. Кадьян.

Замечательный исторический документ: Владимир Иль­ич, на основании заключения Курского, в ответ А. Ю. Ка­дьян, пишет записку секретарю СТО Фотиевой: «Напиши­те ей, что я письмо прочел, по болезни уехал и поручил Вам ответить: Таганцев так серьезно обвиняется и с такими уликами, что освободить сейчас (!) невозможно: я наводил справки о нем не раз уже».

Добрый, больной, принципиальный Владимир Ильич... По опубликованным на сегодня документам (запискам секретарей Ленина, сборнику «Ленин и ВЧК»), Владимир Ильич в те дни чувствовал себя совсем неплохо и никуда не выезжал.

А Владимир Николаевич Таганцев, 1890 г. р., проживав­ший в г. Петрограде, Литейный пр., д. 46, кв. 20, профес­сор-географ, секретарь Сапропелевого комитета Академии наук, арестованный 1 июня 1921 г. и расстрелянный по постановлению президиума Петрогубчека от 24 августа 1921 г. с санкции высшего руководства страны, так никогда и не узнал о заботе Ильича...

В заключении Генеральной прокураторы Российской Федерации от 27 апреля 1982 г. сказано:

«Обвинение Таганцева основано на собственных не­конкретных и противоречивых показаниях арестованного, первоначально показавшего лишь о своей спекулятивной деятельности (речь идет о содействии переправке в Пет­роград семьям русских эмигрантов в Финляндию денег, продуктов питания. — Авт.), а затем заявившего, что саму организацию мыслил исключительно теоретически. Дру­гих доказательств виновности в деле не имеется».

И далее — интересная для историка ремарка:

«Следствием по делу Таганцева руководил бывший осо­боуполномоченный ВЧК Агранов, который в 1938 г. Воен­ной Коллегией Верховного Суда СССР осужден к ВМН (высшей мере наказания. — Авт.) за фальсификацию находившихся в его производстве следственных дел и другие нарушения законности».

Парадокс же в том, что в 1938 г. другие «особоуполномо­ченные» такими же средствами выбивали показания из арестованных, фальсифицировали находившиеся в их производстве следственные дела. Но это уже никого не ин­тересовало. Потому что судили и расстреляли печально из­вестного Якова Сауловича Агранова, по сути дела, не за фальсификацию дела Таганцева, а просто подошло время для расстрела первого эшелона чекистов, так жестко шла смена поколений у обладателей щита и меча.

Недаром в «Заключении в отношении Таганцева В. Н. по материалам уголовного дела № 214224» Генеральной прокуратуры России отдельной строкой указано:

«Уголовное дело на Таганцева В. Н. не пересматри­валось».

А ведь казалось бы, логично было сделать именно так: коли следователь Агранов осужден, коли доказано в ходе следствия по его делу, что фальсифицировал он материалы «заговора Таганцева», — пересмотреть и дело Таганцева! И оправдать, тогда же, в 1938!

Предложение, естественно, такое же фантастическое, как и само дело.

Реабилитирован Владимир Николаевич был лишь в 1992 г. Как и его несчастные «подельники», люди, привле­ченные чекистом-«фантастом» Аграновым по «делу» о «За­говоре Таганцева» в 1921 г.

Но о их судьбе в следующих главах...

 

VI. «Профессорская группа» «Петроградской боевой организации»

«И прочие бароны»

В конце августа 1929 г., вскоре после расстрела боль­шинства участников «Заговора Таганцева», советские газе­ты широко публиковали материалы о законченном «деле», в частности, официальную информацию «О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти (От Всерос­сийской Чрезвычайной комиссии)» — своего рода пресс- релиз тогдашнего Пресс-центра ВЧК. Многословные и на 99 % фантастические пассажи заканчивались типичным для тех лет образным выражением: «Они уже мечтали о близкой кровавой расправе с русскими рабочими и кресть­янами. Но тяжелая рука пролетарской диктатуры вовремя разрушила их черные планы».

В публиковавшихся в те дни в петроградских газетах ма­териалах о заседании Пленума Петросовета приводились слова председателя Губчека Семенова: «Общее число чле­нов раскрытой организации превышает 200 чел. Что каса­ется социального состава, то 90 % участников составляют потомственные дворяне, князья, графы, бароны, почет­ные граждане, духовенство и бывшие жандармы».

Типичный пример не столько даже классового подхода, сколько фальсификации в угоду мифу о классовой борьбе. То есть борьба, конечно, имела место. И гражданская вой­на была. И антисоветские настроения были распростране­ны среди «поверженных классов». Не было только широ­кого, тем более вооруженного сопротивления новой влас­ти со стороны представителей этих классов. По целому ряду причин они оказались не готовы к этой борьбе. И очень многие заговоры, раскрытые чекистами, были сфальсифицированы или спровоцированы. «Заговор Та­ганцева» в этом плане особенно характерен. Во-первых, потому что никакого отношения к террору, к вооруженно­му сопротивлению проходившие по делу люди не имели. Во-вторых, подавляющее большинство этих людей были не «князья, графы и бароны», а те самые рабочие и крестьяне, которых защищали от происков контрреволюционеров че­кисты, имевшие «чистые руки и холодные сердца». Действи­тельно, только обладая холодным сердцем, можно было при­говаривать к расстрелу бывших кронштадтских моряков, финских крестьян, петроградских домохозяек, не имея ни­каких свидетельств их вины перед народом и государством.

Впрочем, были и князья, подобно скульптору Ухтомс­кому, были и бывшие дворяне, ученые, моряки и офицеры.

Их, чтоб не путаться, чекисты распределили на три ос­новные группы. В «пресс-релизе» Петрогубчека так сказано: «Петроградская боевая организация («П. Б. О.») состояла из нескольких групп: а) офицерской организации, б) группы профессоров, в) объединенной организации кронморяков».

Странно даже, что не придумали в Петрогубчека группы баронов, группы князей, группы жандармов... Может, по­тому что не набрали нужного количества? Ведь можно об­винить в шпионаже в пользу финской разведки финского крестьянина, в пользу польской — случайную знакомую человека, родившегося в Варшаве 54 года назад, но обви­нить в княжеском происхождении, скажем, потомствен­ного калужского крестьянина или сына витебского порт­ного — это было бы уж слишком.

Так родилась «профессорская группа». Правда, не всех профессоров из проходивших по делу в нее почему-то собрали. Так, по другому делу был расстрелян профессор Г. Г. Максимов, по другой группе проходил носивший про­фессорское звание В. Н. Таганцев, но в основном в «груп­пу» отобрали заметных профессоров Петрограда, которых удалось чекистам как-то пристегнуть к «делу Таганцева». Действительно, читаешь основные списки расстрелян­ных, — то и дело мелькает: домохозяйка, сестра милосер­дия, минный специалист, практикант на подводной лодке, курсистка, электрик корабля, матрос корабля, статист, де­лопроизводитель, старший кочегар яхты, рабочий-пекарь, слесарь 2 разряда, матрос берегового отряда и т. д.

Такие вот «бароны». Никак они в профессора не годи­лись...

«Бывший личный дворянин...»

Годились же в группу профессоров, придуманную това­рищем Аграновым Я. С. из Петроградской ЧК, два челове­ка, в конечном итоге ее и составившие. Профессор Лаза­ревский и профессор Тихвинский. Более разных людей просто придумать трудно. А соединить их вместе могла только горячечная фантазия Якова Агранова (трудно ска­зать, почему он выбрал себе именно этот псевдоним, но «гранил» он свои фальшивые «брильянты» — фальсифици­руемые им дела контрреволюционеров, явно бездарно). О профессоре Лазаревском мы писали в первой части нашей печальной повести. Напомним лишь, что (цитируем офи­циальную справку, опубликованную в августе 1921 г. в советских газетах в связи с его расстрелом) «Лазаревский Николай Николаевич, 53 лет, бывший дворянин, профес­сор-юрисконсульт, по убеждениям сторонник демократи­ческого строя, бывший сенатор, профессор Петроград­ского университета, женат, активный участник Петроградской боевой организации, подготавливал к моменту свержения Советской власти проекты по целому ряду воп­росов...» и т. д. Проекты, судя по всему, были очень грамот­ные, профессиональные, свидетельствовавшие о широко известной юридической компетентности петроградского профессора. Жаль только, что в 1921 г. факт «свержения Советской власти» имел место лишь в бумагах Петрочека, а то бы, кто знает, в какое действительно счастливое буду­щее могла бы привести реализация проектов профессора Лазаревского. Вовремя его товарищ Агранов остановил. Впрочем, как уже говорилось, этот печальный сюжет при­открыт в первой части повести. Сейчас же хотелось бы под­робнее остановиться на весьма противоречивой и коло­ритной фигуре другого участника группы — профессора Тихвинского.

Вновь процитируем «объективку» из газеты августа «не­забываемого 1921»:

«Тихвинский Михаил Михайлович, 53 лет, бывший лич­ный дворянин, профессор и инженер по обработке нефти, женат, бывший социал-демократ группы «Освобождение труда», профессор и управляющий лабораториями Отдела Главного Нефтяного Комитета». Ну, а дальше, как водит­ся, «активный член Петроградской боевой организации». И т. д. А в этом «т. д.», между прочим, суровые, «расстрельные» обвинения в связях с иностранными спецслужбами.

Профессор М. М. Тихвинский был арестован 22 июля 1921 г. Вскоре был вызван на допрос, где чистосердечно и наивно отвечая на «хитрые» наводящие вопросы следова­теля, рассказал, что действительно получил от профессора Таганцева 100000 рублей (сумма по курсу того времени ничтожная, только на прокорм, и то полуголодный) — для передачи одному из особо нуждающихся петроградских ученых профессору Селиванову... Ох, уж эта российская интеллигенция, его еще и не прижали как следует, а он уже «колется». Тут грех не инкриминировать арестованному получение крупных сумм денег от иностранных разведок на сбор шпионской информации (где он там работает? В Нефтекомитете?) о состоянии нефтепромыслов в Советс­кой России.

Казалось бы, дело и вовсе простое. М. М. Тихвинский, как и Лазаревский, — бывший личный дворянин (напом­ним читателям, что это означает вовсе не княжеское про­исхождение, а лишь то, что дворянского звания удостоен по тогдашним законам России, после получения высшего образования и занятия профессорской кафедры, при этом такой «бывший личный дворянин» мог быть по происхож­дению и «из крестьян», и «из рабочих», выучившихся «на медные гроши»). Правда, происхождение у профессора все-таки «подгуляло», ибо был он из семьи священника, что с точки зрения следователей уже достаточно подозри­тельно. Судили же его не за происхождение, а за достаточ­но случайное знакомство с попавшим под каток Петрогубчека профессором Таганцевым. Но судьба этого человека столь необычна, что рассказ о нем требуется более подробный.

Начало биографии

Вот и представьте себе достаточно типичную жертву произвола тех лет, человека с причудливой биографией, в которой отразились странные зигзаги судьбы России кон­ца XIX — начала XX века.

Родился он 25 июля 1869 г. в Санкт-Петербурге, в семье священника 6 Лейб-Драгунского полка, участника войны с Турцией в 1877—1878 гг.

В 1890 г. окончил Санкт-Петербургский практический технологический институт. После окончания с 1890 по 1893 гг. работал лаборантом в экспедиции заготовления го­сударственных бумаг. Получил предложение вернуться в свой институт на преподавательскую работу. С этой целью за счет средств института (что уже говорит о небогатом бюджете будущего «личного дворянина») и для углубления знаний был направлен за границу. По возвращении он с ян­варя 1896 по октябрь 1898 г. работает лаборантом, а затем — преподавателем Технологического института. После двух­летней подготовки к профессорскому званию за грани­цей — также за счет института (все-таки «ужасно» относи­лось царское правительство к талантливым молодым лю­дям из бедных семей) — М. М. Тихвинский с 25 ноября 1900 по 18 апреля 1911 — профессор кафедры химической технологии Киевского Политехнического института.

Все условия были созданы молодому ученому для науч­ных изысканий. Однако честолюбие бедного поповича или (почему бы и нет) жажда справедливости и социального равенства приводят его в стан социал-демократов.

25 мая 1905 г. М. М. Тихвинский как профессор было произведен в чиновники V класса, что, в соответствии с «Табелем о рангах» давало право на личное дворянство. И в это же время честолюбивый попович участвует в студен­ческих волнениях, в его квартире полиция производит обыск. В декабре 1905 г. полиции становится известно, что молодой профессор скрывает у себя дома руководителя восстания саперов Б. Ждановского! Сей факт докладыва­ется по инстанциям. Поступки дворянина и ученого об­суждаются Министерством внутренних дел, Министер­ством финансов и киевским губернатором. Казалось бы, что тут думать — с точки зрения юриспруденции тех лет, — виновен, во всяком случае, заслуживает удаления с кафед­ры, а, возможно, и лишения личного дворянства. Однако сатрапы «Николая Кровавого» почему-то решают никаких мер против молодого профессора не принимать. Авось одумается, продолжит свои полезные занятия наукой, к коей он явно имел большую склонность.

При этом замечу, корреспондируя сей факт с теми фак­тами, что будут иметь место в творческой биографии уче­ного спустя 15 лет, что в тогдашнем деле Тихвинского было немало убедительных доказательств его вины перед за­коном...

Подпольная кличка «Эллипс»

На это мало кто раньше обращал внимание, но будущий контрреволюционер, между прочим, действительно вошел в историю революционного движения в России. Его упо­минают в своих воспоминаниях многие «старые большеви­ки» — как химика, «спеца» по изготовлению «бомб» для большевиков-боевиков. Упоминают и его подпольный псевдоним «Эллипс», называют его «талантливейшим ин­женером». В 1934 г. издательство «Старый большевик» вы­пустило книгу «Первая боевая организация большевиков» (1905—1907). Поскольку из песен тогда еще слов не выбра­сывали, в том числе и из песен о славном революционном прошлом ВКП(б), то без упоминания активного члена бое­вой технической группы ЦК нельзя было обойтись. Это уже потом, спустя несколько лет, почти не останется тех, кто мог бы что-то вспомнить, а случайно уцелевшие будут в своих мемуарах преподносить уже стерилизованную, пере­писанную (по Оруэллу) историю. В 1934 г. еще помнили. Но уже не могли «помнить» подлинную фамилию расстре­лянного «контрреволюционера». Вот почему в этой книге, давно по ряду причин ставшей библиографической редко­стью, о Тихвинском упоминания присутствуют, но фигу­рирует он в воспоминаниях лишь под подпольными клич­ками — «Эллипс» и «Добрый». Ну, «Эллипс» — скорее от технической специальности, а «Добрый», судя по всему, в какой-то степени отражает характер молодого профессора. Вот почему я склонен верить воспоминаниям тех, кто пи­шет о Тихвинском с симпатией, и не верить или верить с большими оговорками мемуарам, например В. Д. Бонч- Бруевича, писавшего в 40-х гг. о встречах с Тихвинским в Цюрихе, куда приват-доцент Киевского университета при­был для встречи с находившимися в эмиграции руководи­телями российской социал-демократии. Мало того, что молодой ученый предстает в воспоминаниях как крайне неприятный, озлобленный, экстремистски настроенный человек, он еще и весьма подозрителен большевикам- эмигрантам: уж не провокатор ли — высказывали они тогда якобы предположения... Хотя никаких подтверждений этим предположениям не приводится, Бонч-Бруевич выс­казывает даже предположение: не из-за Тихвинского ли провалились мастерские по изготовлению взрывчатых ве­ществ для террора? Столь негативная оценка бывшего то­варища по партии становится понятна, когда читаешь сле­дующий пассаж в мемуарах: «В 1919 (тут Бонч-Бруевичу изменяет память, ибо до ареста в 1921 г. Тихвинский был вне подозрений, спокойно служил советской власти. — Авт.) он оказался одним из вредителей, направив все свое устремление против Советской власти и против диктатуры пролетариата».

И далее: «Он был изобличен в пересылке сведений сво­им бывшим хозяевам-капиталистам о работе нефтяных промыслов и всевозможных иных по советскому строи­тельству, был арестован ВЧК, после доклада этого дела Владимиру Ильичу (!) был приговорен к расстрелу и рас­стрелян как злостный враг диктатуры пролетариата. Так окончилась жизненная карьера этого ненавистника орто­доксальной социал-демократии, который так зло проявил себя еще в Цюрихе в 1900 г.».

Никаких доказательств «провокационной деятельнос­ти» бывшего «товарища по партии» В. Д. Бонч-Бруевич, разумеется, не приводит, как не затрудняли себя доказа­тельствами в 1921 г. петроградские партийцы. Но не будем здесь размышлять над своеобразием человеческой памяти, нашим умением «задним умом» объяснять события и фак­ты прошлого. Не будем иронизировать над признаниями старых большевиков, на протяжении нескольких десяти­летий не раз отказывавшихся от своих товарищей по борь­бе, когда их приговаривали к расстрелу, и вновь вспоми­навших о замечательных человеческих качествах пламен­ных революционеров, когда прокурорскими работниками доказывалась юридическая невиновность погибших в ре­зультате внесудебной расправы. Бог им судья. Поразмыш­ляем над другим. При том, что «Дело Тихвинского М. М.» практически — пустая папка, история сохранила ряд фак­тов, характеризующих этого человека неоднозначно, давая возможность взглянуть на эту неординарную фигуру как бы с разных ракурсов. Итак, вернемся в 1905—1906 гг., ког­да, по позднему убеждению В. Д, Бонч-Бруевича, враг дик­татуры пролетариата и возможный агент охранки Михаил Тихвинский служит вначале приват-доцентом, а затем и профессором в Киевском университете, помогает социал- демократам в изготовлении бомб для их террористической деятельности, укрывает, сильно при этом рискуя, партийцев-подпольщиков.

Подпольная кличка «Добрый»

Попробуем взглянуть на жизнь молодого ученого как бы сквозь факты его «общественной» деятельности. Что это был за человек? Злой или «Добрый» (может, кличку дали от противного?), надежный, порядочный или так себе?

Вот, скажем, факты семейной жизни. Мать его, вдова священника, получала пенсию 28 рублей. Михаил Михай­лович не только постоянно оказывает ей материальную по­мощь, но и фактически «выучивает» брата Всеволода. В де­кабре 1906 г. младший брат, наконец, заканчивает Санкт- Петербургский университет.

А вот другой штрих: 11 января 1911г. Совет министров России издал постановление «О недопущении в стенах высших учебных заведений студенческих собраний и вме­нении в обязанность полицейским чинам применять быст­рые и решительные меры против них».

Посчитав сей факт проявлением политических репрес­сий против российской интеллигенции, считая политику тогдашнего министра просвещения недемократической и «репрессивной», 131 видный представитель передовой рус­ской науки, крупнейшие профессора российских универси­тетов покинули свои должности. Подали в отставку. Среди них был и молодой ученый М. М. Тихвинский. Что, тоже, скажете, полицейская провокация? Хотел тогда еще проник­нуть в сплоченные ряды большевиков, чтобы «заваливать» подпольные мастерские «бомбистов»? А может с дальним прицелом создавал себе репутацию прогрессивного предста­вителя российской интеллигенции, чтобы после 1917 г. про­никнуть на руководящие должности при советской власти и выдавать секреты советской промышленности коварному шведу Нобелю? Не укладываются факты в прокрустово ложе явно заданной концепции мемуариста В. Д. Бонч-Бруевича. Зато они вполне в рамках жизни типичного для начала века, действительно прогрессивного российского интеллигента.

9 марта 1911 г. профессор М. М. Тихвинский подает ректору Киевского политехнического института заявление следующего содержания:

«Увольнение деканов А. Нечаева, С. Тимошенко и К. Шиндлера и невозможность возвращения этих видных профессоров, честных и бескорыстных работников на бла­го института, заставляет меня как одного из их избирателей (не в нынешнем, естественно, значении этого слова; пояс­ним читателям, не знакомым с системой высшего образо­вания в дореволюционной России, что на вакантные долж­ности профессоров избирали, как правило, из числа чита­ющих самостоятельные курсы приват-доцентов, в выборах участвовали преподаватели, уже имеющие профессорское звание; таким образом, Михаил Михайлович счел своим долгом чести вступиться за людей, которых считал компе­тентными специалистами и порядочными людьми и за ко­торых на выборах в свое время отдал свой голос), просить Вас ходатайствовать перед высшим начальством об осво­бождении меня от должности профессора Киевского по­литехнического института, так как происшедшие печаль­ные события расшатали мое здоровье». Напомним, что профессору Тихвинскому было тогда всего 43 года... Для какого-то из читателей сей возраст и покажется преклон­ным, для автора этих строк, давно его, увы, перешагнувше­го, — Михаил Михайлович был просто в расцвете сил.

Чувство собственного достоинства и порядочность все­гда в России дорого стоили. Пришлось молодому профессору, расшатавшему свое здоровье в борьбе с антидемокра­тическими акциями Министерства просвещения, побыть некоторое время без работы...

Только в сентябре 1911 г. «инженер-технолог» М. М. Ти­хвинский проходит по конкурсу на вакантную должность профессора кафедры химической технологии минераль­ных веществ Санкт-Петербургского технологического ин­ститута. Тут следует заметить, что наша своеобразная оте­чественная кадровая политика родилась не после 1917, — в России при приеме на службу всегда обращали внимание на политическую ориентацию сотрудника. И не дай Бог, если сотрудник шагает не в ногу... Уже 16 ноября 1911 г. в Санкт-Петербургском университете (остается удивляться, что так долго раскачивался бюрократический аппарат, обычно мгновенно реагирующий, когда речь идет о прове­дении «кадровой политики») получили депешу от товари­ща (так называлась должность заместителя министра) ми­нистра народного просвещения В. Шевякова, в которой он информировал подведомственное учреждение, что ми­нистр Л. А. Кассо, за выступление против действий кото­рого в марте Тихвинский был уволен из Киевского поли­технического, «не признает возможным удовлетворить хо­датайство о назначении бывшего профессора Киевского политехнического института инженер-технолога Тихвин­ского профессором Санкт-Петербургского технологичес­кого института имени Его императорского Величества Ни­колая I по кафедре химической технологии».

И вновь без работы. Надо думать, не стремление запо­лучить «тридцать сребренников» в охранке привели Тих­винского к большевикам, а свойственная его натуре жажда справедливости. Но факт остается фактом. М. М. Тихвинс­кий, по признанию ряда мемуаристов, был «одним из глав­нейших большевистских «спецов» по вопросу о бомбах». Он даже сопровождал Л. Б. Красина в Гельсингфорс — специально для демонстрирования перед финскими «ак­тивистами» новых бомбовых устройств. «Эллипс», по вос­поминаниям таких известных большевиков, как Л. Б. Кра­син, В. Богомолов (кличка «Черт»), Ю. А. Грожан (кличка «Дмитрий Сергеевич»), Л. Пескова (кличка «Альфа»), был не только великолепным специалистом, но и прекрасным товарищем, талантливейшим инженером и химиком, изобретателем (Л. Б. Красин вспоминал, что особенно его восхищала простота изготовления изобретенного М. Тих­винским «панкластика», из которого «спецы» делали бомбы для террористов). Это сегодня террористическая дея­тельность большевиков мало у кого вызывает романти­ческое сочувствие. Но вспомните, еще недавно большевик-подполыцик, пламенный революционер, изготов­ляющий бомбы для борьбы с кровавыми царскими сатрапами, считался в нашем Отечестве просто нацио­нальным героем! Тем более он был таковым для большеви­ков 1921 г.!

«Он не мог оставаться в партии...»

В чем причина привлечения еще в 1921 г. (значительно раньше репрессий против старых большевиков, не шагав­ших в ногу со Сталиным и помнивших, кто действительно создавал партию и руководил ею в подполье) к делу «анти­советчика» Таганцева бывшего большевика М. М. Тихвин­ского? Ведь теперь мы хорошо знаем, что «обязательных» людей в «деле» не было — все случайные, и без любого могли бы обойтись. Могли бы спокойно оправдать поэта Н. Гумилева, если бы хоть немного понимали его истинное значение и место в русской культуре, могли бы не подво­дить под расстрел милую молодую дворяночку Ниночку Скарятину — ясно же было, что никакая она не шпионка, могли бы не арестовать и профессора М. Тихвинского — никаких обвинений, подтвержденных фактами, в деле нет... Но Н. Гумилев — дворянин и офицер, Ниночка Скарятина — дворянка. А недоверие к Тихвинскому, вероятно, из-за личного дворянства поповича? Неужели нельзя было простить этот недостаток биографии старому большевику? Парадокс, однако ж, в том, что к моменту ареста Михаил Михайлович уже не был большевиком. В противовес наду­манной концепции В. Д. Бонч-Бруевича, не строил Миха­ил Тихвинский свою биографию во имя карьеры, напро­тив — постоянно жертвовал карьерой во имя чистой био­графии, своих, иногда и ошибочных (не вызывает сегодня восторга его участие в подготовке терактов в годы револю­ции 1905—1907 гг.), но всегда искренних взглядов, воззре­ний. Свет на ситуацию проливают воспоминания генерал- лейтенанта русской армии, профессора Артиллерийской академии, академика с 1916 по 1936 г., «невозвращенца» В. Н. Ипатьева (в звании академика АН СССР он был вос­становлен в 1990 г.). Вот что пишет этот человек необычай­но странной судьбы:

«М. М. Тихвинский был ранее большевиком, был хоро­шо известен Ленину и принимал участие как химик даже в изготовлении взрывчатых веществ для снаряжения бомб. Но, вероятно, под влиянием насильственных действий ЧК он не мог оставаться в партии и возвратил свой билет. Я не раз беседовал с ним на эту тему и отлично понимал причи­ну его ухода из партии». Сдавать «большевистский билет» у нас всегда было, мягко говоря, небезопасно. В «Незабыва­емом 1921» это было просто смертельно опасно. Перестав­ший быть «старым большевиком», профессор Тихвинский оставался совершенно не защищенным от произвола пет­роградских чекистов, явно не питавших симпатий к про­фессору, относившемуся к их деятельности с брезгливос­тью русского интеллигента. Да и можно ли было ждать иного поступка от Михаила Тихвинского, подававшего прошения об отставке по куда менее серьезным поводам?! Традиционно фрондерски настроены были русские интел­лигенты по отношению к власти всегда. Раньше — против царской власти, теперь — против большевистской. Только не учитывали поначалу, что царская власть за фрондерство журила, на худой конец — накладывала «запрет на профес­сию». А большевистская — расстреливала, на худой ко­нец — ссылала и сажала на долгие годы в концлагеря. Если вы не понимаете разницы, то, как говорится, примите мои соболезнования.

Сдав партийный билет, разочаровавшись в большевист­ской романтике, обернувшейся «красным террором», Ми­хаил Тихвинский подписал свой будущий смертный при­говор. Якову Агранову оставались пустяки — выбить из к тому времени действительно потерявшего здоровье вслед­ствие занятий с химикалиями в подпольных большевистс­ких лабораториях профессора признание в шпионаже в пользу капиталистической акулы Нобеля...

Но вернемся ненадолго вновь в годы первой российс­кой революции, когда идеи социального равенства, свет­лого коммунистического будущего, необходимости борь­бы с кровавыми сатрапами царизма еще грели сердце молодого ученого. В книге «Первая боевая организация большевиков» (1905—1907 гг.) уже цитированный нами В. Богомолов вспоминает:

«Во второй половине ноября (1905 г.) в Москву из Пите­ра приехал и явился ко мне на явку профессор-химик М. М. («Эллипс»), который доставил мне партию бикфор­дова шнура и около 2 кг гремуче-ртутных детонаторов от Военно-технической группы и по поручению этой группы сообщил мне рецепт приготовления взрывчатого веще­ства, изобретенного им, — «панкластика» (как заметил, на­верное, читатель, в написании изобретенного Тихвинским вещества встречаются разночтения. — Авт.) (смесь берто­летовой соли с керосином). В дальнейшем это вещество именовалось в нашей практике «панкластик марки дубль М», по начальным буквам имени и отчества «Эллипса». И далее в воспоминаниях старых большевиков с симпатией описывается талантливый изобретатель, встречи с ним на квартире М. Ф. Андреевой, на Воздвиженке, 4, где она жила с М. Горьким и где одно время хранились изобретен­ные Михаилом Михайловичем взрывчатые вещества.

Мемуары бывших террористов подтверждаются и доку­ментами полиции. Так, сохранилось донесение начальни­ка киевского охранного отделения от 24 марта 1906 г. под номером 1030, где отмечен такой факт:

«Сам Тихвинский снабжал боевиков деньгами и пред­ставлял лабораторию для пользования членам боевой дру­жины...»

По агентурным данным, как свидетельствуют сохра­нившиеся в архивах документы киевской охранки, «Тих­винский, он же «Михаил Михайлович», участвовал в террористических приготовлениях, касавшихся покуше­ния на покойного Министра внутренних дел фон Плеве». В. К. Плеве (1846—1904) был министром внутренних дел и шефом корпуса жандармов с апреля 1902 г. Человек этот был большим мерзавцем, но и он не заслуживал внесудеб­ной расправы, хотя бы потому, что главная его вина — чрезмерное служебное рвение. Уголовных же преступле­ний он, естественно, не совершал, в отличие от убивших его террористов. Поскольку, как ни крути, индивидуаль­ный террор — это всегда «чистое убийство». Оправдывать Михаила Михайловича за его участие в сей кровавой дра­ме, да еще спустя столько лет, нет, видимо, никакого смыс­ла. В конце концов, романтические революционные увле­чения юности стали и для самого Михаила Михайловича подлинной драмой. Мы упомянули сей факт, во-первых, для того, чтобы высветить место расстрелянного в 1921 г. как «врага диктатуры пролетариата» М. Тихвинского в той кровавой борьбе, которую вел пролетариат во главе с боль­шевиками на протяжении ряда десятилетий. А во-вторых, — чтобы привнести дополнительный штрих в портрет человека, проходившего в качестве одного из главных об­виняемых по «Делу № Н-1381».

Хочется понять трагедию этих людей, и попытаться вос­становить их подлинный облик, затушевываемый на про­тяжении семидесяти лет фальсификациями и политичес­кими провокациями...

Знакомство с материалами полиции позволяет в какой- то мере заглянуть и в личную жизнь Тихвинского, увидеть один из возможных мотивов его прихода к большевикам. В одной из справок сказано: «по данным, относящимся к 19.10.1911 г., Тихвинский М. М. был женат на девице Ма­рии Петровне, урожденной Андреевой. Имеет сына Евге­ния, родившегося 1 декабря 1893 г. Жена проживает с сы­ном отдельно от мужа по особому виду на жительство». Ка­кая семейная драма стоит за сим простым фактом — я не знаю. Но еще один факт проливает некий дополнительный свет на личную жизнь профессора: по мнению полицейс­кого осведомителя, «сближение Тихвинского с большеви­ками произошло через его сожительницу Веру Александ­ровну С., убежденную социалистку-революционерку»...

«Учитель, сотвори ученика...»

Не сложилась личная жизнь, пришло увлечение роман­тичной и страстной натурой — Верой Александровной Со­ломон, эсеркой. Она втягивает молодого борца за справед­ливость в группу боевиков-эсеров, готовивших теракты. Разочарование в деятельности эсеров приводит его в боль­шевикам. И у них он участвует в подготовке терактов. На­конец, дождался справедливости — октябрьский перево­рот 1917 приносит народным массам свободу и социальное равенство. И вот тут Тихвинский разочаровывается в боль­шевистских идеях, выходит из партии... Крайне противо­речивая, по своему цельная личность... Но выход из партии для него еще не конец. Он ведь остается ученым, и зна­чит — жизнь осмысленна...

И еще раз совершим смещение во времени. Как помнит читатель, в 1911 г. Тихвинского, по требованию Министерства народного просвещения, как политически неблаго­надежного лишают профессорской кафедры. Но ведь у него нельзя отнять его идеи, его знания. Жизнь продолжа­ется. Он работает как инженер, разрабатывает в Баку в ла­боратории Товарищества братьев Нобель (ох, отольется ему еще знакомство с Нобелем...) технологию получения бензола и толуола. Коли государственные учреждения Рос­сийской империи отказывают ему в службе, он служит час­тной фирме. Заметим, не иностранной, ибо Э. Л. Нобель, по происхождению швед, был русским подданным с 1880 г. Кстати, после прихода к власти большевиков (почти до этого момента у него и работал М. М. Тихвинский) сотруд­ничал с ними, дружил даже с некоторыми из них, работав­шими в ВСНХ, и уж во всяком случае не давал никаких оснований для обвинения его в кознях против России и русского народа.

К истории взаимоотношений Тихвинского с Нобелем, имевшей для него трагические последствия, я еще вернусь. Здесь же отмечу, что уже с мая 1917 (февральская револю­ция сменила людей в министерских кабинетах) Михаил Михайлович вновь профессор Петербургского универси­тета. Кстати, некоторое время его студентом был Н. Н. Гор­бунов, будущий личный секретарь В. И. Ленина, с инте­ресом, должно быть, следивший в 1921 г. за перепиской Ильича, от которой зависела жизнь его бывшего профессо­ра. Автора этих строк, написавшего на заре перестройки книгу «Сердцем и именем Ленина», в которой он пытался разобраться с «объективными и субъективными фактора­ми российского большевизма», когда-то очень растрогал такой факт: умирает Ленин, и Н. Н. Горбунов снимает с себя орден Красного Знамени и прикрепляет к груди вож­дя, еще в Горках. Так что тот орден, который тысячи людей видели на груди Ленина в январские дни 1924 г., ему не принадлежал, Ленин не имел правительственных наград. Но охотно награждал соратников. Таких преданных, как Горбунов, — орденом, таких «отступников», как знакомый ему со времен первой российской революции Тихвин­ский, — пулей... Что же касается Горбунова, то его посту­пок и сегодня представляется красивым и трогательным: положить орден своему учителю на грудь. Только как быть с другим учителем, приговоренным в 1921 г., совсем недав­но, — к смерти за мифические преступления? Попытался Горбунов вступиться за него? Замолвил словечко за быв­шего профессора? Или учитель учителю — рознь? Не каж­дому хранишь преданность, не о каждом хранишь память? Ну да ладно, нашлись и в 1921 г. люди, попытавшиеся всту­питься за М. М. Тихвинского. Правда, среди них не оказа­лось самого Ильича! А он ведь так давно знал Михаила Ми­хайловича.

«И освобождения быть не может...»

Сразу после ареста профессора Русское физико-хими­ческое общество обратилось с ходатайством об освобожде­нии арестованного по делу контрреволюционной «Петрог­радской боевой организации» крупного специалиста в об­ласти химии профессора Тихвинского М. М. В этой связи 27 июля 1921 г. Председатель СНК В. И. Ульянов (Ленин) направил заместителю Председателя ВЧК И. С. Уншлихту письмо с просьбой «срочно сообщить причины ареста... в Петрограде химика Тихвинского и бывшего министра С. С. Манухина, и возможно ли их освобождение». Как ви­дим, не сразу Владимир Ильич отказался от старого зна­комца по большевистскому подполью.

Уже 29 июля 1921 г. Уншлихт в ответном письме Ильичу сообщает:

«Предсовнаркома тов. Ленину.

В ответ на Ваш запрос по делу арестованных гр. Ману­хина и Тихвинского согласно полученной справки из Пет­роградской губчека сообщаю, что они арестованы по делу Таганцева, на них имеются достаточно веские документы и материалы (единственная справка князя Ухтомского о жутком состоянии музейного дела! — Авт.) и освобождены они быть не могут. Более подробные сведения затребованы из Петроградской губчека с нарочным и при получении со­общу дополнительно...»

Председателем Петроградского губчека в период рас­следования «дела Таганцева» был член партии с 1906 г. Б. А. Семенов (1890—1940). На своей кровавой должнос­ти старый партиец находился с апреля по ноябрь 1921 г. Надо думать, подготовленная им справка показалась ру­ководителям ВЧК вполне убедительной, а им Ленин дове­рял, видимо, больше, чем лично знакомому М. М. Тихвин­скому...

И вот что еще парадоксально в этом странном деле: Ле­нин знал и ценил Тихвинского не только как «спеца» вре­мен подполья, но и как крайне нужного Советской России видного специалиста народного хозяйства. И, в отличие от документов, подтверждающих преступный характер дей­ствий профессора, которых на самом деле нет, — материа­лов, свидетельствующих о приносимой им Отечеству пользе, — множество. Да и сам В. И. Ленин не скрывал сво­его уважительного отношения к ученому, активно вклю­чившемуся в решение научно-технических проблем Со­ветской Республики. Так, в октябре 1920 г. Ленин в заметке (она опубликована в XXXVIII томе «Ленинского сборни­ка») писал: «Тихвинский консультировал с Артемьевым (по поводу взрывов на расстоянии...)».

М. М. Тихвинский был среди тех ученых (группа срав­нительно небольшая, обо всех участниках было известно Предсовнаркома), которые разработали и представили в НТО ВСНХ «Проект организации экспериментальной ма­стерской для консультации по конструированию, изготов­лению моделей, выполнению новых изобретений в натуре и т. д.».

8 декабря 1920 г. состоялось заседание коллегии НТО ВСНХ под председательством зам. председателя коллегии НТО ВСНХ М. Я. Лапирова-Скобло. Был утвержден, пос­ле обсуждения доклада о создании такой эксперименталь­ной мастерской по изобретениям, Ученый совет для обще­го руководства, организации и направления дел. В него во­шел и профессор М. М. Тихвинский.

Другой факт: в январе 1921 г. велись переговоры с гол­ландским нефтепромышленным синдикатом «Ройял- Датч» — о предоставлении ему прав на экспорт нефтепро­дуктов из Бакинского и Грозненского районов добычи не­фти. В связи с этим В. И. Ленин 1 февраля 1921 г. делает набросок Постановления СНК о нефтяных концессиях, где записывает: одобрить идею в принципе, начать перего­воры, послать «высококомпетентную комиссию в Баку и Грозный и заслушать ее доклад в краткий срок: 1. Губкин. 2. Тихвинский». Как говорится, хватило вождю двух паль­цев, чтобы перечислить ведущих специалистов отрасли... А вот уже и один палец загибает Ильич, когда речь идет о ко­нечной экспертизе: 8 февраля 1921 г. (до ареста ученого ос­таются считанные месяцы) В. И. Ленин пишет записку

Л. Б. Красину, где среди прочих два вопроса: «Нашли спе­цов здесь, которые напишут? В Питере? Тихвинский?. »

На том же листке (во время обсуждения вопроса о не­фтяных концессиях в ходе заседания Совнаркома) Л. Б. Кра­син отвечает В. И. Ленину: «...Надо председателем послать Тихвинского и наметить отсюда бакинских спецов...»

25 февраля 1921 г., во время заседания СТО Н. Н. Горбу­нов передает В. И. Ленину записку: «Приехал проф. Тих­винский, который говорит, что Вы его вызывали, и просит назначить ему свидание». Ленин отвечает: «Принять, к со­жалению, теперь не могу. Примите Вы и поговорите с ним вообще (в частности, поподробнее о Грозном и Баку, о нефтяной промышленности, угрозе обводнения и проч., ИТ. п.)».

Все, как будто бы, прелестно, все три участника драмы и давние знакомцы беседуют тепло и благожелательно о «не­фтяных делах», налицо взаимное уважение и общность ин­тересов. Ленин охотно советуется с профессором — и на­прямую, и через ученика Тихвинского и своего любимца Н. Н. Горбунова. Так, 26 февраля вождь дает своему секре­тарю среди других и поручение попросить профессора М. М. Тихвинского дать заключение по имеющимся мате­риалам о целесообразности сдачи в иностранную концес­сию нефтяных промыслов, о затоплении нефтяных место­рождений и о мерах, необходимых для их сохранения. (До ареста «советчика» вождя мирового пролетариата остается уже совсем немного...)

Так что же, все-таки, произошло? Почему Ленин столь легко отказался от ценного специалиста, «отдав» его на ра­стерзание, почему не поверил, не проверил факты? Может быть, припомнил выход Тихвинского из РКП(б)? Но это было известно и ранее. Что же послужило поводом для аре­ста профессора?

История одной провокации

Тут нам придется расстаться с еще одним стереотипом, сформировавшимся в нашем сознании начиная с конца 50-х гг. Речь идет о нравственных качествах старых боль­шевиков. Наши представления о них формировались более семи десятилетий и прошли при этом несколько этапов. Первый — в 20-е гг., когда кристально чистыми представа­ли перед нами все большевики с дореволюционным ста­жем. Потом, как правило, с середины 30-х гг., мы стали уз­навать, что среди старых большевиков были кристально чистые (правда, с каждым годом их в списках оставалось все меньше), и были отвратительные двуличные мерзавцы, банда убийц, шпионов, отравителей... После XX съезда, после реабилитации ряда старых большевиков, мы узнали, что почти все (за редкими исключениями, а спустя пару де­сятилетий, и без исключений) бандиты, предатели, убийцы и террористы — на самом деле кристально чистые больше­вики, а вот те немногие, уцелевшие в кровавой мясорубке 20—50 гг., — как раз и есть убийцы и мерзавцы.

Казалось, все встало на свои места: репрессированные — хорошие. Те, кто репрессировал, — плохие. Но старуха-история вновь посмеялась над нами. Понемногу и ранее, и уж — обвалом — после августа 1991 г. стала появляться ин­формация о том, что почти все старые большевики, и даже их первых вождь — В. И. Ленин, по части нравственности были далеко не без греха. И те, кто был репрессирован, был репрессирован не потому, что выступал против произвола и беззаконий, а по всяким другим причинам, первой среди которых была безнравственная борьба за власть, за влия­ние, наконец, за подходы к государственным привилеги­ям, к кормушке...

Такое вот разочарование ждало тех из нас, кто с октябрятских и пионерских лет воспринимал историю своего отечества в обойме заданных исторических клише.

Когда началась волна реабилитаций старых большеви­ков, уничтоженных Сталиным и его подручными, эти вид­нейшие революционеры вызывали живейшую симпатию и сочувствие.

Среди них был и И. Т. Смилга — герой гражданской войны, видный организатор народного хозяйства 20-х — начала 30-х гг. Биография, представавшая перед читателем тех лет, была вполне привлекательной: после окончания боев гражданской войны Смилга был направлен на работу в Госплан, где и служил до 1926. Одновременно с 1925 по 1927 он — ректор и профессор Института народного хозяй­ства им. Г. В. Плеханова. Тут, правда, возникли временные трудности в связи с близостью к оппозиции, руководимой Л. Д. Троцким. Но после высылки Троцкого из Москвы в 1928 г. Смилга отошел от оппозиции и демонстративно ра­зорвал отношения с Львом Давидовичем. В начале 1930 г он вновь восстановлен в партии и назначен зам. начальни­ка Мобилизационного управления ВСНХ. Но все это было потом. А тогда, в 1921 г., когда профессор Тихвинский с ув­лечением выполняет личные поручения товарища Ленина, решая важные задачи, предлагаемые ему ВСНХ и СТО, Смилга был, можно сказать, прямым начальником про­фессора Тихвинского — как член Президиума ВСНХ, ку­рирующий топливную отрасль.

Чрезмерная жестокость, равнодушие к людским судь­бам, готовность ради сегодняшней сомнительной такти­ческой выгоды пожертвовать тысячами жизней, готов­ность пойти на провокацию, обман (заманивали против­ников в плен, в заложники и устраивали внесудебные расправы над ними) — все это, увы, были черты, присущие Смилге — как одному из революционных вождей граждан­ской войны. Конечно, людям свойственно ярче раскры­ваться в пограничных обстоятельствах, в критических си­туациях. Но и в обычной, повседневной жизни человек ос­тается самим собой. Так что для меня не было каким-то страшным откровением, когда я узнал, занимаясь «Делом Таганцева», что пламенный революционер Смилга высту­пил в нем как самый обыкновенный провокатор. И, по сути дела, — именно он является главным виновником ги­бели профессора Тихвинского...

История этой провокации такова. Я уже упоминал ра­нее мемуары генерал-лейтенанта русской армии, академи­ка В. Н. Ипатьева, который, попытавшись честно служить большевикам, быстро разочаровался в их нравственных и деловых качествах и при первой же возможности стал «не­возвращенцем». В 1945 г. он выпустил в Нью-Йорке свои воспоминания, в которых ряд страниц уделяет этой прово­кации — странной и неприятной. Не верить в данном слу­чае Ипатьеву нет оснований и потому, что многие факты его воспоминаний подтверждаются иными документами, и потому, что у него была репутация человека правдивого, и потому, что приводимые им факты четко укладываются в структуру человеческих взаимоотношений в нашем Отече­стве в те печальные годы. Итак, В. Н. Ипатьев описывает один товарищеский ужин, на котором присутствовали толь­ко члены Президиума ВСНХ. Среди них были Н. А. Богда­нов, незадолго до того назначенный на пост председателя вместо А. И. Рыкова, И. Т. Смилга, П. Середа, А. Н. Дол­гов, Г. Пятаков, В. Н. Ипатьев...

Интересна и такая деталь, хотя и не имеющая прямого отношения к рассматриваемому нами делу, но весьма ха­рактерная для нравов тех романтических лет, когда, как мы знаем по фильмам и книгам, многие комиссары падали в голодные обмороки, сопровождая эшелоны с хлебом. «Хотя в то время спиртные напитки были еще запреще­ны, — пишет В. Н. Ипатьев, — но хозяин (Председатель ВСНХ Н. А. Богданов) заготовил изрядное количество вод­ки и вина и великолепную закуску» (дело происходит 26 мая 1921 г., страна пухнет от голода... — Авт.). Во время этого ужина произошел разговор, раскрывающий хотя бы повод, если не причину ареста Тихвинского.

«Смилга очень разоткровенничался и рассказал нам, как он без ЧК изловил всех нобелевских нефтяников, ко­торые якобы были в связи с правлением фирмы Нобель и К°, находящимся за границей. В числе таких нефтяников был и профессор Тихвинский, с которым я был в очень дружественных отношениях еще задолго до войны (они вместе в 1915—1916 гг. работали в лаборатории Товарище­ства бр. Нобель — над изготовлением толуола и бензола. — Авт.). До прихода большевиков он находился на службе у Нобеля... Однажды он получил письмо из-за границы от одного из членов правления фирмы Нобель, с запросом о материальном положении служащих фирмы, оставшихся в России, и с предложением помочь им деньгами. М. М. Тих­винский довел до сведения своего начальства содержание этого письма и, вероятно, просил Карпова узнать мнение по этому поводу самого Ленина. Обо всем этом он говорил мне сам, и, кроме того, после казни М. М. Тихвинского я слышал тот же самый рассказ и от Ш. Ш. Елнина, его хорошего знакомого и сослуживца. В скором времени М. М. Тихвинский получил ответ самого Ленина:

«Я ничего не имею против того, чтобы к нам притекало золото из-за границы, только бы поменьше посылали его туда».

Вследствие такого ответа главы правительства фирма Нобель стала переводить небольшие суммы денег в распо­ряжение М. М. Тихвинского для раздачи некоторым быв­шим служащим фирмы.

Во время одного путешествия Смилги по Волге для ос­мотра всех складов нефти он познакомился с заведующим флотилией наливных судов, перевозящих нефть из Баку. Этот начальник транспорта, фамилию которого я не по­мню, заведовал этой флотилией до войны у бр. Нобель и потому хорошо знал всех наиболее видных работников фирмы.

Смилга рассказал нам, что он пригласил этого началь­ника флотилии на ужин и после хорошей выпивки и закус­ки сумел так повести дружескую беседу, что выпытал у него фамилии всех лиц, которые получали денежную помощь от товарищества бр. Нобель. Все это было сделана при свиде­телях-большевиках. Как только Смилга приехал в Москву, он сообщил обо всем ЧК (прямо по Н. И. Бухарину — все большевики становились чекистами! — Авт.), и она тотчас арестовала всех указанных лиц: я не могу припомнить, был ли в числе их также начальник флотилии. М. М. Тихвинс­кий, конечно, был арестован в первую голову и был рас­стрелян в сентябре 1921 г., причем ему вменялось в вину главным образом то, что он посредством тайной коррес­понденции доносил фирме Нобель во всех деталях о состо­янии добычи нефти и производства нефтяных заводов. Этот рассказ Смилги произвел на меня тягостное впечат­ление»...

Не скрою, и на меня тоже. Как, вероятно, и на боль­шинство читателей.

Ипатьеву память не изменила: действительно, перечис­ленные «преступления» как раз и вменялись в вину про­фессору М. М. Тихвинскому.

И при этом — никаких доказательств! Правда, можно было бы считать доказательством — доказательством не­винности арестованного, — резолюцию В. И. Ленина, фак­тически санкционировавшего материальную помощь, ве­ликодушно оказанную А. Нобелем бывшим своим сотруд­никам в голодной России. Других же доказательств в деле нет, — нет ни одного, пусть даже голословного свидетельс­кого показания...

И Ленин поверил в шпионскую деятельность хорошо ему знакомого и весьма полезного Советской России уче­ного. Может быть, потому, что был готов поверить. Если вся интеллигенция, по его словам, была «говно», то чем лучше ее отдельный представитель! А может, и не пове­рил... Просто не стал вступаться за него, ибо судьба какого- то одного человека его не сильно беспокоила. Он ведь ду­мал о счастье всего народа... Так или иначе, но ответ его на просьбу Русского физико-химического общества был ла­коничен и безапелляционен (еще одна печальная улыбка старухи-истории: записку эту, как обычно, Ильич переслал через своего секретаря, но в данном случае смертный при­говор учителю был передан через его ученика!).

Эпилог

«т. Горбунов! Направьте запрос в ВЧК. Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исключа­ют друг друга».

После отправки этого письма профессор Михаил Ми­хайлович Тихвинский, 24 августа приговоренный к рас­стрелу постановлением Президиума Петроградской губчека, был расстрелян.

Не помогли просьбы русских ученых-химиков, ходатай­ства главного нефтяного комитета, запросы — напрямую в Петрогубчека — Центрального правления нефтяной про­мышленности, обращения лично знавших профессора большевиков.

Не остановило отсутствие каких-либо подтверждающих вину документов и свидетельств.

Не показалось странной бессмысленная — без доказа­тельств — формулировка, предложенная Президиумом Петроградской ЧК:

«М. М. Тихвинский — активный член Петроградской боевой контрреволюционной организации, был осведом­лен о целях, задачах и тактике организации. Давал сведе­ния для напечатания в заграничной белой прессе о состоя­нии нефтепромышленности Нобелю в Стокгольм. Ис­пользовал боевую организацию для посылки за границу сведений о нефтепромышленности».

Не спасло то, что его лично знал до революции вождь мирового пролетариата В. И. Ленин.

Не отвело руку палача то, что Предсовнаркома В. И. Ульянов-Ленин не только ценил опыт и знания профессора Тихвинского, но и фактически санкционировал его кон­такты с А. Нобелем в Стокгольме, исходя из гуманных со­ображений помощи его бывшим сослуживцам...

Да что там... Конечно же, Михаил Михайлович Тихвин­ский был обречен. Не Яковом Аграновым, и не Владими­ром Ульяновым-Лениным. А той системой, при которой человеческая личность, ее интересы и жизнь — ничто...

 

VII. Приговорен к расстрелу... условно

Никакие ходатайства не спасли от расстрела профессо­ров Таганцева, Лазаревского, Тихвинского. Другому пет­роградскому ученому Михаилу Кондратьевичу Названову — повезло: уже приговоренному к расстрелу, ему заменили казнь двумя годами лишения свободы условно. Что не было, честно говоря, много. Такие же невиновные Лаза­ревский и Тихвинский были казнены.

Проходил Михаил Кондратьевич по делу со странным названием «Уполномоченные собрания представителей фабрик и заводов Петрограда».

Впервые упоминание о группе с таким невнятным на­званием я встретил в собственноручных показаниях Таган­цева, — действительно существовал такой блок. Придумал ли его Таганцев, отвлекая внимание от арестов антисовет­ски настроенной интеллигенции этой легендой, или ему диктовали сами чекисты, не знавшие, в какое «дело» вклю­чить большие группы случайно арестованных и ни в чем перед законом не повинных людей, — это сегодня опреде­лить достаточно трудно.

Вот что писал сам Таганцев: «Начиная с декабря 1920, РСФСР вступила в новую полосу жизни, как было указано на 8 Всероссийском съезде Советов... в Петрограде насту­пило затишье, заводы бастовали, волынили, но довольно безобидно. И без волынки, за отсутствием топлива, делать было нечего... Рабочие упрекали интеллигентов, интел­лигент оправдывался... обещали отправить маршруты за картофелем в Петроградскую губернию... петроградцы не подчинились... раскатались интеллигенты. В Петрограде среди социалистических партий появляется желание стол­коваться... сходятся социал-демократы — правые и левые, социал-революционеры и даже анархисты, а их представи­тели образуют блок, называя себя «Уполномоченные фаб­рик и заводов Петрограда».

Настроения такие, судя по всему, в Петрограде были, и достаточно широко были распространены. Но какое отно­шение имели настроения антисоветской петроградской интеллигенции к террористической, боевой деятельности? Какое отношение имели к «блоку» «уполномоченные со­брания представителей фабрик и заводов Петрограда» Все­волод Константинович Заустинский, 1887 г.р., заведую­щий транспортным отделом фабрики «Госзнак», и уж тем более не имеющий отношения к фабрикам и заводам Ми­хаил Кондратьевич Названов, 1873 г. р., уроженец Твери, консультант Управления «Главсахар»? Да никакого!

Из материалов «Дела» следует, что допрошенный на предварительном следствии В. К. Заустинский 26.06.21 по­казал, что ни в каких организациях участия не принимал, и даже «не интересовался вопросами их существования»! Признал, что слышал фамилию Таганцева, названную ему следователем, ранее. Кажется, от Попова (Попов Григо­рий Константинович, 1894 г. р., помощник заведующего подотделом учета «Автогужа», расстрелян по Постановле­нию Президиума Петрогубчека от 24 августа 1921 г.). Но кто такой, этот упоминаемый в его присутствии Таганцев, он, Заустинский, представления не имеет.

Можно это постигнуть нормальным рассудком? Чело­век только слышал фамилию человека, которого петроград­ские чекисты, по сути дела, «назначили» «начальником за­говора». Никаких обличающих его материалов в деле нет. Свидетельских показаний, обличающих в совершении преступления, — нет. Сам ни в чем не признался. И до пос­леднего момента просто не понимал — в чем его, собствен­но, обвиняют. И все-таки расстреляли. Правда, промашка вышла. Вначале расстреляли, а потом обнаружили на рас­стрелянного компромат. Но, с другой стороны, и вины их в том нет, поскольку компромат поступил по почте пример­но через месяц. Можно было бы придать «делу уполномо­ченных» новый виток. Но расстрелянного не воскресишь. А жаль, — подумали, наверное, петроградские чекисты. Попробовали, было, начать новую разработку... Поскольку в анонимке, пришедшей в ВЧК, видимо, от сослуживца казненного, докладывалось, что Заустинский имел «сожи­тельницу гр-ку Андрееву Марию»... «Полагаю, — писал да­лее доброжелатель, — что от гр. Андреевой еще можно узнать относительно дела, т. к., имея интимную связь с гр. Заустинским, она может показать много нового. По делу Таганцева и Заустинского гр. Андреева арестована не была, и про ее связь с гр. Заустинским ВЧК не знала... Про­шу Вас принять соответствующие меры...»

Писал человек, судя по всему, хорошо информирован­ный о ходе следствия. Не знал доносчик, однако, в чем об­виняют Заустинского, и потому докладывал, что тот явля­ется участником заговора против советской власти. Заяв­ление его было передано в районную агентуру ЧК, проверено, но от дальнейшей разработки Андреевой отка­зались: ясно вскоре стало, что к «антисоветскому воору­женному заговору» ни Заустинский, ни гр. Андреева (вне зависимости от того, была ли она его сожительницей или нет) отношения не имеют, Андрееву выпустили. А Заус­тинский уже был расстрелян по делу «уполномоченных». Реабилитировать, конечно, не стали. Не было тогда такой практики. Так и оставили. Вплоть до 1991 г., когда вопроса­ми реабилитации занялись работники Российской проку­ратуры, без труда убедившиеся в полной невиновности пе­ред законом Всеволода Константиновича.

Заголовок же этого очерка связан не столько с Заустин­ским, который был приговорен без всяких оговорок, сколько с Михаилом Кондратьевичем Названовым, кото­рый действительно был вначале приговорен к расстрелу, а потом — не то чтобы помилован, это означало бы, что у нас арестовывают невинных, а приговорен к двух годам лише­ния свободы условно. И это был как раз тот редкий случай, когда человека спасли от гибели ходатайства.

Арестовали бывшего тверитянина, живущего в Пет­рограде и работающего консультантом Управления «Главсахар», неожиданно. Обвинений поначалу никаких не предъявляли. Спросили только, не знает ли уважаемый консультант человека по фамилии Таганцев? Оказалось — знает. Что чекистов не удивило, потому и арестовали, что знал Названов Таганцева. Признал на допросе Михаил Кондратьевич, что действительно однажды познакомил Таганцева, по его просьбе, с Николаем Ивановичем Ястре­бовым (1889 г. р., уроженец Воронежской губернии), рабо­тавшим членом коллегии Мурманского железкома. Но при их разговоре не присутствовал и о теме беседы представле­ния не имеет. Поначалу чекисты не поверили. Допросили Таганцева, Ястребова и, на всякий случай, — сотрудницу Сапропелевого комитета Российской академии наук, в ко­тором с пользой для Отечества служил профессор Таган­цев. И все трое клятвенно заверили — не присутствовал при том разговоре М. К. Названов. Дело даже не в том, что разговор был невинным. Но факт неприсутствия в участии в деятельности Петроградской боевой организации. По­знакомил ранее незнакомых двух людей, которые потом оказались привлечены к уголовной ответственности за подготовку антисоветского заговора. Минимум вины, ка­залось бы.

Но, хотя и шел всего лишь «незабываемый 1921», а не 1938 или 1939, знакомые Названова забеспокоились. Его знали и в СТО, и в ВСНХ, ценили и как крупного специа­листа. Народный комиссар внешней торговли Красин, Председатель Госплана Кржижановский, Председатель ВСНХ Богданов обратились с письмом к Председателю коллегии ВЧК о необходимости освобождения Названова; «будучи абсолютно уверены в полной непричастности На­званова к каким-либо вредным Советской власти пред­приятиям и замыслам, мы просим об освобождении Назва­нова под наше формальное поручительство», — писали эти известные в стране люди, «старые большевики».

Видимо, «вышли» и на Ленина. Председатель Совнар­кома 19 августа 1921 г. обратился к зампредседателя ВЧК

И. С. Уншлихту с запросом: предоставить ему материалы по делу Названова.

Уншлихт, в свою очередь, запрашивает 20.08.21 теле­граммой за № 22300 Петроград, Якова Агранова:

«Согласно предписанию Председателя Совета Народ­ных Комиссаров представьте мне для доклада в письмен­ной форме через 48 часов точные справки, каковы улики, и копии протоколов допросов по делу Названова».

10 октября 1921 г. Председатель Совнаркома В. И. Улья­нов (Ленин) пишет записку В. М. Молотову — для членов Политбюро ЦК РКП (б): сообщает, что договорился с Уншлихтом о задержании исполнения приговора над Назва­новым и просит перенести этот вопрос на обсуждение в Политбюро, где рассмотреть возможность отмены приго­вора Петрогубчека с заменой двумя годами условного осуждения. В этот же день состоялось заседание Политбю­ро. Все члены высказались за предложение Ленина.

А откуда, собственно, взялся приговор, который реко­мендовали отменить на Политбюро? Дело в том, что пока шла переписка между Лениным, Уншлихтом, Семеновым и Аграновым, 3 октября Петрогубчека, не дожидаясь, когда там в Москве вчитаются в материалы, а скорее всего, торо­пясь, поскольку серьезных доказательств вины Названова так и не было получено, приговаривают Михаила Кондратьевича к расстрелу. Узнав об этом, защитники Названова апеллируют к руководству ВЧК — дескать, еще не разобра­лись сверху, а тем временем — уже нет никакой надежды? Из ВЧК в Петроград Семенову идет срочная почто-теле- грамма за № 95: «Приговор коллегии губчека от 3.10.21 г. по делу Названова без санкции Президиума ВЧК в исполне­ние не приводить». Оперативно сработали. Нависший над головой петроградского ученого «дамоклов меч» остано­вился в своем неумолимом движении.

Сразу после заседания Политбюро (11.10.21) зампред ВЧК Уншлихт телеграммой за № 2279 запрашивает у Пред­седателя петроградского губкома Угланова и Председателя Петрогубчека Семенова материалы по делу Названова для представления уже в ЦК РКП(б).

И наконец, 14 октября на заседании ЦК РКП(б) по делу Названова было принято постановление. Процитирую этот замечательный документ, вызывающий сегодня рет­роспективные размышления на тему роли партии в испол­нении законов, во внесудебных расправах и несудебных решениях: «п. 9. а) подтвердить постановление политбюро об отмене решения Петроградского губчека о применении к Названову высшей меры наказания, б) применить к На­званову лишение свободы на 2 года, отложив применение условного освобождения до получения дополнительных справок, которые поручить представить ВЧК совместно с т. Зиновьевым в 2-недельный срок» (Секретарь ЦК В. Мо­лотов).

Вот так. Не суд, не прокуратура (она была учреждена в 1922 г.). Высший орган правящей партии, государство в го­сударстве, принимал важнейшие решения, связанные с наказанием правонарушителей. Хотел — миловал, не счи­тал возможным — приговоренных казнили. Но даже в 1921 г. случаи вмешательства в «работу» чекистов были эпи­зодическими. Ибо таким же, как партия, государством в государстве, были органы ВЧК, «карающий меч рево­люции». «Щит и меч». Щит защищал государство от тех, кто, по мнению защитников, был опасен. Отдельного же гражданина защитить было некому. В 20-е годы некото­рых из невинно осужденных удавалось чудом вытащить из кровавой мясорубки. В 30—50 это случалось все реже и реже.

А в случае с Названовым и вовсе, казалось бы, произош­ло чудо: и Ленин вступился (хотя, —помните его слова о Тихвинском про то, что химия и контрреволюция друг дру­гу не мешают? — вполне мог бы так сказать и ходатаям о Названове), и Политбюро поддержало (чувствуете, на ка­ком уровне только и можно было спасти невинного чело­века), и в ЦК РКП(б), к счастью, не нашлось ни одного со­ратника по большевистскому подполью, у которого, как в деле с профессором Тихвинским, сохранились почему-то неприятные воспоминания о приговоренном к расстрелу, или подозрения, хотя и ничем не подтверждаемые: а не ра­ботал ли тот на охранку? Большой удачей для Названова было и то, что он не вступал в партию, а потому и не выхо­дил из нее, разочаровавшись в большевистском экстремиз­ме. В общем — повезло.

Дальше уже было дело техники. Главное, что большеви­ки в правительстве, в ЦК вовремя заступились, а чекисты, в частности, в Петрограде, что-то замешкались и не успели быстро расстрелять невинного. Выписка № 7009 из прото­кола № 67 Заседания Политбюро ЦК РКП(б) от 14.10.21 за подписью секретаря ЦК В. М. Молотова (его враги называ­ли «железной задницей партии», но тут пунктуальность и аккуратность Вячеслава Михайловича как раз сослужили хорошую службу) была направлена в Петроградский губ- ком Угланову и Петрогубчека Семенову, и руководителю петроградских большевиков Григорию Зиновьеву(во-первых, положено, во-вторых, видимо, зная крутой нрав этого верного ленинца, легко санкционировавшего не только единичные, но и массовые расстрелы).

Исполнение приговора было задержано ВЧК. Как гово­рил Ильич, доверяй, но проверяй. И уже 16.12.21 секретарь В. И. Ленина Л. А. Фотиева, а 17.12,21 г. и сам Владимир Ильич запрашивают зам. председателя ВЧК Уншлихта о состоянии дела Названова и причинах задержки исполне­ния постановления Политбюро ЦК РКП(б). То, что Назва­нова не расстреляли, как говорится, спасибо большое. Но почему не освобожден? Видимо, все необходимые справки были в Москва получены, и сомнений в невиновности На­званова ни у кого уже не оставалось. Политбюро — инстан­ция солидная, но ВЧК — «фирма» самостоятельная. И Ун­шлихт в ответном письме от 19.12.21 сообщает, что осво­бождение Названова задержано до окончания следствия по делу Таганцева.

Лукавил, конечно же, «второй чекист страны»: Таганцев к тому времени был давно расстрелян, как и большинство его «подельников», которые о существовании и «дела», и «заговора», и «боевой организации» впервые узнали лишь в подвалах ЧК. Никаких документов новых не было и быть не могло — кому об этом и знать, как не руководителям ЧК, — сами ведь придумывали «дело»... Но... принято было соблюдать правила игры. Словно есть законы, правосудие, его исполнение. Словно есть прокурорский надзор, словно можно послать прокурорское представление с рекоменда­цией о пересмотре дела... Единственный «прокурорский надзор» тех лет — высшая инстанция — ЦК РКП(б). И то пришлось подождать, пока чекисты, «блюдя лицо» и сохра­няя «честь мундира», решат — пора или еще рано выпус­кать на свободу...

17 декабря 1921 г. М. К. Названов был из-под стражи ос­вобожден. «Один выпал из гнезда...» Случайно. Повезло...

 

VIII. «Бомбы для диктатуры пролетариата»

Начальник террора против памятника Володарскому

Следующая группа, входившая в качестве составной ча­сти в «Петроградскую боевую организацию» и рассматри­ваемая мною в рамках истории «Заговора Таганцева», — носила устрашающее название «Террористические груп­пы». Автору доводилось в ходе своих исторических изыска­ний листать материалы, повествующие о кровавой дея­тельности боевиков-бомбистов «Народной воли», партии социалистов-революционеров, наконец, большевиков. В памяти невольно вставали и такие террористы-экспропри­аторы, как Иосиф Сталин и легендарный Камо. Казалось, раскрою папку с «Делом», и передо мною предстанут такие же отчаянные храбрецы, обладавшие холодным разумом и горячим сердцем. С разумом вышла, однако, большая нео­жиданность, когда, читая материалы «Дела», я добрался до показаний Василия Ивановича Орловского. Что же касает­ся отчаянных храбрецов, то тут стоило еще разобраться, кто более на эту роль годился — «гнилой интеллигент», явно мягкий и робкий человек В. М. Козловский, или в жизни чрезвычайно в себе уверенный, но на допросах быс­тро скисший хлебопек-матрос В. М. Перминов. При пер­вом же беглом чтении материалов «Дела» возникли, мягко говоря, большие сомнения в факте существования группы, а также причастности проходивших по ней граждан к инк­риминируемым им преступлениям. Думается, читатель со­гласится со мной, если я изложу хотя бы некоторые сюже­ты этого «кошмарного» дела о «белом терроре» в Петрограде.

Итак, живет себе в Шлиссельбурге бывший военный моряк с эскадронного миноносца «Выносливый» Балтфлота Василий Иванович Орловский, 1898 г. р., как сказа­но в деле, без определенных занятий человек. Да и откуда взяться занятиям, если с флота он уволен после чисток, на­чавшихся сразу за поражением Кронштадтского восста­ния, а работы никакой в маленьком Шлиссельбурге нет. И решает он, как сказано в справке ПЧК, «вместе с команди­ром судна и гр. Шмидтом» (по делу потом привлекались граждане А. Н. Шмидт и Д. Л. Шмидт, но то ли не нашли родства с эмигрантом, то ли не доказывали какую-либо вину, но эту пару Шмидтов отпустили по домам и «уголов­ное дело в отношении их было прекращено в процессе рас­следования»!) или, как отмечалось в показаниях свидетеля В. И. Кубасова, «вместе с командиром Кветковским и стар­шим механиком» рвануть за границу. Тем более, что, хотя восстание давно кончилось, балтийских моряков время от времени загребало ЧК.

Очень хорошо, что бежал Василий Иванович вместе со свои командиром. Потому что сам Орловский был, судя по всему, довольно рассеянный человек с легкой фантазийностью в восприятии окружающего мира. Командир же корабля — он всегда командир. Организован переход в Финляндию был четко и, с военной точки зрения, един­ственно правильно. В небольшом Шлиссельбурге, где все друг друга знают и ежедневно видят, был пущен слух, что «уйдут» 10 сентября 1919 г. Может быть, соответствующие службы к тому дню и проявили к морякам необходимое в таких случаях внимание, но, как показал на следствии сви­детель, «разболтав всем о 10 числе, убежали 7—8 сентября, и в дальнейшем их более не видели».

То есть сам переезд в Финляндию будущего «белого тер­рориста» Орловского подтверждают свидетели В. Н. Куба­сов и И. Д. Муразин. Тут все сходится. А вот что дальше стало с «командиром Кветковским» и «гр. Шмидтом» — не известно. Орловский же Василий Иванович долго в Фин­ляндии не выдержал и бежал обратно, благо опыт перехода границы получил под руководством офицера. Но на этот раз шел один, тут его и взяли. Не на границе, впрочем, а уже в Петрограде, куда он прибыл в апреле 1921 г., в самое неудачное для себя время, когда петроградские чекисты стали собирать всю «контру» в один мешок, чтобы перетряся его, отобрать нужные кандидатуры для того или иного «дела». В. И. Орловский как боевой моряк показался впол­не подходящей кандидатурой на роль боевика, главаря тер­рористов. Его и «назначили».

Сейчас уже трудно проверить — сам ли Василий Ивано­вич, со слегка сдвинутой психикой после долгий метаний между Россией и Финляндией, придумал себе этот титул, или подсказал следователь, но в показаниях Орловского черным по белому написано: прибыл в апреле 1921 г. в Пет­роград с террористическими целями, создал террористи­ческую группу, на собрании организации, почему-то про­водившемся на польском кладбище (чем не сюжет для де­тектива, снимаемого на Детской и юношеской студии имени А. М. Горького?) был избран (!) начальником террора (!).

Естественно, организация во главе с таким боевым ко­мандиром должна была иметь далеко идущие коварные цели. Главная же из них, однако, несколько удивляет своей заземленностью: «ему было предложено убить Анцеловича, члена петроградского ЧК»...

Из воспоминаний и опубликованных в последние годы документов мы знаем, что у большевистских руководите­лей было своеобразное соревнование — на кого из них бу­дет больше всего покушений, на бумаге, естественно. И подследственных пытками заставляли брать на себя вину в подготовке покушений на всех видных руководителей партии и правительства. Местные следователи выбивали показания о терроре против своих местных партийных вождей. Доходило до абсурда, когда обвиняемые даже имен и фамилий тех, кого якобы должны были убить, не знали. Зато эта информация широко публиковалась в газе­тах и создавала дополнительный «имидж» вождям — вот, дескать, какие они борцы за всеобщее счастье, что даже подлые наймиты империалистов пытаются их уничтожить. Страшные времена, когда репутация создавалась на крови. Тысячи людей были расстреляны или пошли в лагеря за мифические попытки убить Сталина, Ворошилова, Кагано­вича, Андреева, Жданова, Ягоду, позднее — Ежова и Берию.

В Москве террористы «охотились» на Дзержинского, Менжинского, Артузова, Уншлихта. В Петрограде — свои вожди и свои террористы.

Никто в группе террористов под руководством Орловс­кого никогда в жизни не слышал фамилии пламенного петроградского революционера Анцеловича. Но кого это волновало? Анцелович ходил гордый и принимал поздрав­ления от товарищей по борьбе. А Василий Иванович Ор­ловский, рассудок которого стал после треволнений в Пет­роградском ЧК еще более податлив на внушение и внеш­нее воздействие, давал показания...

И показал много интересного. Так, дал исчерпывающие сведения об американской, английской, французской и финской разведках, их структуре, способах вербовки аген­тов. Охотно согласился со следователем, что он давно и хо­рошо знает по совместной контрреволюционной деятельно­сти членов «Петроградской боевой организации» Таганцева и Таганцеву, Дмитриева и Морозова, но при этом просто­душно добавил (а следователь это признание занес в прото­кол допроса), что «кто чем занимался» — он не знает. Между вопросами о подготовке различных терактов в Петрограде Василий Иванович доверчиво признается, должно быть, уже полюбившемуся ему следователю, что «за 400000 руб­лей в месяц» он «с готовностью» сотрудничал бы с любой террористической и шпионской организацией.

То есть с террором все ясно. И со шпионажем тоже. Но жаль ограничивать сферу деятельности арестованного, коли он так охотно дает показания, соглашаясь со следова­телем и по сюжету, и по деталям.

То ли следователь предложил ему взять на себя еще и контрабанду и спекуляцию, то ли сам он проявил инициа­тиву, то ли, наконец, действительно как-то в этом участво­вал, но Василий Иванович, не ограничившись шпионажем в пользу ряда европейских разведок, взял на себя еще и спекуляцию, рассказав о связях с супругами Зубер, братья­ми Пак, Осиповым и другими, занимавшимися скупкой ценностей и спекуляцией продуктами. Поскольку профес­сор Таганцев действительно пытался помогать коллегам по кафедре, доставляя продукты из поездок (по линии Сапро­пелевого комитета), покупая их на деньги родственников петроградских ученых, оказавшихся за рубежом и пытав­шихся помочь оставшимся, — не удивительно, что пути их пересекались. И вот в показаниях В. И. Орловского появ­ляются сведения о членах «Петроградской боевой органи­зации» — Таганцеве, Дмитриеве, Кунцевиче, Ромейко, Никольском... Но следователь, видимо, не нажал вовремя, и Орловский так ничего доказывающего их вину и не пока­зал. Есть в протоколе допроса фраза, что о степени участия указанных лиц в организации он не знал. Можно допус­тить, если, конечно, он имел дело со спекулянтами продук­тами, что Таганцев (как показал на следствии Орловский) действительно передавал ему (на продукты) первый раз 60 тыс. рублей, второй — 100 тыс. (не будем при этом забы­вать, что, несмотря на обилие нулей, суммы это были не­большие — на продукты хватало, а вот на оплату взрыва па­мятника дорогому товарищу Володарскому — явно мало...). И тут следователь делает уже испытанный, тради­ционный ход: пару фактов реальных плюс один вымыш­ленный, пару фактов, имевших место, и фантастическое их объяснение. Вполне допустимы в контексте 1921 г. переда­ча определенных сумм профессором бывшему моряку, если профессор подкармливает коллег, а бывший моряк, за неимением службы, спекулирует помаленьку. Но если подтверждены две передачи, почему бы не подстегнуть к ним третью... Ненавязчиво, через запятую... Первый раз дал 60 тыс., второй раз — 100 тыс., а в третий раз Таганцев передал Орловскому бомбу, чтобы взорвать поезд Кра­сина, переправлявший золото бастующим английским рабочим, в то время когда в России самим нечего есть. Классический способ добывания нужных показаний от слабого подследственного! Стоит признать первые две «пе­редачи», а от третьей уже не отказаться. И логика «теракта» следователем построена очень убедительно: сами голода­ем, а он английским рабочим... Взорвать поезд, к чертовой матери!

Насчет бомбы — запомните, я еще вернусь к этому ми­фическому, существовавшему лишь в протоколах допро­сов, взрывоопасному предмету. А пока обращу ваше вни­мание на показания гражданки Рафаиловой, на квартире у которой В. И. Орловский несколько раз ночевал, будучи в Петрограде, и где якобы происходили нелегальные сходки «террористической группы» и встречи с лидерами «Пет­роградской боевой организации».

Один абзац свидетельских показаний О. Рафаиловой сводит на нет всю хитроумную конструкцию следователей: «Относительно «Союза освобождения России» (так, ви­димо, в первых допросах чекисты называли создаваемую ими контрреволюционную организацию, переименован­ную затем в «Петроградскую боевую организацию») слыха­ла от Орловского, но я уверена, что он в этом деле очень мало смыслит... Он, по-моему, ненормален, страдает ма­нией величия, человек необразованный... он сам не отда­вал себе ясного отчета, чего он собственно хочет... Я жале­ла в нем человека, жалела как всякого нищего, которому не могу отказать в помощи».

Следователи не пожалели убогого, радостно ухватились за фантастическое его признание в том, что является «на­чальником террора» в Петрограде. И нисколько не сомне­ваясь (ненормальность Орловского по ходу следствия ста­новилась все очевидней), стали навешивать на него одно за другим фантастические обвинения...

И несмотря на отсутствие каких бы то ни было доказа­тельств участия Орловского в деятельности «Петроградс­кой боевой организации», несмотря на явную сомнитель­ность его показаний о составе, структуре и направлениях деятельности почти всех европейских и американской раз­ведок, несмотря на даваемую ему свидетелями характерис­тику как человеку, мягко говоря, с большими странностя­ми, Президиум Петроградской губчека в постановлении от 24.08.21 г. о расстреле Орловского констатировал:

«Орловский — активный участник «Петроградской бое­вой организации», был избран начальником террора, взор­вал вместе с Германом памятник Володарскому, два раза врывался в квартиру Анцеловича, пытался взорвать и огра­бить поезд Красина, намеревался убить Кузьмина и Зино­вьева, служил в германской, финской контрразведках».

Откуда взяты эти фантастические сведения — до сих пор не известно.

И Орловский Василий Иванович, он же Варнухин Фе­дор Сидорович, он же Хейнеман, он же Скобелев, 1888 г. р., уроженец Черниговской губернии, был по постановлению Президиума Петрогубчека расстрелян 24 августа 1921 г. С «начальником террора» было покончено. Товарищи Зино­вьев, Кузьмин, Анцелович и памятник товарищу Володар­скому могли спать спокойно...

Знакомство с материалами дела позволяет согласиться с опасениями В. Н. Таганцева (недаром он ставил в качестве одного из условий своего «сотрудничества с органами» психиатрическое освидетельствование В. И. Орловского и освобождение его как неспособного отвечать за свои по­ступки) и с мнением О. Рафаиловой: «начальник террора», возможно, и представлял опасность для советской власти, но вряд ли мог быть руководителем «террористической группы» — он самим-то собой, судя по рассказам свидете­лей, руководил с большим трудом.

Но ведь в «тергруппе» были и вполне разумные люди, можно сказать, интеллектуалы. Может быть, с юридичес­кой или психологической точки зрения они представляли опасность для вождей революции, или, на худой конец, для памятников им?

«Прощай, геолог...»

Знакомлюсь с делом другого господина, входившего, судя по обвинениям, в тергруппу, — В. М. Козловского.

Умен, образован, обходителен, разумен в словах и по­ступках. Право слово, если бы тогда на польском кладбище не «избрали» Василия Ивановича «начальником террора», лучше бы подошла на роль лидера кандидатура Козловско­го. Виктор Михайлович родился в 1883 г. в Орловской гу­бернии, на момент ареста служил сотрудником Геологи­ческого комитета ВСНХ. Взяли его в июне 1921 г. Знаком­ства с В. Н. Таганцевым он и не скрывал, однако заявил, что оно имело семейный характер. А вот дальше арестован­ный «террорист» начал говорить совсем не то, что нужно было следствию: отрицал знакомство с людьми, фамилии которых ему назывались (он ведь в отличие от В. И. Орлов­ского был абсолютно нормален и сразу не мог понять — почему он должен считать знакомыми совершенно незна­комых ему людей?). От него ждали экстремистских поли­тических заявлений — как-никак террорист, а на террор можно пойти лишь в состоянии крайнего озлобления на противника. Но и тут постигло следователей разочарование. На допросе 16 июня 1921 г. Виктор Михайлович пока­зал: «Я аполитичен. Каждая партия, стоящая у власти, вы­зывает у большинства оппозиционное к себе отношение. Я не мог стать участником какой-либо контрреволюционной организации, ибо не имел определенного идеала, никогда я не вел никакой агитации». Встречаются, наверное, и апо­литичные террористы. Но что-то никак не походил на эк­стремиста сотрудник Геологического комитета ВСНХ. В сущности, единственное, что было доказуемо и чего он от следствия и не скрывал, — это факт его личного знаком­ства с профессором Таганцевым. Помните, мы уже отме­чали этот аспект действовавшей тогда системы: арестовы­вались знакомые подозреваемых, потом знакомые знако­мых... Что-нибудь да всплывало: либо происхождение, либо антисоветские настроения. Что-нибудь арестован­ные да вспоминали... А если им это не удавалось сразу, то им помогали вспомнить. И уточнить показания. Система срабатывала в большинстве случаев. Сработала она и в от­ношении В. М. Козловского. В тот же день, спустя не­сколько часов (!) он дает совсем иные показания. Стоило за дело взяться опытнейшему особоуполномоченному ВЧК Я. Агранову, и на свет появились такие показания В. М. Козловского:

«...в марте деятельность организации оживилась (это той организации, в которой он, как говорил поутру, не со­стоял и о существовании которой ничего не слышал, с ру­ководителем которой — профессором Таганцевым — про­сто дружил семьями!)... Начались конспиративные сове­щания в задней комнате, в которых я... участия не принимал». Интересно, что сегодня, читая показания под­следственных, написанные многие десятилетия назад, ясно видишь, как они создавались, словно стоишь за спи­ной пишущего, чувствуешь его мучения, переживания, со­мнения, видишь его надежды: вот тут напишу так, и вы­скользну... Не поймают... Это признаю, а вот это — нет. Но, как любили в стенах ЧК повторять старинную русскую пословицу: «Коготок увяз...» Словом, если увяз хоть чуть- чуть — пропал...

Написал В. М. Козловский, после весьма доверитель­ной беседы с Я. Аграновым, что присутствовал при конс­пиративных встречах контрреволюционеров-террорис­тов — и все. Дальше он может сколько угодно твердить, что ничего не слышал. Его заставят вспомнить то, что он не слышал. Он может уверять, что ничего не видел, никого не знает. Опытные товарищи освежат его память, назовут тех, кого он не видел... А он еще на что-то надеется, наивный. Пишет: «Названной организации я не знал, к деятельности ее относился отрицательно». Это уже для странички сати­ры и юмора. Если бы за этими косноязычными «признани­ями» образованного человека не стояла жизненная траге­дия. Какие уж тут улыбки. За строками — мучительная борьба человека за жизнь и честь! Он пишет правду: не знал он ничего о «Петроградской боевой организации» и знать не мог, ибо в том масштабе, в каком ему предлагали при­знать, она существовала лишь в фантазиях следователей и в материалах фальсифицированных допросов. Но беседа В. Козловского с Я. Аграновым продолжается. И Виктор Михайлович «вспоминает» все новые и новые детали своей контрреволюционной деятельности: «Совершенно не знал, кто и в каком размере финансирует организацию». Но этого мало. Хоть что-нибудь может он выжать из сво­ей биографии российского интеллигента, порочащее его перед пролетарской общественностью! Вспомнил, нако­нец, — в ответ на настоятельные просьбы следователя: «Я во время февральского выступления рабочих отнес в Гор­ный институт... пару... прокламаций, где студенты пригла­шались поддержать рабочих...» Так и слышишь усталый, с хрипотой голос товарища Агранова: «Мало, Виктор Ми­хайлович, мало... Хорошенько подумайте!» Подумал, вспомнил: «Устроил знакомство В. Н. (Таганцева. — Авт.) с... Петровым по просьбе первого». Это уже серьезнее. Если, разумеется, имело место — это уже можно обозна­чить как организацию конспиративной встречи двух кон­трреволюционеров!

Но, согласитесь, и этого мало, чтобы представить чело­века в качестве боевика-террориста. А иных материалов для доказательства сего факты нет и быть не может. Зна­чит, нужен самооговор. Но ведь и его можно получить у подследственного, как говорится, с умом. То ли спешил следователь, то ли считал — надо дело заканчивать, дело большое, никто вдаваться в подробности не будет, а насчет «история рассудит» — это ведь неизвестно, когда будет и будет ли. Сегодня трудно объяснить появление на свет сле­дующего, откровенно грубо фальсифицированного пока­зания подследственного:

«...Самым тяжелым из моих поступков является приня­тие от Владимира Николаевича (Таганцева. — Авт.) на хра­нение небольшого свертка со взрывчатыми веществами... Что в этом свертке, я не знаю. Я его спрятал в корзину с дровами, где он и лежит до сих пор». Каково! Что ни фра­за — юридический нонсенс! Если он не знал, что именно в свертке, откуда предположение, что это взрывчатые веще­ства? Если сверток до сих пор (на момент показаний под­следственного) лежит в корзине с дровами, следует, каза­лось бы, срочно проверить слова террориста, и не просто проверить, а может быть, устроить засаду — не придут ли другие террористы за «взрывчатыми веществами». Нако­нец, элементарно изъять взрывчатку из непредназначен­ной для нее дровяной корзины, иначе черт его знает, какой еще памятник вождям революции взорвут эти террористы из «Петроградской боевой организации»! Ничего сделано не было. Показания получены, и даже не проверены! Ни­каких следов в деле о работе по этим показаниям следова­телей нет!

Удивительно юридически безграмотно и... безнрав­ственно. И на каждой странице — следы безумия, — то ли следователей, то ли подследственных.

И, конечно, бомбы для диктатуры пролетариата...

Помните, еще Василий Орловский признал, что полу­чал от В. Н. Таганцева скромные по тем временам суммы дважды, а на третий раз почему-то получил... бомбу, что­бы... взорвать поезд Красина, переправлявший золото анг­лийским рабочим...

Так вот, то ли Я. Агранов решил, что одной бомбой по­езд не взорвать (и был прав, по большому счету), то ли, раз уж собрали этих несчастных в «группу террористов», нуж­но вооружить бомбой каждого из них. Но взрывные уст­ройства стали своего рода «идефикс» следователя, и ему удалось заставить «вспомнить» о взрывчатке не только впе­чатлительного Василия Ивановича Орловского, но и пона­чалу уверенно державшегося Виктора Михайловича Коз­ловского.

Свою бомбу Козловскому пришлось «признать». Но в целом он, как и многие другие подследственные, вел себя весьма пристойно, что проявлялось в наивных попытках выгородить, защитить, обелить, спасти от ареста или даже расстрела тех или иных людей, которых его заставляли об­винять в террористической или шире — контрреволюци­онной деятельности. Трогательны его показания о Надеж­де Феликсовне Таганцевой — жене «главаря»: «Участие Таганцевой в организации (видимо, отрицать сам факт участия было уже бессмысленно. — Авт.) объясняется ис­ключительно любовью к своему мужу. Когда Таганцева не была дома, она принимала членов организации, передава­ла им поручения Таганцева, ездила по городу, но эти поез­дки носили спекулятивный характер». Если рассмотреть сей сюжет на уровне нормальной логики, то криминал ус­мотреть очень трудно. Опять же, при условии, что, как се­годня мы знаем, организации — «Петроградской боевой организации» — не существовало, а были просто антисо­ветски настроенные граждане, возмущавшиеся произво­лом ЧК, трудностями экономической политики большеви­ков и т. д. Жена, в отсутствие мужа, принимала его друзей, передавала им поручения... Ну, а что касается поездок по голодному Петрограду в поисках хоть какой-то еды, пусть даже в обмен на обручальное колечко, на старые занавес­ки, кружева, серебряные ложки... Пусть даже в продикто­ванной следователем терминологии «со спекулятивными целями»...

Между прочим, Надежда Феликсовна по своему соци­альному положению — «домохозяйка». Ей по статусу поло­жено ездить по городу в поисках еды подешевле. И если даже поездки имеют «спекулятивный характер» (т. е. по за­кону можно привлечь к уголовной ответственности) — есть ли нравственное основание для того, чтобы приговорить скромную домохозяйку, пусть и дворянского происхожде­ния, к расстрелу?

Историки любят говорить: чтобы судить о человеке или явлении, нужно смотреть на них исторически, то есть — в контексте времени. В контексте времени можно понять Я.

Агранова и его товарищей, толстыми белыми нитками сшивавших дело о «Заговоре Таганцева». Простить — это уже другое дело. Но вот чего сделать совершенно невоз­можно — это оправдать юридически. В конце концов, даже с учетом того, что в разное время в нашем Отечестве были разные законы, существуют же вполне определенные веч­ные правила юриспруденции, предполагающие одни и те же обязательные технические действия следователя, судьи, и начисто отвергающие другие!

Ну, это так, к слову. По постановлению Президиума ПЧК от 24.08.21 г. В. М. Козловский был расстрелян.

А вместе с ним — рабочий хлебопекарни Балтфлота Ва­силий Модестович Перминов. Ну, это в документах так — Василий Модестович. А был он 1902 г. р., допрашивали его и казнили в 1921 г. Так что вполне возможно, что следова­тель звал его доверительно Василием или даже Васей. Вят­ский паренек не возражал, наверное, и покорно признал, что действительно в свободное от работы в пекарне время встречался с другими членами террористической группы — малограмотным и слегка сумасшедшим Орловским и эру­дитом и вполне разумным Козловским — хороша компа­ния! Неужели следователи не могли подобрать «тергруппу» более однородного, что ли, состава, скажем, одних интеллектуалов-дворян, одних пекарей или одних кронштадтс­ких моряков? И тут приходится взять свои претензии об­ратно — ибо в следующем очерке как раз и пойдет речь о деле «крон-моряков». Но недоумение в связи со странным составом тергруппы сохраняется, тем не менее, ведь, по его словам, Василий Модестович с ними действительно участвовал в подготовке налета на поезд Красина! А может, и не признавался ни в чем В. М. Перминов и молча принял смерть? А может, признался не потому, что поверил образо­ванному следователю: так надо, а потому, что расстрелом угрожали его сестре — Александре Модестовне, 1897 г. р., уроженке Вятской губернии, учительнице 1 и 2 ступени при государственном заводе взрывных веществ? Могла учительница через своих учеников получать взрывчатку? Могла передавать все это своему брату, бывшему «крон- моряку»? Мог он снабжать взрывчаткой «тергруппу» «на­чальника террора» Василия Орловского? Ну вот, и расстре­ляли всех, и брата, и сестру, и тихого сомневающегося, но аполитичного Козловского... Всех... На всякий случай.

А вот электрика базы «Ястреб» Балтфлота, также прохо­дившего по «террористической группе» и обвинявшегося в «участии на собраниях организации», — почему-то рас­стреливать не стали. Хотя виноват или невиновен он был в равной степени с остальными. Приговорили к 6 месяцам принудработ, и все. Повезло Морозову.

Молодой же вятич Вася Перминов удостоился чести быть расстрелянным в качестве члена двух контрреволю­ционных организаций — «террористической группы» и «Объединенной организации крон-моряков». Но об этой организации, также являвшейся составной частью «Заго­вора Таганцева», — в следующем очерке.

 

IX. «Их бросала молодость на кронштадтский лед...»

Когда к читателю попадут эти очерки, прокуроры Гене­ральной прокуратуры РФ уже будут заканчивать изучение материалов по реабилитации участников кронштадтского восстания. Пока же им удалось доказать невиновность пе­ред законом и добиться реабилитации 13 кронштадтцев, проходивших по «Делу профессора Таганцева».

Откуда взялись эти 13 в «Петроградской боевой органи­зации»?

Я уже отмечал ранее, что бывшие кронштадтские моря­ки, оказавшиеся без службы и работы в Питере 1921 г. или пытавшиеся найти свою долю в Финляндии, бежавшие туда по льду залива, посидевшие в финском лагере, неле­гально перешедшие границу с целью пробраться домой, — все они стали легкой добычей следователей Петрочека. Их арестовывали на границе и расстреливали на месте как шпионов. Или — как контрабандистов. Или— «подключа­ли» к тем или иным находящимся в производстве делам. Им инкриминировали участие в антисоветских загово­рах, подготовку терактов, контрреволюционную агитацию ит. д.

А вся вина оставшихся или оказавшихся в Петрограде после возвращения из Финляндии офицеров была лишь в том, что они были офицерами и нередко — дворянами; а виной молодых крестьянских сыновей, честно отслужив­ших свой срок на Балтфлоте, ставших участниками восста­ния измотанных побегами, переходами границы, отчаяв­шихся и во всем разуверившихся, — было их страстное же­лание вернуться домой. Как правило, — в свою деревню. И не было ни тем, ни другим никакого дела ни до памятника товарищу Володарскому, ни до покушений на пламенных петроградских революционеров.

Итак, следователи «объединили» в эту организацию 13 в разное время арестованных людей, и поначалу им инкри­минировались разные преступления, имевшие какое-то отношение к Кронштадту.

Не дай Бог допустить «второй Кронштадт» — была уста­новка ВЧК и В. И. Ленина. Конечно, логично было бы не допускать новых восстаний, резко изменив курс государ­ственного корабля, повернувшись лицом к народу. Таким поворотом стал НЭП — новая экономическая политика. Но требовалась быстрая реакция. А таковой (и это входило составной частью в менталитет новой власти) могла быть прежде всего реакция не экономической и политической системы, а системы карательной. Она среагировала мгно­венно. И хотя миллионы россиян в ужасе после кровавых расправ с недовольными притихли и выжидали, надеясь, как на Руси принято, на лучшее, — нужно было если не раскрыть контрреволюционную организацию (что непросто, если ее нет), то хотя бы придумать эту гидру — крупную, разветвлен­ную, боевую, цель которой — вооруженное выступление, давление на новую власть террором. Какой и стала «Петро­градская боевая организация». В нее втянули и подключили не только случайных контрабандистов, спекулянтов, людей просто «поторговывающих», чтобы прокормить семью, но и «бывших» — дворян, офицеров, а также бывших моряков Кронштадта, участвовавших или не участвовавших в том от­чаянном выступлении против бесчеловечного режима.

Пройдемся, как говорится, по персоналиям.

Анплеев (Андреев) Иван Ефимович, 1896 г. р., уроженец Владимирской губернии, рабочий конвойного отряда (мы сознательно здесь, как и ранее, приводим минимум «био­графической» информации, чтобы родным репрессиро­ванных и реабилитированных наших сограждан было легче идентифицировать своих родственников). Бывший бал­тийский матрос был арестован 30 мая 1921 г. В этот же день на допросе показал, что после поражения Кронштадтского восстания бежал в Финляндию. Стремясь вернуться на ро­дину, вступил в созданную в Финляндии организацию бьюших кронштадтских моряков, чтобы с ее помощью вер­нуться в Россию. Наличие такой организации, носящей антисоветский характер, вполне вероятно, как и стремле­ние, скажем, финской разведки использовать контрабан­дистов и реэмигрантов в разведывательных целях. Но фак­том является и то, что инкриминируемые большинству бывших кронштадтцев преступления, в том числе актив­ная разведывательная или контрреволюционная деятель­ность, ничем не подтверждаются. И вполне можно допус­тить, что молодой Андреев, бывший матрос, рвался к себе во Владимирскую губернию и на все был готов, лишь бы дома оказаться. Как не обратить внимание на такие места в его показаниях (которые следователями не проверялись, как не проверялись и факты его активной борьбы против со­ветской власти!): «Листовки, которые давал мне Комаров, я не расклеивал, а жег. От Комарова я получил 60 ООО рублей (и вновь напомним, что в 1921 г. это была очень небольшая сумма) и документы, которые потерял. Шмидт нам гово­рил, что курьером американской организации является Никольский, а Володарского убил член их организации, бывший офицер, без руки»...

Не потому ли этот странный «боевик» и жег якобы лис­товки, терял документы и деньги, что их просто... не было. Их придумали следователи, но воссоздать фальшивки не сумели, а у арестованного ничего не нашли. Так и появи­лись в деле потерянные и сожженные «вещдоки». И давай­те заодно усомнимся, что резидент серьезной разведки бу­дет рассказывать всем встречным и поперечным о том, кто является курьером этой разведки, а кто исполнителем тер­рористической акции, не говоря уже о том, что американс­кая разведка тогда террористической деятельностью на территории России вряд ли занималась...

Но это сейчас мы находим аргументы в защиту безус­ловно наивного, сильно уставшего и еще больше — напу­ганного арестом владимирского парнишки. А тогда аргу­менты были иные.

В постановлении Президиума Петрогубчека от 24.08.21 г. о применении к Ивану Ефимовичу высшей меры наказа­ния — указано:

«...участник Кронштадтского мятежа, бежал в Финлян­дию, где на предложение Петриченко вошел в белогвар­дейскую организацию и был направлен в Петроград. Ак­тивный участник Петроградской боевой организации, на­чальник 2 горрайона, распространял прокламации, знал о всех политических, экономических и террористических актах». Очень бы удивился Иван Ефимович, если бы узнал от следователя о своей активной работе в столь солидной контрреволюционной организации. Но ему даже об этом не рассказали. Один раз допросили, подержали три жарких летних месяца в душной камере. И — в расход.

Лапин Александр Яковлевич, 1901 г. р. (читая здесь и да­лее даты рождения, вспоминайте каждый раз, что 1921 г. стал годом смерти для множества молодых людей, обви­ненных петроградскими следователями в изощренной контрреволюционной деятельности!), уроженец Лифляндской губернии; матрос корабля «Победитель».

Итак, в чем же провинился бывший военный моряк? Сюжет опять несложный: после подавления восстания бежал в Финляндию, где сблизился с антисоветской ор­ганизацией бывших кронштадтских моряков. Как он сам признался на допросе 27.06.21: «только из дружеских отношений с Паськовым». Этот Паськов, если срав­нить показания Анплеева и Лапина, видимо, действи­тельно играл какую-то роль в антисоветской организа­ции кронморяков. Но ведь за дружбу, даже с неприятелем, не судят. Что же инкриминировалось молодому моряку с «Победителя»? Несколько раз переписывал сведения о настроениях масс, численности рабочих на заводах, о трамвайных забастовках, о заседаниях Петросовета. Вся эта информация не составляла военной тайны хотя бы потому, что в той или иной форме публиковалась открыто в газетах.

И все-таки в постановлении Президиума ПЧК от 24.03.21 о расстреле А. Я. Лапин характеризуется как «ак­тивный участник Петроградской боевой организации (о существовании которой он, судя по материалам допроса, впервые услышал от следователя. — Авт.), присутствовал на всех собраниях организации, был назначен завхозом, просматривал и переписывал сведения для Финляндии, укрывал типографию организации».

По свидетельству прокурора Генеральной прокуратуры РФ Ю. И. Седова, тщательным образом изучившего все со­хранившиеся материалы этого «процесса года», никаких доказательств совершения преступлений не было и ника­ких преступлений моряк с «Победителя» не совершил... Как, впрочем, и многие другие «кронморяки» — заметим сразу, чтоб не повторять этот тезис...

Коптелов Ф. А. (он же Степанов И. И.) (встречается и такая транскрипция в документах: Каптелов). Федор Алек­сандрович Каптелов, 1898 г. р., уроженец Ярославской гу­бернии, бывший матрос с корабля «Петропавловск», выде­ляется из всех проходивших по делу «кронморяков» своей революционной стойкостью. Я не оговорился: именно ре­волюционной, хотя его обвиняли в контрреволюционной деятельности. При ознакомлении с постановлением об из­брании меры пресечения, гордо заявил: «С обвинениями я не согласен, так как я крестьянин трудовой и контрреволюцинером быть не могу, готов нести какую бы то ни было ответственность, но — как революционер!» Чем, есте­ственно, поначалу поставил в тупик следователя: надо ведь обвинять в контрреволюции, а моряк упрямится, — дес­кать, самый он что ни на есть революционный матрос с Балтики! Правда, уже на первом допросе выяснилось, что представления о революционности у следователя и аресто­ванного — разные.

«Во время Кронштадтского мятежа (я цитирую прото­колы допроса; так ли говорил подследственный или так записал следователь, проверить уже не представляется воз­можным) я был на корабле «Петропавловск» и был избран от роты охранять пороховые погреба, а потом, когда крас­ные брали Кронштадт (как видим, революционер Капте­лов от красных дистанцируется. — Авт.), вместе со всеми бежал в Финляндию, а оттуда вместе с Петриченко из лаге­ря «Ино» убежал в Петроград, где встретил своего сослу­живца Паськова (не только в судьбе Александра Лапина, но и в биографии Федора Каптелова этот Паськов играет определяющую роль. — Авт.)... 28 мая пришел на квартиру к Паськову, где и был арестован. Ни в какой организации с Паськовым я не работал, никаких сведений никогда никому не давал» (курсив наш. — Авт.).

Ну и что же, помогло матросу то, что ни в чем не при­знался, от контрреволюционной деятельности открестил­ся? Да нет, конечно.

В Постановлении Президиума Петрогубчека от 24.08.21 о расстреле Каптелова сказано: «...активный участник Кронмятежа, во время которого был назначен начальни­ком охраны и порядка на корабле «Петропавловск». При ликвидации мятежа бежал в Финляндию, где при помощи бывшего председателя Ревкома Петриченко совместно с другими матросами вступил в число агентов английской контрразведки (! — Авт.), откуда был снабжен соответству­ющими инструкциями, деньгами и оружием и направлен в Петроград для работы... Был активным членом объединен­ной (? — Авт.) организации крон-мятежников (организа­ция Таганцева), присутствовал на всех собраниях членов организации, знал о политических, экономических и тер­рористических актах «Петроградской боевой организа­ции», за свою работу получал 400000 рублей в месяц».

Что ни слово, то ложь, выдумка, фантазия следователя. Были в Петрограде в 1921 г. группы бежавших из финских лагерей домой русских военных моряков, бывших кронштадтцев, не предполагавших, что их ждут в лучшем случае родимые лагеря. Но не было никакой «объединенной» организации «крон-мятежников» (еще одно блудливое словообразование, придуманное следователями). Были антисоветские настроения среди них, да и как им не быть после всех перенесенных мучений. Но не было актив­ной боевой работы, тем более на «английскую контрраз­ведку»...

Как, впрочем, и у матроса-электрика с корабля «Севас­тополь» А. Я. Федорова (он же Кузьмин В. И.; двойные фа­милии у кронштадских моряков появились не потому, что работали они на иностранные разведки, а потому, что пере­ходили границу из Финляндии с подложными документами, иначе недолго им гулять было бы по Петрограду: на «крон- моряков» шла охота). Был Алексей Иванович, 1893 г. р., родом из Псковской губернии. Мальчишкой ушел служить на флот, никто его не спрашивал, где он хочет служить и хочет ли вообще. Потом — восстание в Кронштадте. Опять никто не спросил «псковского» матросика — за кого он и против кого. Он был — как все. И как все — уполз по крон­штадтскому льду в Финляндию. Попал в лагерь «Ино». Опять — как все. И, как все, вступил — на словах — в ор­ганизацию бывших кронштадтских моряков в Финлян­дии. Хотя, судя по его словам, «ничего не делал, даже лис­товки не расклеивал». По подложным документам на имя В. И. Кузьмина перешел границу. Как все. Не для того, чтобы вести некую контрреволюционную работу против советской власти, к которой не испытывал ни любви, ни ненависти. Как все. А чтобы пробраться к сестре в Сибирь. Понимал матрос, что найдут его на Псковщине. А в Сиби­ри надеялся затеряться. В Петрограде и был-то всего ниче­го — собирался в Сибирь, а попал в такой переплет, что Сибирь, даже лагерная (впрочем, тогда лагеря располага­лись в европейской части России), могла показаться меч­той. Так и не достиг своей мечты матрос, не добрался до Сибири. И хотя ничего не успел он сделать во вред молодой советской власти, и даже в пресловутом совещании на польском кладбище не участвовал, и листовок не расклеи­вал, и доказательств преступной деятельности матроса у следователя Петрочека не было...

Но написал недрогнувшей рукой уполномоченный Петроградской губчека Лебедев: «распространял листов­ки... присутствовал на собраниях... знал о взрыве памятни­ка Володарскому (а он ни о памятнике, ни о Володарском понятия не имел)... давал сведения для Финляндии... полу­чал вознаграждение из расчета 400000 рублей в месяц» (чи­татель помнит — эту скромную сумму выдавала организа­ция, помогавшая бывшим кронштадтским морякам вер­нуться на родину, ее хватало на прокорм на несколько дней, и выдавалась она единовременно, — следователь же интерпретировал не отрицавшийся арестованными факт в угоду своей концепции повальной шпионской и «бое­вой» деятельности). И расстреляли матроса. Как всех. Жил, как все, и умер, как все. Типичная судьба растеряв­шегося на просторах вздыбленной революцией России русского паренька. Тем, может, и горше, что судьба его — типична...

Драматично сложилась судьба уроженца Новгородской губернии (1897 г. р.) Матвея Алексеевича Комарова , воен­ного моряка с корабля «Петропавловск», сослуживца Феди Каптелова, о судьбе которого мы рассказали выше. Но если Каптелов, по его словам, был революционером и та­ковым хотел умереть, Матвей Комаров сильно политикой не увлекался и старался держаться от революционеров по­дальше. Да как-то все не удавалось, поскольку юность Матвея очень уж совпала с революционной эпохой. И в ревком он идти не хотел — так избрали же, свои же товари­щи. И стал аполитичный Матвей помощником коменданта ревкома в восставшем Кронштадте. Хотя, с другой сторо­ны, все, о чем ревкомовцы кричали на митингах, он пони­мал и соглашался, что дальше так жить нельзя. Поскольку, как и другие моряки, выходцы из русских деревень, знал, до какого ужаса довела деревню продразверстка. Там уби­вали крестьян за то, что хлеб не хотели от голодных дети­шек отрывать, здесь — за то, что вступались крестьянские сыновья за убитых отцов и братьев. Словом, среди участ­ников кронштадтского восстания был Матвей Комаров как бы и среди своих. И когда держать оборону стало не­вмоготу, ушел он, вместе с 8000 товарищей, в ночь с 17 на 18 марта в Финляндию. Но месяца через полтора вернулся в Петроград. К советской власти он явно не питал особый симпатий, но вернувшись вместе с активными борцами против нее, сам в этой борьбе уже участвовать не хотел. По сделанным во время допроса признаниям, отказался даже расклеивать антисоветские листовки.

И хотя за совершенные им проступки он должен был отвечать перед законом, ему не грозило никакое страшное наказание — нелегальный переход границы, участие в «мя­теже» — ну отсидит пару лет, а там — начинай новую жизнь. Как-никак, а русскому человеку в своей, пусть и го­лодной, «неумытой» России всегда кажется слаще да теп­лее, чем в сытенькой, чистенькой, но иноземной державе. Следователь решил усилить обвинение, пригласив двух свидетелей. Но допрошенные С. П. Васильев и А. А. Васи­льева ничего о контрреволюционной деятельности матро­са сказать не смогли. И что же? Остановило это руку следо­вателя, уполномоченного ПЧК Лебедева? Ничуть. В зак­лючении по делу Комарова рукой Лебедева уверенно записано: играл руководящую роль в организации, разра­батывал террористические планы, хранил дома оружие и типографию. Ну, а то, что не нашли следов оружия и ти­пографии, — это не важно! Значит, опытный нелегал, хо­рошо спрятал.

И придумал Матвей хороший план. Признал себя ви­новным во всем, в чем обвиняли. Дал согласие помогать следствию. 27 июля 1921 г. он, вместе с уполномоченным Александровым, выехал на российско-финляндскую гра­ницу для встречи прибывающих в Россию членов органи­зации. Худо было, конечно, в финском лагере, но лучше жить на чужой земле, чем помирать на своей. И в первом случае, когда рвался домой, был прав. И во втором, когда вырвал рукав бушлата из рук уполномоченного Петрогубчека Александрова и, истошно крича «Не стреляйте!», рва­нулся к финской границе. Оттуда и не стреляли. Стреляли с русской стороны. Стреляли метко. Так и записали: «По­гиб при попытке к бегству»... Не удалось новгородскому парнишке остаться в стороне от революции. Ушел, вроде бы, от нее в Кронштадте, ушел в Петрограде. Но догнала она его маленькой свинцовой пулькой в трех шагах от хо­лодной и чужой Финляндии, которая была готова, однако же, принять изгнанника. В отличие от отторгнувшей блуд­ного сына родины...

А вот другому кронштадтцу — бывшему командиру от­дельного артиллерийского дивизиона 187 бригады, уро­женцу Твери (где он появился на свет в 1894 г., и был, стало быть, не старше большинства своих матросов-артиллеристов, у которых пользовался заслуженным, тем не менее, уважением) Дмитрию Леонидовичу Введенскому повезло несказанно: простых матросов вокруг расстреливали де­сятками, а он, офицер, остался жив. Всего — ничего, — два года принудительных работ в лагере. Другое дело, что вина

Дмитрия Леонидовича была несказанно мала и к тому же не доказана... Но кого это волновало в «незабываемом 1921»?

Его арестовали 25 мая 1921 г. за «несообщение о получе­нии письма от бежавшего после кронштадтских событий в Финляндию бывшего начальника 187 бригады Соловьянова». Каких бы политических взглядов вы ни придержива­лись, читатель, и даже если вы в душе осуждаете всех без исключения участников кронштадтского восстания, но тут-то как быть? Ведь молодой офицер в восстании не уча­ствовал , и следователю это было известно. В письме его бывшего командира не было никакой подозрительной или порочащей того или другого информации, никаких не было и запросов, скажем, о предоставлении «шпионской информации». Простое человеческое письмо: дескать, жи­вем здесь хреновато, но живем, привет от того-то и того-то, а если можете, сударь мой, не откажите в любезности по­мочь родственникам, поскольку отсюда помощь организо­вать в данный момент не представляется возможным. Я не читал письма Соловьянова, но читал аналогичные письма кронштадтцев, всегда продиктованные чисто житейскими заботами и заполненные житейскими фактами, к борьбе с Советской Россией не имеющими отношения. А не читал я письма Соловьянова только потому, что в деле его не уда­лось обнаружить прокурорам, занимавшимся реабилита­цией морского артиллериста Д. Л. Введенского. Как и ни­каких других доказательств, подтверждающих факт совер­шения им инкриминируемых ему преступлений. Зато удалось обнаружить рапорт Д. Л. Введенского на имя сле­дователя ПЧК Котомина, в котором он вполне убедитель­но доказывает свое неучастие в кронштадтском восстании, свое неучастие в деятельности «Петроградской боевой организации», отсутствие «обратной связи» с бывшим ко­мандиром бригады Соловьяновым, к прискорбию, оказав­шимся за пределами Советской России. Все это не поме­шало Президиуму ПЧК постановлением от 3.10.21 осудить бывшего морского артиллериста к двум годам лагерей. А может, как раз убедительность и спасла офицера. Расстре­ливали ведь и за меньшее. Вот я и говорю — повезло Дмит­рию Леонидовичу...

 

X. «Дуэль: Петрочека против зарубежных разведок»

«Шпион» в белом халате»

«Американская шпионско-белогвардейская группа» «соста­вилась» в кабинетах Петроградской губчека из 10 человек. Можно было бы, конечно, собрать американских шпионов и побольше. Например, в польскую, учитывая наличие в Петрограде достаточного числа поляков, включили 24 «шпиона», а в финскую, учитывая близость границы и на­личие традиционно проживающего под Петроградом фин­ского и ингерманландского населения, и вовсе 59. Соеди­ненные Штаты были далеко. Это хорошо понимали и в массе своей недоучившиеся в училищах и гимназиях сле­дователи. В то же время штаты уже тогда представлялись максималистам-революционерам чем-то пугающим, опас­ным и крамольным. То есть, считали в Петрочека, если уж мировая буржуазия решилась на вооруженное выступле­ние против Советской России, то без американских импе­риалистов тут не обойтись. Разумеется, в Советской России к середине 1921 г. еще находились под разными «крыша­ми» американские разведчики — под видом коммерсантов, журналистов. Они собирали какую-то, чаще политическую и коммерческую информацию, необходимую правитель­ству США и крупным фирмам для принятия тех или иных управляющих решений — опять же политических, дипло­матических, экономических. Но изучение большого объе­ма материалов той эпохи не дает нам никаких оснований для того, чтобы согласиться со следователями Петрочека: американские империалисты наняли на доллары группу домохозяек, балтийских моряков и одного профессора-хирурга для того, чтобы вести целенаправленную шпионскую и террористическую деятельность. Ну никак не укладыва­ется это дело, как и другие — о шпионской деятельности в пользу польской, финской, английской разведок, — в ис­торию шпионажа в Европе, имеющую свои традиции жан­ровые особенности, кадровую специфику...

Увы, как и в других «делах», составивших «Заговор Та­ганцева», в этом поражает неоправданность обвинений, полное отсутствие в материалах «дела» каких-либо улик, явные нестыковки в «легендах», отказ многих арестован­ных признать свою вину, перемены в показаниях после не­скольких допросов, при этом никаких дополнительных до­кументов в делах не появляется, что неумолимо наводит нас на мысль о давлении на подследственных.

Словом, история о банде американских шпионов в Пет­рограде — уникальна и типична одновременно.

Следует отметить, что многие обвиняемые были аресто­ваны в мае—июле, в то время как фактически «создавать­ся» дело начало только в августе, после ареста П. К. Лебе­дева. Оно и понятно: ранее арестованные люди, которые уже потом «подключили» к делу об «американской шпионско-белогвардейской» организации, были арестованы по иным поводам, но о них вспомнили, когда нужно было «де­лать» процесс об американских шпионах.

«Охота на вепря»

А мысль о формировании нового дела как составной ча­сти «Заговора Таганцева» возникла у следователей после ареста первого августа 1921 г. бывшего минного специали­ста с подводной лодки «Вепрь» Балтийского флота Петра Владимировича Лебедева, 1891 г. р., уроженца Полтавской губернии, на момент ареста — гражданина без определен­ных занятий. Да и откуда им взяться на август 1921 г., этим занятиям, если вся жизнь балтийского моряка после Крон­штадтского восстания потеряла определенность. Как он признался на первом же допросе — действительно участво­вал в восстании, действительно бежал от казни в Финлян­дию, и, опять же — неопровержимый факт, — вернулся до­мой, в Россию, нелегально перейдя границу. К тому време­ни только за участие в «мятеже» уже к стенке не ставили, и была у минного специалиста надежда, что простят неле­гальный переход, ограничатся каким-либо слабым наказа­нием, вроде пары лет принудработ.

И на первых допросах Петр Владимирович не сильно волновался, не упал в обморок во время очной ставки с О. И. Рафаиловой, подтвердившей ранее данные показа­ния о том, что Лебедев привез из Финляндии письма от на­ходившихся в финском лагере бывших кронштадтских мо­ряков, предназначенные для неофициальной передачи родственникам, — дело хоть и незаконное, но житей­ское — не казнить же за несколько писем. Сидел в душной, потной, сырой камере, ждал решения своей участи и стро­ил планы своей дальнейшей жизни. После выхода из тюрь­мы или лагеря.

Откуда же ему было знать, что пока он хлебал тюремную баланду из дореволюционной воблы, следователи уже «на­значили» его резидентом. Правда, проходил он по матери­алам «Заговора Таганцева» как резидент «американской шпионско-белогвардейской группы». А в постановлении Президиума ПЧК от 24.08.21, опубликованном вскоре в га­зетах, было сказано, что расстрелян моряк потому, что был «резидент боевой организации Врангеля, рекомендован Юденичем, прибыл в Петроград создать боевую организа­цию для свержения Соввласти. В к. р. организациях в за­граничных разведках (именно так, во множественном чис­ле. — Авт.) работает с 1918 г. Совершил 19 переходов через границу с целью получения и передачи сведений о Сов. России».

Откуда были взяты эти сведения, прокурору Генераль­ной прокуратуры РФ, тщательнейшим образом исследо­вавшему все материалы дела, так и не удалось установить. Голословное обвинение. Никаких доказательств инкрими­нируемых ему преступлений. И смерть от неожиданной пули в затылок на короткой пятиступенчатой лестничке, ведущей в подвал... Смерть, в возможность которой он, на­верное, до последней минуты не верил.

«Два трупа... на юбилей»

Такие же фантасмагорические, ничем не подкрепляе­мые обвинения следователи предъявили арестованному в день международной солидарности трудящихся, свинцо­вым майским утром двадцать первого года, флагманскому интенданту штаба морских сил Балтфлота Г. Д. Дмитриеву. Что тем более обидно, учитывая, что это был юбилейный для Георгия Дмитриевича год — ему исполнялось 30 лет, — а также и то, что, в отличие от многих других арестованных кронштадтцев, флагманский интендант был уроженцем этого сурового, но и прекрасного города, очень его любил, имел здесь множество родных и друзей, и арест был не про­сто неожиданностью для моряка, но и взрывом существо­вания для большой группы людей, ценивших рассудитель­ность и стремление жить по законам православия, харак­терные для Георгия Дмитриевича. Но хлопоты родных и друзей, конечно же, не помогли и в малой мере.

Балтийский моряк, однако же, держался на допросах уверенно, перед следователем не заискивал, чужой ви­ны на себя не брал, друзей не выдавал и перед советской властью не расшаркивался. С первого же допроса катего­рически отрицал свое участие в какой бы то ни было анти­советской организации. Одно дело — симпатии или анти­патии, другое дело — активная, тем более — вооруженная борьба.

На допросе 12 мая 1921 г. этот человек (чем дальше я чи­тал его показания, тем больше он мне импонировал) пока­зал, что после 1917 г. он политикой не занимался, а если и занимался, то как «дилетант» (слово это следователя на­сторожило, но как подстегнуть его к суровым обвинениям в терроре, он не решил, а только красным карандашом подчеркнул, да так и оставил — для дальнейшей разработ­ки, на которую времени уже не хватило). Более того, Дмит­риев, честно глядя в глаза следователю, согласился с тем, что власть советов отвечает сложившимся на сегодня усло­виям жизни, и потому бороться против нее он считал делом бессмысленным. Что же касается возрождения России, подчеркнул Дмитриев, то сделать это могут только рус­ские — своим трудом, сплоченностью и умением. Какая при это будет власть, не так уж и важно, — нужно перестать искать вокруг врагов, объединиться и начать работать. Иначе нам все время будет кто-нибудь мешать. В то же вре­мя Георгий Дмитриевич, разговорившись, видимо, и рас­положенный к продолжению беседы внимательным сочув­ствием следователя, покритиковал и власть, против кото­рой, как уже отмечалось, принципиальных возражений у него нет. А покритиковал за методы борьбы с инакомысля­щими. Так и сказал: «Я не разделяю взглядов правящей коммунистической партии на религиозные вопросы, мето­ды борьбы с политическими противниками, террор, пре­следование инакомыслящих» и т. д.

И добавил: «Относительно антибольшевистских орга­низаций в России и за границей я знаю то, что знает каж­дый из периодической печати».

Вполне пристойный ответ. Никаких доказательств его «преступной деятельности». Никаких показаний свидете­лей, уличающих Дмитриева в преступлениях против не сильно любимой, но воспринимаемой с терпимостью влас­ти. Так что же, извиниться и отпустить? Или направить на принудработы — все-таки социально, мягко говоря, не близкий человек, опять же, имеет наглость не разделять взглядов правящей коммунистической партии.

Вам никогда не догадаться, какое же постановление вы­нес президиум Петроградской ЧК в отношении человека, вину которого доказать не удалось!

«Дмитриев Г. Д... давал сведения военного характера о Балтфлоте курьерам организации. На квартире Дмитриева неизвестно как убиты два коммунара». А это значило одно: расстрел...

Понятно, что передачу шпионских сведений всем при­влеченным по делу инкриминировали без зазрения совес­ти... Но чтоб такое... И никаких следов... Откуда следовате­ли взяли это кровавое преступление, прокурорам Гене­ральной прокуратуры РФ выяснить не удалось. А коли преступления гражданина Дмитриева ничем абсолютно не подтверждаются в материалах дела, что и со спокойной ду­шой прокуроры сели писать «Заключение в отношении Дмитриева Г. Д.» — на предмет полной его реабилитации.

««Убийственная арифметика»

Следующее дело, которое стояло неподалеку на архи­вной полке, было дело минного специалиста с эскадренно­го миноносца «Азард» Г. В. Золотухина. Георгий Владими­рович был на пять лет моложе своего земляка Георгия Дмитриевича, но продемонстрировал после ареста не меньшее самообладание. Арестованный 30 июня 1921 г., на своем единственном допросе он себя виновным ни в чем не признал и от дальнейшей дачи показаний отказался.

Дескать, ваши глупости, ваши фантазии, — вы и доказы­вайте, я же никаких террористических организаций, а тем более резидентов зарубежных «контрразведок» в глаза не видел.

Наивный был расчет у моряка — что доказывать будут. Никто этого и не пытался делать. Сел следователь за старин­ный стол зеленого сукна, удачно где-то экспроприирован­ный, и отстукал на скрипучем «Ундервуде» одним пальцем:

«Золотухин — активный участник организации Шмидта и американской контрразведки, представлял свою квартиру для курьеров последней. У него на квартире убит коммунар в засаде резидентом организации Врангеля — Лебедевым».

То ли один коммунар, то ли два... То ли на квартире Дмитриева, то ли в комнате минного специалиста Г. В. Золоту­хина; то ли в засаде, то ли «неизвестно как»; то ли резиден­том Врангеля, то ли — американской «контрразведкой».

Все-таки единственное объяснение всей этой фантас­магории в том, что следователи Петрочека не предполага­ли, что их литературные произведения кто-нибудь, пусть спустя 70 лет, будет читать как исторические источники и документы своего времени. А как «представление на казнь» эти записки, видимо, вполне годились.

При таких формулировках — хоть отрицай свою вину перед советской властью, хоть признавай все, что приду­мал следователь, — конец один.

«Виновным я себя не признаю»

Что подтверждает горестная судьба Николай Владими­ровича Кунцевича, практиканта с подводной лодки «Тур», который имел счастье родиться в 1896 г., но имел несчастье родиться в Варшаве. Для сотен тысяч и это было счастьем, а для него обернулось горем и, фактически, послужило од­ним из основных факторов его безвременной гибели. Хотя уроженца Варшавы было проще подключить к польской «шпионской группе», моряк попал в «американские шпио­ны», видимо, потому, что был знаком с рядом лиц, которых петроградские следователи уже «назначили» в «американс­кие шпионы». Николай Владимирович, несмотря на свое сомнительное происхождение, с советской властью пона­чалу ни в какие противоречия не входил, учился себе в со­единенных классах для подготовки специалистов команд­ного состава флота. 19 июня 1921 г. слушателя «подводного отдела» классов неожиданно арестовывают и предъявляют обвинение в участии в «Петроградской боевой организа­ции». На допросе он и не отрицал, что был знаком с рядом лиц, которые проходили по «Делу Таганцева», однако объяснил свое знакомство чисто личными, бытовыми ус­ловиями, участие же в деятельности какой-либо организа­ции отрицал категорически. Когда за дело взялся настой­чивый и целеустремленный Агранов, несостоявшийся ко­мандир подводной лодки прямо сказал: «Я политики не касался и скорее считал себя монархистом. Перенеся все гонения к офицерам и видя развал России, я решил уехать к себе на родину в Польшу. 1 августа 1918 г. я перешел в польское подданство, 1 сентября подал рапорт об отставке и 17 сентября был уволен в отставку как иностранный под­данный...

В Петрограде я видел развал, разруху, общее озлобле­ние. Я не верил в осуществление коммунистической про­граммы, видел, что, опираясь на большую часть чисто идейных и в большей части несознательных людей, произ­водится жестокий опыт над Россией, давится народная масса, подавляются все человеческие свободы, видел раз­валивающуюся Россию и обнищавший народ... Виновным я себя не признаю...»

Для следователя всего вышесказанного уже было доста­точно, чтобы признать Н. В. Кунцевича виновным. Вот только в чем? В том, что не признавал коммунистическую идею? Что жалел Россию, которую считал своей «большой Родиной», — ибо малая была там, в Варшаве...

Нет, к расстрелу его приговорили за то, что был он яко­бы «активный участник Петроградской боевой организа­ции, с 1919 г. работавший в качестве осведомителя амери­канской контрразведки, дававший сведения военного ха­рактера; вступивший в 1920 г. в организацию Таганцева, где занимался выработкой плана захвата миноносцев в за­ливе; распространявший прокламации». Не смутило сле­дователя и смешение разных, в общем-то, функций и жан­ров (сбор разведсведений, захват миноносцев, расклейка прокламаций — этим в мировой истории разведки и контр­разведки одни и те же лица никогда не занимались!), и, в особенности, то, что был Кунцевич подданным иностран­ного государства...

Ну, о способности петроградских следователей 1921 г. смущаться вообще говорить не приходится. Вот, скажем, арестовали 2 мая 1921 г. оперуполномоченные особого отдела 55 стрелковой дивизии профессора Военно-меди­цинской академии, доктора медицины С. И. Федорова. Подозревали профессора в том, что он укрывал у себя в профессорской квартире шпиона Финского Генштаба Толя! И имел через этого шпиона связь с находящимся в Финляндии братом...

«Темная история с белыми халатами»

С. И. Федоров от связей с рыцарями плаща и кинжала категорически отказался и, более того, сумел каким-то об­разом через М. Горького выйти на В. И. Ленина — с жало­бой на действия Петрочека. При этом раздраженно под­черкнул, что его-то вина никоим образом не доказана, что уж говорить о вине арестованных вместе с ним перенесшей только что тяжелую операцию жены и ребенка-сына! Зная недоверчивый характер Ильича, Максим Горький прило­жил к письму Федорова записку от себя, где характеризо­вал доктора как выдающегося хирурга, неожиданно арес­тованного лишь за то, что его брат, «между прочим, пытал­ся уйти в Эстонию».

Темная история вышла с белыми халатами. Так где же брат, — забеспокоится заботливый читатель? В Финляндии или, наоборот, в Эстонии? Или даже в России, потому что в русском языке слова «пытался уйти» и «ушел» — не сино­нимы. Тут, скорее всего, от доброты душевной напутал рассеянный буревестник революции. Но все равно ему за заботу о невинно посаженном в кутузку докторе спасибо большое. Тем временем с аналогичной просьбой к Ильичу обращается другой его соратник — В. Д. Бонч-Бруевич (что несколько сглаживает его не совсем красивое поведение как мемуариста в «Деле профессора Тихвинского», с дру­гой стороны, — память штука тонкая...). Подключился к хлопотам комиссар здравоохранения Н. А. Семашко, ха­рактеризовавший Федорова как одного из крупнейших хи­рургов Европы.

Уже 14 мая 1921 г. В. И. Ленин в записке в ВЧК просит заместителя Председателя И. К. Ксенофонтова: «Прошу Вас в самом срочном порядке узнать, в чем дело (если надо, запросите Питер по телефону сегодня же) и дать мне Ваш отзыв как можно более точный. (Это верните)». Записку, конечно же, Ксенофонтов вернул. Иначе она бы не попала в архивы и не сохранилась до наших дней. И оперативно, уже 15 мая, сообщил вождю:

«Уважаемый Владимир Ильич! О профессоре Федорове я узнал следующее. Брат его перешел к белым и подготов­лял переход профессора Федорова. Взятые в плен бело­финны показали, что они занимались переправкой бело­гвардейцев из России за границу и наоборот. Одного из та­ких белогвардейцев они направили в адрес профессора Федорова, который в это время уезжал в Москву. Белогвар­деец, не застав Федорова в Питере, поехал в Москву к нему. Разыскать в Москве Федорова и белогвардейца не удалось. По приезду в Питер Федоров был арестован и те­перь сидит в особом отделе 7 армии и Питерской чрезвы­чайной комиссии. Несомненно, что Федоров причастен к переправе белых за границу и шпионажу».

«Ода документу»

Аж дух захватывает, какой политический детектив воз­никает из старых подшитых к делу документов. А еще спра­шивали коллеги, почему не пишу традиционную докумен­тальную повесть — с диалогами, описанием состояния природы в середине мая в Питере, душевных переживаний своих героев? Любая выдумка просто меркнет перед доку­ментом. Очень хочется надеяться, что читателям так же интересно читать подлинную переписку между руководи­телями партии и государства и руководителями ВЧК, ску­пые строки признаний заключенных, арестованных, под­следственных и еще более лаконичные строки документов об их реабилитации. Что может сравниться с документом? Где еще возникает столь мощная внутренняя драматургия, как при столкновении двух документов? Ведь при этом столкновении гибнут люди — и не какие-нибудь отбросы общества, его подонки, — а лучшие люди России.

Выдающийся хирург своего времени профессор Федо­ров был на волосок от гибели. Пока шла переписка между сильными мира сего, пока они обманывали друг друга, да­вая ложные сведения «наверх», лихорадочно искали «ком­промат» на арестованного доктора, уже немолодой про­фессор сидел, как видно из цитированного выше письма, сразу и в особом отделе 7 армии, и в Питерской чрезвычай­ке. Ничего хорошего при такой раскладке ему ждать не приходилось...

«Тише! Ильич думать будет!»

А человечный и мудрый Ильич ломал голову (если ло­мал, а может, и отложил дурацкую записку Ксенофонтова в силу явного бреда в ней изложенного, а может, руки все не доходили заняться человеком, за которого ходатайство­вали его друзья Горький, Бонч-Бруевич, Семашко) над фантастической фабулой письма зампреда ВЧК. Какие бе­лофинны? Какой плен в мае 1920? Что за игра в «кошки- мышки» между резидентом американской разведки Федо­ровым и присланным из Финляндии белогвардейцем? Что за оперативники в питерском и московском розыске, если и Федорова, и этого пресловутого белогвардейца ищут- ищут, а найти не могут? И за что, соответственно, было арестовывать Федорова, если ему пока что ничего конкрет­ного нельзя инкриминировать? И зачем его держать в двух питерских контрразведках сразу? Такой клубок противоре­чий предложил вождю мирового пролетариата опытней­ший чекист И. К. Ксенофонтов, что даже при свойствен­ном Владимиру Ильичу умении мгновенно просчитывать варианты, схватывать информацию на лету, он вряд ли мог составить себе четкое представление о начатом петроград­скими следователями деле об американской контрразведке на российско-финляндской границе... Но возможно, Ле­нин какое-то свое недоумение и высказал... И не стал скрывать раздражения от глупости исполнителей от руко­водства ВЧК. А те — от своих питерских коллег.

Во всяком случае, уже 25 мая, спустя 23 дня после ареста и посадки в кутузку профессора Федорова, вдруг возникает несколько иная, модернизированная версия его преступ­ных деяний.

25 августа 1920 г. Председатель Петрогубчека (в то время это был еще И. И. Бакаев) телеграммой сообщил, что про­фессор Федоров арестован за укрывательство шпиона Финляндского Генштаба. Как помним, это была первона­чальная версия — сразу ее доказать не удалось, тогда и об­ратились к варианту с мифическим белогвардейцем из Финляндии. Но и «версия Толя» оказалась тупиковой.

Поскольку придумать можно, конечно же, все что угод­но, но коли «дело о Толе» находится на контроле у Предсе­дателя Совнаркома товарища В. И. Ульянова-Ленина, нужны хоть какие-то доказательства. А их, как догадывает­ся читатель, не было ни в особом отделе 7 армии, ни в осо­бом отделе Петрочека.

Но петроградские следователи держались до последне­го. В цитированной выше телеграмме И. Бакаева подчер­кивалось, что «дело Федорова» находится на особом конт­роле в Петрочека и до окончания следствия освобождение его нежелательно.

Шло время, следствие надо было заканчивать, новых данных у следователей не прибавлялось, и 6 сентября, не желая, видимо, связываться с влиятельными московскими ходатаями, по постановлению Петроградской губчека дело Федорова С. И. было направлено на рассмотрение ревтри­буналом. Там, видимо, уже были получены соответствую­щие рекомендации. И решением ревтрибунала, на прият­ное удивление уже отчаявшихся родных, близких, друзей и пациентов, профессор Федоров был освобожден.

Временно. Потому что ничто так не уязвляет сознание, самолюбие людей, у власти стоящих, как ситуация, в кото­рой они власть употребить не могут.

«Профессор, за Вами опять пришли...»

Вторично профессора арестовали 12 сентября 1921 г. Как, видимо, помнит читатель, 24 августа расстреляли большую группу «шпионов» и «террористов» из «Петрог­радской боевой организации». Но «раскручивание» еще нескольких дел, связанных следователями с «Заговором Таганцева», в Питере продолжалось. В том числе было и дело об американо-белогвардейской шпионской группе. Людей, особенно заметных, в деле явно не хватало. Так и возникла идея подключить к группе профессора — челове­ка, первым арестом уже «подмочившего» свою репутацию. На этот раз его арестовали на основе агентурных данных. Хотя по документам он проходит как подследственный, один из участников «Петроградской боевой организации», но еще в те годы у занимавшегося данным делом С. Мельгунова не было никаких сомнений — Холодилин, «зало­живший» десятки людей, в том числе и профессора Федо­рова, был провокатором.

«Очная ставка»

Так или иначе, но Николай Николаевич Холодилин, 1886 г. р., уроженец Рязанской губернии, преподаватель 6 советской школы, сыграл своими многословными пока­заниями весьма мрачную роль в истории «Петроградской боевой организации». Жизнь себе и жене — Татьяне Кон­стантиновне Холодилиной, 1903 г.р., уроженке Петербур­га, временно на этот момент не работавшей, — Николай Холодилин спас.

Десяткам других его показания стоили жизни или, в лучшем случае, долгих лет лагерей и ссылки.

Серьезные неприятности, мягко говоря, грозили и про­фессору Федорову после того, как Холодилин показал: Фе­доров поддерживал тесные связи с белогвардейскими орга­низациями в Финляндии. До поста резидента американс­кой контрразведки в Питере было еще далеко, но и связи с антисоветской организацией Бунакова в Финляндии гро­зила явно не санаторием. Федоров, хотя и имеет уже пе­чальный опыт долгих бесед со следователями Петрочека, а может быть, в силу этого опыта, держался на допросах му­жественно и стойко. Какую-либо вину свою перед Отече­ством категорически отрицал, более того — заявил, что даже писем политического характера в Финляндию никог­да не посылал. Что же касается предъявленного ему госпо­дина Холодилина, то он, Федоров, его никогда не видел, знакомым с ним быть никогда не имел чести, так же как с другими предъявленными ему «участниками» «американс­кой шпионской группы» (а также с упомянутыми в ходе допросов господами Крузенштерном, фон дер Клодтом и Бунаковым). Что же касается бывшего школьного учителя, то тут профессор был стоек, как скала: «Холодилин лжет, что знает меня», — утверждал он, и сбить его с этой пози­ции не могли самые ласковые следователи.

«Следствие будет продолжаться»

Тем временем влиятельные большевики, знавшие и це­нившие Федорова как выдающегося специалиста, медика с европейским именем, не оставили свои хлопоты за него и после второго ареста профессора. Естественно, первым вступился нарком здравоохранения И. А. Семашко. Он уже не решался ходатайствовать об освобождении крупно­го врача и ученого, а скромно просил хотя бы ускорить следствие по делу профессора Федорова, учитывая его да­леко не спартанское здоровье, что при существующих в петроградских тюрьмах дискомфортных условиях грозило наркому потерей полезного кадра своего наркомата. К тому времени и российская интеллигенция еще не расте­ряла ни храбрости, ни чести, требующихся, чтобы всту­паться за несправедливо обиженного властями товарища, и Русское хирургическое общества им. Пирогова также вы­ступило с ходатайством. Правда, в отличие от искушенного в кабинетных сражениях наркома, Общество просило не об ускорении следствия (в сих юридических терминах хи­рурги были не особенно сведущи), а простодушно реко­мендовало освободить ни в чем не повинного хорошего че­ловека и замечательного специалиста.

Руководители и Петрочека, и ВЧК вынужденно давле­нию поддавались, но стремились сохранить лицо и честь мундира. Зам. Пред. ВЧК И. С. Уншлихт в ответ на очеред­ной запрос Ленина сообщил ему 10.11.21 г., что вопрос о Федорове решится после прибытия его в Москву. «В луч­шем случае, будет освобожден под подписку о невыезде из г. Москвы. Следствие будет продолжаться».

Тоже, конечно, интересный вариант: берут известного ученого в родном городе, привозят в другой, и говорят: сиди здесь и не выезжай отсюда никуда. Но, что ни говори, вроде как и на свободе. Хотя и под «дамокловым мечом». Следствие тем временем велось просто «молниеносными» темпами, учитывая, что никаких новых компроматов на доктора не появлялось. Если точнее, следствие велось, как вялотекущая шизофрения. Между сильными мира того шла интенсивная переписка. Хирурги хлопотали за колле­гу. Ильич беспокоился — что там новенького с «шпионом в белом халате»? Уншлихт И. С. с иезуитской изворотливос­тью посылал вождю всякие не имеющие к делу отписки. А профессор Федоров (вы, наверное, думаете, что он ком­фортно проживает в какой-нибудь московской гостинице, ожидая, когда правда, наконец, восторжествует и следова­тели вежливо извинятся перед ним? Помните, Уншлихт обещал ограничиться «подпиской о невыезде» из Моск­вы?) тем временем, выслушав 5 ноября 21г. заключение по­мощника уполномоченного Петрогубчека о его, С. И. Федо­рова, мнимых преступлениях, был сопровожден по этапу в лагерь принудработ, куда знаменитого доктора определили на перевоспитание тяжелым физическим трудом сроком на два года.

А в Москве идет бурная переписка: Семашко пишет Ле­нину, Ленин пишет Уншлихту, члены Общества имени Пирогова собираются в потертых визитках на собрания в защиту коллеги.

А профессор Федоров своими знаменитыми руками, спасшими от смерти тысячи людей, неистово любящий свою работу, занимается тем временем «принудительным трудом». Сей факт даже комментировать как-то неловко. Читателю хватит и минимального воображения, чтобы представить себе эту картину по всех красках и нюансах.

Знаменитого доктора спас не Ильич, не Семашко, не Пироговское общество и не международная обществен­ность. Трудно сказать, выдержал бы он все два года при­нудработ в концлагере, если бы не удачно подоспевшее по­становление Президиума ВЧК от 29 ноября 1921 г. Нет, не одумались следователи, не разобрались руководители, просто было опубликовано Постановление ВЦИК об ам­нистии. Так что освободили «американского контрразвед­чика» С. И. Федорова из лагеря без реабилитации. Она пришла к нему посмертно... А остальных «шпионов» рас­стреляли...

«Кресты», «Белый Крест» и польза пролетарского происхождения

Фабрикация дела о «Финской шпионско-белогвардейской группе» по своей технологии не отличалась от других разработок петроградских следователей...

Как я уже отмечал выше, учитывая близость границы и наличие на территории Петроградской губернии большого числа граждан финской и ингерманландской националь­ности, следователи, приступившие к созданию этого «Дела», не были стеснены в отборе кандидатур в «шпио­ны». При первом отлове отобрали 59 человек. Часть из них, после допросов и фабрикации материалов, расстреляли (об этих мучениках мы расскажем ниже подробнее); 34 челове­ка, столь же виновные, как и расстрелянные, были снисхо­дительно отпущены на волю. Остальные были заключены на различные сроки принудительных работ в лагеря...

«Резидентом» финских шпионов на территории губер­нии «назначили» привычно моряка. И действительно, из отсеянной следователями для расстрела «компании» воен­ный моряк на роль руководителя «шпионско-белогвардейской группы» годился более всего. Судите сами.

«Дело Романова»

Романов Сергей Иванович, 1897 г. р., уроженец Калишкской губернии (Польша). Уже в силу места рождения— подозрителен. Но не настолько, чтобы «назначать» его ре­зидентом польской разведки. Ибо был в биографии моряка куда более значительный штрих: младший офицер с эскад­ренного миноносца «Выносливый» участвовал в Кронш­тадтском восстании, бежал с экипажем по льду залива в дружественную Финляндию, которая, однако ж, к столь большому наплыву военных моряков была не готова, и оказались моряки на берегу в лагере для интернированных.

Моряки, как известно, люди свободолюбивые. А русскому человеку вообще везде, кроме России, долго жить неуют­но. И пошли моряки обратно. Уже посуху, через границу. 18.07.20 г. Сергей Иванович и был первый раз арестован — «за переход границы с целью шпионажа». Тут же, без дол­гих разговоров, его приговорили к расстрелу (как помнит читатель, было к тому времени у пограничников такое раз­решение — «кронморяков», переходивших границу, рас­стреливать на месте). Но с приведением приговора в ис­полнение, на счастье, замешкались. Тут как раз «подвали­ла» амнистия. И расстрел младшему офицеру заменили лишением свободы. Поскольку к этому делу он был уже, к сожалению, привычен, отнесся к приговору спокойно, без истерик. Тем более и речь-то шла о нормальной физичес­кой работе в активно к тому времени функционирующем лагере «Кресты».

Когда следователи Петрочека начали «раскручивать» «Заговор Таганцева», когда наряду с основным «Делом» де­сятки особоуполномоченных трудились в поте лиц над ма­ленькими «делами», и вспомнили о военном моряке, при­лежно трудившемся во 2-м лагере принудработ «Кресты». Уже 3 июля 1921 г. Сергея Ивановича привозят на допрос в «Большой дом». Понимая, что по пустякам сюда из «Крес­тов» не возят, Романов чистосердечно рассказал все, что знал. А так как не знал он почти ничего, о существовании «Петроградской боевой организации», по его словам, представления не имел, и даже стойко отрицал знакомство с профессором Таганцевым (которого действительно в гла­за не видел, как-то не пересекались ранее их жизненные пути), то полагал, что отпустят его в ставшие родными «Кресты» для короткой, как он думал, дальнейшей от­сидки.

Наверное, наш искушенный читатель уже не сильно удивится, если скажу, что никуда Романова не отвезли, тем более — не отпустили. А приговорили — по постановлению Президиума ПЧК от 24.08.21 г., «на основании имеющихся в деле данных», к расстрелу.

А теперь представьте себе удивление прокуроров Ге­неральной прокуратуры РФ, не обнаруживших в «Деле» С. И. Романова никаких свидетельств его преступной жизни.

При первом чтении материалов «Дела В. А. Матвеева» мне казалось, что этому «финскому шпиону» повезет боль­ше, чем кронштадтскому моряку (к тому времени у меня уже сложилось представление о горестной судьбе людей, короткое время принадлежавших к суровому кронштадтс­кому братству).

«Дело Матвеева»

Матвеев Виктор Александрович, 1891 г. р., уроженец Петроградской губернии (разумеется, в 1891 г. она называ­лась иначе), надсмотрщик телеграфа на Николаевской же­лезной дороге. Чувствуете социальную разницу: не офицер какой-нибудь, хотя бы и младший, а пролетарий железно­дорожного труда. Арестован был по доносу. Но в чем его обвинял анонимный «друг народа» — неизвестно. Что соби­рались ему инкриминировать следователи поначалу — тоже остается только гадать. Но факт остается фактом: сам ли, по собственному желанию, с подсказки ли следователя или под некоторым легким нажимом с его стороны, но дал скромный провинциальный телеграфист сенсационные показания (для нас сегодня и не такие удивительные, читателю наших очерков уже попадалось подобное обвинение, предъявляе­мое некоторым проходившим по делу гражданам).

Оказывается, В. А. Матвеев всего за 100000 (еще раз на­помним читателям — это всего несколько рублей по курсу 1913 г.) вызвался устроить тайное телеграфное сообщение между Россией и Финляндией! Поскольку предъявить сле­дователям какие-либо устройства или чертежи будущего «проекта века» он не смог, в его показаниях появилась при­мечательная фраза о том, что обещание-то он дал, но «за­тем отказался от этой затеи».

Начальник оперативного отдела ВЧК товарищ Гольдсгейм над показаниями Матвеева, должно быть, всплакнул и, будучи сам чисто пролетарского происхождения, решил помочь брату по классу.

И написал докладную записку по инстанции с ходатай­ством за наивного пролетария, а в заключении по делу предложил ограничиться направлением Матвеева в конц­лагерь сроком на два года.

Опытный работник, товарищ Гольдсгейм хорошо по­нимал, что и за меньшие преступления участников «За­говора Таганцева» вели на расстрел. А Матвеев, как ни кру­ти, уже попал в группу «финских шпионов», и изъять его оттуда не представлялось возможным. Так и родилось замечательное творение начальника оперативного отдела в жанре социальной оды, уникальный исторический до­кумент:

Отбираю из него аргументы Гольдсгейма:

«1. Г-н Матвеев впоследствии категорически отказался от своих услуг белому агенту (предлагавшему изобрести те­леграф между Россией и Финляндией. — Авт.).

2.  Он по своему социальному положению пролетарий.

3.   Он за преданную и усиленную работу на телеграфе Николаевской железной дороги был избран рабочими ге­роем труда.

4.   Он действительно был введен в заблуждение о дей­ствительной цели Сергеева» (это тот самый «белый агент», который якобы заставлял телеграфиста провести телеграф между двумя державами. — Авт.).

Что ни фраза — штрих к портрету эпохи. Чего стоит хотя бы трогательная и романтическая страница биографии: «был избран рабочими героем труда»...

Читатель, наверное, уже совершенно спокоен за Матве­ева. И готовится в следующей фразе прочитать об освобож­дении из-под стражи или, на худой конце, об отправке на принудработы в лагерь робкого телеграфиста. Не спешите радоваться.

В справке, подготовленной прокурором, с печальным юмором констатируется:

«Учитывая изложенные в этом заявлении заслуги, Пре­зидиум Петроградской губчека 3.10.21 г. приговорил Мат­веева В. А. к расстрелу».

«Дело» об «информаторах-иностранцах»

Всякая уважающая себя шпионская организация кроме резидента имеет еще и сеть информаторов, тех, кто по идейным соображениям или за деньги передает разведыва­тельные данные.

Естественно, были «назначены» в «финскую шпионско-белогвардейскую группу» и информаторы.

Первым среди них был Нильс Баклунд. Но с ним, судя по сохранившимся в архивах материалам дела, вообще стран­ная история приключилась. Н. О. Баклунд, слушатель Се­веро-Западного управления водного транспорта (уже про­фессия вызывает некоторое удивление, но так записано следователем в 1921 г.), по делу допрошен не был. Нет ни­каких данных ни о его аресте, ни о его жизни до момента приведения приговора в исполнение. А приговорен он был и расстрелян, судя по хранившемуся в деле Постановле­нию Президиума ПЧК, 3 октября 1921 г. Где — неизвестно. А вот за что — сказано. «За передачу сведений о состоянии Шлиссельбургского порохового завода своему брату Ялмару Баклунду — руководителю белогвардейской организа­ции в Финляндии».

Другим «крупным разведчиком» из «финской группы» был, конечно же, Константин Васильевич Гримм , 1891 г. р., скромный служащий МУЗО г. Петрограда. Данных об его аресте в деле нет.

Но есть прелюбопытный документ, детективная основа которого, надеемся, разбудит фантазию читателей.

Шестого сентября 1921-го г. заместитель Уполномочен­ного Германского правительства в Москве, руководитель Центрального бюро по делам пленных господин Шотте об­ратился с запросом в Отдел стран Запада Народного ко­миссариата иностранных дел. Г-на Шотте интересовало, за что арестован 5 сентября 1921 г. в Петрограде германс­кий подданный Константин Гримм. Г-н Шотте с большой печалью описал, как, опираясь на «п. 6 Русско-Германско­го договора от 6.05.21 г.», он «отправился выяснять обстоя­тельства дела на квартиру гр-на Гримма № 13, в доме № 102 по проспекту имени 25 Октября, где и был задержан со­трудником ПЧК».

Там германский дипломат предъявил напечатанные в его «карточке» выписки из приказа № 1169 от 21.09.20 г. ВЧК, после чего сотрудник ЧК отвел его на Гороховую 2, где ему были возвращены документы и даны разъяснения.

Видимо, за дальнейшими разъяснениями германский дипломат обратился в Народный комиссариат юстиции.

После чего 13.09.21 г. нарком Литвинов и заведующий От­делом стран Запада Наркоминдел Якубович обратились к заместителю Председателя ЧК Уншлихту за новыми разъяснениями. Им, как и герру Шотте, было непонятно, почему без достаточных на то оснований, нарушая имею­щиеся между двумя странами договоренности, средь бела дня арестовываются иностранные граждане? И более того, просили руководство ВЧК впредь таких дипломатических ляпов не допускать.

Ответа на это обращение из ВЧК не последовало. Да и что писать дипломатам, что обещать, если ровно через сут­ки после получения письма из Наркоминдел иностранный подданный Константин Васильевич Гримм, фактически без суда и следствия, ибо все инкриминируемые ему пре­ступления доказаны не были, был расстрелян за «нелегаль­ную переписку с заграницей и прием курьера финской раз­ведки».

«Шестерки» из «колоды» Петрочека

Те, о ком я рассказал выше, шли у Петроградских следо­вателей как «козырные карты», остальным пришлось иг­рать роли шестерок.

Вот, например, Александр Сергеевич Нечаев , 1884 г. р., шофер автомастерской № 1 Петроградского военного ок­руга. Он честно на первом же допросе показал, что дей­ствительно получал от своей жены, проживающей в Фин­ляндии, письма и продукты. Этого оказалось достаточным, чтобы... приговорить шофера к расстрелу.

Еще обиднее сложились обвинения против зав. Отде­лом снабжения РОСТА Константина Давидовича Тумано­ва , родившегося в 1892 г. в Тифлисской губернии. Он дей­ствительно передал участнику «Петроградской боевой организации» несколько газет и... «Азбуку коммунизма» Н. Бухарина и был расстрелян как активный участник этой организации, «снабжавший ее газетами для отправки в Финляндию». Коммунистам питерским наградить бы со­трудника РОСТа за пропаганду идей коммунизма за грани­цей, а его — к стенке. Видно, трудно складывалась в кори­дорах Петрочека «Финляндская разведгруппа», пришлось подключать к ней и шофера Нечаева, и снабженца Тумано­ва, и домохозяйку Андреевскую. Правда, В. Н. Андреевскую и ее дочь, машинистку Управления «Севзапстрой» Т. Н. Анд­реевскую заключили в итоге всего на год в лагерь — на при­нудительные работы послали родовитых дворянок. С одной стороны, вроде бы радоваться должны, что не рас­стреляли. С другой стороны — действительно ни за что. Хотя бы для приличия записали в обвинительном заключе­нии какой-нибудь шпионаж в пользу финской разведки — как-никак, дочь все-таки работала в «Севзапстрое», могла копирку с секретными приказами воровать и пересылать в финский генштаб. Но в этом направлении фантазия следо­вателей почему-то не сработала. И отправили в лагерь Веру Николаевну Андреевскую, 1864 г. р., и ее дочь, Татьяну Сергеевну Андреевскую, 1887 г. р., вот за какое анекдоти­ческое, с точки зрения нормальной логики, преступление: за факт знакомства с «великим князем Михаилом Федоро­вичем Романовым, князем Волконским, князем Кураки­ным, графом Бениксен и его женой графиней Ольгой». Но поскольку факт знакомства в представлении следователя выглядел, видимо, слабовато, он приписал к обвинитель­ному заключению: «а также за факт продажи в 1918 г. по поручению своего мужа, бывшего генерал-губернатора (так в тексте. — Авт.) Орловской губернии, проживающего в Финляндии с 1917 г., за 1575000 руб. своего имения князю Волконскому». Обвинение столь запредельное, что и ком­ментировать его не хочется. И поехали две российские дво­ряночки в лагерь, на лесоповал. Чтоб неповадно было зна­комиться с кем ни попадя, тем более продавать свои име­ния так задешево... И все-таки дворяночкам повезло. Потому что представительница другого славного рода рос­сийских дворян Ольга Викторовна Голенищева-Кутузова, 1889 г. р., сестра милосердия Детскосельского лазарета, че­ловек истинно православный и праведный, судя по расска­зам всех, ее знавших, была приговорена к расстрелу за не более серьезные преступления: та же связь с заграницей. Парадокс же «Дела» Голенищевой-Кутузовой в том, что она по характеру своей работы в Российском Красном Кресте не только имела в прошлом, но и должна была иметь контакты с сотрудниками аналогичной организации в Финляндии — «Белого Креста». Это так же естественно, как естественно было Вере Николаевне Андреевской пере­писываться с мужем и выполнять его поручения, дружить с людьми «своего круга», в который входили даже не просто князья, но и великие князья. Конечно, с точки зрения большевиков 1921 г., это все криминал. Но неужели труд­но себе представить: совсем недавно это было нормаль­ным... Нуда что там, корить следователей «незабываемого 1921-го» и удивляться их логике и «революционному пра­восудию». Словом, расстреляли Ольгу Викторовну. Рас­стреляли сестру милосердия за связь с организацией мило­сердия — «Белым Крестом». Это следователям показалось серьезнее, чем инкриминируемая Андреевским «связь с царской семьей».

«А был ли мальчик?»

Дело о финской разведгруппе практически закончено, главные «шпионы» и «диверсанты» расстреляны или на­правлены на лесоповал. И вдруг следователи получают та­кой вот подарок, от которого не было сил отказаться:

Допрошенный в качестве свидетеля 8.05.22 г. П. Н. Смир­нов, характеризуя работу финской разведки, показал сле­дующее:

«...У главы русской миссии в Финляндии, в Гельсинг­форсе, есть жена, к которой приходит маникурша (так в тексте. — Авт.) Богуцкая (она вошла в доверие русских). Последняя занимается тем, что передает сведения из рус­ской миссии Эльвенгрену. Ребенок Богуцкой воспитыва­ется у жены Эльвенгрена».

Такой вот мелодраматический семейный детектив.

Выясняю, кто же такой господин Эльвенгрен, что его могут интересовать сведения, коими располагает жена гла­вы русской миссии.

Эльвенгрен (Юрьевский) официально занимал пост во­енного представителя генерала Врангеля в Гельсингфорсе, был произведен Врангелем за активную дипломатическую деятельность в генералы, при этом находился в близких от­ношениях с Савинковым. Именно Эльвенгрену, по свиде­тельству допрошенного петроградскими следователями А. О. Опперпута, удалось объединить все разношерстные петроградские и кронштадтские организации за месяц до восстания и создать «единый тактический центр, т. е. до­биться своего назначения главнокомандующим всеми воо­руженными силами этих организаций на случай восстания».

О том, что имеет место «утечка информации» из русской миссии в Гельсингфорсе, были у следователей Петрочека и агентурные сообщения. Секретный сотрудник «Иванов-2» докладывал: «Для осведомления в Финляндию и пересыл­ки корреспонденции в Петроград и обратно пользуются сотрудником советской миссии в Гельсингфорсе прияте­лем сына Аненковой — Корчановским. Сейчас не могу сказать, умышленно ли Корчановский работает или его как-нибудь обводят».

Колоритное такое по стилю сообщение. Но следователи на стиль внимания тогда не обратили, а обратили его на фамилию упоминавшегося гражданина. И уже 15 февраля 1922 г. ПЧК шлет телеграмму на имя начальника Ино­странного отдела ВЧК товарища Могилевского, за номе­ром 113/Ш-3081, с просьбой: «немедленно сообщите, име­ется ли в Финляндии в нашей миссии сотрудник Корча­новский». То есть, что он шпион — это следователям ясно. Неясно, есть ли вообще такой человек.

Из ответа компетентных подразделений товарищу Артузову стало известно: есть такой сотрудник в советской миссии, более того, через его руки проходят письма. И надо подумать: использовать ли его как провокатора или, если не поддастся, то — отозвать и... Дальнейшее понятно. Сюжет любопытный, но конца этой истории мы не знаем, ибо материалов дальнейшей разработки Корчановского в материалах доступных нам дел нет, а по спискам «Петрог­радской боевой организации» он не проходит...

Приговорить за... «противоубеждения»

Как и многие другие сшитые петроградскими следова­телями дела, дело о финской разведгруппе пестрит печаль­но-анекдотическими обвинениями и приговорами.

В качестве аккорда этой истории приведу заключение уполномоченного Петрочека Исакова в отношении на­правляемой на год принудработ в концлагерь участницы «финской шпионско-белогвардейской группы» К.Н. Серафино: «Принимала активные меры к улучшению быта не­которых слуг капитала, чем дала повод считать себя во враждебно натянутых отношениях и противоубеждениях к Советской Республике, каковые может применять на деле, не имея на это сомнения. Виновной себя ни в чем не при­знала».

За такие же враждебно-натянутые отношения с совет­ской властью и противоубеждения к советской республи­ке были направлены в концлагерь на принудработы: Кип- па А. А., Арендт К. В., Голиндо В. Ф., Губченко Е. А., Не­стеров А. К., Денисов Д. А., Пурит Д. Я., Тавастшерн И. А., Голиндо Ф. Ф., Половинкина Н. Н., Вызов Б. В., Лан­дау И. Г., Шплет (Андреева) А. Ф.

Все они были, по представлению прокурора Генераль­ной прокуратуры РФ, реабилитированы. Если кто-то из читателей нашел в этом очередном скорбном списке род­ные фамилии, имейте в виду — ни в чем перед своим Оте­чеством эти люди не были виновны. А за противоубежде­ния вы их, наверное, сегодня уже не осудите...

«Английская шпионско-белогвардейская группа» действо­вала в составе 6 человек. Трое были расстреляны.

Сергеев С. С., 1899 г. р., уроженец г. Петербурга, служа­щий (электрик) Финляндкого генштаба. Был арестован 17.07.21 г. На допросе в тот же день показал:

«Желая активно работать в борьбе с контрреволюцией, в феврале я отправился в Финляндию, и моей задачей яви­лось проникнуть в контрреволюционные организации. Мне удалось проникнуть в английскую контрразведку».

На следующем допросе он показал, что в Финляндии его расшифровали как агента ЧК и уже в апреле посадили в тюрьму в Териоках. Но после допроса — отпустили.

Тут же он заявил, что в Петрограде русской контррево­люционной организации фактически не существует. И высказал здравое предложение соединить в короткий срок Петроград телеграфом с Финляндией. В Постановлении президиума Петрогубчека от 24.08.21 г. указано: расстре­лян, так как «пытался провести телеграф между Финлян­дией и Россией».

Комментарий. Может быть, финские контрразведчики поступили мудрее своих петроградских коллег, выпустив на свободу С. Сергеева после первого же допроса, — поня­ли сразу, что не по их «ведомству» пациент.

Завадская (Скаловская) М. А. — 1889 г. р., уроженка Пе­тербурга, конторщица отдела землечерпания Центральных материальных складов Балтфлота. Мария Александров­на была арестована 10.09.21 г. (напомним читателю, что резидент английской шпионско-белогвардейской груп­пы, безумный Сергей Сергеевич Сергеев был давно арес­тован, допрошен и без особых юридических процедур расстрелян). На допросе Мария Александровна 1.10.21 (как видим, у нее было время подумать после ареста), по­казала:

«Зимой 1919 г. Ольга Леонидовна Крузенштерн (о ней — ниже) попросила меня устроить на ночлег пришедшего из Финляндии человека...» И это было, судя по всему, прав­дой. Но дальше бедная Мария Александровна преподнесла следователям вот такой неожиданный (для читателей, для следователей вполне ожидаемый) «информационный кок­тейль»: «Из разговоров (! — Авт.) я знала, что эта разведы­вательная организация, работает с англичанами». А через минуту — такое признание: «Один раз мне принесли (за то, что пускала на ночлег бесприютных) из Финляндии 1 фунт масла, и от Ольги Леонидовны я получила чулки». А потом опять — из другой «оперы», дирижируемая оперуполномо­ченным Петрочека, Мария Александровна уверенно про­износит: «Слышала (! — Авт.), что в организации состоят Соколов, Грумлик».

Комментарий. Вот тебе и «фунт масла». Как видно из материалов дела, Марию Александровну уже арестовывали «по подозрению в шпионаже» в октябре 1920 г. Видимо, были доносы, что принимает на постой людей из-за «кор­дона». Но тогда доказать ничего не смогли и конторщицу отпустили в тот же день, когда и арестовали. Второй раз ее взяли уже по «наводке» провокатора Николая Холодилина. И тут она попала со своим «фунтом масла» как «кур в ощип» — в английскую шпионскую группу. Тут уже прав­дивые показания о «чулках от Ольги Леонидовны» не по­могли. Постановлением президиума ПЧК от 3.10.21 Завад­ская (Скаловская) была приговорена к расстрелу.

Крузенштерн (Клодт фон Юргенсбург) Ольга Леонидов­на, 1885 г. р., уроженка г. Владивостока, студентка медин­ститута. В первый раз, как и ее соседка конторщица Завад­ская, Ольга Леонидовна была арестована в 1920 г. Только в мае — и, в отличие от Марии Александровны, вообще без каких-либо оснований. Просто — как подозрительная. (Что не мудрено — прочитайте еще раз фамилию полнос­тью. — Авт.) 4 мая 1920 г. была направлена вместе с «де­лом» (как больной с «больничной картой». — Авт.) в осо­бый отдел 55 стрелковой дивизии. (Нам неясно: может быть, он выполнял пограничные функции — зона-то «по­граничная», до сих пор не ясна странная роль особого от­дела 55 дивизии — почему именно он занимался подозри­тельными). Данных о результатах расследования ее дела в материалах, которыми располагала Генеральная прокура­тура РФ в процессе подготовки представления о реабили­тации осужденных в 1921 г., не имеется. Как не имеется и сведений о ее освобождении. Однако есть сведения о том, что она была арестована вторично 29.10.20, но вновь осво­бождена 17.11.20.

В третий раз она была арестована 10.09.21 по подозре­нию в шпионаже. Признала личное знакомство с рядом лиц, названных ей следователем. Признала факт разноски ею писем, поступивших из-за рубежа от русских эмигран­тов их родственникам, оставшимся в светской России. Факт участия в какой-либо контрреволюционной или шпионской организации отрицала. О «шпионской группе» Сергеева ничего не слышала.

Тем не менее, на основе этих показаний Постановлени­ем Президиума ПЧК от 3.10.21 Крузенштерн О. Л. «за учас­тие в белогвардейской шпионской английской организа­ции» была приговорена к расстрелу.

Комментарий. Троих невинных расстреляли, троих не­винных (Л. И. Бенуа, А. А. Евстифееву, М. А. Штейнгауэр) освободили. Один человек с явно нездоровой психикой. Одна дворянка, женщина, судя по всему, благородная и бескорыстная, разносила письма, помогала продуктами обессилевшим и отчаявшимся — истинная сестра мило­сердия (Крузенштерн из Владивостока — не родственница ли великого русского путешественника, гордости России). И одна конторщица, знавшая лучшие времена и пытающа­яся выжить в перевернутом мире, — брала за небольшие услуги масло и чулки. И ни одного шпиона. На всю «анг­лийскую шпионско-белогвардейскую группу».

«Историческая интермедия. Документ»

Из «Справки по архивному уголовному делу № Н-1381 (214224) так называемой «Петроградской боевой организа­ции» («Заговор Таганцева»).

«Эстонская шпионско-белогвардейская группа». По дан­ным Петрогубчека, группа состояла из 23 чел. 6 человек из них были заключены в концлагеря на различные сроки принудработ, остальные освобождены.

«Дело» было начато 28.06.22 г., когда при попытке перейти границу между Россией и Эстонией были арес­тованы Н. А. Масловский, A. Л. Бровцина, С. Б. Бровцин, И. Д. Сарие, О. В. Верховская, М. К. Адамсон. Их обвини­ли в попытке нелегального перехода границы с целью шпионажа.

По заключению специалистов из ГПУ, О. В. Верховская была выслана из пределов г. Петрограда «как изобличен­ная в преступлениях и ярый враг Советской власти». По этим же основаниям были высланы остальные «участники группы».

Комментарий. Прокуроры Генеральной прокуратуры РФ не нашли в архивах никаких сведений, подтверждаю­щих или отвергающих факт совершения преступлений кем-либо из привлеченных к ответственности по делу. Нет в делах и никаких сведений о том, что указанные граждане были в чем-либо «изобличены». ВЦИК Постановлением от 8.08.22 г. согласился с формулировками следователей из Петрограда. И слава Богу, что страдания «эстонских шпио­нов» оказались неизмеримо меньшими, чем «американс­ких» или «английских». Должно быть, к 1922 г. те, кто сво­дил воедино многочисленные разрозненные «дела» в еди­ный «Заговор Таганцева», просто устали, выдохлись. Но каков был правовой беспредел! Сажали, расстреливали или миловали одинаково — без хоть каких-то юридических процедур, вне зависимости от наличия или отсутствия ми­нимальных доказательств вины или невиновности. А ВЦИК утверждал «решения» карательных органов. К 1922 г. за арестованных вступались все реже и реже. А органы ВЧК—ГПУ становились из правозащитных — лишь кара­тельными... О праве и правах все чаще забывали. Прибли­жались времена бесправия...

 

XI. «Соучастники»

В группу, которую следователи так и называли — «Со­участники Петроградской боевой организации», — были включены 173 человека, по тем или иным причинам не подходящие для других «шпионско-белогвардейских групп». Кто-то был замешан в мелкой спекуляции, коей в те голодные годы грешили почти все петроградцы, кто-то неосторожно дал ночлег пробирающемуся в свою деревню из финского лагеря бывшему кронштадтскому моряку, кто-то... Словом, мелочевка, с точки зрения уголовного права. В другой ситуации и не обратили бы внимание на эти мелкие преступления ведущие следователи Петрочека. И, скорее всего, впаяли бы случайно задержанным или арестованным по доносам гражданам минимальные сроки.

Но... Только что разоблачен «Заговор Таганцева», еще не отцвели улыбки на лицах похваленных начальством сле­дователей, еще работает по инерции запущенная репрес­сивная машина... Так, сходу, ее не остановить, не притор­мозить.

Вот на этом инерционном ходу и была подстегнута в «Заговор» группа из 173 человек, обозванная следователя­ми «соучастники».

Результат превзошел все ожидания: 21 человек расстре­лян, 62 заключены на различные сроки в концлагерь. Правда, 76 — отпущены, но о причинах столь непривычно­го либерализма чуть ниже. А пока посмотрим на примере нескольких судеб, за что же пострадали люди.

Комарова М. О. — на допросах показала, что имела пи­шущую машинку. Расстреляна «за сокрытие типографии, печатание прокламаций».

Гумилев Н. С. — на допросе признал, что получил не­большую сумму денег и ленту для пишущей машинки. Ни­какой деятельности антисоветского характера не вел, про­кламаций не печатал. Что не помешало и его расстрелять как «соучастника».

Белостоцкий Г. А . — юрист дорпрофсожа Мурманской железной дороги. Признал на допросе, что ходатайствовал как адвокат за освобождение задержанного без предъявле­ния каких бы то ни было обвинений Д. Д. Шаховского — сына князя Д. Н. Шаховского. Тут уж поспешили с предъявлением обвинения, но — адвокату Г. Белостоцкому. А обвинив — в содействии князю, — сразу и расстреля­ли. Связь же с «Петроградской боевой организацией» в ма­териалах дела прослеживается с трудом. Единственно, что сближает адвоката с другими проходившими по «Делу Та­ганцева» и расстрелянными петроградцами, так это пользование услугами гражданки Лунд, которая — цитиру­ем показания Г. Белостоцкого — «могла облегчить моей жене всевозможные масленные, молочные, яичные и дру­гие кризисы». А поскольку Лунд «облегчала кризисы» мно­гим петроградским интеллигентам, не очень практичным и чувствовавшим себя беспомощно в дискомфортной си­туации военного коммунизма, то и попала она вместе с теми, кого кормила, в «активные члены «Петроградской боевой организации». И потянула за собой тех, кто еще не был на виду у следователей. Печальный круг замкнулся. Были расстреляны в один день и домохозяйка Ольга Серге­евна Лунд, и адвокат Григорий Львович Белостоцкий. Они прожили разные жизни, но умерли одной смертью. Мир праху их.

Максимов Г. Г. — преподаватель кафедры технологии нефти Технологического института. Расстрелян за знаком­ство с профессором Таганцевым как с... «председателем домового комитета».

Гизетти Л . А . — командир взвода 1 роты 3 минно-подрывного дивизиона. Расстрелян за поддержание знаком­ства с соучениками по Пажескому корпусу. Заодно рас­стреляли и его жену С. В. Гизетти, но по другому обвине­нию — за доставку писем, нелегально переправляемых эмигрантами через границу своим родственникам. Добро­хоты разносили эти письмо по адресам. Всех почтальонов расстреляли.

Пюсс Е. Г. была расстреляна за эту же работу — добро­вольным почтальоном.

Мациевский А. В . — командир подводной лодки «Тур», был расстрелян по еще более расплывчатой формулиров­ке — «как явный враг народа и рабоче-крестьянской рево­люции», хотя никаких доказательств этой вражеской дея­тельности в материалах дела обнаружить не удалось.

Тимофеев В. Н. — расстрелян за то, что осведомлял Орга­низацию профессора Таганцева о состоянии охраны Ка­рельского перешейка. Но следов и этого преступления не удалось обнаружить в материалах дела.

Никитин Б. И ., санитар скорой помощи, расстрелян — цитируем запись, сделанную следователем Якобсоном — за то, что был «причастен к Врангелевской организации, действовавшей под флагом французской разведки». Отку­да были взяты эти обвинения, из материалов дела устано­вить не удалось. Видно только, что вместе с сыном была расстреляна и мать, Никитина М. Д. — за то, что «знала о работе своего сына».

Векк А . С., электрик с корабля «Петропавловск», был расстрелян, цитируем заключение следователя ПЧК Лебе­дева, — за то, что «предложил организации 2 пуда соли и несколько десятков саженей смоляных веревок», которые похитил с корабля «Андрей Первозванный». Как мы знаем из материалов других дел, веревки эти были выменяны на продукты и помогли спасти от голодной смерти несколько человек. Факт хищения, конечно же, не украшает электри­ка, но какое это все имеет отношение к «террористичес­кой организации» во главе с профессором Таганцевым — так и осталось неясным — ни тем, кто проходил по делу «соучастников», ни мне, читавшему эти материалы спустя 70 лет...

Спиро М. С. Как «соучастница» «Петроградской боевой организации» была приговорена к заключению в концла­герь на 6 месяцев за то, что после расстрела 61 участника этой организации побывала на месте расстрела вместе с се­строй одного из невинно убиенных (Попова), а затем еще и на панихиде в Казанском соборе.

Комментировать сей приговор нет смысла, просто вспомнились строки воспоминаний Анны Андреевны Ах­матовой, также побывавшей на панихиде в Казанском со­боре по расстрелянному мужу, поэту Николаю Степанови­чу Гумилеву, и другой, не такой великой и близкой Гумиле­ву, но — тоже поэтессы и друга Николая Степановича, — Ирины Владимировны Одоевцевой. Обе тогда, в 1921 г., побаивались, что и их возьмут после панихиды. Бог мило­вал. А вот совсем случайного человека — ни за что, ни про что — в концлагерь. За то, что поклонилась могилам, по ее честным словам на допросе, «геройски умерших людей», да по-христиански, по-православному помолилась за них в церкви...

* * *

Сохранился замечательный документ эпохи — своего рода «служебная записка», подшитая к делу одного из «со­участников». Процитируем ее фрагментарно: «Совершенно секретно. Сообщаю, что по поводу дела гр. Слозберга... не­обходимо допросить гр. Цветкова П. П. и Годманга Ф. Ф... Гр-ну Цветкову можно сказать, что его моментально выпу­стят, если он только подтвердит (обвинение — Авт.), тов. Цветкова (так в тексте — то гражданин, то все еще това­рищ) нужно постращать. Гр. Слозбергу нужно сказать, что его выдал Герцфельд и Цветков. Цветкову сказать, что его выдал Слозберг».

Удалось прокурорам Генеральной прокуратуры РФ об­наружить среди материалов дел «соучастников» и такой прелюбопытнейший исторический документ, и — одно­временно — трагическую страницу нашей недавней исто­рии, — характеристики, данные старшим следователем Петрочека Назарьевым некоторым подследственным. Приведу одну из них — на Л. Я. Голицыну:

«Прежде всего необходимо отметить величайшее упор­ство, которое проявили все обвиняемые на допросах, так что пришлось с каждым из них затратить необычайное ко­личество энергии и громаднейшее количество часов, что­бы вынудить их признать себя виновным в своих преступ­лениях.

На основании изложенного полагаю:

1. Голицыну Л... признать виновной в сокрытии своего княжеского звания при поступлении на службу в коменда­туру ЧК, в краже бриллиантового кольца и разных мелких вещей преимущественно канцелярского характера...»

По воспоминаниям опубликованным (а автору этой книги — и из воспоминаний своих родных, нигде не публи­ковавшихся) мы знаем, что представители древних дво­рянских, тем более — княжеских фамилий вынуждены были скрывать свое происхождение, которым еще недавно гордились, чтобы не умереть с голоду. «Запрет на профес­сию» существовал тогда необычайно широко и применял­ся очень жестко. Пишет это и князь В. Голицын в цитиро­ванных в начале нашей книги воспоминаниях. Так что на получение признания княжны в княжеском происхожде­нии старшему следователю вряд ли потребовалось «гро­маднейшее количество часов» — факт был известным и скрываем был лишь до поры до времени. «Величайшее упорство» потребовалось, должно быть, товарищу Назарь­еву, чтобы убедить княжну признать факт кражи канцеляр­ских скрепок. Это уже обвинение неприятное, и брать на себя такой грех, конечно же, не хотелось. И уж совсем «необычайное количество энергии» потребовалось следо­вателю, чтобы выбить из столбовой дворянки, представи­тельницы одной из древнейших русских княжеских фами­лий (Голицыны — потомки королевского рода Гедеминовичей) признание в вульгарной краже перстня.

То, что уголовное преступление в данном случае белыми нитками пришито к политическому, к «социальному проис­хождению», в общем-то, сомнений не вызывает. Не вызыва­ет сомнений и надуманность этих преступлений. А вот в чем я все-таки сомневаюсь, так в том, что даже после энергичных действий следователя Л. Голицына все-таки взяла грех на душу — призналась в несовершенных ею преступлениях — следов-то признания в материалах дела нет... Есть только ничем не подтвержденные измышления следователя...

Не были привлеченные к делу 173 человека ни участни­ками преступлений, ни тем более — соучастниками... Про­сто попали под каток «красного террора», жестокого и мстительного. И погибли.

А если и были за ними какие-нибудь мелкие проступ­ки—то нам ли их сегодня судить? А вот с точки зре­ния юриспруденции они оказались невиновны перед за­коном...

Историческая интермедия. Документ

Из справки по архивному уголовному делу № Н-1318 (214224) так называемой «Петроградской боевой организа­ции» («Заговор Таганцева»):

«Контрреволюционная организация в 3-м минно-подрыв- ном дивизионе».

Организация состояла из 13 человек, из которых шесть были расстреляны, остальные заключены на различные сроки в лагерь, освобождены.

Организация была создана следственными органами искусственно, на основе доклада в ВЧК, составленного 28.09.21 г.: «3-й минно-подрывной дивизион был сформи­рован в середине 1919 г., затем в полном составе был арес­тован. При наступлении Юденича в 1919 г. на Петроград 4-я рота дивизиона должна была двинуться вместе с его войсками на город во главе с командиром роты Петровым.

В дивизионе скрывались контрреволюционные эле­менты, об этом сообщил Орлов А. Г...»

Далее привожу список членов «организации» с форму­лировками инкриминируемых им преступлений:

Петров (Пале) Виктор Яковлевич, комроты 4, участво­вал во всех военных совещаниях организации, выдал пла­ны расположения мин и фугасов и сведения о расположе­нии воинских частей. Расстрелян.

Подня (Буттель-Подлобный) Николай Маркович, офи­цер, комиссар 4 роты, скрывал офицерское звание и фа­милию, работал в организации. Поводом к его аресту по­служили агентурные сведения о том, что он «...получает заграничные газеты, знаком с курьерами и участвует в организации». На предварительном следствии категори­чески отрицал какую бы то ни было антисоветскую дея­тельность. Расстрелян.

Голубцов Борис, переписчик канцелярии, был помощ­ником военного руководителя организации, расстрелян.

Гизетти Лев Антонович— отделенный командир, раз­носил письма и деньги. Расстрелян.

Шуленбург Сергей Владимирович, зав. техчастью, раз­носил деньги и письма. Расстрелян.

Рооп Георгий Христофорович, адъютант дивизиона, ак­тивный участник Таганцевской организации, снабжал ку­рьеров организации документами дивизиона, разносил письма. На допросах участие в «Петроградской боевой организации» отрицал. Расстрелян.

Гартинг Август Карлович, помощник командира диви­зиона, небрежно хранил штамп-факсимиле командира, дал возможность адъютанту Роопу поставить штамп на чи­стые бланки. Выслан из Петрограда.

Пантелеймонов Иван Михайлович, красноармеец, арес­тован за соучастие в устройстве через Роопа на службу в дивизион дезертиров, приговорен к одному году принудработ.

Танков Владимир Павлович, бывший комдив, обвинял­ся в продаже белогвардейской организации планов мин­ных заграждений и фугасов, приговорен к общественным работам.

Евгеньев Григорий Евгеньевич, бывший военный чи­новник, на его квартире происходили собрания, участво­вал в постановке фальшивых фугасов, вместе со всем ком­составом — выслан на два года...

Комментарии. Никакой контрреволюционной органи­зации в третьем минно-подрывном дивизионе в 1921 г. не существовало, во всяком случае, в архивных делах нет ни­каких доказательств инкриминируемых перечисленным офицерам и красноармейцам преступлений. Что же было?

Был офицер, который, стремясь остаться в армии (а это была его единственная профессия), скрыл свое офицерс­кое звание и, соответственно, фамилию. Серьезной его ошибкой было и то, что читал заграничные газеты. Но за это еще не расстреливают.

Был адъютант дивизиона, который использовал свое служебное положение — даже если допустить факт долж­ностного преступления (а и его подтверждающих докумен­тов в деле нет), то за это, опять же, не расстреливают.

Были в дивизионе, что очень возможно, учитывая в це­лом положение в армии, и особенно на флоте, в 1921 г., — антисоветские настроения. Единственно, чего не было — и это прокуроры Генеральной прокуратуры РФ доказали од­нозначно, — активной, боевой деятельности. Не было и прямого отношения подавляющего большинства осужден­ных к сфабрикованному петроградскими следователями «Заговору Таганцева» (за исключением весьма сомнитель­ной линии Рооп—Таганцев).

Таким образом, нескольких человек лишили жизни, а остальным ее навсегда поломали в угоду надуманной кон­цепции о существовании разветвленной, ведущей актив­ные террористические и разведывательные действия «Пет­роградской боевой организации».

 

XII. «Их выслать всех. Мотивировка ясна»

Во всех «делах», составивших большое и многоголосое «Дело» о «заговоре» Таганцева, о «Петроградской боевой организации», нас поражает сегодня многое: и отсутствие документов, подтверждающих инкриминируемые подсу­димым преступления (из последующих процессов мы зна­ем, что такая практика станет наиболее распространенной в деятельности карающих органов на несколько десятиле­тий), и отсутствие в подавляющем большинстве дел при­знаний обвиняемых — позднее такие признания стали вы­бивать силой, и они были в большинстве дел репрессиро­ванных с конца 30-х гг. В 20-е же годы следователи просто не ставили перед собой такой цели, хотя уже тогда доволь­но широко применяли незаконные методы ведения след­ствия. Предъявляли арестованным самые фантастические обвинения, давали представление для Президиума (в дан­ном случае — Президиума Петрогубчека) о расстреле, и спокойно засыпали по ночам, не ворочаясь от ужаса: под­готовленные ими дела кем-то прочитаны, недоказанность обвинений выявлена, и их самих обвиняют — в некомпе­тентности и использовании недозволенных методов след­ствия, им грозит наказание вплоть до уголовного... Такие предположения в начале 20х гг. никому из следователей, видимо, даже в голову не приходили. Иначе они позаботи­лись бы о каком-то минимальном юридическом обоснова­нии своих действий. И хотя с середины 30-х гг. карающие органы революции стали значительно более независимы и от государства, и от правящей партии, хотя им, в силу их до­минирующего положения в советском обществе, еще реже, еще меньше, чем их предшественникам начала 20-х гг., мог­ла прийти в голову мысль о возможной проверке, будущем возмездии — они, как ни странно, старались «внешне» оформить дела так, чтобы виновность в совершении реп­рессированным гражданином того или иного преступле­ния ни у кого не вызывала сомнений. И хотя большие со­мнения у любого нормального человека вызывала сама концепция, исповедуемая И. Сталиным и А. Вышинским, о «признании» как царице доказательств, тем не менее, миллионы в 30-е гг. верили: коли арестованные в соверше­нии преступлений сознались, значит — виновны. Тут оп­ределенную роль играли и юридическая безграмотность подавляющего большинства населения, и сложившееся к тому времени в массах доверие к Сталину, умело сформи­рованное его клевретами, и активно проводившиеся про­пагандистские кампании, руководимые РКП(б)—ВКП(б).

В начале 20-х гг. всего этого еще не было. Еще играли какую-то роль в формировании общественного мнения люди из предыдущей эпохи, образованные и юридически просвещенные, представители разночинной российской интеллигенции, часть которых пошла на службу к больше­викам, исходя из романтической идеи служения народу, часть — от безысходности. Еще не было культа личности Сталина. Еще мало кто знал в широких кругах, естествен­но, кто такой Сталин. Еще жив был Ленин, однако апелля­ции к нему осужденных имели часто такой же успех, как спустя 10—15 лет — у Сталина. Еще никто не знал кровавых палачей — Ягоду, Ежова, Берию. Но ведь в силе были ста­рые большевики из этого ведомства — Дзержинский, Мен­жинский, Уншлихт, Артузов.

Знакомиться с делами семидесятилетней давности се­годня — и интересно, и страшно. Поражаешься мужеству и достоинству людей, внезапно арестованных, обвиненных во всех смертных грехах, лишенных возможности доказать свою невиновность, осужденных без всяких доказательств к принудработам в концлагере, к расстрелу. Мужество не­редко сохраняли и узники последующих десятилетий. Дос­тоинство было вскоре утеряно, достоинство как отличи­тельное качество, свойство свободной личности. Позднее под карающий меч революции нередко попадали муже­ственные люди, не сказавшие палачам ни слова, не выдав­шие товарищей, мученически принявшие смерть. Но очень редко среди них потом попадались люди, способные отстаивать перед палачами свои взгляды, убеждения, дер­жавшиеся так, как будто не их судят, а они судят.

А вот фантасмагорический характер обвинений по про­цессам начала 20-х гг. сегодня, когда мы многое уже знаем о процессах 30-х гг., поражает меньше.

В документах «Заговора Таганцева» невооруженным глазом видно, как «сшивались» те или иные дела, как фор­мировались из невинных людей, случайно попавших в сети следователей, маленькие и большие контрреволюцион­ные», «белогвардейские», «шпионские» группы, составив­шие в совокупности «Заговор Таганцева».

О наиболее крупных я рассказал в предыдущих очерках. В этом лишь упомяну (чтобы у читателя составилось пред­ставление о масштабе карательной акции) о других делах.

Как правило, в них включались люди, друг с другом со­всем или почти совсем не знакомые, преступления или проступки которых были недоказуемы и не доказаны. По всей видимости, нужно это было, во-первых, для того, что­бы показать масштаб «заговора», а следовательно, и масш­таб своего успеха по его разоблачению; во-вторых, для того, чтобы под предлогом уничтожения («врагов револю­ции и сов. власти») или лишения их «возможности вре­дить», расправиться с неугодными и подозрительными. А таковыми являлись представители «свергнутых, эксплуа­тируемых классов», инакомыслящие, интеллигенты, свя­щеннослужители, офицерский корпус русской армии, студенчество. Вместе с ними, возможно, чтобы «занизить уровень» общей массы, проходившей по делу, были реп­рессированы многие представители рабочего класса и «трудового крестьянства». Но уже не как представители определенного класса, а как люди, в той или иной форме связанные с контрабандой, спекуляцией, а также с прожи­вающими за очень близкой тогда границей родными и дру­зьями...

Однако случайность арестов контрабандистов и спеку­лянтов и явно присутствующее в материалах «дел» стрем­ление подключить их «к контрреволюционной» или «шпи­онской» деятельности, говорит скорее не о стремлении ук­репить приграничный тыл, очистив его от подозрительных элементов, а о буквально вылезающем из всех сшитых бе­лыми нитками «дел» желании следователей «сварганить» «большое дело», причем, как правило, — во исполнение откровенного политического заказа.

В конечном счете, им это удалось. «Дело» получилось действительно большим. И чтобы такое большое «дело» не развалилось раньше времени, его со всех сторон подпира­ли маленькими «делами», склеенными буквально на том, что под руку подвернулось.

Упомяну некоторые из них.

«Явочные квартиры Петроградской боевой организации В группу следователи включили 31 чел. 14 из них — рас­стреляли, 11 заключили в концлагеря на различные сроки. Основной мотив осуждения — был знаком с тем или иным «активным участником организации», чаще всего — с Таганцевым, Орловским, Козловским, Германом, Толем, Паськовым и др. Частый мотив, и ранее встречавшийся нашим читателям в очерках, — сдавала комнату «участни­кам организации», разносила письма или продукты, при­сланные нелегально из Финляндии от родственников. Третий распространенный мотив — либо сам был бывшим «кронморяком» и пытался через Петроград пробраться из финского лагеря в свою деревню, либо осужденный или осужденная оказывали какую-то помощь бывшим участ­никам кронштадтского восстания. Еще один мотив — «пе­чатала листовки» или «распространяли листовки». Но са­мих листовок в делах обнаружить не удалось, как и иных свидетельств факта инкриминируемого преступления.

И, наконец, очень распространенное обвинение — знал (знала) о существовании организации и ее целях. Этого, как правило, было достаточно, чтобы приговорить к рас­стрелу. Не будет в данном случае говорить о весьма безо­бидном характере самой организации В. Н. Таганцева, ни­какой серьезной опасности не представлявшей для «сов. власти» (об этом вы рассказали в первых главах), — это были в массе своей не умевшие бороться интеллигенты, первые российские «диссиденты», не питавшие симпатии и доверия к этой «сов. власти», а напротив, испытывающие отвращение к проводимому ею «красному террору», к по­литике развала экономики и культуры великой державы. Это свое инакомыслие они и выражали — чаще в разгово­рах, иногда — в листовках, которые, как правило, не поки­дали квартир их составителей. О существовании организа­ции, которая ставит своей целью оказание моральной и материальной поддержки гонимым и преследуемым, с одной стороны, и — разоблачение преступлений больше­виков, с другой, — в Петрограде знали, действительно, многие. Вот почему для следователей еще не составило большого труда «набрать» в «шпионско-белогвардейский заговор» большое число людей. Наказание всем этим лю­дям было несоизмеримо с их «преступлением».

Напомню еще раз обвинительное заключение в отно­шении жены профессора В. Н. Таганцева — она как раз проходила по названному выше делу о «Явочных кварти­рах» (что естественно, поскольку муж —- глава заговора, его квартира — «явочная», и жена — «держательница» «явки»):

«...активная участница Петроградской боевой органи­зации, подготовлявшей вооруженное восстание против со­ветской власти, применявшей методы экономического и политического террора и поддерживавшей сношения с иностранными разведками (финской, английской, амери­канской и др.), была осведомлена о ее целях и задачах...»

Милая, красивая, образованная и интеллигентная жен­щина, любившая Россию, свой город и своего мужа, была расстреляна на основе заключения, данного особоуполно­моченным ВЧК Аграновым...

Агранов считался в органах «классным специалистом», и его мнение стало решающим.

Но есть какая-то скрытая драматургия в столкновении документов, в диалоге исторических источников. Сравни­те спустя 70 лет заключения особоуполномоченного ВЧК Агранова и рядового уполномоченного Петрогубчека, ко­торый писал в ходе следствия свое мнение:

«Таганцева Надежда Феликсовна... как жена Таг. В. Н., в... подробности могла быть не посвящена, т. к. исключи­тельно была занята своими детьми и хозяйством. Доказа­тельством ее непричастности к самой организации служит то, что, имея возможность уничтожить переписку В. Н. во время засады, не сделала этого, т.к. не знала о существова­нии таковой».

Все равно ее расстреляли. Как и еще 30 человек.

«Похитители динамита»

Были среди маленьких дел и такие, что почти сразу же, извините за банальность, развалились как карточные до­мики. Банальность здесь так и просится. Так и видишь это­го примитивно мыслящего следователя, пришедшего из половых или охотнорядцев, не ради идеи, а за хорошим пайком, — вот сидит он и, наморщив узкий лобик, строит летним вечером 1921 г. карточный домик на канцелярском столе в своем кабинетике в «Большом доме». А карточная- то постройка все рассыпается и рассыпается...

Так рассыпалось, не успев сцементироваться суровым приговором, «Дело о хищении динамита с завода техничес­кого строительства». К уголовной ответственности по нему были привлечены 13 человек. И так крутили это дело, и этак. Очень уж соблазнительно найти шпионов и террори­стов на таком взрывоопасном предприятии. Очень уж лег­кой добычей казались люди, на нем работающие и не име­ющие по всем пунктам чистой биографии. Казалось, пуг­нуть, постращать — и посыплются признания в том, что давали порох для пороховниц «начальника террора» Ор­ловского, что совали пакеты с порохом в профессорский портфель В. Н. Таганцева, что ночами, под пиджаками и блузками, выносили с завода по крупицам тот самый по­рох, который потом так жарко жахнул под памятником то­варищу Володарскому...

Но... Что-то там не склеилось. Доказательств, как обыч­но, никаких не нашлось. Свидетелей, готовых подтвердить измышления следователей, — тоже. Вроде бы, оставалось пойти проторенным путем — несмотря на отсутствие и того, и другого, приговорить к... Но — последовали три по­становления Президиума губчека от 14.07, 17.08 и 3.10.21, и 13 невинно арестованных «после проведения предвари­тельного следствия и ввиду отсутствия каких-либо доказа­тельств совершения ими преступлений» — были освобож­дены... Что-то там не сработало, в механических шестерен­ках следствия, — заело... Возможно, была какая-нибудь рекомендация сверху? Ни раньше, ни позже все это не сра­батывало. А тут могло и сработать. История таинственная, но я посчитал своим долгом упомянуть и ее. Ибо пытаюсь воссоздать объективную картину правосудия в «незабыва­емом 1921 г.». И справедливости ради должен признать — бывало и такое: освобождали по «отсутствию доказательств совершения преступлений»...

«Савинковские связи»

В эту группу включили несколько человек, арестован­ных уже в августе 1922 г., то есть почти год спустя, когда было вчерне закончено дело о «Петроградской боевой организации» и главные ее руководители были расстреля­ны. Им инкриминировали установление и поддержание связей между «ПВО» и Савинковским «Союзом освобож­дения Родины и свободы».

Как и предыдущие, «дело» это имеет свою изюминку, иначе я не рискнул бы предлагать его читателям. Мне ви­дятся здесь даже две «изюминки».

Первая — в том, что у «Петроградской боевой организа­ции не было, да и не могло в силу ряда причин быть ника­ких связей с «савинковцами».

И прежде всего потому, что «организация» профессора В. Н. Таганцева не была «боевой», не ставила перед собой целей вооруженным путем захватить власть в стране, с от­вращением относилась к любым видам террора, «красно­го» ли, «белого» ли. И сам В. Н. Таганцев, и его единомыш­ленники, привлеченные к «делу», на допросах эту мысль постоянно подчеркивали. И, заботясь о своем честном имени (чего никак не могли понять следователи — аресто­ванным бы о жизни беспокоиться, а они — о чести!), Таган­цев, как помнит читатель, даже ставил одним из главных условий своей готовности давать показания — требование четко отмежевать его и его организацию от «савинковцев», которые были связаны с «польским генштабом» и, судя по всему, вели разведывательную работу против России, на что Таганцев и его единомышленники никогда бы не по­шли. Кроме того, террористические методы «савинковцев» были неприемлемы для людей чести — интеллигентов, офицеров русской армии и других реальных, а не вымыш­ленных участников «Петроградской организации».

Вторая «изюминка» заключается в том, что между «савинковцами» и «таганцевцами» было так же мало общего, как между «савинковцами» и, скажем, «аграновцами» или «артузовцами».

Сам Борис Викторович Савинков, обманом «заманен­ный», арестованный, приговоренный к высшей мере нака­зания, которая ему, однако, в отличие от большинства со­вершенно невинных «таганцевцев» была заменена десятью годами лишения свободы, писал в письмах из Лубянковской тюрьмы, что встретил здесь «не палачей и уголовных преступников», а «убежденных и честных революционе­ров, тех, к которым я привык с моих юных лет». И далее: «они напоминают мне мою молодость — такого типа были мои товарищи по Боевой организации».

И он действительно имел возможность убедиться в этом большом и трогательном сходстве, когда столь близкие ему по духу (и коварству) «убежденные и честные революцио­неры», официально приговорив его «всего лишь» к тюрем­ному заключению, через некоторое время после торже­ственно замененной казни — есть ведь и такая версия — сбросили его в пролет тюремной лестницы. И у него было несколько секунд полета, чтобы поразмыслить над тем, что «красный» и «белый», эсеровский или эсдековский тер­рор — всегда террор. У которого всегда одни и те же гряз­ные, эгоистичные цели и грязные, кровавые методы, не имеющие никакого отношения к цивилизованному обще­ству и правовому государству.

Такие вот «савинковские связи» должны были распу­тать петроградские следователи. Задача, прямо скажем, непростая. И хотя доказывать недоказуемое ученики Зи­новьева, Агранова, Артузова в Петрограде давно научи­лись, на сей раз поначалу зашли в тупик. Приказано дока­зать связи между организациями Таганцева и Савинкова. А связей — нет... И 30.08.22 совершенно обескураженный уполномоченный 1-го спецотделения ОКРО ПП ОГПУ Абрамов направляет «Дело» на расследование в Ревтрибу­нал ПВО и Балтфлота. Помогите, мол, товарищи, сам не справлюсь. Там бы и рады подсобить, но выжать из уже вы­жатого тонкого «Дела» ничего не сумели. И, судя по пере­писке, включенной в «Дело», переправили сию папочку да­лее по инстанции, вниз — в Ревтрибунал при 11 стрелковой Петроградской дивизии. Вроде бы — нонсенс, бессмысли­ца. Дело-то, можно сказать, мирового масштаба — выявить связи двух крупнейших контрреволюционных и шпионс­ких организаций, а тут — малограмотный следователь из стрелковой дивизии под Петроградом должен вытянуть ниточку из контрреволюционного клубка... Но это только кажется, нонсенс. На самом деле была в этой странной ро­кировке своя логика. Раз уж людей побеспокоили, аресто­вали, не выпускать же... Раз уж растрезвонили о «связях», не давать же «отбой». Значит, наказывать арестованных надо — какая-нибудь вина сыщется. Что же касается свя­зей, то слушок пущен, тень брошена... Тем более, что уже год прошел, как никто из соратников В. Н. Таганцева не может опровергнуть какие бы то ни было порочащие их слухи, ибо давно почили в бозе, расстрелянные духовными соратниками Бориса Викторовича. И еще один год минул, как «связных» арестовали и о «связях» раструбили в газетах. Давно все забыли сей исторический сюжет.

И тогда именно в тихом, не обремененном делами Рев- воентрибунале 11 стрелковой дивизии под Петроградом, было рассмотрено уголовное дело № 174 по обвинению ряда лиц в различного рода противоправных действиях. И 25 мая 1923 г. ревтрибунал приговорил: Пономарева Г. Е. и Петрина И. Н. за укрывательство белого офицера и содей­ствие его шпионской деятельности — к 3 годам лишения свободы без строгой изоляции; Клевцова Л. И. — за дезер­тирство из Красной Армии — к 3 годам лишения свободы без строгой изоляции; Зайцева В. П. — за участие в армии

Юденича в боях против Красной Армии — к высшей мере наказания.

Никаких, впрочем, доказательств совершения данными лицами инкриминируемых им преступлений в деле не имеется. Но совершенно очевидно, что они были осужде­ны, а один из проходивших по делу даже расстрелян — не за причастность к «Петроградской боевой организации», не за установление и поддержание связей между «таганцевцами» и «савинковцами», а за совершение совсем иных «преступлений». Если вообще таковые имели место.

«Лица, освобожденные за недоказанностью»

Да, дорогой читатель, были и такие. Но, как правило, ранее они встречались один-два на «дело». Позднее, осо­бенно после 1934, таких не стало почти совсем. А тогда, в «незабываемом 1921» подобные случаи еще имели место. И когда среди арестованных по делу о «Петроградской бое­вой организации» набралось несколько десятков людей, чью вину не столько даже трудно было доказать, сколько наказание их не было необходимостью, — тогда и была со­здана специальная группа, попасть в которую мечтал каж­дый узник петроградских тюрем и лагерей... Всего в группу было включено 288 человек, почти все они действительно были освобождены. Правда, перед освобождением группу на всякий случай еще раз «почистили», двоих расстреляли, дело одного направили на доследование, остальных — в лагеря, одного на год, одну на 6 месяцев, а одну даму про­сто выслали из Петрограда на 2 года.

«Лица, задержанные в засаде»

Рассказ об этой группе, пристегнутой к «Заговору Та­ганцева», будет и вовсе коротким. Включили в нее 115 че­ловек. Это уже после того, как часть захваченных в засадах были отпущены в связи с требованием В. Н. Таганцева. Напоминаю: лишь в этом случае Таганцев выразил готов­ность «помогать следствию» и не только признать факт су­ществования организации, но и взять на нее несуществую­щую вину в «боевом» характере. Что же, была у Владимира

Николаевича своя логика — спас сиим согласием сотни жизней. Часть «взятых в засаде» была, однако ж, арестова­на, подключена к тому или иному делу и — репрессирова­на, в зависимости от фантазии и размаха того или иного работника ЧК. И тем не менее оставалась еще довольно большая группа. Первый энтузиазм фабрикантов «Загово­ра Таганцева» поутих, поослаб, держать сотню явно невин­ных людей на дефицитных тюремных площадях было не­целесообразно, пользы для дальнейшего витка «красного террора» от них не было никакой. И порешили их выпус­тить. Всех еще раз проверили до десятого колена и до чет­вероюродной тетки. Всех сильно попугали и постращали. И всех выпустили. Правда, как мы знаем из процессов 30-х гг., а точнее, из арестов 30-х гг., когда «дела» пеклись с потол­ка, сам факт задержания в 1921 г. мог послужить в 30-е гг. достаточным основанием для нового ареста и наказания. Редко кто, хоть как-то задетый «карающим мечом», мог спокойно встретить старость в нашей стране. Обычно та­кая царапина была шрамом на всю жизнь...

«Прочая профессура»

В материалах многотомного «Заговора Таганцева» часто встречаются приобщенные к делу так называемые «аген­турные разработки», свидетельствующие об искусствен­ном создании различных контрреволюционных организа­ций в различных отраслях народного хозяйства, участники которых были привлечены к уголовной ответственности по делу о «Петроградской боевой организации».

Так, в материалах дела имеются составленные по аген­турным разработкам, или, проще говоря, на основе доно­сов сексотов и «доброжелателей», списки подозрительных, неблагонадежных, социально не близких и иной, говоря языком того времени, «контрреволюционной сволочи».

Интересны и сами списки, ибо в них немало известных в те годы фамилий людей, способных составить гордость нации, — представителей творческой интеллигенции, уни­верситетской профессуры и т. д.

Интересны, завораживающе поразительны, ибо — не выдумка писателя, документ эпохи — замечания и ремарки на этих списках, сделанные разного положения чинами ка­рательных органов, а то и высоких партийных инстанций.

Вот, например, «Список профессуры, проходящей по делу Таганцева». В нем 33 человека. На последней страни­це читаем резолюцию:

«А. С. 12.03.22. Их выслать всех. Мотивировка ясна».

В «Списке общественных деятелей (литераторов) и про­фессуры» — 43 фамилии. В конце списка — резолюция:

«Не хватает Кулишера. В этом списке есть ошибки:

1)  Иванов-Разумник с-р, а не меньшевик.

2)  Тохтарева не за что высылать.

Список надо сократить».

Не позавидуешь гражданину Кулишеру — наверняка ведь ошибку исправили и разыскали несчастного Кулише­ра. Не позавидуешь и представителю более известной на Руси фамилии — Иванову-Разумнику — какая ему, в об­щем-то, разница, — вышлют его из родного города как эсе­ра или как меньшевика.

И уж полное умиление вызывают сегодня слова о Тохтареве, которого «не за что высылать», как будто остальных четыре десятка профессоров и литераторов «есть за что» Ведь даже для такого большого и культурного города, как Петербург, это была огромная, для духовной ауры города невосполнимая потеря. Возможно, это поняли и в «Боль­шом доме». И решили оставить Петрограду не только ма­лоизвестного нам ныне Тохтарева, но и ряд других универ­ситетских профессоров, переводчиков, поэтов, египтоло­гов, славистов и прочую «контрреволюционную сволочь», которая была еще необходима правителям...

А следующий в «деле» список так и называется. Или по­чти так.

«Список прочей профессуры». Причины выделения «прочей» профессуры из общего списка не совсем сегодня понятна. Предположим лишь, что если к включенным в первый список еще можно предъявить какие-то обвине­ния, то к этим и вовсе нечего. Но в списке «прочей» про­фессуры — 39 фамилий. Резолюция же опять заставляет настроиться на сложный менталитет большевиков 1921 г.: «Немного сократить, оставив действительно трудно заме­нимых. Относительно Ильи Гинзбурга — едва ли правильно». Ну, «едва ли правильно» было репрессировать не толь­ко Илью Гинзбурга, но и всех остальных 38 ученых и пре­подавателей Петрограда. Но тут хоть прослеживается ка- кая-то логика, хоть какая-то целесообразность: «оставить труднозаменимых». Тут уже видна, что называется, страте­гия новой власти, поскольку социально чуждые элементы, каковыми являлись все представители старой интеллиген­ции, исправлению не подлежали, нужно было оставить на свободе и при деле лишь самое необходимое их число, ос­тальных же — высылать к чертовой матери или исправлять их странные представления о жизни в местах принудработ, с содержанием там под стражей.

Профессоров заменить сразу люмпенами не представ­лялось возможным. Со студентами дело обстояло проще. Какой-то нерадивый следователь, выполняя данное ему поручение, составил всего из 12 фамилий «Список актив­ных студентов и научных работников, входящих в нелегаль­ный студенческий совет». И получил выволочку от началь­ства. На последней странице подшитого к «Делу» списка читаем резолюцию: «Удивляет малое число. Актив­ный контр.-революц. студентов нужно почистить гораздо больше».

То, что в 1921 г. среди петроградского студенчества антисоветские настроения были достаточно распростра­нены, — не удивляет. Причин тому много: и то, что доучи­вались, после вынужденного перерыва на гражданскую войну, представители «свергнутых, эксплуататорских классов», и то, что студенчество как категория населения наиболее фрондирующая, критически настроенная, при любом строе выступает в оппозиции любому государству, тем более — такому «карающему», как советское; и то, что в 1921 г. волна «красного террора» была еще весьма разру­шительной, а студенчество отличается от других более ра­ционально мыслящих группу населения обостренной жаждой справедливости, стремлением защищать обижен­ных и преследуемых, не думая при этом о собственной бе­зопасности. Так что была своя «революционная логика», когда после такой резолюции ответственные за «чистку» товарищи список основательно увеличили.

Есть в материалах «Дела Таганцева» и «Список врачей».

В нем аж 40 человек. Странная традиция на Руси. Нико­го так не обожают, как медиков, никого так не боятся, как врачей, никого так не преследуют, как людей в белых хала­тах. Может, традиция сия идет еще от языческих времен, когда врач был, как правило, колдуном (вернее — врачева­нием занимались колдуны, ведьмаки). А может, со времен Петра I, когда таинственных, приехавших из «неметчины» иноземных медикусов поджигали видевшие в них алхими­ков и антихристов православные россияне. Во всяком слу­чае, спустя три десятилетия «Дело убийц в белых халатах» не было так уж неожиданно с профессиональной точки зрения (национальный аспект этого дела — тема отдельно­го разговора). И еще один «документ истории» — очеред­ная резолюция эксперта:

«Из списка врачей знаю немногих. Думаю, что список этот очень велик. Если сведения от тов. Первухина, то надо иметь в виду, что он вообще слишком строг. Надо сокра­тить число, выбрав самое необходимое».

И опять жизнь людей зависела не от строгости соблюде­ния закона, не от степени их проступка, а от явных случайнос­тей — «ужалила» эксперта язва как раз в момент прочтения списков, а то и вульгарный гастрит отрыгнулся, и задумал­ся он над тем — как же это, большой город без квалифици­рованных врачей оставлять. Опять же, сыграла роль репу­тация тов. Первухина — оказывается, он вообще излишне строг в своей работе и известен склонностью завышать число репрессированных. Так что если сведения от него — не грех бы списочек сократить. И оставили в списке «самое необходимое». Так, чтобы и совсем не оставить без врачей лесоповал. Все-таки профессия «контрреволюционная»...

Словом, время было жестокое, не благоприятствовав­шее представителям гуманных профессий.

Как штрих к портрету той жесткой и жестокой эпохи — фрагмент из письма французского подданного Э. В. Бажо, привлеченного к «Делу» о «Петроградской боевой органи­зации» в качестве руководителя смежной организации» — «Белогвардейского заговора» 1919 г.:

«...к несчастью, здесь царит и применяется террор, за малейшее действие арестуют, социальной свободой пользуются только большевики и сочувствующие, ... арес­товывают всеми семьями, стариков, женщин, детей, тюрь­мы переполнены...» — писал Э. Бажо директору канцеля­рии Министра иностранных дел Франции Эмилю Бюре. Но, поскольку вскоре был арестован, письмо до адресата не дошло и на долгие десятилетия прилегло в папках «Дела о «Петроградской боевой организации».

«Белогвардейский заговор 1919 г.» — еще одно сфабри­кованное дело, но о нем как-нибудь в другой раз. Предмет данного исследования — «Дело Таганцева». К нему я и вер­нусь в заключительном очерке.

Историческая интермедия. Документ

Из письма известного русского писателя А. Амфитеат­рова В. И. Ленину, опубликованного в газете «Последние известия» от 3 сент. 1920 г.

«Я был бы Вам безгранично обязан, если бы Вы... от­крыли мне глаза... существует ли грань между идейным коммунизмом и коммунизмом криминальным. Если суще­ствует, то где она. Сознаете ли Вы, что Ваша идея раство­рилась в коммунистической уголовщине, как капля уксуса в стакане воды, и если сознаете это, то как можете Вы, че­ловек идеи, мириться с этим?.. Не Вы ли провозгласили в России все виды свобод, не Ваши ли советские жандармы закрыли все газеты, арестовали собрания, расстреливают, притесняют рабочего, заковывают в цепи труд, возрожда­ют крепостное право и ужасы Аракчеевских казарм?»

Это письмо было подшито вместе с другими материалам в «Дело» о «Заговоре Таганцева». Сведений о какой-либо реакции Владимира Ильича на это открытое письмо в ма­териалах «дела» не имеется.

 

XIV. «Мыслил свою организацию теоретически...»

Криминальный коммунизм образца 1921 г., пользуясь терминологией А. Амфитеатрова, породил и криминаль­ные по методам органы «социальной защиты», по сути же, прежде всего — карательные.

Уже в первых очерках, составивших это многостранич­ное исследование давнего «дела», отмечалась сфабрикованность «Заговора Таганцева». В заключительном же очерке стоит обратить внимание на то, что явную безобид­ность «организации Таганцева» с самого начала видели и следователи Петрочека. Видели, и все-таки начали фабри­кацию громкого «дела», по которому только расстреляно было более 100 чел.

Интересно в этой связи обратить внимание на фрагмен­ты доклада, составленного следователями Петрогубчека тт. Губиным и Поповым 25 июня 1921 г., то есть тогда, ког­да можно еще было, переосмыслив все собранные следова­телями материалы, остановить безжалостный маховик, прекратить дальнейшую фабрикацию «Заговора»...

Итак, что же открыли для себя следователи, изучив все материалы дела? Для простоты восприятия всей очень раз­ной и противоречивой информации, заложенной в докла­де Губина и Попова, попробую систематизировать ее по позициям:

1. «Определенное название следствием не установлено, и каждый член организации называет ее по своему». Заме­чательно, не правда ли? В Петрограде активно действует разветвленная боевая организация, но что это за организа­ция, и даже как она называется, никто в самой организа­ции толком не знает. Одни называют ее «Союз освобожде­ния России». Другие —«Объединенной организацией». Во время одного из обысков обнаружена печать «Объеди­ненная организация кронморяков». При другом обыске найдена прокламация, подписанная именем «Боевого Ко­митета». Были якобы (ибо в материалах «дела» их нет) про­кламации, подписанные и так: «Народный комитет восста­ния», «Петроградская народная боевая организация», «Со­брание представителей фабрик и заводов гор. Петрограда». Даже если допустить (а допустить это трудно, во-первых, потому, что документальных подтверждений существова­ния указанной организации в материалах архивов не обна­ружено, и, во-вторых, есть свидетельства того, что одни названия родились благодаря фантазии следователей, дру­гие были придуманы допрашиваемыми), что все эти разные организации антисоветского характера в Петрограде по состоянию на 1921 г. были, то все равно — нет никаких подтверждений того, что, во-первых, все они входили в «Петроградскую боевую организацию», руководимую про­фессором В. Н. Таганцевым, и во-вторых, что это разные названия указанной боевой организации.

2.    «Не имея определенного названия, организация не имела определенной строго продуманной программы, как бы не были детально выработаны и методы борьбы, не изысканы средства, не составлена схема». И опять — заме­чательное признание следователей: какую опасность для советской республики могла представлять подобная орга­низация? Ни конкретной программы, ни конкретных ме­тодов борьбы! Это у «боевой»-то организации. Так, может быть, это была аморфная, но очень многочисленная боевая организация?

Цитирую: «...Наличный состав организации имеет в себе лишь самого Таганцева, несколько курьеров и сочув­ствующих». Небогато. Особенно — для «Второго Крон­штадта»»

А методы борьбы у «боевой организации»? Ведь, судя по докладу следователей, коварный «боевик» профессор В. Н. Таганцев придумал «новый способ борьбы — уста­новление полного контакта и нахождение общего языка между культурными слоями и массами...». А что, в этом есть рациональное зерно. Может быть, в данном тезисе следователей — корень страха и ненависти большевиков к «Организации Таганцева»: если «культурные слои», на­строенные антисоветски, но не выработавшие «методов борьбы», найдут «общий язык» с массами, после гражданс­кой войны и изматывающей «эпохи военного коммунизма» также большой любви к новой власти уже не испытывавши­ми, — то вот она, реальная угроза большевистской власти!

3.  Но — опять неожиданный виток. Читаю далее в док­ладе: «Таганцев и его группа находили возможным объеди­ниться с лицами буржуазной ориентации и социалистами будущего... признавая за основу программы сохранение советского строя». Выходит, боевая контрреволюционная организация, созданная незадолго до Кронштадтского восстания и имевшая в своем составе «Боевую организа­цию кронморяков», была все-таки за «советы». И, следова­тельно, никак не могла одновременно быть «белогвардейс­кой» и «шпионской»...

4.  Но, может быть, средства достижения этого прекрас­ного мира «с сохранением советского строя», который ведь, по сути-то, и защищали от «таганцев» «дзержинцы» и «зиновьевцы» в Петрограде 1921 г., — были у «таганцев» криминальны. Ведь, как-никак, — «боевая организация», а значит — страшен был Отечеству развязываемый ученика­ми профессора В. Н. Таганцева «белый террор»?

Да нет же, нет! Ни белого, ни красного не признавал Владимир Николаевич и его единомышленники. Это под­тверждают и авторы «доклада», представленного в августе 1921 г. в «Большой дом»: «Террор, как таковой... не входил в их задачи...».

5.    Заслуживает нашего внимания и такое заключение авторов доклада — «основные положения программы и тактики допускают возможность объединения группы Та­ганцева с другими организациями, если таковые имелись. На самом деле был случай только персонального присое­динения к организации людей иного толка». Так, стало быть, все эти толстые тома, в которых доказывается суще­ствование «ПБО» как организации, состоящей из десятков отдельных, разрозненных и объединенных лишь «боевым штабом» во главе с Таганцевым — все это туфта? Вот же пишут следователи, товарищ Губин и Попов, черным по белому, в июне 1921: «частные случая и связи нельзя обоб­щать и говорить о существовании филиальных отделений организаций». И дальше — совсем уж замечательное при­знание следователей-профессионалов: «Были ли созданы другие организации, следствием не выяснено, но больше оснований предполагать, что таких организаций не было»!

Казалось бы, все ясно. И можно было прекращать «дело» уже тогда, в июне 1921! Ведь очевидно, что нет ника­ких оснований для одного, и есть все основания для друго­го. И все это четко установлено двумя следователями, предпринявшими предварительное изучение материалов «дела». Конец? Нет, только начало.

И невольно возникает вопрос: чего было бояться боль­шевикам, которые к лету 1921 г. достаточно укрепили свою власть?

6. Возможно, несмотря на малочисленность организа­ции, ее вожди были способны поднять и повести за собой массы? Многие великие предводители масс начинали с ма­лого числа своих приверженцев...

.Цитирую доклад: «Шведов, по показаниям ряда лиц, хо­дил в Финляндию... исключительно с целями спекуляции... Орловский фактически видного участия в организацион­ной работе не мог принимать по своему низкому культур­ному уровню и несколько расстроенной психике (и это — о «начальнике террора»! — Авт.)... Центральной фигурой в организации является, безусловно, Таганцев, но говорить о существовании областного комитета преждевременно, т. к. роли... членов не выявлены достаточно... Можно, конеч­но, считать эту тройку руководящей группой и назвать ее областным комитетом», — высказывают предположение составители доклада, но так неуверенно, вяло высказыва­ют, что, видимо, и сами-то всерьез в это не верят...

Да и как им в это верить, если они тщательно изучили все материалы «Дела», характеры подследственных. И даже бесспорного руководителя организации характеризу­ют так: «К чисто практической работе был неспособен... Таганцев — кабинетный ученый, мыслил свою организа­цию теоретически».

* * *

Итак, нет разветвленной, многочисленной организа­ции, нет пользующихся бесспорным авторитетом волевых, энергичных вождей, нет материальной базы, нет цели и нет четко выработанных средств достижения этих целей, более того, нет даже умысла их создать. Вот что было выяв­лено следователями Губиным и Поповым уже в июне 1921 г. А не прислушались к их мнению потому, что поступила ус­тановка: вскрыть, разоблачить крупную антисоветскую бо­евую, террористическую организацию в Петрограде. А для большевиков, как известно, невыполнимых задач нет. И «организацию» стали разрабатывать. В том числе и аген­турно. О том, как это делалось, свидетельствует приобщен­ная к материалам «Заговора Таганцева» агентурная разра­ботка «Ученый», в которой последовательно излагается методика вербовки и проверки в качестве французского шпиона профессора Вредена:

«Послать нашего сексота в Витебск при соответствую­щей костюмировке. Там он является к врачу Бетехтину и рассказывает, что он только что перешел границу, был об­стрелян. Спрятавшись, уничтожил все бумаги и письма. Оставил только деньги, около 500 рублей, вскоре его обна­ружил красноармеец, обыскал его забрал деньги и отпус­тил. Он вспомнил, что одно из писем было на имя Бетехтина. Он обратился к нему за помощью приобрести докумен­ты, деньги и добраться до Петрограда, где он должен найти человека и передать ему зашитый в костюме документ. Со­держание документа и отправителя он не знает, а одно письмо он должен передать профессору Вредену.

Сексот должен производить впечатление весьма интел­лигентного человека, староармейца, интересующегося во­енными и гражданскими делами, знающего французский и немецкий языки».

В результате сложных и многоходовых провокацион­ных действий авторы сией «концепции» предполагали «впоследствии... путем какой-нибудь фиктивно существу­ющей организации (легенды) запросить монархические круги за рубежом об отношении к вопросу о вербовке Вре­дена и навести дело на такой лад чтобы ему можно сделать предложение вступить в существующую якобы организа­цию, а уже в процессе после дней работы выяснить точно, являются ли Вреден и Бетехтин агентами французской раз­ведки и членами монархической организации».

Есть серьезные основания полагать, что, если бы выяс­нилось, что ни к французской разведке, ни к монархичес­кой организации данные граждане отношения, все же, не имеют, на свободу им выйти было бы весьма затруднитель­но: жаль отпускать людей, на которых израсходовано столько сил, фантазии, энергии... Да и заказ на «дело» по­лучен из высоких инстанций...

Материалы многотомного «Заговора Таганцева» содер­жат свидетельства того, что подобные разработки велись на почти 60 сотрудников петроградского института журна­листики... Часть из них, как поддавшихся на провокацию, так и не купившихся на нее, были репрессированы по од­ному из «дополнительных списков» «Петроградской бое­вой организации».

* * *

Итак, организация, во главе с профессором В. Н. Таганцевым, действительно в Петрограде была, и время ее рож­дения примерно совпадает с кронштадтским восстанием. Но «вторым Кронштадтом» сделали ее следователи Петро- губчека.

«Дело» о «Петроградской боевой организации» — и это однозначно установлено занимавшимися реабилитацией ее участников прокурорами Генеральной прокуратуры РФ — было сфабриковано с откровенно провокационны­ми политическими целями, из представителей петроградс­кой интеллигенции, бывших кронморяков, бежавших пос­ле поражения восстания вначале в Финляндию, а затем из Финляндии — через Петроград — догмой, в свои деревни и маленькие российские городки. Их схватили по сигналу о «втором Кронштадте», добавили к ним финских контра­бандистов, петроградских спекулянтов, моряков Балтфлота, прежде всего — офицеров, представителей научной ин­теллигенции. С весны 1921 г., заранее готовя большое дело, руководители Петрочека дали указание не расстреливать, как предписывал товарищ Ленин (Постановлением СТО от 14 мая 1920 г. и декретом ВЦИК и СТО от 4 ноября 1920 г.), переходивших финляндско-российскую границу, а арестовывать и формировать из них антисоветские, бело­гвардейские, шпионские организации для последующего над ними показательного процесса. Не гуманными целями была продиктована и телеграмма Зампреда ВЧК И. С. Уншлихта и начальника особого отдела ВЧК А. Х. Артузова в Петроградскую ЧК («Вне очереди. Не производите рас­стрелов по делу Таганцева без санкции ВЧК»). То есть не расстреливать всех бывших кронморяков, переходящих границу, а создавать из них различные «шпионские» орга­низации в структуре «Петроградской боевой организации» под руководством В. Н. Таганцева.

Нужна, нужна была «руководству» советской России, большевистской партии, да и руководителям ее карающей организации — ВЧК — такая «Петроградская боевая орга­низация». Нужен был сильный внешне, но легко поддаю­щийся в поединке враг, чтобы, без труда победив его, на­жить политический капитал.

Нужен был «Заговор Таганцева», чтобы, сокрушив его без потерь со своей стороны, еще раз напугать и без того притихшее население, особенно — политических против­ников, разных там меньшевиков, эсеров, а может быть — и противников генеральной линии среди большевиков. Так напугать массовыми казнями, чтобы надолго притихли и не мешали строить «счастливое будущее».

И конечно, следовало активизировать деятельность сексотов, чтобы довести до миллионов моральный импе­ратив большевиков: не только каждый большевик, но каж­дый гражданин должен стать негласным сотрудником ор­ганов. В «Деле Таганцева» как часто срабатывающий при­ем это не прошло. Слишком много среди арестованных оказалось людей с дворянским прошлым, со своими пред­ставлениями о чести и достоинстве, слишком много среди них было людей с православным менталитетом, когда в душе постоянно живет ощущение греха и страх согрешить наветом, подлостью, предательством... Вот почему этот мощный прием массовой психотерапии тогда не прошел. Но как генеральная репетиция к формированию массовой истерии середины 30 гг. «Дело Таганцева» оправдало себя.

Примером тому может служить подшитое к материалам «Дела» донесение на имя ответственного работника ВЧК от 2.12.1921 г.:

«Тов. Мессинг. Мое Вам сообщение будет носить харак­тер анонимного письма ввиду того, что не хочу открывать своего имени перед лицом «ЧЕКИ»... Раскрытие дела в те­чение последнего времени — Таганцева и т. п. — далеко не исчерпывает всех нитей заграничной агентуры иностран­ного капитала, наносящего вред мирному строительству Советской республики».

И далее работникам ВЧК дается совершенно конкрет­ная «наводка» на конкретную гражданку, проживающую по такому-то адресу и поддерживающую якобы через своих агентов связь с заграницей.

Не знаю, чем уж мешала данная гражданка автору пись­ма, где перешла ему дорожку, но подставлял он ее крепко, призывая компетентные органы срочно «присечь (так в тексте) в корне преступную деятельность означенного лица при чем допрос и обыск дадут Вам нити к дальнейше­му раскрытию причастных лиц» И подпись: «Тайный агент контрреволюции».

Так что «Дело Таганцева» не закончилось ни в августе 1921 г., когда была расстреляна и отправлена в концлагеря основная масса невинных петроградцев, включенных в «заговор» фантазией фабрикаторов дела, ни в 1922 г., когда вдогонку им отправилась еще одна группа невинно реп­рессированных.

С определенными оговорками можно сказать, что «За­говор Таганцева», сфабрикованный в Петрограде в 1921 г., дал толчок целому ряду «дел», фальсифицированных в 20—30-е гг., по которым, после всестороннего изучения су­дебных процессов и процессов так называемых внесудеб­ных органов, прокуратурой были принесены протесты, и в конечном итоге, после кропотливой работы прокуроров, подавляющее большинство всех этих «врагов народа» были реабилитированы. Речь идет, в частности, о делах «Антисо­ветского правотроцкистского блока», «Антисоветской троцкистской военной организации», «Параллельного антисоветского троцкистского центра», «Антисоветско­го объединенного троцкистско-зиновьевского центра», «Московского центра», «Союза марксистов-ленинцев», «Московской контрреволюционной организации» — груп­пы «Рабочей оппозиции», «Еврейского антифашистского комитета», «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы», «Ленинградского центра», «Всесоюзного троцкистского центра», «Бухаринской и Рыковской школ», «Всенародного Союза борьбы за возрождение сво­бодной России», «Союзного бюро ЦК РСДРП (м)», «Рус­ского националистического союза», «Участников эсеровс­кой группы в Москве», «Промпартии» и др.

Сегодня уже закончена работа по проверке материалов, связанных с убийством С. М. Кирова. Для изучения этого дела потребовалось около полутора лет.

Как достоверно установлено прокуратурой, перечис­ленные дела возбуждались и расследовались с грубейшими нарушениями закона, доказательства по ним часто фаль­сифицировались, в отношении подследственных допуска­лось насилие. Все лица, привлекавшиеся к уголовной от­ветственности по надуманным обвинениям, ныне реаби­литированы.

Осуждая многолетний террор и массовые преследова­ния своего народа как несовместимые с идеей прав и спра­ведливости, Верховный Совет Российской Федерации 18 октября 1991 года принял Закон «О реабилитации жертв политических репрессий», цель которого — реабилитация всех жертв политических репрессий, подвергнутых тако­вым на территории республики с октября 1917 г., восста­новление их гражданских прав, более того, устранение по­следствий произвола.

«В ближайшее время, — отмечает Г. Весновская, нача­льник отдела Генеральной прокуратуры Российской Феде­рации по реабилитации жертв политических репрессий, — прокуратуре предстоит пересмотреть еще более 800 тысяч уголовных дел, находящихся в архивных фондах мини­стерств безопасности и внутренних дел Российской Феде­рации, в том числе в центральном архиве МБ РФ подлежат пересмотру свыше 11 тысяч уголовных дел, тянуть с кото­рыми уже просто бессовестно, среди них «Кронштадтский мятеж».

Сегодня мы заново с болью и горечью обретаем память о жертвах репрессий. Но всякий раз при обращении к про­шлому трудно отрешиться от мучительного вопроса, а име­лись ли возможности противостоять тому страшному злу?

«Дело Таганцева», по сути, продолжилось и в 1934, и в 1937, в 1939, 1947—49, 1952. Ибо продолжалась практика провокаций, фабрикаций дел, репрессирования за убежде­ния, наказания на инакомыслие, расстрелы и осуждение на каторгу невинных.

«Заговор» Таганцева не был ни первым, ни последним в этой цепи преступлений. Но он был одним из первых по масштабу репрессирования невиновных, и одним из про­цессов последних, в ходе который часть невиновных еще отпускали, а некоторых удавалось спасти обращением за помощью к «влиятельным большевикам».

«Дело о Петроградской боевой организации» оказалось исторически необходимо большевикам. Это был мощный удар по придуманным «врагам». Нужно было «пугнуть» большой, красивый, сильный и гордый народ. И хотя «за­говор» Таганцева совпал с началом НЭПа, время «загово­ра» — это начало «эпохи страха». Страха, от которого толь­ко сейчас мы, кажется, начинаем избавляться. Вот почему нам сегодня так важен факт реабилитации участников «Петроградской боевой организации».

Москва, 1992—1998.

Автор приносит благодарность за предоставленные материалы и консультации начальнику Отдела реабилита­ции жертв политических репрессий Генеральной прокура­туры РФ Государственному советнику юстиции II класса Г. Ф. Весновской, старшему советнику юстиции Ю. И. Се­дову, а также сыну В. Н. Таганцева — Кириллу Владимиро­вичу Таганцеву за добрый отзыв о рукописи и конкретные замечания.

В книге использована справка исследователей биогра­фии М. М. Тихвинского — С. Смирновой и Е. Шошкова.

 

Историческая реконструкция

(Глава из романа Георгия Миронова «Красный закат» [2]Георгий Миронов «Красный закат». — М., ЭКСМО, Амальтея, 1995 — 400 с.
, посвященного одному из эпизодов жизни профессора В. Н Таганцева. В романе он «выступает» под псевдонимом «Таланцев» (так же как Гумилев под именем «Гурилев»). Предлагаемая читателям глава — своего рода размышле­ния автора над истоками трагедии, над тем, кому и для чего нужен был «заговор Таганцева»).

18 июня 1921 г. Петроград. Зиновьев

Зиновьев потер жестким волосатым пальцем левый, особенно уставший и покрасневший глаз. Что-то видеть стал в последнее время хуже. Некогда думать о здоровье, когда революция в опасности. Зиновьев любил себя. Но научился забывать о своих проблемах, когда того требовала революция, служению которой он посвятил свою жизнь. Или когда того требовал Ленин. Ленина он любил почти так же, как себя. И боялся. Всю жизнь его боялся, как ни­кого другого. Больше, чем городового в детстве. Больше, чем погромщиков. Иногда он пытался спорить с Лениным, иногда оказывался в оппозиции. Но всегда преклонялся перед ним. Но всегда боялся. И все-таки не страх, а любовь к Ильичу заставила его тогда, в Польше, в Поронино (чуть ли не воспаление легких было — тогда у Ильича подробно­сти из памяти выветрились), сесть на велосипед и поехать за врачом. Легко сказать: сесть на велосипед и поехать — ухмыльнулся Зиновьев. Это надо представить! Он со своей, скажем так, не слишком спортивной задницей, и толсто­трубный тяжелый велосипед. Почти двадцать километров по проселочной дороге! И дождь, и ветер, и темень! При том, что он, Григорий Зиновьев, совсем не великий спорт­смен. И не самый большой храбрец, как говорится в окру­ге. Но он доехал и привез врача. Не на велосипеде, конеч­но. Зиновьев улыбнулся своему отражению в венецианс­ком зеркале, которое остолоп-хозяйственник отобрал из реквизированной у контрреволюционеров мебели и сдуру поставил к нему в кабинет. Что теперь делать с этим зерка­лом, скажите мне? Не знаете? И я не знаю. Зиновьев встал, погладил рукой деревянные завитки зеркальной рамы. Да, так о чем это я? — вернулся он к своим воспоминаниям. Подошел к окну, отдернул штору. Да, о враче. Я привез его на бричке. А велосипед оставил в его доме. Ехать на нем ночью обратно — такой жертвы не мог бы потребовать от него даже Ильич. Хотя... если бы взглянул на него своими холодными, режущими человека на части глазами да по­требовал: езжай, Григорий, то и поехал бы как миленький. Как поехал за ним в Разлив. Зачем, скажите, пожалуйста, ему был нужен Разлив? Писать там с Ильичем их бессмерт­ный труд «Государство и революция»? Да если бы жандар­мы Временного правительства их там нашли, никакой ре­волюции не было бы! Осталось бы одно государство... И все-таки в наших спорах в Разливе Владимир Ильич меня не убедил: государство — вечно. А Ильич считал, что госу­дарство — категория историческая, и присуще оно только классовому обществу. Вот построим бесклассовое обще­ство, и государство отомрет... Зиновьев не любил спорить с Ильичем, пугался его беспощадности в споре, его жестких аргументов, его напора, привычки награждать оппонента всякими нелестными эпитетами. А с другой стороны, ува­жая Ленина, преклоняясь перед ним, Зиновьев пуще всего боялся потерять то, что он называл уважением Ленина к нему, Зиновьеву. Хотя в глубине души понимал, что Ленин не уважает не только Зиновьева, но и всех остальных това­рищей по партии, что для него нет авторитетов, но самое важное — для него нет и равных. Боясь потерять это при­зрачное уважение, Зиновьев буквально заставлял себя спо­рить с Лениным, ибо тот вызвал его на спор, на дискуссию. Ленин не был кабинетным ученым. Ему нужна была ауди­тория оппоненты, пусть даже такие, как Зиновьев. И вот, чтобы сохранить столь дорогую для него дружбу с Лени­ным, Зиновьев спорил с ним и тогда, в Разливе. Но так, формы ради. Каждый оставался при своем. Зиновьев пола­гал, что, пока будут сильные личности, вожди, будет и госу­дарство как механизм управления массами. А вожди будут всегда, ибо так человек устроен, он стремится стать вож­дем. Чем он сильнее, тем крупнее как вождь. Чем жестче, беспощаднее в достижении цели, тем жестче и беспощад­нее аппарат принуждения масс, механизм управления ими, то есть — государство. Зиновьеву казалось, что так ду­мал и Ленин. Но в «Государстве и революции» он пытался убедить эти самые массы, которые предполагал бросить на баррикады революции, что им, массам, нужно государство нового типа, освобожденное от эксплуатации. И от эксп­луататоров, Коих необходимо физически уничтожить, что­бы не мешали строить новое государство. Ах, Ильич, Иль­ич, противоречи-и-и-вый человек наш Ильич... Зиновьев погрозил пальцем своему отражению в зеркале. Кто, как не Ильич, просил, требовал от Петросовета и ПетроЧК со­здать в колыбели революцию «второй Кронштадт», чтобы пугнуть всю эту контрреволюционную шваль, все это ин­теллигентское отребье, попов и раввинов, мулл и ксендзов. Хотя какие, к чертям собачьим, в Петрограде раввины, муллы и ксендзы, — это я так, сгоряча, для красного слов­ца. Есть, конечно. Но Петроград — город в массе своей православный. По православной церкви и основной удар придется. Уже пришелся. И еще ударим. Ильич меня по­просил, а я то, сомневаться буду, возражать? Дескать, ак­тивного контрреволюционного подполья в городе не оста­лось. Чтобы услышать в ответ: «Плохо ищешь, Григорий! А может, не хочешь искать? Может быть, говенный гума­низм тебе дороже революционной целесообразности? Мо­жет быть, попробовать тебя на другой работе»? Нет, нет,

Владимир Ильич! Не надо, словно обращаясь к реальному Ленину, закричал Зиновьев. Я справлюсь. Мы покончим с контрреволюционной сволочью прежде всего здесь, в Пет­рограде! Устроим этим гадам «второй Кронштадт», чтобы пугнуть всю Россию! Чтобы устрашились остальные, уви­дев казни, услышав о них... «Увидев», пожалуй, слишком... «Когда чего-то очень много, — говорил мой покойный де­душка, — это уже плохо. Нужно, чтобы чего-нибудь не хва­тало». Так пусть не хватает информации, пусть ходят слухи. Мы расстреляем сто, а слухи увеличат цифру в десятки раз. Мы посадим, пошлем в лагеря и ссылку тысячи, а слухи до­ведут их до миллионов. И все будут бояться. Ильич — ге­ний! Мы должны заставить массы бояться нас. Эсеры, меньшевики пытаются заставить массы полюбить их. Бес­смысленно! Только — бояться...

Зиновьев посмотрел на старинные напольные часы в углу кабинета, явно реквизированные в какой-то старой петербургской квартире.

Утро... Зиновьев набрал в рот светлого чая из стака­на — серебряный подстаканник был тоже реквизиро­ванным, — прополоскал рот, засунул в рот палец, протер мокрым пальцем глаза и, снова засунув его в рот, «подраил» зубы.

— Вот и помылся, — удовлетворенно сообщил он свое­му отражению в зеркале, подмигнул и стал энергично крутить ручку стоящего на столе телефона, — Мария Пет­ровна, соедини меня с ПетроЧК, с Семеновым.

Б. А. Семенов, назначенный в апреле на должность председателя ПетроЧК, нравился ему и не нравился. Он был бесстрашен, способен пойти прямо на дуло маузера, умел не спать несколько ночей кряду и оставаться работос­пособным. У самого Зиновьева от бессонницы всегда боле­ла голова, ему надо было хоть часа четыре в сутки, да по­спать. Вот почему в последние дни, когда в городе началась «работа» по созданию «второго Кронштадта», он ночевал в кабинете, в Смольном. Так хоть удавалось выкроить время для сна. Не нравилась Зиновьеву ухмылочка Семенова. Как прапорщик какой-нибудь, презрительно процедил Зи­новьев. Чего-то ухмыляется, будто знает то, чего не знаешь ты. Или будто в чем-то сильнее тебя. А, вспомнил, у кого была такая улыбка. Не у прапорщика. У шулера в Женеве. Сдуру сел тогда играть. Нечистый попутал. Конечно, обчи­стили. И когда надо было открывать карты, у того женевс­кого шулера была такая же улыбочка, как на роже этого Семенов. И у Яшки Агранова, присланного из Москвы в Питер на «раскрутку» «Дела Таланцева», такая же гнусная улыбочка появляется. Наверное, все-таки знает что-то, чего он, Зиновьев, не знает. Да нет, чушь это, ерунда. Быть такого не может. Ильич ему полностью доверяет. Не станет он ему через Феликса подсылать соглядатаев. Их ему в по­мощь направили, а не для слежки за ним, старым партий­цем. Вот и надо этой помощью воспользоваться. В ПетроЧК опытные, проверенные. Правда, Яшка — молодой, да ранний, успел пару лет в эсерах походить. Но, с другой стороны, еще до Октября пришел к нам. С 1914-го — боль­шевик. А Семенов — так тот с 1907-го. Нет-нет, люди про­веренные. Ильич им доверяет. Значит, должен доверять и он, Зиновьев.

В кабинет без стука ввалился плотный, запыхавшийся Семенов. Что-то такое Зиновьеву вспомнилось, что-то рассказанное в связи с одышкой Семенова. Кажется, жан­дармы при аресте в 1910-м его чуток помяли. Тогда-то и появилась у молодого и напористого Семенова одышка в легких и страшная ненависть в сердце. Так что неизвестно, от чего он больше задыхался. А с другой стороны, почему- то задумался Зиновьев, и в царской охранке без нужды не били, тем более жестоко. Может, и врали про него. Может, какая болезнь в нем сидит, и он вообще не жилец? Зиновь­ев подозрительно всмотрелся в молодое, но усталое и отеч­ное лицо Семенов.

— Здравствуй, чекист! Не обижаешься, что партия тебя спозаранку вызывает?

— А где партия? — Семенов со злой ухмылкой оглядел­ся, будто не понимает, о чем ему говорит вождь петроград­ских большевиков. Зиновьев сделал вид, что ерничанья не заметил. Не время было ссориться с чекистом. Общее было у них дело, общая и ответственность.

— Знаешь, — начал он издалека, — когда мы с Владими­ром Ильичем жили в Поронино... Это в Польше, — пояс­нил он, делая вид, что готов предположить, будто партиец с 1907 года не знает, где был товарищ Ленин, когда его чуть не посадили в тюрьму как австрийского шпиона.

—      Да ну? — невозмутимо парировал Семенов. — Неужто в Польше?

— Да, точнее — в Царстве Польском.

—  Царство-то Польское тогда России принадлежало, а товарища Ленина посадили как русского шпиона в той ча­сти Польши, что по разделу принадлежала Австрии, — на­ставительно произнес Семенов.

— Заморочил ты мне голову. Каким шпионом был Иль­ич! Какая в конце концов разница, чьим он был шпионом, главное, что...

— Главное, что... был?

— Нет, главное, что мы были вместе... И очень мне тогда нравилась Надежда Константиновна. Глаза такие светлые- светлые, большие и открытые. Кожица на лице белая-бе­лая. И сама такая стройная, но чуточку пышная. И коса вот досюда, — Зиновьев похлопал себя по ягодице.

—До задницы? — по-кавалерийски прямо уточнил Се­менов.

—  В общем, длинная, — Зиновьев еще раз сделал вид, что не заметил бестактности чекиста. — Ильич всегда был с нею нежен и приветлив. Но, как мне кажется, страстной любви к ней не питал. Это ведь было после его знакомства с Инессой Арманд. Но, — я подчеркивая это, — но! Если бы с нею что-нибудь случилось, он был бы очень огорчен! Очень! Ты понял? И если бы она о чем-то очень сильно его попросила, он вряд ли отказал бы ей. В этом плане дружба мужа и жены, их долголетнее совместное проживание много значат. Люди становятся как близкие родственники. И, действуя через жену, можно многого добиться от му­жа! — Зиновьев назидательно наставил указательный палец на Семенова, одновременно проверив в зеркале, как смотрелся его жест («Всегда нужно думать о пластике, если хочешь стать хорошим оратором»). — Ты понял меня или нет?

— Если я тебя правильно понял, — продолжал ерничать Семенов, то ты решил стать любовником Надежды Кон­стантиновны и через нее воздействовать на Владимира Ильича с тем, чтобы стать вторым человеком в партии?

— А ты рисковый человек, чекист, — задумчиво прого­ворил Зиновьев. — Знаешь, как дорого такая шуточка мо­жет обойтись?

— Знаю. Но знаю и другое: в руководстве идет борьба за место второго человека в партии. Пока ты вроде бы второй. Но ведь и Бухарин не последний, и Каменев, и хитрый гру­зин того и гляди тихой сапой всех обскачет... Нет, дорогой мой товарищ, за второе место надо бороться уже сейчас. Ильич болен...

— И Дзержинский болен...

—   Вот и я говорю, кто станет сегодня вторым, завтра может стать первым. Нам с тобой бок о бок надо держаться. Нормальный ход: первые люди в революционном Петрог­раде и первые люди в Советской России... Но, конечно, надо делать все путем, законно, чтобы хвост не впереди гривы...

— Ты мне эти сравнения брось, — хмуро сказал Зиновь­ев и прошелся по комнате, поскрипывая новыми хромовы­ми сапогами. — Я ведь тебя затем и позвал...

— Что, пора в Москву перебираться?

—  Не ерничай. Москва победителей любит. В нашей с тобой биографии многое будет зависеть от того, как рас­крутим «Дело ПБО».

— Так ведь делаем, что можем. Набрали уже столько на­роду, что целую дивизию кронморяков и буржуев. Но ведь мешают работать! Ночью опять Самсонов из секретного отдела ВЧК звонил, а перед тем, как к тебе идти, задержал­ся, говорил с Артузовым. Одному нужно выслать дело Таланцева, другой вообще рекомендует отправить его в Москву.

—  Этого нельзя ни в коем случае! Тогда все лавры по раскрытию заговора заберет себе Москва! — испугался Зи­новьев.

—  Если бы только это! Закавыка-то в том, что у нас на арестованных ничего нет. Ну ничегошеньки. Я тебе точнее скажу, мы тут одни ни хрена не сделаем! И если Таланцева направить в Москву, а он там не станет «колоться», то, как ни странно, будет нам еще хуже. Потому как станет поня­то, что «дело» сфабриковано!

—А то они не знают?!

— Знают, но, садясь голой жопой на ежа, хотят получить приятственность. А так не бывает. Всем, и в ВЧК тоже, ясно, что «дело» мы «шьем», но они при этом хотят сделать так, чтобы «дело» мы «сшили», всю ответственность на себя взяли, а если какая-нибудь сраная международная об­щественность начнет брыкаться, то они не виноваты, это все, мол, петроградские чекисты наворотили...

— Вот и я говорю, — обиженно согласился Зиновьев. — Владимир Ильич требует создать «второй Кронштадт», а в то же время шлет напоминания, вносит коррективы. Вот, — Зиновьев протянул Семенову ленту телеграммы, — требует, чтобы вернули отцу Владимира Таланцева ве­щи, которые были изъяты у него при обыске после арес­та сына.

—Да пусть он засунет это барахло себе в профессорскую задницу. Подумаешь! По сравнению с тем, что берем у дру­гих недобитых буржуев, мы и взяли-то всего ничего: золотишко-серебришко, что у всех экспроприируем, да так кое-что, по мелочи. Кстати, портсигар серебряный, с ин­крустацией, и часы фирмы «Павел Буре» для тебя отло­жил, — Семенов с хитрым прищуром взглянул на Зиновье­ва. — Ну, да теперь придется отдать.

—  Насчет часов ты хорошо придумал, — задержал его Зиновьев. — А то мои идут совсем паршиво. И починить не у кого, все сапожники и часовщики подались в комисса­ры, — тут Зиновьев почувствовал двусмысленность сказан­ного и добавил: — И правильно сделали! Вот построим ми­ровой социализм, тогда все вернутся к свои старым про­фессиям, и тогда от сапожников, портных и часовщиков отбою не будет. А пока уж придется перебиваться тем, что экспроприируем у буржуев и всякий контрреволюционной сволочи. Так что ты про это не забудь.

— Тут другой вопрос: то, что мы довезли до ЧК (на слове «довезли» Семенов сделал ударение), мы, конечно, отда­дим, хотя и с большим неудовольствием. Но ведь наши парни — не кисейные барышни, во время обысков и кон­фискаций они тоже могут кое-что взять. И как их нака­жешь? За пустяк — к стенке, как призывают нас некоторые чистоплюи? А где мне тогда надежных людей набирать? Думаешь, легко идут в ЧК? Совсем-то уж откровенных мерзавцев и уголовников брать неохота. А честному чело­веку тоже жить нужно. Они неделями без сна и отдыха, на скупом чекистском пайке, рубают головы гидре контр­революции, а я их за какое-нибудь паршивенькое колечко к стенке? Много я тогда наработаю по разоблачению за­говоров...

—  Ну ладно, ладно, не кипятись! То, что в ЧК вывезли, то и отдай. Да вызови к себе этого старого пердуна, помо­рочь ему голову, покажи все барахло, заставь пересчитать, сверить с описью, и чтоб подписал эти описи, сукин кот, ты меня понял, да? А когда подпишет, хрен ему в глотку. Ничего не докажет. А людей не обижай. Это правильно. Тех, кто пошел с большевиками, по убеждению или по тем­ноте, тех надо пригревать, ласкать, да приголубливать. Не можем мы народом бросаться.

—  Я рад, товарищ Зиновьев, что мы с тобой друг дру­га хорошо понимаем, это нам еще может пригодить­ся впоследствии. Ты извини, можно правду-матку прямо в глаз?

— А что, давай!

— Я раньше думал, что среди большевиков люди одной нации кучкуются, вместе держаться и своих продвигают. А потом пригляделся повнимательнее, и впрямь есть интернационализм. Это я еще до революции понял. Прав­да, когда Яшка Сорендзон сюда прибыл, я поначалу бо­ялся, что ты его выдвигать будешь, как своего. А теперь вижу, для тебя главное — принцип, а нация — на втором месте, так?

—    Так, чекист. Яков человек юркий и с большой перспективой. Но молод, горяч, думает о дне сегодняш­нем. А нам с тобой о завтрашнем думать надо, понял ме­ня, нет?

Эпилог

Воронов с трудом оторвал пальцы от «максима», встал, потянулся и смачно плюнул. Потер руками поясницу — за­текла. И пошел вперед, туда, где лежали тела убитых им «контриков». Ступая по головам, животам, рукам убитых, он время от времени толстой веткой переворачивал тела, всматривался в лица. Георгия Крашенинникова он не уз­нал — лицо было сильно залито кровью. А вот Тиккоева признал сразу. Ткнул палкой поддых, как бы проверяя, окончательно ли убил ненавистного ему вологодского куп­ца, или так, не дострелил. Для верности попрыгал у него на груди. Но и этого показалось мало. Вытащил парабеллум и выстрелил точно в середину лба. Таланцев и Тиккоев лежа­ли рядом. Воронов сплюнул, глядя на них. Таких вражин, не злобу и ненависть к нему испытывающих, а презрение, он особенно не любил. Давил бы собственными ногами. Лицо его исказила гримаса ярости. Он поднял толстую ногу в крепком яловом сапоге над головой Гурилева, при­готовился было размозжить ненавистное ему лицо поэ­та, но что-то удержало его. Он выругался и поставил но­гу на прежнее место. Даже плюнуть не решился на уби­того. Сплюнул аккуратно рядом, да попал себе на сапог. Поднял черную шляпу Таланцева, лежавшую рядом, вы­тер сапог, хотел было положить ее на лицо покойного, но опять что-то удержало его. Воронов оглядел длинный ряд казненных — тела лежали так, как упали. А падали там, где стояли. Впечатление такое, что батальон перед ата­кой залег.

—  Не-е, эти уж не подымутся, отвоевались. Лежите теперя. Щас закопают вас, и вся недолга.

Он вытащил кисет, свернул толстую самокрутку, прику­рил, жадно затянулся.

—  А то, ишь, что надумали, против соввласти воевать! Стару жизнь хотели возвернуть? Не вышло. Мы теперя без вас в Расее поживем. Без дворян, попов и охвицеров. И антиллигенция нам ни к чаму, — глянул он в лицо Гуриле­ва. — Народ только злее работать будет.

Он опять жадно затянулся, закашлялся, харкнул в сторону.

— Ну, да мне вас надолго хватит. Сколько ж, если разоб­раться, в Рассее лишнего народу! — покачал головой Воро­нов. — Стрелять — не перестрелять... да, на всю жизнь пай­ка обеспечена...

— Эй, Воронов, мать твою так, — раздалось издалека. — Ты что там застрял? За старое взялся? Опять золотые зубы у жмуриков вытягиваешь? Смотри, тута тебе не Крым, не фронт, тута — Питер! Это дело запрещено. А сапоги, если надо, можешь подобрать...

—Да не, у меня и так хорошие...

—Тогда поехали! У нас там очередь... Надо до утра еще пару ездок сделать...

...Воронов докурил, затоптал окурок, сунул озябшие руки в карманы бушлата.

— Ну, ладно, господа хорошие. Кончилася ваша жизнь, а моя — продолжается. Потому сегодня Рассее поболе ва­шего нужон. А вы тута полежите маленько, скоро уж вас закопают, — заверил он убитых и медленно, тяжело ступая, где по телам, где по земле, пошел на голос. Его ждали, ма­шина отправлялась обратно в Питер, за следующей парти­ей приговоренных к расстрелу членов «Петроградской бо­евой организации»...

 

Приложение

Документы

Дело№ 1381/214224

Документ

В Центральный Комитет Российской Коммунистической партии

Январь 1921 г.

После прекращения боевых действия на внешних фронтах ВЧК сама поставила в порядок дня вопросы о применении высшей меры наказания, о сокращении су­дебных функций ЧК, вообще о регулировании каратель­ной деятельности всех судебных органов, согласовании ее со всей организационной системой карательных и судеб­ных органов. Что касается применения высшей меры на­казания, ВЧК 24 декабря (1920 г.) дала телеграмму всем губчека, запрещающую приводить в исполнение пригово­ры высшей меры наказания без санкций на то ВЧК, за исключением приговоров по делам об открытых воору­женных выступлениях. По вопросу о возможности отме­ны высшей меры наказания, то ВЧК полагает, что ее мож­но отменить по всем политическим преступлениям, за исключением террористических актов и открытых вос­станий...

В то время, когда хозяйственный фронт требует крайне­го напряжения всех сил пролетариата, для которого победа на этом фронте является вопросом жизни и смерти, пре­ступления всех должностных лиц, кто бы они ни были, сто­ящих пролетариату поперек дороги на пути к восстановле­нию, должны пресекаться самым беспощадным образом...

Опираясь на массы, и в первую очередь на профессио­нальные союзы, ВЧК надеется достичь того, что деятель­ность карательных органов будет восприниматься проле­тариатом, как осуществление его собственной диктатуры.

ВЧК просит ЦК РКП одобрить занятую позицию отно­сительно ограничений отмены высшей меры наказания в области политических преступлений и усиления репрес­сий против должностных преступлений на хозяйственном фронте.

Председатель ВЧК Дзержинский ЦПА НМЛ, ф. 2, оп. ед. хр. 24495

Дело№ 1381/214224

Документ

Комвойск Петроградскорго округа Копия зампред ВЧК тов. Уншлихту Москва, 22 ноября 1921 г. 1 час.

По имеющимся от ВЧК сведениям, восстание в Карель­ской трудкоммуне, базируясь на поддержке извне, пресле­дует широкие задачи вплоть до отторжения Карелии от РСФСР, а потому приказываю: 1) Вам срочно войти в са­мый тесный контакт с руководителями особого отдела и войск ВЧК Петроградского округа и выработать план со­вместных согласованных действий. 2) Принять срочно все меры, кроме уже приведенных Вами в исполнение, к быст­рому подавлению восстания. О последующем донести.

Главком С. Каменев, член РВСР Данилов, за наштаресп. Шапошников. ЦПА НМЛ, ф. 2, on . 1, ед. хр. 22115.

Примечание: В 1919—1920 гг. в некоторых районах Кемского и Повенецкого уездов Архангельской губернии создано было недовольными соввластью т. н. «Ухтинское правительство», выступившее с требованием «автономии Карелии». 14 ноября 1921 г. на собрании руководителей антисоветских вооруженных формирований на террито­рии Карелии был избран «Временный комитет», который обратился за поддержкой к финскому, эстонскому и польскому правительствам. Для разгрома мятежников была проведена срочная мобилизация членов РКП(б), в район боевых действий были срочно брошены части Петроградского военного округа и отряд бойцов Карельс­кой ЧК, бронепоезд и автоотряд. Однако подвижным, хо­рошо организованным, имеющим широкую поддержку населения Карелии антисоветским формированиям уда­лось к концу 1921 г. захватить почти половину Карелии. В начале 1922 г. началось массированное наступление на по­встанцев войск регулярной Красной армии. К концу марта 1922 г. повстанцы были разгромлены. Уцелевшие бежали в Финляндию, где и нашли свою вторую Родину. Большин­ство выживших в боях, захваченные чекистами, были уничтожены.

Дело № 1381/214224

Документ «Дело Таганцева»

«Поручение секретарю и письмо Калинину, Енукидзе, Курскому и Дзержинскому.

17.VI.1921.

Прошу сейчас снять 5 копий:

1. председателю ВЦИКА или его заму

2.  секретарю ВЦИКА

3. Курскому

4. Дзержинскому

и каждому письмо на бланке.

Очень просил бы рассмотреть возможно скорее настоя­щее заявление в обеих его частях (смягчение участи и увоз

из квартиры Таганцева вещей, принадлежащих ему лично) и не отказать в сообщении мне хотя бы самого краткого от­зыва».

Предсовнаркома Ленин ПСС, т. 52, с. 278—279.

* * *

ВЧК. т. Уншлихту.

«Прошу срочно сообщить причины ареста: в Колпине священника Боярского, в Петрограде химика Тихвинского и бывшего министра С. С. Манухина и возможно ли их ос­вобождение».

Председатель СНК В. Ульянов (Ленин)

Ленсборник XXXVII, с. 311

* * *

29 июля 1921 г.

Предсовнаркома тов. Ленину

«В ответ на Ваш запрос по делу арестованных гр. Ману­хина и Тихвинского согласно полученной справке из Пет­роградской губчека сообщаю, что они арестованы по делу Таганцева, на них имеются достаточно веские документы и материалы и освобождены они быть не могут.

Более подробные сведения затребованы из Петроградс­кой губчека с нарочным и при получении сообщу дополни­тельно.

Что касается священника Боярского, то он арестован был в Колпине за контрреволюционную агитацию, кото­рой он занимался в продолжении последних лет. Кроме того, установлено, что в 15-16 годах он имел близкое отно­шение к охранке.

Освобожден быть не может».

Зам. председателя ВЧК Уншлихт ЦПА НМЛ, ф. 2, on. 1, ед. хр. 26253.

Примечание: С. С. Манухин — бывший министр русско­го правительства (министр юстиции при Николае II), рабо­тал в Наркомфине, был арестован Петроградской ЧК 21 июля 1921 г. 3 октября осужден к лишению свободы сро­ком на два года. 22 ноября 1921 г. президиум Петроград­ской губчека «ввиду крайне болезненного состояния» ос­вободил Манухина из-под стражи.

А. И. Боярский — священник. 3 сентября 1921 г. был осужден к 1 году принудительных работ и высылке из пре­делов Петроградской губернии. В связи с заболеванием ту­беркулезом легких он 31 октября 1921 г. был из-под стражи освобожден.

* * *

Записка Л А. Фотиевой на письме А. Ю. Кадьян

10 августа 1921

«Напишите ей, что я письмо прочел, по болезни уехал и поручил вам ответить: Таганцев так серьезно обвиняется и с такими уликами, что освободить сейчас невозможно; я наводил справки о нем не раз уже».

Ленин

Ленсборник, XXXVII, с. 314

Примечание: А. Ю. Кадьян знала семью Ульяновых по Симбирску. Она просила смягчить участь своему племян­нику В. Н. Таганцеву, арестованному Петрочека.

* * *

Записка И. С. Уншлихту

19 августа 1921 г.

«т. Уншлихт!

Прошу Вас поручить кому следует представить мне:

1. точные справки, каковы улики и

2. копию допросов по делу Названова (в Петрограде)...

Я уже об этом писал. Поставьте кому следует на вид,

чтобы не опаздывали впредь.

С ком. приветом, Ленин» ПСС, т. 53, с. 130-131.

Примечание: М. К. Названов, инженер-технолог по са­хароварению, был арестован в 1921 г. Петрочека по обви­нению в «преступных связях» с руководителем «Петрог­радской боевой организации» В. Н. Таганцевым. Ленин уз­нал об этом, вероятно, из письма отца Названова, просив­шего о смягчении участи сына.

* * *

20.VH.1921.

Предсовнаркома тов. Ленину

«Новое требование представить копии допросов будет исполнено по отношению к Названову к 24 августа.

Констатируя, что Ваши распоряжения... были исполне­ны немедленно, не вижу оснований делать выговор соот­ветствующим следователям.

С ком. приветом Уншлихт»

* * *

10.Х.21.

«т. Молотов!

Я условился с т. Уншлихтом о задержании исполнения приговора над Названовым и переношу вопрос в Полит­бюро.

О Названове я имел летом 1921 г. письмо от Красина (еще до ареста Названова). Красин просил привлечь к ра­боте этого, очень-де ценного инженера.

Кржижановский рассказывал мне, что он, зная Назва­нова, не раз резко спорил с ним после 25.Х.1917 и чуть не выгонял его из квартиры за антисоветские взгляды. Весной же и летом 1921 заметил-де у него перелом и взял на работу при Госплане.

Затем у меня были двое товарищей от ЦК рабочих са­харной промышленности и на мой вопрос дали положи­тельный отзыв о Названове, подтвердив этот отзыв и пись­менно. На основании изложенного я вношу вопрос в По­литбюро.

Предлагаю: если нужно, разыскать письмо Красина и письменный отзыв двух рабочих. Я разыщу, если Полит­бюро постановит, оба эти документа.

Со своей стороны предлагаю: отменить приговор Петрогубчека и применить приговор, предложенный Аграно­вым (есть в деле здесь) — т. е. 2 года с допущением условно­го освобождения.

С ком. приветом Ленин».

Заметка на письме Н. Н. Яковлева и записка И. С. Уншлихту

«Профессор геологического института. Его лично знала Надежда Константиновна в 1890-х годах как честного и ре­волюционно настроенного человека. Сын его (Г. Н. Яков­лев. — Г. М) — коммунист».

«т. Уншлихт!

Прошу вас заказать проверку. Очень похоже, что уче­ных-то надо выпустить.

Сапропель — штука нам для хозяйства важная».

23.VIII.1921.

Ленин.

Примечание: Н. Н. Яковлев просил об освобожде­нии арестованных ВЧК ученых-геологов, работавших по исследованию сапропеля. На запрос Ленина Уншлихт 25 августа 1921 г. сообщил, что один арестованный ос­вобожден, остальных освободить нельзя, так как якобы установлена их связь с «Петроградской боевой организа­цией».

Записка управляющему делами СНК и СТО

«т. Горбунов!

Направьте запрос в ВЧК.

Тихвинский не «случайно» арестован: химия и контрре­волюция не исключают друг друга».

3.IX.

Ленин

ПСС, т. 53, с. 169.

Примечание: Записка — реакция Ленина на ходатайства Русского физико-химического общества об освобождении профессора химии М. М. Тихвинского, арестованного по «Делу Таганцева»...

«Дело Осадчего»

17.Ш.1921.

Тов. Дзержинскому (копии Г. Е. Зиновьеву и в Петрочека)

«Настоятельно прошу не арестовывать без моего ведома Петра Семеновича Осадчего, он не должен быть смешива­ем с Павлом Сергеевичем Осадчим — эсером. Первый ни­какого отношения к эсерам не имеет, за что абсолютно ру­чается т. Кржижановский.

Предсовнаркома В. Ульянов (Ленин). Ленсборник XXXVII, с. 284.

Примечание: Ректор Петроградского электротехничес­кого института П. С. Осадчий был арестован чекистами во время кронштадтского восстания. После ряда ходатайств был освобожден, о чем из Петрочека доложили в ВЧК 21 марта 1921 г. в связи с запросом Ленина. 1 апреля 1921 г. постановлением Петрочека дело по обвинению Петра Се­меновича Осадчего было прекращено.

* * *

11.IV.1921 г.

Председателю Совета Народных Комиссаров тов. Ленину

«В ответ на отношение за № 190 от 17.111.1921 г. Петрог­радская чрезвычайная комиссия доводит до Вашего сведе­ния, что Петр Семенович Осадчий был арестован в период последних волнений одной из ревтроек, как политически неблагонадежный.

Петроградская чрезвычайная комиссия отнюдь не сме­шивает его с Осадчим Павлом Сергеевичем, имеющим оп­ределенную политическую окраску.

Председатель Семенов Ленсборник XXXVII, с. 288.

Резолюция Ленина: Распоряжение секретарю: «Написать им письмо: «Я не удовлетворен Вашим ответом. Петр Семенович Осадчий назначен зампредседателя Госплана. Прошу точных и подробных сведений, кто (имена), когда и почему арестовывал Осадчего».

11.IV.

Ленин.

* * *

1.VI. 1921.

«Тов. Уншлихт!

Вопреки моему точному предупреждению не смеши­вать Петра Семеновича Осадчего с Павлом Сергеевичем Осадчим, эсером, копия предупреждения была послана в Петрогубчека, произведен обыск в Петрограде у зампредгосплана Петра Семеновича Осадчего. Требую немедлен­ного расследования, указания мне виновного в обыске точно и поименно и привлечения его к ответственности».

Председатель Совета Народных Комиссаров

Ленсборник, XXXVII, с. 297.

* * *

Г. М. Кржижановскому. Записка

5.VI.1921.

«По секрету:

В Питере открыт новый заговор. Участвовала интелли­генция. Есть профессора, не очень далекие от Осадчего. Из-за этого куча обысков у его друзей и справедливо (подчеркнуто Лениным. — Г М.).

Осторожность!!!

Ленин В.И. ПСС,т. 52, с. 251.

* * *

В СНК тов. Ленину.

На Ваше требование от 1/VI-21 г. за № 377 сообщаем копию телеграммы, полученной нами по этому делу из Питера:

«На № 4809/3087/III на личное отношение тов. Ленина относительно профессора Осадчего было дано соответ­ствующее отношение тов. Ленину с полным описанием инцидента, что было в период нахождения тов. Ксенофонтова в Петрограде во время кронштадтских событий, по поводу обыска у Осадчего после кронштадтских событий и до настоящего дня. Категорически подтверждает, что обыска совершенно не было и всякие слухи, циркулирую­щие по этому поводу, ни на чем не основаны и ложны. № 10104.8/6 21. Предпетгубчека Семенов».

Зампред ВЧК Уншлихт

Нач. СОВЧК Самсонов

Секретарь Президиума ВЧКН. Мещерякова.

ЦПА НМЛ, ф. 2, on. 1, ед. хр. 26252.

Резолюция Ленина на конверте: В архив об обыске у Осадчего.